На Крымском Валу

    Ей впервые приходилось брать штурмом Крымский вал. Впереди настойчивая очередь, которую таинственные двери в музей на Крымском Валу, филиал Третьяковки,  периодически дробили на небольшие порции, запуская внутрь. А позади – настоящий сюр., а, точнее, как водится, «над» реализмом очереди и мельтешением улиц с его спешащими куда-то машинами и пешеходами. Парк Горького  то вздымал над крышами и кронами деревьев промельки американских горок, то поражал воображение ещё более невиданным зрелищем: люди сбрасывались с вышек прямо на землю, но, не долетев считанные метры до своей погибели, подвязанные за резинки, продолжали болтаться и извиваться, демонстрируя всё, что включает в себя французское слово «Сюрреализм» - упоение полётом , удовольствие от полученных наслаждений или удовлетворённых амбиций или ужас:  поддержка может не выдержать. Приходит понимание, что желание остановить мгновение  тщетно, а осознание своего безумства во имя острых ощущений на потеху публике, жаждущей зрелищ, оставляет горький осадок. Нет, лучше смотреть вперёд. Подчас не смотреть было просто немыслимо, дверь, за которой скрывались картины Кандинского, Филонова, Сомова,  притягивала  магнитом.  Стоящий в очереди впереди молодой человек с тургеневской внешностью – русые кудри до плеч, аккуратная бородка, слегка загнутый лепной нос и тонкие губы выглядели диссонансом к  вожделенному авангарду.
 Как-то само собой молодой человек  сдал позицию впередистоящего и примостился рядом с Аней. Он поведал ей, что по вечерам, после закрытия музея, здесь собирается вполне занятный круг лиц – художники -авангардисты, поэты- постмодернисты. Здесь дают концерты подающие надежды музыканты. И нигде  не  обрисуют дальнейший маршрут искусства  лучше, чем здесь. А дебаты – это движущая сила движения. И если Кабаков разместил на листе подобранный сор и прикрепил к каждой этикетку с надписью, где и когда он подобран, то это тоже искусство, так как схвачена и развёрнута на полотне концепция жизни человека. Анне не хотелось, чтобы её жизнь концептуально выглядела так же. Так и её, Аню, можно прикнопить, как бабочку, и разместить снизу этикетку с надписью, определяющей суть её самой… Как-то непринуждённо и легко Виктор узнал , что  Аннушка приехала  из далёкого Кишинёва учиться в аспирантуре, что со школьной скамьи её непреходящие восторг и упоение – поэзия Цветаевой.
  Она взахлёб читала ему наизусть стихи. Он, прищурив голубые глаза, переносил на холст её дыхание и выражение лица,  разлетевшиеся от налетевшего ветра каштановые колечки волос, манящую  задорную ямочку на  щёчке и барахтающийся в изумлении и ликовании взгляд, пытающийся скрыть невесть откуда взявшуюся влюблённость в этого малознакомого мужчину с тургеневской внешностью и замашками заправского авангардиста.  Весь её силуэт, летящий и поражающий воображение невесомостью и законченностью округлых линий ,  звал в неизвестность. А вокруг бурлил Арбат начала девяностых. По обе стороны улицы в зеркала своих холстов ловили художники желающих позировать и развивать тему будущего.  Библиотека  имени Румянцева располагалась неподалёку, достаточно было преодолеть поток прохожих, несущийся через переход в метро от  библиотеки на станцию «Арбатская».  Аня на тоненьких каблучках бежала сюда из читального зала во владения художников и музыкантов .
 Когда Аня впервые увидела Виктора у двери в комнату общежития, ей даже в голову не пришло удивиться, откуда Виктор знает, где её искать.  Конечно, среди книг, тетрадей и своих хостов. Она будто прописалась в его холстах со всеми их неостывшими штрихами, мазками, где округлость линий каждый раз распускалась по-новому навстречу ему, художнику Арбата.
