С. П. Шевырёв. Гамбург и Геттинген, 1839 год

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

ГАМБУРГ И ГЕТТИНГЕН
(Из дорожного портфеля)

Гамбург. - Музей Рединга. - Рассказы смотрителя о Гамбургском искусстве. - Литературные воспоминания. - Драматургия Лессинга. - Дом и гробница Клопштока. - Современная Литература. - Академическая Гимназия. - Прогулки за Гамбургом. - Michaeliskirche. - Переезд в Гарбург. - Дорога в Ганновер. - Монументы в Ганновере. - Геттинген. - Свидание с Геереном. - Лекция Отфрида Миллера об Этрусских вазах. - Библиотека Геттингена и Библиотекарь. - Музей. - Знакомство и разговор с Профессором О. Миллером. - Утраты Университета. - Вал около города. - Кладбище. - Лекция Профессора Философии Риттера. - Новое здание Университета. - Перемена в нравах Студентов.


Трудно во всей Германии найти дорогу хуже дороги из Любека в Гамбург. Природа хороша, но человек испортил землю. Здесь начинаются невыгоды Германской Удельности: клочок владений Датских, находящийся между двумя Вольными городами, мешает устроению лучшего пути, что конечно давно бы было сделано.
Гамбург есть первый город, который начинает понемногу ослаблять туго набитые карманы Русских путешественников. Это для нас Эльдорадо: дешевизна соблазнительная - и все Английское, да Французское! Колония Русских, приехавшая на пароходе, рассыпается по магазинам Jungfernstieg; Гамбургские негоцианты по гостинницам разносят свои билеты и товары, и как пиявицы сосут свежую кровь странствующей России; девственные Русские червонцы катаются по Гамбургской бирже. В торговом городе невольно попадешь в купцы и забудешь о важнейших обязанностях путешественника.
Внутренность Гамбурга неприятна теснотою улиц, ветхостию домов и с ними сопряженною нечистотою; но новое предисловие к городу, вмещающее огромные бульвары предместия и бульвар на Jungfernstieg, служащий оправою четвероугольному пруду, великолепно. Сюда по вечерам высыпает весь город; здесь отдыхает он от деятельного дня; музыка играет в кафе; песни раздаются на улице; экипажи путешественников подъезжают к Древнему Городу-Лондону (Alte Stadt-London) и к другим гостинницам; голубоглазые красавицы Гамбурга, в сельском костюме, в соломенных шляпках, разносят букеты цветов и землянику прохожим.
Любопытному путешественнику нельзя не заглянуть в Естественно-Художественный Музеум Рединга, так названный по имени основателя. Фиакр, за шесть гривен, довозит вас туда; но, остановясь у Музеума, вы невольно подумаете, как это было и со мною, что извощик ошибся: так непривлекательно здание своею наружностию. Входите - с вас берут за вход: надобно прийти в известный час, если хотите выслушать лекцию Смотрителя Музеума, который по порядку обходит все предметы и весьма красноречиво их описывает, с прибавлением своих замечаний: обычай, достойный подражания во всех Музеумах, как весьма хорошее средство к распространению знаний в простом народе. В толпе посетителей я видел многих простолюдинов, которые с жадностию внимали живым рассказам болтливого чичероне. В первый раз я слышал Немца, говорящего так быстро и ловко. Музеум разделен на два отделения: первое заключает предметы Природы, второе - предметы человеческого Искусства. Расскащик начинает Природою, проходит все ее редкости по трем царствам - и кончает Искусством, куда относятся все произведения рук человеческих, начиная с тростниковой ткани дикого до картин и мраморных изваяний. Красноречие его постепенно растет - и к концу особенно, когда он говорит о произведениях Гамбургского искусства. Здесь искусство не должно принимать в высшем смысле: оно ограничивается произведениями из дерева, янтаря и слоновой кости, и состоит в побеждении разных трудностей.
«Видите ли вы это зернышко вишни? - возгласил расскащик. - Знаете ли, что в нем содержится несколько дюжин ложек из слоновой кости? Один Англичанин, приехав в Гамбург, пригласил одного Гамбургца на завтрак и предложил ему это чудо: вот оно! (При этом расскащик открыл зернышко вишни - и высыпал из него дюжины ложечек. Все зрители ахнули от удивления!). Но Гамбургский уроженец не остался в долгу перед Англичанином: через несколько времени он в свой черед пригласил Англичанина на завтрак - и принес ему вот это яблочное зернышко, открыл его - и из него посыпалось столько ложечек из слоновой кости, что удивленный Англичанин и счет потерял...» (При этом, в самом деле, из яблочного зернышка посыпались ложечки - и мы ахнули вдвое от удивления перед Гамбургским искусством!).
