Мелодия Свободы. Джазовая поэма. 04 - Встреча

*   *   *

     7 января 1974 года… Мало того, что был светлый праздник Рождества Христова, так еще и Василий Павлович Казанский затеял свой творческий вечер. Я обещал вам рассказать о музыке, о друзьях, о Светке… Но Маэстро — это совсем отдельное. О нем я не могу не рассказать. Он с самой первой нашей встречи стал для меня Учителем. Да не только для меня, а для очень многих людей на просторах нашей необъятной Родины. Мы все росли на его книгах, и все мечтали быть, как его герои, смелыми, честными, настоящими. 
     Мне было тогда 24. Маэстро любил нас, как своих детей. Он говорил, что мы — его самая любимая на свете «голодная молодежь». И в этой фразе не было ни иронии, ни сарказма. Просто нам всем в те годы постоянно хотелось есть, в прямом смысле этого слова. Кроме того, мы еще были голодны до новой музыки, литературы, кино и вообще до всего, что люди называют прекрасным словом "Жизнь". Мы впитывали всю новую информацию, которая по большей части была запрещена в нашей стране. Музыкальные записи достать было непросто, и Василий Павлович стал для нас настоящим проводником в чудесное пространство мирового искусства.
     Так вот. Маэстро недавно исполнилось сорок, и он решил устроить свой юбилейный творческий вечер в Центральном доме литераторов, имея, кстати, на это полное право по Уставу Союза писателей СССР. Но ведь надо было знать Маэстро! Он хотел не просто провести это мероприятие, но и непременно подразнить нашу советскую власть. Было принято решение, что в первом отделении друзья Василия Павловича поздравят его персонально на сцене, во втором он ответит на вопросы из зала и почитает что-то из новенького, а в третьем отделении выступит наш «Аякс» со своими джазовыми экзерсисами. Василий Павлович очень любил джаз. Вернее сказать, был настоящим его фанатом в хорошем смысле слова. Еще со своей казанской молодости он пристрастился к этой, как говаривал Алексей Максимович Горький, «музыке толстых». В послевоенной Казани был знаменитый оркестр Олега Лундстрема, великолепного джазмена. На его музыке и вырос наш Маэстро.
     За несколько дней до творческого вечера я попросил Василия Павловича договориться с дирекцией ЦДЛ о том, что наш «Аякс» придет пораньше для установки и настройки аппаратуры на сцене. Дирекция дала «добро». Они еще не понимали, на что подписываются! В день мероприятия мы настроили  аппаратуру и начали репетировать, наигрывать что-то из своего репертуара, на наш взгляд, абсолютно безобидное. Через несколько минут на сцену вылетел разъяренный директор и объявил, что он не допустит этого безобразия в своем помещении и что нам, то есть «Аяксу», надо сворачивать свои манатки и убираться восвояси. Запахло скандалом. Я ушел со сцены, отыскал Маэстро и сообщил ему о решении директора. Василий Павлович попросил меня не предпринимать никаких действий до его особого распоряжения. Он пошел к директору и пообещал, что берет на себя всю ответственность за возможные проблемы. Лишь только после этого директор пошел на уступки члену Союза писателей СССР и все-таки разрешил выступить нашему коллективу, играющему, как он выразился, «неправильную», то есть, несоветскую музыку. Мы сидели в гримерной и ждали своей участи. Маэстро вошел с очень серьезным видом. Нам всем стало ясно: мероприятие срывается. "Жалко, — подумал я, — ведь мы приготовили для Маэстро такой сюрприз, почти месяц все «сшивали». Василий Павлович молча посмотрел на меня, потом на ребят и, меняясь в лице,  произнес с улыбкой:

     — «Они» согласны!

     Мы все рванули со своих мест, подбежали к Василию Павловичу и обняли его.

     — Все, все… За работу, други мои. Нас ждут великие свершения! — сказал Маэстро и пошел встречать гостей.

     — Давайте еще раз по партитуре пройдемся, — предложил я ребятам. И мы уселись за столом.

