Эликсир молодости 3

 И на его место был брошен некто Малышев, судя по всему, товарищ больше опытный в агитации и пропаганде, чем в строительстве. Его статей в печати того времени много – эдакий коммунист ленинской гвардии, на редкость смел и критичен в отношении партии, и грозен до невозможности – создается впечатление, что у него пол страны знакомых, еще с гражданской, которые, так и рвутся в бой, для того чтобы защитить светлое имя его – Малышева. Он, разумеется бравирует этим, но одновременно уговаривает их слишком резких движений не делать – мол это не наши методы так разбираться с противниками, и все такое прочее. Но как бы намекает на то, что, если он перестанет их сдерживать, а то может еще попросит \тих товарищей принять определенные меры, то они всех порвут, как тот самый тузик, ту самую грелку. Так вот Малышев этот. Побыл начальником стройки всего-ничего – что-то около четырех месяцев – затем бежал. Для тех времен нетипично, но умудрился же – последние его статьи шли из Европы, и опять же не прочитать их толком – есть какие-то обрывки: вроде как на него дело завели, за что только, непонятно – но есть предположение что власти с ленинцами миндальничать надоело. В общем товарищ Малышев растаял в вехах истории. У станции появился третий начальник, и этот уже человек, совсем серый, абсолютно не склонный к публичному слово изъявлению, протрудился здесь более года, что уже по большому счету грандиозное отставание от графика. По истечении этого времени станция, по неизвестным причинам была законсервирована, и пришли в нее, уже только мы.   
 - М-да... - протянул Вася, в голове которого, до сих пор не утихал диссонанс. С одной стороны, он смотрел за окно и глаза его непроизвольно расширялись, просто от осознания наличия под землёй целой улицы, с другой, прибивала мысль, что вся эта масштабность и сказочность разбивается о бесчувственную посредственность верхнего мира. Люди ежедневно тратят кусочек бытия на то, чтобы пробежать глазами строчки, описывающие жизнь какой-нибудь шоу-дивы, без разницы, в штанах или в юбке. Смотрят на мерцающий экран по вечерам, где с садистическим наслаждением, перетряхивают чужое грязное белье, зачастую высосанное из пальца, графоманами на окладах. Переживают за бесконечный политический сериал, где люди, наличие ума заменяют риторикой вкупе с серьезными лицами. И никому, кроме статистической погрешности, не приходит в голову, что живём мы, по сути, на положении гостя и наши предки, точно так же, жившие здесь на положении гостей, ещё что-то делали и что-то, иногда грандиозное, невольно оставили нам в наследство.
 – Проняло... – улыбнулся Андрей Николаич: – это хорошо, большая часть знакомых покивала бы головами и, с дрожью в лодыжках, выскочили бы отсюда, чтобы потом пореже вспоминать об этой подземке.
 Вася зарделся, хотел что-то сказать, оправдывая себя, что на самом деле, не такой он уж и понимающий... Но, как-то быстро, мысленно отмахнутся от этой затеи, решив не выстраивать лишних конструкций.
– Дальше, мы перестали искать, – со вздохом сообщил инженер, – не сразу, пытались конечно, посмотреть статистику по пропавшим без вести, на строительстве метро, или несчастных случаях, да только создаётся впечатление, что жизней этих никто не считал. Тогда автоматизации было по минимуму, в тоннели, кого только не загоняли и зека, и других провинившихся, подземелий находили массу, по крайней мере, краткими сообщениями пестрят документы. Мысль по несчастным случаям возникла в процессе мозгового штурма, на тему, почему станцию законсервировали, но как я уже говорил, ничего толком на этой ниве узнать не удалось.
 – Пойдем вниз. – Николаич повернулся спиной, и, не дожидаясь ответа, скрылся в ближнем тёмном углу. Егоров даже головой тряхнул, как это? Подошёл к углу, мысленно ожидая, что где-то здесь, в тени, прячется невидимый проход, вытянул руку и ощутил под пальцами шершавые грани кривобоких красных кирпичей. Дыхание на секунду перехватило, он выпрямился, порывисто склонился опять и, повинуясь какой-то шальной мысли, что что-то упустил, просмотрел, не нашёл, дрожащими ладонями ощупал стену вплоть до угла и до пола – Ничего! Только песок какой-то под подушечками перекатывался. Все естество кричало: "Ничего! Стена угол и никакого прохода!". К тому же, словно задержавшийся мертвенный свет фонаря, теперь начал таять и свод, мгновенье назад, казавшийся таким величественным, таким необычно магическим, вдруг навалился всей своей массой и начал давить... В голове Васи щелкнул переключатель: "позвать – соседа, нужно просто позвать и он откликнется, появится из темноты и обругает Васю за невнимательность, а потом они вместе спустятся на эту улицу, посмотрят дома, вышеупомянутые клозеты и, возможно... а зачем они шли сюда?
 – Андрей Николаеви-ич?! – Жалобно пискнул Егоров, отчего-то ужасно стесняясь своей слабости и своего голоса. – Андрей... – Что-то запершило в горле, Вася приставил кулак ко рту и натужно закашлялся. Осознавая сквозь кашель, что откуда-то снизу, доносятся голоса, ведущие мирную беседу.
 – Ширина улицы шесть метров и сорок сантиметров, причём, везде до тоннелей, - преспокойно вещал инженер: – тогдашние строители умели соблюдать размеры потрясающе точно.
 – Зодчии... – Поправил инженера до боли знакомый голос, но интонация! Интонация была чужой, надменной, отстраненной.
 Секунду Егоров стоял как вкопанный, а потом бросился вперёд и, как можно дальше, перегнулся через каменный подоконник.
 – Что, прости? – повернулся всем телом Андрей Николаевич, на секунду, невольно освещая спутника...
 – Я говорю зодчий – от слова зьдъ, по-вашему: каменная стена или глина...
 - Да... – после некоторой паузы проговорил инженер, и нервоно хохотнул, – глубокие у тебя, оказывается, познания, Вась.
 И тут спутник Андрея Николаевича повернулся, и посмотрел Егорову прямо в глаза! Вася потерял дыхание, потому что там внизу, на выложенной кирпичам мостовой, стоял он сам, ровно в такой же одежде, с такой же причёской и в своей позе, которую понял только теперь.
 – Да, Андрей Николаевич, глубокие, – рублено отчеканил двойник, продолжая смотреть на Егорова, а инженер вёл себя так, словно этого пол оборота у собеседника его и не было.
 – А ещё... – после краткой паузы добавил Вася два: - шесть метров, сорок сантиметров - это ровно три сажени.
  Андрей Николаевич еще раз неуверенно рассмеялся: – Надо же – ты Василий, поразил в самый мозжечок, ладно, пойдём дальше, сегодня все-таки рабочий день. Сейчас туда-сюда и на сегодня экскурсии достаточно.
 Двойник отвернулся, луч фонаря Андрея Николаевича тоже, и они зашагали прочь к какому-то подземному зданию.
 А Жора? Как же Жора?! Трепыхалась раненой птицей одна, оборванная мысль. Свет удалялся и вот, что-то толкнуло Егорова изнутри, он крикнул, что было сил, позвал – крик отразился от стен, близко повторяющим эхом, но морок не рассеялся. Спина Васиного двойника продолжала неспешно удаляться в световом мареве. Вася зарычал, взобрался на подоконник, не задумываясь перебросил ноги во тьму и стал шарить носками ботинок по стене. Ноги то и дело упирались в какие-то неровности, бугорки осыпались и на землю, с еле слышным шорохом, ссыпался песок. Наконец, есть - твёрдая опора – свет, задержавшийся по местной привычке стремительно таял. Вася выдохнул, напрягся, готовясь толкнуться от стены, и.... Как только он повис на руках, поверхность под подошвой растерлась в песок, и Егоров, издав крик ужаса, сорвался пятой точкой вниз, к мощеной красным кирпичам дорогой.
 Удар настиг гораздо раньше, чем Вася этого мог ожидать, ноги принявшие первую нагрузку, подогнулись и он, со всего размаха, треснулся губами о собственные колени. Рот онемел, из глаз брызнули слезы, язык почувствовал соленый привкус. Острая, обжигающая боль, которая, тем не менее, не воспринималась организмом, как следствие тяжелых повреждений, заполнила сознание на краткий миг. Вася повалился на спину, изо всех сил щуря глаза. Какое-то, совсем недолгое время лежал, боль оставалась, но все же отходила толчками и уже больше не жгла, а скорее досаждала, становясь то сильнее, то практически уходя куда-то в глубь. Наконец холод пола стал беспокоить сильнее, нежели губы, и десны, Вася привстал на локтях - перед глазами плясали белесые пятна, дезориентация в пространстве полная и, почему-то, было страшно, что где-то во мраке, его голову, непременно поджидает торчащая из стены железяка, и он обязательно ткнётся в неё, как только встанет и попытается куда-то идти... Ещё, через неопределенный отрезок времени, холод пробрался к бедру Егорова, через джинсы. Он, описывая одной рукой безумные, размашистые пасы вокруг себя, другой, как мог, прикрыл голову, тщетно пытаясь согнуть шею так, чтобы залезть под собственную подмышку, сначала сел на корточки, а потом, с великой предосторожностью, встал. Губы и дёсны дергало теперь гораздо меньше, хотя до чувства комфорта было ещё неизмеримо долго, а вокруг стоял мрак и гробовая тишина. Неожиданно Вася ясно увидел, как на таком же полу, как и здесь, распростерлось тело его друга. Как оно лежит в темноте, в луже уже загустевшей крови, остекленевшие глаза бессмысленно таращатся в небытие, куда-то в сторону осколков телефона, и, где-то совсем рядом, ползают какие-нибудь многоножки и ещё кто-нибудь, кто ждет, когда большое тело, из загадочного внешнего мира, начнёт вонять и разлагаться, потому что вонь – это сигнал еды, а синюшная плоть, напитанная жирными соками, куда лучше и мягче поддаётся крохотным жвалам. Нет, Вася никак не мог представить себе мертвого Жору – этого не может быть, просто потому, что не может быть никогда. Жора должен жить и пережить всех совместных знакомых и уйти лет в сто пятьдесят, неудачно упав с сёрфинга, в момент бравады, перед очередной, как он их изредка называл: "вишенкой".