Вот чудеса Гамбургского искусства - и вот как искусство понимается в торговом городе! В числе редкостей, которые могут возбудить патриотическое ваше участие, вы заметите полосу железа, выделанную Петром Великим, медные Русские образа и образ резной из дерева на фольге, в роде тех, что продаются в монастыре Хатькове. Расскащик уверял, что эту Русскую редкость привезли из России Козаки!
Несмотря на такое направление Искусства в Гамбурге, этот торговый город играет довольно важную ролю в Истории Немецкой Литературы и предлагает драгоценные воспоминания. Здесь Лессинг издавал свою Драматургию; здесь преобразован Театр Германии, и можно сказать, что самый Шекспир через Гамбург вошел в нее. Не участвовали ли в этом торговые сношения Гамбурга с Англиею, которые и теперь видны во всей его промышленности, во всяком роде товаров и улучшений? Удобства здешней жизни отзываются Английским влиянием. Шекспиров Театр не был ли сначала в числе Английских же товаров завезен в Гамбург, и нужда знать Английский язык для дел торговли, не привела ли к изучению Британской Драмы? Так иногда торговыми сношениями городов могут объясниться отчасти важные Литературные события.
Явление первого Драматурга Германии мне понятно в торговом и промышленном Гамбурге: купцы не в одной России, но и везде, более против других сословий, любят Театр: их дела скучны и однообразны: им необходимо такое развлечение. Но вот явление другого рода, которое объяснить гораздо труднее!
Недалеко от шумных гульбищ Гамбурга, за деятельною и блестящею Jungfernstieg, есть улица довольно узкая, скромная, малолюдная, осененная высокими и густыми липами, но которая, не знаю почему, носит пышное название улицы Королевской (K;nigsstrasse). Между незамечательными домами этой улицы есть один дом, который остановит внимание ваше: он простою наружностию не отличается от своих товарищей; липы спорят с ним об росте и осеняют его окна; на мраморной доске, прибитой к дому, вы читаете надпись: Die Unsterblichkeit ist ein grosser Gedanke. Klopstock wohnte in diesem Hause dreissig Jahre seit dem 4-ten M;rz 1774 bis an seinen Tod des 14-ten M;rz 1804 (Бессмертие есть великая мысль. Клопшток жил в этом доме тридцать лет, с 4 Марта 1774 до своей смерти, 14 Марта 1804). - Под навесом противоположных лип, у Северного забора, вы невольно присядете на какие-то брусья и, задумавшись, поглядите на этот дом, в котором жил Поэт бессмертия. Если взойдете внутрь, вам покажут две маленькие комнатки, очень тесные и темные: это - спальня и кабинет Клопштока, где творилась его Мессиада.
За городом есть предместие Ottensen - и в нем кладбище, убранное деревьями. Близ церкви, одиноко от других дерев, развесистый вяз тенистыми ветвями обнимает семейную могилу: четвероугольною решеткою ограждена простая мраморная доска с надписью. Около этой доски видны другие доски. На верху главной из них вырезан из мрамора сноп и под ним стих: Saat von Gott ges;et dem Tage der Garben zu reifen .
Вот семейная могила Клопштока, который здесь покоится с своими двумя женами и детьми. Обе жены по бокам его, из которых вторая в стороне, пережившая мужа, воздвигнула ему этот памятник. Сын первой лежит в объятиях своей матери. Надпись, обращенная к Германцам, говорит о славе их Поэта. Трогательна эта семейная картина смертного покоя: Немцы, как живут семейно, так и по смерти любят лежать семьями. Одна могила соединяет даже и двух жен соперниц. Эти фамильные группы памятников на кладбищах Германии внушают благоговение: невольно задумаешься и представишь себе день воскресения, и пробуждение этих спящих семейств. Прекрасная картина, достойная кисти Художника: удивляюсь, что ни одному Немецкому Живописцу не пришла эта мысль при виде кладбищ отечества. Хорошо бы представить так Воскресение Клопштока!
Третье воспоминание для меня о творце Мессиады был портрет его в Библиотеке Академической Гимназии.
