Мама

  Ее звали Анна. Многие называли ее Аня, но, глядя не нее, всматриваясь в ее глаза, я хотел называть ее непременно полным именем Анна.
  Эта девочка была отрешенным изгоем на курсе, но не из тех, над кем обычно шутят или издеваются. Она мило общалась с сокурсниками, подруги ее не обделяли вниманием, иногда и мальчики присматривались, некоторые даже засматривались.
  Анна излучала волшебный флер тоски и холодного страдания, но это было не мучение и боль, скорее перчинка, разжигавшая желание сблизиться с ней. Этот флер был не криком о помощи, а любовными стонами, прикрытыми подушкой.
  Анна действительно была прелестной. Ее крупные глаза на маленьком личике казались тоскливыми и все понимающими. А ее длинные прямые волосы, спадающие темно-каштановым водопадом на худосочные плечи, окончательно подтверждали, что Анна была готической принцессой.
  Но это была настоящая принцесса, не новоявленные черные вороны, обвешанные железными побрякушками и состоящие из переживающих подростков. Анна была чистым воплощением готики, сошедшим персонажем с полотен средневековых художников.
Она держалась сжато, все время переминалась, собирала руки на груди, прятала их в карманы. Порой казалось, что ей неудобно стоять или сидеть.
  Скромница и умница в учебе, она всегда оставалась в лаборатории и брала дополнительные задания. Иногда помогала привести в порядок помещения, пострадавшие от учебного процесса, чем очень радовала старую женщину профессора.
  Но, все же, было в этом цветке что-то еще, что-то не давало мне покоя. Студенты тоже это чуяли, и, находясь рядом с ней, вели себя, как и подобает возбужденным мужчинам. Но я чувствовал, что и мое понятное желание, вполне объяснимое, имеет привкус горечи, словно я делаю ей больно.
  Однажды мы сидели на одной вечерине. Так случилось, что ребята, ради шутки подпоили Анну, подливая ей в колу то виски, то водку, так, что бы она не заметила. Нужно ли мне говорить, что ей стало плохо? Праздник продолжался, но я решил, что настало время отвезти Анну домой. Вот только, стоять самостоятельно она уже не могла. Я не знал, где она живет, Анна внятно сказать не могла, поэтому я притащил ее к себе. Нет, она была в сознании, но тело ее уже покинуло, а разум готовился уйти.
  Я раздел ее до белья и увалил на свою кровать. И как только я собрался укрыть ее одеялом, моя рука скользнула по ее спине. Она была неровной, вся в полосочку.
  Живот, грудь, бедра сплошь покрывали шрамы от порезов,- тонкие и прямые, идеальные, такие оставляет бритва. Они недостаточно глубокие, что бы истечь кровью, но болезненные и долго заживают. Над левой грудью у Анны была маленькая ямка, размером с кончик сигареты.
  Я гладил ее по этим шрамам кончиками пальцев, а Анна жмурилась и вытирала слезы подушкой. В конце концов, я набросил на нее одеяло и ушел спать на диван.  Утром же я сделал вид, что все в порядке, налил ей рассола. Анна сделала тоже.
  Ее не было видно в институте неделю или даже больше, пока в один пасмурный день она не подошла ко мне, окруженному приятелями. Ее пошатывало, словно пьяную, она умоляла своими воспаленными глазами. «Помогите мне»,- шептала она,- «Помогите мне. Они меня убьют, помогите».
  Иногда помощь не выглядит красиво. Я лишь держал ее за руку, пока Анна рассказывала следователю, описывая все подробности до мельчайших деталей: как, когда и за что ее насиловал отчим, как блестела его бритва на коже, какими горячими были сигареты в его рту и как обжигающе холодно горлышко бутылки внутри нее.
  Удивительно на что способна любовь. И на что ради нее может пойти любящая женщина. Даже спокойно наблюдать за своей дочерью из кресла. Наверное, ей нравилось наблюдать.
  Анну я больше не видел, и как она живет, я не знаю.

31.07.2017