Братья

БРАТЬЯ

В августе 1940 г. В Каменку приехала новая учительница. Была она маленькая, худенькая, деревенским не глянулась! Ишь, говорили, прислали как какую-то пигалицу, да лядащую. Но и деревня Таисии Петровне – так звали новенькую, не понравилась. А чему здесь нравиться? Деревня маленькая, на взгорке всего домов 20. Есть начальная школа – и всё. То ли дело Волковское – село на большаке, там сельсовет, медпункт, школа-семилетка, почта, магазин, даже есть клуб с библиотекой. Но в селе её не оставили. Вот в Каменку послали, за шесть километров. И Таисии после окончания педучилища в небольшом районном , но всё же городке, было здесь скучно, и неуютно. Поселили её в маленькой избе, рядом со школой, половину избушки занимала русская печь – основа жизни в каждом крестьянском доме. И вот эту-то печь Таисия никак не могла освоить. Чтобы уложить дрова – колодчиком – как её учили, приходилось ей почти целиком влезать внутрь огромного печного чрева; она подкладывала бумажки, щепочки – дрова шипели, дымили и не хотели разгораться, плача от дыма и обиды, чувствовала она полную свою беспомощность.
Однажды нашла она на полке керосиновую лампу, забралась на шесток, плеснула на дрова керосин, понесла спичку и едва успела отпрянуть, прикрыв лицо руками, на неё рвануло из печи яркое пламя. Таисия выбежала на крыльцо, села на ступеньки и громко расплакалась от страха и боли – жгло руки и лицо. Соседка, шедшая от колодца с водой, сняла коромысло, подошла:
- Что случилось, девонька? Ох, Господи, да ты сожглась, пойдём, пойдём скорее ко мне.
Она привела девушку к себе, налила миску холодной простокваши, заставила её и мочить руки. Таисия, морщась и охая, рассказала, как хотела растопить печь.
- Ну, ладно, не всё так страшно, до свадьбы заживёт, - утешала её соседка.
- Как же ты себе обед готовишь?
- А никак. Чай грела, а больше у меня ничего нет.
- Эко ты нескладная. Ну ладно давай обедать будем.
Хозяйка -  высокая, дородная женщина, плавно и неторопливо двигаясь, стала собирать на стол: нарезала крупными ломтями хлеб, налила в миски густые, дымящиеся щи, попутно рассказывала:
- А зовут меня Татьяна Семёновна, да проще тётя Таня. Живём мы с внуком Дёмкой. Смотри-кось у нас просторно и горенка и две спаленки. Так что, дочка не воюй ты со своей печкой – приходи жить к нам. И тебе хорошо, и нам веселее.
Таисия осторожно спросила:
- А сколько надо платить?
- Да ты с ума сошла! Ну, какая плата! Вот дрова тебе положены, так пусть к нам привезут. Мои племянники- Антоновы – вон дом напротив – и распилят, и расколют. И скажи, как тебя величать-то?
- Таисия Петровна.
- Ну для меня уж просто, Тася. Помочь вещи собрать?
- Да у меня вещей совсем мало, сейчас принесу. Спасибо, тётя Таня. А от ваших щей я сейчас вроде как пьяная.
- А это с голодухи. Ишь, чай только пила. Как же голодной работать?
Так Таисия перешла жить к тёте Тане. Вечером послали Дёмку по дворам – составить списки учеников; сама Таисия пойти не могла, лицо горело, спалённые волосы торчали клочьями.
Дёмка быстренько принёс список – на тетрадном листочке было 17 фамилий. Таисия удивилась:
- А что это у вас все Антоновы, Кругловы да Лаптевы?
Тётя Таня объяснила:
В деревнях часто так – много дворов, а фамилии две-три. Это наверно, от тех, кто здесь наперво поселился. Ну а остальные есть -  россыпью.
Школа располагалась в большом доме Марягиных. Внутри сохранилась только печка и маленькая прихожая – раздевалка. Все перегородки были убраны, и получилась одна большая комната в 4 окна, условно разделённая пополам – на одной половине 1-й и 3-й классы, а через проход – 2-й и 4-й.
Таисия взялась за работу с азартом: вымыла все окна, натёрла до светлой желтизны полы, вырезала из бумаги «кружевные» занавесочки на окна. Целую неделю рисовала и вырезала крупную азбуку. С помощью Дёмки приклеили её к фанерному листу и прибили к стене. Дёмка с большим удовольствием помогал Таисии. Он был невысокий, крепкий 12-летний паренёк, совершенно белобрысый с такими же светлыми ресницами и голубыми, озорными глазами. Он должен был уже идти в 5-й класс, в Волковскую школу. А пока делал для Таисии учебные пособия: сделал две беленькие, гладенькие указки; потом в продолговатом ящике они делали макет рельефа: была там гора, из под неё текла река – из узеньки кусочков стекла – и впадала она в стеклянное море. С одной стороны реки была возвышенность из рыжей глины, с другой стороны – пашня и узкие линеечки грядок. Этот ящик поставили на тумбочку против парт 4-го класса.
Начало занятий всегда праздник. Для Таисии тем более – первый урок в настоящей школе.
Солнечным весёлым утром у школы собралась стайка принаряженных ребятишек. Подошли и некоторые мамы. Таисия – в белой блузке, чёрной юбке и всепогодных чёрных лодочках, волосы поле сожжения и стрижки, лежали тугими золотыми кольцами, - торжественно всех поздравила с началом нового учебного года и подала звонок самой маленькой девочке. Та, краснея и смущаясь, тихонько позвонила. Ребята, суетясь и толкаясь, зашли в дом. Учебный год осенью 1940 года начался.
Вскоре для школы и для учительницы привезли дрова. Как договорились к дому тёти Тани. Вошёл маленький, старенький, весь какой-то поношенный мужичок и доложил:
- Скажи Татьяне, что Савоська дрова привёз. Пусть разгружают.
Таисия ничего и сказать не успела, как он исчез. Вскоре пришла тётя Таня и скомандовала:
- Дёма, позови Матюшу, разгрузить надо.
Пришёл Матвей – высокий, стройный парень с большими по-мужски сильными руками, и не стал ждать Дёмкиной помощи – поднял телегу с одного бока и свалил дрова.
- Укладывать не будем.
И обратился к Таисии:
- Пилить умеешь?
- Если научишь, то сумею.
Она вынесла пилу и они принялись за дело.
- Ты не держи, отпускай пилу, когда она на меня идёт, а потом ты к себе тяни, - учил Матвей.
- Ну и неумёха ты!
И с укоризной на неё поглядел. Она только заметила, что глаза у него синие-синие и с досадой огрызнулась.
- Значит такой учитель плохой!
Он покраснел как девчонка, даже уши стали красными, повернулся и ушёл. Дёмка фыркнул:
- Во, обидчивый какой! Давай со мной.
И они потихоньку наладились пилить.
Вечером Таисия спрашивала тётю Таню:
- Почему возчик себя Савоськой назвал, он же пожилой человек?
- Да так случилось – смолоду много колобродил, да и пил. Жизнь не задалась, живёт у брата в мазанке на огороде, чудачит порой. А брат-то – Пётр Иваныч Лаптев – уважаемый человек, председатель нашей «Зари».
Таисия спросила про Матвея.
- А это как раз мой младший племянник. Я ж тебе говорила. Вон дом напротив брата моего Василь Семёныча. У него сынов всего трое. Старший Семён командиром скоро будет, военный он. Второй – Валентин – механизатор, он всё при тракторах, да в кузнице, дома редко бывает, чаще у Клаши Петровой, кузнецовой  вдовы на хуторке живёт. Живёт, а не женится.
- А почему?
- Да старше его она намного. Её Митя  нашему Матюше ровесник. Им уже по 16 лет.
- А я думала он старше.
- Да ведь работает много. Он самый младший, младше Сёмки на 9 лет. Рос при матери, все дела научился делать. А то бы им теперь плохо было.
- Почему?
- А Марфа – жена брата – летось померла. Так как-то сразу неожиданно. Брат мой почти калека – ревматизм скрутил, ноги не ходят и сердце плохое. Как-то по зиме из-под воды мешки с мукой вытаскивал – вот этот самый Савоська по дурости воз утопил. Ну Василий и остудился сильно, с тех пор и слёг. Все дела на Марфу, и колхоз, и по хозяйству, и по дому. Она и не сдюжила. Хорошо Матюшу ко всему приучила – он теперь и печку топит, и обед варит, и за отцом ходит – всё на нём. Ему бы девкой родиться, он и  обличьем в мать пошёл. Марфа у нас красавица была, коса – в руку, чернобровая, глаза синие. Вася в ней души не чаял. После неё совсем сдал. Вот только Матюшей и держится.
 - А как же ваша семья?
Про себя Татьяна рассказывала неохотно.
- Да мужик мой не захотел в колхозе работать. На шахту подался, в Донбасс. И сына с собой сманил. Только денег не наработал и беда случилась – завалило их в шахте. Сноха жить сюда не поехала, Дёмку вот мне привезла.
Закончилась осенняя уборка. Долгими тёмными вечерами сидели на кухне – Таисия за столом с тетрадками, Татьяна с вязаньем у печки. И постепенно Таисия узнавала все события из жизни маленькой Каменки. Хвалила Татьяна их колхоз –  маленький, но дружный, хвалила председателя Петра Ивановича – он обещал в деревню свет провести, уже столбы заготовили; но, видно, до зимы не успеют. Плохо вот, что дороги хорошей нет – в Волковское далеко ходить и в школу, и магазин. Со всеми жителями постепенно хоть и заочно пока познакомилась Таисия.
А 1941 год встречали весело. В школе нарядили ёлку. Целых две недели красили и клеили игрушки. Таисия  ломала голову – как быть с подарками? Из своей получки купила немного конфет, в Волковской школе выпросила несколько тетрадей и ручек. Даже Татьяна увлеклась подготовкой к празднику: до этого ёлку в школе никогда не устраивали. Из цветных лоскутиков сшила она маленькие мешочки, а в них положили по кулёчку конфет, ещё кому ручку, кому тетрадку. А дедом Морозом нарядили Митю Петрова, он в деревне не часто гулял: не сразу признают. И, правда, в белом тулупе, в шапке и с приклеенной бородой он был настоящим Морозом. Татьяна посоветовала Таисии лично пригласить лучшего гармониста – Саньку Нефёдова. И она пошла к Нефёдовым. Семья эта – не местная, приехали в 32- году, бежали с Поволжья. Семья большая – десять детей. В дороге умерло двое, да старики остались умирать в деревне. Все остальные выжили и прижились в Каменке. Старшие дети жили уже отдельно. В доме за главного был Санька – худенький, невысокий 16-летний  паренёк. Он усердно работал в колхозе, но  главное для него была гармонь, и цену себе он знал. Он мог часами подбирать любую музыку по слуху и тихонько наигрывал, склонив голову и прислушиваясь к инструменту. На посиделки ходил редко и неохотно, если уж очень просили. Таисия очень уважительно попросила его поиграть для детей.
Праздник получился чудесный!
И нарядная ёлка, и подарки, и танцы под поющую гармонь – все деревенские  кто в сенях, кто под окнами, глядели как веселятся ребятишки. Таисию этого зауважали. Стали и за глаза звать Таисия Петровна.
Молодёжь на масленицу тоже веселилась – снимали избу, устраивали игры, танцы. Как-то к тёте Тане забежали Матвей и Митя:
- Таисия Петровна, а вы что не идёте – у нас весело!
- И, правда, Тася, что ты всё дома со мной, шла бы с ребятами гулять, - поддержала Татьяна.
- Да неудобно мне. Что это я перед учениками выплясывать буду.
Татьяна потом упрекала:
- Да когда ж тебе и погулять, так и состаришься одна.
- А для этих ребят и так старая, мне уж скоро 22.
- В деревне у нас парней в возрасте и не найдёшь. Как армию отслужат, так и уезжают. Плохо, девкам скучно. Вот хоть на посиделках побесятся чуть-чуть.
Прошумел метельный февраль. Зима заканчивалась. Работы в деревне прибавилось: вывозили на поля навоз, чинили инвентарь. Весна скоро. Когда уже стало хорошо пригревать солнце, Василий Семёнович, шаркая пошитыми валенками, выходил на крылечко. Курил, горестно вздыхая. Иногда приходил Савоська, рассказывал, что слышал от брата! Вспоминали прошлое. В праздники – на май, на октябрьскую он непременно прикалывал к старой, лоснящейся телогрейке красный вылинявший бант Василий как будто невзначай спрашивал:
- А что это ты, Савостьян, при параде?
- Ну, Василь, ты что иль забыл, - так праздник же, - и добавлял гордо,- ведь это я советскую власть учреждал! – И, стукнув себя маленьким кулачком в грудь, я же комитетчик был, иль не помнишь?
- А как же мне помнить – ты тут комитетствовал, а я в это время воевал.
- Но я же и колхозы налаживал, я всё для коллектива, теперь-то вот всё забыли…
Он грустно махнул рукой.
- Ну как же, возражал Василий, помню, ты для коллектива у Авдотьи Марягиной при выселении последний узел с барахлом с телеги снял. И он ехидно улыбнулся.
- Да не ври! Не последний. Да и кто ж знал, что в ем детские хараборки. Я думал, что для всех сгодится.
- Но пропил ты их вполне единолично.
- Та сколько лет ты мне этим узлом глаза будешь драть? Вы все умные задним  умом. А всё по постановлению делал!
- Ну ладно. А потом-то что ж ты всё наперекосяк делал? Вот с мельницы по тонкому льду поехал и сани утопил.
- Так ведь в объезд – лишняя верста, а через речку – напрямик. Да там и не глыбко… Хорошо лошадь быстро выпрягли, а сани с мукой под воду ушли. И ведь не ты мешки вытаскивал, а я. Вот с тех пор без ног сижу, про твоё геройство слушаю.
- Мне мешок-то и не поднять, грустно сказал Савоська и добавил примирительно, - Вась, насыпь своей махорочки, очень уж очень  забориста.
Свернули цыгарки, закурили. Этот разговор повторялся у них неоднократно, теперь он не имел прежней остроты, так, скорее просто ритуал для начала общения. Василий спросил:
- Как Пётр Иваныч не обижает тебя?
- Да нет, Пётр ничего, не задевает, но и разговора нет. А вот Нинка – ну, люта! Змея настоящая. Вот ребята кружку с молоком на столе оставили, ну я и хотел выпить – так нет, кошке вылила, а мне не дала. Он горестно вздохнул.
- Так пойдём, пообедаешь с нами.
- Не, не надо. Я картоху варил, ничего, поел.
В апреле Василий Семёныч получил письмо от старшего сына Семёна, что он возможно в мае приедет в отпуск. Эту новость обсуждали в обоих домах. Татьяна говорила:
- Ну, вот, Сёмка приедет и решит, как отцу жить. Или сам женится, или Вальку женит – нельзя же одному Матюше всё хозяйство тянуть.
- А невеста у него есть? – поинтересовалась Таисия.
- Да кто знает, может и есть, а если нет, так ведь и в деревне невест штук десять.
- Что ж вы их на штуки считаете, ведь по любви женятся.
- Ну, это уж как придётся. А хотя бы вот ты – чем не невеста? Учёная работаешь и собой ничего, может, и сосватаем, - смеялась Татьяна.
- Тётя Таня, разве так можно – я же не видела его и не знаю совсем, как же так всю жизнь  решать?
- Не пугайся. Видно будет.
Так все разговоры и вертелись вокруг приезда Семёна. И  вот под самый май он приехал. Таисия увидела в окно, как к дому напротив, шёл высокий военный с чемоданчиком в руке. Рассмотреть она не успела.
Семён давно не был дома, уже почти отвык от деревенской обстановки, но обрадовался отцу, братьям. Татьяна сразу пошла к ним, собрались все родные, поздравляли с командирским званием; как уже лейтенант, на воротнике два блестящих кубика, рассматривали, гордились. И впрямь – Семён высокий, сильный парень, не сказать красавец, но видный малый, волосы тёмно-русые, глаза серые, смотрит очень серьёзно. Пока Татьяна хлопотала с закуской, мужики жадно расспрашивали про жизнь, про ту, большую, которая шумела где-то вдали от Каменки.
- Семка, а войны не будет, как думаешь.
Этот вечный, тяжкий вопрос для России о войне – и думали о нём почти постоянно.
Кто-то сказал:
- Какая война? Мы теперь с немцами вась-вась, договор заключили.
Семён помолчал, потом сказал:
- Конечно, сейчас вроде бы война не должна быть, но обстановка серьёзная. Нам пока надо армию укреплять, много трудностей.
- Это каких же?
- Техники мало, специалистов тоже.
- Ну, вот, а как же – « если завтра война»?
- Так победим, не сомневайтесь.
- Да ведь нам не сомневаться, а воевать придётся.
- Может и не придётся, ведь пока мир.
- Так давайте за мир, наливай Вася.
Вечером Семён говори с отцом:
- Батя, я думаю на новое место службы ехать надо с семьёй.
- Так женись, невест вон полна деревня.
- А я никого уже не знаю. Кого знал, те замуж вышли, которые подросли, тех не знаю.
 - Сходи погуляй, приглядись – на то и отпуск. Когда тебе ехать?
- 20-го уже быть в части.
- Так мало?! Я думал весь месяц…
- Батя, на самом деле время очень тревожное, всё может быть, опоздать мне нельзя.
- К Татьяне сходи, она всех невест знает!
На следующий день, 1-го Мая, Таисия со школьниками пошла на демонстрацию в Волковское. День был солнечный, праздничный. Ярко желтели полянки одуванчиков, деревья стояли в бледно-зелёной дымке молодой листвы, и воздух пьянил запахами проснувшейся земли, будоражил беспричинной вроде бы радостью и ощущением счастья.
Дети принаряженные, с маленькими красными флажками, даже со своим барабанщиком, который без конца грохотал, болтали о чём-то своём, а Таисия улыбалась, просто так – от радости жизни. В Волковском вместе со школой прошли по главной улице. В репродукторе около сельсовета гремела музыка. Играл и свой духовой оркестр, по большаку ходили принаряженные, весёлые, собирались кучками – пели, плясали. На углу торговали пончиками, конфетами, квасом. Таисия купила кулёчек конфет «китайской смеси» - такие блестящие шарики, кубики разноцветные, в полосочку и недорогие – 1р.10 килограмм, хотела угостить ребят, но они куда-то рассыпались – кто в кино, кто к родным в гости. И Таисия домой пошла одна. И радостное её настроение угасло, а звуки духового оркестра издали почему-то отдавались щемящей грустью.
Татьяна решила вмешаться в события и действовать решительнее – то ли они сговорятся, толи нет – нечего время терять и сказала Таисии:
- Тася, Семён решил тебя посватать, ему жениться нужно до отъезда.
- Скажет, это я наперёд говорю.
- Тётя Таня, да ведь чтоб семью создать, любовь нужна, а мы друг друга и не знаем совсем.
- И любовь будет, и семья. Не век же тебе по чужим углам скитаться.
- Это был серьёзный довод, чтоб отнестись внимательнее к предложению. Таисия понимала, что своего жилья ей долго не добиться, а это возможность уехать из Каменки в другой, большой мир, где наверно, и жизнь другая, и она согласилась.
- Ну, сватайте, может, всё к лучшему.
И вечером Семён пришёл к ним. Собрали чай с пирогами, всё по порядку.
Но всё как-то было неловко, и Татьяна не стала ждать, когда Семён расхрабриться.
- Ну, что мы будем зря время терять – ты, Семён, сам скажи.
Он слегка покраснел:
- Таисия Петровна, соглашайтесь быть моей женой. Я понимаю, всё это так быстро и неожиданно, но у меня нет другой возможности. – Он с улыбкой развёл руками. А то ведь так и холостым останусь. Обещаю вам, что мы будем жить хорошо и дружно.
Таисия улыбнулась.
- Ну, дружбу я тоже обещаю. Хватит ли этого для семейного счастья?
- Как раз это для счастья самое важное, - и он протянул ей руку. – скрепим нашу дружбу.
Все засмеялись, а Татьяна сказала:
- За дружбу, да за любовь надо по рюмочке.
Выпили и по рюмочке.
Расписываться в сельсовет пошли утром в пятницу 16-го мая. В Волковское пришли часов в 10, но в сельсовете секретаря не было. Таисия сходила за ней домой и скоро она пришла.
- Ну, так какие у вас дела?
Семён ответил весело:
- А мы вот с Тасей расписываться пришли.
- Да ведь сразу не положено.
- Ждать нам некогда, я ведь человек военный. Отпуск уже кончается. Да вы нас и знаете давно.
- Пойдёмте, что ж с вами делать.
Зашли в сельсовет, сели на табуретки. Мария Андреевна записала их в журнал, выписала свидетельство – маленький лоскуток серой, шершавой бумаги – подала Семёну.
- С законным вас браком!
- Вот и всё, подумала Таисия разочарованно. – как просто – клочок бумаги – и я уже замужняя, и не Глебова, а Антонова.
Наверное, похожее чувство было и у Семёна, и он как-то виновато спросил.
- Может, зайдём в магазин, конфет купим?
- Не стоит. Сумки у нас нет, да и вообще…
- Пойдём, всё-таки, зайдём.
Зашли и купили буханку ситного белого хлеба, завернули в газету. Таисия несла хлеб, часто перекладывая из руки в руку - нести было неудобно, газета рвалась. Домой шли тропинкой через поле и овраг. В овражке ветра не было и Таисия предложила:
- Давай посидим  на солнышке.
Сели на какое-то бревно. Семён снял фуражку. Таисия посмотрела, и засмеялась и протянула руку к его голове. Он слегка отстранился.
- Да не пугайся. У тебя лоб полосатый – под фуражкой совсем белый, а ниже тёмный.
- Это всегда так получается. Загораю я быстро и до черноты. Надо походить без фуражки, цвет и сравняется. Ты вот совсем не загорела.
- Никогда хорошо не загораю, просто кожа обгорает и облезает. Говорят, рыжие не загорают.
- Ну, какая же рыжая, ты – золотая.
Помолчали. У их ног бежала, журчала по камушкам мелкая речушка. Было тепло, тихо, пчёлы только жужжали рядом в цветах.
Вот этот ручеёк, Тася, был хорошей речкой, маленькой, но купались мы здесь. Потом вверху запрудили – сделали пруды для водопоя, речка совсем зачахла, остался ручеёк.
Посмотрел внимательно на Таисию, сказал серьёзно:
- Я поеду сперва в Смоленск, оттуда к месту назначения и сразу тебе сообщу. И как получится – приеду за тобой. Или придётся самой ехать.
- А я одна как же? Найду ли куда ехать?
- Ну, это вряд ли. Я всё же приеду.
- Да, да, конечно,- согласилась она, - пойдём, нас уже ждут.
Татьяна взялась за подготовку свадьбы с охотой. Хоть и времени было в обрез, но хотелось ей и брату помочь, и племяннику угодить, да и Таисия ей нравилась. Всё к лучшему, думала она, устроится у молодых жизнь, У Васи внуки будут, да и со снохой ему будет жить лучше. Матюша хоть и делает необходимое, но парень есть парень, без женского догляда в доме плохо.
На помощь Татьяна позвала Клашу Петрову, та хоть и стеснялась – ну, кто она им, не родня ведь, просто Валина сожительница, но всё-таки пришла и помогала, втайне радуясь даже такому полупризнанию.
Стол был самый простой – какие-такие яства в деревне, всё своё деревенское – соленья, моченья, конечно, самогон, а для молодых купили бутылку красного вина.
Таисия огорчалась, что нет у неё хорошего наряда и одела самое праздничное и единственное зелёное платье и вечные чёрные лодочки. Зелёное платье ей очень шло, но на невесту она не была похожа – обычная девчонка. А вот жених в новеньком военном обмундировании выглядел просто великолепно – краше всех за столом. На него глядели все и с восторгом, и с завистью. Свадьба для деревни -  событие. Народу в избу набилось полно, сидели на лавках тесно, многие стояли на крыльце , под окнами – ждали, когда выйдут плясать. Сидел на крыльце и Савоська. Таисия позвала:
- Савостьян Иванович, заходите, гостем будете.
Тот удивлённо посмотрел, махнул рукой:
- Я опосля, опосля…
- Таисия настаивала:
- Нет, я вас приглашаю, идёмте.
И под недовольным взглядом некоторых гостей, особенно Петра Иваныча, сидевшего рядом с Василием Семёнычем, всё-таки настояла и усадила его за стол. Савоська, сжавшись, чтобы стать ещё меньше, и настороженно косясь в сторону брата, притиснулся у краешка стола.
 Наконец, все уселись. Свадьба началась. Выпили, заговорили, вот уже кто-то крикнул: «Горько!».
Таисия встала вместе с Семёном, увидела близко его чужое лицо, поцелуй получился то ли в щёку, то ли в подбородок, сели. Санька Нефёдов достал гармонь и легко пробежал пальцами по клавишам и вдруг резко, ритмично и певуче заиграл цыганочку. Кто-то позвал:
Матюша, давай выходи.
Стройный, лёгкий он шёл в танце, едва касаясь пола, вскинув руки к затылку. Проплыл круг и остановился напротив молодых, поклонился, приглашая рукой невесту к танцу.
Все переглянулись с любопытством. Таисия встала и, проходя сзади лавки с гостями, сняла с плеча одной из женщин красивый цветной платок. Вышла в круг, расправив платок за плечами в поднятых руках и, подчиняясь ритму танца, пошла мелкими шажками, наступая на партнёра. Санька оживился и, чувствуя, как идёт Таисия, подыгрывал ей. А она, чуть приостановившись и играя платком, стала отбивать ритмичную чечётку. Матвей, чуть отступив, грянул вприсядку и закрутился волчком. Таисия поплыла вокруг, мелко подрагивая плечами и кокетливо кутаясь в шаль. Матюша выпрямился и подхватив её одной рукой за талию закружил вокруг себя. Она только увидела рядом смеющиеся синие глаза и зажмурилась. В следующее мгновение они уже кланялись гостям. Все хвалили танцоров. Кто-то крикнул:
- Айда на улицу!
Все стали выходить из избы, а за столы протискивались те, кто ещё не гостевал. Молодёжь гуляла на улице, а мужики собрались около Семёна и, дымя самокрутками, расспрашивали и внимательно слушали, между делом наливая стопочки и себе, и рассказчику.
Женщины разошлись по домам – дела не знали перерывов. Ушли и уставшие тётя Таня и Клавдия. Таисия с Матвеем  собирали со стола и мыли посуду. Наконец всё было прибрано, стихли и разговоры. Когда Таисия заглянула в спаленку, Семён крепко спал как был в обмундировании, только без сапог. Она была рада этому – устала за день ужасно и быстренько побежала в свою коморку к тёте Тане.
А утром Татьяна просто из себя выходила – ну, где это видано – жених спит, как убитый, а невеста вовсе в другом доме.
Зато выспались хорошо, - смеялась Таисия. Потом пришёл смущённый Семён, посмеялись вместе, собрали Таисины вещи, и состоялось её переселение в дом мужа.
Последующие три дня промелькнули быстро, суматошно и безалаберно. А в субботу утром Таисия и Матвей провожали Семёна в Волковское, к автобусу. Шли быстро, боялись опоздать, на ходу не разговаривали. В Волковском уже стоял автобус, и Семён поставив вещи, вышел к провожающим.
- Тася, жди телеграмму. Можешь уже уволиться с работы, чтобы не задерживаться.
- Занятия уже и так заканчиваются, меня не задержат.
- Матвей, за отцом поглядывай, он совсем оплошал.
- Я и так всё делаю. Не беспокойся.
Семён обнял и поцеловал Таисию, пожал руку Матвею, и, только он сел, автобус отъехал.
Таисия долго не могла собраться в город за расчётом. Занятия уже закончились. Они с Матвеем заканчивали посадки в огороде. Письма или телеграммы всё не было. Шёл уже июнь, и Таисию стали одолевать сомнения – может телеграмму потеряли? Дёмка узнавал на почте – нет, ни писем, ни телеграммы не поступало.
22 июня Дёма с утра ушёл в магазин в Волковское в . В обед Татьяна увидела что Дёмка бежит к дому, влетел красный, растрёпанный, выпалил:
- Война!
- Какая война
- Бабушка! Да война с немцами! Напали они на нас! Города наши бомбят.
- Господи, боже мой! Как же это так?
- Не знаю, Надо в правление идти – там радио.
В правлении собрались все, кто был поблизости. Молчали, вздыхали. Также молча со слезами на глазах, разошлись.
Молодёжь хорохорилась – подумаешь – война! Да мы их в два счёта в чувство приведём!
- Не-е-е, братцы, не всё так просто, возражали старшие.
- Воевать, не в носу ковырять.
Через несколько дней пришли первые призывные повестки и по домам начались сборы и горький плач. Первыми уходили Валентин Антонов, Пётр Лаптев и ещё трое мужиков. Лаптев собрал правление колхоза и передал дела своей постоянной помощнице – Полине Петровне, тоже Лаптевой.
Провожала отъезжающих вся деревня, женщины плакали. Когда улеглась пыль от подводы, увозившей первых деревенских солдат, разошлись в тяжёлом молчании.
Полина Петровна, женщина очень серьёзная, даже суровая, немедленно, чтобы не дать воли растерянности оставшимся, немедленно начала направлять людей на работу.
Дела и на самом деле не ждали – летний день год кормит, а самых главных работников уже не было.
В Каменке, да и не только в Каменке, не могли понять, не могли осмыслить происходящего бедствия. Война по всей границе, немцы захватывают целые области, бомбят города. Где же наша армия, наша авиация? Почему отступают? Как же так всё случилось?
Ушли из Каменки ещё семь человек в армию. Остались женщины и подростки и страшное бремя войны.
Когда сообщили, что 16 июля немцы заняли Смоленск – Таисия поняла, что писем ждать бесполезно и где теперь Семён неизвестно.
Василий Семёнович всё подзывал её:
- Тася, от Сёмы ничего нет? Где он?
- Пока ничего нет, но он наверно напишет, пыталась успокоить отца.
Через некоторое время на Таисию обрушилась ещё одна неожиданность – Она поняла, что беременна.
Занятия в школе начались с опозданием. Все – и взрослые, и дети – были заняты в поле, нужно было убрать урожай. После дождей часть полегшей пшеницы пришлось жать серпами, медленно и трудно. Спешили убрать и свои огороды. Полина Петровна, не расставаясь с папиросой, сновала по хозяйству без отдыха. В октябре отправили обоз с хлебом в заготзерно. Семенное зерно, просушив, Полина спрятала в школе – чтобы никто не знал. На трудодень дали по 300 г, да и то самого сорного и влажного зерна. Перебирали, сушили, берегли каждый колосок, каждое зёрнышко – впереди зима. А вести с фронтов были самые тревожные, вот уже в октябре сдали ближние к Москве города – Калугу, Боровск, Малоярославец. Москву бомбят каждый день. А если сдадут Москву?
- Нет! Никогда этого не будет! – Решительно пресекала Полина эти отчаянные мысли.
- Скоро к Москве армия подойдёт – вот увидите, говорила убеждённо, а сама в душе боялась.
Из Москвы хлынул народ в глубинку; ехали на восток эшелонами, но и самостоятельно добирались – кто куда – к родным, знакомым и просто, куда удастся доехать или дойти.
Приехали четыре семьи и в Каменку, с детьми, с узелочками пожиток. Семьи были многодетные – в одной пятеро детей, в другой – четверо и в двух других по два ребёнка. Полина всех разместила, детей направили в школу, взрослым предложили перекапывать картофельное поле – там ещё можно набрать картошки. Некоторые пошли перекапывать, двое малодетных отказались, считали – нам и так должны дать: мы же беженцы. Полина предложила им ехать в район – пусть начальство решает, а в колхозе после сдачи заготовок ничего лишнего нет.
В ноябре как-то тихо и незаметно скончался Василий Семёнович. Хоронили в хмурый день с мелким холодным дождём, провожающих было мало. Таисия собрала скромные поминки. Василия не оплакивали, думали, может ему и лучше, что-то ещё нас ждёт? Горевал больше всех Савоська, а на поминках сказал:
- Ну, мы пожили, будя, всё что было пережили. Теперь ваш черёд… и, сжав в руке кепочку, вышел.
Таисия положив в сумку краюшку хлеба, варёных яиц и картошки, догнала его:
Севостьян Иваныч, возьми вот на первый случай. А нужда будет какая, приходи, уж ты нас не забывай…
Савоська, вытирая слёзы, прошептал:
- Спасибо, дочка. Совсем я один остался, уж и мне бы скорее к Васе…
Осень как-то сразу перешла в зиму, ударил крепкий мороз, выпал снег. В конце ноября из Волковского пришёл приказ выделить от «Зари» лошадь с санями ездовым на лесозаготовки. Полина была озадачена: как быть? Ослушаться нельзя и послать вроде некого. Двух лошадей из колхоза взяли ещё летом. Милка была жеребая – не пошлёшь, Звёздочка – молодая, норовистая и едва объезженная кобылка, пока ещё плохая работница. Полина надеялась, что весной удастся приучить её к пахоте. Осталась Каурая, уже немолодая, но спокойная рабочая лошадь. Жалко её посылать, но делать нечего. Ездовым назначили Дёмку. В эту зиму он в школу не пошёл, работал в колхозе. В сани положили сено, под сено небольшую торбочку с овсом и Дёмкин «сидор» - мешок с картошкой, двумя ковригами хлеба и кусок сала – расклад на две недели.
 Из Волковского ехали весело: набралось подвод десять – ещё были с другой стороны – из Митяева, Кузьминок. Дёмка ехал в середине обоза, когда ребята затеяли скакать наперегонки. Он Каурую гнать не стал – если её стегать, то вовсе остановиться. Но и уехавшие вперёд, тоже быстро притомились – деревенские пузатые лошадки не скакуны.
В леспромхозе всех распределили по участкам. На Дёмкином работали девчонки из Москвы, студентки, никогда пилы в руках не державшие. Да и на других участках все пильщики – женщины. Норма была -  два кубометра на человека, значит на пару – четыре. Это свалить с корня, очистить от сучьев, распилить и сложить. Бригадир в конце дня замерял, если норма не выполнялась, уменьшался хлебный паёк.
Дёмкина задача была забрать дрова из штабелей и вывезти на просеку, к дороге. Просека шла насквозь через лес и там была накатанная дорога, а вот с участков выезжать по снегу было трудно.
Норму выполняли не все, девчонки питались плохо. В столовой всё время кипел котёл, в который доливали воду и досыпали капусту, иногда это было просто прохладное варево. Когда привозили картошку, делали пюре – толчёную картошку, немного помасленную, но сладковатую – картошка подмёрзла в неприспособленном помещении или при перевозке. Местных на довольствие не ставили. Иногда давали щи. Кипяток в титане был постоянно. У Дёмки продукты быстро кончились – он не умел распределять, да в довершение и кусок сала, которого он съел совсем чуть-чуть, исчез. Толи собака стащила, толи кто украл, но замены пока не было. Уже не было корма и для Каурой. Работавший в паре с Дёмкой, митяевский парень, уехал домой. Бригадир ругался, грозился судом военного времени, Дёмка боялся и работал, но уже из последних сил. М тут случилась неприятность: выезжая с участка, он не заметил под снегом пень и гружёные сани «сели» на этот пень. Подошёл бригадир, стал бить Каурую палкой:
- Ну, давай, давай, орал он, а лошадь, напрягаясь из последних сил, не могла сдёрнуть воз.
- Не бейте Каурую! Она не виновата, - кричал Дёмка.
- Ну, тогда разгружай возок, выедешь и перегрузись. Со второго участка ещё подвода будет, с ними доедешь, и бригадир ушёл.
Дёмка подошёл к Каурой. Она тяжело дышала, у неё дрожали ноги, вспотевшие бока быстро покрывал иней. Найдя в изголовье саней пучок соломы, Дёмка вытер потную спину лошади и долго стоял в растерянности, что же ему делать дальше. Пильщики давно ушли, в лесу было темно и он, вдруг решил:
- А мы тоже пойдём домой!
И стал распрягать лошадь: распустил супонь, снял хомут. А куда деть? Бросить нельзя, тащить тяжело – привязал вожжами к седёлке. Взял в руки повод и пошёл с Каурой на дорогу. Мельком подумал – может я зря иду? До Волковской вёрст15, уже темно.
- Ну, нет, я больше не вернусь, - сказал вслух и ещё подумал – а сани? Полина Петровна ругать будет. Пусть ругает, потом съезжу и заберу.
Они вышли на накатанную дорогу в узкой просеке среди густого леса. Небо нависало хмурым тёмным пологом, но впереди ещё видна была уходящая вдаль стрела дороги.
Скоро темнота сгустилась, и лес дышал враждебной, холодной чернотой и, казалось, ещё плотнее сжимал дорогу. Морозило, на дороге тянул резкий северный сквознячок. Дёмка тянул повод и уговаривал ласково:
- Ну, Каурочка, пойдём быстрее, холодно же.
Он снял рукавичку и потёр снегом  нос и щёки. Холод забрался под старенькую телогрейку, стыли руки и ноги, хотя обут он был в хорошо подшитые валенки. Но главное, ужасно хотелось есть или хотя бы попить, и он даже вслух сказал:
- Горяченького кипяточку, бы!
Лошадь фыркнула и остановилась. Больше всего Дёмка боялся сейчас, что бы Каурая не легла – тогда ей не встать, и ещё боялся волков. В этих лесах волки всегда были, а сейчас – то ли оттого, что их тревожили, то ли оттого, что теперь не охотились. Но стали они очень дерзкими – залезали даже в деревенские овчарни.
Впереди что-то чернело на дороге, и Дёмка сжался от страха – волк! Но не стоять же здесь на месте, он дёрнул повод и они снова медленно пошли. Это что-то приближалось, но если волк – почему не шевелится и почему глаза не светятся, - думал Дёмка, и, замирая, подходил к этому месту. И, наконец, с облегчением вздохнул – на дороге лежала кучка дров, утерянная обозом. Дёмка подошёл и сел на бревно, Каурая ткнулась ему в плечо, махнула головой – с морды полетел иней.
Блаженное чувство отдыха пришло к Дёмке – вот так хорошо тут сидеть и не надо никуда идти. Я ещё посижу, ну хоть немножко, думал он. А лошадь опять махнула головой, выдёргивая повод, он очнулся:
- Идём, идём, Каурочка, нельзя сидеть, а то пропадём мы.
С трудом встал и медленно побрёл впереди лошади. Он шёл, уже плохо соображая, сон это или явь и может это снится ему чёрный, страшный лес. Он как бы видел себя со стороны – вот это я иду по лесной дороге, это мои руки, мои ноги, а где я сам? Почему я думаю? Может меня нету?
В какое-то мгновенье Дёмка вдруг понял, что лес кончился – вместо сплошной черноты вокруг была серая мгла, стало как-то просторней. «Это же поле, перед Волковским, теперь осталось вёрст пять». Но ноги его уже плохо слушались, он про себя шептал: - Господи, помоги дойти, помоги дойти…
Вроде бы какие-то посторонние звуки слышались впереди, слева – там, где проходила большая дорога через село. «Нет, это в ушах звенит», подумал он, и шёл уже плохо соображая, как бы засыпая на ходу. И вдруг его ударил негромкий , резкий окрик:
- Стой! Кто идёт?
Дёмка ещё продолжал двигаться и снова окрик:
- Стой! Стрелять буду!
Дёмка как будто очнулся и тихо сказал:
- Это я, Дёмка.
Узкий луч фонарика высветил его маленькую фигурку с заиндевелой шапкой и бровями и всю в инее морду лошади за его плечом.
- Ерофеев, - позвал голос, - иди-ка сюда.
Из темноты появился ещё человек – они оба были в белых  полушубках, валенках, шапках-ушанках. Дёмка размазывая рукавицей слёзы и сопли, тихо сказал:
 - Я дошёл.
Он бы упал, но его подхватили Ерофеев и повёл в дом. Там было жарко и душно. На полу спали какие-то люди, у печки сушились валенки и портянки. Дёмке налили кружку горячего чая и дали большой – во всю буханку – сухарь. Выпив полкружки и оставив в воде сухарь, он повалился там, где сидел – то ли в обморок, то ли в сон. Его перенесли в сторонку, на кучу соломы и накрыли полушубком. Разбудили Дёмку громкие голоса. Он сел и не сразу вспомнил, как он сюда попал. В доме собирали вещи солдаты, сказали Дёмке:
- Ну, до свидания, парень. Мы уходим дальше, тут другая смена будет.
- А где Каурая?
- В сарае она, тоже едва жива.
- Ей бы поесть…
- Да покормили её, не горюй.
- Дяденьки, а вы кто?
Солдаты мы. Из Сибири. Вот к Москве идём. Ну, счастливо тебе оставаться.
Дёмка взял из сарая Каурою и пошёл к селу. Он теперь понял, где ночевал – это был дом леспромхоза, километрах в двух от села, в берёзовой роще. Когда он проходил через село во дворах увидел много солдат, какие-то повозки, машины с ящиками. На день все разместились в селе.
«Значит, это мне не почудилось это они шли ночью по дороге, - вспомнил он услышанный им шум. Вот здорово, теперь скоро войне конец. Вон сколько солдат идёт». И совсем повеселев, он зашагал в Каменку. Но около деревне снова погрустнел – что-то ему теперь будет? Отвёл лошадь на скотный двор, пошёл к Полине Петровне и всё ей рассказал. Но она не ругала.
- Ладно, не горюй, иди к бабушке.
- А судить меня не будут!
- Не будут. За что судить, ты и так месяц отработал по холоду и голоду. А Каурою жаль. Теперь она уже не работница. Ну, иди, отдыхай.
3 февраля 1942 года Таисия родила мальчика. Была при ней только приезжая – Катя Милькова с хуторка, она вроде медсестра, то ли училась на медсестру, но всё обошлось благополучно. А беда была в том, что в доме не было ни одной лишней тряпочки. Наверно, Таисия не позаботилась или уж и достать ничего нельзя было, но для малыша – ни пелёночки, ни одеяльца. Разорвала Таисия свою простыню и взяла Марфину большую старую клетчатую шаль на одеяло. А как-то, когда Матвей пришёл с работы пораньше, осторожно спросила:
- Матюша, а у мамы твоей в сундуке, может есть что лишнее из белья?
Наверное есть, ведь у неё полная укладка была, давай откроем.
Ключа Матвей не нашёл – сбил замок – а в сундуке – пусто. Ну, там  какое-то старое пальто, два линялых байковых платья, домотканая ряднина и всё.
Куда всё делось? Матвей смотрел и мрачнел.
- Ну ладно, завтра пойду у тёти Тани спрошу. Она после мамы тут хозяйствовала.
На другой день пришла Татьяна с каким-то маленьким узелком. Смотрит уклончиво, губы – скобочкой.
- Что это ты на меня Матвея натравила. Какое это я добро присвоила? Я после Марфы два года вокруг семьи вьюсь, всё помогаю, да обихаживаю. А если что и взяла, так Вася мне брат, кому же после Марфы и отдать – не снохам же! У них своё приданое должно быть. Кто же виноват, что у тебя ни одной тряпочки не было
Таисия вспыхнула:
- Я Матвея к вам не посылала. До ваших семейных отношений мне дела нет. А что у меня приданого нет, так ведь жених видел, что я не купчиха. Вы это знали, так и отсоветовали бы жениться, что ж тогда по-другому говорили?
Татьяна сбавила тон:
- Ну ладно. В семье всякое бывает. Вот тут простыни, полотенца – из Марфиного приданого, это я возвращаю. Ну а что с Васей нажито – не взыщи, я им породней буду.
И прямая, величественная выплыла из дома. Таисии хотелось швырнуть ей вслед этот злосчастный узелок, но сдержалась. Пусть Матвей сам решает, они -  родня. Это я всем чужая, - подумала с горечью и обидой. Матвей вечером развернул узелок – в нём была простыня, две наволочки и два полотенца – всё новое, но уже излежавшееся.
- Пойду брошу ей всё обратно, -  решил он.
Таисия остановила:
- Не разжигай вражду, пусть будет так, да хоть что-то годится для малыша.
Мальчика назвали в честь деда – Васей. Татьяна хоть и изображала обиду, но всё же понимала, что не права и старалась сгладить разлад. Сама предложила, что отвезёт окрестить мальчика. Церковь в Волковском была закрыта – там был теперь молокозавод, и Татьяна тайно ездила к батюшке в дальнюю деревню Митяево, где мальчика и окрестили на дому.
 Началась весна 1942 года. Всё так же трудно шла война, хотя фронт от Москвы чуть-чуть отодвинулся. От деревенских с фронта никаких вестей не было. В деревне началась обычная тяжёлая работа. Таисия ещё вела занятия школе, Васю она оставляла у тёти Тани, потом бежала скорее домой его кормить. Ему было уже 3 месяца – он смеялся, шлёпал по груди ручками и жадно, захлёбываясь, сосал.
Таисия стала как-то странно себя  в такие моменты чувствовать – её вдруг охватывало страстное, неудержимое желание, чтобы сейчас, сию был с ней муж, мужчина. Она решила, что стала ненормальная или может быть заболела? Но у кого спросить? Ведь в другое время она ничего подобного не чувствовала. Теперь стала бояться кормить малыша.
Как-то она встретила Катю Милькову, которая у неё роды принимала. Краснея и стесняясь, сказала, что она, наверное, ненормальная и как ей быть? Катя рассмеялась:
- Да нет, вполне нормальная. Просто после родов настоящей женщиной стала.
- Но, говорят, пока кормишь – ничего не бывает, а я… а у меня… всё как прежде.
- Ну, это у всех по-разному.
Таисия успокоилась, значит, всё пройдёт.
Наконец, закончились посадки в огороде. И в тёплый солнечный майский день Таисия затеяла большую стирку. Попросила Матвея натаскать воды, накипятила щёлока – мыла почти не было – отнесла Васю к тёте Тане и пошла стирать. В бане было уже жарко. Она сняла блузку, осталась в лифчике и короткой ситцевой юбочке и принялась за работу.
Матвей принёс ещё два ведра воды, снял коромысло и, поставив вёдра на лавку, открыл дверь в баню. Солнце падало в окошко, освещая золотистые Таисины волосы. Она,  наклонившись к корыту и громыхая стиральной доской, не слышала, как он вошёл. А Матвей остановился поражённый. Он вдруг впервые её увидел. Вот целый год жил под одной крышей и не видел, не замечал её. А тут вдруг увидел всю её сразу – и спину с ложбинкой посередине, и полные белые руки с клочками пены на них, и маленькие ноги с розовыми пятками, и эти золотые завитки волос, прилипшие к шее. И он, вдруг, не осознавая, не понимая, почему он так делает, наклонился и поцеловал эти влажные волосы. Таисия быстро выпрямилась и повернулась к нему, отводя согнутой в локте рукой волосы с потного лба. Матвей только успел подумать: - Ну, сейчас треснет – а она вдруг быстро вск5инула руки и, обнимая его за шею, поцеловала в губы. Матвей обхватил и так сильно сжал её, что она тихонько охнула и прошептала:
- Да ведь раздавишь…
 А потом они оказались в предбаннике на вязанке соломы, и первой опомнилась Таисия. Матвей вдруг отнял руку от её груди и удивлённо воскликнул:
- Ой, что это, откуда вода?
Таисия усмехнулась.
- Нет, Матюша, это молоко пришло, надо идти Васю кормить, а ты побудь здесь. Прибежав в избу, Таисия умылась, переоделась. Вся душа её ликовала, а тело ощущало блаженную лёгкость, покой и умиротворение.
После ухода Таисии, Матвей как-то неожиданно заснул. Проснулся уже в сумерках и никак не мог сообразить, где он находится. Вышел на улицу, сел на какой-то ящик, прислонившись к шершавому стволу яблони. Темнело. В деревне тихо, только в овражке поют соловьи, вот и в черёмухе за баней, рядом совсем, засвистел, защёлкал, потом затих и вот уже снова самозабвенно запел.
Матвей вспоминал всё, что произошло и противоречивые чувства одолевали его: радость познания женщины, какая-то новая сила, возникшая в нём, - казалось. Он мог сейчас гору свернуть. И вдруг он жарко покраснел от стыда, даже уши горячими стали и вспотели ладони: «Это что же я наделал? Соловьёв слушаю, а Сёма, братка, на фронте под пули себя подставляет, а, я подлец, здесь с его женой милуюсь. Да как же я ему в глаза посмотрю? Что же мне делать теперь, как быть? И как же Таичка? Ведь это я её подвёл! Нет, нет! Надо скорей бежать, уходить, чтобы не встречаться, никогда! И, сознавая, что это теперь тоже невозможно, он вдруг по-детски расплакался, тяжело вздыхая, вытирая рукавом мокрое от слёз лицо. Ничего не решив и не придумав, потихоньку зашёл на кухню, увидел на столе приготовленный ужин, выпил кружку молока, собрал в сумку хлеб и картошку, и ушёл на машинный двор.
Два дня дома он не появлялся. Даже тётя Таня спросила:
- А где же Матюша?
- Да он дальнее поле пашет, домой и не приходит.
- А может у Зинки Лаптевой ночует?
Таисия насторожилась:
- Разве он с ней гуляет давно?
- Да кто их знает, молодых, я просто так подумала. Что ж это пашет на пустое брюхо. Так много не наработаешь.
После этого разговора Таисия с ужасом подумала, что ведь Матюша действительно может в любой момент уйти к другой девушке или женщине. Он свободен – что она ему? И ведь будет прав – в своей семье, да с женой брата жить – это ли порядочно? Да и она – что Семёну скажет, может он и вернётся скоро. Но, вспоминая те четыре дня своей с ним семейной жизни, она ничего кроме стыда и неловкости не ощущала, и впервые подумала, что жить с ним она вряд ли сможет. А любовь к Матвею охватила её как пожар и что теперь будет, она боялась даже и думать.
На третий день поздно вечером Матвей вернулся домой. У Таисии на кухне был приготовлен ужин, а она уже легла спать, Матвей зашёл в спаленку, спросил тихо?
- Ты спишь?
- Нет. Где же ты пропал? И обедать даже не приходишь. Что-то случилось?
Таичка, я не мог, я ведь подлец – так тебя подвёл! Из-за меня ты теперь виновата перед Семёном. Как мне теперь быть?
- Эх, Матюша, милый мой, Ну, какая твоя вина? Уж если кто виноват так это я, за то что люблю тебя больше всего на свете. Она стала на кровати на колени сзади него, обняла и целовала его затылок, шею…
 Он только выдохнул:
- Таичка…
Началась пора их сумасшедшей отчаянной любви. Где-то рушились дома, захватывали и отбивали города, шла кровавая, тяжкая война. А они молодые и грешные отчаянно любили друг друга. Простой деревенский парень, не знавший красивых слов, которые так нравятся женщинам. Говорил только: - Таичка! – и вся нежность, вся любовь и душа его были в этом слове. Или обида, он часто по-детски обижался, и у неё тогда сжималось сердце от жалости и хотелось ещё больше любить и жалеть его. Но иногда он говорил, что-то необычное, как-то сидели они на лавочке около баньки, и он вдруг сказал:
- Таичка, ты такая лёгкая, беленькая, как… ну, как эта черёмуха. Вот ты так для меня всегда будешь – весенний цвет черёмухи.
И ещё говорил:
- Хочется, чтобы после меня что-то осталось на земле.
- Почему – осталось? Ты вот есть, я, мы вместе.
- Да это  ненадолго, временно.
- Ну, что ты говоришь, война скоро кончится, все войны кончаются, мы же всё решили с тобой, правда?
А он поглядел синими глазами в небо и так печально ей сказал:
А оттуда буду на вас глядеть.
- Глупости какие! Ты – здесь, а там просто облака, воздух и всё!
 Он повернулся к ней:
- А разве кто-нибудь знает, что там? Вот если у нас будет сын, значит и я буду с вами.
Таисию пугала какая-то обречённость его настроения. Конечно, война ещё не кончается, скоро ему в армию… Дальше ей думать не хотелось. А вот его мечта о сыне могла сбыться, и она боялась этого – он парень, ему не попрёк, каково будет ей? Пугала и перемена настроения – он уж не вспоминал про их вину, про Семёна, у него даже вспыхивали какие-то необузданные порывы ревности – он ревновал её к Семёну! Однажды, уставшая от работы и бессонной ночи из-за каприза Васи, она легла пораньше и мягко отстранила Матвея:
- Матюша, я уже сплю, устала очень.
И он вдруг вспыхнул:
- Ах, ты спишь! Вот с Сёмкой тебе было не до сна. Там вот любовь была, а я тебе просто так, пока его нет. Да?
-Ну, что ты ерунду говоришь.
Он с силой встряхнул её за плечи:
- Нет, нет, не ерунду! Ты знай, пусть Сёмка хоть сейчас придёт, я тебя не отдам! Никому не отдам!
Она целовала его и тихонько уговаривала:
- Ну и хорошо, что не отдашь, я же твоя, что ты родненький?
Такие мгновения были редкими, но как-то смущали, тревожили Таисию.
А однажды она сказала ему главное:
- Знаешь, у тебя обязательно будет сын, я беременна. Только что теперь люди скажут?
Странно он вроде бы и не очень обрадовался. Сказал спокойно:
Я знал, у нас обязательно будет сын. Иначе для чего жить на земле? А попрёки вытерпим.
Вообще он за это время не только физически сильно изменился – стал настоящим крепким мужиком, но он душой стал как-то взрослее. Таисия подумала даже – он постарел рано.
А со своей этой тревожной новость о беременности Таисия пошла к тёте Тане.
Она сказала решительно:
- Иди в Волковское к фельдшеру, пусть поможет. Иль хоть какое средство попробовать – родить тебе нельзя.
- Нет, ничего не буду делать. Это Матюшин ребёнок, уж если решать, так ему.
- Ну, уж он решитель… Что он в жизни понимает? А Семён придёт, что ему скажешь?
- Всё как есть и скажу. Я сама буду жить. Одна.
- Нет, миленькая, не одна. А с двумя дитями на руках. Хорошо если в дому оставят, а то ведь и как былинка в поле. Думать тебе надо. Да побыстрее.
- Зачем о людях плохо говорить? Что ж Семён так уж меня и выгонит?
- А если не вернётся? Матвея не нынче-завтра призовут. Войне-то ещё и конца не видать. Коли и уцелеет – ребята после армии в деревню не вертаются: кто в город, кто вообще в чужих краях остаётся. Как тебе жить, подумала?
- Я работаю. Проживу. Зачем только о плохом думать?
- Ну, ну, тебе жить. Вот и решай…
А Таисии не хотелось ни о чём плохом думать. Такого спокойного, даже счастливого состояния души и тела она ещё никогда не чувствовала. «Вот немцев скоро погонят, наступит мирная, хорошая жизнь, придёт Семён, и они всё решат – они же разумные люди. А Матвей её любит – уж это она точно знала – отслужит в армии и возьмёт её в город. Но бывало, что рассуждала она и по другому: « Это у меня какое-то затмение, я всё не так понимаю. Наверно, я всё таки ненормальная. Ну и что?»
Рассуждая так, как-то скребла она кухонный стол и увидела бегущего к дому Дёмку. Он махал какой-то бумагой:
- Тётя Тася, - крикнул он ещё в сенях, - письмо! Тебе письмо!
Она уставилась на конверт, не очень понимая от кого письмо!
- Дёма, читай, у меня руки мокрые.
И Дёмка читал:
« Уважаемая Таисия Петровна! Пишет вам Лавриненко Михаил. Мы с командиром Семёном Васильевичем Антоновым вместе выходили из окружения. Это было в…»
- Тётя Тася, слово зачёркнуто.
 - Ладно, дальше читай скорее.
- «Нас было 50 – наши из других частей. В последнем бою мы потеряли много людей, а товарищ командир был тяжело ранен. Дальше нести мы не могли и оставили в ближней деревне. Когда мы всё же вышли к своим, я документы передал в штаб части. А по адресу, который там был, я вам пишу. Может быть командира спасут, но за нами сразу шли немцы. Всё же надейтесь на лучшее. К сему с уважением Лавриненко»
После этого известия Таисия затихла, замолкла, но не плакала. Горевала и плакала тётя Таня, а больше всех горевал Матвеё. Он как бы очнулся от какого-то сна и всё вспоминал, и без конца рассказывал Таисии, как Семён его нянчил, как везде брал с собой  и в школу, и в поле, и на футбол.
- Таичка, ведь батя и мама все дни в работе, в поле, на скотном, а я-то совсем махонький – лез везде, где не надо, раз чуть в колодце не утонул. Ну, и Сёма, братка, больше от себя меня не отпускал. И вот будто его и не было никогда… Как же это? А я, а мы?
- Может ещё ошибка, говорят, бывает.
- Нет. Этот парень его спасти хотел, он бы нам врать не стал.
Но похоронки в деревню ещё не приходили. Ещё не осознали своих потерь в армии, когда исчезали целые части – как в пустоту проваливались. И кто знал, где эти люди – то ли погибли. То ли в плену, то ли прибило их к другому соединению. Но всё-таки, отступая и сосредотачиваясь, оставшиеся части, их штабы начали определяться с потерями. И, если не было прямых свидетельств гибели, чаще уведомляли – пропал без вести. А как пропал, где пропал – было неведомо.
Первая похоронка пришла на Петра Лаптева и там было прямо сказано – погиб в битве за Москву. Нина Лаптева почерневшая, заплаканная, ходила на работу молча, ни с кем не разговаривая. Три их дочери – ещё не повзрослевшие – старшей 12 лет боялись с матерью и заговаривать, совсем сник и Савоька, почти не вылезая из своей мазанки.
Вскоре пришло извещение и Антоновой Таисии, сообщили, Что С. В. Антонов пропал без вести.
Несмотря на тяжёлое известие, теперь, уже несомненно подтверждавшее, что Семён всё-таки погиб, Таисия и, пожалуй Матвей испытали некоторое облегчение, подспудно ощущая как бы некоторое уменьшение своей вины.
Всё также тяжело шла война, накрывая своим чёрным крылом их деревеньку, всё тяжелее приходилось работать, всё больше ощущались нехватки самого необходимого, но жизнь в их крохотном мирке как-то успокоилась, они были счастливы рядом друг с другом.
Случалось, однако, и неожиданности. Как-то в школе Таисия услышала, как новенькая ученица спросила у Мити Круглова:
- А тот дяденька в сарае, кто это?
- Какое твоё дело, дура  выковыренная, -  рассердился Митя и ударил её по голове.
Девчонка заплакала.
- Что ты ей сказал Митя? – Таисия думала, что ослышалась.
- А их так мамка зовёт – выковырили их из Москвы-то.
- Так говорить нельзя, - только и нашлась что сказать Таисия, а вечером пошла к Полине Петровне. Та ахнула:
- Ну Нюша , ну стерва, что ей тесно в избе на две связи? Пошли Дёмку, собрание соберём после вечерней дойки. Кутаясь в тёплые платки, дул холодный ветер, усталые женщины собрались в правлении.
Полина Петровна зачитала сводку с фронтов. Радостного пока было мало – по всему фронту упорные бои.
Потом сказала:
- Вот мы собрались здесь и горе у нас общее – война, мужики на фронте. Но крыша над головой есть у всех, и тёплая печка, и, пусть не очень сдобная, но еда. А у москвичек мужики тоже на фронте, дома разбомбили, еды нет, ничего нет. Как жить, как детей спасти?! Вот приехали к нам семьи, с детвой, не по злой воле, а от злой судьбы. Помогаем им как можем, мы тоже люди. Но видно не все…
Вот стали их обзывать выковыренные. Это как понять? А если завтра у наших домов будет враг и нам в эвакуацию придётся?
Кто-то воскликнул:
- Да кто ж так говорит?
- Вот Таисия Петровна ответит.
- От взрослых я не слышала, а дети говорят. Вот Митя Круглов так обозвал новенькую, да ещё побил. В чём же её вина? Дети повторяют то, что взрослые говорят, значит так говорят и у Кругловых. Нюша Круглова взвилась:
- Ну и что, ну сказала, подумаешь, принцессу обидели у нас и так теснота, а тут семьища целая их же пять человек! А ты, учительница, лучше бы за собой следила. Ишь, муж на фронте, а деверок под боком. В чужом глазу и соринка видна…
Все настороженно замолчали.
Полина вопросительно поглядела на Таисию.
И тут Таисию как прорвало – ответила с вызовом:
- А знаешь, Анна Никитична, моё тело – моё дело, кому хочу тому и дам и ответ за всё мне держать, только не перед тобой.
Все задвигались, засмеялись.
- А кто же следующий, - не унималась Круглова.
В это мгновенье Таисия вдруг поняла, почему Митя обругал девчонку.
- Только не твой Ванька. Ты его две недели назад, как пришла повестка в погреб за капустой послала, так он до сих пор вылезти не может, на войну не опоздал бы. Может оттого и приезжие мешают, - ответила Таисия зло.
Бабы загалдели:
- А говорила в городе он, в военкомате!
- Нюшка, это правда?!
- Это что же наши под пулями, а твой мордатый за капустой прячется?
- Не может быть! Это же суд будет.
- Ну, тихо! – остановила Полина.
- Круглова, это правда или навет?
Побледневшая Нюша молчала.
- Значит, правда… Так… Ну, коль времени прошло ещё не так много, договоримся – он сейчас же, сегодня…
- Так ведь ночь!
- Ничего, он к темноте уже привык. Так вот, сейчас же пойдёт в Волковское к дежурному от военкомата – пусть они там и решают. А приезжую семью … Таисия, домик при школе, что тебе выделяли, ничем не занят?
- Нет, но там только одна комнатка.
- ничего, в тесноте, да без попрека. Живи Круглова просторно, только этот обман тебе даром не пройдёт. Ну, расходитесь. Лаптева, останься, на завтрашний день – что у нас?
Расходились, оживлённо судача о случившемся:
- То-то я гляжу, Таисия вся такая пышная, как тесто на дрожжах.
- После родов все пышные.
- Да не так. Какая-то она лёгкая, вроде как не идёт, а летит.
- Ну, от такого парня как Матюша полетишь. Я бы тоже не против.
- Ну, хватила, ты же старая!
- Да 37 лет, это что за старость? Душа любви просит, а жизнь к земле гнёт.
- Да уж… А как же Семён?
- А что Семён, они и узнать друг друга не успели. Война кончится – разберутся. Это их дело.
- А Нюшка-то, зараза, всех осудит, а сама мордатого своего сыночка спрятала!
- Мать своё дите всегда защищает.
- А я прятала? А ты?
- Ну, все по разному. Эх, если б и детей сохранить? Горе наше…
- Кроме войны в деревне были и свои события не менее значимые для её жителей. И чаще всего – печальные. Внезапно умерла Клавдия Петрова, в доме на хуторке остались Митя Петров – её старший и младший – Юра. Соседка-москвичка Милькова опекала и этих ребят. Тихо и незаметно умер Савоська. Незадолго перед этим тяжело опираясь на палку и задыхаясь, пришёл к Таисии. Она обратила внимание, что он весь опухший, какой-то прозрачно-жёлтый. Отдышавшись, он тихо попросил:
- Дай поесть чего-нибудь.
- Сейчас соберу, ты приболел, Севастьян Иваныч?
- Да дохожу я, всё болит и жизнь уходит, да и пора…
Она собрала толчёной картошки с молоком, немного хлеба – не было у неё ничего больше. Он ел, но как-то вяло.
- Вот я уже давно ничего не ел, да вроде и неохота, а сперва есть хотелось.
- А у меня и подарок есть, - сообщила Таисия и достала кисет махорки, - вот нашла в сундучке у Василия Семёныча.
Он дрожащей рукой взял кисет:
- Как! Васин. А я ведь и курить не могу – задыхаюсь. Но спасибо, я возьму – как же, ведь это Васин. Ну я пойду, прощай дочка.
Она проводила его за калитку и смотрела вслед его маленькой с трудом ковыляющей фигурке. Через 2 дня Матвей сказал, что Савоська умер. Как ни странно, его провожало много деревенских.
Разгромили немцев под Сталинградом. И появилась уверенность – мы победим! И все эти жертвы, все слёзы и лишения, вся эта тяжкая цена всё-таки за победу, и придёт другая жизнь – тихая и счастливая, и будет в деревне Каменке отдых и праздник.
Шёл уже 1943 год. Вызванивала за окном капель. На полях, на кучах вывезённого навоза перекликались грачи, пахло оттаявшей кое-где, землёй, весной пахло.
В этот день в Каменке провожали ещё трёх новобранцев: Матвея Антонова, Саньку-гармониста, и Митю Петрова.
Отвезти их в Волковское должен был Дёмка. Санька, сев в сани, играл тихонько на своей любимой гармони, как-то особенно нежно лаская пальцами клавиши. Его младший брат Колька сидел с ним рядом. Митю Петрова пришли провожать все Мильковы, сама Катя и её четыре дочери. Старшая – Зоя держала Митю под руку, всем видом показывая, что она провожает своего парня.
Таисия, в рваной старой шубе – больше на неё, грузную сейчас, ничего не налезало, смотрела, не отрываясь на Матвея. Он держал её за плечи и тихо говорил:
- Таичка, я напишу сразу, всё будет хорошо, ты ничего не бойся.
Полина Петровна поторопила:
- Ну, что теперь делать; ехать надо, а то опоздают в район, прощайтесь уже.
Санька снял гармонь с плеча и протянул Кольке:
- Ну, теперь она твоя
Колька бережно взял гармонь, пообещал:
- Я сберегу до тебя, не порушу, не бойся.
Они обнялись. Зоя, вытирая глаза, отошла от саней. А Таисия вдруг стала оседать в руках Матвея и он, беспомощно оглянувшись, воскликнул:
- Да помогите же!
Подбежала Татьяна, они с Полиной взяли побледневшую Таисию, оттянули от Матвея. Он прыгнул в сани, Дёмка стеганул и они поехали. А Таисия, с мертвенно бледным лицом и закрытыми глазами, грузно осела на снег. Милькова тёрла ей виски снегом, хлопала по щекам, наконец, кое-как её подняли и с трудом довели до дома. Бабы, провожавшие отъезжавших, разошлись. Через два дня Таисия родила сына. Назвали Виктором.
После родов Вити Татьяна резко изменила отношение к Таисии, да и не только Татьяна. Когда был дома Матвей, и жизнь шла более-менее нормально, никто Таисию не попрекал, не обругивал. Теперь же, при её полной беззащитности и зависимости, почти каждая баба норовила кольнуть или попрекнуть. Пусть не явно, даже исподтишка. Злопамятны и завистливы деревенские бабы! Когда Таисия понесла к Татьяне Васю, чтобы с малышом пойти в школу, та отказала ей:
- Нет, Тася, мне сегодня некогда, я стирать собралась, а потом на скотный пойду, на вечернюю уборку.
 - Тётя Таня, да ведь не надолго, я ребятам хоть уроки задам.
- Ну и ничего, с тобой побудет. Да и то сказать – рожать – рожала, а что за ними ходить придётся – не знала? А я тебе говорила, да только ты сама умная, никого не слушаешь. Так что сама и решай.
Таисия скрыла набежавшие слёзы, молча подхватила Васю и вышла. Неделю с трудом, кое-как истопив пораньше печку, собрав сонных детей, шла Таисия в школу. Но и там занятия не ладились – плакал малыш, Вася бродил по комнате и лез к ребятам – они смеялись, брали его на руки – рады были отвлечься от уроков.
На вторую неделю Таисия заболела и слегла. И не в первые тяжкие годы войны, а вот теперь в сумрачный стылый, осенний вечер стало Таисии по настоящему одиноко и страшно. Ветер неистово гремел оторванным куском железа по крыше, дождь хлестал по стёклам и мрак сжимал душу безысходной тоской. Сжавшись в комочек под одеялом, прижимая к себе ребятишек, Таисия с ужасом думала, как ей выжить и спасти детей. Да нет, не житейские мысли, что нужно сделать, а просто ужас от этой чёрной пустоты вокруг – одна никому не нужная былинка – ни пожаловаться, ни посоветоваться, даже просто сочувствия ей не найти! Почему? Чем провинилась? И вот всегда рассчитывала, что сильная. А оказалось – нет, вроде бы не нуждалась ни в ком, а как бы хотела сейчас даже не помощи – просто участия и понимания.
Ей было зябко, трясло, и она по обжигающе холодному полу подошла к вешалке, взяла тулуп и накинула на постель и долго потом тряслась не в силах согреться. Перед глазами тянулась какая-то нить, и она старалась следить, чтобы эта нить не запуталась, а потом опять образовался клубок, и опять тянулась нить. Промелькнула мысль – это я брежу, у меня жар, я заболела. Вот беда! И опять темнота, эта непослушная нить, которая всё время запутывалась. Заплакал Витя. Чуть очнувшись, вся трясясь, она дала ему грудь, почувствовала, что сбоку горячо – потрогала рукой – мокро – это Вася постарался. Но ни встать, ни что-либо поправить она уже была не в силах.
Полина Петровна заметила снующих по деревне ребят, остановила одного:
- Почему не в школе?
- А учительница не приходит, школа закрыта.
- Отчего не приходит?
- А почём мы знаем?
- А какое нам дело! Мамка не велела идти.
Так вот оно что, поняла Полина. Наши «праведницы» бойкот ей объявили. Полина пошла к Таисии. И была поражена. В доме было очень холодно, плакали дети. Таисия открыла глаза и говорила что-то бессвязное. Полина быстро затопила печку, горячими углями разожгла самовар – вытащила из постели мокрых, грязных детей, отмыла их, завернула в тёплые, драные какие-то одеяльца. Они согрелись, примолкли. Чем накормить? Нашла кусок хлеба, дала Васе.
Наконец подошла к Таисии, та всё также молча и безучастно лежала – то ли в забытьи, то ли спала – на лбу пот, дышит тяжело.
Полина вытерла Таисию, одела на неё Матвееву рубашку – вытащила мокрое бельё и налила чашку горячего фруктового чая – Таисия с жадность выпила.
- Что это со мной? Где я?
- Да дома ты, болеешь вот.
- Простыла я. Ребята где?
- Здесь, здесь, все целы.
- И Зорька не доена. Совсем плохо, я сутки не вставала, ничего не помню.
- Ну, с Зорькой на самом деле плохо. Придётся забрать на колхозный двор, мастит у неё, вряд ли доиться будет. Придётся на мясо сдать.
- А как же мы?
- Будешь получать на детей по литру молока, а пока поправляйся. – и сказала тише, - ну, что же ты, Тася, так уж и сдалась, ты же умница, учительница, ты сильной должна быть.
Таисия заплакала.
- Что же мне делать? Не осиливаю я. Да и эта беда – все на меня взъелись, как будто я перед каждой виновата.
- На это не обращай внимания, в деревне всегда так – то ругаются, то мирятся. Пойду Татьяне скажу, что это она не помогла или сама болеет?
- Не-е-е-т. Она меня больше других ругает.
- Это мы посмотрим.
Полина встала и повторила:
- Это мы посмотрим.
 И вышла. Она сразу пошла к Татьяне.
- Здравствуй, Таня, прошла в сапогах по чисто намытому полу, села у стола.
- Да не гляди, наследила, ничего, подотрёшь, чистоплотница, ты что же это такая мудрая, да умная Таську-то шпыняешь?
- Ну как сумела родить, так пусть сумеет и ходить.
- Ах, какая ты умница! Да праведница. Вот Таську судишь – а дети ведь тебе родня, они чем перед тобой провинились? Впрочем чужих детей ты никогда не жаловала, да и своих тоже.
- Это ты чего плетёшь, Полина? Ты меня не трожь, я живу правильно и завсегда так.
- Так уж и правильно? Так уж и завсегда? И когда Степан Марягин к тебе в баньку по ночам шастал – тоже правильно было. Татьяна вспыхнула.
- Ну, это вспомнила, было ли?
- Было, было! И то, что раскулачили их и сослали, а Авдотью-то с пятерыми детьми на зиму из избы выселили – это и твоя заслуга! Если бы твой Ефим со зла на них не написал, их бы, может и не тронули. По сеновалам к Степану лазила ты, а ответ держала Авдотья? Ефим-то посовестливей был, написал со зла, но от такого оборота в деревне не остался, на шахту уехал и сына с собой взял. От тебя «праведной», уехали.
- Да что ты ко мне пристала, вскрикнула Татьяна, я вот внука Степанова ращу и осеклась, поняв, что проговорилась.
- Т-а-а-к, - удивлённо протянула Полина, - а я-то думаю, чего это Ефим после гибели Саньки внучонка-то тебе подкинул?
-Ох, Полина, да я оговорилась, ты ж знаешь…
- Знаю, знаю. 10 лет с Ефимом жила, детей не было, а тут вдруг сыночек. Понятно, почему Ефим взбеленился, а потом сыночка у тебя умыкнул. Ох, Татьяна, горькое это дело…
Татьяна плакала.
- Да не говори уж никому.
- А кому говорить-то? Кто знал – давно помер, а остальным и знать неинтересно. Дёмка – парень хороший, единая твоя радость. Да только при таких-то делах за что же Таську судишь? Подумала бы – двоих мужиков хороших война забрала, но вот остались от них два семечка, два росточка – тоже Антоновых, да их сберечь надо, вырастить, чтобы земля наша не опустела. Эх, вы, бабы с куриными мозгами. И ещё вот что – чтобы я больше не говорила об этом – ты за Таисию в ответе. Это тебе поручение колхозное, чтобы её дети были досмотрены; ей в школе быть надобно. Пока всё.
Полина, тяжело поднявшись, вышла.
А вскоре Таисия получила извещение, что Антонов Матвей Васильевич погиб в боях  за Родину. И как ни странно, её не поразило это, она как бы уже ждала, что вот-вот придёт эта весть. Не могло так быть, чтобы Матвей вернулся. Почему она так решила, ей самой было непонятно; просто не верила, что возможно невероятное, исключительное счастье. Так не бывает…
Но, держа в руках эту казённую бумажку, подтвердившую её горькую уверенность в неминуемой беде, она поняла, что и её жизнь кончилась. Конечно, у неё есть долг – её дети и ради них она будет всё делать, что сможет, но её личная, «её женская жизнь» закончилась и больше уже ничего не будет. И эта пустота, эта беспросветность накрыла её как чёрная пелена, и всё стало совсем безразлично. Она вроде бы продолжала обычную заботливую свою жизнь, но больше не видела смысла ни в заботах, ни в вечной житейской суете и её и так бедное хозяйство вообще стало оскудевать и разрушаться.
И вот закончилась, наконец, война. Было какое-то радостное возбуждение: ну, теперь всё изменится и жизнь станет мирной, хорошей, счастливой. Пока трудностей не убавилось: все силы, все средства унесли эти тяжёлые годы. Но в некоторые дома вернулись фронтовики, и это было настоящим счастьем и ещё горше было тем, кому некого ждать. Таисия и радовалась со всеми и ещё больше замыкалась в своём горе – что дальше, как жить?
Но были и другие сюрпризы после войны. Как-то встретилась Таисия с Ольгой Нефёдовой у колодца, поднялись на взгорок, остановились отдохнуть. Таисия грустно вздохнула:
- Вот война закончилась, а душа всё болит. Кто-то своих ждёт, а тут и ждать нечего, пустота одна. Тебе-то муж что пишет, скоро приедет?
Ольга усмехнулась:
- Пишет. Вот вчера получила: спасибо тебе, говорит за нашу семейную жизнь, а теперь вот, не взыщи. Любовь свою единственную встретил, с фронтовой своей подругой, у нас крепкая семья. Вот так, а ты говоришь у тебя пустота, у меня вот не пустота, а предательство.
- А как же ребятишки?
- А он говорит, на алименты не подавать, я детям помогать буду, по возможности. Понимаешь – по возможности, ну, а не будет её, вы уж, сыны, не взыщите, выкручивайтесь сами. Ну я ему не дам нас растоптать. Не-е-е-т. Не позволю!
Поедешь к нему?
- Зачем? Любовь не выпрашивают, да и какая это любовь. Ночная кукушка, дневную завсегда перекукует. Баба ему нужна была а не любовь. А я разве из-за этого теперь в петлю должна? Ребят оставлю у мамы, у неё пять на подросте и мои двое – до кучи. Тася, мне же 30 всего, не70, не 100. Я ещё жизнь свою заново начну, я учиться буду! А ты – учёная, а вот крылья опустила. Тебе уезжать тоже надо. Что ты здесь будешь делать? Старики помрут, молодёжь разъедется. Засохнет наша Каменка, как речка засохла.
- Оля, ты детей оставишь матери, а у меня двое малышей на руках. Это совсем другое дело.
- Не страшись. Ты молодая сдюжаешь.
Да, - думала Таисия, - надо, наверное, уезжать, но ни чего не предпринимала. Даже не могла  представить, как и куда ей можно уехать. Мальчишки росли стало немного свободнее – они уже были самостоятельные мужички – 4-х и 3-х лет. Огород у неё здесь и все знакомые, и работа рядом – куда ехать?
Зябким сентябрьским днём 1946 г. Таисия в длинной Матвеевской телогрейке, подпоясанной верёвочкой, с завёрнутыми рукавами, мыла у крыльца в большом чугуне картошку, шуруя скалкой. Сзади негромко хлопнула калитка, она обернулась на стук. К дому опираясь на палочку и припадая на правую ногу шёл высокий мужчина в вылинявшем военном обмундировании, с большим вещмешком за плечами. Она, всматриваясь, пошла навстречу, вроде бы знакомое лицо. Он улыбнулся, и она вскрикнула.
- Валя! – и подбежав к нему, с рыданием уткнулась головой в его грудь, бормоча:
- Хоть один живой! Хоть один живой!
- Живой, живой, Тася, - тоже едва сдерживая слёзы, прошептал он.
- Пойдём, пойдём домой, что это я, давай твой мешок.
- Не нужно, уж донесу, он тяжёлый.
Они пошли к дому, он всё смотрел на дом, на крылечко – узнавая и не узнавая. Крылечко покосилось, жалобно заскрипели половицы в сенях. Какое-то ощущение запустения вокруг. В кухне Таисия бросилась разводить самовар.
- Садись, отдыхай. Сейчас соберу поесть, чай пить будем, - суетилась она.
Валентин тяжело опустился на лавку, поставил вещмешок.
- Да, уж устал я порядком. Ехал до Волковского – три раза на попутки пересаживался, а оттуда пешком. Он говорил и осматривался вокруг, и изо все углов глядела на него крайняя бедность. На голоса из горницы выбежал мальчик, поглядел на Валентина внимательно и вдруг закричал:
- Папка! Ты приехал!
Второй мальчик поменьше появился за ним, потом, склонив голову и, перестав сосать палец, серьёзно спросил:
- Ты пиехал?
Таисия оторопела и не успела ничего сказать, как Витя подбежал и забрался на колени к Валентину и стал теребить медали на груди.
- Ну. Конечно , я приехал, сказал он серьёзно.- Сейчас чай пить будем.
- Сладкий?
- Обязательно сладкий.
- У нас есть свеколка запаренная и картошка, вот, - Таисия достала из печки горшок с мятой картошкой и выложила из чугунка рыжие ломтики сахарной свеклы с коричневыми подтёками по бокам. Быстро раздула старым сапогом самовар: рассыпая искры, он весело зашумел.
 - Ну, и у меня кое-что есть.
Валентин достал буханку хлеба и блестящую жёлтую банку. Нарезал хлеб, открыл ножом банку.
- Это сало топлёное, лярд называется, американцы прислали, - говорил он, намазывая хлеб, потом посолил и подал мальчишкам.
- Давай, Тася, мажь картошку.
Она, стесняясь, взяла чуть-чуть и положила в миску.
- Нет, как следует!
Он выложил в картошку две ложки сала. Ели душистую картошку с огурцами. Валентин наколол ножом большой синеватый кусок сахара – пили чай заваренный из брикетика прессованных ягод, мальчишки громко чмокали и просили чая, но Таисия отправила их спать. Они уснули мгновенно.
- Ну, вот, теперь поговорим, Валя, ты не обращай внимания, это мальчишки говорят плохо им, нам плохо, и она поглядела на него печальными, полными слёз глазами. – Видишь, как живём, - она повела рукой вокруг. Ничего я не могу сделать. У кого огороды большие, или корова – что-то поменять могут или продать. Мне нечего продать и на деньги, какие в школе получаю, нечего купить. Я не жалуюсь, просто хочу сказать: наверное, я не умею жить, - и, помолчав, глядя куда-то мимо Валентина, добавила, - да я не живу…
Он смотрел на её бледное, постаревшее лицо и его поразило это выражение какой-то полной отрешённости и безнадёжности.
-Да, что это я всё про себя. Ведь теперь тебе надо жизнь устраивать. Ты, знаешь, Клава Петрова ведь умерла.
- Я знаю, мне Митя писал, про всех, добавил он.
- Так ты с Митей переписывался? А нам так и не написал. Да ведь и то сказать – чего чужим писать, - добавила она тихо.
- Тася! Ну что ты такое говоришь? Я ведь лежал почти полтора года в госпиталях, операции несколько раз – сперва чуть-чуть ногу откромсали, потом ещё и ещё – газовая гангрена была. То ли жив буду, то ли нет – неизвестно. Кому и для чего я нужен – братья на войне погибли, а ты сам еле живой.
- А как же теперь.
- А теперь вот я почти полчеловека – хожу на протезе – много не поскачешь, но всё-таки вот хожу, поэтому и приехал. Здесь родина, дом родной.
- Я понимаю. Ты можешь располагать, как хочешь, я ведь и при школе могу устроиться пока.
- Да ты, я гляжу, с ума сошла. Что ты мелешь, Таисия? – он почти кричал. – Ты же мне осталась единственная родня, а дети – племянники мои родные. Эх, ты… Не ожидал от тебя такой обиды…
- Валя, прости, ради бога. Изверилась я во всём и во всех.
- Плохо это! Плохо. Людям доверять надо, а если на всех зло держать, то и правда, жить нельзя. Ну ладно, поговорили, устал я очень.
- Так я постелю, отдыхай.
 Нет, пойду к тёте Тане, отнесу и ей гостинчика и там переночую. Я дня на три в район уеду. Вернусь, тогда и поговорим. Он ушёл к Татьяне.
Через три дня Валентин вернулся из города, едва добрался до дома, тяжело хромая, весь почерневший и согнувшийся. Таисия испугалась:
- Валя, что с тобой?
- Допрыгался я, нога болит, сил нет.
- Ну, раздевайся, сейчас посмотрим, может за Катей Мильковой сбегать?
 Подожди.
Он тяжело прошёл в комнату. Таисия слышала, как стукнул упавший протез, думала – подойти или нет, и едва успела подбежать – Валентин неловко покачнулся на одной ноге и чуть не упал. Она подхватила его, помогла лечь на кровать.
- Валя, снимай брюки, давай посмотрим, что с ногой-то.
Увидев сине-багровую культю чуть выше колена, в ссадинах и кровоподтёках, Таисия испугалась, но чуть замешкавшись, сказала:
- Сейчас ванну тебе сделаем.
Заварила в кружке кипятка полынь, тысячелистник, берёзу, налила прохладной воды в ведро, вылила туда травяную заварку, ведро поставила на табуретку к кровати, помогла Валентину опустить больную ногу. Осторожно пальцами отмывала, оттирала, прилипшие к ссадинам клочки бинта.
Валентин охал, вздрагивал:
- Ну, хватит уж.
- Подожди, Я больше трогать не буду, так посиди.
Взяла старую пелёнку, прогладила о бок кипящего самовара, завернула ногу, подложив под неё подушку.
Пришла тётя Таня с ребятами.
- Ну, вот твой выводок, домой захотели. Без Дёмки им скучно.
- А где же он, ты ничего не говорила?
- Кзамент в городе сдаёт, он не велел сказывать. В техникум поступает в железнодорожный.
-Ну и молодец. Давайте чай пить.
Только они уселись, вбежал Дёмка:
- Поздравьте! Математику сдал, теперь, точно примут.
Таисия поцеловала его в макушку:
 - Молодец Дементий! Ну, садись.
Подал голос Валентин:
- А меня даже и не зовёте?
- Дядя Валя, да как же без тебя?
Дёмка пошёл и помог Валентину допрыгать до стола.
 - Костыли нужно, я их не вял сдуру.
Тётя Таня посоветовала:
- А ты возьми ухват – рогач под мышку и вот тебе костыль.
Когда они остались одни, Валентин сказал:
- Тася, надо нам серьёзно обсудить, что нам делать.
- В каком смысле?
- В обычном , житейском. Вот видишь: я – инвалид, но как-то пытаюсь выжить, что-то делать, у меня – тело искорёжено, а душа за жизнь цепляется. А ты вроде молодая, здоровая, а как потухшая – не дышишь. Двое детей – забота не малая, тебе встрепенуться надо, а ты живёшь как во сне.
- А как мне жить? Я не знаю, не умею, у меня сил нет.
- Я заставлю тебя! – Почти крикнул он. – Вот что я тебе скажу – нам обоим нужна помощь, взаимная наша помощь. Тебе одной детей не поднять. Мне одному тоже не обойтись. Давай жить вместе. Я понимаю – у нас много в сердце выгоревшего, но может, что-то осталось и для жизни.
- Ты, Валя, прав, мне без помощи не обойтись. Тебе проще, не знаю только, как вот воскреснуть.
- Тася, я тебя не принуждаю ни к браку, ни к сожительству. Но давай поддержим друг друга, разве это так трудно для тебя?
- Ох, ну что ты говоришь! Я всё сделаю, я, как смогу всем тебе помогать буду. Мне просто страшно целую семью на тебя повесить – это тяжёлая ноша.
- Ну, не печалься, это моя забота. Будем считать, что договорились. А там как Бог даст.
Таисия как-то успокоилась – ну, вот всё решилось и опять почти без её участия.
В 1947 году Валентин и Таисия расписались, а в 1948 году у них родился сын, назвали Петром – в честь другого деда. Род Антоновых продолжался.