     Нам было ясно, что все только начинается и что Москва надолго запомнит этот вечер.
     Зал потихоньку заполнялся людьми. Пришли всякие бабушки, заслуженные работники культуры и всевозможные лауреаты ленинских и сталинских премий. Были и прочие завсегдатаи этого помещения. Я вышел из-за кулис и сел в первом ряду, на самом краю, чтобы спокойно посмотреть первые отделения. Погасили свет. На сцене появился ведущий — Александр Быстров. Несмотря на то, что этот человек был младше Василия Павловича и даже, правильнее сказать, из немного другого поколения, Маэстро доверил вести этот вечер именно ему. Он понимал, как никто другой, что лишь Александр с присущим ему тактом и чувством внутренней интеллигентности сможет настроить зрителя на правильный лад. Зал встретил ведущего аплодисментами. Александр подошел к микрофону и объявил выход Маэстро. Василий Павлович появился из-за правой кулисы. Всем было ясно: на сцену выходит настоящий «Лев». В этот момент он был — сама Царственность. Всем своим видом, уверенной походкой он сообщал, что рад оказаться здесь и сейчас в этом зале, в кругу своих друзей и почитателей его таланта. В нем не было ни надменности, ни чувства превосходства. Его родные добрые глаза смотрели в окружающее пространство со всеобъемлющей любовью.
     Василий Павлович был безупречно элегантен. На нем был светло-синий джинсовый костюм. Как же мне хотелось в те годы иметь такой же!!! Маэстро подошел к столу, стоявшему слева на сцене, и сел на трон. Точнее сказать, на самый обычный стул возле небольшого столика, на котором были разложены всякие бумаги. Александр стал рассказывать некоторые факты из биографии Маэстро. Он вкратце назвал основные вехи творческого пути Василия Павловича, а потом пригласил на сцену первого гостя.
     Это был Шота Циргвава. Настоящий московский интеллигент, небольшого роста, немного сутулый, он, говоривший тихим голосом, стал символом целого поколения. Шота прошел всю войну и, дойдя до Берлина, встретил там День Победы в свой день рождения. Он как-то рассказывал, что бутылка вина, распитая им с друзьями на развалинах рейхстага, была самой дорогой в его жизни. Мы все (я, Шота, Маэстро) были из разных поколений, но, несмотря на это, мы все были одной крови. Шота говорил об умении Маэстро дружить, о его настоящем таланте в любых ситуациях оставаться человеком, о его умении покорять всех и вся.
     И в этот момент из темноты зала, прямо ко мне на руки, споткнувшись, упал какой-то приятно пахнущий, теплый и очень мягкий комочек с распущенными кудрявыми волосами смоляного цвета. Это была «Она». «Она» начала падать, я пытался удержать ее. И вдруг наши взгляды встретились! В первую же секунду мне все стало понятно. Это была «та самая», та единственная женщина, которую я искал всю свою пока что еще не слишком долгую жизнь. Внутри как будто что-то взорвалось, что-то щелкнуло, и кто-то неведомый для меня включил «небесный рубильник». По моим жилам потек волшебный, освещающий и наполняющий меня радостью, Великий Ток Любви. Я смотрел в ее по-детски глядящие на меня светло-голубые глаза и понимал, что я уже все знаю про их обладательницу, хотя и вижу ее впервые в жизни. Ее глаза были настолько чистыми, искренними и такими родными, что от этого ощущения становилось немного не по себе. Казалось, будто очень родная душа смотрит на меня и говорит: «Привет. Вот мы и повстречались с тобой опять. Я же говорила тебе, что мы еще обязательно пересечемся. Нам никуда не деться друг от друга. Вспомни, как мы любили друг друга во времена Атлантиды, вспомни Египет, наши долгие прогулки по берегам Нила. Вспомни войско Александра Великого и его походы. Вспомни, как он нес свет нового знания покоренным народам. Вспомни отца Сергия, его благословение на ратный подвиг Дмитрия, вспомни Александра Благословенного и еще многих, многих, многих… Я всегда была рядом с тобой во все эти времена. Сколько раз мы уже встречались! Сколько расставались! И вот теперь мы снова вместе, потому что мы просто не могли не встретиться. Нам есть, что друг другу сказать, есть то, что мы должны вернуть друг другу и что должны сделать теперь друг для друга! Я узнала тебя из тысяч по твоему сиянию и теперь говорю, как и в прежние времена:

                ВСЕ МЫ ВЕЧНЫ и ВСЕ МЫ ЕДИНЫ!!!

     Так говорили мне ее глаза, и все это я уже знал, но до сих пор это знание было у меня глубоко внутри. И как я ни старался сохранить ее равновесие, она все-таки плюхнулась на мои колени и тотчас обернулась ко мне.

