Ясная поляна. роман. галина самойленко

ЯСНАЯ ПОЛЯНА.
Роман..



г.Владивосток 2005 г

Глава I
Грузовая машина вот уже около часа, свернув с трассы Владивосток-Хабаровск, медленно, как краб, карабкалась через перевалы. Дорога хрупко похрумкивала камнями под колесами, каверзно скользила то вверх, то вниз, изгибаясь, и вытягивала своё сухое, утрамбованное тело по кручам. Иногда она хитро юркала в лощинах в заросли темных кедрачей и елок, осин и берез, унизанных омелами…
Машина, урча, ползла осторожно, крадучись, прижимаясь с одной стороны к отвесным скалам, с другой – в двух метрах от нее рвались бешено вниз бездонные обрывы. Где-то там, на их дне, казались крохотными травинками огромные кедрачи и вековые ели. Между ними, разорвав скалы за тысячи лет, шерстилась горная речушка, сейчас робкая и покорная, сверкавшая еще в горячем осеннем воздухе, перенасыщенном запахами прели, хвои, трав и осенних цветов.
Сопки всё тянулись и тянулись, тяжело напирали и давили громадной массой друг друга, путались, вгрызались когтями одна в другую, громоздились каскадами и террасами: и только злой дух, да горные нимфы, и свободный коршун кружились над этим безбрежным могуществом гор и неба, над молчаливыми урочищами и таинственными дикими ущельями…
В кабине машины рядом с шофером сидела женщина лет сорока пяти, а с нею – девятилетний мальчик, белоголовый, аккуратно подстриженный, черноглазый, похожий на мать. Они переглядывались между собой, с жадным любопытством таращили в окно глаза, и зрачки их глаз испуганно расширялись, а сердце сжималось, когда грузовик проезжал по самому краю пропасти.
Шофер, как сказочное существо, эльф, дух горного воздуха, довольный, искоса бесшабашно поглядывал то на пропасти, то на своих пассажиров, мол, удивляйтесь и любуйтесь, граждане-горожане, любуйтесь, то ли еще будет… Всё это наши владения. Подождите, покажем и не такое. Это вам не городской, придуманный глупо форс-мажор. И мы не какие-нибудь лесные букашки, а яснополянцы, лесорубы. Это не тяп-ляп, не кнопочки нажимать в городе…
Наконец, тяжело и медленно выползли на самый высокий перевал. Остановились. Шофер открыл кабину:
– Вылезайте, привал. Проверю тормоза. Сейчас будет шибко крутой и самый опасный спуск. И тут нужно, чтобы все было в ажуре… А вы отдохните и осмотритесь вокруг. Какая красотища! Вон как далеко всё видно! А какой тут воздух! Чувствуете, каким навевает ветерком?. А вон там вдали, ничего не заметили? Ну, что ? Видите? Ага, это и есть наша Ясная Поляна…
Да, вид отсюда был необычайный: огромный, безбрежный мир, мир неба и Аполлона – бога солнца, подхватывающий будто на крыльях человека, звучавший безмолвием в пустоте безбрежного неба и воздуха. Далеко, внизу, в его панораме, между гор, двумя тоненькими ниточками, белыми жемчужинками тянулись точки-хатенки, сверкавшие на солнце. Они жалко терялись и стирались среди бесконечно громоздкого мира, сопок, скал, диких кедрачей, под безмолвным чистым небесным куполом и казались маленькими пылинками…
Женщина и ее сын сразу же устремили глаза к этим еле видимым мизерным точкам, прижавшимся к земле. На лицо мальчика легло горькое разочарование и даже испуг.
После шумного города, привычного со дня рождения, теперь им предстоит жить в этой затерянной меж гор деревушке, до обидного крохотной и ничтожной. Там, позади, осталась уютная трехкомнатная квартира, отец и сестра… Дворовые и школьные товарищи, библиотеки, кинотеатры… И мальчик посмотрел на мать: «Ты видишь, куда меня завезла? Видишь? Тебе, конечно, не страшно – ты большая и никого не боишься, а дядя-шофер говорит, что тут и рыси ходят, и медведи есть, а тигры даже в деревне появляются…»
Но лицо матери не выражало ни испуга, ни разочарования. Оно казалось спокойным, только немножко было бледнее обычного, но глаза смотрели с любопытством, даже с восторгом. Только стекла золотых очков вдруг слегка покрылись мутной испариной, и чуть-чуть дрожали пальцы рук.
Мать, опустив глаза, сняла очки, медленно протерла их носовым платком и как-то странно и жалко улыбнулась, пожав руку сына: «Мол, не унывай, дружок, все будет о;кэй. Но зато посмотри, какая красота вокруг! И какие опьяняющие запахи хвои, горячей земли и чуть привянувших трав. Это как раз то, что нам и нужно, чего нет в душном городе…»
В деревню въезжали через деревянный грохочущий мост, мимо пасеки с омшаником. И здесь всё было необычным и удивительным: и бревенчатый дребезжащий мост через речушку, и белые домики, будто стадо овечек, бежавшие один за другим, окруженные зелеными грядками с луком и помидорами, и вдоль заборов целые штабеля, загодя нарубленных и аккуратно уложенных для просушки дров, и вибрирующая чистота воздуха с запахами лопухов, клевера и подсолнухов…
Немного проехав, остановились около одной хатенки. Шофер посигналил. Из сеней вышел смуглый, загорелый мужчина, средних лет, в майке, мускулистый, приземистый и широкоплечий, с крупными мужиковатыми чертами лица. Директор школы.
– Ну, будем знакомы. А мне еще вчера позвонили из районо, что прибудете. Сегодня вас и жду с утра. Заходите, поужинаем, жена всё приготовила. Или сразу до своей хаты? Туда? Ну, хорошо. Вези к Марии Захаровне. Правда, она там еще не все вещи забрала. Но ничего, ее Петро через несколько дней выкопает картошку и всё сразу увезет, – директор на приезжих смотрел по-доброму, ласково, вроде обрадованно…
Грузовик, миновав еще несколько домов, свернул за угол магазина. Показалось длинное одноэтажное здание с большими окнами.
