Глава 29. Больше не заработать и не унести

На четвертый день рядовые митингующие стали превращаться в оголтелых революционеров под руководством безбашенных вождей, к чему обычно ведут или сакральная жертва, случившаяся ненароком или с умыслом, или попустительство властей, или и то и другое вместе, помноженное на естесственное желание согреться спиртом наружно и внутри.
Чижикова удивило, что у народа в головах вновь стали появляться шальные мысли, временно считавшиеся изжитыми, и откуда-то повылезали толпы озлобленных босяков, бродяг и хамов, имевших прежде прозвище трамвайных, и полчища хомячков диванных войск, которых никто из-за их тучности вообще не брал в расчет.
«Одичание скоро, неистребимо и непредсказуемо», - подумал Чижиков. И как тут угадаешь, в правильное, или неправильное время ты родился, в подходящее ли время стал заниматься делом, если на ровном и негаданном месте воскресают из небытия отпетые карбонарии, и к тебе в любой момент могут запросто прийти с претензией, как в семнадцатом году прошлого века, и все отобрать.
Но ведь если кого толкового внимательно почитать, то все, оказывается, жили в трудные и неправильные времена, брюзжали и жаловались на них. Похоже, что никогда времена не бывают подходящими по духу, легкими и веселыми. Разве что брежневские в эпоху застоя, о которых народ вспоминает теперь с благодарностью и тоской. Но ведь находились и такие, кому и в эти благостные времена были тоже невмоготу.
А ведь это Дренцалов, сволочь, поставил палатку с алкоголем для босяков перед воротами Империей. Видать забыл, как Савва Морозов поддерживал революцию от безделья и хандры, заигрывал с бунтарями и мятежниками. Потом таких как он оприходовали лицом в пролетарские фекалии и отправили в расход. Сам же он, слава его старообрядческому богу, до тех дней не дожил по весьма сомнительным обстоятельствам, иначе бы застрелился с горя или братки застрелили, — повторно.
Кто-то разведал, что в Империи хранится полторы тонны денег крупными купюрами. Тогда российская валюта крепла день ото дня после великого ниагарского падения, и на короткое время стало выгодно держать деньги в наличности и в рублях, что Чижиков и делал втихаря. Помнится, это секретарша Леночка всенародно проболталась. Ее после эфира у Малахова больше на работе никто не видел.
Пошли слухи, что бывшая титулярный советник Леночка всегда осуждала деятельность фирмы, считая, что все — жульничество и обман. Чижиков свирепел. Он топал ногами, позвал Перловку и прямо спросил, знал ли тот о неблагонадежности секретарши на правах ассистента шефа, которая была себе на уме, порицала свой труд, но зарплату брала исправно?
- Не знал я, — отнекивался Перловка.
- Все знали — ты один не знал? Плутарх, это не промах, это форменная профнепригодность на грани заговора. Она же больше всех все знала. Она была мне доверенным лицом. Ну, и сколько у меня здесь еще предателей?
- Странный вы человек, Павел Иванович.
- Это почему же?
- Нет смысла за вас больше держаться.
- Как это?
- Поскольку впереди ничего хорошего ждать не приходится, а все хорошее с вас я уже поимел, — пояснил наглый Перловка, — я слагаю с себя полномочия начальника охраны.
- Это как это? — опешил хозяин.
- Я вам присягу не давал. Да хоть бы если и давал.
- Иди, — сказал Чижиков, — иди вон, и пусть тебя там растерзает народ. Мне не жалко.
А про себя подумал, что все эти присяги — на поверку, форменная ерунда. Если кто захочет предать, найдет тому сотни причин и оправданий, и... предаст.
Новость о деньгах, хранящихся внутри здания, воодушевила протестантов, потому что этих денег при самом варварском и приблизительном подсчете с лихвой хватило бы каждому бунтарю минимум грамм по двести, а это в пересчете на валюту немало.
Паша Наброскин, став во главе движения благодаря природным качествам лидера без царя в голове, дал указание отрядам самообороны рассредоточиться по всему периметру бетонного забора и приготовиться к штурму. Время от времени он сам влезал на мусорный контейнер, из которого сделали главную трибуну, и произносил пламенные речи. Его изредка сменяли другие ораторы из таких же грамотных, скоро пробившиеся в застрельщики. Все их речи можно было бы вместить в два слова — до коле?, но они могли их так раскудрявить и многократно переставлять, что часами насиловали гулкое эхо.
Вдруг раздвижные ворота чуть подернулись, как в конвульсиях, и сдвинулись вправо. Первым в образовавшейся щели показался Наброскин и столкнулся лицом к лицу, точнее сказать, с огромной массой Перловки, сбросившим казенную форм в пользу пролетарского ватника.
- Спасибо, товарищ, - сказал Паша и крепко пожал предательскую руку.
Они уже вместе открыли ворота до упора, и толпа полилась во двор, заполняя собой все пространство внутри ограды Империи.
Охрана, лишившись командира, способная действовать нехотя, через силу и только по указке криком, пустила застрельщиков из толпы во внутрь, не оказывая сопротивления, а потом солидарно смешалась с толпой.
Павел Иванович сидел у себя в подвале под впечатлением от прочитанного, и только ему одному известным способом запихивал наличные деньги на кредитную карту. Но всех денег сразу было не перезапихать, он психовал и торопился.
В дверь постучались. Павел Иванович, отвлеченный от важного дела, досадуя и сердясь пошел открывать. В глазок он увидел Крамского.
- Один? - строго спросил Чижиков.
- Конечно один.
Наш герой открыл дверь, одолев три замка и засов. Крамской придерживал под пиджаком какой-то предмет, как скрытно несут домой поллитру.
- Они уже тут, — сказал он, переступая порог.
- Прорвались?
- Измена.
- Кто?
- Охрана.
- Сам Перловка сбежал первым, — сказал Чижиков.
- Вот гад.
- А ты что не сбежал?
- У меня у самого есть к вам одно дельце.
- Излагай, — сказал Павел Иванович.
- Привет от губернатора Бобрикова, — Крамской расправил руку из-под пиджака и театрально, как Брут, вытащил разделочный нож, похожий размером на меч, однако заостренный только с одной стороны, позаимствованный в им ресторане.
Чижиков отшатнулся. Он всегда относился с подозрением к людям в сандалиях, надетых на белые носки. Так могут ходить только люди, живущие не по понятиям, без крепких основ и чести. А ведь совсем недавно Крамской признавался ему в любви за то, что Чижиков для него сделал и дал подняться на золотую гору добытчика. А в итоге тот оказался рабски верен губернатору Бобрикову, который его подослал.
- Чем же я ему не угодил? - удивился Павел Иванович.
- Губернатор не хочет, чтобы наверху знали про вашу с ним связь.
- Так ведь я болтать-то не собираюсь. Где я, а где верх?
- А как же всесильный куратор Хомячков?
- Он мне только руку пожал, - соврал Чижиков.
- Так будет надежнее.
- То есть?
- Губернатор велел вас зарезать, как овцу.
- Денег хочешь? - предложил вдруг находчивый Павел Иванович.
- А много?
- Много.
- Хочу!
- Сколько?
- Вот столько, — сказал Крамской, широко расставив руки, понимая, что больше ему нажить денег с его талантами будет не где, да и унести тоже.
- Сейчас принесу, ты только здесь постой и не уходи, — сказал Чижиков и скрылся за дверью, но не за той, что вела в комнату-сейф за деньгами, а той, что вела на свободу.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2017/08/01/445