I I

17 сентября 1986г. Рейс Москва – Париж.
- Пристегните ремни.
Итак, он – Василий Семёнович Антонов, летит в Париж на встречу с отцом! Он смотрел в иллюминатор, сумрак раннего утра постепенно редел и вверху, где они теперь находились, уже было светло и солнечно. И это светлое утро поддерживало в нём ощущение свободы, какой-то удивительной раскрепощённости и вместе с тем лёгкой опаски – как у школяра, сбежавшего с уроков и боящегося, что его увидит учитель.
Да, всё произошло слишком неожиданно и почти мгновенно. Пришёл запрос в Каменку из Красного Креста от некоего Антуана Роше о розыске семьи Антоновых. А их уж и не было в Каменке, конечно, ответили бы отрицательно. Но одновременно пришло частное письмо, да не по почте, а передали знакомые Виктору и вот уж тут было полное изумление: оказалось, что этот мсье Роше, вовсе и не Роше, а Антонов Семён Васильевич, что он был взят раненым в плен, работал в Германии, потом бежал и воевал в частях Сопротивления, а теперь вот ищет семью. То ли сказка, то ли правда. Виктор решил, что Василий должен ехать – больше в семье никому не сказали – мало ли что бывает, зачем волновать стариков. Пустив в ход все свои знакомства и, конечно, хорошо заплатив, Виктор быстро организовал оформление поездки – паспорт, визу и, конечно, сперва приглашение от неведомой им мадам Маршан, на самом деле недавней соотечественницы.
Василия одолевали сомнения: как он найдёт эту даму – языка он не знал, как пройдёт эта встреча; у него заранее было предубеждение против этого человека. Всё было нормально, определённо и вот вдруг – на тебе – выискался папаша, и зачем он ему сейчас?
А пока Василий глядел в иллюминатор и изумлялся, как плотно заселена Европа – посёлки переходят в города, города снова в посёлки и нет свободного места, всё опутано нитями дорог, каких-то коммуникаций, лежат ровные квадраты и прямоугольнички полей и редкие оазисы лесных массивов. Тесно…
Оказывается Париж это совсем близко. Самолёт уже снижается над городом в прозрачной лёгкой дымке, пронизанной солнечным светом. Василий запихнул свой старенький плащ в небольшую дорожную сумку и с кучей пассажиров оказался в аэропорту Орли. Пройдя контроль, он вышел, с беспокойством оглядываясь, где искать мадам Маржан? Весёлый голос окликнул:
- Василий Семёнович!
 И он увидел полную, рыжеволосую, улыбающуюся женщину, она махала ему рукой.
- Спасибо! Я так боялся, что не найду вас!
- Ну, я то вас обязательно бы нашла! С приездом! Здравствуйте!
- Да, да, здравствуйте, очень рад! – Он пожал ей руку, и они пошли к автостоянке.
- Меня зовут Елизавета Ивановна, ну для вас просто Лиза, -  представилась она. – Сейчас мы поедем ко мне, это не очень далеко, собственно центр, район Пасси. У меня там крошечная гостиница, где я вас и поселю на время визита.
Поглощённый мыслями о своей встрече, Василий не всматривался в незнакомый город, мелькающие дома, шум города скользили, не задевая внимания. Только раз он заинтересованно воскликнул, когда проезжали мимо оригинального, полукруглого здания.
- Что это за постройка?
 - А, это дом Радио. Его часто изображают на открытках, вы не встречали?
- Нет, не приходилось.
- Ну, мы как-нибудь посмотрим поближе.
Машина вскоре нырнула в лабиринт небольших узких улочек и остановились у 3-этажного старинного здания.
- Ну, вот это мой «Приют».
Она взяла ключи у портье и провела его на второй этаж.
- Вот ваша комната, здесь санузел и душ. Обед в 16.00. Или когда закажете. Я живу в этом же здании, вход с другой стороны. Ну, оставайтесь и отдыхайте.
- Одну минуточку, я хочу попросить вас позвонить моему родственнику, вот телефон. Нужно договориться о встрече.
Василий шёл по набережной и думал, как плохо быть безъязыким в чужой стране, а в голове плыли строки Аполлинера:
«Под мостом Мирабо Сена течёт»…
Почему именно эти строки пришли в голову? Ну, наверно, потому, что вот река, мосты… Да, кстати, а где этот мост Мирабо? Не всё ли равно? Можно взять любую реку, любой мост и сказать то же самое. И каждый мост – символ истории, а река символ текущего времени. Он вдыхал запах реки, наверное, все реки пахнут одинаково, а вот шумящий вокруг город совсем чужой. И о чём он будет говорить сейчас с человеком, называющем себя отцом? Василий безошибочно узнал его среди нескольких человек вышедших из метро. Он был очень похож на деда – на той, молодой, его фотографии. Высокий худой мужчина – не хотелось говорить старик, хотя он был явно немолод, но шёл легко, свободно, одет был в лёгкую куртку, на седых волосах – чёрный берет. А Василий ещё раз про себя отметил, как всё здесь как-то свободно, непринуждённо одеваются и так же легко и непринуждённо ведут себя, и почувствовал, что он нелепо выглядит в парадном к5остюме и в сорочке с галстуком, но думать об этом уже было некогда, и он пошёл навстречу вопросительно обратившись:
- Месье Антуан?
- Да, да, Базиль? Я так рад, Здравствуйте.
Василий быстро протянул руку, он не хотел объятий. Возникла минутная неловкость.
- Мы посидим где-нибудь или погуляем, спросил Василий и подумал, - надо бы пригласить куда-нибудь, но Антуан быстро ответил:
- Давайте пока погуляем.
Они пошли вдоль набережной Сены, осторожно приглядываясь друг к другу.
Василий продолжал:
- Мы получили запрос из Красного Креста и одновременно ваше письмо. Мы ничего не поняли – другое имя и вообще…
Антуан, волнуясь, начал говорить, потом несколько успокоился и речь его сперва сбивчивая, стала правильной. Василий отметил – он уже говорит не совсем правильно по-русски.
- Я сейчас всё объясню, всё как было. В июле, вскоре после начала войны, под Смоленском мы оказались в окружении, я был ранен, и меня ребята донесли до какой-то деревни. Не знаю её названия, я ничего не помнил, хозяйка одела меня в гражданское и, когда пришли немцы, сказала, что я – её сын. Через некоторое время меня и многих жителей этой деревни отправили в Германию на работу. Так я попал как гражданское лицо в трудовой лагерь на самом западе Германии – в Лотарингии, на заводы в Лонгви. Я знал немецкий, мне было легче ориентироваться, там работали бельгийцы и много французов. И вот мы решили бежать. А куда бежать – кругом же немцы, Франция оккупирована. Но мы узнали, что есть в горах партизанские отряды. Мы, несколько человек, бежали в горы, там прятались мелкие группы в горных деревушках или просто в овчарнях. Это была жестокая зима 42-43 гг. Оружия у нас не было. Добывали в боях с немцами, многие из наших погибли. Ты понимаешь, что я говорю не слишком быстро? Извини, не всё уже правильно называю, - и Антуан вопросительно поглядел на Василия.
- Не, нет, Всё я понимаю, то есть понимаю, конечно, что вы говорите, но не всё понимаю, как тогда было.
- А это не так просто и понять. Чужая страна, чужие обычаи и мы чужие для этих людей, беглые военнопленные. Ведь не все французы были сразу против немцев. Очень даже не все. Немцы крестьянам и мелким хозяйствам всякие уступки делали – привлекали на свою сторону, так что нас не очень-то в деревнях привечали, скрывались в маки – это заросли на склонах гор, колючки такие, туда немцы не лезли, но и нам было трудно.
На улице заметно темнело, и Василий почувствовал, что собеседник устал.
- Мсье Антуан, может пойдём ко мне, вы устали.
- Да, Базиль, я немного устал, но думаю, мы лучше встретимся завтра. Мне довольно далеко добираться.
- Я провожу вас к метро.
- Нет. Я, пожалуй, возьму такси. А завтра я приеду, ну, возможно, к двенадцати. Это удобно?
- Ну, конечно же, как вам удобнее, ведь я приехал только поговорить с вами, у меня нет других дел.
- Ну, так, до завтра.
Несмотря на взбудораженные этим свиданием нервы  Василий хорошо выспался и утром пошёл погулять – идти или ехать куда-то он не решался – пошёл снова вдоль Сены, но теперь в обратную сторону – по течению в направлении к дому Радио. Думал огорчённо – вот раз в жизни в Париже, а так город и не увижу. Но останутся в памяти эти деревья на набережной, это тепло парапета под моей рукой, а время – его не удержишь, оно течёт как эта река. И вот чужая (чужая? – переспросил он себя) проходит перед глазами жизнь Антуана Роше или всё-таки Семёна Антонова и уже нет в его душе прежнего отторжения. И опять звучат стихи Аполлинера: « И в ладони ладонь мы замрём над волнами
И под мост наших рук
Будут плыть перед нами
Равнодушные волны, мерцая огнями».
Он поспешил назад.
В холле он увидел высокую фигуру Антуана и яркую, нарядную Лизу. Они оживлённо разговаривали:
- Мсье Базиль – воскликнула она, - что же вы мне не сказали о таком вашем важном свидании.
Он не успел ответить, а она продолжала:
- Идёмте, идёмте – вы мои гости.
Антуан и Василий поздоровались и последовали за хозяйкой вглубь дома. Через небольшой коридор вошли в комнату, уютную, но несмотря на очень большое окно темноватую. Комната была в западной части дома. Через несколько минут принесли вино, фрукты, сыр, все сели за стол.
- Дорогие мои, гости, давайте выпьем за нас и за нашу родину. Вот ведь как нас разбросало! Антуан воевал за Францию, я – беженка по ряду обстоятельств, ну и только Василий у нас праведный сын родины, просто по возрасту. Мы, наверное, песчинки в течении времени.
- Нет, почему же, - не согласился Василий. – Мы время должны воспринимать осознанно и выбор решения в ваших руках.
- Дай-то Бог, чтобы вам это удалось! Но не буду мешать вам, беседуйте.
А у меня, как всегда работа.
Она ушла. И они продолжили разговор.
- Мсье Антуан, а как же личная жизнь. Вы так и не женились?
- Почти женился. Была в маки молодая женщина, у которой немцы убили мужа. Мы с нею были близки, но она говорила, что поженимся после войны. Я был согласен, для семьи нужна стабильность. Но, кроме того, ещё мечтал вернуться домой. Но приехали за ней братья из деревни, говорят -  нужны рабочие руки, урожай пропадаёт – нечего по горам бегать. Я возмущался – но ведь власть у немцев; они посмеялись – урожай убрать нужно при любой власти – иначе есть нечего будет. И мне предложили ехать с ними, обещали за работу заплатить. Я был в ужасе – это что же – буду у родни в батраках? Нет, я не мог согласиться. Мы расстались. А вскоре я был ранен и контужен. Друзья не могли меня таскать с собой и оставили в каком-то крошечном монастыре «Семи братьев» в горах, там я пробыл несколько месяцев. Меня лечили травами, я помогал по хозяйству – машину починил и трактор. В это время уже открылся второй фронт – американцы высадились, в августе Париж освободили и начали продвигаться на восток. Тут, понимаешь, такая эйфория началась: победа, свобода, всеобщее братство. Но братства всё-таки не получилось. Наши военнопленные кто – куда – одни поехали на родину, и скоро стало известно, что оказались у себя дома в лагерях. Некоторые подались в Америку. А вообще-то до нас никому никакого дела не было – ну, воевали за свободу Франции и спасибо, а теперь у нас свои дела и мы с ними сами разберёмся. А у нас ни работы, ни перспектив. Очень было неуютно. Мне повезло, в монастыре мне дали рекомендацию и документы мне оформили, я стал и по паспорту Антуаном Роше из Лонгви и уехал в Монбельяр, на автомобильный завод. И понял, что значит жить не как у нас – Душа на распашку и за друга хоть в воду, а очень замкнуто и экономия каждое су. Жил в общежитии, и это, действительно, было везение – работа и крыша над головой, в то время безработица здесь была жуткая. Куда-то ехать, даже хлопотать о чём-то трудно – нет денег, нет возможностей.
Потом стало больше работы, больше и зарплата, но экономил, понимая, что только так смогу когда-нибудь хлопотать о возвращении домой. И однажды я сделал запрос через Красный Крест. Мне ответили – нет таких! Почему? Нарочно солгали? Не понимаю.
- Да нет, всё очень просто, В Каменку с войны почти никто не вернулся, из выживших только Валентин – без ноги, инвалид. Двое других уцелевших деревенских, остались в городе. Старики уже умерли, Валентин стал председателем колхоза, уже объединённого. Они переехали с мамой в Волковское. Так что всё верно – в Каменке Антоновых не было, а теперь и Каменки нет, уцелело дома 3 или 4, приезжают летом дети огородничать. Но я потом расскажу, доскажите о себе, о прожитых годах во Франции. Ведь это основная часть жизни! Разве не вспоминаете?
- Вспоминаю, пожалуй, только монастырь и тишину в горах. А вся остальная жизнь в Монбельяре – это запах и грохот металла – ничего для души. Вот вроде бы рабочая среда, коллектив, но – нет, все сами по себе, все индивидуалисты страшные. Ну, посидим в пивной, так, пустая общая беседа – никто к себе в душу не пускает, но и сам чужую не лезет. Это только у нас – все души нараспашку. Может быть, потому что я иностранец, не знаю, но настоящей дружбы не было, так, поверхностное приятельство. Но и я не вникал в их политические разборки, а после войны всяких склок у них хватало. Но главной бедой была безработица, а тут ещё мы – иностранцы, бывало и косо глядели, и прямо говорили – ехали бы к себе! Но меня уважали как специалиста, и проработал я на заводе 41 год. Вышел на пенсию и не хотел оставаться в Монбельяре – надоел он мне.  С другом сняли квартиру в Париже, в Бобиньи – это сравнительно новый микрорайон.  И вот, на досуге, я  - не, не могли же Антоновы, все до одного, куда-то исчезнуть? Как сложилась судьба у них? А может быть, у меня есть ребёнок, сын? Мне уже 72 года, я просто обязан узнать про своих родных. Может быть, я отец  и мне не вечно быть одиноким?
- Мсье Антуан!
- Не называй меня мсье Антуан! Пожалуйста! Разве тебе стыдно назвать меня отцом. Или я уж такую неправедную жизнь прожил?
 Василий вспыхнул, он не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть Антуана.
- Ну, хорошо, что изменится, если назову Вас Семён Васильевич? Ничего. Вы ведь хотите, чтобы я назвал вас отцом? Отец… А вы знаете, что такое отец? Извещение, что вы пропали без вести, пришло осенью 42-го года, в конце года умер дедушка Василий. В 1942 году погиб дядя Матвей.
- Матюша… Милый мальчик, я так его любил, и опекал, и защищал, он был у нас самый младший…
- Только от Валентина не было вестей. Нам с мамой, вернее маме со мной было очень трудно всё это время. И вот уже в конце 1946 году вдруг приехал Валентин. Он почти два года провёл в госпиталях, у него ампутировали правую ногу. И он не бросил нас, мы жили в дедушкином доме. Валентин стал председателем «Зари» У нас в доме опять стало тепло, и появилась еда. Они с мамой поженились. Может быть, и не большой любви, а по долгу. И он стал мне отцом – настоящим отцом.
Помню, я уже большой, в 6 лет, заболел дифтерией и задыхался. Уже умирал и отец на протезе, на одной-то своей ноге, зимой, по снегу, нёс меня на руках шесть километров до медпункта в Волковском, Мне сделали укол, а он ночью уже вернулся обратно. Мама родить должна была, и он не мог её оставит одну. Как он шёл через эту ночь? Но и другое было. Подрался я с соседским  мальчишкой и побил его, а потом ещё ногой пинал, а отец снял ремень и тут же меня выпорол – не бей лежачего! Не добивай побеждённого. Да разве всё объяснишь?
- Базиль! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но если бы я был рядом, то поступил бы точно также!
- Возможно. Но ведь не был рядом… И потом семья, это отец и мать и любовь, которая их связывает, и их постоянный пример перед глазами. Но ведь вас ничего не связывало – четыре дня и вся оставшаяся жизнь! А я – это просто случайность!
- Но война, если бы не война!
- Но что же говорить об этом. Мы не в силах ничего изменить. Отец у меня только один.
- Да, пусть так. Я же не рассчитывал на твою любовь, может быть только на понимание, наверно это было напрасно. Всё напрасно… Вся моя жизнь была напрасной, - добавил он с горьким сожалением.
Василий не знал, что сказать, как его успокоить – он положил свою руку на руку Антуана и слегка сжал её и почувствовал, как она дрогнула.
- Ну, зачем же так безоглядно всё отрицать? Вы прожили порядочную и достойную жизнь, и никто не вправе вас обвинять. Ну, а личная жизнь сложилась так, как сложилась. Давайте я вам расскажу обо всех остальных Антоновых.
- Расскажи, конечно.
- Так вот, кроме меня у мамы и Валентина ещё два сына  (он нарочно так сказал) Виктор и Пётр. Как видишь все мы уже давно взрослые. А жизнь у всех сложилась приблизительно одинаково: Я окончил педагогический институт, учитель в московской школе, женат и у меня две дочери – Таисия и Надежда 14 и 11 лет, назвали в честь бабушек. Ну, Виктор окончил МГИМО, он у нас талантливый, работает в МИДе, у него тоже сын – Антон, А Пётр у нас ветеринар, живёт в райцентре, рядом с родителями. Маме сейчас уже 68, Валентину 71. У них маленькая квартира в городе, теперь они уже не огородничают. Трудно стало.
 - Ну, как хорошо, что Антоновы не перевелись, что их много и они вместе, рядом. Одному плохо…
И он заговорил, как будто о другом:
- Знаешь, что я часто вспоминаю: вот я сижу на ступеньках нашего крыльца. Утро, ещё прохладно, я ёжусь в одной рубашонке, но храбрюсь, не иду в дом, жду маму. Она идёт из-под горки с водой. Вышли – она, тётя Таня, тётя Нина Лаптева – поставили вёдра, отдыхают, разговаривают. Там пень большой от липы на взгорке – вот около него всегда отдыхают. А они стоят такие молодые, весёлые, смеются. Или вот вспоминаю – папа в косоворотке, воротник расстегнут, шея загорелая и улыбается весело маме, а она что-то от него прячет за спиной и тоже смеётся. Папа ловит её за руки, потом обнял и поцеловал и тут увидел меня, смутился очень. « Ты чего тут стоишь? Марш на улицу!» Почему-то в памяти остались они молодыми.
И вот мы с Венькой Логиновым в ночное ездили. Мы с ним всегда из-за Воронка спорили… Ночью тени вокруг костра, вроде бы жутко, но страх какой-то весёлый, вроде бы не настоящий. Рядом лошади пасутся фыркают сзади, а мы картошку печём, она рассыпчатая, дымком пахнет и мы все в саже… Где всё это?
 А маму мою помнишь? Таисию Петровну.
- Не очень чётко. Просто она в моём сознании как куст шиповника, зелёное с розовым и с колючками. Но самое смешное, помню, как она мучилась со свёртком: купили мы большую буханку ситного, завернули в газету, газета вся быстро порвалась и хлеб этот было очень неудобно нести. А я тоже взять не мог – как же командир в полном параде и с буханкой в руке невозможно!
Как объяснить, думал Василий, что в деревне нет школы – потому что нет детей. И школьный дом, и дом тёти Тани купили приезжие и перевезли в Волковское, а на их месте бурьян и крапива. Скотный двор закрыли – скотину тоже перевели в Волковское. Каменка – деревня неперспективная. Машинный сарай стоит давно без крыши и без машин, стены разбирают на дрова. На месте кузни на хуторке лесной подрост, и из окон разрушенного дома Петровых глядят ветки черёмух. Заросло и деревенское кладбище. В деревне 3 или 4 еле живых дома. Кто-то ещё приезжает летом сажать картошку на огороде. Заросла и дорожка к колодцу, даже сам колодец с такой вкусной ключевой водой обмелел, засыпан песком. И всё – только в прошлом, которое почему-то всегда кажется солнечным и добрым и к которому никогда не дано вернуться. Сказал, чтобы что-нибудь сказать:
- Время всё уносит.
_ Да. Да нам кажется, что мы хозяева времени. Нет, время движет нами по-своему. Вася, давай выпьем за всех ушедших, за всё к чему не дано вернуться.
- Нет, нет, не французского вина, налей нашей водки.
И они выпили по бокалу прозрачной, ожигающей и бодрящей «Столичной». Василий видел, что Антуан захмелел, как же ему добираться? Предложил:
- Оставайся ночевать здесь, тебе же далеко ехать.
- Нет, нет. Ну, зачем эти сложности? Я возьму такси.
Василий проводил Антуана, крепко пожал ему руку и, заглядывая в его печальные глаза, шепнул:
- Не грусти, всё образуется.
А как, он не знал и сам.
- Ну, до завтра.
Он удалялся худой, высокий, одинокий старик, и у Василия сжалось сердце.
Василий провёл скверную ночь и он с беспокойством ждал новой встречи. Но его опасения не оправдались, Антуан приехал часов в 12, зашёл сразу к Василию с какими-то свёртками в руках и был весел и улыбчив. Василий удивился, а когда Антуан, отложив свёртки, уселся напротив и заговорил, удивился ещё больше. Хотя вид у Антуана был неважный.
- Базиль! Нет не Базиль – Вася! Милый мой мальчик, Вася! Ты представляешь, я сегодня всю ночь почти не спал, но я сделал важное, самое важное для себя открытие!
- ? !
- Вот ты вчера сказал – ничего изменить нельзя. Это верно, но ведь я и не хочу и не прошу, что-либо менять, Всё есть так как есть. И всё замечательно! То есть у меня есть сын – это ты. Зовёшь ты меня отцом или нет, это ничего не значит. У меня есть сын! И это действительно счастливое для меня обстоятельство. Более того -  у меняесть две внучки, Тася и Надя. Пусть я их никогда не видел. Но ведь они мои внучки! И этого тоже никто отменить не может!
Антуан волновался, на щеках его выступили красные пятна, слегка дрожали руки, Василий поспешил с ответом:
- Ты прав, ты прав, конечно же ты прав, - он даже засмеялся, - бесспорно у тебя есть сын, сноха, две внучки и куча племянников и даже брат. Но ведь этого никто и не оспаривает!
- Вчера мне было очень плохо, очень больно, я думал,  что эту жизнь надо скорее кончать, но вот мой друг, с которым я арендую квартиру – мне вчера стал завидовать, - ты, говорит, имеешь столько родни, ты не один, и я понял, что он прав! И вот слушай, что мы решили: я выкупаю эту квартиру, а он снимет себе поменьше где-нибудь рядом. Мы дорожим нашей дружбой.- Но зачем тебе такая большая квартира? Да, ведь это и дорого!
Недёшево, конечно. Но квартира не слишком большая – две спальни, гостиная, маленькая кухня. Ну и санузлы с ванной. И она стоит таких  денег, менять район я уже не хочу, привык. А квартира мне очень даже нужна: вот ты снимаешь комнату в гостинице, но теперь можешь приехать просто ко мне.- Ну не знаю, это не очень уж просто.
- Понимаю, Я всё понимаю. Но ведь и меняется всё быстро, и у вас теперь открытость, может быть и девочки ко мне приедут, разве это плохо побывать в Париже, где есть родной угол.
- Ах, какой ты добрый мечтатель!
- Не скажи, я почти уверен, что ещё многое измениться.
- Да только к лучшему ли?
- Посмотрим. Теперь я определённо должен ещё несколько лет продержаться – из любопытства и с надеждой… А пока я купил внучкам куклы – ты не возражаешь? – да они же почти взрослые!
- Конечно, я могу ошибаться, но девочкам всегда нравятся красивые куклы. А этот свёрток передай маме, ты ей ничего не говори, она всё сама поймёт. Но больше никому не показывай, это просто шаль, я ей обещал… Ладно?
- Обязательно передам.
- Ну и всем остальным – парижские конфеты. А теперь поедем, я тебе немного покажу Париж. Совсем немного, я ста уставать за рулём.
- Может быть, не стоит? В другой раз.
Антуан вздохнул: надо ведь ещё дожить до другого раза.
Утром Василия в аэропорту провожали Лиза и Антуан. Было немного печально, но улыбались; Василий поблагодарил Елизавету, пожал и поцеловал ей руку и повернулся к Антуану:
- Яне прощаюсь, я говорю до свидания, он обнял Антуана и тихо сказал, - до свидания, батя.
У того задрожали плечи и, скрывая слёзы прошептал:
- Счастливого пути, сынок.
И опять, как в день приезда, в прозрачной солнечной дымке сиял Париж, а самолёт, набирая высоту, летел навстречу солнцу. Василий не смотрел больше на перенаселённую Европу, он закрыл глаза. Из забытья его вывел  голос стюардессы:
- Москва. Пристегните ремни.
Василий удивился – как это близко Москва и Париж, даже поспать как следует не успел. За окном моросил мелкий, осенний дождь и он вытащил свой старенький плащ.



                I I I

Таисия  разглаживала рукой  нежный кашемир шали, любуясь её расцветкой – на тёмно-зелёном фоне золотисто-шоколадные узоры. Да, да, обещал он ей красивую шаль и вот теперь прислал, а зачем?
Были у Таисии свои «комнаты» памяти. Первая – всё, что связано было с юностью, с Семёном и их торопливой свадьбой, редко она заглядывала сюда за заржавевшие запоры. Вторая – это их с Матюшей первая, единственная, неповторимая любовь. Этот уголок памяти, этот алтарь её жизни она никогда не трогала. Это было табу.
Но вот сейчас, сегодня, почему-то вспомнила, как зимой перед новым 43-м годом сидела она ранним утром в кухне, вошёл Матюша и сел напротив и вид у него был странный, какой-то отрешённый.
- Ты, что Матвей, заболел?
- Нет, Таичка, сон я сейчас видел – вот, вроде, сижу около дома, лето, тепло, а по улице скачет табун коней, и всё новые кони прибавляются, а впереди такой яркий, почти красной  масти конь, и весь он в пене. А седоков на конях нет, и неведомо куда они скачут, и вдруг слышу голос – спеши, спеши, тебе надо с этим табуном уйти. До сих пор в ушах этот топот и голос…
Он помолчал, потом сказал:
- Скоро меня призовут в армию. Я, Таичка, ведь не вернусь…
- Ох, Господи, ну что ты такое говоришь! Зачем самому-то себя обрекать? Мы вот ждать тебя будем.
- А ты не горюй, живи спокойно, если у нас сын родится – Витей назови, Ладно?
Таисия заплакала. Он гладил её по золотым волосам:
- Не плачь, Черёмуха. Я как и все вместе со всеми, просто ведь это правда – с войны не все возвращаются.
И третья – самая, самая большая, самая просторна – вся остальная её жизнь с Валентином. Да, Валя вот… Стал её мужем вопреки  даже её стремлению, стал её судьбой – поправила она себя. Как он опекал, оберегал и выхаживал детей. А её? Да, после Петьки родила дочку – Даже назвать успели – Танечка. Но сама заболела тяжко. Врачи говорили – готовься к худшему, и Валентин не отходил от неё. Только на день, когда девочка умерла, и он сколотив гробик и уложив в него крохотное тельце с застывшей гримасой обиды на лице, отнёс и похоронил рядом с близкими.
И когда она первый раз осмысленно взглянула на него, голова его была совершенно седой, и она заплакала, протянув к нему руки, он осторожно наклонился над ней и их слёзы смешались, а он тихо говорил:
- Ничего, всё будет хорошо, только ты встань, только встань…
И она встала, и опять пошли дни и годы обычных забот. Иногда и радостей, но больше забот: о детях, потом о внуках. С обидой за Валю вспоминала тяжкие хлопоты о квартире в райцентре. Не могли они работать на усадьбе. Давно сдал Валентин председательство и дом в Волковском, который сам строил, оставлял колхозу, чтобы получить квартиру поближе к сыну Петьке, а тянули годы, и получили квартиру, когда он совсем с трудом передвигался. Но вот, а теперь этот голос из прошлого. Нет, Валентину она ничего не скажет, и ребятам запретила, младший ничего не знает и очень хорошо.
Только всё равно смутно на душе, горько и обидно. На кого, за что? За войну, которая так нелепо перекромсала, перерезала судьбы и жизни. Кому объяснить это? И плыл перед глазами ветреный солнечный день и ладный парень в военной форме сидел рядом на брёвнышке и постукивал веточкой по хромовым, запылившимся сапогам, и эта её пляска с чужой шалью в руках и шёпот баб.
- Не стоит молодой на свадьбе плясать, не к добру это…
Но  Семён посмотрел на неё с восхищением и шепнул:
- Я куплю тебе самую красивую шаль…
Он и сдержал обещание через 45 лет: нежный кашемир ласкал её руки.
- Мать, иди чай пить будем, я гостинцев принёс, раздался голос Валентина.
- Иду, сейчас…
И она торопливо завернула шаль в газету - от моли – и засунула в самый дальний угол шкафа.
Утекло время.
Антуан радовался, как ребёнок – скоро приедет  - внучка Тасенька!
 Она приехала – юная, весёлая, раскованная. На Таисию совсем не похожа – разве только золотыми кудрями, а внешне – нет, высокая, длинноногая, глаза карие, как у бабушки. Сразу решила:
- Вот это комната будет моя.
И Антуан, привыкший и любивший свою комнату, вынужден был уступить.
С квартирой дело решилось просто: друг, с которым он жил, заявил:
- Вот что Антуан. Пусть эта квартира будет твоя. Я себе подберу поменьше где-то вблизи. И видеться с тобой будем, и на огонёк к тебе погреться у семейного очага загляну, - добавил невесело.
Действительно рядом с их домом или через дом снял крошечную квартирку, а эту Антуан выкупил. Сделка сильно подорвала его финансовые возможности, но он всё равно радовался, квартира удобная и обжитая – две спальни, маленькая гостиная, кухня, душ и ванная – всё было вполне прилично.
Прежде всего Антуан устроил  Тасю в школу французского языка – без языка учиться дальше невозможно. Школа хорошая и дорогая, но что делать? Иначе нельзя. И вот он с изумлением наблюдал, как она собирается на занятия: одела туфли, на очень высоком каблуке, отчаянную мини-юбку, блузку, состоящую из крошечного лоскутка материи.
- Тася, но ведь ты идёшь на занятия, а не на танцы.
- Ну и что? Мне идёт и это модно.
- Но всякая мода должна… Ну, как хорошее вино, пройти какую-то выдержку временем.
 - Ах, дед, в таком случае мне нужно одевать кринолин.
И он не нашёл, что ей ещё сказать.
С занятий она пришла сердитая.
- Что-нибудь не так?
Конечно не так. Кузьмин сказал, что я оделась как папуас.
- Ну, вот видишь, я же был прав.
- Ах, деда, ты всегда будешь прав.
Она обняла и поцеловала его, и он простил ей всё, всё и сейчас, и на много лет вперёд.