– А вот и школа, – кивнул на него головой шофер. – А вон, влево наискосок, и ваш дом… Видите? Удобно, рядом с работой…
Остановились у старой рубленной избы, разделенной на две половины. Время давно раздавило ее стены, один угол скособочило, вогнало чуть ли не по самые окна в землю, крышу расплющило и согнуло, как дряхлую старуху с ревматиз
ыми больным ногами…
Приезжая враз окинула всё взглядом. Ага, двор большой, только зарос выше забора бурьяном, и нет при доме огорода, маленький клочок и тот в траве. С одной стороны дома была вымытая дождями вывеска: «Быт». С другой – жилое помещение…
– Теперь с приездом вас, – поздравил шофер и, посигналив, распахнул услужливо и гостеприимно дверцу машины.
Приезжие медленно вывалились из кабины, размяли затекшие ноги, и учительница враз успела заметить и зеленую поляну между школой и ее домом, и буйные вербы по другую сторону жилья, и тут же между ними блестевшую горную речушку…
Во двор из другой половины дома медленно выполз мужичонка, лениво жмурясь на солнце. По-видимому, после сна, с измятыми, морщинистыми щеками, неопределенного возраста, в грязной голубой рубашке, в затасканных рабочих брюках с латками на сидячем месте, сползавших с худого, небольшого острого зада. На голове мужика торчало что-то лохматое и давно не мытое, запущенное, поросшее будто бурьяном. А сверху этой грязной поросли пласталась старая вылинявшая в клетку кепка, когда-то, видать, сногсшибательно модная.
Мужик шел к калитке, бесстыдно почесывая то тощую грудь, то заросший затылок, то зад. И вдруг неожиданно улыбнулся молодой белозубой улыбкой, будто стер весь свой неказистый вид рядом крепких красивых зубов, а его глаза сверкнули голубизной чистого неба.
– С прибытием, жду вас… – сказал он смущенно, открывая калитку. Потом приободрился: – Значит вы та самая Анна Андреевна, которая вместо моей Марии? Ну, ничего, привыкнете. Мы здесь шесть лет прожили, не умерли… Сейчас будем вас разгружать, а вы осматривайтесь на новом месте. Школу и магазин уже видели… А вон за домом – клуб, дальше – мост, за ним еще один магазин, смешанный, там много дефицитных товаров бывает, японских. В городе таких не достать… – И вдруг осудил: – Мы япошкам, того, лес даем, они его прячут на морское дно про запас, а нам тряпье для баб суют… А через сто лет русские у них будут покупать кедрачи.
Через зеленую лужайку от школы, переваливаясь, шел толстый с большим животом мужчина. Он вроде попридерживал вперед выбрыкивающие ноги и с нетерпеливым любопытством поглядывал запухшими жирными глазенками на приезжих.
– Скворик! – окликнул его шофер. – А ну-ка, подсоби разгрузить вещи новой учительницы.
И хотя разгружать было совсем нечего, что кот наплакал, несколько худоватых чемоданов, кровать, пару стульев и ободранный кухонный стол, по-видимому прихваченный у кого-то с дачи. Так что помощь Скворикова совсем была не нужна, но шофер хотел с гордостью показать, что вот он сегодня привез новую учительницу.. И не какую-то там фифу из института, у которой детишки на уроках будут на головах ходить, а солидную, городскую и красивую бабенку. И не с одним пустым чемоданом, как привыкли тут появляться, с которым можно завтра будет рвануть налегке бесстыдно обратно, а с кроватью и кухонным столом. Значит надолго, а может и навсегда…
Вскоре вещи перенесли в дом. Приезжие, поглядывая друг на друга, последними робко поплелись за другими в свое будущее жилье. Прошли темный и низкий коридор, сляпанный вроде на скорую неумелую руку (как черт летел и крылья свесил), сквозь щели в стенах которого цедил полосами вечерний свет. Открыли обшарпанную дверь в небольшую темноватую кухню с плитой в правом углу, слева – одним окном во двор. Из кухни шла дверь еще в одну комнату, в более светлую, с тремя окнами. Одно также выходило на заросший полынью двор, а два – на дорогу.
– Вот ваши и хоромы, – сказал шофер и уловил разочарованный и подавленный взгляд учительницы.
Петро виновато завертелся на месте перед мужиками, не зная как и поступить: может шутку какую подкинуть, умное слово сказать или выпивон организовать? Обмыть приезд новенькой? Но он не рискнул дураком выляпать враз свои мысли, а только пристыжено промямлил:
– Да, стены грязноваты, но мы не собирались здесь жить и не белили.
Потолки были низкими, с балками, окна по-деревенски небольшими, через них тускло просачивался скупой, скучный свет. Но и этого вечернего света было достаточно, чтобы увидеть страшное запущение и грязь. Трудно поверить, что тут могла жить учительница, завуч школы. Стены, грязные и обшарпанные, кругом пухло отдувались, местами отвалилась штукатурка, по углам болталась паутина с обжившимися пауками. Облупившийся пол, кряхтевший как старый дед, были выщерблен и давно некрашенный.
Мужики пораженные молчали, пожимая плечами, а Петро, заметив, что учительница с любопытством смотрит во двор на гнувшуюся полынь и с иронией улыбается, виновато, тяжело и глухо выдавил из себя:
– Да, зарос, но я завтра всё выдергаю или скошу - и он завертелся перед мужиками, вроде воробышка, перепрыгнул с ноги на ногу. Но не получив ответа, поспешил добавить: – Не волнуйтесь, я через два дня всё свезу. И как бы извиняясь, продолжал, приведя свой лейтмотив: – Но ночевать пока придется мне наверное тут…
Мужики пошленько засмеялись, поглядывая друг на друга и на Петра, засуетились уходить по своим делам, мол, разбирайтесь тут сами, кто из вас где будет спать, а наше дело пятое. Вслед за ними ретировался и бывший хозяин дома, тряся своими штанами…
Вывозить было немного, раз плюнуть: в комнате подпирал потолок старая развалина - шкаф, работы какого-то криворукого кустаря. В кухне жалась к печке деревянная продавленная кровать, покрытая старым грязным одеялом, там же хламилась куча мрачного тряпья.