     — Сергей Никитский, — как бы серьезно, но сдерживая улыбку от несуразности ситуации, шепотом отрапортовал я.

     — Светлана Владимирова, — поддержав мою игру, бегло ответила она, и мы одновременно, не договариваясь, тихо рассмеялись, чтобы никому не помешать. — Все места заняты. Негде присесть, — игриво продолжала она, осматривая зал и ища глазами свободные места.

     — Присаживайтесь здесь, — радостно и немного бравурно сказал я.   —  Я скоро уйду, и вы сможете спокойно наблюдать за происходящим.

     — Спасибо, Сергей, только давай на «ты». Я еще не настолько стара, чтобы молодые люди разговаривали со мной на вы, — сказала она.

     — Хорошо, давай, — согласился я.

     Вечер продолжался. Шота ушел со сцены, и ему на смену вышел великан Рудольф Преображенский. Немного заикавшийся в жизни, слегка неуверенный в себе, он полностью преображался, когда начинал читать стихи со сцены, оправдывая в эти мгновения свою фамилию. Рудольф, единственный из всей этой компании свободолюбивых людей, сознательно вошел в Правление Союза писателей, стал самым что ни на есть функционером. Он всегда говорил, что только так он сможет защищать своих друзей от нападок недоброжелателей и от советской власти. Как показало время, он выполнил эту роль на «все сто». Никто из друзей не мог упрекнуть его в бездействии, когда наступали тяжелые минуты, когда казалось, что уже нет выхода из сложившейся ситуации. В такие мгновения на горизонте неизменно появлялась фигура поэта-великана, и он, как истинный Дон Кихот,  бросался на защиту дорогих его сердцу друзей. Рудольф начал читать стихи, посвященные Маэстро. Голос его был четок и ровен. Василий Павлович сидел и очень сосредоточенно, словно боясь упустить самое важное, вслушивался в речь своего друга.
Светлана, примостившись, сидела передо мной на краешке кресла. Я аккуратно ее обнимал, придерживая за талию. Сколько же ей тогда было?.. Ну да, 19… Такая юная, красивая, воздушная… Я думаю, не один парень в те времена мечтал за ней приударить. Была в ней какая-то особая открытость к миру, к людям, да и вообще ко всему. Она сидела передо мной, и я восхищенно рассматривал густую копну ее кудрявых волос смоляного цвета. «Брюнетка с голубыми глазами… Да, Сережа, надо себе признаться — это твоя судьба», — говорил себе я. — В такую прекрасную девушку нельзя не влюбиться. Не облажайся».

     — Тебе удобно? — немного стесняясь, шепотом спросил я.

     — Да, а тебе? — с какой-то серьезной заинтересованностью, но при этом очень нежно спросила она.

     — Все нормально и даже… — я много помедлил и добавил, — приятно.

     — Это хорошо… Я люблю, когда людям со мной приятно, — улыбнулась в ответ она.
 
     Рудольф дочитал стихи, подошел к Маэстро, и они обнялись. Он передал в руки Василию Павловичу листок с поздравительным стихотворением и удалился за кулисы. Вечер продолжался. Александр объявил, что на сцену выходит Антон Антонович, и зал взорвался минутной овацией. Еще совсем недавно, каких-то несколько лет назад, Никита Сергеевич Хрущев орал на Маэстро и на Антона чуть ли не матом с высокой трибуны собрания в Кремле. Тогда обоим казалось, что все — жизнь закончена и впереди их ждут лагеря. Но очень уж они были известными персонами в СССР и за рубежом. Власти не решились упечь их в места не столь отдаленные. Антон был первоклассным поэтом. Его способность жонглировать словами была безгранична. Худой, с мальчишески тонкой шеей, он становился настоящим богатырем, когда начинал читать стихи. Было просто невозможно оторвать от него взгляд в эти удивительные минуты творческого порыва. Я сидел и, вдыхая Светкин запах, наслаждался ее ароматом. В какой-то момент мне показалось, что ее аромат очень похож на мой. Я вдруг почувствовал, что наши запахи одинаковые, и понял, что они состоят из таких похожих маленьких частичек, которые невозможно увидеть ни в один микроскоп. Я увидел, как эти частички встретились друг с другом, и … появилась Любовь.

     — Ты не устал? — обернувшись, спросила Светка.

     — Все хорошо. Не беспокойся, — ответил я, и в этот момент широкий воротник ее белого свитера пощекотал мне нос. Я не удержался и чихнул.