      








 
































 




 














 





 

 





 
 



БРАТЬЯ

В августе 1940 г. В Каменку приехала новая учительница. Была она маленькая, худенькая, деревенским не глянулась! Ишь, говорили, прислали как какую-то пигалицу, да лядащую. Но и деревня Таисии Петровне – так звали новенькую, не понравилась. А чему здесь нравиться? Деревня маленькая, на взгорке всего домов 20. Есть начальная школа – и всё. То ли дело Волковское – село на большаке, там сельсовет, медпункт, школа-семилетка, почта, магазин, даже есть клуб с библиотекой. Но в селе её не оставили. Вот в Каменку послали, за шесть километров. И Таисии после окончания педучилища в небольшом районном , но всё же городке, было здесь скучно, и неуютно. Поселили её в маленькой избе, рядом со школой, половину избушки занимала русская печь – основа жизни в каждом крестьянском доме. И вот эту-то печь Таисия никак не могла освоить. Чтобы уложить дрова – колодчиком – как её учили, приходилось ей почти целиком влезать внутрь огромного печного чрева; она подкладывала бумажки, щепочки – дрова шипели, дымили и не хотели разгораться, плача от дыма и обиды, чувствовала она полную свою беспомощность.
Однажды нашла она на полке керосиновую лампу, забралась на шесток, плеснула на дрова керосин, понесла спичку и едва успела отпрянуть, прикрыв лицо руками, на неё рвануло из печи яркое пламя. Таисия выбежала на крыльцо, села на ступеньки и громко расплакалась от страха и боли – жгло руки и лицо. Соседка, шедшая от колодца с водой, сняла коромысло, подошла:
- Что случилось, девонька? Ох, Господи, да ты сожглась, пойдём, пойдём скорее ко мне.
Она привела девушку к себе, налила миску холодной простокваши, заставила её и мочить руки. Таисия, морщась и охая, рассказала, как хотела растопить печь.
- Ну, ладно, не всё так страшно, до свадьбы заживёт, - утешала её соседка.
- Как же ты себе обед готовишь?
- А никак. Чай грела, а больше у меня ничего нет.
- Эко ты нескладная. Ну ладно давай обедать будем.
Хозяйка -  высокая, дородная женщина, плавно и неторопливо двигаясь, стала собирать на стол: нарезала крупными ломтями хлеб, налила в миски густые, дымящиеся щи, попутно рассказывала:
- А зовут меня Татьяна Семёновна, да проще тётя Таня. Живём мы с внуком Дёмкой. Смотри-кось у нас просторно и горенка и две спаленки. Так что, дочка не воюй ты со своей печкой – приходи жить к нам. И тебе хорошо, и нам веселее.
Таисия осторожно спросила:
- А сколько надо платить?
- Да ты с ума сошла! Ну, какая плата! Вот дрова тебе положены, так пусть к нам привезут. Мои племянники- Антоновы – вон дом напротив – и распилят, и расколют. И скажи, как тебя величать-то?
- Таисия Петровна.
- Ну для меня уж просто, Тася. Помочь вещи собрать?
- Да у меня вещей совсем мало, сейчас принесу. Спасибо, тётя Таня. А от ваших щей я сейчас вроде как пьяная.
- А это с голодухи. Ишь, чай только пила. Как же голодной работать?
Так Таисия перешла жить к тёте Тане. Вечером послали Дёмку по дворам – составить списки учеников; сама Таисия пойти не могла, лицо горело, спалённые волосы торчали клочьями.
Дёмка быстренько принёс список – на тетрадном листочке было 17 фамилий. Таисия удивилась:
- А что это у вас все Антоновы, Кругловы да Лаптевы?
Тётя Таня объяснила:
В деревнях часто так – много дворов, а фамилии две-три. Это наверно, от тех, кто здесь наперво поселился. Ну а остальные есть -  россыпью.
Школа располагалась в большом доме Марягиных. Внутри сохранилась только печка и маленькая прихожая – раздевалка. Все перегородки были убраны, и получилась одна большая комната в 4 окна, условно разделённая пополам – на одной половине 1-й и 3-й классы, а через проход – 2-й и 4-й.
Таисия взялась за работу с азартом: вымыла все окна, натёрла до светлой желтизны полы, вырезала из бумаги «кружевные» занавесочки на окна. Целую неделю рисовала и вырезала крупную азбуку. С помощью Дёмки приклеили её к фанерному листу и прибили к стене. Дёмка с большим удовольствием помогал Таисии. Он был невысокий, крепкий 12-летний паренёк, совершенно белобрысый с такими же светлыми ресницами и голубыми, озорными глазами. Он должен был уже идти в 5-й класс, в Волковскую школу. А пока делал для Таисии учебные пособия: сделал две беленькие, гладенькие указки; потом в продолговатом ящике они делали макет рельефа: была там гора, из под неё текла река – из узеньки кусочков стекла – и впадала она в стеклянное море. С одной стороны реки была возвышенность из рыжей глины, с другой стороны – пашня и узкие линеечки грядок. Этот ящик поставили на тумбочку против парт 4-го класса.
Начало занятий всегда праздник. Для Таисии тем более – первый урок в настоящей школе.
Солнечным весёлым утром у школы собралась стайка принаряженных ребятишек. Подошли и некоторые мамы. Таисия – в белой блузке, чёрной юбке и всепогодных чёрных лодочках, волосы поле сожжения и стрижки, лежали тугими золотыми кольцами, - торжественно всех поздравила с началом нового учебного года и подала звонок самой маленькой девочке. Та, краснея и смущаясь, тихонько позвонила. Ребята, суетясь и толкаясь, зашли в дом. Учебный год осенью 1940 года начался.
Вскоре для школы и для учительницы привезли дрова. Как договорились к дому тёти Тани. Вошёл маленький, старенький, весь какой-то поношенный мужичок и доложил:
- Скажи Татьяне, что Савоська дрова привёз. Пусть разгружают.
Таисия ничего и сказать не успела, как он исчез. Вскоре пришла тётя Таня и скомандовала:
- Дёма, позови Матюшу, разгрузить надо.
Пришёл Матвей – высокий, стройный парень с большими по-мужски сильными руками, и не стал ждать Дёмкиной помощи – поднял телегу с одного бока и свалил дрова.
- Укладывать не будем.
И обратился к Таисии:
- Пилить умеешь?
- Если научишь, то сумею.
Она вынесла пилу и они принялись за дело.
- Ты не держи, отпускай пилу, когда она на меня идёт, а потом ты к себе тяни, - учил Матвей.
- Ну и неумёха ты!
И с укоризной на неё поглядел. Она только заметила, что глаза у него синие-синие и с досадой огрызнулась.
- Значит такой учитель плохой!
Он покраснел как девчонка, даже уши стали красными, повернулся и ушёл. Дёмка фыркнул:
- Во, обидчивый какой! Давай со мной.
И они потихоньку наладились пилить.
Вечером Таисия спрашивала тётю Таню:
- Почему возчик себя Савоськой назвал, он же пожилой человек?
- Да так случилось – смолоду много колобродил, да и пил. Жизнь не задалась, живёт у брата в мазанке на огороде, чудачит порой. А брат-то – Пётр Иваныч Лаптев – уважаемый человек, председатель нашей «Зари».
Таисия спросила про Матвея.
- А это как раз мой младший племянник. Я ж тебе говорила. Вон дом напротив брата моего Василь Семёныча. У него сынов всего трое. Старший Семён командиром скоро будет, военный он. Второй – Валентин – механизатор, он всё при тракторах, да в кузнице, дома редко бывает, чаще у Клаши Петровой, кузнецовой  вдовы на хуторке живёт. Живёт, а не женится.
- А почему?
- Да старше его она намного. Её Митя  нашему Матюше ровесник. Им уже по 16 лет.
- А я думала он старше.
- Да ведь работает много. Он самый младший, младше Сёмки на 9 лет. Рос при матери, все дела научился делать. А то бы им теперь плохо было.
- Почему?
- А Марфа – жена брата – летось померла. Так как-то сразу неожиданно. Брат мой почти калека – ревматизм скрутил, ноги не ходят и сердце плохое. Как-то по зиме из-под воды мешки с мукой вытаскивал – вот этот самый Савоська по дурости воз утопил. Ну Василий и остудился сильно, с тех пор и слёг. Все дела на Марфу, и колхоз, и по хозяйству, и по дому. Она и не сдюжила. Хорошо Матюшу ко всему приучила – он теперь и печку топит, и обед варит, и за отцом ходит – всё на нём. Ему бы девкой родиться, он и  обличьем в мать пошёл. Марфа у нас красавица была, коса – в руку, чернобровая, глаза синие. Вася в ней души не чаял. После неё совсем сдал. Вот только Матюшей и держится.
 - А как же ваша семья?
Про себя Татьяна рассказывала неохотно.
- Да мужик мой не захотел в колхозе работать. На шахту подался, в Донбасс. И сына с собой сманил. Только денег не наработал и беда случилась – завалило их в шахте. Сноха жить сюда не поехала, Дёмку вот мне привезла.
Закончилась осенняя уборка. Долгими тёмными вечерами сидели на кухне – Таисия за столом с тетрадками, Татьяна с вязаньем у печки. И постепенно Таисия узнавала все события из жизни маленькой Каменки. Хвалила Татьяна их колхоз –  маленький, но дружный, хвалила председателя Петра Ивановича – он обещал в деревню свет провести, уже столбы заготовили; но, видно, до зимы не успеют. Плохо вот, что дороги хорошей нет – в Волковское далеко ходить и в школу, и магазин. Со всеми жителями постепенно хоть и заочно пока познакомилась Таисия.
А 1941 год встречали весело. В школе нарядили ёлку. Целых две недели красили и клеили игрушки. Таисия  ломала голову – как быть с подарками? Из своей получки купила немного конфет, в Волковской школе выпросила несколько тетрадей и ручек. Даже Татьяна увлеклась подготовкой к празднику: до этого ёлку в школе никогда не устраивали. Из цветных лоскутиков сшила она маленькие мешочки, а в них положили по кулёчку конфет, ещё кому ручку, кому тетрадку. А дедом Морозом нарядили Митю Петрова, он в деревне не часто гулял: не сразу признают. И, правда, в белом тулупе, в шапке и с приклеенной бородой он был настоящим Морозом. Татьяна посоветовала Таисии лично пригласить лучшего гармониста – Саньку Нефёдова. И она пошла к Нефёдовым. Семья эта – не местная, приехали в 32- году, бежали с Поволжья. Семья большая – десять детей. В дороге умерло двое, да старики остались умирать в деревне. Все остальные выжили и прижились в Каменке. Старшие дети жили уже отдельно. В доме за главного был Санька – худенький, невысокий 16-летний  паренёк. Он усердно работал в колхозе, но  главное для него была гармонь, и цену себе он знал. Он мог часами подбирать любую музыку по слуху и тихонько наигрывал, склонив голову и прислушиваясь к инструменту. На посиделки ходил редко и неохотно, если уж очень просили. Таисия очень уважительно попросила его поиграть для детей.
Праздник получился чудесный!
И нарядная ёлка, и подарки, и танцы под поющую гармонь – все деревенские  кто в сенях, кто под окнами, глядели как веселятся ребятишки. Таисию этого зауважали. Стали и за глаза звать Таисия Петровна.
Молодёжь на масленицу тоже веселилась – снимали избу, устраивали игры, танцы. Как-то к тёте Тане забежали Матвей и Митя:
- Таисия Петровна, а вы что не идёте – у нас весело!
- И, правда, Тася, что ты всё дома со мной, шла бы с ребятами гулять, - поддержала Татьяна.
- Да неудобно мне. Что это я перед учениками выплясывать буду.
Татьяна потом упрекала:
- Да когда ж тебе и погулять, так и состаришься одна.
- А для этих ребят и так старая, мне уж скоро 22.
- В деревне у нас парней в возрасте и не найдёшь. Как армию отслужат, так и уезжают. Плохо, девкам скучно. Вот хоть на посиделках побесятся чуть-чуть.
Прошумел метельный февраль. Зима заканчивалась. Работы в деревне прибавилось: вывозили на поля навоз, чинили инвентарь. Весна скоро. Когда уже стало хорошо пригревать солнце, Василий Семёнович, шаркая пошитыми валенками, выходил на крылечко. Курил, горестно вздыхая. Иногда приходил Савоська, рассказывал, что слышал от брата! Вспоминали прошлое. В праздники – на май, на октябрьскую он непременно прикалывал к старой, лоснящейся телогрейке красный вылинявший бант Василий как будто невзначай спрашивал:
- А что это ты, Савостьян, при параде?
- Ну, Василь, ты что иль забыл, - так праздник же, - и добавлял гордо,- ведь это я советскую власть учреждал! – И, стукнув себя маленьким кулачком в грудь, я же комитетчик был, иль не помнишь?
- А как же мне помнить – ты тут комитетствовал, а я в это время воевал.
- Но я же и колхозы налаживал, я всё для коллектива, теперь-то вот всё забыли…
Он грустно махнул рукой.
- Ну как же, возражал Василий, помню, ты для коллектива у Авдотьи Марягиной при выселении последний узел с барахлом с телеги снял. И он ехидно улыбнулся.
- Да не ври! Не последний. Да и кто ж знал, что в ем детские хараборки. Я думал, что для всех сгодится.
- Но пропил ты их вполне единолично.
- Та сколько лет ты мне этим узлом глаза будешь драть? Вы все умные задним  умом. А всё по постановлению делал!
- Ну ладно. А потом-то что ж ты всё наперекосяк делал? Вот с мельницы по тонкому льду поехал и сани утопил.
- Так ведь в объезд – лишняя верста, а через речку – напрямик. Да там и не глыбко… Хорошо лошадь быстро выпрягли, а сани с мукой под воду ушли. И ведь не ты мешки вытаскивал, а я. Вот с тех пор без ног сижу, про твоё геройство слушаю.
- Мне мешок-то и не поднять, грустно сказал Савоська и добавил примирительно, - Вась, насыпь своей махорочки, очень уж очень  забориста.
Свернули цыгарки, закурили. Этот разговор повторялся у них неоднократно, теперь он не имел прежней остроты, так, скорее просто ритуал для начала общения. Василий спросил:
- Как Пётр Иваныч не обижает тебя?
- Да нет, Пётр ничего, не задевает, но и разговора нет. А вот Нинка – ну, люта! Змея настоящая. Вот ребята кружку с молоком на столе оставили, ну я и хотел выпить – так нет, кошке вылила, а мне не дала. Он горестно вздохнул.
- Так пойдём, пообедаешь с нами.
- Не, не надо. Я картоху варил, ничего, поел.
В апреле Василий Семёныч получил письмо от старшего сына Семёна, что он возможно в мае приедет в отпуск. Эту новость обсуждали в обоих домах. Татьяна говорила:
- Ну, вот, Сёмка приедет и решит, как отцу жить. Или сам женится, или Вальку женит – нельзя же одному Матюше всё хозяйство тянуть.
- А невеста у него есть? – поинтересовалась Таисия.
- Да кто знает, может и есть, а если нет, так ведь и в деревне невест штук десять.
- Что ж вы их на штуки считаете, ведь по любви женятся.
- Ну, это уж как придётся. А хотя бы вот ты – чем не невеста? Учёная работаешь и собой ничего, может, и сосватаем, - смеялась Татьяна.
- Тётя Таня, разве так можно – я же не видела его и не знаю совсем, как же так всю жизнь  решать?
- Не пугайся. Видно будет.
Так все разговоры и вертелись вокруг приезда Семёна. И  вот под самый май он приехал. Таисия увидела в окно, как к дому напротив, шёл высокий военный с чемоданчиком в руке. Рассмотреть она не успела.
Семён давно не был дома, уже почти отвык от деревенской обстановки, но обрадовался отцу, братьям. Татьяна сразу пошла к ним, собрались все родные, поздравляли с командирским званием; как уже лейтенант, на воротнике два блестящих кубика, рассматривали, гордились. И впрямь – Семён высокий, сильный парень, не сказать красавец, но видный малый, волосы тёмно-русые, глаза серые, смотрит очень серьёзно. Пока Татьяна хлопотала с закуской, мужики жадно расспрашивали про жизнь, про ту, большую, которая шумела где-то вдали от Каменки.
- Семка, а войны не будет, как думаешь.
Этот вечный, тяжкий вопрос для России о войне – и думали о нём почти постоянно.
Кто-то сказал:
- Какая война? Мы теперь с немцами вась-вась, договор заключили.
Семён помолчал, потом сказал:
- Конечно, сейчас вроде бы война не должна быть, но обстановка серьёзная. Нам пока надо армию укреплять, много трудностей.
- Это каких же?
- Техники мало, специалистов тоже.
- Ну, вот, а как же – « если завтра война»?
- Так победим, не сомневайтесь.
- Да ведь нам не сомневаться, а воевать придётся.
- Может и не придётся, ведь пока мир.
- Так давайте за мир, наливай Вася.
Вечером Семён говори с отцом:
- Батя, я думаю на новое место службы ехать надо с семьёй.
- Так женись, невест вон полна деревня.
- А я никого уже не знаю. Кого знал, те замуж вышли, которые подросли, тех не знаю.
 - Сходи погуляй, приглядись – на то и отпуск. Когда тебе ехать?
- 20-го уже быть в части.
- Так мало?! Я думал весь месяц…
- Батя, на самом деле время очень тревожное, всё может быть, опоздать мне нельзя.
- К Татьяне сходи, она всех невест знает!
На следующий день, 1-го Мая, Таисия со школьниками пошла на демонстрацию в Волковское. День был солнечный, праздничный. Ярко желтели полянки одуванчиков, деревья стояли в бледно-зелёной дымке молодой листвы, и воздух пьянил запахами проснувшейся земли, будоражил беспричинной вроде бы радостью и ощущением счастья.
Дети принаряженные, с маленькими красными флажками, даже со своим барабанщиком, который без конца грохотал, болтали о чём-то своём, а Таисия улыбалась, просто так – от радости жизни. В Волковском вместе со школой прошли по главной улице. В репродукторе около сельсовета гремела музыка. Играл и свой духовой оркестр, по большаку ходили принаряженные, весёлые, собирались кучками – пели, плясали. На углу торговали пончиками, конфетами, квасом. Таисия купила кулёчек конфет «китайской смеси» - такие блестящие шарики, кубики разноцветные, в полосочку и недорогие – 1р.10 килограмм, хотела угостить ребят, но они куда-то рассыпались – кто в кино, кто к родным в гости. И Таисия домой пошла одна. И радостное её настроение угасло, а звуки духового оркестра издали почему-то отдавались щемящей грустью.
Татьяна решила вмешаться в события и действовать решительнее – то ли они сговорятся, толи нет – нечего время терять и сказала Таисии:
- Тася, Семён решил тебя посватать, ему жениться нужно до отъезда.
- Скажет, это я наперёд говорю.
- Тётя Таня, да ведь чтоб семью создать, любовь нужна, а мы друг друга и не знаем совсем.
- И любовь будет, и семья. Не век же тебе по чужим углам скитаться.
- Это был серьёзный довод, чтоб отнестись внимательнее к предложению. Таисия понимала, что своего жилья ей долго не добиться, а это возможность уехать из Каменки в другой, большой мир, где наверно, и жизнь другая, и она согласилась.
- Ну, сватайте, может, всё к лучшему.
И вечером Семён пришёл к ним. Собрали чай с пирогами, всё по порядку.
Но всё как-то было неловко, и Татьяна не стала ждать, когда Семён расхрабриться.
- Ну, что мы будем зря время терять – ты, Семён, сам скажи.
Он слегка покраснел:
- Таисия Петровна, соглашайтесь быть моей женой. Я понимаю, всё это так быстро и неожиданно, но у меня нет другой возможности. – Он с улыбкой развёл руками. А то ведь так и холостым останусь. Обещаю вам, что мы будем жить хорошо и дружно.
Таисия улыбнулась.
- Ну, дружбу я тоже обещаю. Хватит ли этого для семейного счастья?
- Как раз это для счастья самое важное, - и он протянул ей руку. – скрепим нашу дружбу.
Все засмеялись, а Татьяна сказала:
- За дружбу, да за любовь надо по рюмочке.
Выпили и по рюмочке.
Расписываться в сельсовет пошли утром в пятницу 16-го мая. В Волковское пришли часов в 10, но в сельсовете секретаря не было. Таисия сходила за ней домой и скоро она пришла.
- Ну, так какие у вас дела?
Семён ответил весело:
- А мы вот с Тасей расписываться пришли.
- Да ведь сразу не положено.
- Ждать нам некогда, я ведь человек военный. Отпуск уже кончается. Да вы нас и знаете давно.
- Пойдёмте, что ж с вами делать.
Зашли в сельсовет, сели на табуретки. Мария Андреевна записала их в журнал, выписала свидетельство – маленький лоскуток серой, шершавой бумаги – подала Семёну.
- С законным вас браком!
- Вот и всё, подумала Таисия разочарованно. – как просто – клочок бумаги – и я уже замужняя, и не Глебова, а Антонова.
Наверное, похожее чувство было и у Семёна, и он как-то виновато спросил.
- Может, зайдём в магазин, конфет купим?
- Не стоит. Сумки у нас нет, да и вообще…
- Пойдём, всё-таки, зайдём.
Зашли и купили буханку ситного белого хлеба, завернули в газету. Таисия несла хлеб, часто перекладывая из руки в руку - нести было неудобно, газета рвалась. Домой шли тропинкой через поле и овраг. В овражке ветра не было и Таисия предложила:
- Давай посидим  на солнышке.
Сели на какое-то бревно. Семён снял фуражку. Таисия посмотрела, и засмеялась и протянула руку к его голове. Он слегка отстранился.
- Да не пугайся. У тебя лоб полосатый – под фуражкой совсем белый, а ниже тёмный.
- Это всегда так получается. Загораю я быстро и до черноты. Надо походить без фуражки, цвет и сравняется. Ты вот совсем не загорела.
- Никогда хорошо не загораю, просто кожа обгорает и облезает. Говорят, рыжие не загорают.
- Ну, какая же рыжая, ты – золотая.
Помолчали. У их ног бежала, журчала по камушкам мелкая речушка. Было тепло, тихо, пчёлы только жужжали рядом в цветах.
Вот этот ручеёк, Тася, был хорошей речкой, маленькой, но купались мы здесь. Потом вверху запрудили – сделали пруды для водопоя, речка совсем зачахла, остался ручеёк.
Посмотрел внимательно на Таисию, сказал серьёзно:
- Я поеду сперва в Смоленск, оттуда к месту назначения и сразу тебе сообщу. И как получится – приеду за тобой. Или придётся самой ехать.
- А я одна как же? Найду ли куда ехать?
- Ну, это вряд ли. Я всё же приеду.
- Да, да, конечно,- согласилась она, - пойдём, нас уже ждут.
Татьяна взялась за подготовку свадьбы с охотой. Хоть и времени было в обрез, но хотелось ей и брату помочь, и племяннику угодить, да и Таисия ей нравилась. Всё к лучшему, думала она, устроится у молодых жизнь, У Васи внуки будут, да и со снохой ему будет жить лучше. Матюша хоть и делает необходимое, но парень есть парень, без женского догляда в доме плохо.
На помощь Татьяна позвала Клашу Петрову, та хоть и стеснялась – ну, кто она им, не родня ведь, просто Валина сожительница, но всё-таки пришла и помогала, втайне радуясь даже такому полупризнанию.
Стол был самый простой – какие-такие яства в деревне, всё своё деревенское – соленья, моченья, конечно, самогон, а для молодых купили бутылку красного вина.
Таисия огорчалась, что нет у неё хорошего наряда и одела самое праздничное и единственное зелёное платье и вечные чёрные лодочки. Зелёное платье ей очень шло, но на невесту она не была похожа – обычная девчонка. А вот жених в новеньком военном обмундировании выглядел просто великолепно – краше всех за столом. На него глядели все и с восторгом, и с завистью. Свадьба для деревни -  событие. Народу в избу набилось полно, сидели на лавках тесно, многие стояли на крыльце , под окнами – ждали, когда выйдут плясать. Сидел на крыльце и Савоська. Таисия позвала:
- Савостьян Иванович, заходите, гостем будете.
Тот удивлённо посмотрел, махнул рукой:
- Я опосля, опосля…
- Таисия настаивала:
- Нет, я вас приглашаю, идёмте.
И под недовольным взглядом некоторых гостей, особенно Петра Иваныча, сидевшего рядом с Василием Семёнычем, всё-таки настояла и усадила его за стол. Савоська, сжавшись, чтобы стать ещё меньше, и настороженно косясь в сторону брата, притиснулся у краешка стола.
 Наконец, все уселись. Свадьба началась. Выпили, заговорили, вот уже кто-то крикнул: «Горько!».
Таисия встала вместе с Семёном, увидела близко его чужое лицо, поцелуй получился то ли в щёку, то ли в подбородок, сели. Санька Нефёдов достал гармонь и легко пробежал пальцами по клавишам и вдруг резко, ритмично и певуче заиграл цыганочку. Кто-то позвал:
Матюша, давай выходи.
Стройный, лёгкий он шёл в танце, едва касаясь пола, вскинув руки к затылку. Проплыл круг и остановился напротив молодых, поклонился, приглашая рукой невесту к танцу.
Все переглянулись с любопытством. Таисия встала и, проходя сзади лавки с гостями, сняла с плеча одной из женщин красивый цветной платок. Вышла в круг, расправив платок за плечами в поднятых руках и, подчиняясь ритму танца, пошла мелкими шажками, наступая на партнёра. Санька оживился и, чувствуя, как идёт Таисия, подыгрывал ей. А она, чуть приостановившись и играя платком, стала отбивать ритмичную чечётку. Матвей, чуть отступив, грянул вприсядку и закрутился волчком. Таисия поплыла вокруг, мелко подрагивая плечами и кокетливо кутаясь в шаль. Матюша выпрямился и подхватив её одной рукой за талию закружил вокруг себя. Она только увидела рядом смеющиеся синие глаза и зажмурилась. В следующее мгновение они уже кланялись гостям. Все хвалили танцоров. Кто-то крикнул:
- Айда на улицу!
Все стали выходить из избы, а за столы протискивались те, кто ещё не гостевал. Молодёжь гуляла на улице, а мужики собрались около Семёна и, дымя самокрутками, расспрашивали и внимательно слушали, между делом наливая стопочки и себе, и рассказчику.
Женщины разошлись по домам – дела не знали перерывов. Ушли и уставшие тётя Таня и Клавдия. Таисия с Матвеем  собирали со стола и мыли посуду. Наконец всё было прибрано, стихли и разговоры. Когда Таисия заглянула в спаленку, Семён крепко спал как был в обмундировании, только без сапог. Она была рада этому – устала за день ужасно и быстренько побежала в свою коморку к тёте Тане.
А утром Татьяна просто из себя выходила – ну, где это видано – жених спит, как убитый, а невеста вовсе в другом доме.
Зато выспались хорошо, - смеялась Таисия. Потом пришёл смущённый Семён, посмеялись вместе, собрали Таисины вещи, и состоялось её переселение в дом мужа.
Последующие три дня промелькнули быстро, суматошно и безалаберно. А в субботу утром Таисия и Матвей провожали Семёна в Волковское, к автобусу. Шли быстро, боялись опоздать, на ходу не разговаривали. В Волковском уже стоял автобус, и Семён поставив вещи, вышел к провожающим.
- Тася, жди телеграмму. Можешь уже уволиться с работы, чтобы не задерживаться.
- Занятия уже и так заканчиваются, меня не задержат.
- Матвей, за отцом поглядывай, он совсем оплошал.
- Я и так всё делаю. Не беспокойся.
Семён обнял и поцеловал Таисию, пожал руку Матвею, и, только он сел, автобус отъехал.
Таисия долго не могла собраться в город за расчётом. Занятия уже закончились. Они с Матвеем заканчивали посадки в огороде. Письма или телеграммы всё не было. Шёл уже июнь, и Таисию стали одолевать сомнения – может телеграмму потеряли? Дёмка узнавал на почте – нет, ни писем, ни телеграммы не поступало.
22 июня Дёма с утра ушёл в магазин в Волковское в . В обед Татьяна увидела что Дёмка бежит к дому, влетел красный, растрёпанный, выпалил:
- Война!
- Какая война
- Бабушка! Да война с немцами! Напали они на нас! Города наши бомбят.
- Господи, боже мой! Как же это так?
- Не знаю, Надо в правление идти – там радио.
В правлении собрались все, кто был поблизости. Молчали, вздыхали. Также молча со слезами на глазах, разошлись.
Молодёжь хорохорилась – подумаешь – война! Да мы их в два счёта в чувство приведём!
- Не-е-е, братцы, не всё так просто, возражали старшие.
- Воевать, не в носу ковырять.
Через несколько дней пришли первые призывные повестки и по домам начались сборы и горький плач. Первыми уходили Валентин Антонов, Пётр Лаптев и ещё трое мужиков. Лаптев собрал правление колхоза и передал дела своей постоянной помощнице – Полине Петровне, тоже Лаптевой.
Провожала отъезжающих вся деревня, женщины плакали. Когда улеглась пыль от подводы, увозившей первых деревенских солдат, разошлись в тяжёлом молчании.
Полина Петровна, женщина очень серьёзная, даже суровая, немедленно, чтобы не дать воли растерянности оставшимся, немедленно начала направлять людей на работу.
Дела и на самом деле не ждали – летний день год кормит, а самых главных работников уже не было.
В Каменке, да и не только в Каменке, не могли понять, не могли осмыслить происходящего бедствия. Война по всей границе, немцы захватывают целые области, бомбят города. Где же наша армия, наша авиация? Почему отступают? Как же так всё случилось?
Ушли из Каменки ещё семь человек в армию. Остались женщины и подростки и страшное бремя войны.
Когда сообщили, что 16 июля немцы заняли Смоленск – Таисия поняла, что писем ждать бесполезно и где теперь Семён неизвестно.
Василий Семёнович всё подзывал её:
- Тася, от Сёмы ничего нет? Где он?
- Пока ничего нет, но он наверно напишет, пыталась успокоить отца.
Через некоторое время на Таисию обрушилась ещё одна неожиданность – Она поняла, что беременна.
Занятия в школе начались с опозданием. Все – и взрослые, и дети – были заняты в поле, нужно было убрать урожай. После дождей часть полегшей пшеницы пришлось жать серпами, медленно и трудно. Спешили убрать и свои огороды. Полина Петровна, не расставаясь с папиросой, сновала по хозяйству без отдыха. В октябре отправили обоз с хлебом в заготзерно. Семенное зерно, просушив, Полина спрятала в школе – чтобы никто не знал. На трудодень дали по 300 г, да и то самого сорного и влажного зерна. Перебирали, сушили, берегли каждый колосок, каждое зёрнышко – впереди зима. А вести с фронтов были самые тревожные, вот уже в октябре сдали ближние к Москве города – Калугу, Боровск, Малоярославец. Москву бомбят каждый день. А если сдадут Москву?
- Нет! Никогда этого не будет! – Решительно пресекала Полина эти отчаянные мысли.
- Скоро к Москве армия подойдёт – вот увидите, говорила убеждённо, а сама в душе боялась.
Из Москвы хлынул народ в глубинку; ехали на восток эшелонами, но и самостоятельно добирались – кто куда – к родным, знакомым и просто, куда удастся доехать или дойти.
Приехали четыре семьи и в Каменку, с детьми, с узелочками пожиток. Семьи были многодетные – в одной пятеро детей, в другой – четверо и в двух других по два ребёнка. Полина всех разместила, детей направили в школу, взрослым предложили перекапывать картофельное поле – там ещё можно набрать картошки. Некоторые пошли перекапывать, двое малодетных отказались, считали – нам и так должны дать: мы же беженцы. Полина предложила им ехать в район – пусть начальство решает, а в колхозе после сдачи заготовок ничего лишнего нет.
В ноябре как-то тихо и незаметно скончался Василий Семёнович. Хоронили в хмурый день с мелким холодным дождём, провожающих было мало. Таисия собрала скромные поминки. Василия не оплакивали, думали, может ему и лучше, что-то ещё нас ждёт? Горевал больше всех Савоська, а на поминках сказал:
- Ну, мы пожили, будя, всё что было пережили. Теперь ваш черёд… и, сжав в руке кепочку, вышел.
Таисия положив в сумку краюшку хлеба, варёных яиц и картошки, догнала его:
Севостьян Иваныч, возьми вот на первый случай. А нужда будет какая, приходи, уж ты нас не забывай…
Савоська, вытирая слёзы, прошептал:
- Спасибо, дочка. Совсем я один остался, уж и мне бы скорее к Васе…
Осень как-то сразу перешла в зиму, ударил крепкий мороз, выпал снег. В конце ноября из Волковского пришёл приказ выделить от «Зари» лошадь с санями ездовым на лесозаготовки. Полина была озадачена: как быть? Ослушаться нельзя и послать вроде некого. Двух лошадей из колхоза взяли ещё летом. Милка была жеребая – не пошлёшь, Звёздочка – молодая, норовистая и едва объезженная кобылка, пока ещё плохая работница. Полина надеялась, что весной удастся приучить её к пахоте. Осталась Каурая, уже немолодая, но спокойная рабочая лошадь. Жалко её посылать, но делать нечего. Ездовым назначили Дёмку. В эту зиму он в школу не пошёл, работал в колхозе. В сани положили сено, под сено небольшую торбочку с овсом и Дёмкин «сидор» - мешок с картошкой, двумя ковригами хлеба и кусок сала – расклад на две недели.
 Из Волковского ехали весело: набралось подвод десять – ещё были с другой стороны – из Митяева, Кузьминок. Дёмка ехал в середине обоза, когда ребята затеяли скакать наперегонки. Он Каурую гнать не стал – если её стегать, то вовсе остановиться. Но и уехавшие вперёд, тоже быстро притомились – деревенские пузатые лошадки не скакуны.
В леспромхозе всех распределили по участкам. На Дёмкином работали девчонки из Москвы, студентки, никогда пилы в руках не державшие. Да и на других участках все пильщики – женщины. Норма была -  два кубометра на человека, значит на пару – четыре. Это свалить с корня, очистить от сучьев, распилить и сложить. Бригадир в конце дня замерял, если норма не выполнялась, уменьшался хлебный паёк.
Дёмкина задача была забрать дрова из штабелей и вывезти на просеку, к дороге. Просека шла насквозь через лес и там была накатанная дорога, а вот с участков выезжать по снегу было трудно.
Норму выполняли не все, девчонки питались плохо. В столовой всё время кипел котёл, в который доливали воду и досыпали капусту, иногда это было просто прохладное варево. Когда привозили картошку, делали пюре – толчёную картошку, немного помасленную, но сладковатую – картошка подмёрзла в неприспособленном помещении или при перевозке. Местных на довольствие не ставили. Иногда давали щи. Кипяток в титане был постоянно. У Дёмки продукты быстро кончились – он не умел распределять, да в довершение и кусок сала, которого он съел совсем чуть-чуть, исчез. Толи собака стащила, толи кто украл, но замены пока не было. Уже не было корма и для Каурой. Работавший в паре с Дёмкой, митяевский парень, уехал домой. Бригадир ругался, грозился судом военного времени, Дёмка боялся и работал, но уже из последних сил. М тут случилась неприятность: выезжая с участка, он не заметил под снегом пень и гружёные сани «сели» на этот пень. Подошёл бригадир, стал бить Каурую палкой:
- Ну, давай, давай, орал он, а лошадь, напрягаясь из последних сил, не могла сдёрнуть воз.
- Не бейте Каурую! Она не виновата, - кричал Дёмка.
- Ну, тогда разгружай возок, выедешь и перегрузись. Со второго участка ещё подвода будет, с ними доедешь, и бригадир ушёл.
Дёмка подошёл к Каурой. Она тяжело дышала, у неё дрожали ноги, вспотевшие бока быстро покрывал иней. Найдя в изголовье саней пучок соломы, Дёмка вытер потную спину лошади и долго стоял в растерянности, что же ему делать дальше. Пильщики давно ушли, в лесу было темно и он, вдруг решил:
- А мы тоже пойдём домой!
И стал распрягать лошадь: распустил супонь, снял хомут. А куда деть? Бросить нельзя, тащить тяжело – привязал вожжами к седёлке. Взял в руки повод и пошёл с Каурой на дорогу. Мельком подумал – может я зря иду? До Волковской вёрст15, уже темно.
- Ну, нет, я больше не вернусь, - сказал вслух и ещё подумал – а сани? Полина Петровна ругать будет. Пусть ругает, потом съезжу и заберу.
Они вышли на накатанную дорогу в узкой просеке среди густого леса. Небо нависало хмурым тёмным пологом, но впереди ещё видна была уходящая вдаль стрела дороги.
Скоро темнота сгустилась, и лес дышал враждебной, холодной чернотой и, казалось, ещё плотнее сжимал дорогу. Морозило, на дороге тянул резкий северный сквознячок. Дёмка тянул повод и уговаривал ласково:
- Ну, Каурочка, пойдём быстрее, холодно же.
Он снял рукавичку и потёр снегом  нос и щёки. Холод забрался под старенькую телогрейку, стыли руки и ноги, хотя обут он был в хорошо подшитые валенки. Но главное, ужасно хотелось есть или хотя бы попить, и он даже вслух сказал:
- Горяченького кипяточку, бы!
Лошадь фыркнула и остановилась. Больше всего Дёмка боялся сейчас, что бы Каурая не легла – тогда ей не встать, и ещё боялся волков. В этих лесах волки всегда были, а сейчас – то ли оттого, что их тревожили, то ли оттого, что теперь не охотились. Но стали они очень дерзкими – залезали даже в деревенские овчарни.
Впереди что-то чернело на дороге, и Дёмка сжался от страха – волк! Но не стоять же здесь на месте, он дёрнул повод и они снова медленно пошли. Это что-то приближалось, но если волк – почему не шевелится и почему глаза не светятся, - думал Дёмка, и, замирая, подходил к этому месту. И, наконец, с облегчением вздохнул – на дороге лежала кучка дров, утерянная обозом. Дёмка подошёл и сел на бревно, Каурая ткнулась ему в плечо, махнула головой – с морды полетел иней.
Блаженное чувство отдыха пришло к Дёмке – вот так хорошо тут сидеть и не надо никуда идти. Я ещё посижу, ну хоть немножко, думал он. А лошадь опять махнула головой, выдёргивая повод, он очнулся:
- Идём, идём, Каурочка, нельзя сидеть, а то пропадём мы.
С трудом встал и медленно побрёл впереди лошади. Он шёл, уже плохо соображая, сон это или явь и может это снится ему чёрный, страшный лес. Он как бы видел себя со стороны – вот это я иду по лесной дороге, это мои руки, мои ноги, а где я сам? Почему я думаю? Может меня нету?
В какое-то мгновенье Дёмка вдруг понял, что лес кончился – вместо сплошной черноты вокруг была серая мгла, стало как-то просторней. «Это же поле, перед Волковским, теперь осталось вёрст пять». Но ноги его уже плохо слушались, он про себя шептал: - Господи, помоги дойти, помоги дойти…
Вроде бы какие-то посторонние звуки слышались впереди, слева – там, где проходила большая дорога через село. «Нет, это в ушах звенит», подумал он, и шёл уже плохо соображая, как бы засыпая на ходу. И вдруг его ударил негромкий , резкий окрик:
- Стой! Кто идёт?
Дёмка ещё продолжал двигаться и снова окрик:
- Стой! Стрелять буду!
Дёмка как будто очнулся и тихо сказал:
- Это я, Дёмка.
Узкий луч фонарика высветил его маленькую фигурку с заиндевелой шапкой и бровями и всю в инее морду лошади за его плечом.
- Ерофеев, - позвал голос, - иди-ка сюда.
Из темноты появился ещё человек – они оба были в белых  полушубках, валенках, шапках-ушанках. Дёмка размазывая рукавицей слёзы и сопли, тихо сказал:
 - Я дошёл.
Он бы упал, но его подхватили Ерофеев и повёл в дом. Там было жарко и душно. На полу спали какие-то люди, у печки сушились валенки и портянки. Дёмке налили кружку горячего чая и дали большой – во всю буханку – сухарь. Выпив полкружки и оставив в воде сухарь, он повалился там, где сидел – то ли в обморок, то ли в сон. Его перенесли в сторонку, на кучу соломы и накрыли полушубком. Разбудили Дёмку громкие голоса. Он сел и не сразу вспомнил, как он сюда попал. В доме собирали вещи солдаты, сказали Дёмке:
- Ну, до свидания, парень. Мы уходим дальше, тут другая смена будет.
- А где Каурая?
- В сарае она, тоже едва жива.
- Ей бы поесть…
- Да покормили её, не горюй.
- Дяденьки, а вы кто?
Солдаты мы. Из Сибири. Вот к Москве идём. Ну, счастливо тебе оставаться.
Дёмка взял из сарая Каурою и пошёл к селу. Он теперь понял, где ночевал – это был дом леспромхоза, километрах в двух от села, в берёзовой роще. Когда он проходил через село во дворах увидел много солдат, какие-то повозки, машины с ящиками. На день все разместились в селе.
«Значит, это мне не почудилось это они шли ночью по дороге, - вспомнил он услышанный им шум. Вот здорово, теперь скоро войне конец. Вон сколько солдат идёт». И совсем повеселев, он зашагал в Каменку. Но около деревне снова погрустнел – что-то ему теперь будет? Отвёл лошадь на скотный двор, пошёл к Полине Петровне и всё ей рассказал. Но она не ругала.
- Ладно, не горюй, иди к бабушке.
- А судить меня не будут!
- Не будут. За что судить, ты и так месяц отработал по холоду и голоду. А Каурою жаль. Теперь она уже не работница. Ну, иди, отдыхай.
3 февраля 1942 года Таисия родила мальчика. Была при ней только приезжая – Катя Милькова с хуторка, она вроде медсестра, то ли училась на медсестру, но всё обошлось благополучно. А беда была в том, что в доме не было ни одной лишней тряпочки. Наверно, Таисия не позаботилась или уж и достать ничего нельзя было, но для малыша – ни пелёночки, ни одеяльца. Разорвала Таисия свою простыню и взяла Марфину большую старую клетчатую шаль на одеяло. А как-то, когда Матвей пришёл с работы пораньше, осторожно спросила:
- Матюша, а у мамы твоей в сундуке, может есть что лишнее из белья?
Наверное есть, ведь у неё полная укладка была, давай откроем.
Ключа Матвей не нашёл – сбил замок – а в сундуке – пусто. Ну, там  какое-то старое пальто, два линялых байковых платья, домотканая ряднина и всё.
Куда всё делось? Матвей смотрел и мрачнел.
- Ну ладно, завтра пойду у тёти Тани спрошу. Она после мамы тут хозяйствовала.
На другой день пришла Татьяна с каким-то маленьким узелком. Смотрит уклончиво, губы – скобочкой.
- Что это ты на меня Матвея натравила. Какое это я добро присвоила? Я после Марфы два года вокруг семьи вьюсь, всё помогаю, да обихаживаю. А если что и взяла, так Вася мне брат, кому же после Марфы и отдать – не снохам же! У них своё приданое должно быть. Кто же виноват, что у тебя ни одной тряпочки не было
Таисия вспыхнула:
- Я Матвея к вам не посылала. До ваших семейных отношений мне дела нет. А что у меня приданого нет, так ведь жених видел, что я не купчиха. Вы это знали, так и отсоветовали бы жениться, что ж тогда по-другому говорили?
Татьяна сбавила тон:
- Ну ладно. В семье всякое бывает. Вот тут простыни, полотенца – из Марфиного приданого, это я возвращаю. Ну а что с Васей нажито – не взыщи, я им породней буду.
И прямая, величественная выплыла из дома. Таисии хотелось швырнуть ей вслед этот злосчастный узелок, но сдержалась. Пусть Матвей сам решает, они -  родня. Это я всем чужая, - подумала с горечью и обидой. Матвей вечером развернул узелок – в нём была простыня, две наволочки и два полотенца – всё новое, но уже излежавшееся.
- Пойду брошу ей всё обратно, -  решил он.
Таисия остановила:
- Не разжигай вражду, пусть будет так, да хоть что-то годится для малыша.
Мальчика назвали в честь деда – Васей. Татьяна хоть и изображала обиду, но всё же понимала, что не права и старалась сгладить разлад. Сама предложила, что отвезёт окрестить мальчика. Церковь в Волковском была закрыта – там был теперь молокозавод, и Татьяна тайно ездила к батюшке в дальнюю деревню Митяево, где мальчика и окрестили на дому.
 Началась весна 1942 года. Всё так же трудно шла война, хотя фронт от Москвы чуть-чуть отодвинулся. От деревенских с фронта никаких вестей не было. В деревне началась обычная тяжёлая работа. Таисия ещё вела занятия школе, Васю она оставляла у тёти Тани, потом бежала скорее домой его кормить. Ему было уже 3 месяца – он смеялся, шлёпал по груди ручками и жадно, захлёбываясь, сосал.
Таисия стала как-то странно себя  в такие моменты чувствовать – её вдруг охватывало страстное, неудержимое желание, чтобы сейчас, сию был с ней муж, мужчина. Она решила, что стала ненормальная или может быть заболела? Но у кого спросить? Ведь в другое время она ничего подобного не чувствовала. Теперь стала бояться кормить малыша.
Как-то она встретила Катю Милькову, которая у неё роды принимала. Краснея и стесняясь, сказала, что она, наверное, ненормальная и как ей быть? Катя рассмеялась:
- Да нет, вполне нормальная. Просто после родов настоящей женщиной стала.
- Но, говорят, пока кормишь – ничего не бывает, а я… а у меня… всё как прежде.
- Ну, это у всех по-разному.
Таисия успокоилась, значит, всё пройдёт.
Наконец, закончились посадки в огороде. И в тёплый солнечный майский день Таисия затеяла большую стирку. Попросила Матвея натаскать воды, накипятила щёлока – мыла почти не было – отнесла Васю к тёте Тане и пошла стирать. В бане было уже жарко. Она сняла блузку, осталась в лифчике и короткой ситцевой юбочке и принялась за работу.
Матвей принёс ещё два ведра воды, снял коромысло и, поставив вёдра на лавку, открыл дверь в баню. Солнце падало в окошко, освещая золотистые Таисины волосы. Она,  наклонившись к корыту и громыхая стиральной доской, не слышала, как он вошёл. А Матвей остановился поражённый. Он вдруг впервые её увидел. Вот целый год жил под одной крышей и не видел, не замечал её. А тут вдруг увидел всю её сразу – и спину с ложбинкой посередине, и полные белые руки с клочками пены на них, и маленькие ноги с розовыми пятками, и эти золотые завитки волос, прилипшие к шее. И он, вдруг, не осознавая, не понимая, почему он так делает, наклонился и поцеловал эти влажные волосы. Таисия быстро выпрямилась и повернулась к нему, отводя согнутой в локте рукой волосы с потного лба. Матвей только успел подумать: - Ну, сейчас треснет – а она вдруг быстро вск5инула руки и, обнимая его за шею, поцеловала в губы. Матвей обхватил и так сильно сжал её, что она тихонько охнула и прошептала:
- Да ведь раздавишь…
 А потом они оказались в предбаннике на вязанке соломы, и первой опомнилась Таисия. Матвей вдруг отнял руку от её груди и удивлённо воскликнул:
- Ой, что это, откуда вода?
Таисия усмехнулась.
- Нет, Матюша, это молоко пришло, надо идти Васю кормить, а ты побудь здесь. Прибежав в избу, Таисия умылась, переоделась. Вся душа её ликовала, а тело ощущало блаженную лёгкость, покой и умиротворение.
После ухода Таисии, Матвей как-то неожиданно заснул. Проснулся уже в сумерках и никак не мог сообразить, где он находится. Вышел на улицу, сел на какой-то ящик, прислонившись к шершавому стволу яблони. Темнело. В деревне тихо, только в овражке поют соловьи, вот и в черёмухе за баней, рядом совсем, засвистел, защёлкал, потом затих и вот уже снова самозабвенно запел.
Матвей вспоминал всё, что произошло и противоречивые чувства одолевали его: радость познания женщины, какая-то новая сила, возникшая в нём, - казалось. Он мог сейчас гору свернуть. И вдруг он жарко покраснел от стыда, даже уши горячими стали и вспотели ладони: «Это что же я наделал? Соловьёв слушаю, а Сёма, братка, на фронте под пули себя подставляет, а, я подлец, здесь с его женой милуюсь. Да как же я ему в глаза посмотрю? Что же мне делать теперь, как быть? И как же Таичка? Ведь это я её подвёл! Нет, нет! Надо скорей бежать, уходить, чтобы не встречаться, никогда! И, сознавая, что это теперь тоже невозможно, он вдруг по-детски расплакался, тяжело вздыхая, вытирая рукавом мокрое от слёз лицо. Ничего не решив и не придумав, потихоньку зашёл на кухню, увидел на столе приготовленный ужин, выпил кружку молока, собрал в сумку хлеб и картошку, и ушёл на машинный двор.
Два дня дома он не появлялся. Даже тётя Таня спросила:
- А где же Матюша?
- Да он дальнее поле пашет, домой и не приходит.
- А может у Зинки Лаптевой ночует?
Таисия насторожилась:
- Разве он с ней гуляет давно?
- Да кто их знает, молодых, я просто так подумала. Что ж это пашет на пустое брюхо. Так много не наработаешь.
После этого разговора Таисия с ужасом подумала, что ведь Матюша действительно может в любой момент уйти к другой девушке или женщине. Он свободен – что она ему? И ведь будет прав – в своей семье, да с женой брата жить – это ли порядочно? Да и она – что Семёну скажет, может он и вернётся скоро. Но, вспоминая те четыре дня своей с ним семейной жизни, она ничего кроме стыда и неловкости не ощущала, и впервые подумала, что жить с ним она вряд ли сможет. А любовь к Матвею охватила её как пожар и что теперь будет, она боялась даже и думать.
На третий день поздно вечером Матвей вернулся домой. У Таисии на кухне был приготовлен ужин, а она уже легла спать, Матвей зашёл в спаленку, спросил тихо?
- Ты спишь?
- Нет. Где же ты пропал? И обедать даже не приходишь. Что-то случилось?
Таичка, я не мог, я ведь подлец – так тебя подвёл! Из-за меня ты теперь виновата перед Семёном. Как мне теперь быть?
- Эх, Матюша, милый мой, Ну, какая твоя вина? Уж если кто виноват так это я, за то что люблю тебя больше всего на свете. Она стала на кровати на колени сзади него, обняла и целовала его затылок, шею…
 Он только выдохнул:
- Таичка…
Началась пора их сумасшедшей отчаянной любви. Где-то рушились дома, захватывали и отбивали города, шла кровавая, тяжкая война. А они молодые и грешные отчаянно любили друг друга. Простой деревенский парень, не знавший красивых слов, которые так нравятся женщинам. Говорил только: - Таичка! – и вся нежность, вся любовь и душа его были в этом слове. Или обида, он часто по-детски обижался, и у неё тогда сжималось сердце от жалости и хотелось ещё больше любить и жалеть его. Но иногда он говорил, что-то необычное, как-то сидели они на лавочке около баньки, и он вдруг сказал:
- Таичка, ты такая лёгкая, беленькая, как… ну, как эта черёмуха. Вот ты так для меня всегда будешь – весенний цвет черёмухи.
И ещё говорил:
- Хочется, чтобы после меня что-то осталось на земле.
- Почему – осталось? Ты вот есть, я, мы вместе.
- Да это  ненадолго, временно.
- Ну, что ты говоришь, война скоро кончится, все войны кончаются, мы же всё решили с тобой, правда?
А он поглядел синими глазами в небо и так печально ей сказал:
А оттуда буду на вас глядеть.
- Глупости какие! Ты – здесь, а там просто облака, воздух и всё!
 Он повернулся к ней:
- А разве кто-нибудь знает, что там? Вот если у нас будет сын, значит и я буду с вами.
Таисию пугала какая-то обречённость его настроения. Конечно, война ещё не кончается, скоро ему в армию… Дальше ей думать не хотелось. А вот его мечта о сыне могла сбыться, и она боялась этого – он парень, ему не попрёк, каково будет ей? Пугала и перемена настроения – он уж не вспоминал про их вину, про Семёна, у него даже вспыхивали какие-то необузданные порывы ревности – он ревновал её к Семёну! Однажды, уставшая от работы и бессонной ночи из-за каприза Васи, она легла пораньше и мягко отстранила Матвея:
- Матюша, я уже сплю, устала очень.
И он вдруг вспыхнул:
- Ах, ты спишь! Вот с Сёмкой тебе было не до сна. Там вот любовь была, а я тебе просто так, пока его нет. Да?
-Ну, что ты ерунду говоришь.
Он с силой встряхнул её за плечи:
- Нет, нет, не ерунду! Ты знай, пусть Сёмка хоть сейчас придёт, я тебя не отдам! Никому не отдам!
Она целовала его и тихонько уговаривала:
- Ну и хорошо, что не отдашь, я же твоя, что ты родненький?
Такие мгновения были редкими, но как-то смущали, тревожили Таисию.
А однажды она сказала ему главное:
- Знаешь, у тебя обязательно будет сын, я беременна. Только что теперь люди скажут?
Странно он вроде бы и не очень обрадовался. Сказал спокойно:
Я знал, у нас обязательно будет сын. Иначе для чего жить на земле? А попрёки вытерпим.
Вообще он за это время не только физически сильно изменился – стал настоящим крепким мужиком, но он душой стал как-то взрослее. Таисия подумала даже – он постарел рано.
А со своей этой тревожной новость о беременности Таисия пошла к тёте Тане.
Она сказала решительно:
- Иди в Волковское к фельдшеру, пусть поможет. Иль хоть какое средство попробовать – родить тебе нельзя.
- Нет, ничего не буду делать. Это Матюшин ребёнок, уж если решать, так ему.
- Ну, уж он решитель… Что он в жизни понимает? А Семён придёт, что ему скажешь?
- Всё как есть и скажу. Я сама буду жить. Одна.
- Нет, миленькая, не одна. А с двумя дитями на руках. Хорошо если в дому оставят, а то ведь и как былинка в поле. Думать тебе надо. Да побыстрее.
- Зачем о людях плохо говорить? Что ж Семён так уж меня и выгонит?
- А если не вернётся? Матвея не нынче-завтра призовут. Войне-то ещё и конца не видать. Коли и уцелеет – ребята после армии в деревню не вертаются: кто в город, кто вообще в чужих краях остаётся. Как тебе жить, подумала?
- Я работаю. Проживу. Зачем только о плохом думать?
- Ну, ну, тебе жить. Вот и решай…
А Таисии не хотелось ни о чём плохом думать. Такого спокойного, даже счастливого состояния души и тела она ещё никогда не чувствовала. «Вот немцев скоро погонят, наступит мирная, хорошая жизнь, придёт Семён, и они всё решат – они же разумные люди. А Матвей её любит – уж это она точно знала – отслужит в армии и возьмёт её в город. Но бывало, что рассуждала она и по другому: « Это у меня какое-то затмение, я всё не так понимаю. Наверно, я всё таки ненормальная. Ну и что?»
Рассуждая так, как-то скребла она кухонный стол и увидела бегущего к дому Дёмку. Он махал какой-то бумагой:
- Тётя Тася, - крикнул он ещё в сенях, - письмо! Тебе письмо!
Она уставилась на конверт, не очень понимая от кого письмо!
- Дёма, читай, у меня руки мокрые.
И Дёмка читал:
« Уважаемая Таисия Петровна! Пишет вам Лавриненко Михаил. Мы с командиром Семёном Васильевичем Антоновым вместе выходили из окружения. Это было в…»
- Тётя Тася, слово зачёркнуто.
 - Ладно, дальше читай скорее.
- «Нас было 50 – наши из других частей. В последнем бою мы потеряли много людей, а товарищ командир был тяжело ранен. Дальше нести мы не могли и оставили в ближней деревне. Когда мы всё же вышли к своим, я документы передал в штаб части. А по адресу, который там был, я вам пишу. Может быть командира спасут, но за нами сразу шли немцы. Всё же надейтесь на лучшее. К сему с уважением Лавриненко»
После этого известия Таисия затихла, замолкла, но не плакала. Горевала и плакала тётя Таня, а больше всех горевал Матвеё. Он как бы очнулся от какого-то сна и всё вспоминал, и без конца рассказывал Таисии, как Семён его нянчил, как везде брал с собой  и в школу, и в поле, и на футбол.
- Таичка, ведь батя и мама все дни в работе, в поле, на скотном, а я-то совсем махонький – лез везде, где не надо, раз чуть в колодце не утонул. Ну, и Сёма, братка, больше от себя меня не отпускал. И вот будто его и не было никогда… Как же это? А я, а мы?
- Может ещё ошибка, говорят, бывает.
- Нет. Этот парень его спасти хотел, он бы нам врать не стал.
Но похоронки в деревню ещё не приходили. Ещё не осознали своих потерь в армии, когда исчезали целые части – как в пустоту проваливались. И кто знал, где эти люди – то ли погибли. То ли в плену, то ли прибило их к другому соединению. Но всё-таки, отступая и сосредотачиваясь, оставшиеся части, их штабы начали определяться с потерями. И, если не было прямых свидетельств гибели, чаще уведомляли – пропал без вести. А как пропал, где пропал – было неведомо.
Первая похоронка пришла на Петра Лаптева и там было прямо сказано – погиб в битве за Москву. Нина Лаптева почерневшая, заплаканная, ходила на работу молча, ни с кем не разговаривая. Три их дочери – ещё не повзрослевшие – старшей 12 лет боялись с матерью и заговаривать, совсем сник и Савоька, почти не вылезая из своей мазанки.
Вскоре пришло извещение и Антоновой Таисии, сообщили, Что С. В. Антонов пропал без вести.
Несмотря на тяжёлое известие, теперь, уже несомненно подтверждавшее, что Семён всё-таки погиб, Таисия и, пожалуй Матвей испытали некоторое облегчение, подспудно ощущая как бы некоторое уменьшение своей вины.
Всё также тяжело шла война, накрывая своим чёрным крылом их деревеньку, всё тяжелее приходилось работать, всё больше ощущались нехватки самого необходимого, но жизнь в их крохотном мирке как-то успокоилась, они были счастливы рядом друг с другом.
Случалось, однако, и неожиданности. Как-то в школе Таисия услышала, как новенькая ученица спросила у Мити Круглова:
- А тот дяденька в сарае, кто это?
- Какое твоё дело, дура  выковыренная, -  рассердился Митя и ударил её по голове.
Девчонка заплакала.
- Что ты ей сказал Митя? – Таисия думала, что ослышалась.
- А их так мамка зовёт – выковырили их из Москвы-то.
- Так говорить нельзя, - только и нашлась что сказать Таисия, а вечером пошла к Полине Петровне. Та ахнула:
- Ну Нюша , ну стерва, что ей тесно в избе на две связи? Пошли Дёмку, собрание соберём после вечерней дойки. Кутаясь в тёплые платки, дул холодный ветер, усталые женщины собрались в правлении.
Полина Петровна зачитала сводку с фронтов. Радостного пока было мало – по всему фронту упорные бои.
Потом сказала:
- Вот мы собрались здесь и горе у нас общее – война, мужики на фронте. Но крыша над головой есть у всех, и тёплая печка, и, пусть не очень сдобная, но еда. А у москвичек мужики тоже на фронте, дома разбомбили, еды нет, ничего нет. Как жить, как детей спасти?! Вот приехали к нам семьи, с детвой, не по злой воле, а от злой судьбы. Помогаем им как можем, мы тоже люди. Но видно не все…
Вот стали их обзывать выковыренные. Это как понять? А если завтра у наших домов будет враг и нам в эвакуацию придётся?
Кто-то воскликнул:
- Да кто ж так говорит?
- Вот Таисия Петровна ответит.
- От взрослых я не слышала, а дети говорят. Вот Митя Круглов так обозвал новенькую, да ещё побил. В чём же её вина? Дети повторяют то, что взрослые говорят, значит так говорят и у Кругловых. Нюша Круглова взвилась:
- Ну и что, ну сказала, подумаешь, принцессу обидели у нас и так теснота, а тут семьища целая их же пять человек! А ты, учительница, лучше бы за собой следила. Ишь, муж на фронте, а деверок под боком. В чужом глазу и соринка видна…
Все настороженно замолчали.
Полина вопросительно поглядела на Таисию.
И тут Таисию как прорвало – ответила с вызовом:
- А знаешь, Анна Никитична, моё тело – моё дело, кому хочу тому и дам и ответ за всё мне держать, только не перед тобой.
Все задвигались, засмеялись.
- А кто же следующий, - не унималась Круглова.
В это мгновенье Таисия вдруг поняла, почему Митя обругал девчонку.
- Только не твой Ванька. Ты его две недели назад, как пришла повестка в погреб за капустой послала, так он до сих пор вылезти не может, на войну не опоздал бы. Может оттого и приезжие мешают, - ответила Таисия зло.
Бабы загалдели:
- А говорила в городе он, в военкомате!
- Нюшка, это правда?!
- Это что же наши под пулями, а твой мордатый за капустой прячется?
- Не может быть! Это же суд будет.
- Ну, тихо! – остановила Полина.
- Круглова, это правда или навет?
Побледневшая Нюша молчала.
- Значит, правда… Так… Ну, коль времени прошло ещё не так много, договоримся – он сейчас же, сегодня…
- Так ведь ночь!
- Ничего, он к темноте уже привык. Так вот, сейчас же пойдёт в Волковское к дежурному от военкомата – пусть они там и решают. А приезжую семью … Таисия, домик при школе, что тебе выделяли, ничем не занят?
- Нет, но там только одна комнатка.
- ничего, в тесноте, да без попрека. Живи Круглова просторно, только этот обман тебе даром не пройдёт. Ну, расходитесь. Лаптева, останься, на завтрашний день – что у нас?
Расходились, оживлённо судача о случившемся:
- То-то я гляжу, Таисия вся такая пышная, как тесто на дрожжах.
- После родов все пышные.
- Да не так. Какая-то она лёгкая, вроде как не идёт, а летит.
- Ну, от такого парня как Матюша полетишь. Я бы тоже не против.
- Ну, хватила, ты же старая!
- Да 37 лет, это что за старость? Душа любви просит, а жизнь к земле гнёт.
- Да уж… А как же Семён?
- А что Семён, они и узнать друг друга не успели. Война кончится – разберутся. Это их дело.
- А Нюшка-то, зараза, всех осудит, а сама мордатого своего сыночка спрятала!
- Мать своё дите всегда защищает.
- А я прятала? А ты?
- Ну, все по разному. Эх, если б и детей сохранить? Горе наше…
- Кроме войны в деревне были и свои события не менее значимые для её жителей. И чаще всего – печальные. Внезапно умерла Клавдия Петрова, в доме на хуторке остались Митя Петров – её старший и младший – Юра. Соседка-москвичка Милькова опекала и этих ребят. Тихо и незаметно умер Савоська. Незадолго перед этим тяжело опираясь на палку и задыхаясь, пришёл к Таисии. Она обратила внимание, что он весь опухший, какой-то прозрачно-жёлтый. Отдышавшись, он тихо попросил:
- Дай поесть чего-нибудь.
- Сейчас соберу, ты приболел, Севастьян Иваныч?
- Да дохожу я, всё болит и жизнь уходит, да и пора…
Она собрала толчёной картошки с молоком, немного хлеба – не было у неё ничего больше. Он ел, но как-то вяло.
- Вот я уже давно ничего не ел, да вроде и неохота, а сперва есть хотелось.
- А у меня и подарок есть, - сообщила Таисия и достала кисет махорки, - вот нашла в сундучке у Василия Семёныча.
Он дрожащей рукой взял кисет:
- Как! Васин. А я ведь и курить не могу – задыхаюсь. Но спасибо, я возьму – как же, ведь это Васин. Ну я пойду, прощай дочка.
Она проводила его за калитку и смотрела вслед его маленькой с трудом ковыляющей фигурке. Через 2 дня Матвей сказал, что Савоська умер. Как ни странно, его провожало много деревенских.
Разгромили немцев под Сталинградом. И появилась уверенность – мы победим! И все эти жертвы, все слёзы и лишения, вся эта тяжкая цена всё-таки за победу, и придёт другая жизнь – тихая и счастливая, и будет в деревне Каменке отдых и праздник.
Шёл уже 1943 год. Вызванивала за окном капель. На полях, на кучах вывезённого навоза перекликались грачи, пахло оттаявшей кое-где, землёй, весной пахло.
В этот день в Каменке провожали ещё трёх новобранцев: Матвея Антонова, Саньку-гармониста, и Митю Петрова.
Отвезти их в Волковское должен был Дёмка. Санька, сев в сани, играл тихонько на своей любимой гармони, как-то особенно нежно лаская пальцами клавиши. Его младший брат Колька сидел с ним рядом. Митю Петрова пришли провожать все Мильковы, сама Катя и её четыре дочери. Старшая – Зоя держала Митю под руку, всем видом показывая, что она провожает своего парня.
Таисия, в рваной старой шубе – больше на неё, грузную сейчас, ничего не налезало, смотрела, не отрываясь на Матвея. Он держал её за плечи и тихо говорил:
- Таичка, я напишу сразу, всё будет хорошо, ты ничего не бойся.
Полина Петровна поторопила:
- Ну, что теперь делать; ехать надо, а то опоздают в район, прощайтесь уже.
Санька снял гармонь с плеча и протянул Кольке:
- Ну, теперь она твоя
Колька бережно взял гармонь, пообещал:
- Я сберегу до тебя, не порушу, не бойся.
Они обнялись. Зоя, вытирая глаза, отошла от саней. А Таисия вдруг стала оседать в руках Матвея и он, беспомощно оглянувшись, воскликнул:
- Да помогите же!
Подбежала Татьяна, они с Полиной взяли побледневшую Таисию, оттянули от Матвея. Он прыгнул в сани, Дёмка стеганул и они поехали. А Таисия, с мертвенно бледным лицом и закрытыми глазами, грузно осела на снег. Милькова тёрла ей виски снегом, хлопала по щекам, наконец, кое-как её подняли и с трудом довели до дома. Бабы, провожавшие отъезжавших, разошлись. Через два дня Таисия родила сына. Назвали Виктором.
После родов Вити Татьяна резко изменила отношение к Таисии, да и не только Татьяна. Когда был дома Матвей, и жизнь шла более-менее нормально, никто Таисию не попрекал, не обругивал. Теперь же, при её полной беззащитности и зависимости, почти каждая баба норовила кольнуть или попрекнуть. Пусть не явно, даже исподтишка. Злопамятны и завистливы деревенские бабы! Когда Таисия понесла к Татьяне Васю, чтобы с малышом пойти в школу, та отказала ей:
- Нет, Тася, мне сегодня некогда, я стирать собралась, а потом на скотный пойду, на вечернюю уборку.
 - Тётя Таня, да ведь не надолго, я ребятам хоть уроки задам.
- Ну и ничего, с тобой побудет. Да и то сказать – рожать – рожала, а что за ними ходить придётся – не знала? А я тебе говорила, да только ты сама умная, никого не слушаешь. Так что сама и решай.
Таисия скрыла набежавшие слёзы, молча подхватила Васю и вышла. Неделю с трудом, кое-как истопив пораньше печку, собрав сонных детей, шла Таисия в школу. Но и там занятия не ладились – плакал малыш, Вася бродил по комнате и лез к ребятам – они смеялись, брали его на руки – рады были отвлечься от уроков.
На вторую неделю Таисия заболела и слегла. И не в первые тяжкие годы войны, а вот теперь в сумрачный стылый, осенний вечер стало Таисии по настоящему одиноко и страшно. Ветер неистово гремел оторванным куском железа по крыше, дождь хлестал по стёклам и мрак сжимал душу безысходной тоской. Сжавшись в комочек под одеялом, прижимая к себе ребятишек, Таисия с ужасом думала, как ей выжить и спасти детей. Да нет, не житейские мысли, что нужно сделать, а просто ужас от этой чёрной пустоты вокруг – одна никому не нужная былинка – ни пожаловаться, ни посоветоваться, даже просто сочувствия ей не найти! Почему? Чем провинилась? И вот всегда рассчитывала, что сильная. А оказалось – нет, вроде бы не нуждалась ни в ком, а как бы хотела сейчас даже не помощи – просто участия и понимания.
Ей было зябко, трясло, и она по обжигающе холодному полу подошла к вешалке, взяла тулуп и накинула на постель и долго потом тряслась не в силах согреться. Перед глазами тянулась какая-то нить, и она старалась следить, чтобы эта нить не запуталась, а потом опять образовался клубок, и опять тянулась нить. Промелькнула мысль – это я брежу, у меня жар, я заболела. Вот беда! И опять темнота, эта непослушная нить, которая всё время запутывалась. Заплакал Витя. Чуть очнувшись, вся трясясь, она дала ему грудь, почувствовала, что сбоку горячо – потрогала рукой – мокро – это Вася постарался. Но ни встать, ни что-либо поправить она уже была не в силах.
Полина Петровна заметила снующих по деревне ребят, остановила одного:
- Почему не в школе?
- А учительница не приходит, школа закрыта.
- Отчего не приходит?
- А почём мы знаем?
- А какое нам дело! Мамка не велела идти.
Так вот оно что, поняла Полина. Наши «праведницы» бойкот ей объявили. Полина пошла к Таисии. И была поражена. В доме было очень холодно, плакали дети. Таисия открыла глаза и говорила что-то бессвязное. Полина быстро затопила печку, горячими углями разожгла самовар – вытащила из постели мокрых, грязных детей, отмыла их, завернула в тёплые, драные какие-то одеяльца. Они согрелись, примолкли. Чем накормить? Нашла кусок хлеба, дала Васе.
Наконец подошла к Таисии, та всё также молча и безучастно лежала – то ли в забытьи, то ли спала – на лбу пот, дышит тяжело.
Полина вытерла Таисию, одела на неё Матвееву рубашку – вытащила мокрое бельё и налила чашку горячего фруктового чая – Таисия с жадность выпила.
- Что это со мной? Где я?
- Да дома ты, болеешь вот.
- Простыла я. Ребята где?
- Здесь, здесь, все целы.
- И Зорька не доена. Совсем плохо, я сутки не вставала, ничего не помню.
- Ну, с Зорькой на самом деле плохо. Придётся забрать на колхозный двор, мастит у неё, вряд ли доиться будет. Придётся на мясо сдать.
- А как же мы?
- Будешь получать на детей по литру молока, а пока поправляйся. – и сказала тише, - ну, что же ты, Тася, так уж и сдалась, ты же умница, учительница, ты сильной должна быть.
Таисия заплакала.
- Что же мне делать? Не осиливаю я. Да и эта беда – все на меня взъелись, как будто я перед каждой виновата.
- На это не обращай внимания, в деревне всегда так – то ругаются, то мирятся. Пойду Татьяне скажу, что это она не помогла или сама болеет?
- Не-е-е-т. Она меня больше других ругает.
- Это мы посмотрим.
Полина встала и повторила:
- Это мы посмотрим.
 И вышла. Она сразу пошла к Татьяне.
- Здравствуй, Таня, прошла в сапогах по чисто намытому полу, села у стола.
- Да не гляди, наследила, ничего, подотрёшь, чистоплотница, ты что же это такая мудрая, да умная Таську-то шпыняешь?
- Ну как сумела родить, так пусть сумеет и ходить.
- Ах, какая ты умница! Да праведница. Вот Таську судишь – а дети ведь тебе родня, они чем перед тобой провинились? Впрочем чужих детей ты никогда не жаловала, да и своих тоже.
- Это ты чего плетёшь, Полина? Ты меня не трожь, я живу правильно и завсегда так.
- Так уж и правильно? Так уж и завсегда? И когда Степан Марягин к тебе в баньку по ночам шастал – тоже правильно было. Татьяна вспыхнула.
- Ну, это вспомнила, было ли?
- Было, было! И то, что раскулачили их и сослали, а Авдотью-то с пятерыми детьми на зиму из избы выселили – это и твоя заслуга! Если бы твой Ефим со зла на них не написал, их бы, может и не тронули. По сеновалам к Степану лазила ты, а ответ держала Авдотья? Ефим-то посовестливей был, написал со зла, но от такого оборота в деревне не остался, на шахту уехал и сына с собой взял. От тебя «праведной», уехали.
- Да что ты ко мне пристала, вскрикнула Татьяна, я вот внука Степанова ращу и осеклась, поняв, что проговорилась.
- Т-а-а-к, - удивлённо протянула Полина, - а я-то думаю, чего это Ефим после гибели Саньки внучонка-то тебе подкинул?
-Ох, Полина, да я оговорилась, ты ж знаешь…
- Знаю, знаю. 10 лет с Ефимом жила, детей не было, а тут вдруг сыночек. Понятно, почему Ефим взбеленился, а потом сыночка у тебя умыкнул. Ох, Татьяна, горькое это дело…
Татьяна плакала.
- Да не говори уж никому.
- А кому говорить-то? Кто знал – давно помер, а остальным и знать неинтересно. Дёмка – парень хороший, единая твоя радость. Да только при таких-то делах за что же Таську судишь? Подумала бы – двоих мужиков хороших война забрала, но вот остались от них два семечка, два росточка – тоже Антоновых, да их сберечь надо, вырастить, чтобы земля наша не опустела. Эх, вы, бабы с куриными мозгами. И ещё вот что – чтобы я больше не говорила об этом – ты за Таисию в ответе. Это тебе поручение колхозное, чтобы её дети были досмотрены; ей в школе быть надобно. Пока всё.
Полина, тяжело поднявшись, вышла.
А вскоре Таисия получила извещение, что Антонов Матвей Васильевич погиб в боях  за Родину. И как ни странно, её не поразило это, она как бы уже ждала, что вот-вот придёт эта весть. Не могло так быть, чтобы Матвей вернулся. Почему она так решила, ей самой было непонятно; просто не верила, что возможно невероятное, исключительное счастье. Так не бывает…
Но, держа в руках эту казённую бумажку, подтвердившую её горькую уверенность в неминуемой беде, она поняла, что и её жизнь кончилась. Конечно, у неё есть долг – её дети и ради них она будет всё делать, что сможет, но её личная, «её женская жизнь» закончилась и больше уже ничего не будет. И эта пустота, эта беспросветность накрыла её как чёрная пелена, и всё стало совсем безразлично. Она вроде бы продолжала обычную заботливую свою жизнь, но больше не видела смысла ни в заботах, ни в вечной житейской суете и её и так бедное хозяйство вообще стало оскудевать и разрушаться.
И вот закончилась, наконец, война. Было какое-то радостное возбуждение: ну, теперь всё изменится и жизнь станет мирной, хорошей, счастливой. Пока трудностей не убавилось: все силы, все средства унесли эти тяжёлые годы. Но в некоторые дома вернулись фронтовики, и это было настоящим счастьем и ещё горше было тем, кому некого ждать. Таисия и радовалась со всеми и ещё больше замыкалась в своём горе – что дальше, как жить?
Но были и другие сюрпризы после войны. Как-то встретилась Таисия с Ольгой Нефёдовой у колодца, поднялись на взгорок, остановились отдохнуть. Таисия грустно вздохнула:
- Вот война закончилась, а душа всё болит. Кто-то своих ждёт, а тут и ждать нечего, пустота одна. Тебе-то муж что пишет, скоро приедет?
Ольга усмехнулась:
- Пишет. Вот вчера получила: спасибо тебе, говорит за нашу семейную жизнь, а теперь вот, не взыщи. Любовь свою единственную встретил, с фронтовой своей подругой, у нас крепкая семья. Вот так, а ты говоришь у тебя пустота, у меня вот не пустота, а предательство.
- А как же ребятишки?
- А он говорит, на алименты не подавать, я детям помогать буду, по возможности. Понимаешь – по возможности, ну, а не будет её, вы уж, сыны, не взыщите, выкручивайтесь сами. Ну я ему не дам нас растоптать. Не-е-е-т. Не позволю!
Поедешь к нему?
- Зачем? Любовь не выпрашивают, да и какая это любовь. Ночная кукушка, дневную завсегда перекукует. Баба ему нужна была а не любовь. А я разве из-за этого теперь в петлю должна? Ребят оставлю у мамы, у неё пять на подросте и мои двое – до кучи. Тася, мне же 30 всего, не70, не 100. Я ещё жизнь свою заново начну, я учиться буду! А ты – учёная, а вот крылья опустила. Тебе уезжать тоже надо. Что ты здесь будешь делать? Старики помрут, молодёжь разъедется. Засохнет наша Каменка, как речка засохла.
- Оля, ты детей оставишь матери, а у меня двое малышей на руках. Это совсем другое дело.
- Не страшись. Ты молодая сдюжаешь.
Да, - думала Таисия, - надо, наверное, уезжать, но ни чего не предпринимала. Даже не могла  представить, как и куда ей можно уехать. Мальчишки росли стало немного свободнее – они уже были самостоятельные мужички – 4-х и 3-х лет. Огород у неё здесь и все знакомые, и работа рядом – куда ехать?
Зябким сентябрьским днём 1946 г. Таисия в длинной Матвеевской телогрейке, подпоясанной верёвочкой, с завёрнутыми рукавами, мыла у крыльца в большом чугуне картошку, шуруя скалкой. Сзади негромко хлопнула калитка, она обернулась на стук. К дому опираясь на палочку и припадая на правую ногу шёл высокий мужчина в вылинявшем военном обмундировании, с большим вещмешком за плечами. Она, всматриваясь, пошла навстречу, вроде бы знакомое лицо. Он улыбнулся, и она вскрикнула.
- Валя! – и подбежав к нему, с рыданием уткнулась головой в его грудь, бормоча:
- Хоть один живой! Хоть один живой!
- Живой, живой, Тася, - тоже едва сдерживая слёзы, прошептал он.
- Пойдём, пойдём домой, что это я, давай твой мешок.
- Не нужно, уж донесу, он тяжёлый.
Они пошли к дому, он всё смотрел на дом, на крылечко – узнавая и не узнавая. Крылечко покосилось, жалобно заскрипели половицы в сенях. Какое-то ощущение запустения вокруг. В кухне Таисия бросилась разводить самовар.
- Садись, отдыхай. Сейчас соберу поесть, чай пить будем, - суетилась она.
Валентин тяжело опустился на лавку, поставил вещмешок.
- Да, уж устал я порядком. Ехал до Волковского – три раза на попутки пересаживался, а оттуда пешком. Он говорил и осматривался вокруг, и изо все углов глядела на него крайняя бедность. На голоса из горницы выбежал мальчик, поглядел на Валентина внимательно и вдруг закричал:
- Папка! Ты приехал!
Второй мальчик поменьше появился за ним, потом, склонив голову и, перестав сосать палец, серьёзно спросил:
- Ты пиехал?
Таисия оторопела и не успела ничего сказать, как Витя подбежал и забрался на колени к Валентину и стал теребить медали на груди.
- Ну. Конечно , я приехал, сказал он серьёзно.- Сейчас чай пить будем.
- Сладкий?
- Обязательно сладкий.
- У нас есть свеколка запаренная и картошка, вот, - Таисия достала из печки горшок с мятой картошкой и выложила из чугунка рыжие ломтики сахарной свеклы с коричневыми подтёками по бокам. Быстро раздула старым сапогом самовар: рассыпая искры, он весело зашумел.
 - Ну, и у меня кое-что есть.
Валентин достал буханку хлеба и блестящую жёлтую банку. Нарезал хлеб, открыл ножом банку.
- Это сало топлёное, лярд называется, американцы прислали, - говорил он, намазывая хлеб, потом посолил и подал мальчишкам.
- Давай, Тася, мажь картошку.
Она, стесняясь, взяла чуть-чуть и положила в миску.
- Нет, как следует!
Он выложил в картошку две ложки сала. Ели душистую картошку с огурцами. Валентин наколол ножом большой синеватый кусок сахара – пили чай заваренный из брикетика прессованных ягод, мальчишки громко чмокали и просили чая, но Таисия отправила их спать. Они уснули мгновенно.
- Ну, вот, теперь поговорим, Валя, ты не обращай внимания, это мальчишки говорят плохо им, нам плохо, и она поглядела на него печальными, полными слёз глазами. – Видишь, как живём, - она повела рукой вокруг. Ничего я не могу сделать. У кого огороды большие, или корова – что-то поменять могут или продать. Мне нечего продать и на деньги, какие в школе получаю, нечего купить. Я не жалуюсь, просто хочу сказать: наверное, я не умею жить, - и, помолчав, глядя куда-то мимо Валентина, добавила, - да я не живу…
Он смотрел на её бледное, постаревшее лицо и его поразило это выражение какой-то полной отрешённости и безнадёжности.
-Да, что это я всё про себя. Ведь теперь тебе надо жизнь устраивать. Ты, знаешь, Клава Петрова ведь умерла.
- Я знаю, мне Митя писал, про всех, добавил он.
- Так ты с Митей переписывался? А нам так и не написал. Да ведь и то сказать – чего чужим писать, - добавила она тихо.
- Тася! Ну что ты такое говоришь? Я ведь лежал почти полтора года в госпиталях, операции несколько раз – сперва чуть-чуть ногу откромсали, потом ещё и ещё – газовая гангрена была. То ли жив буду, то ли нет – неизвестно. Кому и для чего я нужен – братья на войне погибли, а ты сам еле живой.
- А как же теперь.
- А теперь вот я почти полчеловека – хожу на протезе – много не поскачешь, но всё-таки вот хожу, поэтому и приехал. Здесь родина, дом родной.
- Я понимаю. Ты можешь располагать, как хочешь, я ведь и при школе могу устроиться пока.
- Да ты, я гляжу, с ума сошла. Что ты мелешь, Таисия? – он почти кричал. – Ты же мне осталась единственная родня, а дети – племянники мои родные. Эх, ты… Не ожидал от тебя такой обиды…
- Валя, прости, ради бога. Изверилась я во всём и во всех.
- Плохо это! Плохо. Людям доверять надо, а если на всех зло держать, то и правда, жить нельзя. Ну ладно, поговорили, устал я очень.
- Так я постелю, отдыхай.
 Нет, пойду к тёте Тане, отнесу и ей гостинчика и там переночую. Я дня на три в район уеду. Вернусь, тогда и поговорим. Он ушёл к Татьяне.
Через три дня Валентин вернулся из города, едва добрался до дома, тяжело хромая, весь почерневший и согнувшийся. Таисия испугалась:
- Валя, что с тобой?
- Допрыгался я, нога болит, сил нет.
- Ну, раздевайся, сейчас посмотрим, может за Катей Мильковой сбегать?
 Подожди.
Он тяжело прошёл в комнату. Таисия слышала, как стукнул упавший протез, думала – подойти или нет, и едва успела подбежать – Валентин неловко покачнулся на одной ноге и чуть не упал. Она подхватила его, помогла лечь на кровать.
- Валя, снимай брюки, давай посмотрим, что с ногой-то.
Увидев сине-багровую культю чуть выше колена, в ссадинах и кровоподтёках, Таисия испугалась, но чуть замешкавшись, сказала:
- Сейчас ванну тебе сделаем.
Заварила в кружке кипятка полынь, тысячелистник, берёзу, налила прохладной воды в ведро, вылила туда травяную заварку, ведро поставила на табуретку к кровати, помогла Валентину опустить больную ногу. Осторожно пальцами отмывала, оттирала, прилипшие к ссадинам клочки бинта.
Валентин охал, вздрагивал:
- Ну, хватит уж.
- Подожди, Я больше трогать не буду, так посиди.
Взяла старую пелёнку, прогладила о бок кипящего самовара, завернула ногу, подложив под неё подушку.
Пришла тётя Таня с ребятами.
- Ну, вот твой выводок, домой захотели. Без Дёмки им скучно.
- А где же он, ты ничего не говорила?
- Кзамент в городе сдаёт, он не велел сказывать. В техникум поступает в железнодорожный.
-Ну и молодец. Давайте чай пить.
Только они уселись, вбежал Дёмка:
- Поздравьте! Математику сдал, теперь, точно примут.
Таисия поцеловала его в макушку:
 - Молодец Дементий! Ну, садись.
Подал голос Валентин:
- А меня даже и не зовёте?
- Дядя Валя, да как же без тебя?
Дёмка пошёл и помог Валентину допрыгать до стола.
 - Костыли нужно, я их не вял сдуру.
Тётя Таня посоветовала:
- А ты возьми ухват – рогач под мышку и вот тебе костыль.
Когда они остались одни, Валентин сказал:
- Тася, надо нам серьёзно обсудить, что нам делать.
- В каком смысле?
- В обычном , житейском. Вот видишь: я – инвалид, но как-то пытаюсь выжить, что-то делать, у меня – тело искорёжено, а душа за жизнь цепляется. А ты вроде молодая, здоровая, а как потухшая – не дышишь. Двое детей – забота не малая, тебе встрепенуться надо, а ты живёшь как во сне.
- А как мне жить? Я не знаю, не умею, у меня сил нет.
- Я заставлю тебя! – Почти крикнул он. – Вот что я тебе скажу – нам обоим нужна помощь, взаимная наша помощь. Тебе одной детей не поднять. Мне одному тоже не обойтись. Давай жить вместе. Я понимаю – у нас много в сердце выгоревшего, но может, что-то осталось и для жизни.
- Ты, Валя, прав, мне без помощи не обойтись. Тебе проще, не знаю только, как вот воскреснуть.
- Тася, я тебя не принуждаю ни к браку, ни к сожительству. Но давай поддержим друг друга, разве это так трудно для тебя?
- Ох, ну что ты говоришь! Я всё сделаю, я, как смогу всем тебе помогать буду. Мне просто страшно целую семью на тебя повесить – это тяжёлая ноша.
- Ну, не печалься, это моя забота. Будем считать, что договорились. А там как Бог даст.
Таисия как-то успокоилась – ну, вот всё решилось и опять почти без её участия.
В 1947 году Валентин и Таисия расписались, а в 1948 году у них родился сын, назвали Петром – в честь другого деда. Род Антоновых продолжался.