Каким образом, в торговом и промышленном Гамбурге, мог жить идеальный Клопшток, сочинять свою Мессиаду и мыслить о бессмертии? - Такие явления возможны в одной Германии.
Современное состояние Литературы в Гамбурге не слишком завидно. Торговое направление города взяло верх, и по остроумному замечанию одного моего знакомого, Словесность в Гамбурге существует и процветает только в той степени, как можно обращать ее в банковые марки. Гуцков перенес сюда свой Телеграф из Франкфурта, где не позволили ему продолжать издание. Этот журнал не имеет никаких мнений, никаких правил, никакой основательной критики, и только смеется над всем. Критические статьи Гуцкова, когда их понакопится побольше, являются потом особыми книгами, под странными заглавиями. Так, например, последняя книга, составленная им из журнальных статей, носит титул: Боги, Герои, Дон Кихот. Под каждым из этих разрядов Гуцков выставил несколько известных имен. В обрисовке характеров видно личное пристрастие Критика, нет и никаких оснований критических. Людольф Винбарг, издатель Эстетических Походов (Aesthetische Feldz;ge), живущий также в Гамбурге, напечатал вторым изданием свои журнальные статейки, под заглавием: Zur neuesten Litteratur. Вообще в направлении новых Литераторов Германии видно, что они очень много заботятся о Немецком слоге, и Юная Школа не столько блещет мыслями, сколько формами языка. Часто бывают между ними и споры чисто стилистические. Это весьма странно: с чего начинали другие Словесности, тем Немецкая кончает. Имея уже Шиллера и Гёте, Немцы схватились за слог и толкуют о лучших формах языка. Идеал современного Немецкого Литератора есть газетный фёльётон Ж. Жанена. Чудно, как народы обмениваются направлениями: Французы погнались за идеями, коверкают свой слог, и В. Гюго объявляет, что в нашем веке: l’idee marche en mission; Немцы добиваются лучшего слога и обнищали мыслями. Всякому хочется, чего у него нет: недовольство, видно, - характер века. Не чувствуя особенной симпатии к Журналистам и Литераторам Гамбурга, я не искал знакомства с ними.
Профессор Ботаники, Г. Леман, с которым я сошелся через письмо от А.В. Рихтера, отворил мне двери в Академическую Гимназию, которая в Гамбурге занимает место Университета. Я был на лекции у Профессора Истории Г. Вурма, который говорит очень развязно, стоя у стола, за коим сидят его слушатели. В Библиотеке я познакомился с Профессором Латинского языка и Библиотекарем Г. Петерсеном, который написал Историю Библиотеки. Самая древняя рукопись ее есть Греческая, отрывок из посланий Апостольских, VII или VIII века. Буквы очень сходны с буквами наших древних рукописей; так напр. Греческая ита (;), похожая на Русской Н, совершенно та же, что Славянское иже в Остромировом Евангелии. Любопытна рукопись Присциана, с надписью времен Юстиниановых: по мнению Петерсена, это должна быть копия с Кодекса, относящегося к этому времени. - Библиотека имеет и Русские книги. - Профессор Филологии жаловался мне на современное направление юношества, которое от важных Филологических занятий отвлекается литературною новизною.
Весело гулять в предместиях Гамбурга, в его огромных и тенистых бульварах. Приятно смотреть на эти деревья, которых тень переходила от дедов ко внукам. Назидательна для Русского эта наследственная растительность, эти зеленеющие памятники, саженные прапрадедами, чтимые праправнуками. Жалки и скудны тенью вчерашние деревья. Народы, не чтущие преданий, должны бы сажать только скорую ветку: недостаток тенистых прогулок есть большое наказание для народа, который не дорожит заветами предков.
Чудны виды на Эльбу, которая разливается по долинам, теряющимся в небосклоне; хорош вид Гамбургской пристани. Последнее впечатление мое в Гамбурге была Michaeliskirche, церковь огромная и дивно расположенная для слушания проповеди: видно, что она построена с этою Протестантскою мыслию, не так как другие церкви, в которых прежнее их Католическое назначение мешает новому; 6000 слушателей могут быть свободно помещены и слышать отовсюду проповедника. Запрестольная картина Тишбейна, Воскресение Спасителя, не есть образец живописи, но, прекрасно освещенная заходящим солнцем, которое лучами своими озаряло воскресшего Спасителя, картина казалась мне превосходною.