     — Будь здоров, — радостно сказала она.

     — Спасибо!

     Да, потом это стал мой любимый свитер. Он обтягивал ее фигуру, подчеркивая талию и выделяя великолепную, очень аккуратную и возбуждающую грудь. Большой ворот прикрывал ее нежную юную шею, которую мне так хотелось поцеловать. Тем временем первое действие подходило к концу. На сцене побывали и супруги Нателла с Борисом, и молодой писатель — одногодка Александра Быстрова, Евгений Дьяконов, и многие другие. А я все сидел и ждал, когда же Светка обернется и посмотрит на меня. Мне так хотелось еще раз увидеть ее глаза. Закончилось первое отделение, и Александр объявил антракт. Зажгли свет. Наконец-то я смог хорошо рассмотреть Светку.

      — А ты молодец. Умеешь обращаться с девушками, — сказала Светка. — Такой спокойный, уверенный в себе.

     «Уверенный», — повторял я про себя ее слова. Если бы она только знала тогда, чего мне стоила эта внешняя уверенность, сколько сил было затрачено на то, чтобы казаться таким простым и уверенным в себе. Мы остались в зале и никуда не пошли. Света что-то рассказывала о себе, о том, как она здесь оказалась и что она в восторге от повестей и романов Маэстро. Но я почти не слышал ее слов. Я наслаждался ее тихо струящимся голосом. Сердце стучало учащенно при каждом взгляде на нее. Было ясно, что внезапно, абсолютно нежданно-негаданно, пришла настоящая большая любовь.

     После перерыва на сцену снова вышел Александр, открывая вторую часть вечера. Соседнее кресло, к моему большому сожалению, освободилось, и Светка пересела в него. Я сидел и думал: как же с ней легко! Никакого напряга, никакого страха, все просто и понятно. Я обернулся к ней и, увидев, что ее рука лежит на соседнем подлокотнике, аккуратно положил свою руку поверх ее руки. Она, встрепенувшись, резко обернулась, и увидев мои бесконечно влюбленные в нее глаза, все поняла и нежно улыбнулась в ответ. Она мне потом как-то призналась, что ей очень хотелось, чтобы я именно в этот момент взял ее руку в свою. Александр объявил выход Маэстро, и Василий Павлович снова появился из-за кулис. Зал ликовал. Маэстро начал рассказывать о том, над чем он сейчас работает. Потом он вспомнил, как появлялись на свет его предыдущие произведения, какие люди и события стали прообразами его персонажей и еще много чего интересного.
 
     — Да у тебя совсем холодная рука, — сказал я, прикоснувшись к руке девушки.

     — Вот и согрей ее, — шепотом, чтобы никому не помешать, коротко ответила Светка.

     У нее никогда не было никакого кокетства, жеманства, никакой напыщенности, никакого ненужного флирта, и это было так здорово. Она время от времени оборачивалась и с улыбкой смотрела на меня. В эти мгновения я мог видеть ее прекрасные, нежно смотрящие на меня глаза.  Я держал ее руку и думал, что не найти еще на земле такого открытого и жизнерадостного человека. Особенно это невозможно в наше время, когда каждый пытается подставить, насолить, навредить да еще получить от этого глубокое удовлетворение.
     А Маэстро продолжал. Он говорил спокойным ровным голосом, четко проговаривая каждое слово. Все присутствующие в зале сидели, как завороженные. Я уверен, что Василий Павлович, судя по его книгам, был бы хорошим психотерапевтом, учитывая, что по первому образованию он был врач. Да, Маэстро пополнил ряды великих медиков-писателей российских и присоединился на полном основании к Чехову, Булгакову, Горину и иже с ними. Второе действие закончилось. Снова объявили антракт.

     — Мне пора, — сказал я. — Еще вернусь. Встретимся здесь после мероприятия. Дождешься меня? — спросил я, боясь услышать отрицательный ответ.

     — Конечно, Сереж, — радостно ответила Светка.

     — Вот и здорово. Я побежал, — бросил я уже на ходу.

     Я рванул в гримерную за сцену. Андрей Шиловский разминал кисти рук, выворачивая палочки наружу, Антон Измирский бродил пальцами по басу, Славка Дубницкий, наш клавишник, еще раз проходил партитуру, а Сергей Охотин протирал гитару. Все готовились к священнодействию.

     — Что ж, не пожалеем живота своего на благо Отечества? — спросил я.