 Занятый фантазией, Вася пропустил невероятное: его глаза привыкли к темноте и окружающие предметы, в периферийном зрении, приобрели еле ощущаемые геометрические очертания. Прямой взгляд по-прежнему передавал темноту, как бы кишащую мириадами, хаотично извивающихся белесых червей. Но то, что было сбоку... Егоров встал на ноги, потёр глаза, убрал ладони, картинка на несколько мгновений пропала, а потом восстановилась снова. Вася непрерывно шарил глазами вокруг, постоянно натыкаясь на слепое пятно, и отчаянно силясь понять, как, как такое может быть? В конце концов, выбрав направление, Вася медленно, стараясь смотреть в одну точку, пошёл за, как ему показалось, удалившимся инженером. Довольно скоро, как только пересёк улицу, ступил в ещё один проем и ударился носком ноги о невысокое препятствие, поднял ногу чуть выше, ощутил ступней угол и сообразил, что перед ним лестница. Егоров остановился в задумчивости. Он не помнил ушли ли те, кого он преследует на лестницу или нет, а потом, что-то внутри, опять толкнуло его: «да, они без сомнения там» – и Вася, позабыв осторожность, ударяясь о подступенки и соскальзывая, буквально вбежал наверх, оказавшись в небольшой комнатенке с двумя окошками, до боли, напоминавшей ту, где он потерял Андрея Николаевича. Здесь даже проем в стене был с таким же коридором. Егоров сунулся в него и, о чудо: в нескольких метрах за поворотом стену освещал отсвет луча фонаря. В груди радостно заклокотало, Вася, очертя голову, бросился вперёд, в несколько прыжков пересёк пространство, развернулся... Фонарь инженера одиноко лежал на полу и мелкие камешки, которые попадали под его луч, отбрасывали на стену причудливые тени, чем-то напоминающие настоящие горы. Егоров нагнулся, ухватил фонарь за рукоятку – это был добротный прибор, тяжёлый, прорезиненный такой, Вася не сомневался, его можно применить и в качестве дубинки. Проверяя догадку поиграл им немного, надеясь, что рука немного привыкнет, луч заплясал по потолку, по следующему повороту – Егоров хмыкнул, а за тем двинулся вперёд, ощущая в себе возрастающую силу, а самое главное жажду встретиться с наглым самозванцем. За поворотом был ещё один коридор, но гораздо более длинный и здесь опять искажались звуки, словно кто-то незримый набил пространство вокруг ватой. Вася болезненно глотнул, услышал в ушах биение сердца, и короткими шажками побежал вперёд. Световое пятно моталось из стороны в сторону, порой создавая, через игру теней страшные образы впереди, и только непонятное оцепенение ума, не смотря на дрожь и слабость в коленях, гнало Егорова вперёд. Вперёд! Пока потолок не станет давить!
  И вот впереди показался стоящий на короткой стороне прямоугольник, грани которого, светились ровным приветливым светом - здесь на глубине!? Вася готов был остановится, но тут фонарь, дважды моргнув, постепенно, словно издеваясь, угас. Теперь в мире Егорова остался только этот прямоугольник – маяк в мире тьмы, притягивающий к себе, завораживающий, и уже такой близкий. Через несколько секунд Вася с силой толкнул от себя дверь, та с протестующим лязгом вывернулась и, с размаху, приложилась о что-то железное. Рваный грохот ударил по ушам, а яркий день превратил мир вокруг в сплошное белое пятно, смотреть на которое было выше Васиных сил. Егоров зажмурился и замер, наблюдая призраки тонких кровеносных прожилок, которые постепенно тонули в розовом мареве. Наконец до него дошло, что вокруг бурлят привычные звуки, и Вася неосознанно распахнул глаза. Сделал несколько шагов вперед: строительная площадка... Именно та, с которой они вместе с Андреем Николаевичем, ушли час, а может и....
 Егоров совершенно потерял чувство времени, в голове его реально была какая-то каша: все произошедшее умещалось и в день, и в десять минут одновременно. Но почему инженер повёл его столь сложным путём, когда? ...
 Обернувшись Вася приблизился к выпустившей его двери. Видавшее виды, с потеками ржавчины полотно почти успело закрыться, и под напором неощутимого сквозняка, мерно раскачивалось, делая щель темноты, между собой и коробкой, то шире, то уже... Медленно, уже предчувствуя какой-то подвох, Вася отворил кустарную металлическую створку и в открывшемся пространстве увидел криво стоящие кислородные баллоны – общая площадь сарая занимала метров шесть по полу... Выбежать здесь было неоткуда!


– Пойдем вниз. – Повернулся спиной Андрей Николаевич и соскочил в лишенный дверей проем: – осторожно, ступени здесь! – крикнул он запоздало: – а размеры у них совсем не такие, как ты привык!
 Улыбаясь про себя, и как-то неожиданно проваливаясь в своё далекое детство, когда они с девятым "а" классом выбирались куда-то далеко-далеко, в заброшенную усадьбу, с домом больше похожим на маленькую крепость. Ходили по поросшим, густой зеленой травой холмикам, рассматривали «недоеденные» природой, кривобокие стелы – намёки, на былые хитросплетения стен. А ещё там были лестницы, ведущие иногда в пустоту, иногда в обширные, лишенные потолка и всякого интереса, комнаты. Эти лестницы с земли казались самыми обычными, зато, стоило ступить на них, как современный человек сразу начинал ощущать серьёзный дискомфорт: узенькие и высокие они наливали мышцы молочной кислотой, уже через десять неуклюжих, схожих с топтанием на одном месте, шажков.
  Девчонки недальновидно одевшие в этот поход юбки, краснели и стыдливо жались к перилам, если классному руководителю, Марии Захаровне или "Сахаровне" – прозвище, видимо, в честь пустыни, уже ни чем не подкреплённое, а просто прилипшее и переходившее в школе по наследству, вдруг приходило в голову подняться наверх, по одной из этих лестниц, что бы воскликнуть где-то там, патетически: «Полюбуйтесь, какой отсюда открывается вид!». И троица закадычных хулиганов девятого "а" раз за разом саботируя подъемы, стояла внизу, отпуская скабрёзные шуточки типа: "да... вид отсюда открывается, что надо, особенно вон у Понамаревой!"
 Лестница кончилась, замечтавшись, Андрей Николаевич, сам недосчитался одной ступеньки, а поэтому позорно выпал, едва не растянувшись на мощеном полу.
 – Ширина улицы шесть метров и сорок сантиметров, причём везде до тоннелей, – пряча конфуз, инженер пытался говорить максимально ровно, и тон у него, надо сказать, получился почти как у заправского экскурсовода: – тогдашние строители умели соблюдать размеры, потрясающе точно.
 – Зодчие... – донеслось из-за спины и, Андрей Николаевич даже вздрогнул, голос был Васин, но звучал он по-другому, без воодушевления, что так и сочилось из него пол минуты назад.
 – Что, прости? – инженер повернулся всем телом, как бы невзначай проводя лучом по спутнику и про себя облегченно выдохнул, за спиной стоял все тот же сосед Василий, собственной персоной, и кажется, даже улыбался, по крайней мере, лицо его, не смотря на голос, оставалось таким же восхищенным, как и там, наверху.
 – Я говорю зодчий – от слова зьдъ, по-вашему: каменная стена или глина... – спокойно пояснил спутник, как будто говорил нечто, само собой разумеющееся.
 – Да... – протянул Андрей Николаевич, лихорадочно перебирая в голове, что не так? Это «по-вашему», да и само слово корень, произнесенное обыденно, так словно человек использовал его в жизни не раз н не два, сильно напрягало. А затем собрался и добавил, лишь бы что-то сказать: – глубокие у тебя, оказывается, познания, Вась...
 – Да, Андрей Николаевич, глубокие, – надменно подтвердил собеседник – А ещё... шесть метров, сорок сантиметров – это ровно три сажени.
  Инженер натужно рассмеялся, в душе краснея, и почему-то очень переживая, чтобы человек стоящий напротив этого не заметил: – Ух… ты меня, Василий, поразил в самый мозжечок!
 Говорил, а сам себе не верил, не верил этому Васе, тому, что был там, на лестнице, или до лестницы – наверно все-таки «до» – верил, а этому нет! 
 Вдруг, со всех сторон, навалилась знакомая глухота, которую он считал атрибутом только местного входного коридора, в горле скопилась слюна, в голове заметалась паническая мысль – надо быстрее отсюда уйти, и тут же её придавила другая, словно на диктованная из вне: "но только сначала надо показать цеха, обязательно показать!».
  – Ладно, – Инженер глотнул – держать заданное настроение беседы, было неимоверно трудно: – пойдём дальше, у меня все-таки… рабочий день. Сейчас туда-сюда сбегаем и на сегодня экскурсии достаточно.