I I

17 сентября 1986г. Рейс Москва – Париж.
- Пристегните ремни.
Итак, он – Василий Семёнович Антонов, летит в Париж на встречу с отцом! Он смотрел в иллюминатор, сумрак раннего утра постепенно редел и вверху, где они теперь находились, уже было светло и солнечно. И это светлое утро поддерживало в нём ощущение свободы, какой-то удивительной раскрепощённости и вместе с тем лёгкой опаски – как у школяра, сбежавшего с уроков и боящегося, что его увидит учитель.
Да, всё произошло слишком неожиданно и почти мгновенно. Пришёл запрос в Каменку из Красного Креста от некоего Антуана Роше о розыске семьи Антоновых. А их уж и не было в Каменке, конечно, ответили бы отрицательно. Но одновременно пришло частное письмо, да не по почте, а передали знакомые Виктору и вот уж тут было полное изумление: оказалось, что этот мсье Роше, вовсе и не Роше, а Антонов Семён Васильевич, что он был взят раненым в плен, работал в Германии, потом бежал и воевал в частях Сопротивления, а теперь вот ищет семью. То ли сказка, то ли правда. Виктор решил, что Василий должен ехать – больше в семье никому не сказали – мало ли что бывает, зачем волновать стариков. Пустив в ход все свои знакомства и, конечно, хорошо заплатив, Виктор быстро организовал оформление поездки – паспорт, визу и, конечно, сперва приглашение от неведомой им мадам Маршан, на самом деле недавней соотечественницы.
Василия одолевали сомнения: как он найдёт эту даму – языка он не знал, как пройдёт эта встреча; у него заранее было предубеждение против этого человека. Всё было нормально, определённо и вот вдруг – на тебе – выискался папаша, и зачем он ему сейчас?
А пока Василий глядел в иллюминатор и изумлялся, как плотно заселена Европа – посёлки переходят в города, города снова в посёлки и нет свободного места, всё опутано нитями дорог, каких-то коммуникаций, лежат ровные квадраты и прямоугольнички полей и редкие оазисы лесных массивов. Тесно…
Оказывается Париж это совсем близко. Самолёт уже снижается над городом в прозрачной лёгкой дымке, пронизанной солнечным светом. Василий запихнул свой старенький плащ в небольшую дорожную сумку и с кучей пассажиров оказался в аэропорту Орли. Пройдя контроль, он вышел, с беспокойством оглядываясь, где искать мадам Маржан? Весёлый голос окликнул:
- Василий Семёнович!
 И он увидел полную, рыжеволосую, улыбающуюся женщину, она махала ему рукой.
- Спасибо! Я так боялся, что не найду вас!
- Ну, я то вас обязательно бы нашла! С приездом! Здравствуйте!
- Да, да, здравствуйте, очень рад! – Он пожал ей руку, и они пошли к автостоянке.
- Меня зовут Елизавета Ивановна, ну для вас просто Лиза, -  представилась она. – Сейчас мы поедем ко мне, это не очень далеко, собственно центр, район Пасси. У меня там крошечная гостиница, где я вас и поселю на время визита.
Поглощённый мыслями о своей встрече, Василий не всматривался в незнакомый город, мелькающие дома, шум города скользили, не задевая внимания. Только раз он заинтересованно воскликнул, когда проезжали мимо оригинального, полукруглого здания.
- Что это за постройка?
 - А, это дом Радио. Его часто изображают на открытках, вы не встречали?
- Нет, не приходилось.
- Ну, мы как-нибудь посмотрим поближе.
Машина вскоре нырнула в лабиринт небольших узких улочек и остановились у 3-этажного старинного здания.
- Ну, вот это мой «Приют».
Она взяла ключи у портье и провела его на второй этаж.
- Вот ваша комната, здесь санузел и душ. Обед в 16.00. Или когда закажете. Я живу в этом же здании, вход с другой стороны. Ну, оставайтесь и отдыхайте.
- Одну минуточку, я хочу попросить вас позвонить моему родственнику, вот телефон. Нужно договориться о встрече.
Василий шёл по набережной и думал, как плохо быть безъязыким в чужой стране, а в голове плыли строки Аполлинера:
«Под мостом Мирабо Сена течёт»…
Почему именно эти строки пришли в голову? Ну, наверно, потому, что вот река, мосты… Да, кстати, а где этот мост Мирабо? Не всё ли равно? Можно взять любую реку, любой мост и сказать то же самое. И каждый мост – символ истории, а река символ текущего времени. Он вдыхал запах реки, наверное, все реки пахнут одинаково, а вот шумящий вокруг город совсем чужой. И о чём он будет говорить сейчас с человеком, называющем себя отцом? Василий безошибочно узнал его среди нескольких человек вышедших из метро. Он был очень похож на деда – на той, молодой, его фотографии. Высокий худой мужчина – не хотелось говорить старик, хотя он был явно немолод, но шёл легко, свободно, одет был в лёгкую куртку, на седых волосах – чёрный берет. А Василий ещё раз про себя отметил, как всё здесь как-то свободно, непринуждённо одеваются и так же легко и непринуждённо ведут себя, и почувствовал, что он нелепо выглядит в парадном к5остюме и в сорочке с галстуком, но думать об этом уже было некогда, и он пошёл навстречу вопросительно обратившись:
- Месье Антуан?
- Да, да, Базиль? Я так рад, Здравствуйте.
Василий быстро протянул руку, он не хотел объятий. Возникла минутная неловкость.
- Мы посидим где-нибудь или погуляем, спросил Василий и подумал, - надо бы пригласить куда-нибудь, но Антуан быстро ответил:
- Давайте пока погуляем.
Они пошли вдоль набережной Сены, осторожно приглядываясь друг к другу.
Василий продолжал:
- Мы получили запрос из Красного Креста и одновременно ваше письмо. Мы ничего не поняли – другое имя и вообще…
Антуан, волнуясь, начал говорить, потом несколько успокоился и речь его сперва сбивчивая, стала правильной. Василий отметил – он уже говорит не совсем правильно по-русски.
- Я сейчас всё объясню, всё как было. В июле, вскоре после начала войны, под Смоленском мы оказались в окружении, я был ранен, и меня ребята донесли до какой-то деревни. Не знаю её названия, я ничего не помнил, хозяйка одела меня в гражданское и, когда пришли немцы, сказала, что я – её сын. Через некоторое время меня и многих жителей этой деревни отправили в Германию на работу. Так я попал как гражданское лицо в трудовой лагерь на самом западе Германии – в Лотарингии, на заводы в Лонгви. Я знал немецкий, мне было легче ориентироваться, там работали бельгийцы и много французов. И вот мы решили бежать. А куда бежать – кругом же немцы, Франция оккупирована. Но мы узнали, что есть в горах партизанские отряды. Мы, несколько человек, бежали в горы, там прятались мелкие группы в горных деревушках или просто в овчарнях. Это была жестокая зима 42-43 гг. Оружия у нас не было. Добывали в боях с немцами, многие из наших погибли. Ты понимаешь, что я говорю не слишком быстро? Извини, не всё уже правильно называю, - и Антуан вопросительно поглядел на Василия.
- Не, нет, Всё я понимаю, то есть понимаю, конечно, что вы говорите, но не всё понимаю, как тогда было.
- А это не так просто и понять. Чужая страна, чужие обычаи и мы чужие для этих людей, беглые военнопленные. Ведь не все французы были сразу против немцев. Очень даже не все. Немцы крестьянам и мелким хозяйствам всякие уступки делали – привлекали на свою сторону, так что нас не очень-то в деревнях привечали, скрывались в маки – это заросли на склонах гор, колючки такие, туда немцы не лезли, но и нам было трудно.
На улице заметно темнело, и Василий почувствовал, что собеседник устал.
- Мсье Антуан, может пойдём ко мне, вы устали.
- Да, Базиль, я немного устал, но думаю, мы лучше встретимся завтра. Мне довольно далеко добираться.
- Я провожу вас к метро.
- Нет. Я, пожалуй, возьму такси. А завтра я приеду, ну, возможно, к двенадцати. Это удобно?
- Ну, конечно же, как вам удобнее, ведь я приехал только поговорить с вами, у меня нет других дел.
- Ну, так, до завтра.
Несмотря на взбудораженные этим свиданием нервы  Василий хорошо выспался и утром пошёл погулять – идти или ехать куда-то он не решался – пошёл снова вдоль Сены, но теперь в обратную сторону – по течению в направлении к дому Радио. Думал огорчённо – вот раз в жизни в Париже, а так город и не увижу. Но останутся в памяти эти деревья на набережной, это тепло парапета под моей рукой, а время – его не удержишь, оно течёт как эта река. И вот чужая (чужая? – переспросил он себя) проходит перед глазами жизнь Антуана Роше или всё-таки Семёна Антонова и уже нет в его душе прежнего отторжения. И опять звучат стихи Аполлинера: « И в ладони ладонь мы замрём над волнами
И под мост наших рук
Будут плыть перед нами
Равнодушные волны, мерцая огнями».
Он поспешил назад.
В холле он увидел высокую фигуру Антуана и яркую, нарядную Лизу. Они оживлённо разговаривали:
- Мсье Базиль – воскликнула она, - что же вы мне не сказали о таком вашем важном свидании.
Он не успел ответить, а она продолжала:
- Идёмте, идёмте – вы мои гости.
Антуан и Василий поздоровались и последовали за хозяйкой вглубь дома. Через небольшой коридор вошли в комнату, уютную, но несмотря на очень большое окно темноватую. Комната была в западной части дома. Через несколько минут принесли вино, фрукты, сыр, все сели за стол.
- Дорогие мои, гости, давайте выпьем за нас и за нашу родину. Вот ведь как нас разбросало! Антуан воевал за Францию, я – беженка по ряду обстоятельств, ну и только Василий у нас праведный сын родины, просто по возрасту. Мы, наверное, песчинки в течении времени.
- Нет, почему же, - не согласился Василий. – Мы время должны воспринимать осознанно и выбор решения в ваших руках.
- Дай-то Бог, чтобы вам это удалось! Но не буду мешать вам, беседуйте.
А у меня, как всегда работа.
Она ушла. И они продолжили разговор.
- Мсье Антуан, а как же личная жизнь. Вы так и не женились?
- Почти женился. Была в маки молодая женщина, у которой немцы убили мужа. Мы с нею были близки, но она говорила, что поженимся после войны. Я был согласен, для семьи нужна стабильность. Но, кроме того, ещё мечтал вернуться домой. Но приехали за ней братья из деревни, говорят -  нужны рабочие руки, урожай пропадаёт – нечего по горам бегать. Я возмущался – но ведь власть у немцев; они посмеялись – урожай убрать нужно при любой власти – иначе есть нечего будет. И мне предложили ехать с ними, обещали за работу заплатить. Я был в ужасе – это что же – буду у родни в батраках? Нет, я не мог согласиться. Мы расстались. А вскоре я был ранен и контужен. Друзья не могли меня таскать с собой и оставили в каком-то крошечном монастыре «Семи братьев» в горах, там я пробыл несколько месяцев. Меня лечили травами, я помогал по хозяйству – машину починил и трактор. В это время уже открылся второй фронт – американцы высадились, в августе Париж освободили и начали продвигаться на восток. Тут, понимаешь, такая эйфория началась: победа, свобода, всеобщее братство. Но братства всё-таки не получилось. Наши военнопленные кто – куда – одни поехали на родину, и скоро стало известно, что оказались у себя дома в лагерях. Некоторые подались в Америку. А вообще-то до нас никому никакого дела не было – ну, воевали за свободу Франции и спасибо, а теперь у нас свои дела и мы с ними сами разберёмся. А у нас ни работы, ни перспектив. Очень было неуютно. Мне повезло, в монастыре мне дали рекомендацию и документы мне оформили, я стал и по паспорту Антуаном Роше из Лонгви и уехал в Монбельяр, на автомобильный завод. И понял, что значит жить не как у нас – Душа на распашку и за друга хоть в воду, а очень замкнуто и экономия каждое су. Жил в общежитии, и это, действительно, было везение – работа и крыша над головой, в то время безработица здесь была жуткая. Куда-то ехать, даже хлопотать о чём-то трудно – нет денег, нет возможностей.
Потом стало больше работы, больше и зарплата, но экономил, понимая, что только так смогу когда-нибудь хлопотать о возвращении домой. И однажды я сделал запрос через Красный Крест. Мне ответили – нет таких! Почему? Нарочно солгали? Не понимаю.
- Да нет, всё очень просто, В Каменку с войны почти никто не вернулся, из выживших только Валентин – без ноги, инвалид. Двое других уцелевших деревенских, остались в городе. Старики уже умерли, Валентин стал председателем колхоза, уже объединённого. Они переехали с мамой в Волковское. Так что всё верно – в Каменке Антоновых не было, а теперь и Каменки нет, уцелело дома 3 или 4, приезжают летом дети огородничать. Но я потом расскажу, доскажите о себе, о прожитых годах во Франции. Ведь это основная часть жизни! Разве не вспоминаете?
- Вспоминаю, пожалуй, только монастырь и тишину в горах. А вся остальная жизнь в Монбельяре – это запах и грохот металла – ничего для души. Вот вроде бы рабочая среда, коллектив, но – нет, все сами по себе, все индивидуалисты страшные. Ну, посидим в пивной, так, пустая общая беседа – никто к себе в душу не пускает, но и сам чужую не лезет. Это только у нас – все души нараспашку. Может быть, потому что я иностранец, не знаю, но настоящей дружбы не было, так, поверхностное приятельство. Но и я не вникал в их политические разборки, а после войны всяких склок у них хватало. Но главной бедой была безработица, а тут ещё мы – иностранцы, бывало и косо глядели, и прямо говорили – ехали бы к себе! Но меня уважали как специалиста, и проработал я на заводе 41 год. Вышел на пенсию и не хотел оставаться в Монбельяре – надоел он мне.  С другом сняли квартиру в Париже, в Бобиньи – это сравнительно новый микрорайон.  И вот, на досуге, я  - не, не могли же Антоновы, все до одного, куда-то исчезнуть? Как сложилась судьба у них? А может быть, у меня есть ребёнок, сын? Мне уже 72 года, я просто обязан узнать про своих родных. Может быть, я отец  и мне не вечно быть одиноким?
- Мсье Антуан!
- Не называй меня мсье Антуан! Пожалуйста! Разве тебе стыдно назвать меня отцом. Или я уж такую неправедную жизнь прожил?
 Василий вспыхнул, он не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть Антуана.
- Ну, хорошо, что изменится, если назову Вас Семён Васильевич? Ничего. Вы ведь хотите, чтобы я назвал вас отцом? Отец… А вы знаете, что такое отец? Извещение, что вы пропали без вести, пришло осенью 42-го года, в конце года умер дедушка Василий. В 1942 году погиб дядя Матвей.
- Матюша… Милый мальчик, я так его любил, и опекал, и защищал, он был у нас самый младший…
- Только от Валентина не было вестей. Нам с мамой, вернее маме со мной было очень трудно всё это время. И вот уже в конце 1946 году вдруг приехал Валентин. Он почти два года провёл в госпиталях, у него ампутировали правую ногу. И он не бросил нас, мы жили в дедушкином доме. Валентин стал председателем «Зари» У нас в доме опять стало тепло, и появилась еда. Они с мамой поженились. Может быть, и не большой любви, а по долгу. И он стал мне отцом – настоящим отцом.
Помню, я уже большой, в 6 лет, заболел дифтерией и задыхался. Уже умирал и отец на протезе, на одной-то своей ноге, зимой, по снегу, нёс меня на руках шесть километров до медпункта в Волковском, Мне сделали укол, а он ночью уже вернулся обратно. Мама родить должна была, и он не мог её оставит одну. Как он шёл через эту ночь? Но и другое было. Подрался я с соседским  мальчишкой и побил его, а потом ещё ногой пинал, а отец снял ремень и тут же меня выпорол – не бей лежачего! Не добивай побеждённого. Да разве всё объяснишь?
- Базиль! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но если бы я был рядом, то поступил бы точно также!
- Возможно. Но ведь не был рядом… И потом семья, это отец и мать и любовь, которая их связывает, и их постоянный пример перед глазами. Но ведь вас ничего не связывало – четыре дня и вся оставшаяся жизнь! А я – это просто случайность!
- Но война, если бы не война!
- Но что же говорить об этом. Мы не в силах ничего изменить. Отец у меня только один.
- Да, пусть так. Я же не рассчитывал на твою любовь, может быть только на понимание, наверно это было напрасно. Всё напрасно… Вся моя жизнь была напрасной, - добавил он с горьким сожалением.
Василий не знал, что сказать, как его успокоить – он положил свою руку на руку Антуана и слегка сжал её и почувствовал, как она дрогнула.
- Ну, зачем же так безоглядно всё отрицать? Вы прожили порядочную и достойную жизнь, и никто не вправе вас обвинять. Ну, а личная жизнь сложилась так, как сложилась. Давайте я вам расскажу обо всех остальных Антоновых.
- Расскажи, конечно.
- Так вот, кроме меня у мамы и Валентина ещё два сына  (он нарочно так сказал) Виктор и Пётр. Как видишь все мы уже давно взрослые. А жизнь у всех сложилась приблизительно одинаково: Я окончил педагогический институт, учитель в московской школе, женат и у меня две дочери – Таисия и Надежда 14 и 11 лет, назвали в честь бабушек. Ну, Виктор окончил МГИМО, он у нас талантливый, работает в МИДе, у него тоже сын – Антон, А Пётр у нас ветеринар, живёт в райцентре, рядом с родителями. Маме сейчас уже 68, Валентину 71. У них маленькая квартира в городе, теперь они уже не огородничают. Трудно стало.
 - Ну, как хорошо, что Антоновы не перевелись, что их много и они вместе, рядом. Одному плохо…
И он заговорил, как будто о другом:
- Знаешь, что я часто вспоминаю: вот я сижу на ступеньках нашего крыльца. Утро, ещё прохладно, я ёжусь в одной рубашонке, но храбрюсь, не иду в дом, жду маму. Она идёт из-под горки с водой. Вышли – она, тётя Таня, тётя Нина Лаптева – поставили вёдра, отдыхают, разговаривают. Там пень большой от липы на взгорке – вот около него всегда отдыхают. А они стоят такие молодые, весёлые, смеются. Или вот вспоминаю – папа в косоворотке, воротник расстегнут, шея загорелая и улыбается весело маме, а она что-то от него прячет за спиной и тоже смеётся. Папа ловит её за руки, потом обнял и поцеловал и тут увидел меня, смутился очень. « Ты чего тут стоишь? Марш на улицу!» Почему-то в памяти остались они молодыми.
И вот мы с Венькой Логиновым в ночное ездили. Мы с ним всегда из-за Воронка спорили… Ночью тени вокруг костра, вроде бы жутко, но страх какой-то весёлый, вроде бы не настоящий. Рядом лошади пасутся фыркают сзади, а мы картошку печём, она рассыпчатая, дымком пахнет и мы все в саже… Где всё это?
 А маму мою помнишь? Таисию Петровну.
- Не очень чётко. Просто она в моём сознании как куст шиповника, зелёное с розовым и с колючками. Но самое смешное, помню, как она мучилась со свёртком: купили мы большую буханку ситного, завернули в газету, газета вся быстро порвалась и хлеб этот было очень неудобно нести. А я тоже взять не мог – как же командир в полном параде и с буханкой в руке невозможно!
Как объяснить, думал Василий, что в деревне нет школы – потому что нет детей. И школьный дом, и дом тёти Тани купили приезжие и перевезли в Волковское, а на их месте бурьян и крапива. Скотный двор закрыли – скотину тоже перевели в Волковское. Каменка – деревня неперспективная. Машинный сарай стоит давно без крыши и без машин, стены разбирают на дрова. На месте кузни на хуторке лесной подрост, и из окон разрушенного дома Петровых глядят ветки черёмух. Заросло и деревенское кладбище. В деревне 3 или 4 еле живых дома. Кто-то ещё приезжает летом сажать картошку на огороде. Заросла и дорожка к колодцу, даже сам колодец с такой вкусной ключевой водой обмелел, засыпан песком. И всё – только в прошлом, которое почему-то всегда кажется солнечным и добрым и к которому никогда не дано вернуться. Сказал, чтобы что-нибудь сказать:
- Время всё уносит.
_ Да. Да нам кажется, что мы хозяева времени. Нет, время движет нами по-своему. Вася, давай выпьем за всех ушедших, за всё к чему не дано вернуться.
- Нет, нет, не французского вина, налей нашей водки.
И они выпили по бокалу прозрачной, ожигающей и бодрящей «Столичной». Василий видел, что Антуан захмелел, как же ему добираться? Предложил:
- Оставайся ночевать здесь, тебе же далеко ехать.
- Нет, нет. Ну, зачем эти сложности? Я возьму такси.
Василий проводил Антуана, крепко пожал ему руку и, заглядывая в его печальные глаза, шепнул:
- Не грусти, всё образуется.
А как, он не знал и сам.
- Ну, до завтра.
Он удалялся худой, высокий, одинокий старик, и у Василия сжалось сердце.
Василий провёл скверную ночь и он с беспокойством ждал новой встречи. Но его опасения не оправдались, Антуан приехал часов в 12, зашёл сразу к Василию с какими-то свёртками в руках и был весел и улыбчив. Василий удивился, а когда Антуан, отложив свёртки, уселся напротив и заговорил, удивился ещё больше. Хотя вид у Антуана был неважный.
- Базиль! Нет не Базиль – Вася! Милый мой мальчик, Вася! Ты представляешь, я сегодня всю ночь почти не спал, но я сделал важное, самое важное для себя открытие!
- ? !
- Вот ты вчера сказал – ничего изменить нельзя. Это верно, но ведь я и не хочу и не прошу, что-либо менять, Всё есть так как есть. И всё замечательно! То есть у меня есть сын – это ты. Зовёшь ты меня отцом или нет, это ничего не значит. У меня есть сын! И это действительно счастливое для меня обстоятельство. Более того -  у меняесть две внучки, Тася и Надя. Пусть я их никогда не видел. Но ведь они мои внучки! И этого тоже никто отменить не может!
Антуан волновался, на щеках его выступили красные пятна, слегка дрожали руки, Василий поспешил с ответом:
- Ты прав, ты прав, конечно же ты прав, - он даже засмеялся, - бесспорно у тебя есть сын, сноха, две внучки и куча племянников и даже брат. Но ведь этого никто и не оспаривает!
- Вчера мне было очень плохо, очень больно, я думал,  что эту жизнь надо скорее кончать, но вот мой друг, с которым я арендую квартиру – мне вчера стал завидовать, - ты, говорит, имеешь столько родни, ты не один, и я понял, что он прав! И вот слушай, что мы решили: я выкупаю эту квартиру, а он снимет себе поменьше где-нибудь рядом. Мы дорожим нашей дружбой.- Но зачем тебе такая большая квартира? Да, ведь это и дорого!
Недёшево, конечно. Но квартира не слишком большая – две спальни, гостиная, маленькая кухня. Ну и санузлы с ванной. И она стоит таких  денег, менять район я уже не хочу, привык. А квартира мне очень даже нужна: вот ты снимаешь комнату в гостинице, но теперь можешь приехать просто ко мне.- Ну не знаю, это не очень уж просто.
- Понимаю, Я всё понимаю. Но ведь и меняется всё быстро, и у вас теперь открытость, может быть и девочки ко мне приедут, разве это плохо побывать в Париже, где есть родной угол.
- Ах, какой ты добрый мечтатель!
- Не скажи, я почти уверен, что ещё многое измениться.
- Да только к лучшему ли?
- Посмотрим. Теперь я определённо должен ещё несколько лет продержаться – из любопытства и с надеждой… А пока я купил внучкам куклы – ты не возражаешь? – да они же почти взрослые!
- Конечно, я могу ошибаться, но девочкам всегда нравятся красивые куклы. А этот свёрток передай маме, ты ей ничего не говори, она всё сама поймёт. Но больше никому не показывай, это просто шаль, я ей обещал… Ладно?
- Обязательно передам.
- Ну и всем остальным – парижские конфеты. А теперь поедем, я тебе немного покажу Париж. Совсем немного, я ста уставать за рулём.
- Может быть, не стоит? В другой раз.
Антуан вздохнул: надо ведь ещё дожить до другого раза.
Утром Василия в аэропорту провожали Лиза и Антуан. Было немного печально, но улыбались; Василий поблагодарил Елизавету, пожал и поцеловал ей руку и повернулся к Антуану:
- Яне прощаюсь, я говорю до свидания, он обнял Антуана и тихо сказал, - до свидания, батя.
У того задрожали плечи и, скрывая слёзы прошептал:
- Счастливого пути, сынок.
И опять, как в день приезда, в прозрачной солнечной дымке сиял Париж, а самолёт, набирая высоту, летел навстречу солнцу. Василий не смотрел больше на перенаселённую Европу, он закрыл глаза. Из забытья его вывел  голос стюардессы:
- Москва. Пристегните ремни.
Василий удивился – как это близко Москва и Париж, даже поспать как следует не успел. За окном моросил мелкий, осенний дождь и он вытащил свой старенький плащ.



                I I I

Таисия  разглаживала рукой  нежный кашемир шали, любуясь её расцветкой – на тёмно-зелёном фоне золотисто-шоколадные узоры. Да, да, обещал он ей красивую шаль и вот теперь прислал, а зачем?
Были у Таисии свои «комнаты» памяти. Первая – всё, что связано было с юностью, с Семёном и их торопливой свадьбой, редко она заглядывала сюда за заржавевшие запоры. Вторая – это их с Матюшей первая, единственная, неповторимая любовь. Этот уголок памяти, этот алтарь её жизни она никогда не трогала. Это было табу.
Но вот сейчас, сегодня, почему-то вспомнила, как зимой перед новым 43-м годом сидела она ранним утром в кухне, вошёл Матюша и сел напротив и вид у него был странный, какой-то отрешённый.
- Ты, что Матвей, заболел?
- Нет, Таичка, сон я сейчас видел – вот, вроде, сижу около дома, лето, тепло, а по улице скачет табун коней, и всё новые кони прибавляются, а впереди такой яркий, почти красной  масти конь, и весь он в пене. А седоков на конях нет, и неведомо куда они скачут, и вдруг слышу голос – спеши, спеши, тебе надо с этим табуном уйти. До сих пор в ушах этот топот и голос…
Он помолчал, потом сказал:
- Скоро меня призовут в армию. Я, Таичка, ведь не вернусь…
- Ох, Господи, ну что ты такое говоришь! Зачем самому-то себя обрекать? Мы вот ждать тебя будем.
- А ты не горюй, живи спокойно, если у нас сын родится – Витей назови, Ладно?
Таисия заплакала. Он гладил её по золотым волосам:
- Не плачь, Черёмуха. Я как и все вместе со всеми, просто ведь это правда – с войны не все возвращаются.
И третья – самая, самая большая, самая просторна – вся остальная её жизнь с Валентином. Да, Валя вот… Стал её мужем вопреки  даже её стремлению, стал её судьбой – поправила она себя. Как он опекал, оберегал и выхаживал детей. А её? Да, после Петьки родила дочку – Даже назвать успели – Танечка. Но сама заболела тяжко. Врачи говорили – готовься к худшему, и Валентин не отходил от неё. Только на день, когда девочка умерла, и он сколотив гробик и уложив в него крохотное тельце с застывшей гримасой обиды на лице, отнёс и похоронил рядом с близкими.
И когда она первый раз осмысленно взглянула на него, голова его была совершенно седой, и она заплакала, протянув к нему руки, он осторожно наклонился над ней и их слёзы смешались, а он тихо говорил:
- Ничего, всё будет хорошо, только ты встань, только встань…
И она встала, и опять пошли дни и годы обычных забот. Иногда и радостей, но больше забот: о детях, потом о внуках. С обидой за Валю вспоминала тяжкие хлопоты о квартире в райцентре. Не могли они работать на усадьбе. Давно сдал Валентин председательство и дом в Волковском, который сам строил, оставлял колхозу, чтобы получить квартиру поближе к сыну Петьке, а тянули годы, и получили квартиру, когда он совсем с трудом передвигался. Но вот, а теперь этот голос из прошлого. Нет, Валентину она ничего не скажет, и ребятам запретила, младший ничего не знает и очень хорошо.
Только всё равно смутно на душе, горько и обидно. На кого, за что? За войну, которая так нелепо перекромсала, перерезала судьбы и жизни. Кому объяснить это? И плыл перед глазами ветреный солнечный день и ладный парень в военной форме сидел рядом на брёвнышке и постукивал веточкой по хромовым, запылившимся сапогам, и эта её пляска с чужой шалью в руках и шёпот баб.
- Не стоит молодой на свадьбе плясать, не к добру это…
Но  Семён посмотрел на неё с восхищением и шепнул:
- Я куплю тебе самую красивую шаль…
Он и сдержал обещание через 45 лет: нежный кашемир ласкал её руки.
- Мать, иди чай пить будем, я гостинцев принёс, раздался голос Валентина.
- Иду, сейчас…
И она торопливо завернула шаль в газету - от моли – и засунула в самый дальний угол шкафа.
Утекло время.
Антуан радовался, как ребёнок – скоро приедет  - внучка Тасенька!
 Она приехала – юная, весёлая, раскованная. На Таисию совсем не похожа – разве только золотыми кудрями, а внешне – нет, высокая, длинноногая, глаза карие, как у бабушки. Сразу решила:
- Вот это комната будет моя.
И Антуан, привыкший и любивший свою комнату, вынужден был уступить.
С квартирой дело решилось просто: друг, с которым он жил, заявил:
- Вот что Антуан. Пусть эта квартира будет твоя. Я себе подберу поменьше где-то вблизи. И видеться с тобой будем, и на огонёк к тебе погреться у семейного очага загляну, - добавил невесело.
Действительно рядом с их домом или через дом снял крошечную квартирку, а эту Антуан выкупил. Сделка сильно подорвала его финансовые возможности, но он всё равно радовался, квартира удобная и обжитая – две спальни, маленькая гостиная, кухня, душ и ванная – всё было вполне прилично.
Прежде всего Антуан устроил  Тасю в школу французского языка – без языка учиться дальше невозможно. Школа хорошая и дорогая, но что делать? Иначе нельзя. И вот он с изумлением наблюдал, как она собирается на занятия: одела туфли, на очень высоком каблуке, отчаянную мини-юбку, блузку, состоящую из крошечного лоскутка материи.
- Тася, но ведь ты идёшь на занятия, а не на танцы.
- Ну и что? Мне идёт и это модно.
- Но всякая мода должна… Ну, как хорошее вино, пройти какую-то выдержку временем.
 - Ах, дед, в таком случае мне нужно одевать кринолин.
И он не нашёл, что ей ещё сказать.
С занятий она пришла сердитая.
- Что-нибудь не так?
Конечно не так. Кузьмин сказал, что я оделась как папуас.
- Ну, вот видишь, я же был прав.
- Ах, деда, ты всегда будешь прав.
Она обняла и поцеловала его, и он простил ей всё, всё и сейчас, и на много лет вперёд.