     — Давай без высокопарных слов, — проворчал как всегда суровый Андрей.

     — Будет жарко, — как бы в никуда добавил Охотин.

     — Присядем на дорожку, — сказал я.
 
     Мы присели и помолчали несколько секунд, затем разом встали и пошли на сцену. А на сцене уже стоял Маэстро и рассказывал зрителям о том, что будет происходить здесь дальше. И вот когда он сказал, что сейчас на сцене появится всеми  любимый,  ни на кого не похожий и даже единственный в своем роде джазовый ансамбль «Аякс» под управлением Сергея Никитского, зал взревел, как заводской гудок, призывающий рабочих на смену. Вдруг в зал отовсюду, как тараканы из углов, повалили хипаны. Длинноволосые, в непонятной одежде, они заполняли все свободное пространство зада. Грянула музыка. Мы играли выборочные части из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда». Именно эту вещь мы и отрепетировали с ребятами в качестве сюрприза Маэстро. Публика была подготовленная, как говорится, наша. Зал с первых аккордов буквально стоял на ушах. Очумевшие от такой музыки бабушки и вся случайно оказавшаяся публика рванули прочь. Выбегая из зала, они ругались и клеймили последними словами музыкантов и всех этих хиппи, которые в данный момент получали кайф от доносящихся со сцены звуков. Маэстро в это время стоял за кулисой, и по его лицу было видно, что он несказанно рад всему, что творилось в зале. Получался настоящий, не опереточный, а джаз-роковый скандал.

     — Пусть попляшут все эти … — крикнул Маэстро нам на сцену и добавил — то ли еще будет, то ли еще…

     Зал бесновался. Хипари свистели, музыка грохотала. Почти все «иноверцы» уже покинули зал, только некоторые зрители сидели, как приклеенные к стульям, с выпученными от удивления глазами и открытым ртом. А кто-то уже начинал пританцовывать в проходах. Василий Павлович потом сказал мне в приватной беседе, что в тот момент он был на пике радости. Он пошел наперекор всему тому, что творилось вокруг него в его любимой стране. Он выступил против однообразности, всепоглощающей пошлости, лицемерия, вранья, которые пропитали все слои общества. Он ринулся в свой крестовый поход наперекор живущему внутри каждого страху. Он все поставил на карту и, как показало время, вытянул «джокер». Мы отыграли «Иисуса», и когда зал был уже в экстазе и не хотел, чтобы заканчивалась эта мистерия, я сказал:

     — А теперь я хочу пригласить на сцену моего друга и прекрасного саксофониста Алексея Ослова.

     Зал взорвался невиданными доселе аплодисментами. Мы начали играть всеми нами любимую «Ночь в Тунисе» Диззи Гиллеспи. Вначале мы играли тему вместе с Алексеем: я на скрипке, а он на саксе. Затем я перешел в импровизацию на заданную тему, а Алексей замолчал. Он стоял на сцене рядом со мной и, улыбаясь, смотрел, как я легко и непринужденно извлекаю ноты из своего инструмента. Он всегда мне говорил:

     — Ты просто настоящий скрипичный Гиллеспи.

     Из зала начали доноситься крики:

     — Давай, давай! Мы с тобой!

     Светка сидела на своем месте. Казалось, она вообще не понимает, что происходит. Она никак не могла осознать, куда попала и чем все это может закончиться. Ее глаза, прекрасные и так уже мною любимые к тому моменту,  были широко раскрыты и застыли в изумлении. Мне показалась, что она даже не моргает, боясь пропустить что-то из творящегося на сцене. Когда я играл импровизацию, зал уже было не остановить. Сбоку от сцены появился директор и начал предпринимать попытки закрыть занавес и тем самым положить конец «этому безобразию». Свободный от соло Алексей начал делать пассы руками в сторону этого ненавистного всем директора, как будто он гипнотизер, а директор — его пациент. И самое смешное, что в тот момент, когда Алексей делал в его сторону эти пассы, директор на мгновение застывал, как вкопанный, а потом отмирал и пытался закрыть занавес заново. И так продолжалось все мое соло. Я уже не мог удержаться от смеха. Перейдя позади занавеса с одной стороны сцены на другую, Василий Павлович напомнил директору об их договоренности, и тот сдался на радость победителю. Я доигрывал свое соло, а Алексей уже был готов принять эстафету. И вот звуки саксофона полетели в зал! Скорость игры у Алексея была просто сумасшедшая. Нам всем стало жарко от ходящего ходуном зала, от нас самих, стоящих на сцене, от этой прекрасной музыки. Мы играли с таким остервенением, как будто делали это в последний раз. Я иногда поглядывал на Светку и понимал, что у нее самый обыкновенный культурный шок. Улыбка уже не сходила с ее лица ни на секунду. Как же она была прекрасна, как одухотворенна и светла! Зал ревел, и когда казалось, что дальше уже некуда развивать эту тему, тогда Андрей выдал свое соло на барабанах. Все музыканты смолкли, пропуская его. Он заиграл с перкуссионных тамтамов и, не снижая темпа, начал продвигаться к основной барабанной установке, включая томы и в то же время отбивая ногой сильную долю в бочку. Зал, услышав редко стучащую бочку, начал откликаться и вторить ей. Андрей продолжал наращивать интенсивность своей партии. Когда он почти ушел на основные барабаны, я подбежал к перкуссии и начал долбить в нее изо всех сил. Мы вытворяли с Андрюхой что-то неописуемое. Как-то потом Маэстро сказал Кире:

     — Знаешь, Кирилл, эти два черта так завели зал, что казалось, будто он просто разорвется от эмоций.

     Андрей начал свою знаменитую проходку, показывая, что его соло заканчивается, и мы (я уже опять на скрипке, Алексей на своем саксе, а Славка на клавишах) грянули все вместе главную тему произведения, наполняя пространство энергией радости и любви. Светка смотрела на меня так, как смотрят дети на тех, кого они любят. Мы играли, и никого и ничего больше не существовало в мире в эти мгновения. Наши сердца стучали в такт музыке, стучали совместно и едино. И была Любовь, и была Свобода, и был Свет…
     Выступление закончилось. Мы ушли со сцены. Зал аплодировал несколько минут, и с большой неохотой зрители стали расходиться по домам, а точнее, по всевозможным квартиркам, мастерским и полуподвалам, чтобы там продолжить этот вечер в кругу родственных душ. Я немного отдышался за кулисами и сказал ребятам, которые уже обсуждали концерт с Маэстро:

     — Скоро вернусь.

     — За ней? — спросил Маэстро.

     — Так точно, мой генерал, — шутливо ответил я.

     — Хорошая девушка. Все-таки у нас с Серегой одинаковый вкус, — сказал Маэстро, и все ребята засмеялись, но я уже этого не слышал, поскольку мчался на всех порах к своей Дульсинее и Джульетте одновременно.

     Я выскочил из-за кулис и увидел Светку. В опустевшем зале она сидела на том же месте, опустив голову вниз.

     — Здорово. Не ожидала. Вы просто настоящие молодцы, — сказала она.

     — Прекрасно. Рад, что тебе понравилось, — ответил я. — Пойдем к ребятам, они уже там с Маэстро и со всеми остальными за сценой празднуют наш совместный успех.

     — Пойдем, — она протянула мне свою руку.

     За сценой уже все кипело. Андрей, как обычно, немного отчитывал Антона за то, что он не слушает его на сцене. Сергей Охотин не соглашался с Василием Павловичем, который стоял со своей любимой Таей, по поводу Майлза Девиса и говорил:

     — Вы поймите, Василий Павлович, он же ничего не играет. Просто длинные ноты, и все. Ту-ту-ту-ту-ту… — не унимался он, показывая, как играет труба Майлза.

     Шота разливал дамам шампанское. Все о чем-то разговаривали между собой, притом одновременно. Гримерная жила своей настоящей послеконцертной жизнью. Шота подошел ко мне:

     — Сережа, вы просто настоящие герои. Я мало что понимаю в этой музыке, но мне кажется, что вы ее очень любите и делаете великолепно. Удачи вам, а все остальное у вас уже есть, — сказал Шота, показав на Светку и обведя рукой с бокалом гримерную.

     Я стоял и не знал, что ответить. Услышать такие слова от Шота — наивысшая оценка нашего творчества. Вы спросите: почему? Да как раз потому, что он ничего не понимал в джазе и был абсолютно беспристрастен в своих суждениях.
 
     — Да мы-то тут причем… — с трудом подбирая слова, сказал я. — Это ему надо говорить спасибо, — указал я на Маэстро.

     В гримерной прогремело трехкратное "Ура" и зазвенели бокалы с шампанским. Маэстро подошел к нам со Светкой.

