Пролог

- Вот. Это – последний сеанс и компенсация за то, что мы не прошли полный курс лечения – пачка долларов, слишком внушительная даже для компенсации, с шелестом опустилась на стол, и пациент отвернулся, глядя в окно, где сильный ветер рвал листья.

       Мистер Паркер, психотерапевт с более тридцати годами стажа и опыта, удивленно уставился на щедрого дарителя. Он был так изумлен произошедшим, что даже не особо обрадовался деньгам, хоть до денег был падок, как дамский угодник до женщин.

       - Почему? Мы значительно продвинулись в вашем лечении сейчас, разве нет, мистер Смит? У вас заметны улучшения.
       - Если я не озвучиваю свои суицидальные мысли, доктор, чтобы вас не расстраивать, это не значит, что мы продвинулись в моем лечении.

       Пронзительный пристальный взгляд, адресованный акуле психиатрии, мог бы довести до инфаркта, если бы мистер Паркер не был от природы очень черствым человеком, а из-за профессии не видел сотни таких взглядов у пациентов-самоубийц.

       - Ни на йоту. Я безнадежен, доктор.
       - Почему же? – в психиатре включается спортивный азарт. Он готов был сам заплатить все деньги мира, чтобы только ему ответили. И поставить свою жизнь на то, что сейчас услышит очередную сентиментальную историю – тоже готов. – Можете ли вы как-то объяснить свои ощущения? Потому что я не вижу безнадежного пациента. Будь ваш случай безнадежен, я бы не…
       - Вы когда-нибудь любили, доктор Паркер? Нет, не влюблялись, не западали, не испытывали плотское желание. Я спрашиваю о том, любили ли вы когда-нибудь? – перебил пациент, отчаянно теребя лоб, как будто пытался снести неприятные воспоминания из жесткого диска памяти.
       - Я любил свою жену, мистер Смит. Она умерла восемь лет назад – капитулирует врач. Его подопечному это вряд ли поможет, но за три года, что он наблюдает его, Паркер точно знает: это – единственный способ заставить упрямца разговориться. Бесконечное самолюбие подсказывает – нельзя сдаваться. Запрещено.
       - И я любил. Очень давно. Почти тридцать лет назад, еще в школе. Я рассказывал вам об этом, но совсем немного. Я никогда не рассказываю об этом подробно никому. Это – только мое. Мой секрет, моя тайна. Потому что это – единственное, что мне осталось.

       Доктор Паркер отводит взгляд, мысленно ругая себя за то, что он такой идиот. Ну черт! Ведь ему же предлагали пачку баксов, на которые он, наверняка, мог бы слетать в отпуск в Египет, или на Шри-Ланку, например. Прямо сегодня мог бы помчаться в аэропорт, взять билет, и греть свои косточки на теплом морском берегу, попивая коктейли. Но нет.

       Вместо этого он сидит в прохладном кабинете, готовясь выслушивать агнст в ста листах на пять часов. А за окном, как издевка, идет дождь.
       С другой стороны червь профессионального самолюбия в нем тоже не дремлет. Этот пациент, пожалуй, действительно безнадежен – во-всяком случае, более сложного клиента в его практике еще не было. Упрям. Зациклен на своих эмоциях. Бичует себя так, что библейские грешники и мученики позавидовали бы. Не просто плохо, отвратительно поддается лечению. Меланхоличен, без проблесков. Гипноз на нем не работает совершенно, и в этом самая большая проблема. Потому что в адекватном состоянии он никогда не говорит то, что нужно для успешного продвижения лечения. Только общие фразы и сухие слова. Такие сухие, как старушечий кашель.
       Так что, доктор Паркер точно знает: это – его звездный час. Его момент истины. И он – наступил. Может быть, после грядущих откровений, старому волку удастся разгадать самую сложную загадку в своей карьере. А после такого можно и не продолжать лечение, если упрямец окончательно от него откажется, но с чистой совестью попивать коктейли на пляжах элитных мировых курортов. Денег, которые он заработал за это время на одном только Смите, до конца дней хватит.
       Поэтому он быстро возвращается к пациенту, внимательно смотря на него, почесывая поредевшую с возрастом бороду, и демонстрируя тем самым, чтобы Смит продолжал.