      








 
































 




 














 





 

 





 
 



БРАТЬЯ

В августе 1940 г. В Каменку приехала новая учительница. Была она маленькая, худенькая, деревенским не глянулась! Ишь, говорили, прислали как какую-то пигалицу, да лядащую. Но и деревня Таисии Петровне – так звали новенькую, не понравилась. А чему здесь нравиться? Деревня маленькая, на взгорке всего домов 20. Есть начальная школа – и всё. То ли дело Волковское – село на большаке, там сельсовет, медпункт, школа-семилетка, почта, магазин, даже есть клуб с библиотекой. Но в селе её не оставили. Вот в Каменку послали, за шесть километров. И Таисии после окончания педучилища в небольшом районном , но всё же городке, было здесь скучно, и неуютно. Поселили её в маленькой избе, рядом со школой, половину избушки занимала русская печь – основа жизни в каждом крестьянском доме. И вот эту-то печь Таисия никак не могла освоить. Чтобы уложить дрова – колодчиком – как её учили, приходилось ей почти целиком влезать внутрь огромного печного чрева; она подкладывала бумажки, щепочки – дрова шипели, дымили и не хотели разгораться, плача от дыма и обиды, чувствовала она полную свою беспомощность.
Однажды нашла она на полке керосиновую лампу, забралась на шесток, плеснула на дрова керосин, понесла спичку и едва успела отпрянуть, прикрыв лицо руками, на неё рвануло из печи яркое пламя. Таисия выбежала на крыльцо, села на ступеньки и громко расплакалась от страха и боли – жгло руки и лицо. Соседка, шедшая от колодца с водой, сняла коромысло, подошла:
- Что случилось, девонька? Ох, Господи, да ты сожглась, пойдём, пойдём скорее ко мне.
Она привела девушку к себе, налила миску холодной простокваши, заставила её и мочить руки. Таисия, морщась и охая, рассказала, как хотела растопить печь.
- Ну, ладно, не всё так страшно, до свадьбы заживёт, - утешала её соседка.
- Как же ты себе обед готовишь?
- А никак. Чай грела, а больше у меня ничего нет.
- Эко ты нескладная. Ну ладно давай обедать будем.
Хозяйка -  высокая, дородная женщина, плавно и неторопливо двигаясь, стала собирать на стол: нарезала крупными ломтями хлеб, налила в миски густые, дымящиеся щи, попутно рассказывала:
- А зовут меня Татьяна Семёновна, да проще тётя Таня. Живём мы с внуком Дёмкой. Смотри-кось у нас просторно и горенка и две спаленки. Так что, дочка не воюй ты со своей печкой – приходи жить к нам. И тебе хорошо, и нам веселее.
Таисия осторожно спросила:
- А сколько надо платить?
- Да ты с ума сошла! Ну, какая плата! Вот дрова тебе положены, так пусть к нам привезут. Мои племянники- Антоновы – вон дом напротив – и распилят, и расколют. И скажи, как тебя величать-то?
- Таисия Петровна.
- Ну для меня уж просто, Тася. Помочь вещи собрать?
- Да у меня вещей совсем мало, сейчас принесу. Спасибо, тётя Таня. А от ваших щей я сейчас вроде как пьяная.
- А это с голодухи. Ишь, чай только пила. Как же голодной работать?
Так Таисия перешла жить к тёте Тане. Вечером послали Дёмку по дворам – составить списки учеников; сама Таисия пойти не могла, лицо горело, спалённые волосы торчали клочьями.
Дёмка быстренько принёс список – на тетрадном листочке было 17 фамилий. Таисия удивилась:
- А что это у вас все Антоновы, Кругловы да Лаптевы?
Тётя Таня объяснила:
В деревнях часто так – много дворов, а фамилии две-три. Это наверно, от тех, кто здесь наперво поселился. Ну а остальные есть -  россыпью.
Школа располагалась в большом доме Марягиных. Внутри сохранилась только печка и маленькая прихожая – раздевалка. Все перегородки были убраны, и получилась одна большая комната в 4 окна, условно разделённая пополам – на одной половине 1-й и 3-й классы, а через проход – 2-й и 4-й.
Таисия взялась за работу с азартом: вымыла все окна, натёрла до светлой желтизны полы, вырезала из бумаги «кружевные» занавесочки на окна. Целую неделю рисовала и вырезала крупную азбуку. С помощью Дёмки приклеили её к фанерному листу и прибили к стене. Дёмка с большим удовольствием помогал Таисии. Он был невысокий, крепкий 12-летний паренёк, совершенно белобрысый с такими же светлыми ресницами и голубыми, озорными глазами. Он должен был уже идти в 5-й класс, в Волковскую школу. А пока делал для Таисии учебные пособия: сделал две беленькие, гладенькие указки; потом в продолговатом ящике они делали макет рельефа: была там гора, из под неё текла река – из узеньки кусочков стекла – и впадала она в стеклянное море. С одной стороны реки была возвышенность из рыжей глины, с другой стороны – пашня и узкие линеечки грядок. Этот ящик поставили на тумбочку против парт 4-го класса.
Начало занятий всегда праздник. Для Таисии тем более – первый урок в настоящей школе.
Солнечным весёлым утром у школы собралась стайка принаряженных ребятишек. Подошли и некоторые мамы. Таисия – в белой блузке, чёрной юбке и всепогодных чёрных лодочках, волосы поле сожжения и стрижки, лежали тугими золотыми кольцами, - торжественно всех поздравила с началом нового учебного года и подала звонок самой маленькой девочке. Та, краснея и смущаясь, тихонько позвонила. Ребята, суетясь и толкаясь, зашли в дом. Учебный год осенью 1940 года начался.
Вскоре для школы и для учительницы привезли дрова. Как договорились к дому тёти Тани. Вошёл маленький, старенький, весь какой-то поношенный мужичок и доложил:
- Скажи Татьяне, что Савоська дрова привёз. Пусть разгружают.
Таисия ничего и сказать не успела, как он исчез. Вскоре пришла тётя Таня и скомандовала:
- Дёма, позови Матюшу, разгрузить надо.
Пришёл Матвей – высокий, стройный парень с большими по-мужски сильными руками, и не стал ждать Дёмкиной помощи – поднял телегу с одного бока и свалил дрова.
- Укладывать не будем.
И обратился к Таисии:
- Пилить умеешь?
- Если научишь, то сумею.
Она вынесла пилу и они принялись за дело.
- Ты не держи, отпускай пилу, когда она на меня идёт, а потом ты к себе тяни, - учил Матвей.
- Ну и неумёха ты!
И с укоризной на неё поглядел. Она только заметила, что глаза у него синие-синие и с досадой огрызнулась.
- Значит такой учитель плохой!
Он покраснел как девчонка, даже уши стали красными, повернулся и ушёл. Дёмка фыркнул:
- Во, обидчивый какой! Давай со мной.
И они потихоньку наладились пилить.
Вечером Таисия спрашивала тётю Таню:
- Почему возчик себя Савоськой назвал, он же пожилой человек?
- Да так случилось – смолоду много колобродил, да и пил. Жизнь не задалась, живёт у брата в мазанке на огороде, чудачит порой. А брат-то – Пётр Иваныч Лаптев – уважаемый человек, председатель нашей «Зари».
Таисия спросила про Матвея.
- А это как раз мой младший племянник. Я ж тебе говорила. Вон дом напротив брата моего Василь Семёныча. У него сынов всего трое. Старший Семён командиром скоро будет, военный он. Второй – Валентин – механизатор, он всё при тракторах, да в кузнице, дома редко бывает, чаще у Клаши Петровой, кузнецовой  вдовы на хуторке живёт. Живёт, а не женится.
- А почему?
- Да старше его она намного. Её Митя  нашему Матюше ровесник. Им уже по 16 лет.
- А я думала он старше.
- Да ведь работает много. Он самый младший, младше Сёмки на 9 лет. Рос при матери, все дела научился делать. А то бы им теперь плохо было.
- Почему?
- А Марфа – жена брата – летось померла. Так как-то сразу неожиданно. Брат мой почти калека – ревматизм скрутил, ноги не ходят и сердце плохое. Как-то по зиме из-под воды мешки с мукой вытаскивал – вот этот самый Савоська по дурости воз утопил. Ну Василий и остудился сильно, с тех пор и слёг. Все дела на Марфу, и колхоз, и по хозяйству, и по дому. Она и не сдюжила. Хорошо Матюшу ко всему приучила – он теперь и печку топит, и обед варит, и за отцом ходит – всё на нём. Ему бы девкой родиться, он и  обличьем в мать пошёл. Марфа у нас красавица была, коса – в руку, чернобровая, глаза синие. Вася в ней души не чаял. После неё совсем сдал. Вот только Матюшей и держится.
 - А как же ваша семья?
Про себя Татьяна рассказывала неохотно.
- Да мужик мой не захотел в колхозе работать. На шахту подался, в Донбасс. И сына с собой сманил. Только денег не наработал и беда случилась – завалило их в шахте. Сноха жить сюда не поехала, Дёмку вот мне привезла.
Закончилась осенняя уборка. Долгими тёмными вечерами сидели на кухне – Таисия за столом с тетрадками, Татьяна с вязаньем у печки. И постепенно Таисия узнавала все события из жизни маленькой Каменки. Хвалила Татьяна их колхоз –  маленький, но дружный, хвалила председателя Петра Ивановича – он обещал в деревню свет провести, уже столбы заготовили; но, видно, до зимы не успеют. Плохо вот, что дороги хорошей нет – в Волковское далеко ходить и в школу, и магазин. Со всеми жителями постепенно хоть и заочно пока познакомилась Таисия.
А 1941 год встречали весело. В школе нарядили ёлку. Целых две недели красили и клеили игрушки. Таисия  ломала голову – как быть с подарками? Из своей получки купила немного конфет, в Волковской школе выпросила несколько тетрадей и ручек. Даже Татьяна увлеклась подготовкой к празднику: до этого ёлку в школе никогда не устраивали. Из цветных лоскутиков сшила она маленькие мешочки, а в них положили по кулёчку конфет, ещё кому ручку, кому тетрадку. А дедом Морозом нарядили Митю Петрова, он в деревне не часто гулял: не сразу признают. И, правда, в белом тулупе, в шапке и с приклеенной бородой он был настоящим Морозом. Татьяна посоветовала Таисии лично пригласить лучшего гармониста – Саньку Нефёдова. И она пошла к Нефёдовым. Семья эта – не местная, приехали в 32- году, бежали с Поволжья. Семья большая – десять детей. В дороге умерло двое, да старики остались умирать в деревне. Все остальные выжили и прижились в Каменке. Старшие дети жили уже отдельно. В доме за главного был Санька – худенький, невысокий 16-летний  паренёк. Он усердно работал в колхозе, но  главное для него была гармонь, и цену себе он знал. Он мог часами подбирать любую музыку по слуху и тихонько наигрывал, склонив голову и прислушиваясь к инструменту. На посиделки ходил редко и неохотно, если уж очень просили. Таисия очень уважительно попросила его поиграть для детей.
Праздник получился чудесный!
И нарядная ёлка, и подарки, и танцы под поющую гармонь – все деревенские  кто в сенях, кто под окнами, глядели как веселятся ребятишки. Таисию этого зауважали. Стали и за глаза звать Таисия Петровна.
Молодёжь на масленицу тоже веселилась – снимали избу, устраивали игры, танцы. Как-то к тёте Тане забежали Матвей и Митя:
- Таисия Петровна, а вы что не идёте – у нас весело!
- И, правда, Тася, что ты всё дома со мной, шла бы с ребятами гулять, - поддержала Татьяна.
- Да неудобно мне. Что это я перед учениками выплясывать буду.
Татьяна потом упрекала:
- Да когда ж тебе и погулять, так и состаришься одна.
- А для этих ребят и так старая, мне уж скоро 22.
- В деревне у нас парней в возрасте и не найдёшь. Как армию отслужат, так и уезжают. Плохо, девкам скучно. Вот хоть на посиделках побесятся чуть-чуть.
Прошумел метельный февраль. Зима заканчивалась. Работы в деревне прибавилось: вывозили на поля навоз, чинили инвентарь. Весна скоро. Когда уже стало хорошо пригревать солнце, Василий Семёнович, шаркая пошитыми валенками, выходил на крылечко. Курил, горестно вздыхая. Иногда приходил Савоська, рассказывал, что слышал от брата! Вспоминали прошлое. В праздники – на май, на октябрьскую он непременно прикалывал к старой, лоснящейся телогрейке красный вылинявший бант Василий как будто невзначай спрашивал:
- А что это ты, Савостьян, при параде?
- Ну, Василь, ты что иль забыл, - так праздник же, - и добавлял гордо,- ведь это я советскую власть учреждал! – И, стукнув себя маленьким кулачком в грудь, я же комитетчик был, иль не помнишь?
- А как же мне помнить – ты тут комитетствовал, а я в это время воевал.
- Но я же и колхозы налаживал, я всё для коллектива, теперь-то вот всё забыли…
Он грустно махнул рукой.
- Ну как же, возражал Василий, помню, ты для коллектива у Авдотьи Марягиной при выселении последний узел с барахлом с телеги снял. И он ехидно улыбнулся.
- Да не ври! Не последний. Да и кто ж знал, что в ем детские хараборки. Я думал, что для всех сгодится.
- Но пропил ты их вполне единолично.
- Та сколько лет ты мне этим узлом глаза будешь драть? Вы все умные задним  умом. А всё по постановлению делал!
- Ну ладно. А потом-то что ж ты всё наперекосяк делал? Вот с мельницы по тонкому льду поехал и сани утопил.
- Так ведь в объезд – лишняя верста, а через речку – напрямик. Да там и не глыбко… Хорошо лошадь быстро выпрягли, а сани с мукой под воду ушли. И ведь не ты мешки вытаскивал, а я. Вот с тех пор без ног сижу, про твоё геройство слушаю.
- Мне мешок-то и не поднять, грустно сказал Савоська и добавил примирительно, - Вась, насыпь своей махорочки, очень уж очень  забориста.
Свернули цыгарки, закурили. Этот разговор повторялся у них неоднократно, теперь он не имел прежней остроты, так, скорее просто ритуал для начала общения. Василий спросил:
- Как Пётр Иваныч не обижает тебя?
- Да нет, Пётр ничего, не задевает, но и разговора нет. А вот Нинка – ну, люта! Змея настоящая. Вот ребята кружку с молоком на столе оставили, ну я и хотел выпить – так нет, кошке вылила, а мне не дала. Он горестно вздохнул.
- Так пойдём, пообедаешь с нами.
- Не, не надо. Я картоху варил, ничего, поел.
В апреле Василий Семёныч получил письмо от старшего сына Семёна, что он возможно в мае приедет в отпуск. Эту новость обсуждали в обоих домах. Татьяна говорила:
- Ну, вот, Сёмка приедет и решит, как отцу жить. Или сам женится, или Вальку женит – нельзя же одному Матюше всё хозяйство тянуть.
- А невеста у него есть? – поинтересовалась Таисия.
- Да кто знает, может и есть, а если нет, так ведь и в деревне невест штук десять.
- Что ж вы их на штуки считаете, ведь по любви женятся.
- Ну, это уж как придётся. А хотя бы вот ты – чем не невеста? Учёная работаешь и собой ничего, может, и сосватаем, - смеялась Татьяна.
- Тётя Таня, разве так можно – я же не видела его и не знаю совсем, как же так всю жизнь  решать?
- Не пугайся. Видно будет.
Так все разговоры и вертелись вокруг приезда Семёна. И  вот под самый май он приехал. Таисия увидела в окно, как к дому напротив, шёл высокий военный с чемоданчиком в руке. Рассмотреть она не успела.
Семён давно не был дома, уже почти отвык от деревенской обстановки, но обрадовался отцу, братьям. Татьяна сразу пошла к ним, собрались все родные, поздравляли с командирским званием; как уже лейтенант, на воротнике два блестящих кубика, рассматривали, гордились. И впрямь – Семён высокий, сильный парень, не сказать красавец, но видный малый, волосы тёмно-русые, глаза серые, смотрит очень серьёзно. Пока Татьяна хлопотала с закуской, мужики жадно расспрашивали про жизнь, про ту, большую, которая шумела где-то вдали от Каменки.
- Семка, а войны не будет, как думаешь.
Этот вечный, тяжкий вопрос для России о войне – и думали о нём почти постоянно.
Кто-то сказал:
- Какая война? Мы теперь с немцами вась-вась, договор заключили.
Семён помолчал, потом сказал:
- Конечно, сейчас вроде бы война не должна быть, но обстановка серьёзная. Нам пока надо армию укреплять, много трудностей.
- Это каких же?
- Техники мало, специалистов тоже.
- Ну, вот, а как же – « если завтра война»?
- Так победим, не сомневайтесь.
- Да ведь нам не сомневаться, а воевать придётся.
- Может и не придётся, ведь пока мир.
- Так давайте за мир, наливай Вася.
Вечером Семён говори с отцом:
- Батя, я думаю на новое место службы ехать надо с семьёй.
- Так женись, невест вон полна деревня.
- А я никого уже не знаю. Кого знал, те замуж вышли, которые подросли, тех не знаю.
 - Сходи погуляй, приглядись – на то и отпуск. Когда тебе ехать?
- 20-го уже быть в части.
- Так мало?! Я думал весь месяц…
- Батя, на самом деле время очень тревожное, всё может быть, опоздать мне нельзя.
- К Татьяне сходи, она всех невест знает!
На следующий день, 1-го Мая, Таисия со школьниками пошла на демонстрацию в Волковское. День был солнечный, праздничный. Ярко желтели полянки одуванчиков, деревья стояли в бледно-зелёной дымке молодой листвы, и воздух пьянил запахами проснувшейся земли, будоражил беспричинной вроде бы радостью и ощущением счастья.
Дети принаряженные, с маленькими красными флажками, даже со своим барабанщиком, который без конца грохотал, болтали о чём-то своём, а Таисия улыбалась, просто так – от радости жизни. В Волковском вместе со школой прошли по главной улице. В репродукторе около сельсовета гремела музыка. Играл и свой духовой оркестр, по большаку ходили принаряженные, весёлые, собирались кучками – пели, плясали. На углу торговали пончиками, конфетами, квасом. Таисия купила кулёчек конфет «китайской смеси» - такие блестящие шарики, кубики разноцветные, в полосочку и недорогие – 1р.10 килограмм, хотела угостить ребят, но они куда-то рассыпались – кто в кино, кто к родным в гости. И Таисия домой пошла одна. И радостное её настроение угасло, а звуки духового оркестра издали почему-то отдавались щемящей грустью.
Татьяна решила вмешаться в события и действовать решительнее – то ли они сговорятся, толи нет – нечего время терять и сказала Таисии:
- Тася, Семён решил тебя посватать, ему жениться нужно до отъезда.
- Скажет, это я наперёд говорю.
- Тётя Таня, да ведь чтоб семью создать, любовь нужна, а мы друг друга и не знаем совсем.
- И любовь будет, и семья. Не век же тебе по чужим углам скитаться.
- Это был серьёзный довод, чтоб отнестись внимательнее к предложению. Таисия понимала, что своего жилья ей долго не добиться, а это возможность уехать из Каменки в другой, большой мир, где наверно, и жизнь другая, и она согласилась.
- Ну, сватайте, может, всё к лучшему.
И вечером Семён пришёл к ним. Собрали чай с пирогами, всё по порядку.
Но всё как-то было неловко, и Татьяна не стала ждать, когда Семён расхрабриться.
- Ну, что мы будем зря время терять – ты, Семён, сам скажи.
Он слегка покраснел:
- Таисия Петровна, соглашайтесь быть моей женой. Я понимаю, всё это так быстро и неожиданно, но у меня нет другой возможности. – Он с улыбкой развёл руками. А то ведь так и холостым останусь. Обещаю вам, что мы будем жить хорошо и дружно.
Таисия улыбнулась.
- Ну, дружбу я тоже обещаю. Хватит ли этого для семейного счастья?
- Как раз это для счастья самое важное, - и он протянул ей руку. – скрепим нашу дружбу.
Все засмеялись, а Татьяна сказала:
- За дружбу, да за любовь надо по рюмочке.
Выпили и по рюмочке.
Расписываться в сельсовет пошли утром в пятницу 16-го мая. В Волковское пришли часов в 10, но в сельсовете секретаря не было. Таисия сходила за ней домой и скоро она пришла.
- Ну, так какие у вас дела?
Семён ответил весело:
- А мы вот с Тасей расписываться пришли.
- Да ведь сразу не положено.
- Ждать нам некогда, я ведь человек военный. Отпуск уже кончается. Да вы нас и знаете давно.
- Пойдёмте, что ж с вами делать.
Зашли в сельсовет, сели на табуретки. Мария Андреевна записала их в журнал, выписала свидетельство – маленький лоскуток серой, шершавой бумаги – подала Семёну.
- С законным вас браком!
- Вот и всё, подумала Таисия разочарованно. – как просто – клочок бумаги – и я уже замужняя, и не Глебова, а Антонова.
Наверное, похожее чувство было и у Семёна, и он как-то виновато спросил.
- Может, зайдём в магазин, конфет купим?
- Не стоит. Сумки у нас нет, да и вообще…
- Пойдём, всё-таки, зайдём.
Зашли и купили буханку ситного белого хлеба, завернули в газету. Таисия несла хлеб, часто перекладывая из руки в руку - нести было неудобно, газета рвалась. Домой шли тропинкой через поле и овраг. В овражке ветра не было и Таисия предложила:
- Давай посидим  на солнышке.
Сели на какое-то бревно. Семён снял фуражку. Таисия посмотрела, и засмеялась и протянула руку к его голове. Он слегка отстранился.
- Да не пугайся. У тебя лоб полосатый – под фуражкой совсем белый, а ниже тёмный.
- Это всегда так получается. Загораю я быстро и до черноты. Надо походить без фуражки, цвет и сравняется. Ты вот совсем не загорела.
- Никогда хорошо не загораю, просто кожа обгорает и облезает. Говорят, рыжие не загорают.
- Ну, какая же рыжая, ты – золотая.
Помолчали. У их ног бежала, журчала по камушкам мелкая речушка. Было тепло, тихо, пчёлы только жужжали рядом в цветах.
Вот этот ручеёк, Тася, был хорошей речкой, маленькой, но купались мы здесь. Потом вверху запрудили – сделали пруды для водопоя, речка совсем зачахла, остался ручеёк.
Посмотрел внимательно на Таисию, сказал серьёзно:
- Я поеду сперва в Смоленск, оттуда к месту назначения и сразу тебе сообщу. И как получится – приеду за тобой. Или придётся самой ехать.
- А я одна как же? Найду ли куда ехать?
- Ну, это вряд ли. Я всё же приеду.
- Да, да, конечно,- согласилась она, - пойдём, нас уже ждут.
Татьяна взялась за подготовку свадьбы с охотой. Хоть и времени было в обрез, но хотелось ей и брату помочь, и племяннику угодить, да и Таисия ей нравилась. Всё к лучшему, думала она, устроится у молодых жизнь, У Васи внуки будут, да и со снохой ему будет жить лучше. Матюша хоть и делает необходимое, но парень есть парень, без женского догляда в доме плохо.
На помощь Татьяна позвала Клашу Петрову, та хоть и стеснялась – ну, кто она им, не родня ведь, просто Валина сожительница, но всё-таки пришла и помогала, втайне радуясь даже такому полупризнанию.
Стол был самый простой – какие-такие яства в деревне, всё своё деревенское – соленья, моченья, конечно, самогон, а для молодых купили бутылку красного вина.
Таисия огорчалась, что нет у неё хорошего наряда и одела самое праздничное и единственное зелёное платье и вечные чёрные лодочки. Зелёное платье ей очень шло, но на невесту она не была похожа – обычная девчонка. А вот жених в новеньком военном обмундировании выглядел просто великолепно – краше всех за столом. На него глядели все и с восторгом, и с завистью. Свадьба для деревни -  событие. Народу в избу набилось полно, сидели на лавках тесно, многие стояли на крыльце , под окнами – ждали, когда выйдут плясать. Сидел на крыльце и Савоська. Таисия позвала:
- Савостьян Иванович, заходите, гостем будете.
Тот удивлённо посмотрел, махнул рукой:
- Я опосля, опосля…
- Таисия настаивала:
- Нет, я вас приглашаю, идёмте.
И под недовольным взглядом некоторых гостей, особенно Петра Иваныча, сидевшего рядом с Василием Семёнычем, всё-таки настояла и усадила его за стол. Савоська, сжавшись, чтобы стать ещё меньше, и настороженно косясь в сторону брата, притиснулся у краешка стола.
 Наконец, все уселись. Свадьба началась. Выпили, заговорили, вот уже кто-то крикнул: «Горько!».
Таисия встала вместе с Семёном, увидела близко его чужое лицо, поцелуй получился то ли в щёку, то ли в подбородок, сели. Санька Нефёдов достал гармонь и легко пробежал пальцами по клавишам и вдруг резко, ритмично и певуче заиграл цыганочку. Кто-то позвал:
Матюша, давай выходи.
Стройный, лёгкий он шёл в танце, едва касаясь пола, вскинув руки к затылку. Проплыл круг и остановился напротив молодых, поклонился, приглашая рукой невесту к танцу.
Все переглянулись с любопытством. Таисия встала и, проходя сзади лавки с гостями, сняла с плеча одной из женщин красивый цветной платок. Вышла в круг, расправив платок за плечами в поднятых руках и, подчиняясь ритму танца, пошла мелкими шажками, наступая на партнёра. Санька оживился и, чувствуя, как идёт Таисия, подыгрывал ей. А она, чуть приостановившись и играя платком, стала отбивать ритмичную чечётку. Матвей, чуть отступив, грянул вприсядку и закрутился волчком. Таисия поплыла вокруг, мелко подрагивая плечами и кокетливо кутаясь в шаль. Матюша выпрямился и подхватив её одной рукой за талию закружил вокруг себя. Она только увидела рядом смеющиеся синие глаза и зажмурилась. В следующее мгновение они уже кланялись гостям. Все хвалили танцоров. Кто-то крикнул:
- Айда на улицу!
Все стали выходить из избы, а за столы протискивались те, кто ещё не гостевал. Молодёжь гуляла на улице, а мужики собрались около Семёна и, дымя самокрутками, расспрашивали и внимательно слушали, между делом наливая стопочки и себе, и рассказчику.
Женщины разошлись по домам – дела не знали перерывов. Ушли и уставшие тётя Таня и Клавдия. Таисия с Матвеем  собирали со стола и мыли посуду. Наконец всё было прибрано, стихли и разговоры. Когда Таисия заглянула в спаленку, Семён крепко спал как был в обмундировании, только без сапог. Она была рада этому – устала за день ужасно и быстренько побежала в свою коморку к тёте Тане.
А утром Татьяна просто из себя выходила – ну, где это видано – жених спит, как убитый, а невеста вовсе в другом доме.
Зато выспались хорошо, - смеялась Таисия. Потом пришёл смущённый Семён, посмеялись вместе, собрали Таисины вещи, и состоялось её переселение в дом мужа.
Последующие три дня промелькнули быстро, суматошно и безалаберно. А в субботу утром Таисия и Матвей провожали Семёна в Волковское, к автобусу. Шли быстро, боялись опоздать, на ходу не разговаривали. В Волковском уже стоял автобус, и Семён поставив вещи, вышел к провожающим.
- Тася, жди телеграмму. Можешь уже уволиться с работы, чтобы не задерживаться.
- Занятия уже и так заканчиваются, меня не задержат.
- Матвей, за отцом поглядывай, он совсем оплошал.
- Я и так всё делаю. Не беспокойся.
Семён обнял и поцеловал Таисию, пожал руку Матвею, и, только он сел, автобус отъехал.
Таисия долго не могла собраться в город за расчётом. Занятия уже закончились. Они с Матвеем заканчивали посадки в огороде. Письма или телеграммы всё не было. Шёл уже июнь, и Таисию стали одолевать сомнения – может телеграмму потеряли? Дёмка узнавал на почте – нет, ни писем, ни телеграммы не поступало.
22 июня Дёма с утра ушёл в магазин в Волковское в . В обед Татьяна увидела что Дёмка бежит к дому, влетел красный, растрёпанный, выпалил:
- Война!
- Какая война
- Бабушка! Да война с немцами! Напали они на нас! Города наши бомбят.
- Господи, боже мой! Как же это так?
- Не знаю, Надо в правление идти – там радио.
В правлении собрались все, кто был поблизости. Молчали, вздыхали. Также молча со слезами на глазах, разошлись.
Молодёжь хорохорилась – подумаешь – война! Да мы их в два счёта в чувство приведём!
- Не-е-е, братцы, не всё так просто, возражали старшие.
- Воевать, не в носу ковырять.
Через несколько дней пришли первые призывные повестки и по домам начались сборы и горький плач. Первыми уходили Валентин Антонов, Пётр Лаптев и ещё трое мужиков. Лаптев собрал правление колхоза и передал дела своей постоянной помощнице – Полине Петровне, тоже Лаптевой.
Провожала отъезжающих вся деревня, женщины плакали. Когда улеглась пыль от подводы, увозившей первых деревенских солдат, разошлись в тяжёлом молчании.
Полина Петровна, женщина очень серьёзная, даже суровая, немедленно, чтобы не дать воли растерянности оставшимся, немедленно начала направлять людей на работу.
Дела и на самом деле не ждали – летний день год кормит, а самых главных работников уже не было.
В Каменке, да и не только в Каменке, не могли понять, не могли осмыслить происходящего бедствия. Война по всей границе, немцы захватывают целые области, бомбят города. Где же наша армия, наша авиация? Почему отступают? Как же так всё случилось?
Ушли из Каменки ещё семь человек в армию. Остались женщины и подростки и страшное бремя войны.
Когда сообщили, что 16 июля немцы заняли Смоленск – Таисия поняла, что писем ждать бесполезно и где теперь Семён неизвестно.
Василий Семёнович всё подзывал её:
- Тася, от Сёмы ничего нет? Где он?
- Пока ничего нет, но он наверно напишет, пыталась успокоить отца.
Через некоторое время на Таисию обрушилась ещё одна неожиданность – Она поняла, что беременна.
Занятия в школе начались с опозданием. Все – и взрослые, и дети – были заняты в поле, нужно было убрать урожай. После дождей часть полегшей пшеницы пришлось жать серпами, медленно и трудно. Спешили убрать и свои огороды. Полина Петровна, не расставаясь с папиросой, сновала по хозяйству без отдыха. В октябре отправили обоз с хлебом в заготзерно. Семенное зерно, просушив, Полина спрятала в школе – чтобы никто не знал. На трудодень дали по 300 г, да и то самого сорного и влажного зерна. Перебирали, сушили, берегли каждый колосок, каждое зёрнышко – впереди зима. А вести с фронтов были самые тревожные, вот уже в октябре сдали ближние к Москве города – Калугу, Боровск, Малоярославец. Москву бомбят каждый день. А если сдадут Москву?
- Нет! Никогда этого не будет! – Решительно пресекала Полина эти отчаянные мысли.
- Скоро к Москве армия подойдёт – вот увидите, говорила убеждённо, а сама в душе боялась.
Из Москвы хлынул народ в глубинку; ехали на восток эшелонами, но и самостоятельно добирались – кто куда – к родным, знакомым и просто, куда удастся доехать или дойти.
Приехали четыре семьи и в Каменку, с детьми, с узелочками пожиток. Семьи были многодетные – в одной пятеро детей, в другой – четверо и в двух других по два ребёнка. Полина всех разместила, детей направили в школу, взрослым предложили перекапывать картофельное поле – там ещё можно набрать картошки. Некоторые пошли перекапывать, двое малодетных отказались, считали – нам и так должны дать: мы же беженцы. Полина предложила им ехать в район – пусть начальство решает, а в колхозе после сдачи заготовок ничего лишнего нет.
В ноябре как-то тихо и незаметно скончался Василий Семёнович. Хоронили в хмурый день с мелким холодным дождём, провожающих было мало. Таисия собрала скромные поминки. Василия не оплакивали, думали, может ему и лучше, что-то ещё нас ждёт? Горевал больше всех Савоська, а на поминках сказал:
- Ну, мы пожили, будя, всё что было пережили. Теперь ваш черёд… и, сжав в руке кепочку, вышел.
Таисия положив в сумку краюшку хлеба, варёных яиц и картошки, догнала его:
Севостьян Иваныч, возьми вот на первый случай. А нужда будет какая, приходи, уж ты нас не забывай…
Савоська, вытирая слёзы, прошептал:
- Спасибо, дочка. Совсем я один остался, уж и мне бы скорее к Васе…
Осень как-то сразу перешла в зиму, ударил крепкий мороз, выпал снег. В конце ноября из Волковского пришёл приказ выделить от «Зари» лошадь с санями ездовым на лесозаготовки. Полина была озадачена: как быть? Ослушаться нельзя и послать вроде некого. Двух лошадей из колхоза взяли ещё летом. Милка была жеребая – не пошлёшь, Звёздочка – молодая, норовистая и едва объезженная кобылка, пока ещё плохая работница. Полина надеялась, что весной удастся приучить её к пахоте. Осталась Каурая, уже немолодая, но спокойная рабочая лошадь. Жалко её посылать, но делать нечего. Ездовым назначили Дёмку. В эту зиму он в школу не пошёл, работал в колхозе. В сани положили сено, под сено небольшую торбочку с овсом и Дёмкин «сидор» - мешок с картошкой, двумя ковригами хлеба и кусок сала – расклад на две недели.
 Из Волковского ехали весело: набралось подвод десять – ещё были с другой стороны – из Митяева, Кузьминок. Дёмка ехал в середине обоза, когда ребята затеяли скакать наперегонки. Он Каурую гнать не стал – если её стегать, то вовсе остановиться. Но и уехавшие вперёд, тоже быстро притомились – деревенские пузатые лошадки не скакуны.
В леспромхозе всех распределили по участкам. На Дёмкином работали девчонки из Москвы, студентки, никогда пилы в руках не державшие. Да и на других участках все пильщики – женщины. Норма была -  два кубометра на человека, значит на пару – четыре. Это свалить с корня, очистить от сучьев, распилить и сложить. Бригадир в конце дня замерял, если норма не выполнялась, уменьшался хлебный паёк.
Дёмкина задача была забрать дрова из штабелей и вывезти на просеку, к дороге. Просека шла насквозь через лес и там была накатанная дорога, а вот с участков выезжать по снегу было трудно.
Норму выполняли не все, девчонки питались плохо. В столовой всё время кипел котёл, в который доливали воду и досыпали капусту, иногда это было просто прохладное варево. Когда привозили картошку, делали пюре – толчёную картошку, немного помасленную, но сладковатую – картошка подмёрзла в неприспособленном помещении или при перевозке. Местных на довольствие не ставили. Иногда давали щи. Кипяток в титане был постоянно. У Дёмки продукты быстро кончились – он не умел распределять, да в довершение и кусок сала, которого он съел совсем чуть-чуть, исчез. Толи собака стащила, толи кто украл, но замены пока не было. Уже не было корма и для Каурой. Работавший в паре с Дёмкой, митяевский парень, уехал домой. Бригадир ругался, грозился судом военного времени, Дёмка боялся и работал, но уже из последних сил. М тут случилась неприятность: выезжая с участка, он не заметил под снегом пень и гружёные сани «сели» на этот пень. Подошёл бригадир, стал бить Каурую палкой:
- Ну, давай, давай, орал он, а лошадь, напрягаясь из последних сил, не могла сдёрнуть воз.
- Не бейте Каурую! Она не виновата, - кричал Дёмка.
- Ну, тогда разгружай возок, выедешь и перегрузись. Со второго участка ещё подвода будет, с ними доедешь, и бригадир ушёл.
Дёмка подошёл к Каурой. Она тяжело дышала, у неё дрожали ноги, вспотевшие бока быстро покрывал иней. Найдя в изголовье саней пучок соломы, Дёмка вытер потную спину лошади и долго стоял в растерянности, что же ему делать дальше. Пильщики давно ушли, в лесу было темно и он, вдруг решил:
- А мы тоже пойдём домой!
И стал распрягать лошадь: распустил супонь, снял хомут. А куда деть? Бросить нельзя, тащить тяжело – привязал вожжами к седёлке. Взял в руки повод и пошёл с Каурой на дорогу. Мельком подумал – может я зря иду? До Волковской вёрст15, уже темно.
- Ну, нет, я больше не вернусь, - сказал вслух и ещё подумал – а сани? Полина Петровна ругать будет. Пусть ругает, потом съезжу и заберу.
Они вышли на накатанную дорогу в узкой просеке среди густого леса. Небо нависало хмурым тёмным пологом, но впереди ещё видна была уходящая вдаль стрела дороги.
Скоро темнота сгустилась, и лес дышал враждебной, холодной чернотой и, казалось, ещё плотнее сжимал дорогу. Морозило, на дороге тянул резкий северный сквознячок. Дёмка тянул повод и уговаривал ласково:
- Ну, Каурочка, пойдём быстрее, холодно же.
Он снял рукавичку и потёр снегом  нос и щёки. Холод забрался под старенькую телогрейку, стыли руки и ноги, хотя обут он был в хорошо подшитые валенки. Но главное, ужасно хотелось есть или хотя бы попить, и он даже вслух сказал:
- Горяченького кипяточку, бы!
Лошадь фыркнула и остановилась. Больше всего Дёмка боялся сейчас, что бы Каурая не легла – тогда ей не встать, и ещё боялся волков. В этих лесах волки всегда были, а сейчас – то ли оттого, что их тревожили, то ли оттого, что теперь не охотились. Но стали они очень дерзкими – залезали даже в деревенские овчарни.
Впереди что-то чернело на дороге, и Дёмка сжался от страха – волк! Но не стоять же здесь на месте, он дёрнул повод и они снова медленно пошли. Это что-то приближалось, но если волк – почему не шевелится и почему глаза не светятся, - думал Дёмка, и, замирая, подходил к этому месту. И, наконец, с облегчением вздохнул – на дороге лежала кучка дров, утерянная обозом. Дёмка подошёл и сел на бревно, Каурая ткнулась ему в плечо, махнула головой – с морды полетел иней.
Блаженное чувство отдыха пришло к Дёмке – вот так хорошо тут сидеть и не надо никуда идти. Я ещё посижу, ну хоть немножко, думал он. А лошадь опять махнула головой, выдёргивая повод, он очнулся:
- Идём, идём, Каурочка, нельзя сидеть, а то пропадём мы.
С трудом встал и медленно побрёл впереди лошади. Он шёл, уже плохо соображая, сон это или явь и может это снится ему чёрный, страшный лес. Он как бы видел себя со стороны – вот это я иду по лесной дороге, это мои руки, мои ноги, а где я сам? Почему я думаю? Может меня нету?
В какое-то мгновенье Дёмка вдруг понял, что лес кончился – вместо сплошной черноты вокруг была серая мгла, стало как-то просторней. «Это же поле, перед Волковским, теперь осталось вёрст пять». Но ноги его уже плохо слушались, он про себя шептал: - Господи, помоги дойти, помоги дойти…
Вроде бы какие-то посторонние звуки слышались впереди, слева – там, где проходила большая дорога через село. «Нет, это в ушах звенит», подумал он, и шёл уже плохо соображая, как бы засыпая на ходу. И вдруг его ударил негромкий , резкий окрик:
- Стой! Кто идёт?
Дёмка ещё продолжал двигаться и снова окрик:
- Стой! Стрелять буду!
Дёмка как будто очнулся и тихо сказал:
- Это я, Дёмка.
Узкий луч фонарика высветил его маленькую фигурку с заиндевелой шапкой и бровями и всю в инее морду лошади за его плечом.
- Ерофеев, - позвал голос, - иди-ка сюда.
Из темноты появился ещё человек – они оба были в белых  полушубках, валенках, шапках-ушанках. Дёмка размазывая рукавицей слёзы и сопли, тихо сказал:
 - Я дошёл.
Он бы упал, но его подхватили Ерофеев и повёл в дом. Там было жарко и душно. На полу спали какие-то люди, у печки сушились валенки и портянки. Дёмке налили кружку горячего чая и дали большой – во всю буханку – сухарь. Выпив полкружки и оставив в воде сухарь, он повалился там, где сидел – то ли в обморок, то ли в сон. Его перенесли в сторонку, на кучу соломы и накрыли полушубком. Разбудили Дёмку громкие голоса. Он сел и не сразу вспомнил, как он сюда попал. В доме собирали вещи солдаты, сказали Дёмке:
- Ну, до свидания, парень. Мы уходим дальше, тут другая смена будет.
- А где Каурая?
- В сарае она, тоже едва жива.
- Ей бы поесть…
- Да покормили её, не горюй.
- Дяденьки, а вы кто?
Солдаты мы. Из Сибири. Вот к Москве идём. Ну, счастливо тебе оставаться.
Дёмка взял из сарая Каурою и пошёл к селу. Он теперь понял, где ночевал – это был дом леспромхоза, километрах в двух от села, в берёзовой роще. Когда он проходил через село во дворах увидел много солдат, какие-то повозки, машины с ящиками. На день все разместились в селе.
«Значит, это мне не почудилось это они шли ночью по дороге, - вспомнил он услышанный им шум. Вот здорово, теперь скоро войне конец. Вон сколько солдат идёт». И совсем повеселев, он зашагал в Каменку. Но около деревне снова погрустнел – что-то ему теперь будет? Отвёл лошадь на скотный двор, пошёл к Полине Петровне и всё ей рассказал. Но она не ругала.
- Ладно, не горюй, иди к бабушке.
- А судить меня не будут!
- Не будут. За что судить, ты и так месяц отработал по холоду и голоду. А Каурою жаль. Теперь она уже не работница. Ну, иди, отдыхай.
3 февраля 1942 года Таисия родила мальчика. Была при ней только приезжая – Катя Милькова с хуторка, она вроде медсестра, то ли училась на медсестру, но всё обошлось благополучно. А беда была в том, что в доме не было ни одной лишней тряпочки. Наверно, Таисия не позаботилась или уж и достать ничего нельзя было, но для малыша – ни пелёночки, ни одеяльца. Разорвала Таисия свою простыню и взяла Марфину большую старую клетчатую шаль на одеяло. А как-то, когда Матвей пришёл с работы пораньше, осторожно спросила:
- Матюша, а у мамы твоей в сундуке, может есть что лишнее из белья?
Наверное есть, ведь у неё полная укладка была, давай откроем.
Ключа Матвей не нашёл – сбил замок – а в сундуке – пусто. Ну, там  какое-то старое пальто, два линялых байковых платья, домотканая ряднина и всё.
Куда всё делось? Матвей смотрел и мрачнел.
- Ну ладно, завтра пойду у тёти Тани спрошу. Она после мамы тут хозяйствовала.
На другой день пришла Татьяна с каким-то маленьким узелком. Смотрит уклончиво, губы – скобочкой.
- Что это ты на меня Матвея натравила. Какое это я добро присвоила? Я после Марфы два года вокруг семьи вьюсь, всё помогаю, да обихаживаю. А если что и взяла, так Вася мне брат, кому же после Марфы и отдать – не снохам же! У них своё приданое должно быть. Кто же виноват, что у тебя ни одной тряпочки не было
Таисия вспыхнула:
- Я Матвея к вам не посылала. До ваших семейных отношений мне дела нет. А что у меня приданого нет, так ведь жених видел, что я не купчиха. Вы это знали, так и отсоветовали бы жениться, что ж тогда по-другому говорили?
Татьяна сбавила тон:
- Ну ладно. В семье всякое бывает. Вот тут простыни, полотенца – из Марфиного приданого, это я возвращаю. Ну а что с Васей нажито – не взыщи, я им породней буду.
И прямая, величественная выплыла из дома. Таисии хотелось швырнуть ей вслед этот злосчастный узелок, но сдержалась. Пусть Матвей сам решает, они -  родня. Это я всем чужая, - подумала с горечью и обидой. Матвей вечером развернул узелок – в нём была простыня, две наволочки и два полотенца – всё новое, но уже излежавшееся.
- Пойду брошу ей всё обратно, -  решил он.
Таисия остановила:
- Не разжигай вражду, пусть будет так, да хоть что-то годится для малыша.
Мальчика назвали в честь деда – Васей. Татьяна хоть и изображала обиду, но всё же понимала, что не права и старалась сгладить разлад. Сама предложила, что отвезёт окрестить мальчика. Церковь в Волковском была закрыта – там был теперь молокозавод, и Татьяна тайно ездила к батюшке в дальнюю деревню Митяево, где мальчика и окрестили на дому.
 Началась весна 1942 года. Всё так же трудно шла война, хотя фронт от Москвы чуть-чуть отодвинулся. От деревенских с фронта никаких вестей не было. В деревне началась обычная тяжёлая работа. Таисия ещё вела занятия школе, Васю она оставляла у тёти Тани, потом бежала скорее домой его кормить. Ему было уже 3 месяца – он смеялся, шлёпал по груди ручками и жадно, захлёбываясь, сосал.
Таисия стала как-то странно себя  в такие моменты чувствовать – её вдруг охватывало страстное, неудержимое желание, чтобы сейчас, сию был с ней муж, мужчина. Она решила, что стала ненормальная или может быть заболела? Но у кого спросить? Ведь в другое время она ничего подобного не чувствовала. Теперь стала бояться кормить малыша.
Как-то она встретила Катю Милькову, которая у неё роды принимала. Краснея и стесняясь, сказала, что она, наверное, ненормальная и как ей быть? Катя рассмеялась:
- Да нет, вполне нормальная. Просто после родов настоящей женщиной стала.
- Но, говорят, пока кормишь – ничего не бывает, а я… а у меня… всё как прежде.
- Ну, это у всех по-разному.
Таисия успокоилась, значит, всё пройдёт.
Наконец, закончились посадки в огороде. И в тёплый солнечный майский день Таисия затеяла большую стирку. Попросила Матвея натаскать воды, накипятила щёлока – мыла почти не было – отнесла Васю к тёте Тане и пошла стирать. В бане было уже жарко. Она сняла блузку, осталась в лифчике и короткой ситцевой юбочке и принялась за работу.
Матвей принёс ещё два ведра воды, снял коромысло и, поставив вёдра на лавку, открыл дверь в баню. Солнце падало в окошко, освещая золотистые Таисины волосы. Она,  наклонившись к корыту и громыхая стиральной доской, не слышала, как он вошёл. А Матвей остановился поражённый. Он вдруг впервые её увидел. Вот целый год жил под одной крышей и не видел, не замечал её. А тут вдруг увидел всю её сразу – и спину с ложбинкой посередине, и полные белые руки с клочками пены на них, и маленькие ноги с розовыми пятками, и эти золотые завитки волос, прилипшие к шее. И он, вдруг, не осознавая, не понимая, почему он так делает, наклонился и поцеловал эти влажные волосы. Таисия быстро выпрямилась и повернулась к нему, отводя согнутой в локте рукой волосы с потного лба. Матвей только успел подумать: - Ну, сейчас треснет – а она вдруг быстро вск5инула руки и, обнимая его за шею, поцеловала в губы. Матвей обхватил и так сильно сжал её, что она тихонько охнула и прошептала:
- Да ведь раздавишь…
 А потом они оказались в предбаннике на вязанке соломы, и первой опомнилась Таисия. Матвей вдруг отнял руку от её груди и удивлённо воскликнул:
- Ой, что это, откуда вода?
Таисия усмехнулась.
- Нет, Матюша, это молоко пришло, надо идти Васю кормить, а ты побудь здесь. Прибежав в избу, Таисия умылась, переоделась. Вся душа её ликовала, а тело ощущало блаженную лёгкость, покой и умиротворение.
После ухода Таисии, Матвей как-то неожиданно заснул. Проснулся уже в сумерках и никак не мог сообразить, где он находится. Вышел на улицу, сел на какой-то ящик, прислонившись к шершавому стволу яблони. Темнело. В деревне тихо, только в овражке поют соловьи, вот и в черёмухе за баней, рядом совсем, засвистел, защёлкал, потом затих и вот уже снова самозабвенно запел.
Матвей вспоминал всё, что произошло и противоречивые чувства одолевали его: радость познания женщины, какая-то новая сила, возникшая в нём, - казалось. Он мог сейчас гору свернуть. И вдруг он жарко покраснел от стыда, даже уши горячими стали и вспотели ладони: «Это что же я наделал? Соловьёв слушаю, а Сёма, братка, на фронте под пули себя подставляет, а, я подлец, здесь с его женой милуюсь. Да как же я ему в глаза посмотрю? Что же мне делать теперь, как быть? И как же Таичка? Ведь это я её подвёл! Нет, нет! Надо скорей бежать, уходить, чтобы не встречаться, никогда! И, сознавая, что это теперь тоже невозможно, он вдруг по-детски расплакался, тяжело вздыхая, вытирая рукавом мокрое от слёз лицо. Ничего не решив и не придумав, потихоньку зашёл на кухню, увидел на столе приготовленный ужин, выпил кружку молока, собрал в сумку хлеб и картошку, и ушёл на машинный двор.
Два дня дома он не появлялся. Даже тётя Таня спросила:
- А где же Матюша?
- Да он дальнее поле пашет, домой и не приходит.
- А может у Зинки Лаптевой ночует?
Таисия насторожилась:
- Разве он с ней гуляет давно?
- Да кто их знает, молодых, я просто так подумала. Что ж это пашет на пустое брюхо. Так много не наработаешь.
После этого разговора Таисия с ужасом подумала, что ведь Матюша действительно может в любой момент уйти к другой девушке или женщине. Он свободен – что она ему? И ведь будет прав – в своей семье, да с женой брата жить – это ли порядочно? Да и она – что Семёну скажет, может он и вернётся скоро. Но, вспоминая те четыре дня своей с ним семейной жизни, она ничего кроме стыда и неловкости не ощущала, и впервые подумала, что жить с ним она вряд ли сможет. А любовь к Матвею охватила её как пожар и что теперь будет, она боялась даже и думать.
На третий день поздно вечером Матвей вернулся домой. У Таисии на кухне был приготовлен ужин, а она уже легла спать, Матвей зашёл в спаленку, спросил тихо?
- Ты спишь?
- Нет. Где же ты пропал? И обедать даже не приходишь. Что-то случилось?
Таичка, я не мог, я ведь подлец – так тебя подвёл! Из-за меня ты теперь виновата перед Семёном. Как мне теперь быть?
- Эх, Матюша, милый мой, Ну, какая твоя вина? Уж если кто виноват так это я, за то что люблю тебя больше всего на свете. Она стала на кровати на колени сзади него, обняла и целовала его затылок, шею…
 Он только выдохнул:
- Таичка…
Началась пора их сумасшедшей отчаянной любви. Где-то рушились дома, захватывали и отбивали города, шла кровавая, тяжкая война. А они молодые и грешные отчаянно любили друг друга. Простой деревенский парень, не знавший красивых слов, которые так нравятся женщинам. Говорил только: - Таичка! – и вся нежность, вся любовь и душа его были в этом слове. Или обида, он часто по-детски обижался, и у неё тогда сжималось сердце от жалости и хотелось ещё больше любить и жалеть его. Но иногда он говорил, что-то необычное, как-то сидели они на лавочке около баньки, и он вдруг сказал:
- Таичка, ты такая лёгкая, беленькая, как… ну, как эта черёмуха. Вот ты так для меня всегда будешь – весенний цвет черёмухи.
И ещё говорил:
- Хочется, чтобы после меня что-то осталось на земле.
- Почему – осталось? Ты вот есть, я, мы вместе.
- Да это  ненадолго, временно.
- Ну, что ты говоришь, война скоро кончится, все войны кончаются, мы же всё решили с тобой, правда?
А он поглядел синими глазами в небо и так печально ей сказал:
А оттуда буду на вас глядеть.
- Глупости какие! Ты – здесь, а там просто облака, воздух и всё!
 Он повернулся к ней:
- А разве кто-нибудь знает, что там? Вот если у нас будет сын, значит и я буду с вами.
Таисию пугала какая-то обречённость его настроения. Конечно, война ещё не кончается, скоро ему в армию… Дальше ей думать не хотелось. А вот его мечта о сыне могла сбыться, и она боялась этого – он парень, ему не попрёк, каково будет ей? Пугала и перемена настроения – он уж не вспоминал про их вину, про Семёна, у него даже вспыхивали какие-то необузданные порывы ревности – он ревновал её к Семёну! Однажды, уставшая от работы и бессонной ночи из-за каприза Васи, она легла пораньше и мягко отстранила Матвея:
- Матюша, я уже сплю, устала очень.
И он вдруг вспыхнул:
- Ах, ты спишь! Вот с Сёмкой тебе было не до сна. Там вот любовь была, а я тебе просто так, пока его нет. Да?
-Ну, что ты ерунду говоришь.
Он с силой встряхнул её за плечи:
- Нет, нет, не ерунду! Ты знай, пусть Сёмка хоть сейчас придёт, я тебя не отдам! Никому не отдам!
Она целовала его и тихонько уговаривала:
- Ну и хорошо, что не отдашь, я же твоя, что ты родненький?
Такие мгновения были редкими, но как-то смущали, тревожили Таисию.
А однажды она сказала ему главное:
- Знаешь, у тебя обязательно будет сын, я беременна. Только что теперь люди скажут?
Странно он вроде бы и не очень обрадовался. Сказал спокойно:
Я знал, у нас обязательно будет сын. Иначе для чего жить на земле? А попрёки вытерпим.
Вообще он за это время не только физически сильно изменился – стал настоящим крепким мужиком, но он душой стал как-то взрослее. Таисия подумала даже – он постарел рано.
А со своей этой тревожной новость о беременности Таисия пошла к тёте Тане.
Она сказала решительно:
- Иди в Волковское к фельдшеру, пусть поможет. Иль хоть какое средство попробовать – родить тебе нельзя.
- Нет, ничего не буду делать. Это Матюшин ребёнок, уж если решать, так ему.
- Ну, уж он решитель… Что он в жизни понимает? А Семён придёт, что ему скажешь?
- Всё как есть и скажу. Я сама буду жить. Одна.
- Нет, миленькая, не одна. А с двумя дитями на руках. Хорошо если в дому оставят, а то ведь и как былинка в поле. Думать тебе надо. Да побыстрее.
- Зачем о людях плохо говорить? Что ж Семён так уж меня и выгонит?
- А если не вернётся? Матвея не нынче-завтра призовут. Войне-то ещё и конца не видать. Коли и уцелеет – ребята после армии в деревню не вертаются: кто в город, кто вообще в чужих краях остаётся. Как тебе жить, подумала?
- Я работаю. Проживу. Зачем только о плохом думать?
- Ну, ну, тебе жить. Вот и решай…
А Таисии не хотелось ни о чём плохом думать. Такого спокойного, даже счастливого состояния души и тела она ещё никогда не чувствовала. «Вот немцев скоро погонят, наступит мирная, хорошая жизнь, придёт Семён, и они всё решат – они же разумные люди. А Матвей её любит – уж это она точно знала – отслужит в армии и возьмёт её в город. Но бывало, что рассуждала она и по другому: « Это у меня какое-то затмение, я всё не так понимаю. Наверно, я всё таки ненормальная. Ну и что?»
Рассуждая так, как-то скребла она кухонный стол и увидела бегущего к дому Дёмку. Он махал какой-то бумагой:
- Тётя Тася, - крикнул он ещё в сенях, - письмо! Тебе письмо!
Она уставилась на конверт, не очень понимая от кого письмо!
- Дёма, читай, у меня руки мокрые.
И Дёмка читал:
« Уважаемая Таисия Петровна! Пишет вам Лавриненко Михаил. Мы с командиром Семёном Васильевичем Антоновым вместе выходили из окружения. Это было в…»
- Тётя Тася, слово зачёркнуто.
 - Ладно, дальше читай скорее.
- «Нас было 50 – наши из других частей. В последнем бою мы потеряли много людей, а товарищ командир был тяжело ранен. Дальше нести мы не могли и оставили в ближней деревне. Когда мы всё же вышли к своим, я документы передал в штаб части. А по адресу, который там был, я вам пишу. Может быть командира спасут, но за нами сразу шли немцы. Всё же надейтесь на лучшее. К сему с уважением Лавриненко»
После этого известия Таисия затихла, замолкла, но не плакала. Горевала и плакала тётя Таня, а больше всех горевал Матвеё. Он как бы очнулся от какого-то сна и всё вспоминал, и без конца рассказывал Таисии, как Семён его нянчил, как везде брал с собой  и в школу, и в поле, и на футбол.
- Таичка, ведь батя и мама все дни в работе, в поле, на скотном, а я-то совсем махонький – лез везде, где не надо, раз чуть в колодце не утонул. Ну, и Сёма, братка, больше от себя меня не отпускал. И вот будто его и не было никогда… Как же это? А я, а мы?
- Может ещё ошибка, говорят, бывает.
- Нет. Этот парень его спасти хотел, он бы нам врать не стал.
Но похоронки в деревню ещё не приходили. Ещё не осознали своих потерь в армии, когда исчезали целые части – как в пустоту проваливались. И кто знал, где эти люди – то ли погибли. То ли в плену, то ли прибило их к другому соединению. Но всё-таки, отступая и сосредотачиваясь, оставшиеся части, их штабы начали определяться с потерями. И, если не было прямых свидетельств гибели, чаще уведомляли – пропал без вести. А как пропал, где пропал – было неведомо.
Первая похоронка пришла на Петра Лаптева и там было прямо сказано – погиб в битве за Москву. Нина Лаптева почерневшая, заплаканная, ходила на работу молча, ни с кем не разговаривая. Три их дочери – ещё не повзрослевшие – старшей 12 лет боялись с матерью и заговаривать, совсем сник и Савоька, почти не вылезая из своей мазанки.
Вскоре пришло извещение и Антоновой Таисии, сообщили, Что С. В. Антонов пропал без вести.
Несмотря на тяжёлое известие, теперь, уже несомненно подтверждавшее, что Семён всё-таки погиб, Таисия и, пожалуй Матвей испытали некоторое облегчение, подспудно ощущая как бы некоторое уменьшение своей вины.
Всё также тяжело шла война, накрывая своим чёрным крылом их деревеньку, всё тяжелее приходилось работать, всё больше ощущались нехватки самого необходимого, но жизнь в их крохотном мирке как-то успокоилась, они были счастливы рядом друг с другом.
Случалось, однако, и неожиданности. Как-то в школе Таисия услышала, как новенькая ученица спросила у Мити Круглова:
- А тот дяденька в сарае, кто это?
- Какое твоё дело, дура  выковыренная, -  рассердился Митя и ударил её по голове.
Девчонка заплакала.
- Что ты ей сказал Митя? – Таисия думала, что ослышалась.
- А их так мамка зовёт – выковырили их из Москвы-то.
- Так говорить нельзя, - только и нашлась что сказать Таисия, а вечером пошла к Полине Петровне. Та ахнула:
- Ну Нюша , ну стерва, что ей тесно в избе на две связи? Пошли Дёмку, собрание соберём после вечерней дойки. Кутаясь в тёплые платки, дул холодный ветер, усталые женщины собрались в правлении.
Полина Петровна зачитала сводку с фронтов. Радостного пока было мало – по всему фронту упорные бои.
Потом сказала:
- Вот мы собрались здесь и горе у нас общее – война, мужики на фронте. Но крыша над головой есть у всех, и тёплая печка, и, пусть не очень сдобная, но еда. А у москвичек мужики тоже на фронте, дома разбомбили, еды нет, ничего нет. Как жить, как детей спасти?! Вот приехали к нам семьи, с детвой, не по злой воле, а от злой судьбы. Помогаем им как можем, мы тоже люди. Но видно не все…
Вот стали их обзывать выковыренные. Это как понять? А если завтра у наших домов будет враг и нам в эвакуацию придётся?
Кто-то воскликнул:
- Да кто ж так говорит?
- Вот Таисия Петровна ответит.
- От взрослых я не слышала, а дети говорят. Вот Митя Круглов так обозвал новенькую, да ещё побил. В чём же её вина? Дети повторяют то, что взрослые говорят, значит так говорят и у Кругловых. Нюша Круглова взвилась:
- Ну и что, ну сказала, подумаешь, принцессу обидели у нас и так теснота, а тут семьища целая их же пять человек! А ты, учительница, лучше бы за собой следила. Ишь, муж на фронте, а деверок под боком. В чужом глазу и соринка видна…
Все настороженно замолчали.
Полина вопросительно поглядела на Таисию.
И тут Таисию как прорвало – ответила с вызовом:
- А знаешь, Анна Никитична, моё тело – моё дело, кому хочу тому и дам и ответ за всё мне держать, только не перед тобой.
Все задвигались, засмеялись.
- А кто же следующий, - не унималась Круглова.
В это мгновенье Таисия вдруг поняла, почему Митя обругал девчонку.
- Только не твой Ванька. Ты его две недели назад, как пришла повестка в погреб за капустой послала, так он до сих пор вылезти не может, на войну не опоздал бы. Может оттого и приезжие мешают, - ответила Таисия зло.
Бабы загалдели:
- А говорила в городе он, в военкомате!
- Нюшка, это правда?!
- Это что же наши под пулями, а твой мордатый за капустой прячется?
- Не может быть! Это же суд будет.
- Ну, тихо! – остановила Полина.
- Круглова, это правда или навет?
Побледневшая Нюша молчала.
- Значит, правда… Так… Ну, коль времени прошло ещё не так много, договоримся – он сейчас же, сегодня…
- Так ведь ночь!
- Ничего, он к темноте уже привык. Так вот, сейчас же пойдёт в Волковское к дежурному от военкомата – пусть они там и решают. А приезжую семью … Таисия, домик при школе, что тебе выделяли, ничем не занят?
- Нет, но там только одна комнатка.
- ничего, в тесноте, да без попрека. Живи Круглова просторно, только этот обман тебе даром не пройдёт. Ну, расходитесь. Лаптева, останься, на завтрашний день – что у нас?
Расходились, оживлённо судача о случившемся:
- То-то я гляжу, Таисия вся такая пышная, как тесто на дрожжах.
- После родов все пышные.
- Да не так. Какая-то она лёгкая, вроде как не идёт, а летит.
- Ну, от такого парня как Матюша полетишь. Я бы тоже не против.
- Ну, хватила, ты же старая!
- Да 37 лет, это что за старость? Душа любви просит, а жизнь к земле гнёт.
- Да уж… А как же Семён?
- А что Семён, они и узнать друг друга не успели. Война кончится – разберутся. Это их дело.
- А Нюшка-то, зараза, всех осудит, а сама мордатого своего сыночка спрятала!
- Мать своё дите всегда защищает.
- А я прятала? А ты?
- Ну, все по разному. Эх, если б и детей сохранить? Горе наше…
- Кроме войны в деревне были и свои события не менее значимые для её жителей. И чаще всего – печальные. Внезапно умерла Клавдия Петрова, в доме на хуторке остались Митя Петров – её старший и младший – Юра. Соседка-москвичка Милькова опекала и этих ребят. Тихо и незаметно умер Савоська. Незадолго перед этим тяжело опираясь на палку и задыхаясь, пришёл к Таисии. Она обратила внимание, что он весь опухший, какой-то прозрачно-жёлтый. Отдышавшись, он тихо попросил:
- Дай поесть чего-нибудь.
- Сейчас соберу, ты приболел, Севастьян Иваныч?
- Да дохожу я, всё болит и жизнь уходит, да и пора…
Она собрала толчёной картошки с молоком, немного хлеба – не было у неё ничего больше. Он ел, но как-то вяло.
- Вот я уже давно ничего не ел, да вроде и неохота, а сперва есть хотелось.
- А у меня и подарок есть, - сообщила Таисия и достала кисет махорки, - вот нашла в сундучке у Василия Семёныча.
Он дрожащей рукой взял кисет:
- Как! Васин. А я ведь и курить не могу – задыхаюсь. Но спасибо, я возьму – как же, ведь это Васин. Ну я пойду, прощай дочка.
Она проводила его за калитку и смотрела вслед его маленькой с трудом ковыляющей фигурке. Через 2 дня Матвей сказал, что Савоська умер. Как ни странно, его провожало много деревенских.
Разгромили немцев под Сталинградом. И появилась уверенность – мы победим! И все эти жертвы, все слёзы и лишения, вся эта тяжкая цена всё-таки за победу, и придёт другая жизнь – тихая и счастливая, и будет в деревне Каменке отдых и праздник.
Шёл уже 1943 год. Вызванивала за окном капель. На полях, на кучах вывезённого навоза перекликались грачи, пахло оттаявшей кое-где, землёй, весной пахло.
В этот день в Каменке провожали ещё трёх новобранцев: Матвея Антонова, Саньку-гармониста, и Митю Петрова.
Отвезти их в Волковское должен был Дёмка. Санька, сев в сани, играл тихонько на своей любимой гармони, как-то особенно нежно лаская пальцами клавиши. Его младший брат Колька сидел с ним рядом. Митю Петрова пришли провожать все Мильковы, сама Катя и её четыре дочери. Старшая – Зоя держала Митю под руку, всем видом показывая, что она провожает своего парня.
Таисия, в рваной старой шубе – больше на неё, грузную сейчас, ничего не налезало, смотрела, не отрываясь на Матвея. Он держал её за плечи и тихо говорил:
- Таичка, я напишу сразу, всё будет хорошо, ты ничего не бойся.
Полина Петровна поторопила:
- Ну, что теперь делать; ехать надо, а то опоздают в район, прощайтесь уже.
Санька снял гармонь с плеча и протянул Кольке:
- Ну, теперь она твоя
Колька бережно взял гармонь, пообещал:
- Я сберегу до тебя, не порушу, не бойся.
Они обнялись. Зоя, вытирая глаза, отошла от саней. А Таисия вдруг стала оседать в руках Матвея и он, беспомощно оглянувшись, воскликнул:
- Да помогите же!
Подбежала Татьяна, они с Полиной взяли побледневшую Таисию, оттянули от Матвея. Он прыгнул в сани, Дёмка стеганул и они поехали. А Таисия, с мертвенно бледным лицом и закрытыми глазами, грузно осела на снег. Милькова тёрла ей виски снегом, хлопала по щекам, наконец, кое-как её подняли и с трудом довели до дома. Бабы, провожавшие отъезжавших, разошлись. Через два дня Таисия родила сына. Назвали Виктором.
После родов Вити Татьяна резко изменила отношение к Таисии, да и не только Татьяна. Когда был дома Матвей, и жизнь шла более-менее нормально, никто Таисию не попрекал, не обругивал. Теперь же, при её полной беззащитности и зависимости, почти каждая баба норовила кольнуть или попрекнуть. Пусть не явно, даже исподтишка. Злопамятны и завистливы деревенские бабы! Когда Таисия понесла к Татьяне Васю, чтобы с малышом пойти в школу, та отказала ей:
- Нет, Тася, мне сегодня некогда, я стирать собралась, а потом на скотный пойду, на вечернюю уборку.
 - Тётя Таня, да ведь не надолго, я ребятам хоть уроки задам.
- Ну и ничего, с тобой побудет. Да и то сказать – рожать – рожала, а что за ними ходить придётся – не знала? А я тебе говорила, да только ты сама умная, никого не слушаешь. Так что сама и решай.
Таисия скрыла набежавшие слёзы, молча подхватила Васю и вышла. Неделю с трудом, кое-как истопив пораньше печку, собрав сонных детей, шла Таисия в школу. Но и там занятия не ладились – плакал малыш, Вася бродил по комнате и лез к ребятам – они смеялись, брали его на руки – рады были отвлечься от уроков.
На вторую неделю Таисия заболела и слегла. И не в первые тяжкие годы войны, а вот теперь в сумрачный стылый, осенний вечер стало Таисии по настоящему одиноко и страшно. Ветер неистово гремел оторванным куском железа по крыше, дождь хлестал по стёклам и мрак сжимал душу безысходной тоской. Сжавшись в комочек под одеялом, прижимая к себе ребятишек, Таисия с ужасом думала, как ей выжить и спасти детей. Да нет, не житейские мысли, что нужно сделать, а просто ужас от этой чёрной пустоты вокруг – одна никому не нужная былинка – ни пожаловаться, ни посоветоваться, даже просто сочувствия ей не найти! Почему? Чем провинилась? И вот всегда рассчитывала, что сильная. А оказалось – нет, вроде бы не нуждалась ни в ком, а как бы хотела сейчас даже не помощи – просто участия и понимания.
Ей было зябко, трясло, и она по обжигающе холодному полу подошла к вешалке, взяла тулуп и накинула на постель и долго потом тряслась не в силах согреться. Перед глазами тянулась какая-то нить, и она старалась следить, чтобы эта нить не запуталась, а потом опять образовался клубок, и опять тянулась нить. Промелькнула мысль – это я брежу, у меня жар, я заболела. Вот беда! И опять темнота, эта непослушная нить, которая всё время запутывалась. Заплакал Витя. Чуть очнувшись, вся трясясь, она дала ему грудь, почувствовала, что сбоку горячо – потрогала рукой – мокро – это Вася постарался. Но ни встать, ни что-либо поправить она уже была не в силах.
Полина Петровна заметила снующих по деревне ребят, остановила одного:
- Почему не в школе?
- А учительница не приходит, школа закрыта.
- Отчего не приходит?
- А почём мы знаем?
- А какое нам дело! Мамка не велела идти.
Так вот оно что, поняла Полина. Наши «праведницы» бойкот ей объявили. Полина пошла к Таисии. И была поражена. В доме было очень холодно, плакали дети. Таисия открыла глаза и говорила что-то бессвязное. Полина быстро затопила печку, горячими углями разожгла самовар – вытащила из постели мокрых, грязных детей, отмыла их, завернула в тёплые, драные какие-то одеяльца. Они согрелись, примолкли. Чем накормить? Нашла кусок хлеба, дала Васе.
Наконец подошла к Таисии, та всё также молча и безучастно лежала – то ли в забытьи, то ли спала – на лбу пот, дышит тяжело.
Полина вытерла Таисию, одела на неё Матвееву рубашку – вытащила мокрое бельё и налила чашку горячего фруктового чая – Таисия с жадность выпила.
- Что это со мной? Где я?
- Да дома ты, болеешь вот.
- Простыла я. Ребята где?
- Здесь, здесь, все целы.
- И Зорька не доена. Совсем плохо, я сутки не вставала, ничего не помню.
- Ну, с Зорькой на самом деле плохо. Придётся забрать на колхозный двор, мастит у неё, вряд ли доиться будет. Придётся на мясо сдать.
- А как же мы?
- Будешь получать на детей по литру молока, а пока поправляйся. – и сказала тише, - ну, что же ты, Тася, так уж и сдалась, ты же умница, учительница, ты сильной должна быть.
Таисия заплакала.
- Что же мне делать? Не осиливаю я. Да и эта беда – все на меня взъелись, как будто я перед каждой виновата.
- На это не обращай внимания, в деревне всегда так – то ругаются, то мирятся. Пойду Татьяне скажу, что это она не помогла или сама болеет?
- Не-е-е-т. Она меня больше других ругает.
- Это мы посмотрим.
Полина встала и повторила:
- Это мы посмотрим.
 И вышла. Она сразу пошла к Татьяне.
- Здравствуй, Таня, прошла в сапогах по чисто намытому полу, села у стола.
- Да не гляди, наследила, ничего, подотрёшь, чистоплотница, ты что же это такая мудрая, да умная Таську-то шпыняешь?
- Ну как сумела родить, так пусть сумеет и ходить.
- Ах, какая ты умница! Да праведница. Вот Таську судишь – а дети ведь тебе родня, они чем перед тобой провинились? Впрочем чужих детей ты никогда не жаловала, да и своих тоже.
- Это ты чего плетёшь, Полина? Ты меня не трожь, я живу правильно и завсегда так.
- Так уж и правильно? Так уж и завсегда? И когда Степан Марягин к тебе в баньку по ночам шастал – тоже правильно было. Татьяна вспыхнула.
- Ну, это вспомнила, было ли?
- Было, было! И то, что раскулачили их и сослали, а Авдотью-то с пятерыми детьми на зиму из избы выселили – это и твоя заслуга! Если бы твой Ефим со зла на них не написал, их бы, может и не тронули. По сеновалам к Степану лазила ты, а ответ держала Авдотья? Ефим-то посовестливей был, написал со зла, но от такого оборота в деревне не остался, на шахту уехал и сына с собой взял. От тебя «праведной», уехали.
- Да что ты ко мне пристала, вскрикнула Татьяна, я вот внука Степанова ращу и осеклась, поняв, что проговорилась.
- Т-а-а-к, - удивлённо протянула Полина, - а я-то думаю, чего это Ефим после гибели Саньки внучонка-то тебе подкинул?
-Ох, Полина, да я оговорилась, ты ж знаешь…
- Знаю, знаю. 10 лет с Ефимом жила, детей не было, а тут вдруг сыночек. Понятно, почему Ефим взбеленился, а потом сыночка у тебя умыкнул. Ох, Татьяна, горькое это дело…
Татьяна плакала.
- Да не говори уж никому.
- А кому говорить-то? Кто знал – давно помер, а остальным и знать неинтересно. Дёмка – парень хороший, единая твоя радость. Да только при таких-то делах за что же Таську судишь? Подумала бы – двоих мужиков хороших война забрала, но вот остались от них два семечка, два росточка – тоже Антоновых, да их сберечь надо, вырастить, чтобы земля наша не опустела. Эх, вы, бабы с куриными мозгами. И ещё вот что – чтобы я больше не говорила об этом – ты за Таисию в ответе. Это тебе поручение колхозное, чтобы её дети были досмотрены; ей в школе быть надобно. Пока всё.
Полина, тяжело поднявшись, вышла.
А вскоре Таисия получила извещение, что Антонов Матвей Васильевич погиб в боях  за Родину. И как ни странно, её не поразило это, она как бы уже ждала, что вот-вот придёт эта весть. Не могло так быть, чтобы Матвей вернулся. Почему она так решила, ей самой было непонятно; просто не верила, что возможно невероятное, исключительное счастье. Так не бывает…
Но, держа в руках эту казённую бумажку, подтвердившую её горькую уверенность в неминуемой беде, она поняла, что и её жизнь кончилась. Конечно, у неё есть долг – её дети и ради них она будет всё делать, что сможет, но её личная, «её женская жизнь» закончилась и больше уже ничего не будет. И эта пустота, эта беспросветность накрыла её как чёрная пелена, и всё стало совсем безразлично. Она вроде бы продолжала обычную заботливую свою жизнь, но больше не видела смысла ни в заботах, ни в вечной житейской суете и её и так бедное хозяйство вообще стало оскудевать и разрушаться.
И вот закончилась, наконец, война. Было какое-то радостное возбуждение: ну, теперь всё изменится и жизнь станет мирной, хорошей, счастливой. Пока трудностей не убавилось: все силы, все средства унесли эти тяжёлые годы. Но в некоторые дома вернулись фронтовики, и это было настоящим счастьем и ещё горше было тем, кому некого ждать. Таисия и радовалась со всеми и ещё больше замыкалась в своём горе – что дальше, как жить?
Но были и другие сюрпризы после войны. Как-то встретилась Таисия с Ольгой Нефёдовой у колодца, поднялись на взгорок, остановились отдохнуть. Таисия грустно вздохнула:
- Вот война закончилась, а душа всё болит. Кто-то своих ждёт, а тут и ждать нечего, пустота одна. Тебе-то муж что пишет, скоро приедет?
Ольга усмехнулась:
- Пишет. Вот вчера получила: спасибо тебе, говорит за нашу семейную жизнь, а теперь вот, не взыщи. Любовь свою единственную встретил, с фронтовой своей подругой, у нас крепкая семья. Вот так, а ты говоришь у тебя пустота, у меня вот не пустота, а предательство.
- А как же ребятишки?
- А он говорит, на алименты не подавать, я детям помогать буду, по возможности. Понимаешь – по возможности, ну, а не будет её, вы уж, сыны, не взыщите, выкручивайтесь сами. Ну я ему не дам нас растоптать. Не-е-е-т. Не позволю!
Поедешь к нему?
- Зачем? Любовь не выпрашивают, да и какая это любовь. Ночная кукушка, дневную завсегда перекукует. Баба ему нужна была а не любовь. А я разве из-за этого теперь в петлю должна? Ребят оставлю у мамы, у неё пять на подросте и мои двое – до кучи. Тася, мне же 30 всего, не70, не 100. Я ещё жизнь свою заново начну, я учиться буду! А ты – учёная, а вот крылья опустила. Тебе уезжать тоже надо. Что ты здесь будешь делать? Старики помрут, молодёжь разъедется. Засохнет наша Каменка, как речка засохла.
- Оля, ты детей оставишь матери, а у меня двое малышей на руках. Это совсем другое дело.
- Не страшись. Ты молодая сдюжаешь.
Да, - думала Таисия, - надо, наверное, уезжать, но ни чего не предпринимала. Даже не могла  представить, как и куда ей можно уехать. Мальчишки росли стало немного свободнее – они уже были самостоятельные мужички – 4-х и 3-х лет. Огород у неё здесь и все знакомые, и работа рядом – куда ехать?
Зябким сентябрьским днём 1946 г. Таисия в длинной Матвеевской телогрейке, подпоясанной верёвочкой, с завёрнутыми рукавами, мыла у крыльца в большом чугуне картошку, шуруя скалкой. Сзади негромко хлопнула калитка, она обернулась на стук. К дому опираясь на палочку и припадая на правую ногу шёл высокий мужчина в вылинявшем военном обмундировании, с большим вещмешком за плечами. Она, всматриваясь, пошла навстречу, вроде бы знакомое лицо. Он улыбнулся, и она вскрикнула.
- Валя! – и подбежав к нему, с рыданием уткнулась головой в его грудь, бормоча:
- Хоть один живой! Хоть один живой!
- Живой, живой, Тася, - тоже едва сдерживая слёзы, прошептал он.
- Пойдём, пойдём домой, что это я, давай твой мешок.
- Не нужно, уж донесу, он тяжёлый.
Они пошли к дому, он всё смотрел на дом, на крылечко – узнавая и не узнавая. Крылечко покосилось, жалобно заскрипели половицы в сенях. Какое-то ощущение запустения вокруг. В кухне Таисия бросилась разводить самовар.
- Садись, отдыхай. Сейчас соберу поесть, чай пить будем, - суетилась она.
Валентин тяжело опустился на лавку, поставил вещмешок.
- Да, уж устал я порядком. Ехал до Волковского – три раза на попутки пересаживался, а оттуда пешком. Он говорил и осматривался вокруг, и изо все углов глядела на него крайняя бедность. На голоса из горницы выбежал мальчик, поглядел на Валентина внимательно и вдруг закричал:
- Папка! Ты приехал!
Второй мальчик поменьше появился за ним, потом, склонив голову и, перестав сосать палец, серьёзно спросил:
- Ты пиехал?
Таисия оторопела и не успела ничего сказать, как Витя подбежал и забрался на колени к Валентину и стал теребить медали на груди.
- Ну. Конечно , я приехал, сказал он серьёзно.- Сейчас чай пить будем.
- Сладкий?
- Обязательно сладкий.
- У нас есть свеколка запаренная и картошка, вот, - Таисия достала из печки горшок с мятой картошкой и выложила из чугунка рыжие ломтики сахарной свеклы с коричневыми подтёками по бокам. Быстро раздула старым сапогом самовар: рассыпая искры, он весело зашумел.
 - Ну, и у меня кое-что есть.
Валентин достал буханку хлеба и блестящую жёлтую банку. Нарезал хлеб, открыл ножом банку.
- Это сало топлёное, лярд называется, американцы прислали, - говорил он, намазывая хлеб, потом посолил и подал мальчишкам.
- Давай, Тася, мажь картошку.
Она, стесняясь, взяла чуть-чуть и положила в миску.
- Нет, как следует!
Он выложил в картошку две ложки сала. Ели душистую картошку с огурцами. Валентин наколол ножом большой синеватый кусок сахара – пили чай заваренный из брикетика прессованных ягод, мальчишки громко чмокали и просили чая, но Таисия отправила их спать. Они уснули мгновенно.
- Ну, вот, теперь поговорим, Валя, ты не обращай внимания, это мальчишки говорят плохо им, нам плохо, и она поглядела на него печальными, полными слёз глазами. – Видишь, как живём, - она повела рукой вокруг. Ничего я не могу сделать. У кого огороды большие, или корова – что-то поменять могут или продать. Мне нечего продать и на деньги, какие в школе получаю, нечего купить. Я не жалуюсь, просто хочу сказать: наверное, я не умею жить, - и, помолчав, глядя куда-то мимо Валентина, добавила, - да я не живу…
Он смотрел на её бледное, постаревшее лицо и его поразило это выражение какой-то полной отрешённости и безнадёжности.
-Да, что это я всё про себя. Ведь теперь тебе надо жизнь устраивать. Ты, знаешь, Клава Петрова ведь умерла.
- Я знаю, мне Митя писал, про всех, добавил он.
- Так ты с Митей переписывался? А нам так и не написал. Да ведь и то сказать – чего чужим писать, - добавила она тихо.
- Тася! Ну что ты такое говоришь? Я ведь лежал почти полтора года в госпиталях, операции несколько раз – сперва чуть-чуть ногу откромсали, потом ещё и ещё – газовая гангрена была. То ли жив буду, то ли нет – неизвестно. Кому и для чего я нужен – братья на войне погибли, а ты сам еле живой.
- А как же теперь.
- А теперь вот я почти полчеловека – хожу на протезе – много не поскачешь, но всё-таки вот хожу, поэтому и приехал. Здесь родина, дом родной.
- Я понимаю. Ты можешь располагать, как хочешь, я ведь и при школе могу устроиться пока.
- Да ты, я гляжу, с ума сошла. Что ты мелешь, Таисия? – он почти кричал. – Ты же мне осталась единственная родня, а дети – племянники мои родные. Эх, ты… Не ожидал от тебя такой обиды…
- Валя, прости, ради бога. Изверилась я во всём и во всех.
- Плохо это! Плохо. Людям доверять надо, а если на всех зло держать, то и правда, жить нельзя. Ну ладно, поговорили, устал я очень.
- Так я постелю, отдыхай.
 Нет, пойду к тёте Тане, отнесу и ей гостинчика и там переночую. Я дня на три в район уеду. Вернусь, тогда и поговорим. Он ушёл к Татьяне.
Через три дня Валентин вернулся из города, едва добрался до дома, тяжело хромая, весь почерневший и согнувшийся. Таисия испугалась:
- Валя, что с тобой?
- Допрыгался я, нога болит, сил нет.
- Ну, раздевайся, сейчас посмотрим, может за Катей Мильковой сбегать?
 Подожди.
Он тяжело прошёл в комнату. Таисия слышала, как стукнул упавший протез, думала – подойти или нет, и едва успела подбежать – Валентин неловко покачнулся на одной ноге и чуть не упал. Она подхватила его, помогла лечь на кровать.
- Валя, снимай брюки, давай посмотрим, что с ногой-то.
Увидев сине-багровую культю чуть выше колена, в ссадинах и кровоподтёках, Таисия испугалась, но чуть замешкавшись, сказала:
- Сейчас ванну тебе сделаем.
Заварила в кружке кипятка полынь, тысячелистник, берёзу, налила прохладной воды в ведро, вылила туда травяную заварку, ведро поставила на табуретку к кровати, помогла Валентину опустить больную ногу. Осторожно пальцами отмывала, оттирала, прилипшие к ссадинам клочки бинта.
Валентин охал, вздрагивал:
- Ну, хватит уж.
- Подожди, Я больше трогать не буду, так посиди.
Взяла старую пелёнку, прогладила о бок кипящего самовара, завернула ногу, подложив под неё подушку.
Пришла тётя Таня с ребятами.
- Ну, вот твой выводок, домой захотели. Без Дёмки им скучно.
- А где же он, ты ничего не говорила?
- Кзамент в городе сдаёт, он не велел сказывать. В техникум поступает в железнодорожный.
-Ну и молодец. Давайте чай пить.
Только они уселись, вбежал Дёмка:
- Поздравьте! Математику сдал, теперь, точно примут.
Таисия поцеловала его в макушку:
 - Молодец Дементий! Ну, садись.
Подал голос Валентин:
- А меня даже и не зовёте?
- Дядя Валя, да как же без тебя?
Дёмка пошёл и помог Валентину допрыгать до стола.
 - Костыли нужно, я их не вял сдуру.
Тётя Таня посоветовала:
- А ты возьми ухват – рогач под мышку и вот тебе костыль.
Когда они остались одни, Валентин сказал:
- Тася, надо нам серьёзно обсудить, что нам делать.
- В каком смысле?
- В обычном , житейском. Вот видишь: я – инвалид, но как-то пытаюсь выжить, что-то делать, у меня – тело искорёжено, а душа за жизнь цепляется. А ты вроде молодая, здоровая, а как потухшая – не дышишь. Двое детей – забота не малая, тебе встрепенуться надо, а ты живёшь как во сне.
- А как мне жить? Я не знаю, не умею, у меня сил нет.
- Я заставлю тебя! – Почти крикнул он. – Вот что я тебе скажу – нам обоим нужна помощь, взаимная наша помощь. Тебе одной детей не поднять. Мне одному тоже не обойтись. Давай жить вместе. Я понимаю – у нас много в сердце выгоревшего, но может, что-то осталось и для жизни.
- Ты, Валя, прав, мне без помощи не обойтись. Тебе проще, не знаю только, как вот воскреснуть.
- Тася, я тебя не принуждаю ни к браку, ни к сожительству. Но давай поддержим друг друга, разве это так трудно для тебя?
- Ох, ну что ты говоришь! Я всё сделаю, я, как смогу всем тебе помогать буду. Мне просто страшно целую семью на тебя повесить – это тяжёлая ноша.
- Ну, не печалься, это моя забота. Будем считать, что договорились. А там как Бог даст.
Таисия как-то успокоилась – ну, вот всё решилось и опять почти без её участия.
В 1947 году Валентин и Таисия расписались, а в 1948 году у них родился сын, назвали Петром – в честь другого деда. Род Антоновых продолжался.