     — Василий Павлович Казанский, — представился он и взял Светкину руку, чтобы поцеловать ее.

     — Светлана. Владимирова, — ответила она с неподдельной радостью на лице.

     Похоже,  она и не мечтала в тот вечер о том, что познакомится с виновником торжества да еще будет пить с ним шампанское. Об этом мероприятии потом долго шумела Москва. В тот незабываемый вечер я был счастлив. Маэстро постоял недолго с нами и пошел к Шота. И тут в гримерную вошел опоздавший Кира. Все кинулись его обнимать, только мы со Светкой стояли в стороне. Кира бросил на нас взгляд и понял все сразу, без слов. Мы стояли со Светкой у окна, взявшись за руки, и светились от счастья.

     — А вот и мой верный друг, — сказал я Светке. — Кирилл!!! — крикнул я и замахал рукой, чтобы он нас смог увидеть в этой разноцветной толпе. Кира, освободившись от людей, подошел к нам вальяжным шагом.

     — Кирилл Носов. В народе просто Кира, — без проволочек, не обращая на меня внимания, сказал он, глядя Светке прямо в глаза.

     — Светлана Владимирова, — отрапортовала она ему в ответ.

     И тут он вдруг выпалил:

     — Берегите его, Светлана. Он хороший… Он — наше все… — наглея и как бы иронизируя, говорил Кирилл с улыбкой. — Мне кажется, Светлана, вам очень повезло. Ну, ладно, надеюсь, в этой жизни мы… — он остановился и, прищурив ореховые глаза, посмотрел вначале на меня, потом на Светку, и, как бы выдыхая воздух, добавил, — еще не раз встретимся. Я — к Василию Павловичу, а с вами, молодой человек, мы встретимся завтра, — указывая на меня пальцем, с неописуемой радостью добавил он.

     — Слушаюсь, — радостно, с широкой улыбкой на лице, будто обращаясь к военачальнику, ответил я ему, и мы все втроем рассмеялись.

     Кира тогда с ходу врубился, что это «Она». Он полюбил Светку сразу такой, какая она была. Принял искренне, всем сердцем, и ни разу не попытался ее соблазнить, хотя мог это сделать с профессиональной легкостью Казановы, вообще не напрягаясь. Он полюбил ее братской любовью, потому что увидел, что это «моя» женщина, со всеми вытекающими из этого подробностями. Фуршет подходил к концу, вернее, перетекал на новые явки. Маэстро со своими братьями-литераторами пошел продолжать вечер в ресторан Союза писателей. Мои музыканты поехали на какой-то сейшн, а мы со Светкой остались, чтобы прибраться в гримерке. Зал уже был пуст. Бабули-гардеробщицы обсуждали прошедшее мероприятие и потихоньку собирались домой. Они никак не могли поверить, что все это бесчинство происходило у них на глазах, в самом центре Москвы.

     — Да, в наши годы такого и быть не могло, — приговаривала первая.

     — Не говори, Валь. Сталин бы этих бесноватых быстро куда надо… — подхватывала вторая. — Куды катимси… Вот и мой вчера, Сашка-то... Принес домой джинцы. Буду теперь только в них ходить, говорит. Я говорю ему, мол, не позорь меня, а он смеется.

     — Да, Антонна, истинно тебе говорю, конец света скоро будет. Либо комета  на всех на нас упадет, либо мериканцы бомбу сбросять.

     Мы со Светкой пересекали вестибюль, когда услышали вдогонку:

     — А вон, Валь, ентот, который на сцене был. Смотри, а девка-та его, совсем малАя дуреха, а туда же. Взять бы ее да по голой попе!..

     Мы со Светкой переглянулись и рассмеялись. Я приоткрыл дверь, пропуская Светку вперед, и мы вышли на улицу. Нас встретил удивительный зимний вечер, и мне никак не хотелось отпускать свою девушку...

     Да, воспоминания — любопытная штука. Вроде бы, сижу сейчас в своем кабинете, на дворе — двухтысячные, а мысли улетели далеко в семидесятые. Так… Ну, ладно, на чем я остановился, перед тем как начать вспоминать тот вечер, Маэстро, Светку? Что-то писал про Питер…  Ну да, Кира мне позвонил, и я начал готовиться в дорогу. Ага, так все и было. Теперь придется вспоминать то поездку с Кирой, то еще что-то. Настоящая импровизация из нескольких тем получается. Итак, Питер. Коммуналка. Ванная.