Я взошел на огромную башню церкви и оттуда обнял глазами Гамбург, Альтону, окружные долины и Эльбу с ее своенравными разливами.
На другой день, пароход, туго набитый народом в точном смысле этого слова, отвез нас по Эльбе в Гарбург. Берега плоски и скучны. Мы направили путь наш через Ганновер в Геттинген. Дорога почти от Гарбурга до Ганновера, есть самая скучная и бесплодная во всей Германии, особенно промежуток между Сольтау и Шиллерслаге. Здесь же тянется знаменитая своим безобразием и скукою L;neburgerhaide, которую однако жители ее, как я слышал, предпочитают всем красотам мipa: завидный образец патриотизма! Трудно в самых пустых местах России отыскать что-нибудь скучнее этой степи; здесь нет даже и полезных, но довольно скучных яблонь, которые вас провожают по всей Германии так исправно, что вам уж верно под конец не захочется есть яблок. Говорят, что в замену Природы вы находите в Целле (Celle) самый лучший Немецкий язык; но это - плохая отрада для Русского путешественника, который имеет такую выгоду в своем отечестве.
В Ганновере я бросил взгляд на памятник Лейбницу и на колонну, воздвигнутую воинам победителям при Ватерлоо: в монументах Германии всегда похвальны намерение и мысль, но исполнение свидетельствует бедность земли и расчетливость жителей. Колонна, терпеливо составленная из маленьких кусочков, не может говорить воображению: оно невольно разочаровано при виде скудости средств, кроме того что характер народа наводит подозрение в скупости. Лучше не воздвигать колонн, чем складывать их из кусочков: в таком случае я предпочитаю простую гранитную доску. Такова ли щедрая и пышная Италия? Памятники ее всегда величественны и роскошны: иной городок мал, дома его скудны, тесны; но памятник, если есть, уж верно колоссален и значителен.
Не потому ли что Италия наследовала от древности величие и любовь к славе? не потому ли что в Италиянцах более бескорыстия и самоотвержения в пользу Искусства и в славу отечества?
Когда подъезжаете к Геттингену, длинноволосые юноши, в токах Среднего века или в странных картузах, без галстухов, иногда без жилетов, вам доносят, что вы близко от города Университетского. Один только день мог я посвятить ему.
Утром рано пошел я в книжную лавку за Каталогом Лекций, чтобы узнать о часах преподавания; но в Каталоге часы не были означены: стояли только имена Преподавателей и предметы. Но и тут сказали мне, что этим объявлениям нельзя верить: имена Геерена и Блуменбаха, двух Ветеранов Геттингенского Университета, обозначены в числе преподающих, а между тем они уже не читают лекции. Лучше всего обратиться к зазывным билетам, которые обыкновенно прибиваются к стенам Университета при входе: всякой Профессор, обращаясь к Студентам, своею рукою объявляет предмет лекции и время. Здесь заметив любопытные для себя лекции, я начал мои похождения в 8 часов визитом к Геерену.
Семидесятилетий старик, седоволосый, со взорами, выражающими наблюдательность, встретил меня радушною улыбкою. Первые вопросы его были о Погодине и Надеждине, которых имена он произнес очень хорошо. С большим удовольствием услышал он от меня о том, как ценится его имя и как наше юношество изучает его книги. Таких утешительных известий не приносит ему неблагодарная Германия, считая имя Геерена уже в развалинах своей учености. Он уже знал, что его учебные книги переведены у нас, и что Профессор Погодин издал часть его Ideen в сокращении. Теперь он не занимается никаким особенным трудом: издание Ученых Ведомостей Геттингена отнимает у него все время; к тому же и ослабление сил физических не позволяет ему трудиться. С большим участием спрашивал он у меня о возрастании Москвы и о нашей молодой ученой деятельности: какою-то надеждой сверкали его глаза - и старик оживлялся при виде молодого человека, который с любовию говорил ему о будущих надеждах Науки, возделываемой в нашем Отечестве.
