Притяжение

Часть 1. ЗА БРАТОМ - ДО МОРЯ

   Часть первая
Море, устремляясь к горизонту, неторопливо катило могучие волны. Скалистый берег надменно высился над бегущими волнами, демонстрируя свое превосходство. Может быть поэтому среди заросших мхом красноватых скал море словно теряло достоинство и рассудок, начинало бурлить и пениться от ярости, бросаться на неприступные скалы, острым клином врезающиеся в морские волны.
   Мыс Калиакра  напоминает нос большого корабля, разрезающего морские воды.  Узкий участок суши около двух километров длиной, расположенный на севере болгарского черноморского побережья, в юго-восточной части плато Добруджа, Калиакра — одно из самых красивых и загадочных мест Болгарии. В далеком средневековье, примерно в IV веке до нашей эры, на мысе жили люди, построившие крепость. Судя по тому, что название мыса происходит из греческого языка, строителями крепости в те стародавние времена вероятно были греки. До VII века крепость была населена, постоянно развивалась, затем пришла в упадок и запустение, но в XIV веке возродилась как столица Добруджанского княжества, одного из последних болгарских владений, которое попало под османское владычество на исходе XIV века.
   После возрождения крепость Калиакра стала известным городом, резиденцией князя, здесь чеканились собственные монеты и строилась флотилия. Остатки крепостной стены, зданий и въездных ворот в наше время посещают туристы. Высокими скалами обрамлён берег, об острые камни разбиваются вздыбленные волны, но не справиться морю с мощью древних скал, хранящих полузабытые легенды и предания.
   В реальности ХХI века столбы ветрогенераторов, рассыпавшись по берегу, продвигаются из степных далей к самой узкой части мыса, к морю, напоминая огромных одноногих пришельцев с ушами-лопастями, напряжённо прислушивающимися к незнакомому для них миру. Светлые стальные конструкции выглядят вполне мирно, но местные жители сетуют, что стаи перелётных птиц, издавна останавливающиеся на Калиакре, с появлением одноногих пришельцев, изменили траекторию движения, не делая более ночёвок среди скал. Первое время после установки одноногих гигантов стаи пытались при близиться к насиженному месту ночёвки, но птиц на лету начинало затягивать в воронку монотонного механического движения лопастей, многие их них погибали, с жалобным криком падая к ногам безжалостных великанов. В предсмертном птичьем стенании звучало изумление и непонимание, откуда вдруг на их пути появились гигантские монстры, терзающие птичьи крылья?
Весна на выходящем далеко в море скалистом клине с появлением ветрогенераторов не расцветает радостным многоголосым гомоном птичьих стай. И ласточки не лепят гнезда под скалами, выводя птенцов. А журавли не осеняют крылами рыжеватые скалы. Словно Бог отказал утопающему в зелени живописному мысу в весенней песне птиц, наказав молчанием землю и жителей, не протестовавших против установки генераторов, не защитивших птичьи стаи от одноногих пришельцев. И весна в окрестностях словно стала запаздывать, не нарушая молчание седых скал звонким гомоном возвращающихся в родные края крылатых стай.
   В середине 60-х годов ХХ века туристические автобусы редко приезжали к мысу, крики перелетных птиц будили по утрам только одинокого обитателя небольшого хутора, крестьянина, отрешенно стареющего в потемневшем от дождей доме. Разбуженный на рассвете птичьим гомоном, Петрик вскакивал с кровати, поспешно натягивал рубаху, выглядывая в низкое окно, но затем, опомнившись, оседал, морщась от боли, пронзающей грудь остро заточенным клинком. В дни далекой молодости Петрик всегда встречал первые стаи, ранним утром выходил в поле, запрокидывая голову, пытаясь разглядеть в расцветающем синевой небе долгожданных вестников весны, новых надежд и чаяний. По ним, словно по часам, сверял время пахоты и просушки зерна перед посевом. Радовался звонким птичьим крикам, воспринимая их как приветы от брата, жившего в Румынии. Может птицы несут ему вести от брата? Петрик видел полоску земли слева от мыса, на горизонте. Это и была Румыния. Стоя на мысе, глядя на далекий берег, к которому катились морские волны, он представлял, как однажды брат вернется, обнимет его, разделит тяжкую боль, что терзает сердце Петрика, о которой никому, кроме младшего брата, он не может поведать. Чужой разве поймет?