 Вася согласно кивнул, Андрей Николаевич на каблуках повернулся к собеседнику спиной и, торопясь исполнить заданную программу, устремился в проем на той стороне подземной улицы. Там, за двумя переходами, между которыми уместилась крохотная комнатка с искусно, но без затей, резаной чашей, в которую когда-то могла быть отведена часть родника, располагались огромные, для подземелий, конечно, галереи, заставленные самыми настоящими станками, высокими бочками и большими железными и деревянными ящиками с землей. Зачем эти ящики? Инженер терялся в догадках, но на каждом из них была маркировка, с датой изготовления не раньше середины девятнадцатого века! Время, в масштабах истории, довольно близкое к современности и все же! Тайны, это подземелье хранило в себе уйму тайн – ах если бы, как в избитой присказке: стены там, могли говорить…
  Скорее всего Васин молоток, упал куду-то туда – в цеха, а еще точнее в одну из бочек, верхушки которых, часто упирались в самый свод. Андрей Николаевич, услышав историю соседа, дома с пол часа просидел над самодельным планом, так и эдак прикидывая расположение улицы Маке и подземелья – дома должны были стоять пряно над ним. К тому же сосед довольно интересно описал крышку люка: идеально круглый, сделан из непонятного сплава, который не берет диск болгарки! Конечно, последнее утверждение стоило проверить, но если оно все так – то понятно, что такой люк, непросто было раздобыть даже во времена советских несунов, тем более, чтобы прикрыть какой-то там погреб.
  Ноги тем временем, принесли Андрея Николаевича в первый коридор, он выдохнул, немного укоротил шаг, удушая в резко вспотевших ладонях рукоять фонаря, прислушался готовясь… к чему? Резко повернуться, и осветить пустое пространство за спиной? Ударить нападающего безумца, увидеть то, что он увидел в том сне, перед разговором с Васей?
 Холод, влажным легким прикосновением, прошёл от поясницы, меж лопаток, к самому затылку, и безотчётный страх по капле просачивался в душу инженера, опять пробуждая воспоминания из детства, когда он будучи в гостях у родственников, с замиранием сердца пробегал, топоча голыми пятками по крашенному линолеуму к большущей крашеной двери туалета…
 «Есть ли за спиной шаги? Капля пота стекает по левой щеке… Почему так тихо?»
 … А там ещё надо было тянуться, вставая на цыпочки, к круглому, жесткому переключателю, от язычка которого, долго болели потом детские пальчики, а за окном метель, одинокий фонарь, под разболтанной цинковой шляпой. Тени пляшут по округлым пушистым сугробам, из которых, неровными черными зубами, торчат деревянные верхушки заборов, уходящих вешками куда-то в темный поселок, и ветер завывая колышет, оторвавшийся от козырька подъезда, лист ржавого металла. И там, где-то там, в невообразимой дали, с высоты второго этажа, через вьюгу и полуночный мрак, проступает одинокая, горбатая скала, и над водной качается такой же одинокий фонарь, только прибитый над измученной деревянной пристанью, что прочно вморожена в воды одного из бесчисленных заливов Балтийского моря...
 «Господи – да почему ж так тихо за спиной? Почему преследует ощущение полного одиночества?»
 – Только наблюдать за этим хорошо было из окна спальни деда... - пересохшими губами, сам того, не осознавая в слух, прошептал Андрей Николаевич, мигом это осознал, лицо за слабость бросило в жар, поэтому добавил: – В общем Вась…
 Слова на этой фразе кончились – какой Вася? За спиной ведь пустота?  Еще несколько шагов…
 – Молодой человек, – неожиданно сварливым голосом заговорил все таки идущий сзади Егоров. И голос его странно эволюционировал в голове: из мужского и знакомого перетекал, переворачивался, мгновение звучал двояко, и в конце превращался в дребезжащий старушечий альт.
 «Повернуться? Господи нет! Нельзя, пока я его не вижу – он не существует, главное верить, это было в какой-то книге, там зло, тоже пыталось воздействовать вот так: через страх, и когда ему это удавалось оно могло выдернуть жертву из круга… Господи, какой круг? Что я несу?»
– Молодой человек? – старушечий альт за спиной стал настойчивым, вкрадчивым, заползающим куда-то за ворот промокшей рубахи. Инженер не выдержал и резко обернулся!
 – Вам никто не говорил, что светить в глаза, другим людям неприлично?
 Выражение лица соседа, казалось совершенно не изменилось со времени последнего разговора – он словно фото – даже не щурился на фонарь.
 – Вы должны завести привычку опускать ваш фонарь к ногам, для того, чтобы не доставлять неудобства собеседнику.
 – Хорошо... Инженер мучительно протолкнул слюну в глотку.
 – Итак... – назидательно произнес Вася чужим голосом, в этот момент за спиной его, подобно нимбу, проявился мертвенный, даже не свет, а намёк на него, и свет этот проходил сквозь кокон старомодной причёски так, что были видны отдельные, спутанные волоски: – что в общем?
 – Не понял? – спросил Андрей Николаевич, проталкивая непослушные слова через онемевшие губы.
 – Вы начали разговор с фразы: "В общем, Вась..." – двойной голос уже звучал без всяких обиняков, впрямую и наводил столько ужаса, что инженер непроизвольно отступал от его источника. – Так вот, что "в общем"?
 В общем... В общем... В общем! Крутилась в голове глупая присказка – громко, патетически: и что... Как построить разговор с ним... с этим... явлением. Рассказать ему то, что собирался Васе? О цехах, о станках, о бочках этих промышленных? А зачем? 
 В поясницу упёрся твёрдый край чего-то каменного, «чаша» – догадался Андрей Николаевич, желая медленно обойти её, чтобы выставить между собой и соседом, хоть что-нибудь.
 – Что... Медленно и до нереальности понизив голос, произнес кто-то ртом Егорова: – в общем? Последние буквы зажевало, так как это делал старый магнитофон Андрея Николаевича – когда он еще был просто Андреем, Андрюшкой, Андрейкой. И никто его не величал по отчеству.
 Выдох…
 И в следующий миг, существо бросилось на жертву выставив вперёд болезненно сухие руки, покрытые темными струпьями ладони из которых торчали длинные узловатые пальцы, с черными от грязи, ногтями. Инженер вскрикнул, попытался отшатнуться назад, но проклятый каменный истукан не позволил этого сделать. Пальцы отвратительные, мерзкие и невероятно сильные, вцепились в его воротник, едва не касаясь костяшками открытых участков шеи, и Андрей Николаич завыл – позорно по бабьи, не в силах что-либо сделать, кроме как выть и плакать.
 Сон, тот самый сон, который вернулся к нему необычным дневным бредом: лицо старухи, замершее в зверином оскале, склонившееся над ним и смрадно выдыхающее холодным воздухом прямо в лицо!
 Явление давило и давило с неотвратимостью гидравлического пресса, спина перегнулась в пояснице, теперь сохранять равновесие не было никакой возможности, ноги оторвались от пола и Андрей Николаевич, затылком уперевшись в грань целиком, оказался в чаше и у чаши этой, почему-то, не было дна! Перед глазами поплыли белесые круги, инженер обнаружил, что воздух выдавлен из лёгких и вздохнуть больше не получается, страх безумный, всепоглощающий страх овладел им, и организм сам, без поддержки хозяина, начал бороться за жизнь отчаянно, безобразно, не экономя силы! Но было поздно, с отчетливым треском хрящей, тело несчастного инженера вмялось в каменные грани без крика, страшно, и руки секунду назад вцепившиеся в убийцу своего разжались и беспорядочно задергались. Кожа на затылке треснула, расползлась, провалив тело сразу на несколько сантиметров, чаша уперлась в край каски, секунда и лопнул противоударный пластик. Челюсть вышла из пазов, в следующий миг Андрей Николаевич, точнее то, что от него осталось – жалкая оболочка, в которой, ещё каким-то иррациональным образом, теплилась жизнь, провалилась в темный колодец, полетела вниз, ударив напоследок свисавший на несколько метров обрывок альпинистского, ярко жёлтого каната...

  Каждый вечер в доме Сиротиных происходил своеобразный ритуал: отец, почти всю жизнь проработавший на одном из крупнейших предприятий города, возвращался домой. В прихожую проходил прямо в затертой на производстве робе, на локтях которой, одна заплата прикрывалась другой, по диаметру большей, потом третьей и так в течении определённого времени, пока Сиротин старший не решал вдруг поменять старую рабочую куртку на новую. Из прихожей проходил в ванную, дверь которой была тут же, по правую руку, там некоторое время текла в раковину вода, после чего отец выбирался обратно, и уже на этот раз, разоблачался, в тёплое время года, до трусов и майки, в холодное до оттянутых на заду и коленях треников с лямками у стоп. Вставлял мозолистые заскорузлые ноги в древние, пропитанные насквозь собственным потом, тапочки, давно потерявшие и форму, и цвет, а потом шёл дальше – на кухню. На кухне, за плитой в домашнем халате, тоже тапочках и фартуке, кашеварила мама. Она всегда встречала мужа там, даже когда делать за плитой было нечего, дожидалась знакомого поворота ключа, шелеста двери, ставила на газовую конфорку литровую тарелку щей и тихо помешивала, потому что домашний уют, по мнению Сиротина старшего, неразрывно ассоциировался с женщиной, стоящей у плиты.
 Отец подходил к матери сзади, с великой нежностью целовал в шею, и спрашивал какие-то глупости... Это не было ни кухонными сплетнями, ни разговорами о работе, это было просто продолжение ритуала. Дальнейшим шагом был переезд тарелки щей в зал, где она водружалась на старый, крашенный-перекрашенный массивный табурет, перед продавленным креслом, рядом с ней выставлялась солонка, ложился пучок зелени или, если дело было зимой, резанная пополам луковица и половина серого, непременно лежалого хлеба. Пока шла сервировка, в ритуале предусматривалось время для неформального общения с детьми. Отец заходил в отдельную комнату, игриво трепал старшего, умного брата за вихрастую шевелюру, но всегда спрашивал одно и то же, глядя на младшего: "Что, Глебка, много двоек из школы притащил?"
 И маленький Глеб, почему-то, всегда очень боялся, что однажды он принесёт из школы именно много двоек.
Отец наугад брал со стола тетрадь, пролистывал её, вчитывался в отдельные фразы, кивал головой, будто понимал что-то важное. В конце гладил по голове потенциального двоечника и возвращался в зал. Всю жизнь Глеб помнил эти большие, грубые, пахнущие заводской смазкой, ладони. Черноту, въевшуюся в ободе ногтей, в каждую складку, каждую трещинку, а самое главное, беспросветную черноту существования.