Все ушли, а мать и сын вопросительно и молча переглянулись и бросились к окнам, выходившим на дорогу. Мимо прошел лесоруб и с любопытством посмотрел через стекло на них. Это не понравилось: все как на ладони, все под обстрелом чужих глаз. Дорога утрамбованная и утоптанная десятками человеческих ног, скользила под самыми окнами. Зато тут же сразу за нею зелеными кущами пенился ивняк, лозы и тополя. В их листве прыгало, щебетало, возилось, чистилось, вспархивало, возмущалось и удивлялось пернатое хозяйство деревни: воробьи, скворцы, дикие жирные голуби, ласточки и удоды. Листва вздрагивала и шевелилась, казалось кипела от этих живых существ, ветлы тяжело покачивались и прогибались от постоянной возни возбужденных птиц, еще что-то не ухвативших за день, поглощенных заботой о предстоящем ночлеге…
Вместе с птицами в листве копошились и шебуршали последние лучи солнца, доделывавшие там тоже какую-то очень нужную и важную работу, облизывая макушки ивняка теплым розовым языком.
Кое-где за деревьями в просветах виднелись гладкие булыжники, и озорно сверкала горная речушка. Через нее была перекинута громадной тушей тяжелая лесина, по-видимому, служившая для деревни вместо моста. На суше, ближе к дому, тоже лежало такое же бревно. Оно было доставкой к «мосту» во время разливов реки. Дальше петляли в зелени белые шиферные и тесовые крыши, по-видимому, добротных домов. Слева, метрах в ста пятидесяти, виднелся клуб, за ним с деревянными барьерами ветхий для пешеходов мостик через речушку, а дальше снова где-то прятались в лесу дома деревни. Серые сумерки замутились над деревней, расположенной под горой, и вечерняя тень сеяла уже над домами полумрак.
Анна была в восторге. Да такое ей и во сне не снилось: деревенский отдельный домик, хоть и грязный, ну и пусть, были бы руки, а до ума довести можно… Радовали кущи ивняка, река, и клуб тут же, и школа, и дорога огибала дом с двух сторон – не скучно будет. В другой половине никто не жил. Это тоже неплохо – не будут мешать, в глаза лезть.
– Вот здесь, Алеша, и будем мы с тобой жить целый год, а может и больше, если понравится, – сказала она, ласково погладив сына по голове. – Ничего, не переживай. Наведем порядок и будет у нас уютно. Зато посмотри, какая здесь красота!
Что ждет их впереди? Она об этом не думала. «Ерунда, буду работать… В городе вон с какой школой справлялась… А тут… Чепуха!»
Но сын не разделял восторга матери. Его взгляд уныло скользил по дико растущей зелени и сильно хотелось домой… Забраться бы на мягкий диван, посмотреть телик, почитать книжку или порисовать…
Распаковали узлы. В доме нашли огрызок веника, обмели паутину. В бочке во дворе оказалась вода. Протерли стекла и подоконники, вымыли полы. На окна нацепили куски тюля. Повеяло домашним уютом и своими запахами. Поставили кровать, покрыли специально белым покрывалом: «Вот тебе, грязнуля, мы, городские, не тебе чета… Посмотри на нашу, чушка, постель и позавидуй…»
Хотелось поскорее затопить деревенскую печь. Внесли дрова, запихнули в печку. Чирк спичкой. Загорелось, а дым повалил в квартиру. Что за чертовщина? Начадили, что ело глаза. Пришлось открыть настежь дверь. Дрова вытащили из печки, щепки залили водой… Руки оказались в саже, фу, черт… Ладно, научимся, не святые горшки лепят, не кантату сочинять, а пока побрызгаем по комнатам духами, меньше будет пахнуть гарью…
Вскоре вернулся хозяин, удивился: кровать с кружевными накидками. На кухонном столе стояли фарфоровые чашки и ажурная хрустальная хлебница… Все в ажуре. Запахло городом и чужой утонченной жизнью.
– О, да у вас уже полный марафет! Вы что, топили? – и Петро, расширяя дрожащие ноздри, повел носом, пронюхивая все углы.
– Пробовала, но печка дымит, – не сознавалась, что не умеет, хотя когда-то в детстве топила даже не плиту, а деревенскую печь и пекла для семьи хлеб. Но то же когда-то, да еще и в детстве, а сколько уже прошло лет?..
– Я забыл вас предупредить, что нельзя сильно открывать поддувало. Сейчас растоплю, – и стал аккуратно раскладывать дрова и щепки в печке и тут же будто отчитывался перед приезжими: – А моя Маша почти никогда сама не топила. Я встану утром, разожгу, сварю еду, чай скипячу, а опосля уже бужу и ее. И стирка на мне…
Анна Андреевна молчала, думая про себя: «Оно и видно, какие вы с Машей хозяева. Что ты, что она – два придурка. Запустили квартиру и двор, и руки у вас не поотсыхали? А уж тебя, дурака, твоя женушка заездила. Посмотрел бы на себя в зеркало! Какой-то сморчок!..» Но потом почему-то пожалела: «Муравьишка… Какой-то муравьишка в зашмыганных штанишках…» И засмеялась в душе своей шутке: «Ну, как я тебя обозвала?»
Вскоре весело, наперебой затрещали березовые дрова. Закипел чай. Петро достал хлеб, колбасу и масло. Всё выложил аппетитной кучей на стол. Анне хвастнуть было нечем, кроме пустой ажурной хлебницы. Засосало в животе, сглотнулась слюна, учительница искоса глянула на сына: «Неужели этот грязнуля не вымоет руки перед едой и не пригласит?»
– Прошу к столу, – тепло улыбнулся Петро. Ха, но руки не помыл.