  С прилётом птиц к нему на хутор чаще и быстрее доставлялась почта. Из газет Петрик впервые узнал об успехах младшего Караджанова, обучавшегося в мастерской известного французского скульптора Родена. Газеты писали о том, что работы молодого талантливого скульптора отмечены критиками, некоторые из них за большие деньги купил известный искусствовед и коллекционер. Сердце Петрика забилось от радости и гордости, когда опять же из газет он узнал о персональной выставке брата, затем ещё об одной. Позднее повлажневшими от радости глазами прочёл о том, что Караджанов работает над созданием памятника в центре Бухареста. Младший брат прославил их фамилию, его имя останется на памятнике на центральной площади Бухареста! Петрик зачитывал каждую газету до дыр, вырезал и собирал в отдельной папке статьи, радуясь успехам брата. Он ждал, что однажды Борис появится на пороге. В ожидании вестей из далёкой Румынии даже стал наведываться в село, откуда Бориска уехал учиться в интернат совсем мальчишкой.
После отъезда младшего брата все родные покинули Петрика. Сначала от долгой болезни умерла мать, спустя два года после её смерти совсем молодой ушла из жизни старшая сестра красавица Бьянка. Отец не пережил трагической смерти любимицы, которую сам же и уговорил-заставил пойти под венец.
  Вторую сестру вместе с двумя младшими братьями казнили по обвинению в пособничестве партизанам во время второй Мировой. В сентябре 1944 все трое были схвачены и расстреляны румынскими солдатами, воевавшими на стороне гитлеровской Германии. В день их казни Петрик был на охоте, двое суток бродил по болотцам со старым ружьём и верным псом, подстрелил пяток уток и понёс в сельскую лавку, чтобы продать да купить муки, соли и сахара. По дороге встретил священника из местной церкви, который и поведал мужику, что вчера утром на площади возле управы расстреляли пособников партизан, что среди них братья и сестра Петрика.

— Ты бы с ружьишком-то по селу не ходил, Петрик, часом увидит кто, донесут, что родич пособников, и тебя схватят.

Но Петрик плохо понимал, что такое ему говорит седой священник, сжимая в руке крест и пряча глаза. Время тогда бежало мимо него, словно он остался где-то на самом краю мыса, между небом, землёй и морем, в иной реальности, наблюдая за событиями со стороны. Всё ещё не вполне осознавая смысл услышанных слов, Петрик не торопясь повернул на свой хутор. И только там понял наконец, что остался совсем один.

Расстрелянных партизан оставили возле овина, где проходила показательная казнь. Для устрашения местных жителей изувеченные тела неделю пролежали на дощатом настиле, охраняемые часовым.
Петрику повезло: через неделю он смог похоронить погибших. В сгущающихся сумерках запряг Сивую, предварительно смазав керосином колёса старой телеги, чтобы не скрипели. И отправился в надвигающуюся ночь в сторону села. На заброшенном хуторе, расположенном в степи рядом с мысом Калиакра, Петрик жил в одиночестве, перебрался сюда после смерти отца и сестры. Словно отвернулся от прежней жизни в родном селе Былгарёво, от друзей и знакомых.

«Может, за это ты наказываешь меня, Господи? За то, что оставил сестру и братьев? За то, что стал отшельником, не послушав отца?», — хриплым шепотом бормотал Петрик той скорбной осенней ночью, когда под моросящим дождем неспешно въехал в село, сгорбившись на передке телеги, и остановился за управой сбоку от старого овина.
Часового возле овина почему-то не было. Петрик огляделся, неслышной тенью проскользнул за угол, к задней стене, политой кровью двух его братьев и сестры. Больше у него никого не осталось. Никого из большой и дружной семьи Караджановых. Только самый младший брат скитался где-то на чужбине.
В серой мгле сгущающихся сумерек фигуры, казнённых были едва различимы на буром от крови дощатом настиле. Вместе с тремя Караджановыми расстреляли ещё двоих незнакомых парнишек в остатках одежды на истерзанных телах. Они лежали первыми, слева, навалившись друг на друга. У одного была отрублена кисть руки. У второго спину покрывали пятна ожогов. Петрик ещё сильнее ссутулился, подумав, что сделали с Миррой, связной партизанского отряда.