       - Он был другим. Не таким, как я. Если я был водой, то он – тайфуном. Я был слабым огоньком, а он – фейерверком. Всегда такой умный, такой забавный. Ни на кого не похожий. И в то же время – единственный, кто хоть немного похож на меня самого. За всю мою жизнь он стал единственным существом, кто меня понимал. Прошло двадцать восемь лет, можете себе представить, а я все еще помню каждую родинку на его теле, запах его сигарет, его любимые бренды в одежде, марку любимой обуви. Мы любили читать книги, он всегда делал закладки. Они все сохранились у меня в библиотеке, с закладками на том же месте, где он их оставил. Мы любили курить вечером, сидя на пороге моего дома и смотря в небо, на звезды. Эти сигареты до сих пор в моде. Я помню их запах и каждый раз, когда слышу его, задыхаюсь кашлем, извожу себя, как туберкулезник. Удивительно, что от этого кашля у меня еще сердце не остановилось. Черт побери, у меня дома на чердаке все еще хранятся его вещи – толстовка, которую он любил носить, его любимые трусы и очки, в которых треснуло стекло. Даже их я не могу выбросить. Когда мои родители умерли, я спешил домой не чтобы хоронить их. В день смерти отца я кинулся разбирать подвал, куда они редко заглядывали, потому что все, что мы пережили с Гарри, хранилось там. Когда не стало матери, я едва досидел до конца службы и бросился на чердак. Она не выбросила коробку с вещами, которые у меня остались на память от него. Сомневаюсь, что не нашла их. Наверное, просто меня пожалела. Я храню все, доктор. Если бы у меня остались использованные презервативы, я бы хранил и их. Вы скажете, что это абсурд, сумасшествие, - Смит нервно облизал губы, - пусть так. Я утверждаю, что это – любовь. Как умерла ваша жена, доктор?

       Он посмотрел на Паркера огромными, чистыми, словно у ребенка, глазами, от чего врач даже растерялся на несколько секунд.

       - Она… она умерла почти у меня на руках, мистер Смит, - теперь наступил его черед облизывать губы, - у нее была лихорадка. В буквальном смысле сгорела. Быстро и очень неожиданно. А что?

       С каких, черт побери, пор разговор переключился на обсуждение его личной жизни? Паркер почувствовал все более явное раздражение и почти невыносимое желание свалить на курорт прямо сейчас.

       - Что ж, - грустно кивнул Смит, - у меня нет и такой роскоши. Я не знаю, где он, что с ним. Послезавтра ему исполняется сорок девять лет, я буду звонить бесконечно, сутки напролет, на его номер, который больше не действителен. Всегда в день своего рождения он меняет номер. Я дозвонился ему только однажды. Успел сказать «Привет, Гарри!», прежде чем услышал быстрые гудки в трубке. Уже через десять минут номер был выключен, а позже – я узнал – он сменил его. Я постоянно езжу за ним, катаюсь по всему миру. Как странник. В некотором роде исполняю нашу общую мечту за двоих – мы всегда мечтали путешествовать вместе, увидеть целый мир. Тогда казалось – он весь у нас под ногами. Он знает, что я слежу за ним, всегда дает мне выследить себя, и всегда исчезает в последнюю минуту. Убегает. Не дает мне себя найти. Ускользает. Я обречен бежать за ним, зная, что никогда не настигну, вот уже почти тридцать лет. И мы будем умирать поодиночке, совсем не так, как хотели однажды. Вы счастливый человек, доктор. Вы были до конца вместе с той, которую любите. Мне такого не позволено. И правильно. Это – расплата за предательство. Нож, который я вонзил ему в спину, вернулся ко мне, и торчит в спине у меня. Я обескровлен и души во мне не осталось – только гниющий заживо труп. Мертвец, который вспоминает в одиночестве и плачет в одиночестве. Ублюдок, который бежит, не оборачиваясь, потому что стыдится содеянного. Я безнадежен и нам нужно все это прекратить, доктор Паркер. Вы – хороший врач. Вы сделали все, что смогли.

       Смит встал. Закурил сигарету и тут же погасил окурок о собственные пальцы. Почти не морщится, будто ему совсем не больно. Усмехнувшись, обернулся, на миг выходя из оцепенения.
       От пронзительных глаз, что смотрят прямо в душу, по коже снова пробежали мурашки. Паркер потряс головой, отгоняя от себя угнетающие мысли.



- Я перестал чувствовать боль после того, как потерял его. Когда делали операцию в колене, боль потом была не сильнее, чем порез лезвием. Я вообще не чувствую ничего, совершенно. Жить можно, конечно. Но это как будто тебя выключили. Как лампу, которая перегрелась.

       Доктор Паркер уронил голову на руки, вздохнув. Пришло время признать свое поражение. Смит дошел до дверей, собираясь покинуть кабинет, и даже надел свою смешную шляпу набекрень.

       - Джон! Возьмите деньги – психиатр виновато посмотрел на него. – Вы хороший человек, Джон. Мне очень жаль.
       Смит улыбнулся, кивая головой, словно китайский болванчик.
       - Я – дерьмо-человек, доктор. Иногда мне кажется, что я живу слишком долго. И еще – я ненавижу море, а у вас шум моря на рингтоне. Захотелось, чтобы вы узнали. Прощайте.

       Резко распахнув дверь кабинета, он с шумом закрывает ее, выходя в пустоту.

       Посидев еще немного, Паркер поднимается, хрустнув коленами, подходит к оставленной на столе увесистой пачке. Почесав бородку, он достает зажигалку и клацает ею. И совершает, может быть, самый безрассудный, но самый правильный поступок в своей жизни – сжигает купюры. Весь оставленный гонорар.