Приезжая только хмыкнула, но за стол села, не отказалась. Голод – не тетка, ели с аппетитом, выслушивая хозяина:
– Кто же вам дрова будет колоть? Я нарублю вам недельки на две. Да и воду тяжело носить. Колонки во дворе нет. Берем у соседей. Если ходить через их калитку – далековато, да и через чужой двор неудобно мотаться туды-сюды. Колонка у них за домом, так чаще лазим через забор. Там есть перелаз. Ведра приходится поднимать высоко, а женщине это не положено… Кто же вам ее носить будет? Моя Маша никогда не таскала. Нет дома воды – ест в столовой. Ждет меня, пока принесу… Дома не варит…
И опять подумалось учительнице: «Вроде и мужик не глупый, а как опустился? Кем же он тут работал?» Спросила. Ага, шофером на лесовозе. Ого! Они здесь в почете. Капитаны лесовозов, зарабатывают, что надо. Да и жена – завуч в школе, получала неплохо. Значит, есть за что купить и хорошую одежду, и постель. Вспомнила своего мужа: холеный, всегда чисто выбритый, надушенный и напудренный… Отличные модные костюмы и галстуки… И сжалось сердце, глядя на Петра. «Ха? – усмехнулась, – пожалела чужого неухоженного мужика? С чего бы это? Наверное в нем есть что-то доброе, располагающее и… беспредельно жалкое. Жалкое и зовущее к себе… А, синие глаза… Такие светлые и прозрачные… Наивные, прямо-таки детские. Будто выплескивают всю душу на человека. Надо же… Васильковые… Как майское небо… Вот дура, что мелю? Запела мадригал чужому мужику! Маша узнает – еще взбучку даст…»
А Петро в это время степенно жевал запашистую домашнюю колбасу и хлеб, хранившийся в коридоре в холщевой сумке и от этого пахнувший травой и ветерком, и прихлебывал громко из блюдца чай. Алеша указал взглядом на его блюдце, потом на своё и вопросительно посмотрел на мать: «Можно и мне так?» Та пренебрежительно сморщила нос: «Не надо, некрасиво». «Ну, мамочка, ну можно?» – умолял сын. «Ладно, наливай, – ответили смеющиеся материнские глаза. – В чужом хлеву все пляски хороши. А тут все-таки наше будущее жилье, хоть и на хлев похожее…»
Петро продолжал дуть усиленно на чай, уткнув свой курносый нос в блюдце, вроде бы и не замечал игры гостей, а рассуждал сам с собой: «Ты, бабенка, хоть и зажимай в губах дребезжащий смех, хоть капризно и крути своим точенным носиком, но нас не проведешь. Мы кое-что смотрим и кое-что видим: не с добра ты тут появилась. И глазоньки твои, что омут в непогоду: вовсе и не смеются, вовсе им и невесело. В них там тонет боль заскорузлая или горе невыплаканное. Глазоньки твои черненькие, большие и шибко красивые, но серьезные, что ажно оторопь и робость от них берет. Но мы ж пока хозяива тут, то можем и посидеть с тобой, и поужинать, и покалякать, и тебя угостить, и осмотреть тебя всю. Не нахально, а так, исподтишка: и твои бровки, будто у ведер дужки, и твой тонюсенький носик, книзу аккуратно так заостренный, чуть-чуть приспущенный, и шейку нежную, вроде лебединую, и кое-что пониже по женской части… Мы ж можем и не лапать, а так, обглядеть искоса… Дал же бог тебе всё такое в аккурат, будто выточенное на станке хорошим мастером. Маше бы моей немножко от тебя. У нее-то многого не хватает: ни спереди, ни сзади… Ровно ее кто-то стесал по злобе в непогодь… Так почему ты такая вся из себя и вдруг будто упала к нам с неба в этот дикий лес? Бесквартирная ты или с работы сняли? Нет, такого не может быть… Где-то ж раньше жила и работы мабуть в городе хватает… Скворик говорит, что наверное проштрафилась видать шибко в чем-то и сюда рванула подальше под кусты… Да, оно видно так… Мы-то кое-что понимаем, не дураки… Но что ж ты такое могла натворить с такими нежными ручками? И приехала, считай, что босая, в туфельках, в лодочках, на каблучках, а у нас тут, знаешь, какая грязь бывает, что ажно в сапогах впору утонуть… А ты и печку вон не умеешь растапливать? Кто же тебе, дурёха, воду-то таскать будет и дровишки колоть? И где же ты свово мужика оставила? Умер он али разведенка? Но такую ж может только дурак бросить, а с дураком такая бы и не связала свою судьбу, не стала рожать от него дитё? У самой поди голова на плечах есть? Не дура...
А все-таки какая у тебя ласковая улыбка, добрая, мягкая. И голосок нежный, воркующий… И на меня вроде смотришь по-человечески, не гордо… Другая бы собакой глядела. Знал я этих городских баб. Мигеры. Пройдет, футы-нуты… Только духами обвоняет. А эта собакой не глядит. Что нет, то нет. Ласковенькая, так в душу и лезешь. А я все-таки, как идиот какой-то, сижу перед нею! Грязный, небритый и проклятые эти штаны на ж… в латках… Ну, Машка, хоть бы купила новые, все деньги в кулак зажимает… Причесанный и подстриженный был как-то, при костюме, когда на портрет снимали… Висит вон там в районе на видном месте, чтобы все глазели на мою морду. А вышел на том фото такой, что ажно и не узнать: вроде я, вроде и не я… Сижу, вытаращил глаза, как идиот, вроде придурка, будто из-за угла прибитый мешком, но что ты! При галстучке и прилизанный… Смехотура! Правда, тот галстук после фотографии я сразу же содрал и отдал Скворику, бо то ж у него позычал на время… Да оно без галстука и куда лучше: не давит, не жмет горло… А вон ходят же другие в галстуках даже в рабочие дни, как дураки… А зачем? Туда не сядь, там не стань, а то уляпаешься. Благо дело-роба: в ней хоть за руль, хоть сядь на грязное бревно у гаража, хоть поваляйся где-нибудь в траве, хоть на карачках домой приползи…
А вон у приезжей еще и постель какая? На ней разве выспишься? Всю ноченьку провертишься, чтоб не упачкать… Но хлам с моей кровати надо убрать в мешок, а то эта городская промолчит, но обсмеет… Это как пить дать… Баба-то видать все-таки ушлая, хоть и улыбочка ее в душе что-то плавит, что ажно выть хочется… И сам себя чувствуешь обойденным дураком. Глаза-то вон как пялила на полынь во дворе. Враз молча осудила всю жизнь… Да, улыбочка у тебя, бабонька, первый сорт. Моя Маша так не умеет ухмыляться… Куда ей? У нее и рот не такой, губы какие-то сухие, постные, будто обглоданные… И целовал-то их – забыл когда… Может лет двадцать тому назад… Коли и не больше…
Ну, мужики-лесорубы, не одному из вас эта бабенка закрутит голову, а уж Семен Ефимович Ярков, директор школы, приударит за ней, ох и приударит… А свое сердце вон почему-то ажно так и сжалось, сжалось. С чего бы это?..»