  И в следующее мгновение увидел свою сестрёнку Мирру с синяками на осунувшемся лице, со следами верёвки на тонкой гибкой шее, с обнажённой простреленной грудью. И застонал, упав перед ней на колени, бессильно царапая ногтями мокрый от крови и дождя деревянный настил. Вскоре затих, осознав, что нельзя шуметь, никак нельзя. Набегут, схватят, не дадут похоронить.
Сбегающие по впалым щекам слезы сливались с каплями дождя и терялись в его длинных усах. Петрик заворачивал застывшие тела в рогожу, поднимал на плечо и неспешно относил в телегу, не выжидая, не прячась. Свой страх перед смертью он преодолел, когда пришлось хоронить старшую из сестёр Бьянку, забитую ревнивцем-мужем вожжами в сарае спустя месяц после того, как она забеременела от этого самого мужа, уже полгода кидавшегося на неё с кулаками за то, что юная красавица-жена неласкова с ним так, как ему хотелось. Пенчо давно упрекал жену за то, что почти три года женаты, а она всё не приносит ему наследника, а также за то, что на неё заглядывались все окрестные парни, холостые и женатые.
В тот вечер соседи долго слушали пьяные крики лавочника и удары вожжей, а когда позвали-таки отца, Бьянка почти не дышала, только едва слышно хрипела, лёжа на запятнанном кровью сене, скорчившись, пытаясь защитить живот. А крики пьяного Пенчо доносились уже из высокого каменного дома с резными воротами и пышно цветущим палисадником. Бьянка любила цветы, умела красиво оформлять клумбы, букеты, радовалась расцветающим бутонам.
  Отец забрал тело дочери домой, хоронил сам. Через всё село шёл на кладбище с бездыханной Бьянкой на руках. Сыновья и соседи несли за ним увитый белыми цветами гроб. Отец и на кладбище не подпустил зятя к гробу. Не глянул на него, слова не обронил, просто стоял с сынами стеночкой, молча, не поднимая глаз, сжимая в руке шапку, напружинив жилистую шею.
Старый Христо с сынами оставался возле могилы до самого вечера. Когда односельчане разошлись, отец упал на холмик, лежал молча и недвижно, не в силах подняться. Сыны уводили его уже затемно. С той поры он стал сторониться людей, много курил, начал часто и надсадно кашлять, но трубку свою не бросил и к врачу не пошёл.
  Спустя полгода отец совсем слёг, а к весне умер, оставив семью и хозяйство на старшего Петрика. А по селу поползли слухи, что Караджановы все больные: мать ушла от долгой хвори, младший юродивый, видать, загинул-таки по нездоровью на чужбине, Бьянка долго не могла понести, видать тоже что-то не так, вот и отец туда же. Знать и Пенчо неспроста лютовал, знать, была-таки хворь у Бьянки, знамо дело, была.
  Слухи жужжали по селу, словно мухи. Как известно, грязь на чистом полотне легче всего заметить. Местные кумушки давно судачили, что больна девка, потому и не может родить, злословили, что с кем-то погуляла до свадьбы, а может дурной болезнью заражена. Или же в мать пошла: мать больна, вот и дочь нездоровая. Разве тёрн персики рожает?
  Отец начал горбиться и кашлять сначала от этих слухов, а выпрямился, по иронии судьбы, лишь после смерти дочери, когда нёс её, окровавленную, на руках домой. После похорон отца старший сын Петрик собрал на телегу немудрёные пожитки, попрощался с сестрой, с братьями, поклонился родительскому дому и уехал прочь из Былгарёва к самому мысу, на заброшенный хутор, крестьянствовал в одиночестве, общаясь больше с животными да с птицами, чем с людьми.
Братья и сестра навещали его, просили вернуться, но напрасны были все уговоры. К родным Петрик иногда наведывался. Проедет по улице на старой телеге, отворачиваясь от встречных, на том и весь сказ. Никому ни слова, ни привета.