Время торопило меня к Отфриду Миллеру, к которому хотел я зайти перед лекцией. Профессор не мог меня принять, потому что готовился к чтению, а просил прийти после его двух лекций. Я пошел в аудиторию: это - довольно большая зала, не блестящая украшениями, но убранная вся копиями с лучших статуй Древности. Число их не велико, но выбор прекрасен - и копии исполнены отлично и, вероятно, под надзором опытных Художников. В собрании находились также копии с мраморов Парфенонских из Лондона. Вот в какой зале приятно и полезно читать Историю Искусства. Тут же находится и Библиотека книг, служащих Профессору для его лекций. За несколько времени до начала он пришел сюда и выбрал все нужное для чтения. Между тем собрались Студенты, заняли лавки и разложили перед собою книги, т.е. Миллеров Учебник (Handbuch der Archaeologie der Kunsts). Лекция была о так называемых Этрусских, но правильнее Греческих, вазах. Профессор говорил особенно о тех открытиях, которые сделаны были в Канино, во владениях Луциана Бонапарте. Предмет был для меня тем более занимателен, что эти открытия сделаны были во время первого моего путешествия по Италии, и тогда же рисунки изданы самим владельцем древностей. Отфрид Миллер полагает, что все эти вазы - Аттического происхождения и были первоначально деланы в Афинах. Опорами мнению его служат, во-первых, предметы рисунков, по большей части относящиеся к Религии или Истории Афин: так например, из божеств всех чаще встречается Афина, из героев Тезей; во-вторых, наречие надписей, обличающее Аттический их характер. Но представляется вопрос: от чего же эти вазы не находятся в могилах Афинских, а все в могилах стран, которые у Афинян слыли варварскими? - Вот ответ: в Афинах оне служили, вероятно, для домашнего употребления и считались вещами весьма обыкновенными; в других же странах, составляли предмет роскоши и потому ставились в гробницах. - Но каким же образом Афинские вазы очутились в Италии, и в таком множестве? - Во-первых, должно предположить, что доставлялись оне путем торговли; во-вторых, О. Миллер предполагает в Италии существование Школы подражателей, которые работали эти вазы по образцам Афинским. Изучение их может служить к объяснению обычаев Греческих, памятников древней жизни и Поэзии. Язык надписей по большей части варварский: видно, что люди безграмотные писали, как произносили, наприм. ;;;;;; ;;;;; вм. ;;;;;;; или ;;; ;;;;; (прекраснотекущий источник). Но эта неправильность письмен может дать важные указания для произношения Греческого языка. Так пример, здесь приведенный, мог бы служить в пользу Эразмова произношения, если бы эти надписи были точно сделаны в Греции, а не в Италии. В последующем моем разговоре с Профессором, я слышал от него, что памятники Греции носят на себе надписи с следами подобного произношения. - В заключение лекции, О. Миллер указал на рисунки многих любопытных ваз, так наприм. одной, изображающей фонтан, вероятно, украшавший Афины, и другой, где представлена сцена из Трагедии Эврипида «Телеф», как Ахилл и Аякс играют в кости, - и прочие.
Изложение Отфрида Миллера очень живо. Он стоит у стола, говорит свободно, с одушевлением, по временам заглядывает в свою книгу, исписанную замечаниями, и, когда нужно, показывает рисунки, уже заранее приготовленные. Слушая легкую речь Профессора, я совершенно забыл слышанные мною предания о том, что будто бы преподаватели Германии читают лекции вяло, останавливаются на каждом слове, или повторяют его два раза.
После лекции Профессор отправился к себе в дом на другую: там у него находится своя прекрасная аудитория, где он объясняет Тацита. Время не позволило мне следовать за Филологом на вторую его лекцию: меня ожидали еще Библиотека и коллекции Университета.