Неожиданно в дверь постучали. Вошел директор школы, в костюме, принаряженный, при галстуке, вроде и не тот мужик, что был в майке: небо и земля… Сапоги стянул и принарядился в туфли, надраенные до блеска… С чего бы это так вырядился?.. Куда делся плебей? Дон Жуан! Истеблишмент деревни. Патриций, Аполлон!
– О, да я вижу вы тут уже совсем обжились! – воскликнул он, входя в кухню.
– Просим к нашем шалашу, – засуетился Петро, задвигал громко табуреткой, вскакивая с нее и ступая место гостю.
– Да нет, спасибо, – улыбнулся Семен Ефимович, вроде довольный и немного удивленный, что приезжая так быстро и ловко уже освоилась и, как ни в чем не бывало, с чужим мужиком вечеряет. Видать баба – не хрупкий орешек. Такой палец в рот не клади – откусит. Ну, да тут дураков нет пальцы в рот совать. А сама-то ух! женщина, ядреная, с изюминкой, не моей Любе чета! И какой бог ее сюда прислал?! Вот нашим бабам нос утрет! А наши пакостники не один у нее побывает…
Но вслух директор солидно добавил, как и положено начальству:
– За ужин спасибо, отвечерял дома. Зашел посмотреть как тут устроилась Анна Андреевна. Завтра ученики вам принесут из школы рабочий стол и пару стульев. У нас для бичей есть общежитие, так через него для вашего мальчика можно будет взять кровать и матрац. Ну, бывайте, спешу в кино, – и он вышел.

Глава 2

Чуть-чуть засерел легкий рассвет, и воробьи закопошились, зашкарябкались, как ошарашенные, под стрехой и на подоконниках, запрыгали по веревке, протянутой через двор для сушки белья. Вдруг один из них чирикнул во все свое птичье горло, громко и дерзко, радуясь первому лучу солнца, и тому, что он проснулся и живет на этом свете. И тут же, как бешенные, его крик подхватили другие и весело, бесстыдно-озорно, заорали на все лады, наперебой стали перекрикивать друг друга, прыгать, похлопывать крылышками. Шумела монотонно, булькая по камням, река, тягуче, спокойно и уверенно, убаюкивая и зовуще лаская…
Какой тут сон! Анна соскочила с постели, набросила на себя халат и тихонько на цыпочках воробьем выпорхнула во двор.
На нее сразу же со всех сторон пахнуло эликсиром ночи: горьковатой пахучей полынью, дурманящей и бодрящей; терпким запахом увядающих тополей и верб, свежестью березовых дров, лежавших за двором. И эти запахи перемешались с пахучестью воды, булькающей речушки, еще буйно росших под заборами лопухов и медового в сиреневом цвету осота. Воздух до того был свежим и бодрящим, что от потока кислорода закружилась голова. О, господи, что за чудо! Боже, боже, как росяно и пахуче вокруг! Повеяло детством. Вот так когда-то… Когда-то вставала чуть свет, отрывала от сонной подушки голову, брала холщевую сумку и брела за отчимом к краю улицы и по росяной траве гнала табун чужих коров на выпас… Далекое, полуголодное, босое детство, свободное, березовое, но рабское…
Учительница вышла за калитку двора. Осмотрелась. Сонная деревня лежала между гор в распадке, под сопками, укутанная сеющим туманом и плакучими вербами, липами и тополями. Кое-где уже из труб взвивались, не торопясь, деловито дымки. Где-то кукарекали очумелые ото сна суматошные петухи. Встававшее солнце золотило кущи ивняка, крыши домов и старый огромный тополь, росший за углом дома, на повороте дороги. Он стоял могучий и нерушимый, въевшийся корнями в яснополянскую землю. Стоял как вековой страж деревни, как часовой на своем посту, покряхтывал и шелестел листвой, и будто охранял покой старого дома… А солнце по-матерински уже облизывало его теплыми лучами шершавый ствол, могучие выпиравшие из земли корни и листву, золотило его и напитывало жизненной силой… Припоминалась ей ее золотая липа, стоявшая тоже на перекрестке дорог. Вздохнула, улыбнулась…
Недалеко от тополя была контора, за нею наискосок – гараж, напротив – деревянная школа, еще не сбросившая с себя угрюмую дремоту ночи. Тут же рядом уютным гнездышком мостились столовая и почта. Тихо и дремотно вокруг. Но вдруг где-то вдали дерзко ворвался в эту сонную тишину стрекот мотоцикла, раздалась барабанная дробь дятла, из леса протяжно и торжественно засигналил лесовоз. У-у-у! По-видимому, он подъезжал к деревне с хлыстами. Лес возили здесь круглосуточно. К конторе и гаражу спешили на сбор лесорубы в рабочих спецовках, в сапогах… Слышался приглушенный говорок.
Анна Андреевна подошла к речушке. Она улюлюкала протяжно и звонко, игриво по голышам. Учительница наклонилась, зачерпнула ладонью воду: «Ух, какая холодная! Но прозрачная и чистая, не захламленная заводскими отходами. Вкусная, как когда-то в детстве, бесследно канувшем в вечность, щемящем и тоскливом…»
Захотелось присесть на влажное от росы бревно, «мостик», и полюбоваться вербами, но стыдно торчать столбом у ручья под удивленными взглядами лесорубов: «Что за ранняя пташка тут появилась? Не Петро ли какую из города приволок?»
Учительница направилась во двор: «Дура, чего торчу перед глазами людей? Не поймут чувства городского человека, скажут ненормальная…»
Она погладила и понюхала дрова. Какой от них оказывается идет чудный запах, запах березовой коры и сока! Да, всё это детский сон, она стоит в своем сне, в своем детстве. Хотелось заплакать, что давно в этом сне уже нет двух сестер. Их жадно и жестоко съело время и радиоактивные города, загазованные с отравленной водой…
Анна Андреевна стала вырывать во дворе бурьян. Под ним оказались ржавые банки, бутылки и стекла. Десятки лет копилось это барахло. Ну и ну, не жалеют люди себя ни в городе, ни в деревне, захламляют всё: «Ну, мадам Маша, жила ты тут по-свински. Ни цветочка! Да женщина ты вообще или поросенок, вроде Петра?..»