  Моросящий дождь закончился, медленно выплывала из-за облака желтоватая луна, когда Сивая наконец двинулась с места, пошла прочь из села к мысу. Её хозяин, не поднимая глаз, не вглядываясь в окна домов, сгорбившись, сидел на телеге, только усы серебрились под заношенной шапкой. Он словно застыл изнутри, сквозь наполнявшую глаза влагу едва различал дорогу. Он не замечал того, что рубаха давно вымокла, что с клочковатой шапки вода капает ему за шиворот. Сумерки и монотонный дождь были с ним за одно, приглушая звуки, затушевывая происходящее. Сердце ныло неуёмной болью, в висках пульсировала кровь, спина горбилась от непосильного горя: он остался один, ему придётся хоронить младших братьев и сестру.
 Петрик не чувствовал страха, только ненависть, сжимая одной ладонью старенькое ружьё. И знал, что убьёт любого, кто попытается отнять у него завёрнутые в рогожины трупы. Пусть одного-единого, но убьёт, намертво вцепившись в горло прокуренными зубами и узловатыми крестьянскими пальцами. Пусть только кто сунется!
 Он не повёз скорбные свёртки к лесу, чтобы сразу похоронить, как поначалу собирался. Петрик повернул к своему хутору у мыса, хотя и знал, что искать его станут именно здесь. Распряг Сивую, отвёл в стойло, не спеша снял узду, седло, протёр продрогшую спину лошади, насыпал ячменя.
А затем затопил печь и нагрел воды, приготовил свои полотняные рубахи, достал расшитые алыми нитками полотенца, украшенные фантазией жизнерадостной Мирры, которая лежала сейчас, завернутая в рогожку, истерзанная и застывшая, с искривлённым ужасом лицом, с распухшими ногами и изрезанным чем-то острым низом живота.
 Петрик обмывал её первой. Тёплой водой, бережно, распутывая всклокоченные волосы. И вспоминал, как когда-то в детстве намыленным пучком пахучей травы мыл ей спинку возле затоков, поправляя непослушные волосы, посмеиваясь и шлёпая слегка по розовой попке, чтобы не баловала, и брызгал серебряной водицей в румяное хохочущее личико.

Сам пее Бог Птах
И се разклаща техните спомени
Ветровете на времето.
Правя не безпокоя мe,
Слепи тревожност
Блаженство в мъдростта
И пепелта от последните пожари,
В душата урежда,
Не се събужда слепи аларми.

    - Не то пел, не то стонал Петрик хрипловатым прерывающимся голосом. Пел и обмывал тела нагретой на печи водой. Чтобы чистыми предать земле.
Новая волна боли накрыла его с головой. Петрик вдруг вспомнил, как когда-то впервые закричал на него младший брат из-за сестры Бьянки. То, что сестру отдают замуж за лавочника, Борис узнал от учительницы, когда Бьянку уже засватали-пропили.

  С прошлой весны по просьбе этой же учительницы способный к рисованию и лепке мальчуган из бедной многодетной семьи оставался после уроков в школе, колол дрова, убирал коридоры и сторожил, получая за свой труд то обед, приготовленный учительницей, то небольшие деньги. Заработанные гроши тратил на пропитание и на краски. Отец денег сыну не давал, заработки в семье почти полностью уходили на лекарства для больной матери, на еду да на немудрёные хозяйственные нужды.
После учёбы Борис с понедельника до пятницы оставался в школе, чтобы не идти пять километров по раскисшей дороге, убирал классы и коридоры, затем ужинал, делал уроки возле остывающей печи, лепил или рисовал, а ближе к ночи засыпал здесь же, развернув потёртый матрас. Но в тот день, услышав новость, Борис кинулся домой.
  Он бежал, перепрыгивая лужи, задыхаясь от слёз и усталости, временами переходил на шаг и что-то бормотал, размахивая руками, вздрагивая долгим телом, всхлипывая, а затем вновь принимался бежать. Забрызганный грязью почти до пояса, задыхающийся и раскрасневшийся от слёз мальчишка наконец добрался до дома, опустился на каменный приступок-порожек, вытер рукавом пот со лба, испарину со щек, отдышался.
  Он искал слова. Но не находил, понимая, что отец поступает так, как веками поступали его предки. Борис почистил заляпанные грязью широкие штаны, поправил опояску, сунул в карманы сжимающиеся в кулаки широковатые ладони, чуть ссутулился, собираясь с силами, и прошёл в хату:
— Добър ден, за вашия дом!
Ступив на порог, Борис снял шапку и поклонился:
— Здравейте!