 Отец смотрел телевизор и придумывал собственные ругательные конструкции, которые были призваны заменить мат – как же, дети в соседней комнате. Он разговаривал, даже не с людьми на экране, а с сюжетами! Всегда осуждал, советовал, бывало сильно бил ложкой по краю чашки, как бы привлекая к себе внимание информационных призраков. В исступлении вскакивал, как бы удивляясь, почему его не слышат? Так проходило минут сорок, иногда час. Потом отец складывал остатки пищи в тарелку, туда же смахивал крошки, кожуру от лука, просыпанную ненароком соль. Тяжело вставал и уходил, все ещё продолжая бурчать по инерции, под нос.
 Когда отец уходил, как говорили взрослые, на вечерний променад, а на самом деле в соседний двор, где стоял длинный стол со столь же длинными по бокам лавочками, играть в домино, шахматы или карты. Дом Сиротиных оживал. И это чувство камня, сброшенного с плеч, Глеб тоже запомнил, и тоже на всю жизнь. Почему это началось, когда это началось, Глеб не знал, ему казалось, что так было всегда. Всегда была мама, брат и он… и отдельной глыбой отец.
 Старший, умный брат, уехал из дома, стоило ему только окончить школу, по неизвестно чьей протекции, но поступил в горно-какой-то там институт на другом конце страны, устроился в общежитии и писал письма, не чаще раза в месяц и то исключительно матери. Та поначалу по вечерам плакала, а потом видимо смирилась, только, кажется, постарела. Отец, изо всех сил, изображал гордость за сына, а может и правда гордился – ставил его в пример младшему, и Глебу все чаще казалось, что это намёк.
 В день восемнадцатилетия, Глеб, к тому времени, уже порядочно раздавшийся в плечах и поменявший дворовое прозвище с банального "сироты" на что-то, ещё пока не определенное, часто меняющееся, но непременно уважительное, завёл свой личный, карманный календарик, в котором зачеркивал числа, гадая сколько ему осталось до армии. Военкомат не заставил себя ждать, на беседе с комиссией, положенной после, так сказать, финального осмотра врачей, на вопрос: "Куда хочешь пойти служить?" Ответ дал честный: «Все равно, лишь бы подальше!". И, хотя, понятно, что вопрос этот задавался для проформы, Глеба, неким чудом, все же отправили "подальше" – на полуостров Сахалин. И в самом начале службы юные мозги, которым казалось, что с плеч их свалился целый карьер булыжников, смотрели на мир исключительно через призму розовых цветов и оттенков. А потом, потом просто пришла осень и закончился карантин, причём почти одновременно начались будни призывника с ночными тревогами, частыми спорт-массовыми караулами и различными степенями недопонимания с теми, кто прослужил чуть дольше. Так молодой Сиротин понял, что армия это не для него, хотя ближе к концу службы и получил не стремное прозвище: "Медведь". Оставаться на контракт по месту службы не пожелал. Места, конечно, красивые, да только глухомань редкая, провинция для провинции, ну и погода подкачала. Вернулся в родной Краснодарский край только с переездом в Новороссийск, где, не уподобляясь ровесникам лоботрясам, быстренько подрядился в ученики автомеханика, да ещё и товарища, такого же сахалинского гостя с югов подтянул.
 Примерно через год и Глеб, и Миша Клюквин, в народе просто "Кислый", вдруг поняли, что ишачить на дяденьку можно долго и нудно, причём за копейки, а лишние деньги приходят, только с обутых клиентов, да и то, не всегда. Ещё год они усиленно копили «бабло» на присмотренный в хорошем, как им казалось, месте сарай, где и открыли сервис, обозвав его банально "На коленке". Как ни странно – бизнес пошёл, богатого клиента не было, да и оборудование пока не позволяло. Потом был сарай получше, уже с роботом, потом ещё лучше, уже на два места, а потом как-то, в руки им попала мусорная шестерка, которую попилить да, на металлолом сдать. Но так как парни на все руки от скуки, то решили устроить из "Шарика" полигон, прошпаклевать, покрасить, салон перетянуть. И получилось, уже спустя полгода, ярко зеленое, больше всего похожее на американский хот-род, уродище, с семерошным движком под капотом и турбиной от трактора, было впарено, заезжим гостям из солнечного Кавказа, за цену, примерно семь раз, перебивающую все вложения. Конечно, немаловажную роль играл цвет, молодой, но уже бородатый покупатель, ни то Мамед, ни то Махмуд, много раз складывал пальцы в горсточку, целовал их, произнося как мантру: "Ах какой цвэт, прямо красивый, Аллах, любит такой цвэт!". После этого ещё долгое время компаньоны собирали по городу автохлам, переделывали его и пытались продавать, с переменным успехом, но рекорд зеленого "Шарика" так и не был побит, иногда машина уходила чуть ли не по себестоимости и это тоже был хлеб. А однажды, один из постоянных клиентов, подкинул идею: "Парни, чего вы топчетесь, на одном месте? самые бабки, это становиться официальными дилерами, причём, вложений в это дело особо не нужно. Дядька был ушлый, зарабатывавший в миру как юрист, рассказал, что и как, и даже обещал взять на себя бумажную волокиту, за символический, разумеется, процент в бизнесе, ну и понедельную зарплату, пока дело не встанет на рельсы. Конечно, со стороны звучит как развод, но попробуйте замахнуться на такой бизнес, когда вам двадцать шесть. Пускай разводит, подумали компаньоны, когда все закрутится, да мы сами в делах пробьемся, можно халявщика и в сторону.
 И закрутилось, завертелось. От первых кредитов и легкости, с которой они разлетались, вставали дыбом волосы, причём не только на голове. Сначала Глеб ещё прикидывал, что будет, если вдруг, вот так все не начинаясь кончится? Ну продаст он свою часть гаража и железяк, продаст авто, приличную иномарочку пятилетку, что ещё? Попробовать родителей уговорить разменять квартиру? Или брату через сеть написать, старший умный, вроде как инженер, да ещё на севере. Но, по здравому размышлению, все равно не хватит и это только начало.
 В общем, что касается бизнеса, было и страшно, и перспективно, но дело понемногу шло – со стороны посмотреть, так шло замечательно, а вот счастья в личной жизни совершенно не было. Стоило ему посмотреть на девушку чуть иначе, чем на двухнедельную подругу, как перед глазами, вставал ежедневный ритуал: ругань у телевизора, пахнущие мазутом руки и дурацкая фраза: "ушёл на проминад". Он не хотел на проминад, не хотел заношенную спецовку с заплатами на локтях, не хотел, заходя на кухню, говорить жене в затылок глупости, а потом кивать, рассматривая каракули в тетрадях собственных детей. Несколько раз, из-за таких воспоминаний, у Глеба случался стресс в самый неподходящий момент, а женщины, к тому же в таком сочном возрасте, промашки не склонны прощать. Вот-вот и по городу в среде клубной молодёжи, должны были поползти слухи, что де: "Медведь ваш, не такой уж и Медведь – не способен он на самое важное в жизни!" Такая отповедь, случись она в реальности, была пострашнее любого провала в бизнесе, здесь уже хоть стреляйся, а все равно хуже будет. Поэтому, взял Глеб привычку близко женщин к себе не пускать: вывел, что пока смотришь на неё как на подстилку, куклу из магазина для взрослых, то нормально все, а на случай, если и это не сработает, в целях личной репутационной безопасности, всегда держал при себе пластиковую капсулу без опознавательных знаков, с травяным шариком внутри – выпил, и хоть всю ночь... Гуляй, любую память напрочь отшибает, в башке только одна простейшая мысль: размножение!
 В конце концов, на такого ловца как он, добыча перестала бежать, свободные клубные девки, даже самые доступные, не терпели общество, достаточно щедрого, но не в меру грубого и необязательного кавалера. С вечера все нормально, а утром клинанет, выставит на порог с вещами под мышкой и как хочешь, и ещё благодарна будь, что напоили, накормили, ночь под крышей дали провести.
 Среди жриц продажной любви Медведь утешения себе не нашёл: во-первых, они оказались хитрые и навострились отлынивать от работы, как гастарбайтеры на окладе, во-вторых, если такие уловки пресекать, то ещё и ленивые, мол, ты меня за стол не усадил, вот и получай тёплую куклу, хотя, если и усадил, рвения это ей не добавит – обожрется, водяры наглотается – потом страдает, в-третьих, и это самое главное, качество у этих жриц, даже довольно дорогих, оставляло желать лучшего и те, что считались нормальными, по самым "сладким" часам, всегда заняты.
 Совсем дорогой сегмент удивил наличием в цветном каталоге некоторых шапочных знакомых из клубной тусовки, которые прилюдно строили из себя недоступных гламурных фифочек. Конечно, город, если рассматривать его исключительно с таких сторон, стремительно порастал серой плесенью и ещё до открытия крупного бизнеса. Медведь, втихаря, стал засматриваться на красоты городов столичных, а ещё лучше, тех, кто за границей. Ведь в той же Москве, большая часть жителей, это, за счастьем приезжие, и где вариант, что не попадётся тебе землячка из такого каталожика?
