Шепот темного инээда

Все уходит в песок: и вода, и кровь, и жизнь. Слезы неба – в ненасытное лоно пустыни. Сколько костей, сколько дворцов и храмов, сколько веков утонуло в ее мертвом золоте? Не сосчитать, не увидеть.

Это чужая земля, и мы сбились с пути – вот что я помню. За нами по пятам шли духи ган-цангах, причудливые тени мерещились в лунном свете. Наши верблюды и кони скоро пали, и не было ни воды, ни крови, чтобы утолить жажду. Красные, бордовые силуэты ган-цангах, окружали нас днем, а ночью в обжигающе холодном воздухе то и дело вспыхивали крики неведомых тварей и откуда-то издалека словно бы доносился хруст ломаемых костей.

Я не помню, кто из нас умер первым. Не помню, как это случилось: остался ли этот Гарван где-то позади, не в силах продолжать путь, или до него во время привала добрались ган-цангах, смутившие разум бредовыми видениями и выпившие всю влагу из тела.

Мы пришли с Севера и знаем, что нам никогда туда не вернуться. Но всякий жаждет того, и хранит образ богатого края, полного воды и прохлады, в своем сердце. Север для нас – мечта о лучшем мире, знакомая всякому, кто вынужден жить на земле чуждой и неприветливой, опаленной безжалостным солнцем, вылизанной раскаленными ветрами, вздымающими не волны, но пески.

Мучимый видениями, я думал о Фёне, о далеком доме, о неизведанных благах, и мне казалось, что прохладный влажный ветер овевает мое иссушенное лицо, мои воспаленные веки, точно ласковое прикосновение неведомого духа. Я жаждал покоя, избавления, и, погружаясь в холод, чувствовал, как замирающее сердце мое наполняется радостью.

Я не помню, кто умер первым, но хорошо знаю одно – последним был я, и не Вафат пришла за мной, а сама Великая дщерь. И тогда я понял, что ни в теле, ни в духе не посетить мне Фёна: я навсегда останусь в Пустыне вместе с другими отреченными, отдавшими и кровь свою, и душу безмолвным пескам.

Ни имени не осталось, ни жизни: я помнил только, чему принадлежу и откуда пришел. Нас было много, смертные боялись нас и звали темными инээдами. Мы шли на запах невинно пролитой крови, слышали шепот обмана, издалека видели всполохи противного Матерям Пустыни колдовства. Мы проливали черную кровь убийц, вырывали замутненные души злонамеренных. Никто не мог уйти от возмездия, и, свершенное, оно рождало песню, летящую в ветре, и радовалось сердце Великой Дщери.

Пустыня меняла лики, приходили новые отреченные, сила наша росла. Сколько времени прошло, прежде чем мы снова встретили Старшего Гарвана, которого когда-то видели все? Имя его стерлось из памяти, но не узнать его было нельзя. Матери Пустыни прислали нам весть из прошлого. Если бы мы не принадлежали Великой Дщери, поклонились бы ему. Мы знали, что он не останется, что Дщерь не примет его и Вафат не заберет: его место не здесь, он лишь заблудшая душа, которой укажут дорогу.

- О Гарван, - говорил я ему, - нас много, мы сильны и готовы встать с вами под синие знамена Тид. Такое войско будет непобедимо. Лишь позови…
- Нельзя мешать Вечность с войной, - ответил он.
- Но разве жизнь – не сражение? Не война?
Гарван покачал головой.
- Это преодоление, борьба. Но не кровопролитие.

Когда началась буря, и Дщерь заглянула в мир смертных, Старший Гарван пропал. А мы снова стали прислушиваться к шепоту Пустыни, сливаясь с дымом редких костров, таясь в тенях трепещущих на ветру палаток, и голосах погонщиков. Бойся, бойся нас, путник, если сердце твое черно и мысли твои жаждут крови!