В Библиотеке я познакомился с Библиотекарем, Г. Бенеке, который есть вместе и Профессор Истории Немецкой Литературы. Он читает преимущественно Древнюю. Это - старик 70-ти лет, чрезвычайно сильный, свежий и здоровый. Уже 50 лет, как он служит в Геттингенской Библиотеке, и место всякой книги ему так же знакомо, как место всякой вещи в его доме. Приняв меня весьма радушно, Г. Бенеке водил меня сам по обширным залам Библиотеки и объяснял расположение. Вот как я воображал себе Библиотеку ученого места! Нет никакой роскоши в этих залах; все рассчитано на одно только удобство. Тишина, не прерываемая никаким городским шумом, прохлада комнат и господствующий везде полусвет как-то невольно располагают к чтению. Библиотека имеет около 300.000 томов; редких манускриптов в ней нет. Она разделена на отделения по Наукам; для отделений же принят порядок хронологический. Такое ученое расположение господствует во всех Библиотеках Германии, какие я видел. Не знаю, так ли оно удобно для отыскания книг, но конечно более соответствует назначению ученой Библиотеки. Всякой Профессор может знать свое Отделение и иметь все книги по своей части в одном месте. К тому же неудобство для скорого отыскания книги в Германии не существует, потому что Библиотекари, остающиеся на одном месте по 50 лет, суть живые, ходячие каталоги. При Геттингенской Библиотеке писанных каталогов два: один по Наукам, соответствующий ее расположению; другой по именам Авторов или заглавиям сочинений. Для того, чтобы узнать место книги, надобно справляться в обоих. Каталоги, переплетенные в толстые томы, занимают несколько полок в особой комнате, где заседает Библиотекарь и его помощники. Я смотрел в каталог: на каждой странице написано по два заглавия, и это принято за правило. Напечатать каталога не предполагается, потому что издание стоило бы больших издержек. В доме Библиотеки был прежде монастырь: Наука водворилась там, где прежде была обитель Веры: явление, понятное в Протестантской Германии. Историческая зала, самое лучшее отделение Библиотеки, по красоте расположения и обширности, прежде была церковью. Она украшена статуями Греческими и бюстами Ученых Мужей Геттингена, между которыми я заметил бюсты Гейне и Шлёцера. На том месте, где стояла кафедра проповедника, теперь находится статуя Аполлона Бельведерского. Г. Бенеке заметил, что зала была очень невыгодно устроена для проповеди, и что в противоположном углу вовсе не слышно чт; говорится у статуи. В отделении Поэзии, произведения которой размещены все в хронологическом порядке, я видел прекрасные бюсты Шиллера и Гёте. - Чернила не употребляются никогда в залах Библиотеки; позволен только карандаш. Касательно предохранительных средств от моли, поедающей книги, опытный Библиотекарь заметил мне, что он перепробовал все возможные средства и нашел, что все же самое лучшее есть свежий воздух, а потому книги на полках надобно расставлять как можно свободнее, чтобы воздух мог гулять между ими; если же будут оне поставлены слишком тесно, тогда моль заведется скорее. В особенном шкапе я увидел отделение Русских книг, не маловажное для Университета, где не знают по-Русски.
С чувством благодарности оставил я гостеприимного Г. Бенеке, который с каким-то довольством и восторгом показывает Библиотеку, как будто бы это была его законная собственность. От него пошел я в Музей, в сопровождении сторожа, который забавлял меня разными замечаниями на счет Профессоров Геттингена. Особенно восхищался он крепостью сил Г. Библиотекаря. «Надобно видеть его, - говорил он мне, - когда он выдает книги Студентам: какая непоколебимость и какое спокойствие! Пока он не кончит дела с одним по очереди, никакая просьба не отвлечет его, не рассердит: он ни на что не отвечает, и весь предан тому Студенту, которому выдает книгу». - Важное качество в Библиотекаре!
Коллекции Университета расположены в комнатах небольших и весьма скромных: их украшают только необыкновенная чистота и классический порядок, которым обязаны Адъюнкту славного Блуменбаха. Кроме предметов Натуральной Истории, Музей имеет много любопытных вещей из утвари диких народов, чем Университет обязан влиянию Английского Правительства.
Осмотрев Библиотеку и Музей, я отправился к Профессору Отфриду Миллеру. Он живет в собственном доме, которого изящная архитектура обнаруживает вкус и знания владельца. Профессор принял меня в своем кабинете, и я провел с ним более часа в поучительной беседе. Разговор наш обратился сначала на предмет его лекции. О. Миллер не был еще в Италии, и на будущий год собирается туда, надеясь получить годовой отпуск. Несмотря на отдаление от страны Искусств, Профессор следит все новые открытия: говоря со мною о группе Ниобы, он указал мне на рисунок открытой во Франции статуи Учителя детей Ниобы, который относится к группе и держит одного из сыновей: положение не то, какое дано ему в известной Флорентинской группе. От Греческих ваз, по случаю надписей, мы перешли к Греческому произношению: я заметил ему, что История нашей Славянской Азбуки, изобретенной в IX веке по образцу Греческой, может много служить к оправданию произношения Рейхлинова: Греческая ; послужила у нас для выражения звука i, а не э, а потому стало быть Греки в IX веке произносили по Рейхлину... Нельзя ли признать и того и другого, по различию наречий?.. Г. Профессор защищал однако Эразмово некоторыми надписями древними, найденными, как он говорил, в самой Греции? - Но может быть эти надписи сделаны были там во времена Римского владычества? - Много жаловался почтенный Ученый на состояние современной Немецкой Литературы, отвлекающей молодых людей от дельных занятий Науками; на дух промышленности, овладевший Словесностью в Германии; на дух презрения ко всему ученому и важному; на дух противодействия благородной Университетской деятельности, и на множество пустых писак, которые брошюрами и журнальными статьями действуют на молодежь Немецкую. Я понимал Профессора и много ему сочувствовал.