 Поэтому, когда стал вопрос о том, чтобы ехать в одну из столиц, на так сказать: глобальные переговоры – один из клиентов прихвастнул переделкой, и на горизонте нарисовался состоятельный дядя, желающий помочь с получением очень крупного кредита, ну и попутно, отреставрировать «бородатый» суперкар, никакой романтической монетки, руководители ООО «На коленке» не бросали. Медведь просто пришёл и заявил, что поехать, как лидер предприятия должен он. А Кислый, если честно и не спорил – он вообще за последний год перестал шататься по клубам и принимать участие в нормальной, загульной жизни. Познакомился в магазине с каким-то рыжим полуросликом, из всех достоинств которой была внушительных размеров грудь и, как партизан, засел дома. Все копеечки на отдельный счёт складывал, сам работал на стройке помещения, отшучивался, мол, опыт получить, перед сидячей работой хочет. Шёл семимильными шагами к затертой робе и спорам с телевизором, ну и пусть его, лишь бы по бизнесу не подводил…

 Ночной мегаполис, прямо с поезда, встретил Медведя блеском множества фонарей, мерцающими на все лады вывесками магазинов, а также придорожной грязью, в странном соседстве с чистотой скверов. В каждом закоулке ютились, непуганые полицейскими, пьяные бомжи, шныряли носатые, небритые горцы, потасканные проститутки, в ярком боевом макияже, лениво разглядывающие проплывающую мимо толпу. Привокзальные кафе из всех сил воняли специями и прогорклым подсолнечным маслом. А ещё, через все эти запахи, увертливо продирался смрад вылитого на измученную землю мазута. Ногти, рука на вихрах брата: "Ну что, Глебка, много двоек из школы принес!".
 Медведь удирал из этой клоаки, гонимый памятью и безотчетным страхом, пока не оказался в тёмном, сонном дворике: на деревянных столбах висели огромные, прикрытые металлическими панамами лампы, вокруг каждого вращалась карусель из мошек, то в одну, то в другую сторону. И где-то в щелях забившись, о чем-то своём спорили сверчки. Страха не было, в конце концов, габариты свои Медведь регулярно поддерживал в приличном спортзале, а иногда и срывался с катушек и начинал потеть на тренажерах так, словно готовился выступить на конкурсе культуристов. Было чувство, схожее со стыдом, словно он выйдет сейчас со двора и в него кто-то станет тыкать пальцем, с криками: "деревенщина!".
 Кричать никто не стал, всем было все равно. Большой город демонстрировал свою замкнутость в себе, все его жители были по-своему одиноки. Глеб понятия не имел, где он находится, в каком районе или на какой улице, но решил, что простой прогулкой, рано или поздно, встретит гостиницу. Решение оказалось так себе: через сорок минут блужданий Медведь наткнулся на светящийся плотным, неярким светом бар. "Люминесцент" - гласила нарочно моргающая вывеска, так как крохотные динамики под ней регулярно, в такт световым флюктуациям, издавали противный дребезжащий звук, призванный создавать ощущение, что все происходящее это результат короткого замыкания.
 В баре освещение было похоже, но заметно ярче, а ещё здесь собирались люди, которых в больших городах было принято называть "фриками". У барной стойки сидела парочка, половую принадлежность которой было трудно определить, толи это были девочки, косящие под мальчиков, толи "голубые" мальчики, с ярко накрашенными глазами и прическами описать словами, которые не получалось. Чуть дальше на, светлого тона, кожаном пуфе, развалился толстяк в чёрной футболке с каким-то омерзительным рисунком на животе, чёрной проклепанной жилетке и рваных штанах. В крылья носа у толстяка были пробитыми на сквозь, и завальцованы черными, блестящими кольцами, на лысом черепе прорастали три продольных полоски темных волос. И такие индивидуумы были везде. Глеб оказался здесь белой вороной, но ему настолько было безразлично, что он бухнулся в ближайшее уютное, полукруглым диваном, купе с крохотным серебряным столиком посередине, и вытянув ноги потянул к себе серебряную же книжечку, с надеждой на то, что это меню. Надежда оказалась тщетной, неожиданно увесистая книжечка содержала какую-то инструкцию и миниатюрный пульт. Медведь поморщился, но пришлось читать, оказывается, для выбора блюд нужно было задрать голову вверх, там, где крепился метровый в диагонали экран. В режиме ожидания, экран этот, синим цветом заставки, пародировал лампочку, ну или, если судить по объёму, люминесцентную люстру. Любое нажатие на кнопки дистанционки будило его и после краткой заставки, изображавший разбрызгивающую синие чернила непонятной формы хрень, показывало список меню. Сначала клиент выбирал группу блюд, потом нужную строчку и нажатием центральной кнопки ОК выбирал то, что хочет съесть, все это складывалось, видимо, в какую-то виртуальную корзину, потому что на пульте, присутствовали ещё кнопки зеленого и красного цвета. На зеленой, разумеется, проступало "Да", на красной "Нет", была и ещё одна желтая сбоку, устроенная таким образом, что случайно её не нажмёшь, на ней черным шрифтом значилось "человек".
 Ага, это то, что мне нужно, подумал Медведь и вызвал через пульт официантку, как оказалось позже, найдя в её лице ещё и ночевку. Но не надо думать ничего такого, девушка, за хорошие чаевые, кстати, вполне миловидная, хоть и с придурью, просто отвела его в соседний подъезд, где в коммуналке, предприимчивая бабуся устроила вполне приличную гостиницу, с возможностью снять комнату на час, и на два, а если понадобится, то и на сутки.
 В общем – минуя описания, вычурной на вид, но довольно банальной на вкус, недорогой еды, можно констатировать, что первую ночь в большом городе Медведь провёл на двухместной кровати, раскинув в стороны руки и, под едва заметное отсюда моргание вывески "Люминесцента", размышляя о том, где все-таки спрятаны молнии на костюмах официанток, фасоном похожих на те, что носили стюардессы, в бессмертном "Пятом элементе". Из окна тянуло влагой, пропитанной запахами большого города, и где-то далеко, неустанно трещал свою песню заблудившийся сверчок.

До самого вечера Вася бродил по городу, пытаясь привести мысли в порядок. Улицы, подземные переходы, блистающие яркими красками рекламные плакаты, все это проходило по краю сознания, не на секунду, не задерживаясь в воспалённом мозгу. Мысли, раз за разом, возвращались к тому, теперь казавшемуся безмерно далеким "позавчера", когда жизнь, неожиданно и неудержимо покатилась под откос. Можно было ли как-то избежать этого, увернуться, уйти, оставшись на относительно спокойном, накатанном пути? Это похоже на ситуацию, когда ребёнок, стоя на детской площадке, перед ростовым игрушечным замком, вдруг осознаёт и задумывается, что он может обойти препятствие слева, или справа, и что от выбора его, возможно, зависит, что произойдёт в его жизни дальше. Встретит ли он товарища по игре или собаку соседа, а может и вовсе хулигана из дома, напротив.  От каждой встречи продолжится своя цепь событий, хотя малышу уже вряд ли доступны такие рассуждения и все это уложится в некую эфемерную книгу с возможным названием "история" или как говорят взрослые "судьба". Вот и Вася сейчас задавался вопросом, если бы тогда он не поверил своим глазам и не переступил бы порог этой, невесть откуда взявшейся калитки в воротах, были бы сейчас живы, а он отчего то не сомневался, что по крайней мере и Жора, и Андрей Николаевич мертвы, все те, кого зацепила эта цепь событий?
 Дважды в кармане буйствовал, повинуясь сигналу вибрации, телефон, оба раза на маленьком экране значилось «бабушка», а с ней он не хотел сейчас разговаривать.
 Еще одна жизненная загадка: когда его бабуля из доброй, понимающей и все прощающей женщины, вдруг превратилась в злобного тролля, единственной целью которого, было отравить существование родственников. Или это было не вдруг? Копилось, как снежный ком, за прежней привычной маской и однажды, заполнив собой все естество, вырвалось наружу? Наверное, все же второе, потому как ничего в мире не случается вдруг, даже лавина с горы сходит, когда воедино складывается множество факторов, от температуры и погодных осадков, до возможных звуковых колебаний.
 За перебором тяжелых образов ноги привели Егорова на ту самую набережную, что и позавчера, когда из всех нынешних неприятностей судьба выложила только утерянный молоток. На этот раз Вася спустился к самой воде, потрогал исколотые гранитные блоки набережной, которые ещё не отпустили тепло, набранное за день под лучами солнца и тяжело присел. Запах мокрого камня здесь чувствовался много сильнее, водяная гладь с легким всплеском накатывала на возведённую человеком преграду и, раз за разом, откатывалась назад. В щелях, между блоками, поселились хлипкие водоросли, больше всего напоминавшие зеленые волосы. Волны болтали их из стороны в сторону, то погружая в подводную стихию, где они расправлялись, расходясь ленивыми завитками прочь, то вдруг вынимая на воздух, где они опадали безжизненной, прилипчивой паклей. И так постоянно! Становилось непонятно даже, как в таких условиях сможет вырасти хоть что-нибудь?  А оно росло!
 Моноблок разразился трелью в третий раз, Егоров достал его из кармана, сгорая от желания зашвырнуть в самый центр пруда, но на этот раз, на экране высветился другой, не записанный в память номер. Ещё несколько секунд помедлив Вася решительно вдавил кнопку вызова.
 – Алло?
 – Да... - послышался в ответ, приятный и откуда-то знакомый женский голос: – здравствуйте ещё раз, мы сегодня с утра с вами, Василий Дмитриевич, уже беседовали и, кажется, договаривались о встрече?
 Вася напрягся, перебитая в уме события такого далекого теперь утра: встрече, встрече – какой еще встрече? 
  – Мое имя Семёнова Инна Викторовна, – не дождался, Васиной реакции, голос – я следователь УВД вашего района, звоню вам по поводу исчезновения вашей подруги.
 – Слушаю! – сердце молодого человека дрогнуло, в предвкушении радостной новости: "сейчас, сейчас она точно скажет, что все в порядке, а он ответит, что и так знал, чувствовал, что Алина никуда не пропадала, потому что такого просто по определению не может быть! Ведь правда, что все плохое происходит где-то там – у других, или в телевизоре. Да, все плохое собирается там – за экраном, а в обычной жизни…"
 – Я хотела бы с вами встретиться и поговорить: - ровно продолжила Инна Викторовна, разом обрывая всякие надежды: - это возможно сделать сегодня?