— Благодаря за добрата дума. Блага дума железни врата отваря, — отозвался отец.
Христо с сынами сидели за столом, хлебали жидкие щи из глиняных мисок. Бьянка суетилась у печи, жарила на чугунной сковороде ароматные шкварки. Мирра, вторая сестра, поставила перед мужчинами мисочку с солоноватыми сырными лепёшками из кукурузной муки, кувшинчик с айряном, оглянулась на скрип двери, заулыбалась:
— Любим брат! Моля за масата!
Бьянка оглянулась и тоже поздоровалась, позвала брата к столу, но сдержанно, без улыбки. Борис взглянул на узкие поникшие плечи сестры и забыл обо всех своих приготовлениях, к столу не присел, начал напрямую:
— Отец, я знаю, что Бьянку засватали! Не делай этого, прошу тебя! Я заработаю денег. Я день и ночь работать буду, только не отдавай Бьянку лавочнику! Нельзя её против воли! Это её жизнь! Остановись! Не губи сестру! За что ты её так?
— Не дорос ещё свои порядки устанавливать, — отрезал Христо. — Охолони! Чем ты заработаешь? Картинками своими? Глиняными свистульками для пастухов?
Отец, резко встав, закашлялся, но тут же, мотнув головой, прервал кашель и крепко сгреб мальца за шиворот:
— Нам мать лечить нужно, к доктору везти, лекарства покупать, это ты понимаешь? Конь старый, пахать в осень сможет ли, да и сможет, зерна на озимые нет, все деньги доктору и аптекарю за зиму свезли, кукурузой и брынзой кормимся! А тебе девку жалко?! Ей скоро семнадцать, самый цвет! Всё одно замуж идти! И какой человек сватает!
— Старый сватает! Жадный и злой, я знаю! Пожалей её, не выдержит она!
Борис вырвался из рук отца и кинулся к старшему брату, споткнулся о половик, наклонился вниз, пытаясь устоять, схватил сидящего рядом Петрика за плечо:
— Скажи хоть ты, Петре! Брат! Не губите сестру! Бьянка умница, красавица, сама свою судьбу найдёт! Поверь мне! Нельзя неволить её!
— А ведь прав был тогда брат, зря не прислушались! Вот тебе и несмышлёныш юродивый!

  Скрипнув зубами от тяжести нахлынувших воспоминаний, Петрик прервал скорбный ритуал, подошёл к окну, закурил и наморщил лоб, вспомнив, что отвернулся тогда от брата, отбросил его руку с плеча, не проронив ни слова. Отец же, медленно повернувшись, потёр грудь и хрипло выдохнул, словно отрезал:
— В ноги, сынку, кланяешься, так есть, за что. За то, что учительницу твою послушал, согласился, чтобы ты при школе жил, картинки рисовал. А мог бы сейчас на скотном дворе батрачить, всё приработок! А сейчас что? Книжки да картинки? …Тьфу! Малахольный!…Ступай в свою школу, свистульки лепить!
— Отец, прошу тебя! Брат Петрик! Опомнись! Скажи хоть слово! …Да люди вы или нет?! Продаёте-то сестру за что? Чем вас купили? Мешком муки? Салом?!
Отец, глядя в сторону, ответил старой пословицей: «Езикт кости няма, ама кости троши» . Петрик промолчал, пряча глаза, словно и не видел полыхающего гневом лица Бориса. Понурые плечи Бьянки он тоже тогда старался не замечать. И испуганный взгляд Мирры.
  Видел лишь возможность выбраться из дремучей бедности, которая, словно петля на шее, затягивалась всё туже. Мясо в их доме появлялось только под Рождество. Ржаной хлеб Бьянка пекла по субботним, пшеничный — по предпраздничным дням, чтобы сначала понести в церковь и освятить у батюшки.
Во время службы и углядел кареглазую смуглянку вдовец лавочник, буквально остолбенел, забыв расстегнуть в натопленной церкви фасонистый бобровый полушубок. Обливаясь потом и краснея, приземистый Пенчо то почёсывал лысеющий затылок, то расправлял редковатую бородку, но не отводил взгляд, наблюдая, как девушка, затенив стрелами ресниц глубокие карие глаза, грациозно пробиралась к алтарю, с улыбкой подавала священнику хлеб, разворачивая домотканое полотенце, гибким движением тонкого запястья отбрасывала назад пушистые косы, плавно проскальзывая между рядами прихожан, здоровалась и улыбалась в ответ на приветствия.