Учительница собирала мусор в ведро и всё сваливала тут же во дворе за домом в большую яму, по-видимому, когда-то служившую погребом. Рядом с ямой валялись трухлявые чурки. Здесь, в лесу, дров много, и их не жалели, гноили прямо во дворе.
Петро утром ничего не сказал, когда увидел ее за работой. Опустив глаза, пристыжено прошел мимо, мол, ишь какая шустрая. Ковыряет глаза перед всей деревней – грязнули. Вечером явился чистый, вымытый в бане, в выстиранной, почти новой, рубахе, подстриженный /когда успел!/, но в тех же брюках. По-видимому, других не имел. Из сарая притащил доски и сделал перед крыльцом скамейку.
В тот же день Семен Ефимович принес из школы ведро извести, и учительница стала обдирать и штукатурить стены в квартире. Всю посуду из кухни перенесла в комнату и поставила на окна, чтобы не мешала. Мимо дома прошла хохочущая ватага парней. Вдруг они остановились против ее окон и стали удивленно пальцами тыкать в направлении посуды, и зубоскалить. Больше всех хохотал и выкаблучивался высокий чернявый парень. Он был чертовски красив и модно по-городскому одет: «Гляньте, хлопцы, шо городская приволокла. Як ото на выставке поставила. Приперла свой городской иконостас. Показать нам, что мы дикари. Посмотрим эпилог этой комедии…»
«Над чем они так смеются?» – удивилась учительница. Вдруг она ясно расслышала, как красавчик презрительно фыркнул: «Дать бы ей камнем, чтобы вся ее святая рухлядь разлетелась к едреной бабушке». Толпа парней завизжала и захрюкала, дико хватаясь за животы. Анна Андреевна подошла к окну, ее увидели и, притихнув, удалились к клубу. А кисть для побелки в руках учительницы повисла в воздухе: «Вот это да! Ну и ну… Такое и в городе не всегда услышишь… Сегодня же сошью ночные шторы и надо будет сходить в контору, узнать, кто может сделать двойные рамы… Неплохо бы отгородить окна забором…»
Парни ушли, голоса стихли, а смутное тревожное беспокойство осталось и легло непрошено на сердце учительницы, тяжело и затаенно-пугливо. Оказывается тут не только свежий воздух и чирикают воробьи… Но поживем – увидим. Время – лучший судья и свидетель. Вечером висели на окнах из красивой набивной ткани гардины… Вешала и припоминала утро. На второй день снова с утра рвала траву во дворе. Когда Петро прошел мимо нее и закрыл за собой калитку, она вдруг заметила, что уже давно припекало солнце, и ей стало жарко. Вспомнила, что сына нужно чем-то кормить. Желание рвать траву и убирать мусор пропало. Не один день Москва строилась. Работы тут на недели… Свинячили шесть лет, да и до Петра с Машей жили… Зашла в дом, открыла дверь в кухню и удивилась: на столе лежал хлеб, масло, колбаса и сало. Рядом кульки с крупой, на табуретке полное ведро картошки и записка Петра: «Это вам на первый случай, пока обживетесь…» Стояла пристыженная и недоумевающая, однако в душе поблагодарила: «Спасибо, муравьишко… Но я, наверное, дрянь… Спасибо, Петро… А может ему это ничего не стоит или тут такие порядки? Но откуда это он все взял? А-а-а, принес из кладовки…»
Вечером, когда Петро заявился прилизанный и помолодевший лет на десять, а потом с Алешей мастерил еще одну скамейку во дворе, подумала: «Но я перед таким принаряжаться не стала бы. Ему хватит и моего домашнего халата... Маша вряд ли в таких ходит. Судить можно по постели и квартире…»
Вскоре бывший хозяин ушел в гараж, в дверь постучали, Анна вздрогнула: «Не парни ли?» Но это пришел директор школы пригласить ее к себе на ужин:
– Сегодня соберутся все наши учителя, апофеоза не будет, а так посидим, познакомимся...
– А Алешу куда деть? Он будет бояться один, - идти не хотелось,
да и сына действительно одного не оставишь.
– Ничего, у нас тут не страшно. Тихо, не то, что в городе. Народ
свой, никто не тронет, да и Петро посидит. Так я через часик за вами
зайду?
Отказываться было неудобно, хотя она всю жизнь не любила всякие вечеринки. Уставая на работе, как курица, с заходом солнца бухалась в постель. С больным сердцем старалась не переутомляться, только изред¬ка позволяя себе по вечерам почитать книгу или посмотреть по телеви¬зору фильм. Зато всегда при себе валидол и курантил...
Но знакомиться с коллективом нужно. Правда, не хотелось в такой обстановке, нужно потом будет требовать с людей... Хорошо бы не всту¬пать с ними в близкие контакты... Между начальником и подчиненными должен быть определенный интервал, как между родителями и их детьми, между учителем и воспитанником. Но возможно в деревне другие отношения? Да и готовились люди ради встречи с нею… Нужно будет показывать себя, а вот это делать она не умела, да и не любила. Но все-таки сказала:
– Хорошо, заходите, – пришлось согласиться и принаряжаться.
По-своему оценят и осудят женщины, а в восторге они редко бывают от другой, особенно красивой. Тут и осуждения, и зубоскальство, и глупое вранье с небылицами…
Кипятильником подогрела воду, помылась в небольшой ванне, прихваченной из дома, причесалась перед зеркалом. Да, парикмахерской здесь нет, придется отращивать волосы и прикалывать шпильками. Слегка провела черным карандашом по узким ниточкам бровей. Чуть-чуть, чтобы эффектно и незаметно, подкрасила губы, надушилась. Какой же одеть костюм? Выбор небольшой. Hе любила много тряпья. Зачем? Мода, что во¬да: протекла и нету, а оно потом болтается в шкафу, мешает и захламляет... Однако ее наверное будут осматривать со всех сторон. Оценивать. Встречают-то no одежке, особенно деревенские...