 – Наверное... - нехотя отозвался Егоров, ощущая, как горлу подкатывает комок, да и вообще мир вокруг погружается в невеселые краски: опять чего-то ждать, опять пустая квартира, идти в которую не хочется, тупой телевизор, тупой интернет – явственное ощущение зуда внутри, которое не утопить не в спиртном, не в успокоительных таблетках.
 – Отлично, – ненатурально обрадовалась следователь: - давайте я запишу ваш адрес.
 "Пф...!" фыркнул про себя Вася: "Можно подумать, что нет у тебя ни адреса, ни полной моей биографии, с фотографией высокого разрешения на папке с файлами или чем они там сейчас пользуются?"
 – Давайте лучше на воздухе... – неожиданно, даже для самого себя, выдал Егоров, внутренне удивляясь самому себе.
 – Что? – с секундной паузой, переспросила Инна Викторовна, словно такой ход событий, выбил ее из колеи, но тут же выровнялась: – Хорошо, на воздухе так на воздухе, а где конкретно?
 Вася назвал парк, пруд и заверил, что будет сидеть на набережной, если следователь поторопится, если же нет, то, можно будет найтись по контрольному звонку на одной из лавочек.
 Динамик выдал серию коротких гудков. Егоров убрал моноблок в карман и внимательно посмотрел на мутное водяное марево. В лучах заходящего солнца оно колыхалось, где-то глубоко внизу зарождая холодную тьму. Интересно, подумал Вася, какое там дно? Первый раз за столько лет, ему в голову пришла мысль, что тот ил, который скопился где-то там, под этими метрами воды, достаточными для того, чтобы не пропускать через себя лучи солнца, собрал в себя, наверное, тонны утерянных людьми вещей, свидетелей, ушедших теперь, в небытие эпох. Может быть, эти пруды помнят дни, когда началось строительство увиденных сегодня катакомб, помнят, как по набережным этим гуляли дамы в пышных платьях и разодетые… как это говорили тогда? Франты? Гусары какие-нибудь? Или нет, гусары вероятно были несколько позже – вот не успел Андрей Николаевич рассказать, когда примерно были выкопаны подземелья – не успел… А, может и не знал этого вовсе. В душе опять поселилась тоска.
 Крохотные волны продолжали трепать водоросли: назад, вперед, смятение в рядах стеблей, назад, и они все тянуться за отхлынувшей водой, вперед, удар о заглаженный камень. А ещё здесь запросто могли проезжать те самые телеги, что, какими-то тайными путями потом, спускались в сердце подземного города и поднимались, как ни в чем не бывало, обратно. Вася буквально услышал скрип колес, их удары о камни мостовой, крики возниц, гомон голосов горожан – шум улиц давно ушедших дней. Перед внутренним взором одна за другой пробегали картины, пока закат выкрасил небо в оранжево-розовые цвета, пока близкая вода, ярко бликовала перехватывая вечерние краски и парковые деревья убаюкивали мерным, задумчивым шелестом листьев.
 – Васька! Братуха! – проревел кто-то сзади, клещами выдирая Егорова из окутавшей его фантазии.
 Вася обернулся и некоторое время не мог нащупать взглядом источник раздражения. Наконец, из пространства разом сформировалась глыбоподобная фигура и вразвалочку начала сходить по траве к набережной.
 – Глеб! – после секундной заминки просиял Егоров, срываясь с места как ребёнок, стремясь побыстрей попасть в медвежьи объятья сослуживца.
 – Стоять! – выставил тот вперед громадную мозолистую ладонь: – Товарищ младший сержант, почему устав нарушаем?!
 – Так точно! – выпалил Вася и прижав руки к бокам, несколько шагов изображал проход строем: – Товарищ гвардии старшина разрешите обратиться?!
 – Разрешаю. – вальяжно распорядился медведь.
 – Младший сержант Егоров, по вашем приказанию, прибыл!
 – Вольно! – с шутливой строгостью отчеканил бывший старшина и старые приятели, наконец, заключили друг друга в объятьях.
 – Ну ты... – восторженно заявил Вася, отстраняясь от друга и рассматривая бугрящиеся под натянутой майкой мышцы: – ещё поздоровел?
 – Не поздоровел, – назидательно поправил товарища Глеб: – а подсушился! Видишь? С этими словами здоровяк согнул правую руку в локте и поднял её на уровень глаз собеседника: – ... Какой рельеф? Там жира, почти нет – специально, к лету готовился.
 – Круто! – с налётом лёгкой зависти Егоров выпятил нижнюю губу и аккуратно потрогал набухшую мышцу, чувствуя, как в нос проникает терпкий запах дорогого парфюма.
 – Нормально. – довольно отмахнутся, Глеб. – Ты сам то как? А то иду, смотрю, че это за клещ сидит весь такой хмурый.
 – Да... – Вася запнулся, разом вспоминая все свои проблемы: – долго рассказывать...
 – Ну, так, я никуда не тороплюсь, - улыбнулся здоровяк: – особо… в ваших краях я на полторы недели, пойдем в кабак?
 – У меня с наличностью сейчас швах... да и жду я кое-кого... – Пожаловался Егоров.
 – Брось ты, – Здоровяк взял приятеля под локоть: – с деньгами ровно все, я угощаю, ты только кабак покажи. А ждёшь кого, часом не бабу?
 – Бабу... – согласился Егоров.
 – Красивую?
 – А черт его знает?
 – Фью, - Глеб аж присвистнул: – ни че се – это как так?
 – Следователь, – Вася продолжительно выдохнул: – я ж говорю, история длинная.
 – Ну да, – согласился медведь, и лицо его сделалось максимально удивленным, – такую похоже надо ждать. Пойдём посидим.
 – Пойдем, – Вася направился к прежнему месту и когда устроились с искренним интересом спросил: – Ну давай, пока ты рассказывай, а то мои истории, на трезвую голову слушать не получится.
 – Ок... – снова улыбнулся Глеб, – только я не пью. А в целом, у нас нормально все, в Новоросе тепло, девчонки красивые в купальниках полгода ходят, море, солнце – курорт. Мы с Мишей "Кислым", помнишь его? – Глеб дождался утвердительного кивка и продолжил: – года два автосервис держали, сами в железках ковырялись, потом как-то получилось, что ведра всякие перекупать начали, у нас там сосед, армянин, гараж по-дешевке сдавал, вот мы тачки шаманили в нем и на базарный день скидывали. Короче, получилось так, что выгоднее машинки продавать, чем их тупо ремонтировать. Сняли стоянку, а тут у Кислого, чел со связями объявился, кредит обещал сделать, чтобы нормальный салон открыть. Вот мы с Мишей порешали, кто за деньгами рванет, а кто дома за делами смотреть будет ну, и как видишь, я тут... Кстати Мишаня то наш в серьез обжениться задумал, год уже с бабенкой одной живет – так что я думаю намек ты понял?
 – Занимательная история. – вклинился в разговор женский голос, оба приятеля одновременно повернулись. И Егоров, потянув новый аромат носом, неожиданно для себя, вспомнил столкновение с мягкой, коротко стриженной блондинкой, от которой так вкусно пахло, вспомнил оценивающий взгляд и улыбку, вспомнил каблуки, взгляд непроизвольно скользнул   по ровным ногам, по-женски округлым ногам, обтянутым джинсовой тканью, вниз. Туфли были другие, но солидный подъем сохранился.
 – Узнали? – осведомилась блондинка и тут же, не давая времени на ответ, добавила: – и я тоже. Признаться, была немало удивлена, когда..., впрочем, об этом чуть позже. Молодой человек, – женщина выразительно посмотрела на Глеба: – надеюсь, позволит нам пошептаться.
 – Да, пожалуйста... – на автомате бросил медведь, но тут же переобулся: – а ваши документики, мадам, глянуть можно?
 – Ух... – Блонди закатила глаза, демонстрируя блеск белозубой улыбки: – вот времена, вот нравы... – но за корочкой потянулась.
 – Все в порядке, – Егоров положил руку на предплечье товарища, – я думаю это она.
 – Спокуха, Васек, – парировал медведь: – наивная ты душа, знаешь сколько разводил сейчас по городам шастает.
 – Вот. – блондинка тем временем развернула красную книжецу, и Глеб, шевеля губами, в полголоса прочитал:
  – Семёнова Инна Викторовна... Капитан... Годен до... Угу, – и после секундной паузы с картинной расторопностью вскочил, вытянувшись по стойке смирно: – товарищ капитан, а разрешите потом и со мной пошептаться?
 – Ну вот, а я уж хотела поплакать на тему: какой нынче мужик слабосильный пошёл! – в глазах блондинки блеснул игривый огонек: – разрешаю, ожидайте!
 – Есть, ожидать! – ещё сильнее вытянулся Глеб, и по-американски, размашисто козырнул.
 – Но, но... – погрузила пальцем следователь: – к пустой голове... Сами понимаете...
 – Виноват, – выдохнул медведь – флюиды голову вскружили – с нетерпением жду!
 Васю даже некоторая зависть взяла, от того, что эта парочка столь быстро нашла общий язык. Ему, как бы, и не полагалось сейчас засматриваться на красивых женщин, тем более, что эта Инна Викторовна и не его формат, плотная, сбитая, достаточно высокая, по-любому какой-нибудь спортивный разряд имеет. И тогда в толпе, оглядела она его чисто автоматически, никакого блеска в глазах не было, неприступная такая, взрослая – все дела, а здесь гляди ты, с двух слов – «пошептаться...». Внутренний голос несознательно передразнил последнюю фразу. Следователь, тем временем, поднялась на тротуар и скромно присела на край скамьи, Егоров последовал её примеру и очередной раз поймал запах её духов и неизбежного в такую погоду, здорового женского пота.