  Маслянисто-тяжёлый взгляд лавочника её пугал, поэтому Бьянка двигалась медленнее обычного, стараясь не оборачиваться, не встретиться взглядом, пыталась укрыться в толпе, продвинуться поближе к выходу. Сердце девушки тревожно забилось, почуяв беду.
 И беда пришла тёплым майским вечером, когда отец с Петриком возились во дворе с упряжью, чинили её в очередной раз. Мирра убирала со стола, а сама Бьянка только что дала матери лекарство и перестилала для неё постель, перекатывая сухощавое немощное тело, обмывая тёплой водой, обрабатывая пролежни, промывая и подсушивая йодом.
  Она услышала, что говорят о ней, когда отец и сваты уже занялись обсуждением подарков от жениха. И помертвела, опустившись на корточки, потому что седой мельник, он же сват, своё дело знал, стелил мягко, но уверенно, не торопил:
— Добрая девка, красуня, все об том знают. И честная, глаз не подымет, как по улице идёт. Потому и повезло вашей Бьянке, Пенчо добрый хозяин, вторую лавку в Кавярне открывает, нужды боле знать не будете. И Ангелику в город к врачу отвезёт, а может и о больнице договорится. Хозяйственный мужик, всем известно.
— Молода девка-то, всего-то семнадцатый, — засомневался было отец.
— Ты, Христо, подумай, девки-то они какия? Того и гляди на какого-нить оборванца засмотрится, что тогда? Рази почтенному человеку нужна будить? Нешто возьмёт её сам Пенчо тогда?
Жилистая шея отца налилась гневом, а голос отяжелел, став хриплым:
— Чего брешешь попусту? Моя из дома ни ногой.
— Знамо дело, ты кремень… У тебя не забалуешь, все про то знают. Да не об том речь. Можна, конечна, и обождать… за тобой последнее слово. Наш жоних-та не заскучаить, поприсмотрится-поразмыслить да и делом займётси али в какия другия ворота постучить, коли откажешь…
Мельник прищурился, неторопливо погладил окладистую бороду:
— А тольки давай-ка мы ещё выпьем, поговорим.
Он разлил из принесённой бутыли ракию, отрезал от пышного пшеничного каравая добрый ломоть хлеба, накрыл его розовым лоснящимся шматом сала, сверху уложил маринованный лучок и огурчики, отправил эту аппетитную конструкцию на тарелку к Христо и принялся сооружать закуску для себя.
Сало, каравай и ракию принесли сваты, а кроме того выложили на лавку пару колец пахнущей чесноком домашней колбасы, жбан мёда, по небольшому кулю муки и сахара. Христо и Петрик держались степенно, с достоинством, но нет-нет да и поглядывали на лавку, а мельник меж тем продолжал:
— Ты, Христо, мужик крепкий, в твоём доме завсегда порядок! И старшой твой Петрик у тебя надёжа и опора, кожный про то знаить. А тольки детей шестеро, это табе не шутки, глаз да глаз нужон. В селе воно как? Мужик — в работи, баба в хати. Ангелика детей и дом завсегда в порядке держала, но сейчас хвораить, не подымается! Хто знаить, как оно будить, можа и сыщеться какой страмник, задурить дочке голову, сам знаешь, молодисть! А сейчас к табе така удача в руки идёть! И доча в хороший дом пристроена, и Ангелике лечение, и сыновьям работа хлебная сыщется, у тебя в дому все труженики, за что табе наше уважение. Правильно умные люди говорят: «Выдавай дочку, пока в твои ворота стучат, не то придётся потом самому бегать».
  Сват приподнялся с низким уважительным поклоном с лавки. Христо, не поднимая глаз, потирал небритую щёку:
— Пенчо, известно, жених завидный, это правда. И наследник ему нужон. И жона для этого из хорошего дома надобна. За такое его уважение благодарствуем. Если и вправду Ангелику в больницу отправите, чтобы врачи лечили, если старшего Петрика возьмёшь на мельницу учеником, он смекалистый, в механизмах хорошо разбирается, а Тодора с Ивайлом на пасеку пристроишь, да если жеребёнка годовалого и полдюжины молодых овец жених в наш двор приведёт, то бьём по рукам. Но только свадьбу сыграем не ранее Покрова, спешить не будем. А Бьянка будет ему верной женой, об том и речи нет. И за наследником дело не станет.