Выбрала свой рабочий, черный, отороченный норкой, ее любимый. Под низ одела белую кружевную кофточку. Ага, недурно. Скромно, но подчеркивает чуть ли не девичью фигуру. Пусть смотрят... Мы себе цену зна¬ем, в грязь лицом не упадем и приготовим вам весьма приятную улыбоч¬ку, слегка обнажая красивые ровные зубы. Ни одного вставного, все на месте… Свои... Любая девчонка позавидует... А через несколько минут зашли Петро и Семен Ефимович.
– У нас всё скромно и по-деревенски просто, – говорил директор,
когда они шли по улице. – И люди у нас очень хорошие. Мы с вами тоже
должны работать душа в душу. Тут сложнее взаимоотношения, чем в городе... Тут своя специфика: свой позитив и свой негатив…
– Меня сейчас волнует не только работа, а вопрос - где брать про¬дукты?
– В магазинах и у бабок. Вот в этой хате вы сможете всегда всё приобрести: сало, картошку, лук. Бабка Лобачевчиха живет одна, очень добрая и богатая. Всегда вас выручит, – показал директор на усадьбу, окруженную сараями и пристройками, стоявшую напротив магазина. И продолжал: – Тут, правда, люди имеют всё своё, никто не продает и не покупает. Вот только бичи иногда слоняются по деревне...
– А что это еще у вас за бичи? – спросила приезжая, удивляясь. В
городе бичи, здесь бичи... Так где же их нет? И что это за люди?
– Да всякий сброд. В основном холостяки, едут в лес на заработки. Какие от алиментов прячутся… Но они местных не трогают. Вор в своем доме не ворует. А если кто этот закон обойдет – прибьют…
В сенях их встретила небольшая худая и жилистая женщина, лет сорока. Она бросалась к ним с сияющим лицом и заранее подготовленной радостной улыбкой, но от Анны не ускользнул тревожно-быстрый и пронизывающий с ног до головы взгляд слегка выпуклых, го¬лубых, будто давно вылинявших или смытых водой глаз. А услужливый голос и простецкое душевное обращение, как с давнишней хорошей под¬ругой, – явная фальшивка, за которой стояло волнение и робость. По-видимому, эта женщина была замкнутая и пугливая, любила одиночество и своего мужа, угождала ему во всем и привыкла повиноваться. Это было видно из того, как робко и вопросительно она поглядывала на мужа, директора школы, после каждого слова: «Мол, так я говорю с приезжей, так?»
– Знакомьтесь. Моя жена, Люба, – запоздало представил директор школы свою супругу приезжей. И они прошли в комнату.
За столами, уставленными бутылками вина и закусками, уже сидели собравшиеся. С появлением директора и приезжей все встали. Анна Андреевна не ожидала такого приема. Ого, вот это встречка! Немного смутилась, но потом, как артист, вошла в роль. Ну, что ж? Мы не очень храбрые, хоть и городские, но выставим себя эдакую независимую умную личность. И она так нахально с хода резанула:
– Здравствуйте, товарищи! Прошу меня извинить за нахальное вторжение в ваши края. Но думаю, что не буду помехой вам в жизни, – и она улыбнулась тепло и ласково, зная цену своей улыбке и ее последствиям.
Все зааплодировали. И вдруг взгляд приезжей остановился на красивой молодой женщине, высоко поднявшей удивленно брови, с летящей ей навстречу искренней радостью.
– Эльвира! Китанина! – вырвалось у Анны Андреевны. – Эльвирочка, миленькая, как ты тут оказалась?
Все ахнули. Потом зашумели, заудивлялись. Смотрели то на учительницу начальных классов, то на нового завуча.
– Анна Андреевна, я тут работаю, и уже скоро десять лет как не Китанина, а Деренок. А вот и мой муж, – и она вся сияющая представила красивого молодого мужчину, добавив: – После техникума сюда направили работать, и тут вышла замуж…
Приезжая окинула взглядом молодого мужчину: красив, среднего роста, умные, целенаправленные глаза. Лицо порядочного человека и хорошего семьянина. Одетого, как и Эльвира, со вкусом, по-городскому. На руках у того и другого золотые обручальные кольца. Анна Андреевна радостно улыбнулась:
– Прекрасная пара… Надеюсь, вы оба счастливы? – а самой подумалось: «Боже! Какая прекрасная пара! А сколько достоинства и ума в лицах! Десять лет жизни в тайге оставили эту девочку такой же, какой она была в школе: веселой, ласковой и обаятельной, не огрубили, не растерли женственность… И муж подстать ей…»
Зазвенела будто музыка, окрылила, хотелось засмеяться, стены чужого дома стали родными и своими. Такого сюрприза Анна Андреевна никак не ожидала, да и не ожидал никто.
Четыре года Анна была у Эльвиры классным руководителем, знала хорошо не только ее мать, но и всю семью. Да и жили они в городе почти рядом, через улицу.
Всё вышло, как нельзя лучше. Люди зашумели, обрадовались, что новая завуч оказалась чуть ли не своим человеком и так просто прошло первое знакомство. Когда начались танцы, директор пригласил гостью:
– Вот с этими людьми нам придется жить и работать. Привыкайте к ним. Здесь не город, нужно уметь подлаживаться. Вы такая красивая, и у вас прекрасные духи, – льстил директор, по-видимому, уже сам подлаживаясь к ней. Но говорил уже заплетающимся языком: – Моя Люба уже ревнует меня к вам…
Анна Андреевна ощущала сильные руки директора, твердое, будто стальное, его тело, сбитое, цепкое, властное и упругое. И ей было приятно танцевать с ним, видеть, что она нравится ему, как женщина, и что он такой сильный и властный боится ее, по-видимому, зная ее превосходство в работе. Видит в ней упрямого, настырного работника, боится, что не найдут они общего языка. Глотка воды не выпьешь, как окажешься у бабы под пятой… Это не Мария Захаровна, с которой можно было всегда договориться, а где нужно и поприжать…
Она танцевала и улыбалась. В гостях побольше молчи и побольше слушай… И она молчала, рассматривая его лицо: грубое, некрасивое, нос с добрую гулю, губы великоваты, мясистые щеки, а вот глаза… Глаза некрасивые. Кто-нибудь сказал бы – поросячьи. Но это кто-нибудь. В них она видела где-то в самой глубине мягкую доброту и смятение, волновавшее ее. Там было теплое беспокойство, и эти глаза смотрели на нее умно, слегка настороженно и тревожно. Она чувствовала, что в его голове немало знаний, что он должен быть интересным человеком, с которым ей будет нетрудно работать. Он всегда поддержит и поможет ей…
Снова сели за стол. Пили за приезжую, за местных, за хорошую работу и дружный коллектив. Но он показался Анне Андреевне не очень. Хотя и неплохо спели несколько современных и старых песен. По-видимому, частенько встречались в такой обстановке.