 – Итак... – блондинка снова улыбнулась, укладывая ухоженные, с бордовыми ногтями, руки на сумочку: – я так понимаю, что вам моё представление не нужно?
 – Нет, – помотал головой Вася: – не нужно.
 – Это хорошо, – следователь словно уложила эту мысль в голове, а потом проницательно посмотрела Егорову в лицо, тот не выдержал и перевёл взгляд на брусчатку тротуара.
 – Господин Егоров, я должна задать вам несколько вопросов, постарайтесь отвечать на них максимально чётко, без лирических отступлений, ничего не утаивая. От этого напрямую зависит не только продолжительность нашего сегодняшнего разговора, но и периодичность наших дальнейших встреч. Вам это понятно?
 – Вы что же думаете, встречаться с вами мне так неприятно? – Вася жаждал хоть немного реваншировать столь легкую, в первой стычке, победу Глеба, но голос, его в самый неподходящий момент чуть дрогнул, потеряв мужественность, из-за чего последовавшая улыбка, получилась какой-то ненастоящей, смазанной – как бы просящей извинения за допущенную неловкость.
 – В другой ситуации и по другому поводу... – в голосе девушки, легким намеком, прорезались стальные нотки, – вам, Василий Дмитриевич, может и было бы приятно, но на работе, поверьте мне, общение со мной вряд ли доставит удовольствие.
 Вася кивнул, мучительно проглатывая подкативший к горлу комок.
 – Я так понимаю, что вы готовы отвечать? – максимально «по-милицейски» поинтересовалась Блонди.
 – Да... – Хрипло подтвердил Егоров, ловя себя на том, что после такого наезда, все мысли в голове как-то потерялись и сейчас он замечательно слышит шелест листьев над головой, но не может сосредоточится на обдумывании возможных вопросов.
 – Итак, – опять повторила блондинка, на этот раз голос ее уже потаял, как бы давая почувствовать разницу, к тому же она изготовила на колено планшет со стилусом на длинной гибкой сопле.
 – Елизавета Петровна Калинина, вам знакома?
 – М-м-м... Да... – с небольшой задержкой выдал Егоров, лихорадочно вспоминая, действительно ли Лиза – Елизавета Петровна как её там? 
 – Кем вам приходится, Елизавета Петровна?
 – Девушкой. – немного склонил голову на бок Вася.
 – То есть, – уточнила следователь: - невеста, гражданская жена, кто?
 – Жена? – Егоров не удержался и грустно улыбнулся, самому себе: – скорее подруга, но очень близкая...
 Вопросы Блонди, как наглый червячок, с самого начала стали ковырять в душе Егорова потайные складики отложенных мыслей и в самом деле: "кем ему приходится Лиза?". Она красивая девушка – такой девушкой, несомненно, хвастаются перед друзьями, намеренно приглашают в рестораны, чтобы, ловя завистливые взгляды знакомых, тайно подбадривать своё самолюбие, такая девушка, как приз, как показатель уровня жизни, как… как статуэтка на полке перед камином, даже если этого камина у тебя нет. Прогуливаясь с ней под ручку, можно запросто услышать сигналы клаксонов, от особо заносчивых водителей, но не разозлится, нет, даже на показ, вместо этого можно идти рядом и тихонько млеть, видите, а ведь она моя, не ваша и хоть обсигнальтесь в своих иномарках, моя! Одновременно с этим, он ни разу не ощутил полной, глубокой с ней связи, они встречались по какому-то непонятному капризу судьбы. Точнее в самом начале, может первую неделю или две, между ними постоянно проскакивали какие-то искорки, которые давали намеки на костёр, но в итоге не пустили даже достаточно дыма в небо.
  – Насколько были близки ваши отношения? – бесстрастно продолжала Инна Викторовна, делая пометки в своём планшете.
 – Ну... – собирая мысли в кучу, замялся Вася, – Как вам сказать?
 – А так и говорите. – парировала следователь.
 – А какие могут быть отношения у двух взрослых людей, которые считают себя парой?
 – То есть близкие, вплоть до интима. – Стилус широкими жестами порхал над подсвеченным экраном.
 На самом деле, интим с Лизой был скучен и однообразен, вела она себя не смело, конфузилась ужималась, при малейших намеках на чуть более яркий свет пряталась под простыни и гораздо больше была увлечена поправлением краев этой простыни, нежели самим процессом. Да и вообще создавалось впечатление, что Лиза отрабатывала некую обязательную, но, совсем не интересную ей повинность. И Вася, с каждым разом, все яснее осознавал, что однажды обнаружит, что красота её стала привычной глазу, очертания спрятанного тела потеряли былую привлекательность, что же касается остального, то там и терять нечего…
– Ну и вопросики у вас?
– Вы, ревновали свою подругу? – Инна Викторовна проигнорировала замечание.
 Ревность? Вася попытался представить себе ситуацию, в которой мог бы приревновать Лизу к кому либо, и не смог. В этом плане она была идеальной партией, вела себя исключительно честно – никаких намёков на сторонние интриги, любой вечер дома, любая переписка в сети открыта, никакой паники, если в руки Васи вдруг попадал её смарт. На совместных застольях, подчеркнутое внимание, только ему. Чему-чему, а ревности в их отношениях места точно не было, или… да нет, наверное. Особого внимания она не выказывала, скорее сторонилась других мужчин – это было, а вот внимания, а ни сам он его себе на придумывал?
 – Не могу сказать, не помню, не было… 
 – Понятно… – очередной росчерк по экрану. – Ну, тогда может вы замечали, что она последнее время на что-то отвлечена? Странные звонки, изменения в привычках в поведении?
 Привычки? Лизины привычки, тоже были для Васи где-то за гранью добра и зла: реалити, и просто шоу по ТВ, где малолетние пигалицы, по какой-то дикой прихоти, непонятно кем, обозванные звёздами, надувая и без того дутые губки, поучали пятидесятилетних жирных тёток, истории жизни которых, настолько глупы, что видимо, просто писались, студентами второкурсниками литературного института, да ещё и с похмелья, от выпитой накануне сивухи, поскольку на те гонорары, которые им платили за такое творчество, ничего кроме паленой сивухи приобрести просто нельзя!
 – Я никогда не уделял внимания ее средствам связи… – бормочет Вася, а сам все глубже погружается в воспоминания:
  Иногда в квартире Лизы, гремели однотипными, беззубыми мелодиями, самые отвратительные попсовые исполнители, которые годами поют и хвалят друг друга в пересыпанных блером громадных залах, зарабатывают на статусных корпоративах - куда приглашают их вместе с фанерой, потому что надо, и потому что требуют престарелые, но натянутые всевозможными процедурами жены, или их ещё более престарелые мамы. В инете Лиза посещала модные сайты, на которых в, не блистающих слогом, статьях размазываются все эти розовые сопли о жизни этих временных небожителей, одним словом, видимые увлечения Лизы - это мерзость, которую даже мыслью касаться противно, но как это объяснить строгой Инне Викторовне?
 – Скажите, – наконец произносит следователь: – а у Лизы, были какие-нибудь фобии, например, боязнь животных, скажем, собак?
 – Чего? – Вася так удивился, что мигом пришел в себя – собак?
 – Ну да... – собак. – Блонди пристально посмотрела на него и Егоров, на этот раз, просто прилип к её глазам: вот так вот, смотришь на женщину в целом, как на единый объект, понимаешь, что она красива, по каким-то общечеловеческим стандартам, но вот, если попросят тебя описать – что ты скажешь? Вот и Вася сейчас, за все время общения, первый... самый первый раз удосужился рассмотреть эти глаза, черную подводку, сходящуюся в стрелки, ресницы, тени, изогнутые брови, темно карие радужки глаз, в которых отражался блеск зажегшегося фонаря.
 – Так, что? – повторила Инна Викторовна и Егоров перевёл взгляд на тёмные губы.
 – Н-н-не знаю... – Наконец вырвалось у него, казалось, помимо воли, потому что мозг вдруг, нарисовал четкую картину, как Инна Викторовна наклоняется к нему ближе... ближе, и вот ему отчаянно хочется поймать её дыхание тёплое, дурманящее, дыхание того мягкого тела, которое так хочется прижать к себе, и чтобы оно было податливым, любящим, страстным…
 – Хорошо... – что-то про себя решив, медленно произносит Блонди, захлопывая магнитную крышку чехла и пристраивая на изгиб стилус: – у меня последний вопрос, что случилось с Андреем Николаевичем Коробовым?
 Вася по-дурацки улыбнулся, с трудом отводя глаза от завороживших его губ, в голове все ещё было дыхание, но какая-то часть мозга отчаянно сигнализировала об опасности.
 – И этого я не знаю... – бесхитростно ответил он, бросаясь в пропасть и понимая, что за оставшееся время ничего придумать не получится, да и голова настолько устала вообще, что придумать в принципе ничего не получится. Ему хотелось сейчас просто покоя, чтобы все от него отстали, чтобы красивая женщина эта, стала доброй подругой, любовницей, пускай даже женой, которая, он чувствовал, могла стать железобетонной опорой, за которой можно спрятаться, как за мамой в детском саду и ничего, ничего не решать!
 – И что ж это вы, ничего не знаете, Владимир Дмитриевич? – с явным укором в голосе, и расстановкой проговорила следователь: – мы же с вами договаривались или уже нет?
 Егоров молчал.
 – А вот... – лицо Инны Викторовны было максимально серьёзно, рука спрятала планшет в сумочку, но покидать её не спешила: – сторож, с недостроенной станции метро вас узнал и прекрасно вспомнил, что под землю вы спускались в сопровождении Андрея Николаевича Коробова, а вот вышли один, да ещё с фонарем пропавшего. Может вспомнили?
 Перед глазами Васи вдруг промелькнули все события, что произошли в подземелье, да так ярко, с чувством, может это произошло от того, что уже стемнело, может просто рецидив на нервной почве, но он явственно увидел глаза своего двойника и вскочил.
