Вербное воскресенье

Бывает так, что от человека остаётся только память. Тем более, если этот человек даже не пытался как-то увековечить себя в материальных предметах и оставить потомство; если этот человек всю жизнь жил для других людей, жертвуя всеми своими интересами, потребностями, желаниями.

Однажды весной в воскресенье, когда на вербах появились пушистые почки, мы с мамой вышли из нашей маленькой квартирки, дошли пешком до Витебского вокзала и сели на электричку в Павловск. На маме был бежевый плащ и шелковый цветастый платок, а на мне – синяя курточка и шерстяная шапочка. Когда мы ехали в электричке, я разглядывал пассажиров, и тогда меня посетила мысль, которая потом не раз возвращалась ко мне. Я смотрел на усатого дядьку, который читал газету, на девочку с розовыми бантами в косичках, на молодую пару – парня и девушку, увлеченно разговаривавших, и думал: «Как странно, что я – это я только для меня одного, а все остальные люди для меня – другие. Но при этом каждый из окружающих воспринимает только самого себя как я, а все остальные и я, в том числе, для него или для неё – другие. Почему я не могу на время стать другим человеком, например, сидящим напротив меня, и посмотреть на меня его (её) глазами и почувствовать всё то, что он (она) чувствует и думать о том, о чём он (она) думает ? Почему я на всю жизнь обречён жить только в своем теле и в своей голове ? Как было бы интересно стать хоть на мгновение другим человеком и ощутить себя в его (её) теле, посмотреть вокруг его (её) глазами, почувствовать и подумать как он (она), а потом вернуться обратно в себя и сравнить ощущения, сверить мысли. И ведь так, возможно, думает каждый человек, но изменить ничего не может.» Эти размышления меня крайне взволновали, и я ощутил безысходность и отчаяние от собственного несовершенства и мироустройства в целом.

Павловск красив в любое время года. А ранней весной он тих и задумчив. Стояла сухая ясная прохладная погода. Всё вокруг было, как будто, в легкой дымке. Мы шли по аллее к небольшому желтому зданию в стиле классицизма с белыми колоннами у входа. Мама сломала несколько веточек вербы и отдала мне. Мягкие желто-серые мохнатые, похожие на каких-то маленьких зверушек, почки вербы были очень приятны на ощупь. Я отрывал пушистые комочки от веток и катал пальцами. Мама строго посмотрела на меня, и я прекратил это занятие. Веточки вербы предназначались не мне, а пожилой женщине, которая коротала остаток своих дней в желтом здании. Вблизи здание показалось мне совсем старым. Кое-где осыпалась штукатурка, и краска потрескалась на стенах и на колоннах. У входа я увидел табличку – Дом ветеранов труда. На широком крыльце нас встречала старушка, кутающаяся в клетчатый шерстяной плед. Мама обняла её. Чуть позже мы сидели в тесной комнате. Веточки вербы заняли свое законное место в бутылке из-под молока на подоконнике. Мы пили чай из тонких фарфоровых чашечек – подарок от лучшей ученицы любимой учительнице, Серафиме Алексеевне. Потом я рассматривал книгу с картинками, а мама с тётей Симой разговаривали.

Жили три сестры – Агриппина, Серафима и Пелагея. Они родились в небольшой деревне затерянной в срединной русской степной губернии. Детство сестер прошло в крестьянском доме, который построил их отец, деревенский левша. Вернувшись с Русско-Японской войны абсолютно глухим после контузии, он построил дом, сделал своими руками всю мебель, завёл хозяйство, взял в жены первую красавицу на деревне и родил трёх дочерей.

В семь лет я побывал в этой деревне и в этом доме у бабушки Поли. Навсегда я запомнил бескрайние холмы покрытые душистым разнотравьем и разноцветьем. Рядом с домом протекал ручей, спрятавшись в высокой траве - осоке. Как-то раз я сидел у ручья, перебирая цветные камешки, и наблюдал, как маленькие роднички пробиваются из земли, вздымая песчаное дно ручья. Вдруг треск и резкое движение слева от моей головы испугали меня. Рядом со мной на цветок репейника села огромная стрекоза. Её чешуйчатые крылья и большие глаза поразили меня и впоследствии были воплощены в детском рисунке. Голубой ручей, высокая трава и стрекоза отразили мои детские воспоминания в альбоме на первом уроке рисования по теме «Как я провёл лето».

В начале тридцатых годов сестры получили высшее образование в Москве и поклялись на Воробьёвых горах, как Герцен и Огарёв, что все свои жизни они посвятят людям. Серафима стала педагогом, Агриппина – врачом, а Пелагея вернулась к родителям в степную деревню. Во время учебы в институте моя бабушка познакомилась с Серафимой и на долгие годы они стали коллегами и самыми близкими подругами. А когда сразу после войны бабушка внезапно умерла – сгорела от скоротечной и неизлечимой в то время болезни, Серафима взяла мою маму к себе и воспитала как собственную дочь. Это было уже в Ленинграде. Они жили в комнате большой коммунальной квартиры на улице Рубинштейна. Серафима преподавала в школе русский язык и литературу, а мама была школьницей, носила коричневое платье с кружевным воротничком и белым передником. Школьное платье долгое время было у мамы единственным, потому что средств хватало только на еду и самое необходимое. На свою маленькую зарплату Серафима помогала всем нуждающимся родственникам, приезжавшим из деревни, подкармливала вечно голодных учеников, приходивших к ней после уроков на факультативные литературные занятия и чай с печеньем. Аскетизм в образе жизни являлся культом для Серафимы, воспитанной в годы военного коммунизма. Да и время тогда было, в самом деле, трудное.

Спустя годы, когда Серафима, выйдя на пенсию, решила переехать в Дом ветеранов труда, она раздавала свои вещи знакомым. Комнату забирал Райисполком. Что-то продавать, обменивать даже в мыслях не было у Серафимы. Она в течение всей своей жизни всё отдавала, что имела, родным и неродным людям и, прежде всего, детям. Она и жизнь свою беззаветно отдала Родине, Партии и ученикам. Во время переезда я приходил с родителями в гулкую темную коммуналку на Рубинштейна. В комнате тёти Симы стоял запах гвоздики и пыли. Кстати, тонкий аромат гвоздики был потом и в её последней обители в Павловске. Пыль золотилась в лучах света, падавших из высоких окон на пол, стены, вещи и мебель, составленные посреди комнаты. Отец с мамой забирали у тети Симы шкаф – большой неповоротливый массивный из темного лакированного дерева.

Впоследствии, когда мы переехали в новую квартиру, шкаф Серафимы стоял в моей комнате, и на его центральную полку удачно вписались все тома Большой Советской Энциклопедии, которую я очень любил читать. Особенно мне нравились статьи про политических и военных деятелей, ученых, писателей и художников. В большей степени меня интересовали их биографии, чем их достижения и вклад в историю. Вряд ли я всё понимал и запомнил многое из прочитанных мной статей, но мне доставляло огромное удовольствие воображать себя тем человеком, про которого я читал, переносясь в своих фантазиях в его время, пытаясь осмыслить, какие переживания пронёс мой герой, проходя через жизненные перипетии, изложенные сухим энциклопедическим языком.

…

Прошло много лет с тех пор. Уже давно нет ни мальчика в синей курточке, ни степной деревни, ни желтого здания с колоннами, ни большого книжного шкафа. Энциклопедия перекочевала в мой смартфон. И я даже не знаю, где могила тёти Симы, и есть ли она вообще эта могила или ячейка в колумбарии. Всё превратилось в прах, пепел, пыль. Осталась только память. Впрочем, и памяти скоро не будет.