Его тонкие, чуткие пальцы  каждым прикосновением  исторгали нежность,  напор, порыв, желание извлечь на свет всю спрятанную глубоко внутри женственность и вдохнуть, и объять всю её неприкосновенность и невесомость, она уже оторвалась от всего, что удерживало её на земле, и они летят вместе, вдвоём. Порыв ветра, ещё, они взмывают ввысь. «Тебе хорошо со мной?» - выдыхает он. Она медленно опускается на его ладони. Ночь баюкает их, и вновь пробуждает, и вновь бросает в объятия, прививая друг к другу побеги двух разгорячённых тел. Они нашли друг друга. И если некий Кабаков захотел бы создать новое полотно под заглавием «Жизнь», то лучше потерявших точки опоры пушинок одуванчика. Придумать не мог бы.  Звёзды в безмолвном окне тоже похожи на эти две пушинки, почему-то разнесённые по разные стороны бесконечности…
   Поезд «Москва-Кишинёв» следовал по проторенному пути. Если жизнь – это поезд,  то почему бы ей не оторвать от шпал, чтобы взлететь над мелькающими Брянскими лесами , раскидистыми полями и садами и Украины и тенистыми лесами «Кодры» Молдовы. Порхать поезду  в небеси куда бы выглядело  обыденней, чем выяснить прямо в поезде, что  Виктор тоже едет в Кишинёв, только в другом вагоне,. Что он никакой не московский художник, а кишинёвец, который, впрочем, учился в художественной студии Малевича в Питере.  Неожиданная встреча в поезде  подтолкнула  к развязке. Надо же Анн как-то представить Виктора  своим родителям?  А как представить, если папа- декан кишинёвского вуза отправил дочь в Москву учиться, а не вдохновлять  собой арбатского художника без кола и двора,  и не… страшно подумать, куда могут зайти столь тесные отношения… Что ещё может высказать ей отец, на что и где им жить?. Но Аня гнала эти мысли прочь.
А кормить семью – дело рутинное. Особенно , когда свёкор постепенно переходит от слов к делу - пора главе семьи встать на ноги! – и  самоустраняется. Виктор, отправляясь в Румынию на заработки, – оформлять своими художественными изысками гостиничный комплекс - не сомневался, что Аня его дождётся,  пока он будет искать выход из запутанной ситуации, ведь «Виктор»  - по определению победитель.
Горничная -  молодая, решительная девушка из местных с плотным телосложением, с юрким, но проницательным взглядом,   была настроена решительно. « У нас будет ребёнок, - оповестила она Аню, и, отметая все возможные возражения,  пояснила, - вы –там,  а мы – тут, уже два месяца. А вообще-то можете жить по соседству. Слышала, что у вас с Виктором есть общая дочь.»  И даже поинтересовалась, знает ли Аня пословицу, мол «Лучше сосед вблизи, чем брат вдали»? Бойкая горничная была убеждена, что жена, или кем она там ему приходится в той Молдове, гораздо хуже чем «брат вдали» для него, Виктора.
 «Интересно, - мелькнуло в голове Оли, - он её тоже наносит мазками на полотно?»
Маршрутка, которая уносила Аню домой, подпрыгивала на ухабах, в окнах то и дело мелькали заброшенные сёла, копающиеся в огородах или пасущие отары овец немногочисленные крестьяне. Таможня была благополучно преодолена. Аню больше ничего не удерживало с некогда близкой ей душой.  Впереди – очерёдность будней. Позади – музей на Крымском Валу.  Хотелось обернуться: что же осталось позади?  Аня смахнула бумажной салфеткой похожую на янтарную слезу прикипевшую к окну осу., полосатую, как и жизнь. Ей показалось, что она из маршрутки спрыгнула с невообразимой высоты и, привязанная за резинку, болтается между небом и землёй. Ей ещё предстоит найти свою дорогу  в жизни.
На станции в Кишинёве Аню уже ждал Виктор, приехавший сюда  на попутке раньше её. Выражение глаз – виноватое и снисходительное – не допускало возражений. «Чего, мол, расстроилась? - недоумевал взгляд, - всё ещё впереди…» Но Аня знала, что её единственная жизнь – не роман с полотна Ильи Кабакова, жизнь нельзя, разобрав на соринки, прикнопить ни к полотнищу,  ни к ковровой дорожке  для поединка. И гербарий – не музей, где остановились мгновения твоей жизни.
 А в висок сверлило : «Так ли важно быть во всём победителем?»