 – Стоять! – вскрикнула Инна Викторовна отработанным движением отскакивая назад и уже направляя в сторону собеседника черный, хищных очертаний, пистолет.
 В голове Васи промелькнула глупая мысль, что, вот сейчас, подойдёт Глеб и в своей хамоватой, но твердой манере, разрешит все недоразумения, что, в крайнем случае, все окончится поездкой в участок, а потом, после составления необходимых документов, они поедут в намеченный кабак или ещё лучше в сауну, точно в сауну, после всего пережитого самым лучшим лекарством будет сесть, в бурлящую пузырями, громадную ванну джакузи и пускай напротив будет сидеть кто-нибудь вроде неё, с лёгкой улыбкой, говоря: – Ну нельзя же, так, все близко к сердцу, бывают рабочие моменты…
 С этой мыслью Вася повернулся в сторону набережной и обомлел – его несостоявшийся спаситель, в этот самый момент, щучкой заныривал в пруд!
 – Да что ж такое! – Выругалась Инна Викторовна, тоже заметив, как здоровяк прыгает в городской пруд. – Как его зовут, твоего этого ненормального?
 – Мед... – начал было Егоров, осекся, а в следующий миг все поняв заорал на всю глубину легких: – Г-Гле-е-еб!
 – Иди... Ори своему Г-Глебу, – передразнила следователь, морщась и ковыряя пальцем в ухе: – чтобы плыл обратно, обоих оформлять будем, только давай без дурости, у меня по стрельбе первый разряд!
 Вася, на негнущихся ногах, пошёл исполнять приказание, отчего-то прокручивая в голове, что все это стыдно – как же стыдно и как он его будет звать? А медведь, тем временем, сделав несколько мощных замахов, остановился, встряхнул коротко стриженной головой как собака, посмотрел на Егорова сумасшедшими глазами и крикнул: «Братух, я щас, никуда не уходи, я мигом!», а потом нырнул, оставив на поверхности россыпь мелких, стремительно лопающихся пузырей.
 – Разошлись! – гаркнула за спиной Инна Викторовна – начавшим собираться зеваки, кое-кто уже достал телефоны и с интересом снимал гладь пруда: – Разошлись, говорю! – пистолета в руках ее не было, но уже появился телефон, и корочка.
 – Граждане расходимся по своим делам, здесь нечего смотреть!  – удостоверение взмыло в воздух на вытянутой руке и описало круг будто кто-то может его рассмотреть. – Расходимся граждане! Скоро приедет наряд будем привлекать свидетелей! – громко и требовательно повторила следователь, но угрозы её, видимо, не возымели действия.
 Вася стоял у самого края набережной к толпе спиной, вглядываясь в те волны, где ещё несколько мгновений назад была голова его армейского товарища. Такого большого, такого непоколебимого, как скала, такого надежного и сильного, а теперь казалось, что он и места нырка найти не может – волны, все смыли крохотные волны, которые колышут зеленые волосы: туда-сюда, туда-сюда. И вот вода, совсем недалеко, в десятке метрах от берега вскипела – коротко, яростно, и опала – последний салют в честь Медведя…
 – Здоровый бык, – с уважением проговорил кто-то, совершенно не заметив выдоха: – минуту почти, под водой плавает, зуб даю – вынырнет на той стороне.
 – Да не… – доверительно хохотнул другой, – он просто ментов боится, следит сейчас сквозь воду, и ждет пока эта уйдет.
 – Дежурный, – хладнокровно отчеканила Блонди, Вася беспомощно посмотрел на неё. – Это Семёнова наряд, МЧС, и скорую... – девушка назвала адрес.
 – Ой бедный… – испуганно проговорила пожилая полная тетка: – там небось все дно мусором закидано, я как-то передачу смотрела, в каком-то городе пруд чистили, так там и дна от железяк не видать было.
 По мере того, как шли секунды, гомон толпы становился все более озабоченным, пропал шутливый тон, в воздухе поплыло напряжение.  Люди неосознанно приблизились к воде – слабосильные фонарики вспышек, без пользы светили в воду, блуждали из стороны в сторону. Блонди, роскошной ленивой походкой, так, словно на ногах у неё не стильные туфельки, а как минимум армейские берцы, подошла к Егорову вплотную и дохнув в самый затылок, доверительно прошептала:
 – Ты кстати помни: дёрнешься, ляжку прострелю, наши дела остаются в силе.
 Но Вася дёргаться не собирался – если только в пруд за медведем, но там… – он посмотрел на воду, он никого не найдёт, как с инженером, как с Жорой, как с Лизой, только на этот раз вымокнет. И вдруг, из чёрной непроглядной жидкости, которую сумерки создали из воды, показалось женское лицо, во влажных бликах, в обрамлении темных длинных волос, разметавшихся по поверхности пруда и извивающихся, подобно тем зеленым водорослей. Лицо было красиво, но как-то по средневековому, как скульптура из музея или картина, длинный тонкий нос, правильной формы губы, глубокая ямочка над ними, глаз было не рассмотреть, зато, на фоне неестественно бледной кожи, отчетливо прорисовывались не по-человечески длинные ресницы. Некоторое время женщина смотрела прямо на Василия, потом улыбнулась, не размыкая губ, вроде бы подмигнула и откинулась назад. В воду, перетекая колесом, погрузился подбородок, длинная шея, так же неестественно белая или даже зеленцой, затем ключица, пара подтянутых, приятной формы грудей, с напрягшимися сосками, плоский живот и.. хвост! Огромный, длинный с изгибами в коленях, рыбий хвост! Который всплеснул напоследок и растворился в ночной тьме...
 – Черт... – голосом, больше всего похожим на треск сухой ветки, проговорила Инна Викторовна, наблюдавшая все это так же ясно, как и сам Егоров: – ты это видел? Ты видел эту хрень – Василий как там тебя? Дмитриевич?
 Вася мелко закивал, совершенно не обращая внимания на то, что стоит к собеседнице спиной.
 – А вот они, – имея виду окружающих, – похоже нет... – констатировала Блонди, – и знаешь, что, я посажу тебя лет на десять, если ты мне не расскажешь, что за хрень вокруг тебя творится?

Глеб сидел и смотрел в воду ощущая спиной присутствие её. Его первой подруги из большого города – да-да, он уже не сомневался в приятном продолжении знакомства. К тому же она, женщина того характера, что никогда не станет покорной частью домашнего интерьера, которая беспрекословно будет ждать холодного на показ мужа. Её невозможно было представить у замызганной плиты, в который раз, повторяющую, незамысловатый рецепт, набившего оскомину супа. Невозможно, чтобы она говорила о каких-то "проминадах".
 Глеб прикрыл глаза, ещё раз, мысленно оценил соблазнительные формы, приятные черты лица – подбородок, смеющиеся глаза, губы - они манили его уже, от самой мысли про то, что скоро, возможно даже сегодня вечером, он сможет коснуться их своими губами, сердце, начинало биться чаще. Как пойманная лесная птичка, в жарком ожидании, утерянной свободы. Потом мысль перескочила на бывших подруг, которые на поверку оказывались пустышками, умеющими канючить для себя блага жизни, но не умеющих отдавать себя взамен. Как это скучно, когда, уже на следующем свидании, с девушки слетает маска, предназначенная для общества, и под ней обнаруживается стандартный набор желаний, хотелок, банальных до зубовного скрежета интересов!
 Как уныло видеть себя, на фото в соц. сетях, в качестве некого трофея: "мой парень пригласил меня в ресторан – люблю его!". И под надписью несколько селфи: вот она в обнимку с Глебом у самого входа – ракурс выбран такой, чтобы, обязательно захватить неоновую вывеску – подруги должны оценить статус. Глаза победно сверкают, губки уточкой – вроде теперь, у неё вся жизнь, эдакая помесь из ресторанной кухни и багемного общества. Вот она, у гардеробной – колено из-под короткой юбки вперёд, руки на талии, подбородок смотрит в объектив камеры, а на шее, уже проступают полукружья морщин. Здесь фото квадратной тарелки с кучкой овощных обрезков в углу, и размашистая роспись повара, красно-коричневым соусом, а в этой тарелке сочащиеся жиром ребрышки, облепленные крохотными треугольничками цветного болгарского перца - как же ты их есть собралась красавица, когда и приборы в руках, толком держать не умеешь? И неужели, тот самый жир, который десятью минутами спустя сползёт с твоего подбородка, оставляя неровную борозду на коже – должен кого-то возбуждать. Да какого черта, ты вообще заказываешь еду, в которой ничего не понимаешь. Не ты ли двумя неделями ранее, сутки ломала копья в защиту несчастных собачек, которых, представьте себе, кушают, кровожадные китайцы и корейцы. Едва не вегетарианку из себя строила, брослась громкими словами, оппонентов называла дикарями, зверьми, и просто даунами. Как будто дауны, основные потребители мяса. Но ведь все это не важно же – не важно. Ты твердо знаешь, что и как в мире устроено, ты знаешь, что такое мораль, и убеждена, что для всех в мире она должна быть одинакова. И должна совпадать с твоей – потому как всякие шероховатости морали, можно просто опускать – ведь проблемы нет если о ней не думать. А потому всякие коровки и козочки – это несомненно еда, особенно если ты не видишь, как их убивают.  Они ведь специально выведены, чтобы в конечном итоге стать колбасой, а потому, спокойно строем идут на бойню – дисциплинированно, так сказать. А вот собачки и кошечки – у них интеллект по определению выше, они друзья человека – они жить в разы больше хотят, поэтому, те кто их убивают – садисты и изверги, а те, кто поглощают – извращенцы. Как это коррелируется с механическим процессом поглощения, который понятно, ничем не отличается меж мясом, разрешенным и запретным – непонятно. Главное, что девочка права.