Мельник, выдохнув, заёрзал, разулыбался, затем зачастил скороговоркой:
— Вот же ладно сказал, Христо, вот же складно! Петрик, на мельницу милости прошу, такому работнику завсегда рад! И плату каку положено положу, и с мукой к празднику завсегда будете! И давай, дорогой сват, выпьем с тобой, за добрый зачин, за совет, за любов, да за свадебку в Покров!
Короткопалой рукой с запотевшим стаканом он потянулся к Христо, затем к Петрику. А те ответили. И выпили. Но горькой была ракия, недолго спал Петрик той ночью, слышал приглушённые рыдания Бьянки за стеной, видел, как вставал, курил на крыльце свою трубку отец, смурнея лицом. Ни вечером, ни утром Петрик слова против воли отца не сказал. И отец решения не поменял:
— Свадьбе быть! — Рявкнул он утром в ответ на безмолвную мольбу заплаканных глаз Бьянки, на тихий шёпот-шелест губ Ангелики:
— Одумайся, Христо, не губи девочку, веточку нашу первую.

  Борис с тех пор дома не появлялся. Совсем закопался в своих книжках-рисунках. А пару месяцев спустя учительница его вместе с директором в дом пожаловали, сказали, что можно подростка отправить в Румынию учиться в специальный интернат для одарённых детей.
При этих словах у Христо, строгающего доски для сараюшки, выпала из угла рта трубка. Он отложил рубанок, вытер ветошью руки, поднял трубку, вытер о рубаху и только тогда позвал гостей в дом:
— Заходите да расскажите толком, чем таким мой Бориска одарён? Об чём речь?
— Ваш сын талантлив. Посмотрите на рисунки, мы привезли их с собой.
Строго глядя сквозь стёкла очков на растерявшегося отца, седая учительница положила на стол толстую папку, развязала тесьму. На рисунках сына Петрик увидел скалистый мыс с кружащими над ним журавлями, парящих над вечерним морем чаек, лунную дорожку и пенистые волны прибоя. Увидел лицо Бьянки с лукавой улыбкой и бездонными глазами цвета мёда с корицей, увидел старого коня Степка, просторы Балчика, волнующиеся от ветров степные травы и рыжеющие над морем скалы.
И обомлел от того, насколько достоверными, наполненными тонко подмеченными деталями и искренними чувствами были рисунки сына. Даже на карандашных набросках можно было различить время года, узнать знакомые хаты, старую липу возле плетня и Степка у распахнутых ворот.
— Картинки красивые, но рази ж это сурьёзное занятие для потомственного землепашца? Рази ж эти картинки стоят денег? Кто их покупать-то будет? А если и купит кто, так за гроши, детям на забаву.
— Это всего лишь наброски и акварели. Борису ещё многому нужно учиться, но он может стать настоящим мастером. Пока непонятно, скульптором или художником. Да, профессия художника, а тем более скульптура, требует долгих лет учёбы, навыка, мастерства, денежных вложений. Мы предлагаем вам отправить его в Бухарест учиться в специальном интернате, в Школе изящных искусств.
— В Румынию? … Так далеко… Сколько же лет учиться?
— Учиться Борис будет пять лет, а возможно и больше… Вы поймите, это единственный шанс для него стать настоящим мастером, другого не будет.
Подошедший к ним Петрик возмущённо выдохнул:
— Мне руки в хозяйстве нужны, отец не здоров, мать не поднимается, а он только книжки читает, рисует или фигурки из глины лепит. Соседи прозвали юродивым, а вы говорите, что талантлив. Вам виднее, конечно, вы люди грамотные.
— А сам-то он что говорит, чего хочет? — Осевшим голосом добавил отец.
— Борис хочет стать скульптором, чтобы заработать много денег, вылечить мать и, как он говорит, выкупить у лавочника свою старшую сестру, — тихо и медленно произнесла учительница, отводя глаза.