Приятно было ему, когда я сказал, что его сочинения: Этруски и Руководство к Археологии Искусства находятся в числе классических книг нашего юношества. Теперь Г. О. Миллер трудится над изданием Грамматики Феста.
После обеда обошел я в три четверти часа весь город по валу, осененному тенистыми деревьями. Отсюда приятно видеть панораму прекрасных окрестностей Геттингена и все его предместия. Навстречу попадались мне одни Студенты. Число их теперь уже не так велико: прежде бывало до двух тысяч, а в нынешнем году только 750. С одного места на валу я еще раз увидел дом Профессора О. Миллера, пленяющий изящною архитектурою.
Случайно спросил я проводника о Геттингенском кладбище. Он сказал мне, что там похоронен один Русской, который был Студентом Университета и убит на дуэли. Какое-то патриотическое чувство побудило меня посетить могилу соотечественника, сиротеющую на чужбине. Я спросил об имени, но проводник не мог сказать, что меня не удивило: Русские имена так трудны для Немцев. Я пошел на кладбище по какому-то чувству долга и участия, без примеси любопытства... Приходим... Проводник указал мне издали на памятник… Я приближился и прочел надпись. Этот Русской вышел de Hahn: поклонившись праху Русского де Гана, я пошел искать здесь почиющих знаменитостей Геттингена. Меня привлекали мужи Науки, здесь отдыхающие от трудов ума... Кладбище Геттингена говорило моему сердцу и воображению... Много читал я надписей... Но более попадались мне Гофраты, Коллегиенраты да Штатсъраты... На гробнице какого-то Ученого остановилось мое внимание... Я задумался, но вдруг голос проводника разбудил меня. Da liegt noch ein Hofrath! (Вот еще лежит Надворный Советник!) - закричал он мне, указывая на гробницу. Немец думал, что я посреди умерших ищу людей починовнее: эта мысль перенесла меня от мертвых к живым. Но в голове проводника моего и мертвые и живые классифировались по одной и той же табели о рангах. Я понял, почему он в течение целого дня титуловал всех Профессоров Геттингена по чинам их - и когда я в первый раз спросил у него: Wo wohnt der Herr Professor Ottfried Muller (Где живет Г. Проф. О. Миллер?) - он глубокомысленно отвечал мне: Der Herr Hofrath Muller wohnt in seinem eigenen Hause (Г. Надворный Советник Миллер живет в собственном доме). - И на кладбище он не изменил своей системе!
Уж был пятый час: мне хотелось в пять часов поспеть на лекцию Профессора Философии Риттера, который читал Историю Немецкой Философии от Канта до Гегеля. Здесь кстати замечу, что Гегелева Философия нашла сильное сопротивление в Геттингене и не проникает сюда.
Я возвратился в город: Риттер читал в аудитории самого старого здания Университетского, где были прежде Совет и Судилище. До лекции я успел еще зайти взглянуть на карцер Студентов, который находится в верхнем этаже этого здания. Маленькие комнатки разделены узким коридором; в окнах железные затворы; простые деревянные кровати стоят в этих чуланчиках. Весь пол и все стены были исписаны и изрезаны именами затворников и надписями. С любопытством проглядывал я эту летопись шаловливой юности, надеясь встретить какое-нибудь известное имя. Профессор Бенеке сказал мне, что тут находится имя нашего знаменитого Академика Палласа; однако я не мог отыскать его. Теперешние карцеры уже в новом здании Университета.