I I

17 сентября 1986г. Рейс Москва – Париж.
- Пристегните ремни.
Итак, он – Василий Семёнович Антонов, летит в Париж на встречу с отцом! Он смотрел в иллюминатор, сумрак раннего утра постепенно редел и вверху, где они теперь находились, уже было светло и солнечно. И это светлое утро поддерживало в нём ощущение свободы, какой-то удивительной раскрепощённости и вместе с тем лёгкой опаски – как у школяра, сбежавшего с уроков и боящегося, что его увидит учитель.
Да, всё произошло слишком неожиданно и почти мгновенно. Пришёл запрос в Каменку из Красного Креста от некоего Антуана Роше о розыске семьи Антоновых. А их уж и не было в Каменке, конечно, ответили бы отрицательно. Но одновременно пришло частное письмо, да не по почте, а передали знакомые Виктору и вот уж тут было полное изумление: оказалось, что этот мсье Роше, вовсе и не Роше, а Антонов Семён Васильевич, что он был взят раненым в плен, работал в Германии, потом бежал и воевал в частях Сопротивления, а теперь вот ищет семью. То ли сказка, то ли правда. Виктор решил, что Василий должен ехать – больше в семье никому не сказали – мало ли что бывает, зачем волновать стариков. Пустив в ход все свои знакомства и, конечно, хорошо заплатив, Виктор быстро организовал оформление поездки – паспорт, визу и, конечно, сперва приглашение от неведомой им мадам Маршан, на самом деле недавней соотечественницы.
Василия одолевали сомнения: как он найдёт эту даму – языка он не знал, как пройдёт эта встреча; у него заранее было предубеждение против этого человека. Всё было нормально, определённо и вот вдруг – на тебе – выискался папаша, и зачем он ему сейчас?
А пока Василий глядел в иллюминатор и изумлялся, как плотно заселена Европа – посёлки переходят в города, города снова в посёлки и нет свободного места, всё опутано нитями дорог, каких-то коммуникаций, лежат ровные квадраты и прямоугольнички полей и редкие оазисы лесных массивов. Тесно…
Оказывается Париж это совсем близко. Самолёт уже снижается над городом в прозрачной лёгкой дымке, пронизанной солнечным светом. Василий запихнул свой старенький плащ в небольшую дорожную сумку и с кучей пассажиров оказался в аэропорту Орли. Пройдя контроль, он вышел, с беспокойством оглядываясь, где искать мадам Маржан? Весёлый голос окликнул:
- Василий Семёнович!
 И он увидел полную, рыжеволосую, улыбающуюся женщину, она махала ему рукой.
- Спасибо! Я так боялся, что не найду вас!
- Ну, я то вас обязательно бы нашла! С приездом! Здравствуйте!
- Да, да, здравствуйте, очень рад! – Он пожал ей руку, и они пошли к автостоянке.
- Меня зовут Елизавета Ивановна, ну для вас просто Лиза, -  представилась она. – Сейчас мы поедем ко мне, это не очень далеко, собственно центр, район Пасси. У меня там крошечная гостиница, где я вас и поселю на время визита.
Поглощённый мыслями о своей встрече, Василий не всматривался в незнакомый город, мелькающие дома, шум города скользили, не задевая внимания. Только раз он заинтересованно воскликнул, когда проезжали мимо оригинального, полукруглого здания.
- Что это за постройка?
 - А, это дом Радио. Его часто изображают на открытках, вы не встречали?
- Нет, не приходилось.
- Ну, мы как-нибудь посмотрим поближе.
Машина вскоре нырнула в лабиринт небольших узких улочек и остановились у 3-этажного старинного здания.
- Ну, вот это мой «Приют».
Она взяла ключи у портье и провела его на второй этаж.
- Вот ваша комната, здесь санузел и душ. Обед в 16.00. Или когда закажете. Я живу в этом же здании, вход с другой стороны. Ну, оставайтесь и отдыхайте.
- Одну минуточку, я хочу попросить вас позвонить моему родственнику, вот телефон. Нужно договориться о встрече.
Василий шёл по набережной и думал, как плохо быть безъязыким в чужой стране, а в голове плыли строки Аполлинера:
«Под мостом Мирабо Сена течёт»…
Почему именно эти строки пришли в голову? Ну, наверно, потому, что вот река, мосты… Да, кстати, а где этот мост Мирабо? Не всё ли равно? Можно взять любую реку, любой мост и сказать то же самое. И каждый мост – символ истории, а река символ текущего времени. Он вдыхал запах реки, наверное, все реки пахнут одинаково, а вот шумящий вокруг город совсем чужой. И о чём он будет говорить сейчас с человеком, называющем себя отцом? Василий безошибочно узнал его среди нескольких человек вышедших из метро. Он был очень похож на деда – на той, молодой, его фотографии. Высокий худой мужчина – не хотелось говорить старик, хотя он был явно немолод, но шёл легко, свободно, одет был в лёгкую куртку, на седых волосах – чёрный берет. А Василий ещё раз про себя отметил, как всё здесь как-то свободно, непринуждённо одеваются и так же легко и непринуждённо ведут себя, и почувствовал, что он нелепо выглядит в парадном к5остюме и в сорочке с галстуком, но думать об этом уже было некогда, и он пошёл навстречу вопросительно обратившись:
- Месье Антуан?
- Да, да, Базиль? Я так рад, Здравствуйте.
Василий быстро протянул руку, он не хотел объятий. Возникла минутная неловкость.
- Мы посидим где-нибудь или погуляем, спросил Василий и подумал, - надо бы пригласить куда-нибудь, но Антуан быстро ответил:
- Давайте пока погуляем.
Они пошли вдоль набережной Сены, осторожно приглядываясь друг к другу.
Василий продолжал:
- Мы получили запрос из Красного Креста и одновременно ваше письмо. Мы ничего не поняли – другое имя и вообще…
Антуан, волнуясь, начал говорить, потом несколько успокоился и речь его сперва сбивчивая, стала правильной. Василий отметил – он уже говорит не совсем правильно по-русски.
- Я сейчас всё объясню, всё как было. В июле, вскоре после начала войны, под Смоленском мы оказались в окружении, я был ранен, и меня ребята донесли до какой-то деревни. Не знаю её названия, я ничего не помнил, хозяйка одела меня в гражданское и, когда пришли немцы, сказала, что я – её сын. Через некоторое время меня и многих жителей этой деревни отправили в Германию на работу. Так я попал как гражданское лицо в трудовой лагерь на самом западе Германии – в Лотарингии, на заводы в Лонгви. Я знал немецкий, мне было легче ориентироваться, там работали бельгийцы и много французов. И вот мы решили бежать. А куда бежать – кругом же немцы, Франция оккупирована. Но мы узнали, что есть в горах партизанские отряды. Мы, несколько человек, бежали в горы, там прятались мелкие группы в горных деревушках или просто в овчарнях. Это была жестокая зима 42-43 гг. Оружия у нас не было. Добывали в боях с немцами, многие из наших погибли. Ты понимаешь, что я говорю не слишком быстро? Извини, не всё уже правильно называю, - и Антуан вопросительно поглядел на Василия.
- Не, нет, Всё я понимаю, то есть понимаю, конечно, что вы говорите, но не всё понимаю, как тогда было.
- А это не так просто и понять. Чужая страна, чужие обычаи и мы чужие для этих людей, беглые военнопленные. Ведь не все французы были сразу против немцев. Очень даже не все. Немцы крестьянам и мелким хозяйствам всякие уступки делали – привлекали на свою сторону, так что нас не очень-то в деревнях привечали, скрывались в маки – это заросли на склонах гор, колючки такие, туда немцы не лезли, но и нам было трудно.
На улице заметно темнело, и Василий почувствовал, что собеседник устал.
- Мсье Антуан, может пойдём ко мне, вы устали.
- Да, Базиль, я немного устал, но думаю, мы лучше встретимся завтра. Мне довольно далеко добираться.
- Я провожу вас к метро.
- Нет. Я, пожалуй, возьму такси. А завтра я приеду, ну, возможно, к двенадцати. Это удобно?
- Ну, конечно же, как вам удобнее, ведь я приехал только поговорить с вами, у меня нет других дел.
- Ну, так, до завтра.
Несмотря на взбудораженные этим свиданием нервы  Василий хорошо выспался и утром пошёл погулять – идти или ехать куда-то он не решался – пошёл снова вдоль Сены, но теперь в обратную сторону – по течению в направлении к дому Радио. Думал огорчённо – вот раз в жизни в Париже, а так город и не увижу. Но останутся в памяти эти деревья на набережной, это тепло парапета под моей рукой, а время – его не удержишь, оно течёт как эта река. И вот чужая (чужая? – переспросил он себя) проходит перед глазами жизнь Антуана Роше или всё-таки Семёна Антонова и уже нет в его душе прежнего отторжения. И опять звучат стихи Аполлинера: « И в ладони ладонь мы замрём над волнами
И под мост наших рук
Будут плыть перед нами
Равнодушные волны, мерцая огнями».
Он поспешил назад.
В холле он увидел высокую фигуру Антуана и яркую, нарядную Лизу. Они оживлённо разговаривали:
- Мсье Базиль – воскликнула она, - что же вы мне не сказали о таком вашем важном свидании.
Он не успел ответить, а она продолжала:
- Идёмте, идёмте – вы мои гости.
Антуан и Василий поздоровались и последовали за хозяйкой вглубь дома. Через небольшой коридор вошли в комнату, уютную, но несмотря на очень большое окно темноватую. Комната была в западной части дома. Через несколько минут принесли вино, фрукты, сыр, все сели за стол.
- Дорогие мои, гости, давайте выпьем за нас и за нашу родину. Вот ведь как нас разбросало! Антуан воевал за Францию, я – беженка по ряду обстоятельств, ну и только Василий у нас праведный сын родины, просто по возрасту. Мы, наверное, песчинки в течении времени.
- Нет, почему же, - не согласился Василий. – Мы время должны воспринимать осознанно и выбор решения в ваших руках.
- Дай-то Бог, чтобы вам это удалось! Но не буду мешать вам, беседуйте.
А у меня, как всегда работа.
Она ушла. И они продолжили разговор.
- Мсье Антуан, а как же личная жизнь. Вы так и не женились?
- Почти женился. Была в маки молодая женщина, у которой немцы убили мужа. Мы с нею были близки, но она говорила, что поженимся после войны. Я был согласен, для семьи нужна стабильность. Но, кроме того, ещё мечтал вернуться домой. Но приехали за ней братья из деревни, говорят -  нужны рабочие руки, урожай пропадаёт – нечего по горам бегать. Я возмущался – но ведь власть у немцев; они посмеялись – урожай убрать нужно при любой власти – иначе есть нечего будет. И мне предложили ехать с ними, обещали за работу заплатить. Я был в ужасе – это что же – буду у родни в батраках? Нет, я не мог согласиться. Мы расстались. А вскоре я был ранен и контужен. Друзья не могли меня таскать с собой и оставили в каком-то крошечном монастыре «Семи братьев» в горах, там я пробыл несколько месяцев. Меня лечили травами, я помогал по хозяйству – машину починил и трактор. В это время уже открылся второй фронт – американцы высадились, в августе Париж освободили и начали продвигаться на восток. Тут, понимаешь, такая эйфория началась: победа, свобода, всеобщее братство. Но братства всё-таки не получилось. Наши военнопленные кто – куда – одни поехали на родину, и скоро стало известно, что оказались у себя дома в лагерях. Некоторые подались в Америку. А вообще-то до нас никому никакого дела не было – ну, воевали за свободу Франции и спасибо, а теперь у нас свои дела и мы с ними сами разберёмся. А у нас ни работы, ни перспектив. Очень было неуютно. Мне повезло, в монастыре мне дали рекомендацию и документы мне оформили, я стал и по паспорту Антуаном Роше из Лонгви и уехал в Монбельяр, на автомобильный завод. И понял, что значит жить не как у нас – Душа на распашку и за друга хоть в воду, а очень замкнуто и экономия каждое су. Жил в общежитии, и это, действительно, было везение – работа и крыша над головой, в то время безработица здесь была жуткая. Куда-то ехать, даже хлопотать о чём-то трудно – нет денег, нет возможностей.
Потом стало больше работы, больше и зарплата, но экономил, понимая, что только так смогу когда-нибудь хлопотать о возвращении домой. И однажды я сделал запрос через Красный Крест. Мне ответили – нет таких! Почему? Нарочно солгали? Не понимаю.
- Да нет, всё очень просто, В Каменку с войны почти никто не вернулся, из выживших только Валентин – без ноги, инвалид. Двое других уцелевших деревенских, остались в городе. Старики уже умерли, Валентин стал председателем колхоза, уже объединённого. Они переехали с мамой в Волковское. Так что всё верно – в Каменке Антоновых не было, а теперь и Каменки нет, уцелело дома 3 или 4, приезжают летом дети огородничать. Но я потом расскажу, доскажите о себе, о прожитых годах во Франции. Ведь это основная часть жизни! Разве не вспоминаете?
- Вспоминаю, пожалуй, только монастырь и тишину в горах. А вся остальная жизнь в Монбельяре – это запах и грохот металла – ничего для души. Вот вроде бы рабочая среда, коллектив, но – нет, все сами по себе, все индивидуалисты страшные. Ну, посидим в пивной, так, пустая общая беседа – никто к себе в душу не пускает, но и сам чужую не лезет. Это только у нас – все души нараспашку. Может быть, потому что я иностранец, не знаю, но настоящей дружбы не было, так, поверхностное приятельство. Но и я не вникал в их политические разборки, а после войны всяких склок у них хватало. Но главной бедой была безработица, а тут ещё мы – иностранцы, бывало и косо глядели, и прямо говорили – ехали бы к себе! Но меня уважали как специалиста, и проработал я на заводе 41 год. Вышел на пенсию и не хотел оставаться в Монбельяре – надоел он мне.  С другом сняли квартиру в Париже, в Бобиньи – это сравнительно новый микрорайон.  И вот, на досуге, я  - не, не могли же Антоновы, все до одного, куда-то исчезнуть? Как сложилась судьба у них? А может быть, у меня есть ребёнок, сын? Мне уже 72 года, я просто обязан узнать про своих родных. Может быть, я отец  и мне не вечно быть одиноким?
- Мсье Антуан!
- Не называй меня мсье Антуан! Пожалуйста! Разве тебе стыдно назвать меня отцом. Или я уж такую неправедную жизнь прожил?
 Василий вспыхнул, он не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть Антуана.
- Ну, хорошо, что изменится, если назову Вас Семён Васильевич? Ничего. Вы ведь хотите, чтобы я назвал вас отцом? Отец… А вы знаете, что такое отец? Извещение, что вы пропали без вести, пришло осенью 42-го года, в конце года умер дедушка Василий. В 1942 году погиб дядя Матвей.
- Матюша… Милый мальчик, я так его любил, и опекал, и защищал, он был у нас самый младший…
- Только от Валентина не было вестей. Нам с мамой, вернее маме со мной было очень трудно всё это время. И вот уже в конце 1946 году вдруг приехал Валентин. Он почти два года провёл в госпиталях, у него ампутировали правую ногу. И он не бросил нас, мы жили в дедушкином доме. Валентин стал председателем «Зари» У нас в доме опять стало тепло, и появилась еда. Они с мамой поженились. Может быть, и не большой любви, а по долгу. И он стал мне отцом – настоящим отцом.
Помню, я уже большой, в 6 лет, заболел дифтерией и задыхался. Уже умирал и отец на протезе, на одной-то своей ноге, зимой, по снегу, нёс меня на руках шесть километров до медпункта в Волковском, Мне сделали укол, а он ночью уже вернулся обратно. Мама родить должна была, и он не мог её оставит одну. Как он шёл через эту ночь? Но и другое было. Подрался я с соседским  мальчишкой и побил его, а потом ещё ногой пинал, а отец снял ремень и тут же меня выпорол – не бей лежачего! Не добивай побеждённого. Да разве всё объяснишь?
- Базиль! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но если бы я был рядом, то поступил бы точно также!
- Возможно. Но ведь не был рядом… И потом семья, это отец и мать и любовь, которая их связывает, и их постоянный пример перед глазами. Но ведь вас ничего не связывало – четыре дня и вся оставшаяся жизнь! А я – это просто случайность!
- Но война, если бы не война!
- Но что же говорить об этом. Мы не в силах ничего изменить. Отец у меня только один.
- Да, пусть так. Я же не рассчитывал на твою любовь, может быть только на понимание, наверно это было напрасно. Всё напрасно… Вся моя жизнь была напрасной, - добавил он с горьким сожалением.
Василий не знал, что сказать, как его успокоить – он положил свою руку на руку Антуана и слегка сжал её и почувствовал, как она дрогнула.
- Ну, зачем же так безоглядно всё отрицать? Вы прожили порядочную и достойную жизнь, и никто не вправе вас обвинять. Ну, а личная жизнь сложилась так, как сложилась. Давайте я вам расскажу обо всех остальных Антоновых.
- Расскажи, конечно.
- Так вот, кроме меня у мамы и Валентина ещё два сына  (он нарочно так сказал) Виктор и Пётр. Как видишь все мы уже давно взрослые. А жизнь у всех сложилась приблизительно одинаково: Я окончил педагогический институт, учитель в московской школе, женат и у меня две дочери – Таисия и Надежда 14 и 11 лет, назвали в честь бабушек. Ну, Виктор окончил МГИМО, он у нас талантливый, работает в МИДе, у него тоже сын – Антон, А Пётр у нас ветеринар, живёт в райцентре, рядом с родителями. Маме сейчас уже 68, Валентину 71. У них маленькая квартира в городе, теперь они уже не огородничают. Трудно стало.
 - Ну, как хорошо, что Антоновы не перевелись, что их много и они вместе, рядом. Одному плохо…
И он заговорил, как будто о другом:
- Знаешь, что я часто вспоминаю: вот я сижу на ступеньках нашего крыльца. Утро, ещё прохладно, я ёжусь в одной рубашонке, но храбрюсь, не иду в дом, жду маму. Она идёт из-под горки с водой. Вышли – она, тётя Таня, тётя Нина Лаптева – поставили вёдра, отдыхают, разговаривают. Там пень большой от липы на взгорке – вот около него всегда отдыхают. А они стоят такие молодые, весёлые, смеются. Или вот вспоминаю – папа в косоворотке, воротник расстегнут, шея загорелая и улыбается весело маме, а она что-то от него прячет за спиной и тоже смеётся. Папа ловит её за руки, потом обнял и поцеловал и тут увидел меня, смутился очень. « Ты чего тут стоишь? Марш на улицу!» Почему-то в памяти остались они молодыми.
И вот мы с Венькой Логиновым в ночное ездили. Мы с ним всегда из-за Воронка спорили… Ночью тени вокруг костра, вроде бы жутко, но страх какой-то весёлый, вроде бы не настоящий. Рядом лошади пасутся фыркают сзади, а мы картошку печём, она рассыпчатая, дымком пахнет и мы все в саже… Где всё это?
 А маму мою помнишь? Таисию Петровну.
- Не очень чётко. Просто она в моём сознании как куст шиповника, зелёное с розовым и с колючками. Но самое смешное, помню, как она мучилась со свёртком: купили мы большую буханку ситного, завернули в газету, газета вся быстро порвалась и хлеб этот было очень неудобно нести. А я тоже взять не мог – как же командир в полном параде и с буханкой в руке невозможно!
Как объяснить, думал Василий, что в деревне нет школы – потому что нет детей. И школьный дом, и дом тёти Тани купили приезжие и перевезли в Волковское, а на их месте бурьян и крапива. Скотный двор закрыли – скотину тоже перевели в Волковское. Каменка – деревня неперспективная. Машинный сарай стоит давно без крыши и без машин, стены разбирают на дрова. На месте кузни на хуторке лесной подрост, и из окон разрушенного дома Петровых глядят ветки черёмух. Заросло и деревенское кладбище. В деревне 3 или 4 еле живых дома. Кто-то ещё приезжает летом сажать картошку на огороде. Заросла и дорожка к колодцу, даже сам колодец с такой вкусной ключевой водой обмелел, засыпан песком. И всё – только в прошлом, которое почему-то всегда кажется солнечным и добрым и к которому никогда не дано вернуться. Сказал, чтобы что-нибудь сказать:
- Время всё уносит.
_ Да. Да нам кажется, что мы хозяева времени. Нет, время движет нами по-своему. Вася, давай выпьем за всех ушедших, за всё к чему не дано вернуться.
- Нет, нет, не французского вина, налей нашей водки.
И они выпили по бокалу прозрачной, ожигающей и бодрящей «Столичной». Василий видел, что Антуан захмелел, как же ему добираться? Предложил:
- Оставайся ночевать здесь, тебе же далеко ехать.
- Нет, нет. Ну, зачем эти сложности? Я возьму такси.
Василий проводил Антуана, крепко пожал ему руку и, заглядывая в его печальные глаза, шепнул:
- Не грусти, всё образуется.
А как, он не знал и сам.
- Ну, до завтра.
Он удалялся худой, высокий, одинокий старик, и у Василия сжалось сердце.
Василий провёл скверную ночь и он с беспокойством ждал новой встречи. Но его опасения не оправдались, Антуан приехал часов в 12, зашёл сразу к Василию с какими-то свёртками в руках и был весел и улыбчив. Василий удивился, а когда Антуан, отложив свёртки, уселся напротив и заговорил, удивился ещё больше. Хотя вид у Антуана был неважный.
- Базиль! Нет не Базиль – Вася! Милый мой мальчик, Вася! Ты представляешь, я сегодня всю ночь почти не спал, но я сделал важное, самое важное для себя открытие!
- ? !
- Вот ты вчера сказал – ничего изменить нельзя. Это верно, но ведь я и не хочу и не прошу, что-либо менять, Всё есть так как есть. И всё замечательно! То есть у меня есть сын – это ты. Зовёшь ты меня отцом или нет, это ничего не значит. У меня есть сын! И это действительно счастливое для меня обстоятельство. Более того -  у меняесть две внучки, Тася и Надя. Пусть я их никогда не видел. Но ведь они мои внучки! И этого тоже никто отменить не может!
Антуан волновался, на щеках его выступили красные пятна, слегка дрожали руки, Василий поспешил с ответом:
- Ты прав, ты прав, конечно же ты прав, - он даже засмеялся, - бесспорно у тебя есть сын, сноха, две внучки и куча племянников и даже брат. Но ведь этого никто и не оспаривает!
- Вчера мне было очень плохо, очень больно, я думал,  что эту жизнь надо скорее кончать, но вот мой друг, с которым я арендую квартиру – мне вчера стал завидовать, - ты, говорит, имеешь столько родни, ты не один, и я понял, что он прав! И вот слушай, что мы решили: я выкупаю эту квартиру, а он снимет себе поменьше где-нибудь рядом. Мы дорожим нашей дружбой.- Но зачем тебе такая большая квартира? Да, ведь это и дорого!
Недёшево, конечно. Но квартира не слишком большая – две спальни, гостиная, маленькая кухня. Ну и санузлы с ванной. И она стоит таких  денег, менять район я уже не хочу, привык. А квартира мне очень даже нужна: вот ты снимаешь комнату в гостинице, но теперь можешь приехать просто ко мне.- Ну не знаю, это не очень уж просто.
- Понимаю, Я всё понимаю. Но ведь и меняется всё быстро, и у вас теперь открытость, может быть и девочки ко мне приедут, разве это плохо побывать в Париже, где есть родной угол.
- Ах, какой ты добрый мечтатель!
- Не скажи, я почти уверен, что ещё многое измениться.
- Да только к лучшему ли?
- Посмотрим. Теперь я определённо должен ещё несколько лет продержаться – из любопытства и с надеждой… А пока я купил внучкам куклы – ты не возражаешь? – да они же почти взрослые!
- Конечно, я могу ошибаться, но девочкам всегда нравятся красивые куклы. А этот свёрток передай маме, ты ей ничего не говори, она всё сама поймёт. Но больше никому не показывай, это просто шаль, я ей обещал… Ладно?
- Обязательно передам.
- Ну и всем остальным – парижские конфеты. А теперь поедем, я тебе немного покажу Париж. Совсем немного, я ста уставать за рулём.
- Может быть, не стоит? В другой раз.
Антуан вздохнул: надо ведь ещё дожить до другого раза.
Утром Василия в аэропорту провожали Лиза и Антуан. Было немного печально, но улыбались; Василий поблагодарил Елизавету, пожал и поцеловал ей руку и повернулся к Антуану:
- Яне прощаюсь, я говорю до свидания, он обнял Антуана и тихо сказал, - до свидания, батя.
У того задрожали плечи и, скрывая слёзы прошептал:
- Счастливого пути, сынок.
И опять, как в день приезда, в прозрачной солнечной дымке сиял Париж, а самолёт, набирая высоту, летел навстречу солнцу. Василий не смотрел больше на перенаселённую Европу, он закрыл глаза. Из забытья его вывел  голос стюардессы:
- Москва. Пристегните ремни.
Василий удивился – как это близко Москва и Париж, даже поспать как следует не успел. За окном моросил мелкий, осенний дождь и он вытащил свой старенький плащ.



                I I I

Таисия  разглаживала рукой  нежный кашемир шали, любуясь её расцветкой – на тёмно-зелёном фоне золотисто-шоколадные узоры. Да, да, обещал он ей красивую шаль и вот теперь прислал, а зачем?
Были у Таисии свои «комнаты» памяти. Первая – всё, что связано было с юностью, с Семёном и их торопливой свадьбой, редко она заглядывала сюда за заржавевшие запоры. Вторая – это их с Матюшей первая, единственная, неповторимая любовь. Этот уголок памяти, этот алтарь её жизни она никогда не трогала. Это было табу.
Но вот сейчас, сегодня, почему-то вспомнила, как зимой перед новым 43-м годом сидела она ранним утром в кухне, вошёл Матюша и сел напротив и вид у него был странный, какой-то отрешённый.
- Ты, что Матвей, заболел?
- Нет, Таичка, сон я сейчас видел – вот, вроде, сижу около дома, лето, тепло, а по улице скачет табун коней, и всё новые кони прибавляются, а впереди такой яркий, почти красной  масти конь, и весь он в пене. А седоков на конях нет, и неведомо куда они скачут, и вдруг слышу голос – спеши, спеши, тебе надо с этим табуном уйти. До сих пор в ушах этот топот и голос…
Он помолчал, потом сказал:
- Скоро меня призовут в армию. Я, Таичка, ведь не вернусь…
- Ох, Господи, ну что ты такое говоришь! Зачем самому-то себя обрекать? Мы вот ждать тебя будем.
- А ты не горюй, живи спокойно, если у нас сын родится – Витей назови, Ладно?
Таисия заплакала. Он гладил её по золотым волосам:
- Не плачь, Черёмуха. Я как и все вместе со всеми, просто ведь это правда – с войны не все возвращаются.
И третья – самая, самая большая, самая просторна – вся остальная её жизнь с Валентином. Да, Валя вот… Стал её мужем вопреки  даже её стремлению, стал её судьбой – поправила она себя. Как он опекал, оберегал и выхаживал детей. А её? Да, после Петьки родила дочку – Даже назвать успели – Танечка. Но сама заболела тяжко. Врачи говорили – готовься к худшему, и Валентин не отходил от неё. Только на день, когда девочка умерла, и он сколотив гробик и уложив в него крохотное тельце с застывшей гримасой обиды на лице, отнёс и похоронил рядом с близкими.
И когда она первый раз осмысленно взглянула на него, голова его была совершенно седой, и она заплакала, протянув к нему руки, он осторожно наклонился над ней и их слёзы смешались, а он тихо говорил:
- Ничего, всё будет хорошо, только ты встань, только встань…
И она встала, и опять пошли дни и годы обычных забот. Иногда и радостей, но больше забот: о детях, потом о внуках. С обидой за Валю вспоминала тяжкие хлопоты о квартире в райцентре. Не могли они работать на усадьбе. Давно сдал Валентин председательство и дом в Волковском, который сам строил, оставлял колхозу, чтобы получить квартиру поближе к сыну Петьке, а тянули годы, и получили квартиру, когда он совсем с трудом передвигался. Но вот, а теперь этот голос из прошлого. Нет, Валентину она ничего не скажет, и ребятам запретила, младший ничего не знает и очень хорошо.
Только всё равно смутно на душе, горько и обидно. На кого, за что? За войну, которая так нелепо перекромсала, перерезала судьбы и жизни. Кому объяснить это? И плыл перед глазами ветреный солнечный день и ладный парень в военной форме сидел рядом на брёвнышке и постукивал веточкой по хромовым, запылившимся сапогам, и эта её пляска с чужой шалью в руках и шёпот баб.
- Не стоит молодой на свадьбе плясать, не к добру это…
Но  Семён посмотрел на неё с восхищением и шепнул:
- Я куплю тебе самую красивую шаль…
Он и сдержал обещание через 45 лет: нежный кашемир ласкал её руки.
- Мать, иди чай пить будем, я гостинцев принёс, раздался голос Валентина.
- Иду, сейчас…
И она торопливо завернула шаль в газету - от моли – и засунула в самый дальний угол шкафа.
Утекло время.
Антуан радовался, как ребёнок – скоро приедет  - внучка Тасенька!
 Она приехала – юная, весёлая, раскованная. На Таисию совсем не похожа – разве только золотыми кудрями, а внешне – нет, высокая, длинноногая, глаза карие, как у бабушки. Сразу решила:
- Вот это комната будет моя.
И Антуан, привыкший и любивший свою комнату, вынужден был уступить.
С квартирой дело решилось просто: друг, с которым он жил, заявил:
- Вот что Антуан. Пусть эта квартира будет твоя. Я себе подберу поменьше где-то вблизи. И видеться с тобой будем, и на огонёк к тебе погреться у семейного очага загляну, - добавил невесело.
Действительно рядом с их домом или через дом снял крошечную квартирку, а эту Антуан выкупил. Сделка сильно подорвала его финансовые возможности, но он всё равно радовался, квартира удобная и обжитая – две спальни, маленькая гостиная, кухня, душ и ванная – всё было вполне прилично.
Прежде всего Антуан устроил  Тасю в школу французского языка – без языка учиться дальше невозможно. Школа хорошая и дорогая, но что делать? Иначе нельзя. И вот он с изумлением наблюдал, как она собирается на занятия: одела туфли, на очень высоком каблуке, отчаянную мини-юбку, блузку, состоящую из крошечного лоскутка материи.
- Тася, но ведь ты идёшь на занятия, а не на танцы.
- Ну и что? Мне идёт и это модно.
- Но всякая мода должна… Ну, как хорошее вино, пройти какую-то выдержку временем.
 - Ах, дед, в таком случае мне нужно одевать кринолин.
И он не нашёл, что ей ещё сказать.
С занятий она пришла сердитая.
- Что-нибудь не так?
Конечно не так. Кузьмин сказал, что я оделась как папуас.
- Ну, вот видишь, я же был прав.
- Ах, деда, ты всегда будешь прав.
Она обняла и поцеловала его, и он простил ей всё, всё и сейчас, и на много лет вперёд.