Директор, откашлявшись, вполголоса добавил:
— Вы поймите, Борис талантлив, но он ещё ребёнок, у него детские мечты. Одарённые дети взрослеют поздно. Он много читает, знает старые легенды нашего края и даже задумал эскиз памятника сорока болгарским девушкам, которые бросились в море с отвесной скалы на мысе Калиакра, чтобы не достаться турецким завоевателям. Его воображение поразила старая легенда, то, что девушки предпочли смерть судьбе наложниц в Османском гареме, проявив смелость и стойкость, прославив в веках честь и мужество болгарских женщин.
— Что же он сам-то не приехал? — дрогнувшим голосом перебил отец.
— Мальчик боится разговора с вами, уверен, что вы его не пустите, понимает, что иной возможности стать скульптором, а он хочет стать именно скульптором, у него не будет.
  Христо поднялся с лавки, позвал дочь, велел налить гостям целебного травяного чаю в высокие стаканчики, положить на расписную тарелку домашнего печенья и брынзы. Сам он не присел, продолжив задумчиво шагать по комнате, поправил ходики на стене, постоял у окна, затем повернулся к гостям:
— Спасибо вам за Бориса, что разглядели его талант, что дали ему возможность учиться, что помогаете. Но своё слово скажу только после разговора с сыном. Пусть на выходные приходит домой. Тогда и решим. И весь на том мой сказ.
А всё же к выходным велел сыновьям принести дров, печь растопить, дочкам наказал испечь печенья да провиант собрать Борису в дорогу. Зимнее пальто и сапоги решил вместе с сыном выбирать в Кавярне на ярмарке. Как ехать в другую страну, в зиму, без пальто?

  Борис возвращался из школы в пятницу вечером, но сразу не пошёл домой, остался ночевать на мысе.
Он грезил о дальних странах, о возможности учиться у известных мастеров, чтобы создавать неповторимые шедевры. Чтобы добиться известности, зарабатывать хорошие деньги, чтобы стала вся его семья уважаемой и независимой.
Легенда о погибших во времена османского ига болгарках не давала ему покоя, заставляя вслушиваться в голоса степи, словно мысленно всматривался в события далекого прошлого. В те стародавние времена здесь, на мысе, была сторожевая крепость, вместившая целый город, с церквями, банями, монетным двором, жилыми домами и сторожевыми башнями.
Остатки каменных строений виднелись среди травы, будоража воображение подростка. Среди древних развалин он мог ходить часами, приближаясь к скалистым, населённым птичьими стаями берегам, вглядываясь в морские дали.
  С одной из отвесных скал мыса девушки, связав, как сказано в легенде, свои длинные косы, прыгнули в море. Завернувшись в старый отцовский охотничий плащ, мальчуган сидел, облокотившись о нагретый солнцем валун, размышляя, сколько же отваги было в юных красавицах, если они решились на побег, не испугавшись ни гнева турков, ни смерти.
Его сестра не воспротивилась, подчинилась судьбе и старому скупому лавочнику. В жертву себя принесла.
  А девушки осмелились на протест, решив прыгнуть в море с высоких скал. Легенда гласит, что стали они стремительными белыми птицами, взмыли ввысь над скалами, над морем, над врагами и над судьбой.
А Бьянка покорилась воле отца. Борис вспомнил её тёплый ласковый голос, звонкий смех, бархатистую кожу, и поёжился, словно от озноба, представив толстую короткопалую руку лавочника на округлом плече сестры, его сухие, тесно сжатые губы на её нежной щеке.
  Мальчуган сжал виски, наморщив лоб при мысли о беззащитности девушки. Вспомнил сутулые плечи отца, словно придавленного к земле судьбой. Сдался, потому и продал дочь за возможность лучшей жизни для больной жены и детей! А девушки в старинной легенде не сдались!
  Борис, откинув полу старого плаща, сел, задохнувшись от внезапного осознания: «У девушек были защитники! В те далёкие времена, привыкшие покоряться судьбе, охраняемые свирепыми турками юные болгарки не смогли бы сами спланировать и осуществить побег! У них был дерзкий зачинщик! И он был влюблён в одну из них!
Именно любовь придала юноше силы, сначала он убедил в необходимости побега возлюбленную, затем она смогла настроить на активные действия своих подруг!» Наверняка именно так и было!
И они, словно птицы, взлетели в небо со скалы, чтобы стать легендой, остаться в вечности!
(фрагмент)