Еще не было пяти часов, как я вошел в пустую аудиторию и стал у открытого окна. Улица была пуста и тиха. Вдруг, городские часы пробили пять часов; за ними вслед другие как будто подтвердили, что точно пять часов; тут же третьи часы еще засвидетельствовали, что истинно в самом деле пять часов; в соседних домах маленькие часы прозвенели то же самое: как это впечатление понятно тем, которые бывали в аккуратной Германии! Кто не помнит этого концерта часов в маленьких городках? - Вдруг, из переулков, из домов посыпали на улицу Студенты. Скоро все лавки аудитории заняты были ими так, что не осталось ни одного пустого места. Я очень обрадовался стулу, заранее приготовленному для меня проводником моим. Более ста человек вмещала аудитория. Сего дня утром, много тридцать слушателей видел я на лекции у О. Миллера. Вот что значит Философия в Германии! - Студенты расположили свои тетради и чернильницы, и надели нарукавники, чтобы не марать рукавов. Ровно в четверть шестого вошел Профессор, - прямо к кафедре и тотчас же начал говорить. В ту же минуту с самого первого слова заскрипели перья. Риттер излагал систему Фихте: его мнение о сущности мышления. Он говорит очень медленно: несколько добрых секунд проходит у него от фразы до другой фразы. Здесь понял я способ Немецкого преподавания Философии. Внимательно следя лекцию Профессора, я заметил, что всякая фраза его была вполне обдумана и округлена: эти промежутки молчания как-то были необходимы для того, чтобы слушателю разжевать сжатую мысль, а Профессору выдать последующую в той же краткой и полной форме. Заметить должно однако, что он не тянет слов и не повторяет одного и того же. Мне показалось в то время, что Философию невозможно преподавать иначе; что это есть самый лучший способ настроить голову к правильному и последовательному мышлению. Но впоследствии блестящие и беглые импровизации Вердера, Гегелева ученика, в Берлине, показали мне способ совершенно противоположный.
Ударило шесть часов на городских часах; вторые и третьи часы подтвердили то же самое; маленькие часы в домах зазвенели то же. Профессор еще не кончил: Студенты на задних лавках зашумели своими тетрадями от нетерпения - и это меня тотчас перенесло из Геттингена в аудитории нашего первого курса. Такого впечатления в Москве я не помню даже на 2-м, не говоря уже о 3-м и 4-м курсе. Профессор должен был насильственно прервать свою лекцию.
До отъезда мне еще хотелось взглянуть на новое здание Университета, воздвигнутое покойным Королем Англии. На площади, где оно находится, стоит статуя Вильгельма IV, открытая в прошедшем году в то время как Университет Геттингена праздновал юбилей своего существования. Новое здание Университета внутри отделано прекрасно: зала Совета расписана вся в стиле так называемой Этрусской живописи; девять Муз и Мнемозина окружают заседающих Профессоров. Аудитории еще не готовы; я видел сверх того маленькую залу для Докторских испытаний и большую для публичных Актов. Архитектура сей последней, утвержденной на Дорических каннелированных колоннах, без ненужной роскоши, представляет изящное великолепие: она вся расписана во вкусе древнем. Здесь видны следы новых открытий в Археологии, по которым узнали, что Древние любили расписывать свои здания. В этом стиле есть что-то приятное и веселое, идущее к торжественности, для которой назначена зала. Так Наука помогает Зодчеству и готовит себе достойное жилище.
С Смотрителем здания, который водил меня по залам, я разговорился о образе жизни Студентов Геттингена. Он сказал мне, что в их нравах произошла теперь значительная перемена. Студенты не ведут уже, как бывало прежде, жизнь одинокую и буйную, а являются в гостиных и дружат учение с обществом. Надзор за ними гораздо строже: ленивых и дурно себя ведущих, после троекратного напрасного увещания в присутствии Университетского Совета, отсылают вон из города, как людей вредных обществу и своим товарищам. Также пишут письма к родителям и предупреждают их. Плоды этой строгости видны уже и в том, что в течение последних шести месяцев только пятеро сидело в карцерах. «За какие вины сажают в карцер?» - спросил я. «За буйство на улицах и за пьянство, - отвечал мне Смотритель. - Студенты наши очень любят Мартовское пиво. Но как можно сравнить, - продолжал он, - что было прежде и что теперь? Перемена видна даже по тишине и благочинию наших улиц». - В самом деле я заметил, что Геттинген, этот город-Университет, произвел на меня совершенно иное впечатление нежели какое произвела Иена во время первого моего путешествия. Я приехал туда в полночь и помню еще теперь неистовые песни Студентов, бродивших как тени по площади. В Геттингене же все было безмолвно на улицах, - и тишина ночи мне уже свидетельствовала о важной перемене в нравах обучающейся Германской молодежи.
Вечером я оставил Геттинген…

С. Шевырев

(Литературные прибавления к Журналу Министерства Народного Просвещения на 1839 г. № III. С. 59-82).