      








 
































 




 














 





 

 





 
 



БРАТЬЯ

В августе 1940 г. В Каменку приехала новая учительница. Была она маленькая, худенькая, деревенским не глянулась! Ишь, говорили, прислали как какую-то пигалицу, да лядащую. Но и деревня Таисии Петровне – так звали новенькую, не понравилась. А чему здесь нравиться? Деревня маленькая, на взгорке всего домов 20. Есть начальная школа – и всё. То ли дело Волковское – село на большаке, там сельсовет, медпункт, школа-семилетка, почта, магазин, даже есть клуб с библиотекой. Но в селе её не оставили. Вот в Каменку послали, за шесть километров. И Таисии после окончания педучилища в небольшом районном , но всё же городке, было здесь скучно, и неуютно. Поселили её в маленькой избе, рядом со школой, половину избушки занимала русская печь – основа жизни в каждом крестьянском доме. И вот эту-то печь Таисия никак не могла освоить. Чтобы уложить дрова – колодчиком – как её учили, приходилось ей почти целиком влезать внутрь огромного печного чрева; она подкладывала бумажки, щепочки – дрова шипели, дымили и не хотели разгораться, плача от дыма и обиды, чувствовала она полную свою беспомощность.
Однажды нашла она на полке керосиновую лампу, забралась на шесток, плеснула на дрова керосин, понесла спичку и едва успела отпрянуть, прикрыв лицо руками, на неё рвануло из печи яркое пламя. Таисия выбежала на крыльцо, села на ступеньки и громко расплакалась от страха и боли – жгло руки и лицо. Соседка, шедшая от колодца с водой, сняла коромысло, подошла:
- Что случилось, девонька? Ох, Господи, да ты сожглась, пойдём, пойдём скорее ко мне.
Она привела девушку к себе, налила миску холодной простокваши, заставила её и мочить руки. Таисия, морщась и охая, рассказала, как хотела растопить печь.
- Ну, ладно, не всё так страшно, до свадьбы заживёт, - утешала её соседка.
- Как же ты себе обед готовишь?
- А никак. Чай грела, а больше у меня ничего нет.
- Эко ты нескладная. Ну ладно давай обедать будем.
Хозяйка -  высокая, дородная женщина, плавно и неторопливо двигаясь, стала собирать на стол: нарезала крупными ломтями хлеб, налила в миски густые, дымящиеся щи, попутно рассказывала:
- А зовут меня Татьяна Семёновна, да проще тётя Таня. Живём мы с внуком Дёмкой. Смотри-кось у нас просторно и горенка и две спаленки. Так что, дочка не воюй ты со своей печкой – приходи жить к нам. И тебе хорошо, и нам веселее.
Таисия осторожно спросила:
- А сколько надо платить?
- Да ты с ума сошла! Ну, какая плата! Вот дрова тебе положены, так пусть к нам привезут. Мои племянники- Антоновы – вон дом напротив – и распилят, и расколют. И скажи, как тебя величать-то?
- Таисия Петровна.
- Ну для меня уж просто, Тася. Помочь вещи собрать?
- Да у меня вещей совсем мало, сейчас принесу. Спасибо, тётя Таня. А от ваших щей я сейчас вроде как пьяная.
- А это с голодухи. Ишь, чай только пила. Как же голодной работать?
Так Таисия перешла жить к тёте Тане. Вечером послали Дёмку по дворам – составить списки учеников; сама Таисия пойти не могла, лицо горело, спалённые волосы торчали клочьями.
Дёмка быстренько принёс список – на тетрадном листочке было 17 фамилий. Таисия удивилась:
- А что это у вас все Антоновы, Кругловы да Лаптевы?
Тётя Таня объяснила:
В деревнях часто так – много дворов, а фамилии две-три. Это наверно, от тех, кто здесь наперво поселился. Ну а остальные есть -  россыпью.
Школа располагалась в большом доме Марягиных. Внутри сохранилась только печка и маленькая прихожая – раздевалка. Все перегородки были убраны, и получилась одна большая комната в 4 окна, условно разделённая пополам – на одной половине 1-й и 3-й классы, а через проход – 2-й и 4-й.
Таисия взялась за работу с азартом: вымыла все окна, натёрла до светлой желтизны полы, вырезала из бумаги «кружевные» занавесочки на окна. Целую неделю рисовала и вырезала крупную азбуку. С помощью Дёмки приклеили её к фанерному листу и прибили к стене. Дёмка с большим удовольствием помогал Таисии. Он был невысокий, крепкий 12-летний паренёк, совершенно белобрысый с такими же светлыми ресницами и голубыми, озорными глазами. Он должен был уже идти в 5-й класс, в Волковскую школу. А пока делал для Таисии учебные пособия: сделал две беленькие, гладенькие указки; потом в продолговатом ящике они делали макет рельефа: была там гора, из под неё текла река – из узеньки кусочков стекла – и впадала она в стеклянное море. С одной стороны реки была возвышенность из рыжей глины, с другой стороны – пашня и узкие линеечки грядок. Этот ящик поставили на тумбочку против парт 4-го класса.
Начало занятий всегда праздник. Для Таисии тем более – первый урок в настоящей школе.
Солнечным весёлым утром у школы собралась стайка принаряженных ребятишек. Подошли и некоторые мамы. Таисия – в белой блузке, чёрной юбке и всепогодных чёрных лодочках, волосы поле сожжения и стрижки, лежали тугими золотыми кольцами, - торжественно всех поздравила с началом нового учебного года и подала звонок самой маленькой девочке. Та, краснея и смущаясь, тихонько позвонила. Ребята, суетясь и толкаясь, зашли в дом. Учебный год осенью 1940 года начался.
Вскоре для школы и для учительницы привезли дрова. Как договорились к дому тёти Тани. Вошёл маленький, старенький, весь какой-то поношенный мужичок и доложил:
- Скажи Татьяне, что Савоська дрова привёз. Пусть разгружают.
Таисия ничего и сказать не успела, как он исчез. Вскоре пришла тётя Таня и скомандовала:
- Дёма, позови Матюшу, разгрузить надо.
Пришёл Матвей – высокий, стройный парень с большими по-мужски сильными руками, и не стал ждать Дёмкиной помощи – поднял телегу с одного бока и свалил дрова.
- Укладывать не будем.
И обратился к Таисии:
- Пилить умеешь?
- Если научишь, то сумею.
Она вынесла пилу и они принялись за дело.
- Ты не держи, отпускай пилу, когда она на меня идёт, а потом ты к себе тяни, - учил Матвей.
- Ну и неумёха ты!
И с укоризной на неё поглядел. Она только заметила, что глаза у него синие-синие и с досадой огрызнулась.
- Значит такой учитель плохой!
Он покраснел как девчонка, даже уши стали красными, повернулся и ушёл. Дёмка фыркнул:
- Во, обидчивый какой! Давай со мной.
И они потихоньку наладились пилить.
Вечером Таисия спрашивала тётю Таню:
- Почему возчик себя Савоськой назвал, он же пожилой человек?
- Да так случилось – смолоду много колобродил, да и пил. Жизнь не задалась, живёт у брата в мазанке на огороде, чудачит порой. А брат-то – Пётр Иваныч Лаптев – уважаемый человек, председатель нашей «Зари».
Таисия спросила про Матвея.
- А это как раз мой младший племянник. Я ж тебе говорила. Вон дом напротив брата моего Василь Семёныча. У него сынов всего трое. Старший Семён командиром скоро будет, военный он. Второй – Валентин – механизатор, он всё при тракторах, да в кузнице, дома редко бывает, чаще у Клаши Петровой, кузнецовой  вдовы на хуторке живёт. Живёт, а не женится.
- А почему?
- Да старше его она намного. Её Митя  нашему Матюше ровесник. Им уже по 16 лет.
- А я думала он старше.
- Да ведь работает много. Он самый младший, младше Сёмки на 9 лет. Рос при матери, все дела научился делать. А то бы им теперь плохо было.
- Почему?
- А Марфа – жена брата – летось померла. Так как-то сразу неожиданно. Брат мой почти калека – ревматизм скрутил, ноги не ходят и сердце плохое. Как-то по зиме из-под воды мешки с мукой вытаскивал – вот этот самый Савоська по дурости воз утопил. Ну Василий и остудился сильно, с тех пор и слёг. Все дела на Марфу, и колхоз, и по хозяйству, и по дому. Она и не сдюжила. Хорошо Матюшу ко всему приучила – он теперь и печку топит, и обед варит, и за отцом ходит – всё на нём. Ему бы девкой родиться, он и  обличьем в мать пошёл. Марфа у нас красавица была, коса – в руку, чернобровая, глаза синие. Вася в ней души не чаял. После неё совсем сдал. Вот только Матюшей и держится.
 - А как же ваша семья?
Про себя Татьяна рассказывала неохотно.
- Да мужик мой не захотел в колхозе работать. На шахту подался, в Донбасс. И сына с собой сманил. Только денег не наработал и беда случилась – завалило их в шахте. Сноха жить сюда не поехала, Дёмку вот мне привезла.
Закончилась осенняя уборка. Долгими тёмными вечерами сидели на кухне – Таисия за столом с тетрадками, Татьяна с вязаньем у печки. И постепенно Таисия узнавала все события из жизни маленькой Каменки. Хвалила Татьяна их колхоз –  маленький, но дружный, хвалила председателя Петра Ивановича – он обещал в деревню свет провести, уже столбы заготовили; но, видно, до зимы не успеют. Плохо вот, что дороги хорошей нет – в Волковское далеко ходить и в школу, и магазин. Со всеми жителями постепенно хоть и заочно пока познакомилась Таисия.
А 1941 год встречали весело. В школе нарядили ёлку. Целых две недели красили и клеили игрушки. Таисия  ломала голову – как быть с подарками? Из своей получки купила немного конфет, в Волковской школе выпросила несколько тетрадей и ручек. Даже Татьяна увлеклась подготовкой к празднику: до этого ёлку в школе никогда не устраивали. Из цветных лоскутиков сшила она маленькие мешочки, а в них положили по кулёчку конфет, ещё кому ручку, кому тетрадку. А дедом Морозом нарядили Митю Петрова, он в деревне не часто гулял: не сразу признают. И, правда, в белом тулупе, в шапке и с приклеенной бородой он был настоящим Морозом. Татьяна посоветовала Таисии лично пригласить лучшего гармониста – Саньку Нефёдова. И она пошла к Нефёдовым. Семья эта – не местная, приехали в 32- году, бежали с Поволжья. Семья большая – десять детей. В дороге умерло двое, да старики остались умирать в деревне. Все остальные выжили и прижились в Каменке. Старшие дети жили уже отдельно. В доме за главного был Санька – худенький, невысокий 16-летний  паренёк. Он усердно работал в колхозе, но  главное для него была гармонь, и цену себе он знал. Он мог часами подбирать любую музыку по слуху и тихонько наигрывал, склонив голову и прислушиваясь к инструменту. На посиделки ходил редко и неохотно, если уж очень просили. Таисия очень уважительно попросила его поиграть для детей.
Праздник получился чудесный!
И нарядная ёлка, и подарки, и танцы под поющую гармонь – все деревенские  кто в сенях, кто под окнами, глядели как веселятся ребятишки. Таисию этого зауважали. Стали и за глаза звать Таисия Петровна.
Молодёжь на масленицу тоже веселилась – снимали избу, устраивали игры, танцы. Как-то к тёте Тане забежали Матвей и Митя:
- Таисия Петровна, а вы что не идёте – у нас весело!
- И, правда, Тася, что ты всё дома со мной, шла бы с ребятами гулять, - поддержала Татьяна.
- Да неудобно мне. Что это я перед учениками выплясывать буду.
Татьяна потом упрекала:
- Да когда ж тебе и погулять, так и состаришься одна.
- А для этих ребят и так старая, мне уж скоро 22.
- В деревне у нас парней в возрасте и не найдёшь. Как армию отслужат, так и уезжают. Плохо, девкам скучно. Вот хоть на посиделках побесятся чуть-чуть.
Прошумел метельный февраль. Зима заканчивалась. Работы в деревне прибавилось: вывозили на поля навоз, чинили инвентарь. Весна скоро. Когда уже стало хорошо пригревать солнце, Василий Семёнович, шаркая пошитыми валенками, выходил на крылечко. Курил, горестно вздыхая. Иногда приходил Савоська, рассказывал, что слышал от брата! Вспоминали прошлое. В праздники – на май, на октябрьскую он непременно прикалывал к старой, лоснящейся телогрейке красный вылинявший бант Василий как будто невзначай спрашивал:
- А что это ты, Савостьян, при параде?
- Ну, Василь, ты что иль забыл, - так праздник же, - и добавлял гордо,- ведь это я советскую власть учреждал! – И, стукнув себя маленьким кулачком в грудь, я же комитетчик был, иль не помнишь?
- А как же мне помнить – ты тут комитетствовал, а я в это время воевал.
- Но я же и колхозы налаживал, я всё для коллектива, теперь-то вот всё забыли…
Он грустно махнул рукой.
- Ну как же, возражал Василий, помню, ты для коллектива у Авдотьи Марягиной при выселении последний узел с барахлом с телеги снял. И он ехидно улыбнулся.
- Да не ври! Не последний. Да и кто ж знал, что в ем детские хараборки. Я думал, что для всех сгодится.
- Но пропил ты их вполне единолично.
- Та сколько лет ты мне этим узлом глаза будешь драть? Вы все умные задним  умом. А всё по постановлению делал!
- Ну ладно. А потом-то что ж ты всё наперекосяк делал? Вот с мельницы по тонкому льду поехал и сани утопил.
- Так ведь в объезд – лишняя верста, а через речку – напрямик. Да там и не глыбко… Хорошо лошадь быстро выпрягли, а сани с мукой под воду ушли. И ведь не ты мешки вытаскивал, а я. Вот с тех пор без ног сижу, про твоё геройство слушаю.
- Мне мешок-то и не поднять, грустно сказал Савоська и добавил примирительно, - Вась, насыпь своей махорочки, очень уж очень  забориста.
Свернули цыгарки, закурили. Этот разговор повторялся у них неоднократно, теперь он не имел прежней остроты, так, скорее просто ритуал для начала общения. Василий спросил:
- Как Пётр Иваныч не обижает тебя?
- Да нет, Пётр ничего, не задевает, но и разговора нет. А вот Нинка – ну, люта! Змея настоящая. Вот ребята кружку с молоком на столе оставили, ну я и хотел выпить – так нет, кошке вылила, а мне не дала. Он горестно вздохнул.
- Так пойдём, пообедаешь с нами.
- Не, не надо. Я картоху варил, ничего, поел.
В апреле Василий Семёныч получил письмо от старшего сына Семёна, что он возможно в мае приедет в отпуск. Эту новость обсуждали в обоих домах. Татьяна говорила:
- Ну, вот, Сёмка приедет и решит, как отцу жить. Или сам женится, или Вальку женит – нельзя же одному Матюше всё хозяйство тянуть.
- А невеста у него есть? – поинтересовалась Таисия.
- Да кто знает, может и есть, а если нет, так ведь и в деревне невест штук десять.
- Что ж вы их на штуки считаете, ведь по любви женятся.
- Ну, это уж как придётся. А хотя бы вот ты – чем не невеста? Учёная работаешь и собой ничего, может, и сосватаем, - смеялась Татьяна.
- Тётя Таня, разве так можно – я же не видела его и не знаю совсем, как же так всю жизнь  решать?
- Не пугайся. Видно будет.
Так все разговоры и вертелись вокруг приезда Семёна. И  вот под самый май он приехал. Таисия увидела в окно, как к дому напротив, шёл высокий военный с чемоданчиком в руке. Рассмотреть она не успела.
Семён давно не был дома, уже почти отвык от деревенской обстановки, но обрадовался отцу, братьям. Татьяна сразу пошла к ним, собрались все родные, поздравляли с командирским званием; как уже лейтенант, на воротнике два блестящих кубика, рассматривали, гордились. И впрямь – Семён высокий, сильный парень, не сказать красавец, но видный малый, волосы тёмно-русые, глаза серые, смотрит очень серьёзно. Пока Татьяна хлопотала с закуской, мужики жадно расспрашивали про жизнь, про ту, большую, которая шумела где-то вдали от Каменки.
- Семка, а войны не будет, как думаешь.
Этот вечный, тяжкий вопрос для России о войне – и думали о нём почти постоянно.
Кто-то сказал:
- Какая война? Мы теперь с немцами вась-вась, договор заключили.
Семён помолчал, потом сказал:
- Конечно, сейчас вроде бы война не должна быть, но обстановка серьёзная. Нам пока надо армию укреплять, много трудностей.
- Это каких же?
- Техники мало, специалистов тоже.
- Ну, вот, а как же – « если завтра война»?
- Так победим, не сомневайтесь.
- Да ведь нам не сомневаться, а воевать придётся.
- Может и не придётся, ведь пока мир.
- Так давайте за мир, наливай Вася.
Вечером Семён говори с отцом:
- Батя, я думаю на новое место службы ехать надо с семьёй.
- Так женись, невест вон полна деревня.
- А я никого уже не знаю. Кого знал, те замуж вышли, которые подросли, тех не знаю.
 - Сходи погуляй, приглядись – на то и отпуск. Когда тебе ехать?
- 20-го уже быть в части.
- Так мало?! Я думал весь месяц…
- Батя, на самом деле время очень тревожное, всё может быть, опоздать мне нельзя.
- К Татьяне сходи, она всех невест знает!
На следующий день, 1-го Мая, Таисия со школьниками пошла на демонстрацию в Волковское. День был солнечный, праздничный. Ярко желтели полянки одуванчиков, деревья стояли в бледно-зелёной дымке молодой листвы, и воздух пьянил запахами проснувшейся земли, будоражил беспричинной вроде бы радостью и ощущением счастья.
Дети принаряженные, с маленькими красными флажками, даже со своим барабанщиком, который без конца грохотал, болтали о чём-то своём, а Таисия улыбалась, просто так – от радости жизни. В Волковском вместе со школой прошли по главной улице. В репродукторе около сельсовета гремела музыка. Играл и свой духовой оркестр, по большаку ходили принаряженные, весёлые, собирались кучками – пели, плясали. На углу торговали пончиками, конфетами, квасом. Таисия купила кулёчек конфет «китайской смеси» - такие блестящие шарики, кубики разноцветные, в полосочку и недорогие – 1р.10 килограмм, хотела угостить ребят, но они куда-то рассыпались – кто в кино, кто к родным в гости. И Таисия домой пошла одна. И радостное её настроение угасло, а звуки духового оркестра издали почему-то отдавались щемящей грустью.
Татьяна решила вмешаться в события и действовать решительнее – то ли они сговорятся, толи нет – нечего время терять и сказала Таисии:
- Тася, Семён решил тебя посватать, ему жениться нужно до отъезда.
- Скажет, это я наперёд говорю.
- Тётя Таня, да ведь чтоб семью создать, любовь нужна, а мы друг друга и не знаем совсем.
- И любовь будет, и семья. Не век же тебе по чужим углам скитаться.
- Это был серьёзный довод, чтоб отнестись внимательнее к предложению. Таисия понимала, что своего жилья ей долго не добиться, а это возможность уехать из Каменки в другой, большой мир, где наверно, и жизнь другая, и она согласилась.
- Ну, сватайте, может, всё к лучшему.
И вечером Семён пришёл к ним. Собрали чай с пирогами, всё по порядку.
Но всё как-то было неловко, и Татьяна не стала ждать, когда Семён расхрабриться.
- Ну, что мы будем зря время терять – ты, Семён, сам скажи.
Он слегка покраснел:
- Таисия Петровна, соглашайтесь быть моей женой. Я понимаю, всё это так быстро и неожиданно, но у меня нет другой возможности. – Он с улыбкой развёл руками. А то ведь так и холостым останусь. Обещаю вам, что мы будем жить хорошо и дружно.
Таисия улыбнулась.
- Ну, дружбу я тоже обещаю. Хватит ли этого для семейного счастья?
- Как раз это для счастья самое важное, - и он протянул ей руку. – скрепим нашу дружбу.
Все засмеялись, а Татьяна сказала:
- За дружбу, да за любовь надо по рюмочке.
Выпили и по рюмочке.
Расписываться в сельсовет пошли утром в пятницу 16-го мая. В Волковское пришли часов в 10, но в сельсовете секретаря не было. Таисия сходила за ней домой и скоро она пришла.
- Ну, так какие у вас дела?
Семён ответил весело:
- А мы вот с Тасей расписываться пришли.
- Да ведь сразу не положено.
- Ждать нам некогда, я ведь человек военный. Отпуск уже кончается. Да вы нас и знаете давно.
- Пойдёмте, что ж с вами делать.
Зашли в сельсовет, сели на табуретки. Мария Андреевна записала их в журнал, выписала свидетельство – маленький лоскуток серой, шершавой бумаги – подала Семёну.
- С законным вас браком!
- Вот и всё, подумала Таисия разочарованно. – как просто – клочок бумаги – и я уже замужняя, и не Глебова, а Антонова.
Наверное, похожее чувство было и у Семёна, и он как-то виновато спросил.
- Может, зайдём в магазин, конфет купим?
- Не стоит. Сумки у нас нет, да и вообще…
- Пойдём, всё-таки, зайдём.
Зашли и купили буханку ситного белого хлеба, завернули в газету. Таисия несла хлеб, часто перекладывая из руки в руку - нести было неудобно, газета рвалась. Домой шли тропинкой через поле и овраг. В овражке ветра не было и Таисия предложила:
- Давай посидим  на солнышке.
Сели на какое-то бревно. Семён снял фуражку. Таисия посмотрела, и засмеялась и протянула руку к его голове. Он слегка отстранился.
- Да не пугайся. У тебя лоб полосатый – под фуражкой совсем белый, а ниже тёмный.
- Это всегда так получается. Загораю я быстро и до черноты. Надо походить без фуражки, цвет и сравняется. Ты вот совсем не загорела.
- Никогда хорошо не загораю, просто кожа обгорает и облезает. Говорят, рыжие не загорают.
- Ну, какая же рыжая, ты – золотая.
Помолчали. У их ног бежала, журчала по камушкам мелкая речушка. Было тепло, тихо, пчёлы только жужжали рядом в цветах.
Вот этот ручеёк, Тася, был хорошей речкой, маленькой, но купались мы здесь. Потом вверху запрудили – сделали пруды для водопоя, речка совсем зачахла, остался ручеёк.
Посмотрел внимательно на Таисию, сказал серьёзно:
- Я поеду сперва в Смоленск, оттуда к месту назначения и сразу тебе сообщу. И как получится – приеду за тобой. Или придётся самой ехать.
- А я одна как же? Найду ли куда ехать?
- Ну, это вряд ли. Я всё же приеду.
- Да, да, конечно,- согласилась она, - пойдём, нас уже ждут.
Татьяна взялась за подготовку свадьбы с охотой. Хоть и времени было в обрез, но хотелось ей и брату помочь, и племяннику угодить, да и Таисия ей нравилась. Всё к лучшему, думала она, устроится у молодых жизнь, У Васи внуки будут, да и со снохой ему будет жить лучше. Матюша хоть и делает необходимое, но парень есть парень, без женского догляда в доме плохо.
На помощь Татьяна позвала Клашу Петрову, та хоть и стеснялась – ну, кто она им, не родня ведь, просто Валина сожительница, но всё-таки пришла и помогала, втайне радуясь даже такому полупризнанию.
Стол был самый простой – какие-такие яства в деревне, всё своё деревенское – соленья, моченья, конечно, самогон, а для молодых купили бутылку красного вина.
Таисия огорчалась, что нет у неё хорошего наряда и одела самое праздничное и единственное зелёное платье и вечные чёрные лодочки. Зелёное платье ей очень шло, но на невесту она не была похожа – обычная девчонка. А вот жених в новеньком военном обмундировании выглядел просто великолепно – краше всех за столом. На него глядели все и с восторгом, и с завистью. Свадьба для деревни -  событие. Народу в избу набилось полно, сидели на лавках тесно, многие стояли на крыльце , под окнами – ждали, когда выйдут плясать. Сидел на крыльце и Савоська. Таисия позвала:
- Савостьян Иванович, заходите, гостем будете.
Тот удивлённо посмотрел, махнул рукой:
- Я опосля, опосля…
- Таисия настаивала:
- Нет, я вас приглашаю, идёмте.
И под недовольным взглядом некоторых гостей, особенно Петра Иваныча, сидевшего рядом с Василием Семёнычем, всё-таки настояла и усадила его за стол. Савоська, сжавшись, чтобы стать ещё меньше, и настороженно косясь в сторону брата, притиснулся у краешка стола.
 Наконец, все уселись. Свадьба началась. Выпили, заговорили, вот уже кто-то крикнул: «Горько!».
Таисия встала вместе с Семёном, увидела близко его чужое лицо, поцелуй получился то ли в щёку, то ли в подбородок, сели. Санька Нефёдов достал гармонь и легко пробежал пальцами по клавишам и вдруг резко, ритмично и певуче заиграл цыганочку. Кто-то позвал:
Матюша, давай выходи.
Стройный, лёгкий он шёл в танце, едва касаясь пола, вскинув руки к затылку. Проплыл круг и остановился напротив молодых, поклонился, приглашая рукой невесту к танцу.
Все переглянулись с любопытством. Таисия встала и, проходя сзади лавки с гостями, сняла с плеча одной из женщин красивый цветной платок. Вышла в круг, расправив платок за плечами в поднятых руках и, подчиняясь ритму танца, пошла мелкими шажками, наступая на партнёра. Санька оживился и, чувствуя, как идёт Таисия, подыгрывал ей. А она, чуть приостановившись и играя платком, стала отбивать ритмичную чечётку. Матвей, чуть отступив, грянул вприсядку и закрутился волчком. Таисия поплыла вокруг, мелко подрагивая плечами и кокетливо кутаясь в шаль. Матюша выпрямился и подхватив её одной рукой за талию закружил вокруг себя. Она только увидела рядом смеющиеся синие глаза и зажмурилась. В следующее мгновение они уже кланялись гостям. Все хвалили танцоров. Кто-то крикнул:
- Айда на улицу!
Все стали выходить из избы, а за столы протискивались те, кто ещё не гостевал. Молодёжь гуляла на улице, а мужики собрались около Семёна и, дымя самокрутками, расспрашивали и внимательно слушали, между делом наливая стопочки и себе, и рассказчику.
Женщины разошлись по домам – дела не знали перерывов. Ушли и уставшие тётя Таня и Клавдия. Таисия с Матвеем  собирали со стола и мыли посуду. Наконец всё было прибрано, стихли и разговоры. Когда Таисия заглянула в спаленку, Семён крепко спал как был в обмундировании, только без сапог. Она была рада этому – устала за день ужасно и быстренько побежала в свою коморку к тёте Тане.
А утром Татьяна просто из себя выходила – ну, где это видано – жених спит, как убитый, а невеста вовсе в другом доме.
Зато выспались хорошо, - смеялась Таисия. Потом пришёл смущённый Семён, посмеялись вместе, собрали Таисины вещи, и состоялось её переселение в дом мужа.
Последующие три дня промелькнули быстро, суматошно и безалаберно. А в субботу утром Таисия и Матвей провожали Семёна в Волковское, к автобусу. Шли быстро, боялись опоздать, на ходу не разговаривали. В Волковском уже стоял автобус, и Семён поставив вещи, вышел к провожающим.
- Тася, жди телеграмму. Можешь уже уволиться с работы, чтобы не задерживаться.
- Занятия уже и так заканчиваются, меня не задержат.
- Матвей, за отцом поглядывай, он совсем оплошал.
- Я и так всё делаю. Не беспокойся.
Семён обнял и поцеловал Таисию, пожал руку Матвею, и, только он сел, автобус отъехал.
Таисия долго не могла собраться в город за расчётом. Занятия уже закончились. Они с Матвеем заканчивали посадки в огороде. Письма или телеграммы всё не было. Шёл уже июнь, и Таисию стали одолевать сомнения – может телеграмму потеряли? Дёмка узнавал на почте – нет, ни писем, ни телеграммы не поступало.
22 июня Дёма с утра ушёл в магазин в Волковское в . В обед Татьяна увидела что Дёмка бежит к дому, влетел красный, растрёпанный, выпалил:
- Война!
- Какая война
- Бабушка! Да война с немцами! Напали они на нас! Города наши бомбят.
- Господи, боже мой! Как же это так?
- Не знаю, Надо в правление идти – там радио.
В правлении собрались все, кто был поблизости. Молчали, вздыхали. Также молча со слезами на глазах, разошлись.
Молодёжь хорохорилась – подумаешь – война! Да мы их в два счёта в чувство приведём!
- Не-е-е, братцы, не всё так просто, возражали старшие.
- Воевать, не в носу ковырять.
Через несколько дней пришли первые призывные повестки и по домам начались сборы и горький плач. Первыми уходили Валентин Антонов, Пётр Лаптев и ещё трое мужиков. Лаптев собрал правление колхоза и передал дела своей постоянной помощнице – Полине Петровне, тоже Лаптевой.
Провожала отъезжающих вся деревня, женщины плакали. Когда улеглась пыль от подводы, увозившей первых деревенских солдат, разошлись в тяжёлом молчании.
Полина Петровна, женщина очень серьёзная, даже суровая, немедленно, чтобы не дать воли растерянности оставшимся, немедленно начала направлять людей на работу.
Дела и на самом деле не ждали – летний день год кормит, а самых главных работников уже не было.
В Каменке, да и не только в Каменке, не могли понять, не могли осмыслить происходящего бедствия. Война по всей границе, немцы захватывают целые области, бомбят города. Где же наша армия, наша авиация? Почему отступают? Как же так всё случилось?
Ушли из Каменки ещё семь человек в армию. Остались женщины и подростки и страшное бремя войны.
Когда сообщили, что 16 июля немцы заняли Смоленск – Таисия поняла, что писем ждать бесполезно и где теперь Семён неизвестно.
Василий Семёнович всё подзывал её:
- Тася, от Сёмы ничего нет? Где он?
- Пока ничего нет, но он наверно напишет, пыталась успокоить отца.
Через некоторое время на Таисию обрушилась ещё одна неожиданность – Она поняла, что беременна.
Занятия в школе начались с опозданием. Все – и взрослые, и дети – были заняты в поле, нужно было убрать урожай. После дождей часть полегшей пшеницы пришлось жать серпами, медленно и трудно. Спешили убрать и свои огороды. Полина Петровна, не расставаясь с папиросой, сновала по хозяйству без отдыха. В октябре отправили обоз с хлебом в заготзерно. Семенное зерно, просушив, Полина спрятала в школе – чтобы никто не знал. На трудодень дали по 300 г, да и то самого сорного и влажного зерна. Перебирали, сушили, берегли каждый колосок, каждое зёрнышко – впереди зима. А вести с фронтов были самые тревожные, вот уже в октябре сдали ближние к Москве города – Калугу, Боровск, Малоярославец. Москву бомбят каждый день. А если сдадут Москву?
- Нет! Никогда этого не будет! – Решительно пресекала Полина эти отчаянные мысли.
- Скоро к Москве армия подойдёт – вот увидите, говорила убеждённо, а сама в душе боялась.
Из Москвы хлынул народ в глубинку; ехали на восток эшелонами, но и самостоятельно добирались – кто куда – к родным, знакомым и просто, куда удастся доехать или дойти.
Приехали четыре семьи и в Каменку, с детьми, с узелочками пожиток. Семьи были многодетные – в одной пятеро детей, в другой – четверо и в двух других по два ребёнка. Полина всех разместила, детей направили в школу, взрослым предложили перекапывать картофельное поле – там ещё можно набрать картошки. Некоторые пошли перекапывать, двое малодетных отказались, считали – нам и так должны дать: мы же беженцы. Полина предложила им ехать в район – пусть начальство решает, а в колхозе после сдачи заготовок ничего лишнего нет.
В ноябре как-то тихо и незаметно скончался Василий Семёнович. Хоронили в хмурый день с мелким холодным дождём, провожающих было мало. Таисия собрала скромные поминки. Василия не оплакивали, думали, может ему и лучше, что-то ещё нас ждёт? Горевал больше всех Савоська, а на поминках сказал:
- Ну, мы пожили, будя, всё что было пережили. Теперь ваш черёд… и, сжав в руке кепочку, вышел.
Таисия положив в сумку краюшку хлеба, варёных яиц и картошки, догнала его:
Севостьян Иваныч, возьми вот на первый случай. А нужда будет какая, приходи, уж ты нас не забывай…
Савоська, вытирая слёзы, прошептал:
- Спасибо, дочка. Совсем я один остался, уж и мне бы скорее к Васе…
Осень как-то сразу перешла в зиму, ударил крепкий мороз, выпал снег. В конце ноября из Волковского пришёл приказ выделить от «Зари» лошадь с санями ездовым на лесозаготовки. Полина была озадачена: как быть? Ослушаться нельзя и послать вроде некого. Двух лошадей из колхоза взяли ещё летом. Милка была жеребая – не пошлёшь, Звёздочка – молодая, норовистая и едва объезженная кобылка, пока ещё плохая работница. Полина надеялась, что весной удастся приучить её к пахоте. Осталась Каурая, уже немолодая, но спокойная рабочая лошадь. Жалко её посылать, но делать нечего. Ездовым назначили Дёмку. В эту зиму он в школу не пошёл, работал в колхозе. В сани положили сено, под сено небольшую торбочку с овсом и Дёмкин «сидор» - мешок с картошкой, двумя ковригами хлеба и кусок сала – расклад на две недели.
 Из Волковского ехали весело: набралось подвод десять – ещё были с другой стороны – из Митяева, Кузьминок. Дёмка ехал в середине обоза, когда ребята затеяли скакать наперегонки. Он Каурую гнать не стал – если её стегать, то вовсе остановиться. Но и уехавшие вперёд, тоже быстро притомились – деревенские пузатые лошадки не скакуны.
В леспромхозе всех распределили по участкам. На Дёмкином работали девчонки из Москвы, студентки, никогда пилы в руках не державшие. Да и на других участках все пильщики – женщины. Норма была -  два кубометра на человека, значит на пару – четыре. Это свалить с корня, очистить от сучьев, распилить и сложить. Бригадир в конце дня замерял, если норма не выполнялась, уменьшался хлебный паёк.
Дёмкина задача была забрать дрова из штабелей и вывезти на просеку, к дороге. Просека шла насквозь через лес и там была накатанная дорога, а вот с участков выезжать по снегу было трудно.
Норму выполняли не все, девчонки питались плохо. В столовой всё время кипел котёл, в который доливали воду и досыпали капусту, иногда это было просто прохладное варево. Когда привозили картошку, делали пюре – толчёную картошку, немного помасленную, но сладковатую – картошка подмёрзла в неприспособленном помещении или при перевозке. Местных на довольствие не ставили. Иногда давали щи. Кипяток в титане был постоянно. У Дёмки продукты быстро кончились – он не умел распределять, да в довершение и кусок сала, которого он съел совсем чуть-чуть, исчез. Толи собака стащила, толи кто украл, но замены пока не было. Уже не было корма и для Каурой. Работавший в паре с Дёмкой, митяевский парень, уехал домой. Бригадир ругался, грозился судом военного времени, Дёмка боялся и работал, но уже из последних сил. М тут случилась неприятность: выезжая с участка, он не заметил под снегом пень и гружёные сани «сели» на этот пень. Подошёл бригадир, стал бить Каурую палкой:
- Ну, давай, давай, орал он, а лошадь, напрягаясь из последних сил, не могла сдёрнуть воз.
- Не бейте Каурую! Она не виновата, - кричал Дёмка.
- Ну, тогда разгружай возок, выедешь и перегрузись. Со второго участка ещё подвода будет, с ними доедешь, и бригадир ушёл.
Дёмка подошёл к Каурой. Она тяжело дышала, у неё дрожали ноги, вспотевшие бока быстро покрывал иней. Найдя в изголовье саней пучок соломы, Дёмка вытер потную спину лошади и долго стоял в растерянности, что же ему делать дальше. Пильщики давно ушли, в лесу было темно и он, вдруг решил:
- А мы тоже пойдём домой!
И стал распрягать лошадь: распустил супонь, снял хомут. А куда деть? Бросить нельзя, тащить тяжело – привязал вожжами к седёлке. Взял в руки повод и пошёл с Каурой на дорогу. Мельком подумал – может я зря иду? До Волковской вёрст15, уже темно.
- Ну, нет, я больше не вернусь, - сказал вслух и ещё подумал – а сани? Полина Петровна ругать будет. Пусть ругает, потом съезжу и заберу.
Они вышли на накатанную дорогу в узкой просеке среди густого леса. Небо нависало хмурым тёмным пологом, но впереди ещё видна была уходящая вдаль стрела дороги.
Скоро темнота сгустилась, и лес дышал враждебной, холодной чернотой и, казалось, ещё плотнее сжимал дорогу. Морозило, на дороге тянул резкий северный сквознячок. Дёмка тянул повод и уговаривал ласково:
- Ну, Каурочка, пойдём быстрее, холодно же.
Он снял рукавичку и потёр снегом  нос и щёки. Холод забрался под старенькую телогрейку, стыли руки и ноги, хотя обут он был в хорошо подшитые валенки. Но главное, ужасно хотелось есть или хотя бы попить, и он даже вслух сказал:
- Горяченького кипяточку, бы!
Лошадь фыркнула и остановилась. Больше всего Дёмка боялся сейчас, что бы Каурая не легла – тогда ей не встать, и ещё боялся волков. В этих лесах волки всегда были, а сейчас – то ли оттого, что их тревожили, то ли оттого, что теперь не охотились. Но стали они очень дерзкими – залезали даже в деревенские овчарни.
Впереди что-то чернело на дороге, и Дёмка сжался от страха – волк! Но не стоять же здесь на месте, он дёрнул повод и они снова медленно пошли. Это что-то приближалось, но если волк – почему не шевелится и почему глаза не светятся, - думал Дёмка, и, замирая, подходил к этому месту. И, наконец, с облегчением вздохнул – на дороге лежала кучка дров, утерянная обозом. Дёмка подошёл и сел на бревно, Каурая ткнулась ему в плечо, махнула головой – с морды полетел иней.
Блаженное чувство отдыха пришло к Дёмке – вот так хорошо тут сидеть и не надо никуда идти. Я ещё посижу, ну хоть немножко, думал он. А лошадь опять махнула головой, выдёргивая повод, он очнулся:
- Идём, идём, Каурочка, нельзя сидеть, а то пропадём мы.
С трудом встал и медленно побрёл впереди лошади. Он шёл, уже плохо соображая, сон это или явь и может это снится ему чёрный, страшный лес. Он как бы видел себя со стороны – вот это я иду по лесной дороге, это мои руки, мои ноги, а где я сам? Почему я думаю? Может меня нету?
В какое-то мгновенье Дёмка вдруг понял, что лес кончился – вместо сплошной черноты вокруг была серая мгла, стало как-то просторней. «Это же поле, перед Волковским, теперь осталось вёрст пять». Но ноги его уже плохо слушались, он про себя шептал: - Господи, помоги дойти, помоги дойти…
Вроде бы какие-то посторонние звуки слышались впереди, слева – там, где проходила большая дорога через село. «Нет, это в ушах звенит», подумал он, и шёл уже плохо соображая, как бы засыпая на ходу. И вдруг его ударил негромкий , резкий окрик:
- Стой! Кто идёт?
Дёмка ещё продолжал двигаться и снова окрик:
- Стой! Стрелять буду!
Дёмка как будто очнулся и тихо сказал:
- Это я, Дёмка.
Узкий луч фонарика высветил его маленькую фигурку с заиндевелой шапкой и бровями и всю в инее морду лошади за его плечом.
- Ерофеев, - позвал голос, - иди-ка сюда.
Из темноты появился ещё человек – они оба были в белых  полушубках, валенках, шапках-ушанках. Дёмка размазывая рукавицей слёзы и сопли, тихо сказал:
 - Я дошёл.
Он бы упал, но его подхватили Ерофеев и повёл в дом. Там было жарко и душно. На полу спали какие-то люди, у печки сушились валенки и портянки. Дёмке налили кружку горячего чая и дали большой – во всю буханку – сухарь. Выпив полкружки и оставив в воде сухарь, он повалился там, где сидел – то ли в обморок, то ли в сон. Его перенесли в сторонку, на кучу соломы и накрыли полушубком. Разбудили Дёмку громкие голоса. Он сел и не сразу вспомнил, как он сюда попал. В доме собирали вещи солдаты, сказали Дёмке:
- Ну, до свидания, парень. Мы уходим дальше, тут другая смена будет.
- А где Каурая?
- В сарае она, тоже едва жива.
- Ей бы поесть…
- Да покормили её, не горюй.
- Дяденьки, а вы кто?
Солдаты мы. Из Сибири. Вот к Москве идём. Ну, счастливо тебе оставаться.
Дёмка взял из сарая Каурою и пошёл к селу. Он теперь понял, где ночевал – это был дом леспромхоза, километрах в двух от села, в берёзовой роще. Когда он проходил через село во дворах увидел много солдат, какие-то повозки, машины с ящиками. На день все разместились в селе.
«Значит, это мне не почудилось это они шли ночью по дороге, - вспомнил он услышанный им шум. Вот здорово, теперь скоро войне конец. Вон сколько солдат идёт». И совсем повеселев, он зашагал в Каменку. Но около деревне снова погрустнел – что-то ему теперь будет? Отвёл лошадь на скотный двор, пошёл к Полине Петровне и всё ей рассказал. Но она не ругала.
- Ладно, не горюй, иди к бабушке.
- А судить меня не будут!
- Не будут. За что судить, ты и так месяц отработал по холоду и голоду. А Каурою жаль. Теперь она уже не работница. Ну, иди, отдыхай.
3 февраля 1942 года Таисия родила мальчика. Была при ней только приезжая – Катя Милькова с хуторка, она вроде медсестра, то ли училась на медсестру, но всё обошлось благополучно. А беда была в том, что в доме не было ни одной лишней тряпочки. Наверно, Таисия не позаботилась или уж и достать ничего нельзя было, но для малыша – ни пелёночки, ни одеяльца. Разорвала Таисия свою простыню и взяла Марфину большую старую клетчатую шаль на одеяло. А как-то, когда Матвей пришёл с работы пораньше, осторожно спросила:
- Матюша, а у мамы твоей в сундуке, может есть что лишнее из белья?
Наверное есть, ведь у неё полная укладка была, давай откроем.
Ключа Матвей не нашёл – сбил замок – а в сундуке – пусто. Ну, там  какое-то старое пальто, два линялых байковых платья, домотканая ряднина и всё.
Куда всё делось? Матвей смотрел и мрачнел.
- Ну ладно, завтра пойду у тёти Тани спрошу. Она после мамы тут хозяйствовала.
На другой день пришла Татьяна с каким-то маленьким узелком. Смотрит уклончиво, губы – скобочкой.
- Что это ты на меня Матвея натравила. Какое это я добро присвоила? Я после Марфы два года вокруг семьи вьюсь, всё помогаю, да обихаживаю. А если что и взяла, так Вася мне брат, кому же после Марфы и отдать – не снохам же! У них своё приданое должно быть. Кто же виноват, что у тебя ни одной тряпочки не было
Таисия вспыхнула:
- Я Матвея к вам не посылала. До ваших семейных отношений мне дела нет. А что у меня приданого нет, так ведь жених видел, что я не купчиха. Вы это знали, так и отсоветовали бы жениться, что ж тогда по-другому говорили?
Татьяна сбавила тон:
- Ну ладно. В семье всякое бывает. Вот тут простыни, полотенца – из Марфиного приданого, это я возвращаю. Ну а что с Васей нажито – не взыщи, я им породней буду.
И прямая, величественная выплыла из дома. Таисии хотелось швырнуть ей вслед этот злосчастный узелок, но сдержалась. Пусть Матвей сам решает, они -  родня. Это я всем чужая, - подумала с горечью и обидой. Матвей вечером развернул узелок – в нём была простыня, две наволочки и два полотенца – всё новое, но уже излежавшееся.
- Пойду брошу ей всё обратно, -  решил он.
Таисия остановила:
- Не разжигай вражду, пусть будет так, да хоть что-то годится для малыша.
Мальчика назвали в честь деда – Васей. Татьяна хоть и изображала обиду, но всё же понимала, что не права и старалась сгладить разлад. Сама предложила, что отвезёт окрестить мальчика. Церковь в Волковском была закрыта – там был теперь молокозавод, и Татьяна тайно ездила к батюшке в дальнюю деревню Митяево, где мальчика и окрестили на дому.
 Началась весна 1942 года. Всё так же трудно шла война, хотя фронт от Москвы чуть-чуть отодвинулся. От деревенских с фронта никаких вестей не было. В деревне началась обычная тяжёлая работа. Таисия ещё вела занятия школе, Васю она оставляла у тёти Тани, потом бежала скорее домой его кормить. Ему было уже 3 месяца – он смеялся, шлёпал по груди ручками и жадно, захлёбываясь, сосал.
Таисия стала как-то странно себя  в такие моменты чувствовать – её вдруг охватывало страстное, неудержимое желание, чтобы сейчас, сию был с ней муж, мужчина. Она решила, что стала ненормальная или может быть заболела? Но у кого спросить? Ведь в другое время она ничего подобного не чувствовала. Теперь стала бояться кормить малыша.
Как-то она встретила Катю Милькову, которая у неё роды принимала. Краснея и стесняясь, сказала, что она, наверное, ненормальная и как ей быть? Катя рассмеялась:
- Да нет, вполне нормальная. Просто после родов настоящей женщиной стала.
- Но, говорят, пока кормишь – ничего не бывает, а я… а у меня… всё как прежде.
- Ну, это у всех по-разному.
Таисия успокоилась, значит, всё пройдёт.
Наконец, закончились посадки в огороде. И в тёплый солнечный майский день Таисия затеяла большую стирку. Попросила Матвея натаскать воды, накипятила щёлока – мыла почти не было – отнесла Васю к тёте Тане и пошла стирать. В бане было уже жарко. Она сняла блузку, осталась в лифчике и короткой ситцевой юбочке и принялась за работу.
Матвей принёс ещё два ведра воды, снял коромысло и, поставив вёдра на лавку, открыл дверь в баню. Солнце падало в окошко, освещая золотистые Таисины волосы. Она,  наклонившись к корыту и громыхая стиральной доской, не слышала, как он вошёл. А Матвей остановился поражённый. Он вдруг впервые её увидел. Вот целый год жил под одной крышей и не видел, не замечал её. А тут вдруг увидел всю её сразу – и спину с ложбинкой посередине, и полные белые руки с клочками пены на них, и маленькие ноги с розовыми пятками, и эти золотые завитки волос, прилипшие к шее. И он, вдруг, не осознавая, не понимая, почему он так делает, наклонился и поцеловал эти влажные волосы. Таисия быстро выпрямилась и повернулась к нему, отводя согнутой в локте рукой волосы с потного лба. Матвей только успел подумать: - Ну, сейчас треснет – а она вдруг быстро вск5инула руки и, обнимая его за шею, поцеловала в губы. Матвей обхватил и так сильно сжал её, что она тихонько охнула и прошептала:
- Да ведь раздавишь…
 А потом они оказались в предбаннике на вязанке соломы, и первой опомнилась Таисия. Матвей вдруг отнял руку от её груди и удивлённо воскликнул:
- Ой, что это, откуда вода?
Таисия усмехнулась.
- Нет, Матюша, это молоко пришло, надо идти Васю кормить, а ты побудь здесь. Прибежав в избу, Таисия умылась, переоделась. Вся душа её ликовала, а тело ощущало блаженную лёгкость, покой и умиротворение.
После ухода Таисии, Матвей как-то неожиданно заснул. Проснулся уже в сумерках и никак не мог сообразить, где он находится. Вышел на улицу, сел на какой-то ящик, прислонившись к шершавому стволу яблони. Темнело. В деревне тихо, только в овражке поют соловьи, вот и в черёмухе за баней, рядом совсем, засвистел, защёлкал, потом затих и вот уже снова самозабвенно запел.
Матвей вспоминал всё, что произошло и противоречивые чувства одолевали его: радость познания женщины, какая-то новая сила, возникшая в нём, - казалось. Он мог сейчас гору свернуть. И вдруг он жарко покраснел от стыда, даже уши горячими стали и вспотели ладони: «Это что же я наделал? Соловьёв слушаю, а Сёма, братка, на фронте под пули себя подставляет, а, я подлец, здесь с его женой милуюсь. Да как же я ему в глаза посмотрю? Что же мне делать теперь, как быть? И как же Таичка? Ведь это я её подвёл! Нет, нет! Надо скорей бежать, уходить, чтобы не встречаться, никогда! И, сознавая, что это теперь тоже невозможно, он вдруг по-детски расплакался, тяжело вздыхая, вытирая рукавом мокрое от слёз лицо. Ничего не решив и не придумав, потихоньку зашёл на кухню, увидел на столе приготовленный ужин, выпил кружку молока, собрал в сумку хлеб и картошку, и ушёл на машинный двор.
Два дня дома он не появлялся. Даже тётя Таня спросила:
- А где же Матюша?
- Да он дальнее поле пашет, домой и не приходит.
- А может у Зинки Лаптевой ночует?
Таисия насторожилась:
- Разве он с ней гуляет давно?
- Да кто их знает, молодых, я просто так подумала. Что ж это пашет на пустое брюхо. Так много не наработаешь.
После этого разговора Таисия с ужасом подумала, что ведь Матюша действительно может в любой момент уйти к другой девушке или женщине. Он свободен – что она ему? И ведь будет прав – в своей семье, да с женой брата жить – это ли порядочно? Да и она – что Семёну скажет, может он и вернётся скоро. Но, вспоминая те четыре дня своей с ним семейной жизни, она ничего кроме стыда и неловкости не ощущала, и впервые подумала, что жить с ним она вряд ли сможет. А любовь к Матвею охватила её как пожар и что теперь будет, она боялась даже и думать.
На третий день поздно вечером Матвей вернулся домой. У Таисии на кухне был приготовлен ужин, а она уже легла спать, Матвей зашёл в спаленку, спросил тихо?
- Ты спишь?
- Нет. Где же ты пропал? И обедать даже не приходишь. Что-то случилось?
Таичка, я не мог, я ведь подлец – так тебя подвёл! Из-за меня ты теперь виновата перед Семёном. Как мне теперь быть?
- Эх, Матюша, милый мой, Ну, какая твоя вина? Уж если кто виноват так это я, за то что люблю тебя больше всего на свете. Она стала на кровати на колени сзади него, обняла и целовала его затылок, шею…
 Он только выдохнул:
- Таичка…
Началась пора их сумасшедшей отчаянной любви. Где-то рушились дома, захватывали и отбивали города, шла кровавая, тяжкая война. А они молодые и грешные отчаянно любили друг друга. Простой деревенский парень, не знавший красивых слов, которые так нравятся женщинам. Говорил только: - Таичка! – и вся нежность, вся любовь и душа его были в этом слове. Или обида, он часто по-детски обижался, и у неё тогда сжималось сердце от жалости и хотелось ещё больше любить и жалеть его. Но иногда он говорил, что-то необычное, как-то сидели они на лавочке около баньки, и он вдруг сказал:
- Таичка, ты такая лёгкая, беленькая, как… ну, как эта черёмуха. Вот ты так для меня всегда будешь – весенний цвет черёмухи.
И ещё говорил:
- Хочется, чтобы после меня что-то осталось на земле.
- Почему – осталось? Ты вот есть, я, мы вместе.
- Да это  ненадолго, временно.
- Ну, что ты говоришь, война скоро кончится, все войны кончаются, мы же всё решили с тобой, правда?
А он поглядел синими глазами в небо и так печально ей сказал:
А оттуда буду на вас глядеть.
- Глупости какие! Ты – здесь, а там просто облака, воздух и всё!
 Он повернулся к ней:
- А разве кто-нибудь знает, что там? Вот если у нас будет сын, значит и я буду с вами.
Таисию пугала какая-то обречённость его настроения. Конечно, война ещё не кончается, скоро ему в армию… Дальше ей думать не хотелось. А вот его мечта о сыне могла сбыться, и она боялась этого – он парень, ему не попрёк, каково будет ей? Пугала и перемена настроения – он уж не вспоминал про их вину, про Семёна, у него даже вспыхивали какие-то необузданные порывы ревности – он ревновал её к Семёну! Однажды, уставшая от работы и бессонной ночи из-за каприза Васи, она легла пораньше и мягко отстранила Матвея:
- Матюша, я уже сплю, устала очень.
И он вдруг вспыхнул:
- Ах, ты спишь! Вот с Сёмкой тебе было не до сна. Там вот любовь была, а я тебе просто так, пока его нет. Да?
-Ну, что ты ерунду говоришь.
Он с силой встряхнул её за плечи:
- Нет, нет, не ерунду! Ты знай, пусть Сёмка хоть сейчас придёт, я тебя не отдам! Никому не отдам!
Она целовала его и тихонько уговаривала:
- Ну и хорошо, что не отдашь, я же твоя, что ты родненький?
Такие мгновения были редкими, но как-то смущали, тревожили Таисию.
А однажды она сказала ему главное:
- Знаешь, у тебя обязательно будет сын, я беременна. Только что теперь люди скажут?
Странно он вроде бы и не очень обрадовался. Сказал спокойно:
Я знал, у нас обязательно будет сын. Иначе для чего жить на земле? А попрёки вытерпим.
Вообще он за это время не только физически сильно изменился – стал настоящим крепким мужиком, но он душой стал как-то взрослее. Таисия подумала даже – он постарел рано.
А со своей этой тревожной новость о беременности Таисия пошла к тёте Тане.
Она сказала решительно:
- Иди в Волковское к фельдшеру, пусть поможет. Иль хоть какое средство попробовать – родить тебе нельзя.
- Нет, ничего не буду делать. Это Матюшин ребёнок, уж если решать, так ему.
- Ну, уж он решитель… Что он в жизни понимает? А Семён придёт, что ему скажешь?
- Всё как есть и скажу. Я сама буду жить. Одна.
- Нет, миленькая, не одна. А с двумя дитями на руках. Хорошо если в дому оставят, а то ведь и как былинка в поле. Думать тебе надо. Да побыстрее.
- Зачем о людях плохо говорить? Что ж Семён так уж меня и выгонит?
- А если не вернётся? Матвея не нынче-завтра призовут. Войне-то ещё и конца не видать. Коли и уцелеет – ребята после армии в деревню не вертаются: кто в город, кто вообще в чужих краях остаётся. Как тебе жить, подумала?
- Я работаю. Проживу. Зачем только о плохом думать?
- Ну, ну, тебе жить. Вот и решай…
А Таисии не хотелось ни о чём плохом думать. Такого спокойного, даже счастливого состояния души и тела она ещё никогда не чувствовала. «Вот немцев скоро погонят, наступит мирная, хорошая жизнь, придёт Семён, и они всё решат – они же разумные люди. А Матвей её любит – уж это она точно знала – отслужит в армии и возьмёт её в город. Но бывало, что рассуждала она и по другому: « Это у меня какое-то затмение, я всё не так понимаю. Наверно, я всё таки ненормальная. Ну и что?»
Рассуждая так, как-то скребла она кухонный стол и увидела бегущего к дому Дёмку. Он махал какой-то бумагой:
- Тётя Тася, - крикнул он ещё в сенях, - письмо! Тебе письмо!
Она уставилась на конверт, не очень понимая от кого письмо!
- Дёма, читай, у меня руки мокрые.
И Дёмка читал:
« Уважаемая Таисия Петровна! Пишет вам Лавриненко Михаил. Мы с командиром Семёном Васильевичем Антоновым вместе выходили из окружения. Это было в…»
- Тётя Тася, слово зачёркнуто.
 - Ладно, дальше читай скорее.
- «Нас было 50 – наши из других частей. В последнем бою мы потеряли много людей, а товарищ командир был тяжело ранен. Дальше нести мы не могли и оставили в ближней деревне. Когда мы всё же вышли к своим, я документы передал в штаб части. А по адресу, который там был, я вам пишу. Может быть командира спасут, но за нами сразу шли немцы. Всё же надейтесь на лучшее. К сему с уважением Лавриненко»
После этого известия Таисия затихла, замолкла, но не плакала. Горевала и плакала тётя Таня, а больше всех горевал Матвеё. Он как бы очнулся от какого-то сна и всё вспоминал, и без конца рассказывал Таисии, как Семён его нянчил, как везде брал с собой  и в школу, и в поле, и на футбол.
- Таичка, ведь батя и мама все дни в работе, в поле, на скотном, а я-то совсем махонький – лез везде, где не надо, раз чуть в колодце не утонул. Ну, и Сёма, братка, больше от себя меня не отпускал. И вот будто его и не было никогда… Как же это? А я, а мы?
- Может ещё ошибка, говорят, бывает.
- Нет. Этот парень его спасти хотел, он бы нам врать не стал.
Но похоронки в деревню ещё не приходили. Ещё не осознали своих потерь в армии, когда исчезали целые части – как в пустоту проваливались. И кто знал, где эти люди – то ли погибли. То ли в плену, то ли прибило их к другому соединению. Но всё-таки, отступая и сосредотачиваясь, оставшиеся части, их штабы начали определяться с потерями. И, если не было прямых свидетельств гибели, чаще уведомляли – пропал без вести. А как пропал, где пропал – было неведомо.
Первая похоронка пришла на Петра Лаптева и там было прямо сказано – погиб в битве за Москву. Нина Лаптева почерневшая, заплаканная, ходила на работу молча, ни с кем не разговаривая. Три их дочери – ещё не повзрослевшие – старшей 12 лет боялись с матерью и заговаривать, совсем сник и Савоька, почти не вылезая из своей мазанки.
Вскоре пришло извещение и Антоновой Таисии, сообщили, Что С. В. Антонов пропал без вести.
Несмотря на тяжёлое известие, теперь, уже несомненно подтверждавшее, что Семён всё-таки погиб, Таисия и, пожалуй Матвей испытали некоторое облегчение, подспудно ощущая как бы некоторое уменьшение своей вины.
Всё также тяжело шла война, накрывая своим чёрным крылом их деревеньку, всё тяжелее приходилось работать, всё больше ощущались нехватки самого необходимого, но жизнь в их крохотном мирке как-то успокоилась, они были счастливы рядом друг с другом.
Случалось, однако, и неожиданности. Как-то в школе Таисия услышала, как новенькая ученица спросила у Мити Круглова:
- А тот дяденька в сарае, кто это?
- Какое твоё дело, дура  выковыренная, -  рассердился Митя и ударил её по голове.
Девчонка заплакала.
- Что ты ей сказал Митя? – Таисия думала, что ослышалась.
- А их так мамка зовёт – выковырили их из Москвы-то.
- Так говорить нельзя, - только и нашлась что сказать Таисия, а вечером пошла к Полине Петровне. Та ахнула:
- Ну Нюша , ну стерва, что ей тесно в избе на две связи? Пошли Дёмку, собрание соберём после вечерней дойки. Кутаясь в тёплые платки, дул холодный ветер, усталые женщины собрались в правлении.
Полина Петровна зачитала сводку с фронтов. Радостного пока было мало – по всему фронту упорные бои.
Потом сказала:
- Вот мы собрались здесь и горе у нас общее – война, мужики на фронте. Но крыша над головой есть у всех, и тёплая печка, и, пусть не очень сдобная, но еда. А у москвичек мужики тоже на фронте, дома разбомбили, еды нет, ничего нет. Как жить, как детей спасти?! Вот приехали к нам семьи, с детвой, не по злой воле, а от злой судьбы. Помогаем им как можем, мы тоже люди. Но видно не все…
Вот стали их обзывать выковыренные. Это как понять? А если завтра у наших домов будет враг и нам в эвакуацию придётся?
Кто-то воскликнул:
- Да кто ж так говорит?
- Вот Таисия Петровна ответит.
- От взрослых я не слышала, а дети говорят. Вот Митя Круглов так обозвал новенькую, да ещё побил. В чём же её вина? Дети повторяют то, что взрослые говорят, значит так говорят и у Кругловых. Нюша Круглова взвилась:
- Ну и что, ну сказала, подумаешь, принцессу обидели у нас и так теснота, а тут семьища целая их же пять человек! А ты, учительница, лучше бы за собой следила. Ишь, муж на фронте, а деверок под боком. В чужом глазу и соринка видна…
Все настороженно замолчали.
Полина вопросительно поглядела на Таисию.
И тут Таисию как прорвало – ответила с вызовом:
- А знаешь, Анна Никитична, моё тело – моё дело, кому хочу тому и дам и ответ за всё мне держать, только не перед тобой.
Все задвигались, засмеялись.
- А кто же следующий, - не унималась Круглова.
В это мгновенье Таисия вдруг поняла, почему Митя обругал девчонку.
- Только не твой Ванька. Ты его две недели назад, как пришла повестка в погреб за капустой послала, так он до сих пор вылезти не может, на войну не опоздал бы. Может оттого и приезжие мешают, - ответила Таисия зло.
Бабы загалдели:
- А говорила в городе он, в военкомате!
- Нюшка, это правда?!
- Это что же наши под пулями, а твой мордатый за капустой прячется?
- Не может быть! Это же суд будет.
- Ну, тихо! – остановила Полина.
- Круглова, это правда или навет?
Побледневшая Нюша молчала.
- Значит, правда… Так… Ну, коль времени прошло ещё не так много, договоримся – он сейчас же, сегодня…
- Так ведь ночь!
- Ничего, он к темноте уже привык. Так вот, сейчас же пойдёт в Волковское к дежурному от военкомата – пусть они там и решают. А приезжую семью … Таисия, домик при школе, что тебе выделяли, ничем не занят?
- Нет, но там только одна комнатка.
- ничего, в тесноте, да без попрека. Живи Круглова просторно, только этот обман тебе даром не пройдёт. Ну, расходитесь. Лаптева, останься, на завтрашний день – что у нас?
Расходились, оживлённо судача о случившемся:
- То-то я гляжу, Таисия вся такая пышная, как тесто на дрожжах.
- После родов все пышные.
- Да не так. Какая-то она лёгкая, вроде как не идёт, а летит.
- Ну, от такого парня как Матюша полетишь. Я бы тоже не против.
- Ну, хватила, ты же старая!
- Да 37 лет, это что за старость? Душа любви просит, а жизнь к земле гнёт.
- Да уж… А как же Семён?
- А что Семён, они и узнать друг друга не успели. Война кончится – разберутся. Это их дело.
- А Нюшка-то, зараза, всех осудит, а сама мордатого своего сыночка спрятала!
- Мать своё дите всегда защищает.
- А я прятала? А ты?
- Ну, все по разному. Эх, если б и детей сохранить? Горе наше…
- Кроме войны в деревне были и свои события не менее значимые для её жителей. И чаще всего – печальные. Внезапно умерла Клавдия Петрова, в доме на хуторке остались Митя Петров – её старший и младший – Юра. Соседка-москвичка Милькова опекала и этих ребят. Тихо и незаметно умер Савоська. Незадолго перед этим тяжело опираясь на палку и задыхаясь, пришёл к Таисии. Она обратила внимание, что он весь опухший, какой-то прозрачно-жёлтый. Отдышавшись, он тихо попросил:
- Дай поесть чего-нибудь.
- Сейчас соберу, ты приболел, Севастьян Иваныч?
- Да дохожу я, всё болит и жизнь уходит, да и пора…
Она собрала толчёной картошки с молоком, немного хлеба – не было у неё ничего больше. Он ел, но как-то вяло.
- Вот я уже давно ничего не ел, да вроде и неохота, а сперва есть хотелось.
- А у меня и подарок есть, - сообщила Таисия и достала кисет махорки, - вот нашла в сундучке у Василия Семёныча.
Он дрожащей рукой взял кисет:
- Как! Васин. А я ведь и курить не могу – задыхаюсь. Но спасибо, я возьму – как же, ведь это Васин. Ну я пойду, прощай дочка.
Она проводила его за калитку и смотрела вслед его маленькой с трудом ковыляющей фигурке. Через 2 дня Матвей сказал, что Савоська умер. Как ни странно, его провожало много деревенских.
Разгромили немцев под Сталинградом. И появилась уверенность – мы победим! И все эти жертвы, все слёзы и лишения, вся эта тяжкая цена всё-таки за победу, и придёт другая жизнь – тихая и счастливая, и будет в деревне Каменке отдых и праздник.
Шёл уже 1943 год. Вызванивала за окном капель. На полях, на кучах вывезённого навоза перекликались грачи, пахло оттаявшей кое-где, землёй, весной пахло.
В этот день в Каменке провожали ещё трёх новобранцев: Матвея Антонова, Саньку-гармониста, и Митю Петрова.
Отвезти их в Волковское должен был Дёмка. Санька, сев в сани, играл тихонько на своей любимой гармони, как-то особенно нежно лаская пальцами клавиши. Его младший брат Колька сидел с ним рядом. Митю Петрова пришли провожать все Мильковы, сама Катя и её четыре дочери. Старшая – Зоя держала Митю под руку, всем видом показывая, что она провожает своего парня.
Таисия, в рваной старой шубе – больше на неё, грузную сейчас, ничего не налезало, смотрела, не отрываясь на Матвея. Он держал её за плечи и тихо говорил:
- Таичка, я напишу сразу, всё будет хорошо, ты ничего не бойся.
Полина Петровна поторопила:
- Ну, что теперь делать; ехать надо, а то опоздают в район, прощайтесь уже.
Санька снял гармонь с плеча и протянул Кольке:
- Ну, теперь она твоя
Колька бережно взял гармонь, пообещал:
- Я сберегу до тебя, не порушу, не бойся.
Они обнялись. Зоя, вытирая глаза, отошла от саней. А Таисия вдруг стала оседать в руках Матвея и он, беспомощно оглянувшись, воскликнул:
- Да помогите же!
Подбежала Татьяна, они с Полиной взяли побледневшую Таисию, оттянули от Матвея. Он прыгнул в сани, Дёмка стеганул и они поехали. А Таисия, с мертвенно бледным лицом и закрытыми глазами, грузно осела на снег. Милькова тёрла ей виски снегом, хлопала по щекам, наконец, кое-как её подняли и с трудом довели до дома. Бабы, провожавшие отъезжавших, разошлись. Через два дня Таисия родила сына. Назвали Виктором.
После родов Вити Татьяна резко изменила отношение к Таисии, да и не только Татьяна. Когда был дома Матвей, и жизнь шла более-менее нормально, никто Таисию не попрекал, не обругивал. Теперь же, при её полной беззащитности и зависимости, почти каждая баба норовила кольнуть или попрекнуть. Пусть не явно, даже исподтишка. Злопамятны и завистливы деревенские бабы! Когда Таисия понесла к Татьяне Васю, чтобы с малышом пойти в школу, та отказала ей:
- Нет, Тася, мне сегодня некогда, я стирать собралась, а потом на скотный пойду, на вечернюю уборку.
 - Тётя Таня, да ведь не надолго, я ребятам хоть уроки задам.
- Ну и ничего, с тобой побудет. Да и то сказать – рожать – рожала, а что за ними ходить придётся – не знала? А я тебе говорила, да только ты сама умная, никого не слушаешь. Так что сама и решай.
Таисия скрыла набежавшие слёзы, молча подхватила Васю и вышла. Неделю с трудом, кое-как истопив пораньше печку, собрав сонных детей, шла Таисия в школу. Но и там занятия не ладились – плакал малыш, Вася бродил по комнате и лез к ребятам – они смеялись, брали его на руки – рады были отвлечься от уроков.
На вторую неделю Таисия заболела и слегла. И не в первые тяжкие годы войны, а вот теперь в сумрачный стылый, осенний вечер стало Таисии по настоящему одиноко и страшно. Ветер неистово гремел оторванным куском железа по крыше, дождь хлестал по стёклам и мрак сжимал душу безысходной тоской. Сжавшись в комочек под одеялом, прижимая к себе ребятишек, Таисия с ужасом думала, как ей выжить и спасти детей. Да нет, не житейские мысли, что нужно сделать, а просто ужас от этой чёрной пустоты вокруг – одна никому не нужная былинка – ни пожаловаться, ни посоветоваться, даже просто сочувствия ей не найти! Почему? Чем провинилась? И вот всегда рассчитывала, что сильная. А оказалось – нет, вроде бы не нуждалась ни в ком, а как бы хотела сейчас даже не помощи – просто участия и понимания.
Ей было зябко, трясло, и она по обжигающе холодному полу подошла к вешалке, взяла тулуп и накинула на постель и долго потом тряслась не в силах согреться. Перед глазами тянулась какая-то нить, и она старалась следить, чтобы эта нить не запуталась, а потом опять образовался клубок, и опять тянулась нить. Промелькнула мысль – это я брежу, у меня жар, я заболела. Вот беда! И опять темнота, эта непослушная нить, которая всё время запутывалась. Заплакал Витя. Чуть очнувшись, вся трясясь, она дала ему грудь, почувствовала, что сбоку горячо – потрогала рукой – мокро – это Вася постарался. Но ни встать, ни что-либо поправить она уже была не в силах.
Полина Петровна заметила снующих по деревне ребят, остановила одного:
- Почему не в школе?
- А учительница не приходит, школа закрыта.
- Отчего не приходит?
- А почём мы знаем?
- А какое нам дело! Мамка не велела идти.
Так вот оно что, поняла Полина. Наши «праведницы» бойкот ей объявили. Полина пошла к Таисии. И была поражена. В доме было очень холодно, плакали дети. Таисия открыла глаза и говорила что-то бессвязное. Полина быстро затопила печку, горячими углями разожгла самовар – вытащила из постели мокрых, грязных детей, отмыла их, завернула в тёплые, драные какие-то одеяльца. Они согрелись, примолкли. Чем накормить? Нашла кусок хлеба, дала Васе.
Наконец подошла к Таисии, та всё также молча и безучастно лежала – то ли в забытьи, то ли спала – на лбу пот, дышит тяжело.
Полина вытерла Таисию, одела на неё Матвееву рубашку – вытащила мокрое бельё и налила чашку горячего фруктового чая – Таисия с жадность выпила.
- Что это со мной? Где я?
- Да дома ты, болеешь вот.
- Простыла я. Ребята где?
- Здесь, здесь, все целы.
- И Зорька не доена. Совсем плохо, я сутки не вставала, ничего не помню.
- Ну, с Зорькой на самом деле плохо. Придётся забрать на колхозный двор, мастит у неё, вряд ли доиться будет. Придётся на мясо сдать.
- А как же мы?
- Будешь получать на детей по литру молока, а пока поправляйся. – и сказала тише, - ну, что же ты, Тася, так уж и сдалась, ты же умница, учительница, ты сильной должна быть.
Таисия заплакала.
- Что же мне делать? Не осиливаю я. Да и эта беда – все на меня взъелись, как будто я перед каждой виновата.
- На это не обращай внимания, в деревне всегда так – то ругаются, то мирятся. Пойду Татьяне скажу, что это она не помогла или сама болеет?
- Не-е-е-т. Она меня больше других ругает.
- Это мы посмотрим.
Полина встала и повторила:
- Это мы посмотрим.
 И вышла. Она сразу пошла к Татьяне.
- Здравствуй, Таня, прошла в сапогах по чисто намытому полу, села у стола.
- Да не гляди, наследила, ничего, подотрёшь, чистоплотница, ты что же это такая мудрая, да умная Таську-то шпыняешь?
- Ну как сумела родить, так пусть сумеет и ходить.
- Ах, какая ты умница! Да праведница. Вот Таську судишь – а дети ведь тебе родня, они чем перед тобой провинились? Впрочем чужих детей ты никогда не жаловала, да и своих тоже.
- Это ты чего плетёшь, Полина? Ты меня не трожь, я живу правильно и завсегда так.
- Так уж и правильно? Так уж и завсегда? И когда Степан Марягин к тебе в баньку по ночам шастал – тоже правильно было. Татьяна вспыхнула.
- Ну, это вспомнила, было ли?
- Было, было! И то, что раскулачили их и сослали, а Авдотью-то с пятерыми детьми на зиму из избы выселили – это и твоя заслуга! Если бы твой Ефим со зла на них не написал, их бы, может и не тронули. По сеновалам к Степану лазила ты, а ответ держала Авдотья? Ефим-то посовестливей был, написал со зла, но от такого оборота в деревне не остался, на шахту уехал и сына с собой взял. От тебя «праведной», уехали.
- Да что ты ко мне пристала, вскрикнула Татьяна, я вот внука Степанова ращу и осеклась, поняв, что проговорилась.
- Т-а-а-к, - удивлённо протянула Полина, - а я-то думаю, чего это Ефим после гибели Саньки внучонка-то тебе подкинул?
-Ох, Полина, да я оговорилась, ты ж знаешь…
- Знаю, знаю. 10 лет с Ефимом жила, детей не было, а тут вдруг сыночек. Понятно, почему Ефим взбеленился, а потом сыночка у тебя умыкнул. Ох, Татьяна, горькое это дело…
Татьяна плакала.
- Да не говори уж никому.
- А кому говорить-то? Кто знал – давно помер, а остальным и знать неинтересно. Дёмка – парень хороший, единая твоя радость. Да только при таких-то делах за что же Таську судишь? Подумала бы – двоих мужиков хороших война забрала, но вот остались от них два семечка, два росточка – тоже Антоновых, да их сберечь надо, вырастить, чтобы земля наша не опустела. Эх, вы, бабы с куриными мозгами. И ещё вот что – чтобы я больше не говорила об этом – ты за Таисию в ответе. Это тебе поручение колхозное, чтобы её дети были досмотрены; ей в школе быть надобно. Пока всё.
Полина, тяжело поднявшись, вышла.
А вскоре Таисия получила извещение, что Антонов Матвей Васильевич погиб в боях  за Родину. И как ни странно, её не поразило это, она как бы уже ждала, что вот-вот придёт эта весть. Не могло так быть, чтобы Матвей вернулся. Почему она так решила, ей самой было непонятно; просто не верила, что возможно невероятное, исключительное счастье. Так не бывает…
Но, держа в руках эту казённую бумажку, подтвердившую её горькую уверенность в неминуемой беде, она поняла, что и её жизнь кончилась. Конечно, у неё есть долг – её дети и ради них она будет всё делать, что сможет, но её личная, «её женская жизнь» закончилась и больше уже ничего не будет. И эта пустота, эта беспросветность накрыла её как чёрная пелена, и всё стало совсем безразлично. Она вроде бы продолжала обычную заботливую свою жизнь, но больше не видела смысла ни в заботах, ни в вечной житейской суете и её и так бедное хозяйство вообще стало оскудевать и разрушаться.
И вот закончилась, наконец, война. Было какое-то радостное возбуждение: ну, теперь всё изменится и жизнь станет мирной, хорошей, счастливой. Пока трудностей не убавилось: все силы, все средства унесли эти тяжёлые годы. Но в некоторые дома вернулись фронтовики, и это было настоящим счастьем и ещё горше было тем, кому некого ждать. Таисия и радовалась со всеми и ещё больше замыкалась в своём горе – что дальше, как жить?
Но были и другие сюрпризы после войны. Как-то встретилась Таисия с Ольгой Нефёдовой у колодца, поднялись на взгорок, остановились отдохнуть. Таисия грустно вздохнула:
- Вот война закончилась, а душа всё болит. Кто-то своих ждёт, а тут и ждать нечего, пустота одна. Тебе-то муж что пишет, скоро приедет?
Ольга усмехнулась:
- Пишет. Вот вчера получила: спасибо тебе, говорит за нашу семейную жизнь, а теперь вот, не взыщи. Любовь свою единственную встретил, с фронтовой своей подругой, у нас крепкая семья. Вот так, а ты говоришь у тебя пустота, у меня вот не пустота, а предательство.
- А как же ребятишки?
- А он говорит, на алименты не подавать, я детям помогать буду, по возможности. Понимаешь – по возможности, ну, а не будет её, вы уж, сыны, не взыщите, выкручивайтесь сами. Ну я ему не дам нас растоптать. Не-е-е-т. Не позволю!
Поедешь к нему?
- Зачем? Любовь не выпрашивают, да и какая это любовь. Ночная кукушка, дневную завсегда перекукует. Баба ему нужна была а не любовь. А я разве из-за этого теперь в петлю должна? Ребят оставлю у мамы, у неё пять на подросте и мои двое – до кучи. Тася, мне же 30 всего, не70, не 100. Я ещё жизнь свою заново начну, я учиться буду! А ты – учёная, а вот крылья опустила. Тебе уезжать тоже надо. Что ты здесь будешь делать? Старики помрут, молодёжь разъедется. Засохнет наша Каменка, как речка засохла.
- Оля, ты детей оставишь матери, а у меня двое малышей на руках. Это совсем другое дело.
- Не страшись. Ты молодая сдюжаешь.
Да, - думала Таисия, - надо, наверное, уезжать, но ни чего не предпринимала. Даже не могла  представить, как и куда ей можно уехать. Мальчишки росли стало немного свободнее – они уже были самостоятельные мужички – 4-х и 3-х лет. Огород у неё здесь и все знакомые, и работа рядом – куда ехать?
Зябким сентябрьским днём 1946 г. Таисия в длинной Матвеевской телогрейке, подпоясанной верёвочкой, с завёрнутыми рукавами, мыла у крыльца в большом чугуне картошку, шуруя скалкой. Сзади негромко хлопнула калитка, она обернулась на стук. К дому опираясь на палочку и припадая на правую ногу шёл высокий мужчина в вылинявшем военном обмундировании, с большим вещмешком за плечами. Она, всматриваясь, пошла навстречу, вроде бы знакомое лицо. Он улыбнулся, и она вскрикнула.
- Валя! – и подбежав к нему, с рыданием уткнулась головой в его грудь, бормоча:
- Хоть один живой! Хоть один живой!
- Живой, живой, Тася, - тоже едва сдерживая слёзы, прошептал он.
- Пойдём, пойдём домой, что это я, давай твой мешок.
- Не нужно, уж донесу, он тяжёлый.
Они пошли к дому, он всё смотрел на дом, на крылечко – узнавая и не узнавая. Крылечко покосилось, жалобно заскрипели половицы в сенях. Какое-то ощущение запустения вокруг. В кухне Таисия бросилась разводить самовар.
- Садись, отдыхай. Сейчас соберу поесть, чай пить будем, - суетилась она.
Валентин тяжело опустился на лавку, поставил вещмешок.
- Да, уж устал я порядком. Ехал до Волковского – три раза на попутки пересаживался, а оттуда пешком. Он говорил и осматривался вокруг, и изо все углов глядела на него крайняя бедность. На голоса из горницы выбежал мальчик, поглядел на Валентина внимательно и вдруг закричал:
- Папка! Ты приехал!
Второй мальчик поменьше появился за ним, потом, склонив голову и, перестав сосать палец, серьёзно спросил:
- Ты пиехал?
Таисия оторопела и не успела ничего сказать, как Витя подбежал и забрался на колени к Валентину и стал теребить медали на груди.
- Ну. Конечно , я приехал, сказал он серьёзно.- Сейчас чай пить будем.
- Сладкий?
- Обязательно сладкий.
- У нас есть свеколка запаренная и картошка, вот, - Таисия достала из печки горшок с мятой картошкой и выложила из чугунка рыжие ломтики сахарной свеклы с коричневыми подтёками по бокам. Быстро раздула старым сапогом самовар: рассыпая искры, он весело зашумел.
 - Ну, и у меня кое-что есть.
Валентин достал буханку хлеба и блестящую жёлтую банку. Нарезал хлеб, открыл ножом банку.
- Это сало топлёное, лярд называется, американцы прислали, - говорил он, намазывая хлеб, потом посолил и подал мальчишкам.
- Давай, Тася, мажь картошку.
Она, стесняясь, взяла чуть-чуть и положила в миску.
- Нет, как следует!
Он выложил в картошку две ложки сала. Ели душистую картошку с огурцами. Валентин наколол ножом большой синеватый кусок сахара – пили чай заваренный из брикетика прессованных ягод, мальчишки громко чмокали и просили чая, но Таисия отправила их спать. Они уснули мгновенно.
- Ну, вот, теперь поговорим, Валя, ты не обращай внимания, это мальчишки говорят плохо им, нам плохо, и она поглядела на него печальными, полными слёз глазами. – Видишь, как живём, - она повела рукой вокруг. Ничего я не могу сделать. У кого огороды большие, или корова – что-то поменять могут или продать. Мне нечего продать и на деньги, какие в школе получаю, нечего купить. Я не жалуюсь, просто хочу сказать: наверное, я не умею жить, - и, помолчав, глядя куда-то мимо Валентина, добавила, - да я не живу…
Он смотрел на её бледное, постаревшее лицо и его поразило это выражение какой-то полной отрешённости и безнадёжности.
-Да, что это я всё про себя. Ведь теперь тебе надо жизнь устраивать. Ты, знаешь, Клава Петрова ведь умерла.
- Я знаю, мне Митя писал, про всех, добавил он.
- Так ты с Митей переписывался? А нам так и не написал. Да ведь и то сказать – чего чужим писать, - добавила она тихо.
- Тася! Ну что ты такое говоришь? Я ведь лежал почти полтора года в госпиталях, операции несколько раз – сперва чуть-чуть ногу откромсали, потом ещё и ещё – газовая гангрена была. То ли жив буду, то ли нет – неизвестно. Кому и для чего я нужен – братья на войне погибли, а ты сам еле живой.
- А как же теперь.
- А теперь вот я почти полчеловека – хожу на протезе – много не поскачешь, но всё-таки вот хожу, поэтому и приехал. Здесь родина, дом родной.
- Я понимаю. Ты можешь располагать, как хочешь, я ведь и при школе могу устроиться пока.
- Да ты, я гляжу, с ума сошла. Что ты мелешь, Таисия? – он почти кричал. – Ты же мне осталась единственная родня, а дети – племянники мои родные. Эх, ты… Не ожидал от тебя такой обиды…
- Валя, прости, ради бога. Изверилась я во всём и во всех.
- Плохо это! Плохо. Людям доверять надо, а если на всех зло держать, то и правда, жить нельзя. Ну ладно, поговорили, устал я очень.
- Так я постелю, отдыхай.
 Нет, пойду к тёте Тане, отнесу и ей гостинчика и там переночую. Я дня на три в район уеду. Вернусь, тогда и поговорим. Он ушёл к Татьяне.
Через три дня Валентин вернулся из города, едва добрался до дома, тяжело хромая, весь почерневший и согнувшийся. Таисия испугалась:
- Валя, что с тобой?
- Допрыгался я, нога болит, сил нет.
- Ну, раздевайся, сейчас посмотрим, может за Катей Мильковой сбегать?
 Подожди.
Он тяжело прошёл в комнату. Таисия слышала, как стукнул упавший протез, думала – подойти или нет, и едва успела подбежать – Валентин неловко покачнулся на одной ноге и чуть не упал. Она подхватила его, помогла лечь на кровать.
- Валя, снимай брюки, давай посмотрим, что с ногой-то.
Увидев сине-багровую культю чуть выше колена, в ссадинах и кровоподтёках, Таисия испугалась, но чуть замешкавшись, сказала:
- Сейчас ванну тебе сделаем.
Заварила в кружке кипятка полынь, тысячелистник, берёзу, налила прохладной воды в ведро, вылила туда травяную заварку, ведро поставила на табуретку к кровати, помогла Валентину опустить больную ногу. Осторожно пальцами отмывала, оттирала, прилипшие к ссадинам клочки бинта.
Валентин охал, вздрагивал:
- Ну, хватит уж.
- Подожди, Я больше трогать не буду, так посиди.
Взяла старую пелёнку, прогладила о бок кипящего самовара, завернула ногу, подложив под неё подушку.
Пришла тётя Таня с ребятами.
- Ну, вот твой выводок, домой захотели. Без Дёмки им скучно.
- А где же он, ты ничего не говорила?
- Кзамент в городе сдаёт, он не велел сказывать. В техникум поступает в железнодорожный.
-Ну и молодец. Давайте чай пить.
Только они уселись, вбежал Дёмка:
- Поздравьте! Математику сдал, теперь, точно примут.
Таисия поцеловала его в макушку:
 - Молодец Дементий! Ну, садись.
Подал голос Валентин:
- А меня даже и не зовёте?
- Дядя Валя, да как же без тебя?
Дёмка пошёл и помог Валентину допрыгать до стола.
 - Костыли нужно, я их не вял сдуру.
Тётя Таня посоветовала:
- А ты возьми ухват – рогач под мышку и вот тебе костыль.
Когда они остались одни, Валентин сказал:
- Тася, надо нам серьёзно обсудить, что нам делать.
- В каком смысле?
- В обычном , житейском. Вот видишь: я – инвалид, но как-то пытаюсь выжить, что-то делать, у меня – тело искорёжено, а душа за жизнь цепляется. А ты вроде молодая, здоровая, а как потухшая – не дышишь. Двое детей – забота не малая, тебе встрепенуться надо, а ты живёшь как во сне.
- А как мне жить? Я не знаю, не умею, у меня сил нет.
- Я заставлю тебя! – Почти крикнул он. – Вот что я тебе скажу – нам обоим нужна помощь, взаимная наша помощь. Тебе одной детей не поднять. Мне одному тоже не обойтись. Давай жить вместе. Я понимаю – у нас много в сердце выгоревшего, но может, что-то осталось и для жизни.
- Ты, Валя, прав, мне без помощи не обойтись. Тебе проще, не знаю только, как вот воскреснуть.
- Тася, я тебя не принуждаю ни к браку, ни к сожительству. Но давай поддержим друг друга, разве это так трудно для тебя?
- Ох, ну что ты говоришь! Я всё сделаю, я, как смогу всем тебе помогать буду. Мне просто страшно целую семью на тебя повесить – это тяжёлая ноша.
- Ну, не печалься, это моя забота. Будем считать, что договорились. А там как Бог даст.
Таисия как-то успокоилась – ну, вот всё решилось и опять почти без её участия.
В 1947 году Валентин и Таисия расписались, а в 1948 году у них родился сын, назвали Петром – в честь другого деда. Род Антоновых продолжался.

I I

17 сентября 1986г. Рейс Москва – Париж.
- Пристегните ремни.
Итак, он – Василий Семёнович Антонов, летит в Париж на встречу с отцом! Он смотрел в иллюминатор, сумрак раннего утра постепенно редел и вверху, где они теперь находились, уже было светло и солнечно. И это светлое утро поддерживало в нём ощущение свободы, какой-то удивительной раскрепощённости и вместе с тем лёгкой опаски – как у школяра, сбежавшего с уроков и боящегося, что его увидит учитель.
Да, всё произошло слишком неожиданно и почти мгновенно. Пришёл запрос в Каменку из Красного Креста от некоего Антуана Роше о розыске семьи Антоновых. А их уж и не было в Каменке, конечно, ответили бы отрицательно. Но одновременно пришло частное письмо, да не по почте, а передали знакомые Виктору и вот уж тут было полное изумление: оказалось, что этот мсье Роше, вовсе и не Роше, а Антонов Семён Васильевич, что он был взят раненым в плен, работал в Германии, потом бежал и воевал в частях Сопротивления, а теперь вот ищет семью. То ли сказка, то ли правда. Виктор решил, что Василий должен ехать – больше в семье никому не сказали – мало ли что бывает, зачем волновать стариков. Пустив в ход все свои знакомства и, конечно, хорошо заплатив, Виктор быстро организовал оформление поездки – паспорт, визу и, конечно, сперва приглашение от неведомой им мадам Маршан, на самом деле недавней соотечественницы.
Василия одолевали сомнения: как он найдёт эту даму – языка он не знал, как пройдёт эта встреча; у него заранее было предубеждение против этого человека. Всё было нормально, определённо и вот вдруг – на тебе – выискался папаша, и зачем он ему сейчас?
А пока Василий глядел в иллюминатор и изумлялся, как плотно заселена Европа – посёлки переходят в города, города снова в посёлки и нет свободного места, всё опутано нитями дорог, каких-то коммуникаций, лежат ровные квадраты и прямоугольнички полей и редкие оазисы лесных массивов. Тесно…
Оказывается Париж это совсем близко. Самолёт уже снижается над городом в прозрачной лёгкой дымке, пронизанной солнечным светом. Василий запихнул свой старенький плащ в небольшую дорожную сумку и с кучей пассажиров оказался в аэропорту Орли. Пройдя контроль, он вышел, с беспокойством оглядываясь, где искать мадам Маржан? Весёлый голос окликнул:
- Василий Семёнович!
 И он увидел полную, рыжеволосую, улыбающуюся женщину, она махала ему рукой.
- Спасибо! Я так боялся, что не найду вас!
- Ну, я то вас обязательно бы нашла! С приездом! Здравствуйте!
- Да, да, здравствуйте, очень рад! – Он пожал ей руку, и они пошли к автостоянке.
- Меня зовут Елизавета Ивановна, ну для вас просто Лиза, -  представилась она. – Сейчас мы поедем ко мне, это не очень далеко, собственно центр, район Пасси. У меня там крошечная гостиница, где я вас и поселю на время визита.
Поглощённый мыслями о своей встрече, Василий не всматривался в незнакомый город, мелькающие дома, шум города скользили, не задевая внимания. Только раз он заинтересованно воскликнул, когда проезжали мимо оригинального, полукруглого здания.
- Что это за постройка?
 - А, это дом Радио. Его часто изображают на открытках, вы не встречали?
- Нет, не приходилось.
- Ну, мы как-нибудь посмотрим поближе.
Машина вскоре нырнула в лабиринт небольших узких улочек и остановились у 3-этажного старинного здания.
- Ну, вот это мой «Приют».
Она взяла ключи у портье и провела его на второй этаж.
- Вот ваша комната, здесь санузел и душ. Обед в 16.00. Или когда закажете. Я живу в этом же здании, вход с другой стороны. Ну, оставайтесь и отдыхайте.
- Одну минуточку, я хочу попросить вас позвонить моему родственнику, вот телефон. Нужно договориться о встрече.
Василий шёл по набережной и думал, как плохо быть безъязыким в чужой стране, а в голове плыли строки Аполлинера:
«Под мостом Мирабо Сена течёт»…
Почему именно эти строки пришли в голову? Ну, наверно, потому, что вот река, мосты… Да, кстати, а где этот мост Мирабо? Не всё ли равно? Можно взять любую реку, любой мост и сказать то же самое. И каждый мост – символ истории, а река символ текущего времени. Он вдыхал запах реки, наверное, все реки пахнут одинаково, а вот шумящий вокруг город совсем чужой. И о чём он будет говорить сейчас с человеком, называющем себя отцом? Василий безошибочно узнал его среди нескольких человек вышедших из метро. Он был очень похож на деда – на той, молодой, его фотографии. Высокий худой мужчина – не хотелось говорить старик, хотя он был явно немолод, но шёл легко, свободно, одет был в лёгкую куртку, на седых волосах – чёрный берет. А Василий ещё раз про себя отметил, как всё здесь как-то свободно, непринуждённо одеваются и так же легко и непринуждённо ведут себя, и почувствовал, что он нелепо выглядит в парадном к5остюме и в сорочке с галстуком, но думать об этом уже было некогда, и он пошёл навстречу вопросительно обратившись:
- Месье Антуан?
- Да, да, Базиль? Я так рад, Здравствуйте.
Василий быстро протянул руку, он не хотел объятий. Возникла минутная неловкость.
- Мы посидим где-нибудь или погуляем, спросил Василий и подумал, - надо бы пригласить куда-нибудь, но Антуан быстро ответил:
- Давайте пока погуляем.
Они пошли вдоль набережной Сены, осторожно приглядываясь друг к другу.
Василий продолжал:
- Мы получили запрос из Красного Креста и одновременно ваше письмо. Мы ничего не поняли – другое имя и вообще…
Антуан, волнуясь, начал говорить, потом несколько успокоился и речь его сперва сбивчивая, стала правильной. Василий отметил – он уже говорит не совсем правильно по-русски.
- Я сейчас всё объясню, всё как было. В июле, вскоре после начала войны, под Смоленском мы оказались в окружении, я был ранен, и меня ребята донесли до какой-то деревни. Не знаю её названия, я ничего не помнил, хозяйка одела меня в гражданское и, когда пришли немцы, сказала, что я – её сын. Через некоторое время меня и многих жителей этой деревни отправили в Германию на работу. Так я попал как гражданское лицо в трудовой лагерь на самом западе Германии – в Лотарингии, на заводы в Лонгви. Я знал немецкий, мне было легче ориентироваться, там работали бельгийцы и много французов. И вот мы решили бежать. А куда бежать – кругом же немцы, Франция оккупирована. Но мы узнали, что есть в горах партизанские отряды. Мы, несколько человек, бежали в горы, там прятались мелкие группы в горных деревушках или просто в овчарнях. Это была жестокая зима 42-43 гг. Оружия у нас не было. Добывали в боях с немцами, многие из наших погибли. Ты понимаешь, что я говорю не слишком быстро? Извини, не всё уже правильно называю, - и Антуан вопросительно поглядел на Василия.
- Не, нет, Всё я понимаю, то есть понимаю, конечно, что вы говорите, но не всё понимаю, как тогда было.
- А это не так просто и понять. Чужая страна, чужие обычаи и мы чужие для этих людей, беглые военнопленные. Ведь не все французы были сразу против немцев. Очень даже не все. Немцы крестьянам и мелким хозяйствам всякие уступки делали – привлекали на свою сторону, так что нас не очень-то в деревнях привечали, скрывались в маки – это заросли на склонах гор, колючки такие, туда немцы не лезли, но и нам было трудно.
На улице заметно темнело, и Василий почувствовал, что собеседник устал.
- Мсье Антуан, может пойдём ко мне, вы устали.
- Да, Базиль, я немного устал, но думаю, мы лучше встретимся завтра. Мне довольно далеко добираться.
- Я провожу вас к метро.
- Нет. Я, пожалуй, возьму такси. А завтра я приеду, ну, возможно, к двенадцати. Это удобно?
- Ну, конечно же, как вам удобнее, ведь я приехал только поговорить с вами, у меня нет других дел.
- Ну, так, до завтра.
Несмотря на взбудораженные этим свиданием нервы  Василий хорошо выспался и утром пошёл погулять – идти или ехать куда-то он не решался – пошёл снова вдоль Сены, но теперь в обратную сторону – по течению в направлении к дому Радио. Думал огорчённо – вот раз в жизни в Париже, а так город и не увижу. Но останутся в памяти эти деревья на набережной, это тепло парапета под моей рукой, а время – его не удержишь, оно течёт как эта река. И вот чужая (чужая? – переспросил он себя) проходит перед глазами жизнь Антуана Роше или всё-таки Семёна Антонова и уже нет в его душе прежнего отторжения. И опять звучат стихи Аполлинера: « И в ладони ладонь мы замрём над волнами
И под мост наших рук
Будут плыть перед нами
Равнодушные волны, мерцая огнями».
Он поспешил назад.
В холле он увидел высокую фигуру Антуана и яркую, нарядную Лизу. Они оживлённо разговаривали:
- Мсье Базиль – воскликнула она, - что же вы мне не сказали о таком вашем важном свидании.
Он не успел ответить, а она продолжала:
- Идёмте, идёмте – вы мои гости.
Антуан и Василий поздоровались и последовали за хозяйкой вглубь дома. Через небольшой коридор вошли в комнату, уютную, но несмотря на очень большое окно темноватую. Комната была в западной части дома. Через несколько минут принесли вино, фрукты, сыр, все сели за стол.
- Дорогие мои, гости, давайте выпьем за нас и за нашу родину. Вот ведь как нас разбросало! Антуан воевал за Францию, я – беженка по ряду обстоятельств, ну и только Василий у нас праведный сын родины, просто по возрасту. Мы, наверное, песчинки в течении времени.
- Нет, почему же, - не согласился Василий. – Мы время должны воспринимать осознанно и выбор решения в ваших руках.
- Дай-то Бог, чтобы вам это удалось! Но не буду мешать вам, беседуйте.
А у меня, как всегда работа.
Она ушла. И они продолжили разговор.
- Мсье Антуан, а как же личная жизнь. Вы так и не женились?
- Почти женился. Была в маки молодая женщина, у которой немцы убили мужа. Мы с нею были близки, но она говорила, что поженимся после войны. Я был согласен, для семьи нужна стабильность. Но, кроме того, ещё мечтал вернуться домой. Но приехали за ней братья из деревни, говорят -  нужны рабочие руки, урожай пропадаёт – нечего по горам бегать. Я возмущался – но ведь власть у немцев; они посмеялись – урожай убрать нужно при любой власти – иначе есть нечего будет. И мне предложили ехать с ними, обещали за работу заплатить. Я был в ужасе – это что же – буду у родни в батраках? Нет, я не мог согласиться. Мы расстались. А вскоре я был ранен и контужен. Друзья не могли меня таскать с собой и оставили в каком-то крошечном монастыре «Семи братьев» в горах, там я пробыл несколько месяцев. Меня лечили травами, я помогал по хозяйству – машину починил и трактор. В это время уже открылся второй фронт – американцы высадились, в августе Париж освободили и начали продвигаться на восток. Тут, понимаешь, такая эйфория началась: победа, свобода, всеобщее братство. Но братства всё-таки не получилось. Наши военнопленные кто – куда – одни поехали на родину, и скоро стало известно, что оказались у себя дома в лагерях. Некоторые подались в Америку. А вообще-то до нас никому никакого дела не было – ну, воевали за свободу Франции и спасибо, а теперь у нас свои дела и мы с ними сами разберёмся. А у нас ни работы, ни перспектив. Очень было неуютно. Мне повезло, в монастыре мне дали рекомендацию и документы мне оформили, я стал и по паспорту Антуаном Роше из Лонгви и уехал в Монбельяр, на автомобильный завод. И понял, что значит жить не как у нас – Душа на распашку и за друга хоть в воду, а очень замкнуто и экономия каждое су. Жил в общежитии, и это, действительно, было везение – работа и крыша над головой, в то время безработица здесь была жуткая. Куда-то ехать, даже хлопотать о чём-то трудно – нет денег, нет возможностей.
Потом стало больше работы, больше и зарплата, но экономил, понимая, что только так смогу когда-нибудь хлопотать о возвращении домой. И однажды я сделал запрос через Красный Крест. Мне ответили – нет таких! Почему? Нарочно солгали? Не понимаю.
- Да нет, всё очень просто, В Каменку с войны почти никто не вернулся, из выживших только Валентин – без ноги, инвалид. Двое других уцелевших деревенских, остались в городе. Старики уже умерли, Валентин стал председателем колхоза, уже объединённого. Они переехали с мамой в Волковское. Так что всё верно – в Каменке Антоновых не было, а теперь и Каменки нет, уцелело дома 3 или 4, приезжают летом дети огородничать. Но я потом расскажу, доскажите о себе, о прожитых годах во Франции. Ведь это основная часть жизни! Разве не вспоминаете?
- Вспоминаю, пожалуй, только монастырь и тишину в горах. А вся остальная жизнь в Монбельяре – это запах и грохот металла – ничего для души. Вот вроде бы рабочая среда, коллектив, но – нет, все сами по себе, все индивидуалисты страшные. Ну, посидим в пивной, так, пустая общая беседа – никто к себе в душу не пускает, но и сам чужую не лезет. Это только у нас – все души нараспашку. Может быть, потому что я иностранец, не знаю, но настоящей дружбы не было, так, поверхностное приятельство. Но и я не вникал в их политические разборки, а после войны всяких склок у них хватало. Но главной бедой была безработица, а тут ещё мы – иностранцы, бывало и косо глядели, и прямо говорили – ехали бы к себе! Но меня уважали как специалиста, и проработал я на заводе 41 год. Вышел на пенсию и не хотел оставаться в Монбельяре – надоел он мне.  С другом сняли квартиру в Париже, в Бобиньи – это сравнительно новый микрорайон.  И вот, на досуге, я  - не, не могли же Антоновы, все до одного, куда-то исчезнуть? Как сложилась судьба у них? А может быть, у меня есть ребёнок, сын? Мне уже 72 года, я просто обязан узнать про своих родных. Может быть, я отец  и мне не вечно быть одиноким?
- Мсье Антуан!
- Не называй меня мсье Антуан! Пожалуйста! Разве тебе стыдно назвать меня отцом. Или я уж такую неправедную жизнь прожил?
 Василий вспыхнул, он не знал, как лучше ответить, чтобы не обидеть Антуана.
- Ну, хорошо, что изменится, если назову Вас Семён Васильевич? Ничего. Вы ведь хотите, чтобы я назвал вас отцом? Отец… А вы знаете, что такое отец? Извещение, что вы пропали без вести, пришло осенью 42-го года, в конце года умер дедушка Василий. В 1942 году погиб дядя Матвей.
- Матюша… Милый мальчик, я так его любил, и опекал, и защищал, он был у нас самый младший…
- Только от Валентина не было вестей. Нам с мамой, вернее маме со мной было очень трудно всё это время. И вот уже в конце 1946 году вдруг приехал Валентин. Он почти два года провёл в госпиталях, у него ампутировали правую ногу. И он не бросил нас, мы жили в дедушкином доме. Валентин стал председателем «Зари» У нас в доме опять стало тепло, и появилась еда. Они с мамой поженились. Может быть, и не большой любви, а по долгу. И он стал мне отцом – настоящим отцом.
Помню, я уже большой, в 6 лет, заболел дифтерией и задыхался. Уже умирал и отец на протезе, на одной-то своей ноге, зимой, по снегу, нёс меня на руках шесть километров до медпункта в Волковском, Мне сделали укол, а он ночью уже вернулся обратно. Мама родить должна была, и он не мог её оставит одну. Как он шёл через эту ночь? Но и другое было. Подрался я с соседским  мальчишкой и побил его, а потом ещё ногой пинал, а отец снял ремень и тут же меня выпорол – не бей лежачего! Не добивай побеждённого. Да разве всё объяснишь?
- Базиль! Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но если бы я был рядом, то поступил бы точно также!
- Возможно. Но ведь не был рядом… И потом семья, это отец и мать и любовь, которая их связывает, и их постоянный пример перед глазами. Но ведь вас ничего не связывало – четыре дня и вся оставшаяся жизнь! А я – это просто случайность!
- Но война, если бы не война!
- Но что же говорить об этом. Мы не в силах ничего изменить. Отец у меня только один.
- Да, пусть так. Я же не рассчитывал на твою любовь, может быть только на понимание, наверно это было напрасно. Всё напрасно… Вся моя жизнь была напрасной, - добавил он с горьким сожалением.
Василий не знал, что сказать, как его успокоить – он положил свою руку на руку Антуана и слегка сжал её и почувствовал, как она дрогнула.
- Ну, зачем же так безоглядно всё отрицать? Вы прожили порядочную и достойную жизнь, и никто не вправе вас обвинять. Ну, а личная жизнь сложилась так, как сложилась. Давайте я вам расскажу обо всех остальных Антоновых.
- Расскажи, конечно.
- Так вот, кроме меня у мамы и Валентина ещё два сына  (он нарочно так сказал) Виктор и Пётр. Как видишь все мы уже давно взрослые. А жизнь у всех сложилась приблизительно одинаково: Я окончил педагогический институт, учитель в московской школе, женат и у меня две дочери – Таисия и Надежда 14 и 11 лет, назвали в честь бабушек. Ну, Виктор окончил МГИМО, он у нас талантливый, работает в МИДе, у него тоже сын – Антон, А Пётр у нас ветеринар, живёт в райцентре, рядом с родителями. Маме сейчас уже 68, Валентину 71. У них маленькая квартира в городе, теперь они уже не огородничают. Трудно стало.
 - Ну, как хорошо, что Антоновы не перевелись, что их много и они вместе, рядом. Одному плохо…
И он заговорил, как будто о другом:
- Знаешь, что я часто вспоминаю: вот я сижу на ступеньках нашего крыльца. Утро, ещё прохладно, я ёжусь в одной рубашонке, но храбрюсь, не иду в дом, жду маму. Она идёт из-под горки с водой. Вышли – она, тётя Таня, тётя Нина Лаптева – поставили вёдра, отдыхают, разговаривают. Там пень большой от липы на взгорке – вот около него всегда отдыхают. А они стоят такие молодые, весёлые, смеются. Или вот вспоминаю – папа в косоворотке, воротник расстегнут, шея загорелая и улыбается весело маме, а она что-то от него прячет за спиной и тоже смеётся. Папа ловит её за руки, потом обнял и поцеловал и тут увидел меня, смутился очень. « Ты чего тут стоишь? Марш на улицу!» Почему-то в памяти остались они молодыми.
И вот мы с Венькой Логиновым в ночное ездили. Мы с ним всегда из-за Воронка спорили… Ночью тени вокруг костра, вроде бы жутко, но страх какой-то весёлый, вроде бы не настоящий. Рядом лошади пасутся фыркают сзади, а мы картошку печём, она рассыпчатая, дымком пахнет и мы все в саже… Где всё это?
 А маму мою помнишь? Таисию Петровну.
- Не очень чётко. Просто она в моём сознании как куст шиповника, зелёное с розовым и с колючками. Но самое смешное, помню, как она мучилась со свёртком: купили мы большую буханку ситного, завернули в газету, газета вся быстро порвалась и хлеб этот было очень неудобно нести. А я тоже взять не мог – как же командир в полном параде и с буханкой в руке невозможно!
Как объяснить, думал Василий, что в деревне нет школы – потому что нет детей. И школьный дом, и дом тёти Тани купили приезжие и перевезли в Волковское, а на их месте бурьян и крапива. Скотный двор закрыли – скотину тоже перевели в Волковское. Каменка – деревня неперспективная. Машинный сарай стоит давно без крыши и без машин, стены разбирают на дрова. На месте кузни на хуторке лесной подрост, и из окон разрушенного дома Петровых глядят ветки черёмух. Заросло и деревенское кладбище. В деревне 3 или 4 еле живых дома. Кто-то ещё приезжает летом сажать картошку на огороде. Заросла и дорожка к колодцу, даже сам колодец с такой вкусной ключевой водой обмелел, засыпан песком. И всё – только в прошлом, которое почему-то всегда кажется солнечным и добрым и к которому никогда не дано вернуться. Сказал, чтобы что-нибудь сказать:
- Время всё уносит.
_ Да. Да нам кажется, что мы хозяева времени. Нет, время движет нами по-своему. Вася, давай выпьем за всех ушедших, за всё к чему не дано вернуться.
- Нет, нет, не французского вина, налей нашей водки.
И они выпили по бокалу прозрачной, ожигающей и бодрящей «Столичной». Василий видел, что Антуан захмелел, как же ему добираться? Предложил:
- Оставайся ночевать здесь, тебе же далеко ехать.
- Нет, нет. Ну, зачем эти сложности? Я возьму такси.
Василий проводил Антуана, крепко пожал ему руку и, заглядывая в его печальные глаза, шепнул:
- Не грусти, всё образуется.
А как, он не знал и сам.
- Ну, до завтра.
Он удалялся худой, высокий, одинокий старик, и у Василия сжалось сердце.
Василий провёл скверную ночь и он с беспокойством ждал новой встречи. Но его опасения не оправдались, Антуан приехал часов в 12, зашёл сразу к Василию с какими-то свёртками в руках и был весел и улыбчив. Василий удивился, а когда Антуан, отложив свёртки, уселся напротив и заговорил, удивился ещё больше. Хотя вид у Антуана был неважный.
- Базиль! Нет не Базиль – Вася! Милый мой мальчик, Вася! Ты представляешь, я сегодня всю ночь почти не спал, но я сделал важное, самое важное для себя открытие!
- ? !
- Вот ты вчера сказал – ничего изменить нельзя. Это верно, но ведь я и не хочу и не прошу, что-либо менять, Всё есть так как есть. И всё замечательно! То есть у меня есть сын – это ты. Зовёшь ты меня отцом или нет, это ничего не значит. У меня есть сын! И это действительно счастливое для меня обстоятельство. Более того -  у меняесть две внучки, Тася и Надя. Пусть я их никогда не видел. Но ведь они мои внучки! И этого тоже никто отменить не может!
Антуан волновался, на щеках его выступили красные пятна, слегка дрожали руки, Василий поспешил с ответом:
- Ты прав, ты прав, конечно же ты прав, - он даже засмеялся, - бесспорно у тебя есть сын, сноха, две внучки и куча племянников и даже брат. Но ведь этого никто и не оспаривает!
- Вчера мне было очень плохо, очень больно, я думал,  что эту жизнь надо скорее кончать, но вот мой друг, с которым я арендую квартиру – мне вчера стал завидовать, - ты, говорит, имеешь столько родни, ты не один, и я понял, что он прав! И вот слушай, что мы решили: я выкупаю эту квартиру, а он снимет себе поменьше где-нибудь рядом. Мы дорожим нашей дружбой.- Но зачем тебе такая большая квартира? Да, ведь это и дорого!
Недёшево, конечно. Но квартира не слишком большая – две спальни, гостиная, маленькая кухня. Ну и санузлы с ванной. И она стоит таких  денег, менять район я уже не хочу, привык. А квартира мне очень даже нужна: вот ты снимаешь комнату в гостинице, но теперь можешь приехать просто ко мне.- Ну не знаю, это не очень уж просто.
- Понимаю, Я всё понимаю. Но ведь и меняется всё быстро, и у вас теперь открытость, может быть и девочки ко мне приедут, разве это плохо побывать в Париже, где есть родной угол.
- Ах, какой ты добрый мечтатель!
- Не скажи, я почти уверен, что ещё многое измениться.
- Да только к лучшему ли?
- Посмотрим. Теперь я определённо должен ещё несколько лет продержаться – из любопытства и с надеждой… А пока я купил внучкам куклы – ты не возражаешь? – да они же почти взрослые!
- Конечно, я могу ошибаться, но девочкам всегда нравятся красивые куклы. А этот свёрток передай маме, ты ей ничего не говори, она всё сама поймёт. Но больше никому не показывай, это просто шаль, я ей обещал… Ладно?
- Обязательно передам.
- Ну и всем остальным – парижские конфеты. А теперь поедем, я тебе немного покажу Париж. Совсем немного, я ста уставать за рулём.
- Может быть, не стоит? В другой раз.
Антуан вздохнул: надо ведь ещё дожить до другого раза.
Утром Василия в аэропорту провожали Лиза и Антуан. Было немного печально, но улыбались; Василий поблагодарил Елизавету, пожал и поцеловал ей руку и повернулся к Антуану:
- Яне прощаюсь, я говорю до свидания, он обнял Антуана и тихо сказал, - до свидания, батя.
У того задрожали плечи и, скрывая слёзы прошептал:
- Счастливого пути, сынок.
И опять, как в день приезда, в прозрачной солнечной дымке сиял Париж, а самолёт, набирая высоту, летел навстречу солнцу. Василий не смотрел больше на перенаселённую Европу, он закрыл глаза. Из забытья его вывел  голос стюардессы:
- Москва. Пристегните ремни.
Василий удивился – как это близко Москва и Париж, даже поспать как следует не успел. За окном моросил мелкий, осенний дождь и он вытащил свой старенький плащ.



                I I I

Таисия  разглаживала рукой  нежный кашемир шали, любуясь её расцветкой – на тёмно-зелёном фоне золотисто-шоколадные узоры. Да, да, обещал он ей красивую шаль и вот теперь прислал, а зачем?
Были у Таисии свои «комнаты» памяти. Первая – всё, что связано было с юностью, с Семёном и их торопливой свадьбой, редко она заглядывала сюда за заржавевшие запоры. Вторая – это их с Матюшей первая, единственная, неповторимая любовь. Этот уголок памяти, этот алтарь её жизни она никогда не трогала. Это было табу.
Но вот сейчас, сегодня, почему-то вспомнила, как зимой перед новым 43-м годом сидела она ранним утром в кухне, вошёл Матюша и сел напротив и вид у него был странный, какой-то отрешённый.
- Ты, что Матвей, заболел?
- Нет, Таичка, сон я сейчас видел – вот, вроде, сижу около дома, лето, тепло, а по улице скачет табун коней, и всё новые кони прибавляются, а впереди такой яркий, почти красной  масти конь, и весь он в пене. А седоков на конях нет, и неведомо куда они скачут, и вдруг слышу голос – спеши, спеши, тебе надо с этим табуном уйти. До сих пор в ушах этот топот и голос…
Он помолчал, потом сказал:
- Скоро меня призовут в армию. Я, Таичка, ведь не вернусь…
- Ох, Господи, ну что ты такое говоришь! Зачем самому-то себя обрекать? Мы вот ждать тебя будем.
- А ты не горюй, живи спокойно, если у нас сын родится – Витей назови, Ладно?
Таисия заплакала. Он гладил её по золотым волосам:
- Не плачь, Черёмуха. Я как и все вместе со всеми, просто ведь это правда – с войны не все возвращаются.
И третья – самая, самая большая, самая просторна – вся остальная её жизнь с Валентином. Да, Валя вот… Стал её мужем вопреки  даже её стремлению, стал её судьбой – поправила она себя. Как он опекал, оберегал и выхаживал детей. А её? Да, после Петьки родила дочку – Даже назвать успели – Танечка. Но сама заболела тяжко. Врачи говорили – готовься к худшему, и Валентин не отходил от неё. Только на день, когда девочка умерла, и он сколотив гробик и уложив в него крохотное тельце с застывшей гримасой обиды на лице, отнёс и похоронил рядом с близкими.
И когда она первый раз осмысленно взглянула на него, голова его была совершенно седой, и она заплакала, протянув к нему руки, он осторожно наклонился над ней и их слёзы смешались, а он тихо говорил:
- Ничего, всё будет хорошо, только ты встань, только встань…
И она встала, и опять пошли дни и годы обычных забот. Иногда и радостей, но больше забот: о детях, потом о внуках. С обидой за Валю вспоминала тяжкие хлопоты о квартире в райцентре. Не могли они работать на усадьбе. Давно сдал Валентин председательство и дом в Волковском, который сам строил, оставлял колхозу, чтобы получить квартиру поближе к сыну Петьке, а тянули годы, и получили квартиру, когда он совсем с трудом передвигался. Но вот, а теперь этот голос из прошлого. Нет, Валентину она ничего не скажет, и ребятам запретила, младший ничего не знает и очень хорошо.
Только всё равно смутно на душе, горько и обидно. На кого, за что? За войну, которая так нелепо перекромсала, перерезала судьбы и жизни. Кому объяснить это? И плыл перед глазами ветреный солнечный день и ладный парень в военной форме сидел рядом на брёвнышке и постукивал веточкой по хромовым, запылившимся сапогам, и эта её пляска с чужой шалью в руках и шёпот баб.
- Не стоит молодой на свадьбе плясать, не к добру это…
Но  Семён посмотрел на неё с восхищением и шепнул:
- Я куплю тебе самую красивую шаль…
Он и сдержал обещание через 45 лет: нежный кашемир ласкал её руки.
- Мать, иди чай пить будем, я гостинцев принёс, раздался голос Валентина.
- Иду, сейчас…
И она торопливо завернула шаль в газету - от моли – и засунула в самый дальний угол шкафа.
Утекло время.
Антуан радовался, как ребёнок – скоро приедет  - внучка Тасенька!
 Она приехала – юная, весёлая, раскованная. На Таисию совсем не похожа – разве только золотыми кудрями, а внешне – нет, высокая, длинноногая, глаза карие, как у бабушки. Сразу решила:
- Вот это комната будет моя.
И Антуан, привыкший и любивший свою комнату, вынужден был уступить.
С квартирой дело решилось просто: друг, с которым он жил, заявил:
- Вот что Антуан. Пусть эта квартира будет твоя. Я себе подберу поменьше где-то вблизи. И видеться с тобой будем, и на огонёк к тебе погреться у семейного очага загляну, - добавил невесело.
Действительно рядом с их домом или через дом снял крошечную квартирку, а эту Антуан выкупил. Сделка сильно подорвала его финансовые возможности, но он всё равно радовался, квартира удобная и обжитая – две спальни, маленькая гостиная, кухня, душ и ванная – всё было вполне прилично.
Прежде всего Антуан устроил  Тасю в школу французского языка – без языка учиться дальше невозможно. Школа хорошая и дорогая, но что делать? Иначе нельзя. И вот он с изумлением наблюдал, как она собирается на занятия: одела туфли, на очень высоком каблуке, отчаянную мини-юбку, блузку, состоящую из крошечного лоскутка материи.
- Тася, но ведь ты идёшь на занятия, а не на танцы.
- Ну и что? Мне идёт и это модно.
- Но всякая мода должна… Ну, как хорошее вино, пройти какую-то выдержку временем.
 - Ах, дед, в таком случае мне нужно одевать кринолин.
И он не нашёл, что ей ещё сказать.
С занятий она пришла сердитая.
- Что-нибудь не так?
Конечно не так. Кузьмин сказал, что я оделась как папуас.
- Ну, вот видишь, я же был прав.
- Ах, деда, ты всегда будешь прав.
Она обняла и поцеловала его, и он простил ей всё, всё и сейчас, и на много лет вперёд.




      








 
































 




 














 





 

 





 
 

v