Были местные замужние учителя: Эльвира Степановна, Мария Петровна Гузеева, тоже молодая, но дебелая и мордастая, с упругими щеками и могучей грудью. На вид простая, обабистая, но видно себе на уме… Подхалимка, любившая выпятить себя и принизить более умного. Гузеев и Деренок работали вместе напарниками на одном лесовозе, с ними раньше работал и Петро. Семьи дружили, праздники и дни рождения справляли вместе…
Была одинокая учительница литературы Софья Ивановна. Приезжая из Уссурийска. Там имела кооперативную квартиру, здесь дорабатывала до пенсии. В деревне по 5-10 учеников в классах, не больше, и работать легче, чем в городе. Там 35-45, выходишь выжатый с урока…
Были и молодые, которых направили после институтов, и они не дождутся, когда можно будет, отработав три года, плюнуть свысока на ненавистную Ясную Поляну и умотать наутек в город, чтобы поскорее выйти поудачнее замуж. Сейчас они изнывали от перезрелости и одиночества и почти открыто презирали приезжую, осматривая ее всю и выискивая за что бы зацепить свой критический и придирчивый глаз.
Среди молодых была и учительница математики, Галина Гавриловна, слегка прихрамывающая. Деревенская особа из соседнего лесоучастка, но рвущаяся в город, где может и ей повезет… Встречала нового завуча не по одежке, а по-своему деревенскому взгляду на любую городскую, тем более красивую. И сейчас она смотрела на приезжую и думала, что наверное ее там, в городе, за что-то турнули, а может как Софочка… Не все равно дура, что приехала прятаться под кусты в комариное царство, где от скуки лопается голова.
Вскоре директор так поднакачался, что мужчины выволокли его бесчувственного из-за стола. Все было сделано так быстро и молча, будто заговорчески, чтобы не бросилось в глаза городской. Но она видела и даже почти не удивилась, подумав: «Вот она, деревня с ее культурой… Да…»
После этого многим не захотелось веселиться. Все сникли, засобирались. Люба пыталась удерживать компанию, затягивала песню, но молодежь сразу же ушла. Закопошились в своих сумках и женатики, их тоже никто не смог удержать. Сбежали. Люба попросила Анну остаться. Чем-то нужно было компенсировать провал мероприятия. По лицу хозяйки было видно, что ей и стыдно, и больно за случавшееся. Сидела пристыженная и униженная: и потратилась зря, и день выбегала, суетилась, готовила… Хотя и другие тоже принесли и выпивку, и закуску…
Стали пить чай, приезжая теперь смогла спокойно рассмотреть и скромную обстановку квартиры, и нервное лицо хозяйки с правильными чертами. По-видимому, оно когда-то было очень красивым, но теперь потеряло общую гармонию, будто выгорело и выпукло обнажило каждую черту, как поздней осенью обнажается от зеленых трав земля, выпирая свои изъяны. Гостеприимная улыбочка слетела с губ хозяйки, и Люба сидела маленькая и подавленная, робко и зябко прижав руки к груди.
Анна Андреевна посмотрела за темное окно. Там, во дворе, чадил костер, вокруг которого, как бесенята, в полумраке копошилась детвора. И Анна почувствовала ночь в деревне. Зарифмовал мозг.

Давно уж ночь уснула в хатах,
Затихнул тополь за окном,
Лоза среди друзей кудлатых
Уснула в призраке ночном.
Мерцает месяц над домами,
И звезды дальней глубиной
Бредут послушными рядами,
Храня в ночной тиши покой.
Не шелохнется сонный листик,
Лишь отливает серебром,
А тень луны пугливо рыщет,
Под каждым прячется кустом.
Сверкнула капелька – росинка –
Ночи – волшебницы слеза
И паучонку в паутинке
Закрыла сонные глаза.
И только где-то чуть дохнула
Тихонько ночь в глухом лесу,
А может, то сова вспугнула
Вокруг уснувшую красу.

– Вы нас извините за Сеню – сказала хозяйка, вздохнув. – Молодым он не пил, а как отвезли дочь в сумасшедший дом, стал вот такое творить. Пьет другой раз запоем. Трезвый – человек… Стыдно бывает перед людьми…
И снова приезжая смотрела в лицо Любе. Что оно только не выражало? Не только силу стыда, разочарование, боль за неудачного мужа, а значит и сложившуюся жизнь, но страх за его работу и благополучие семьи, страх потерять и такого кормильца, ревность и зависть к другой, городской женщине, по-видимому, преуспевающей, с которой муж, танцуя, бесконечно что-то говорил и говорил, заискивающе смеялся… Смеялся так, как ни с кем до этого… В лице Любы было и желание показать себя с лучшей стороны, подняться в глазах другой, может быть, будущей соперницы, желание оправдать и обелить мужа и были припрятанные в сердце надежды на счастливое будущее…
– А почему ваша девочка сошла с ума? – спросила Анна Андреевна почти без интереса, решив, что там, где пьют, дети рождаются психически ненормальными… Что же тут удивительного?..
– Уронили. Упала и ударилась головой. Раньше ездили ее проведывать, а вот последние четыре года не были… Что толку? Приедешь, посмотришь, расстроишься, а она всё равно нас не узнает…
– А у вас есть еще дети?
– Да, старший учится в городе в институте, а средний в этом году пойдет в восьмой класс. Вон он сидит у костра.
– А зачем они его жгут?
– Да для вас, чтоб вам веселее было…
– Но там же тьма комаров? – удивилась Анна Андреевна, а самой подумалось: «Ну и ну… Тут не соскучишься. Гладко стелят дорожку, как придется по ней идти? Заискивают? Почему? От доброты сердца? Вряд ли… В городе сосед пройдет и не заметит, не поздоровается, но не сделает вам зло. В деревне при встрече польстят, разулыбаются, но что на душе у него – покажет время».
– У костра комарья нет, – спокойно и устало шелестел Любин голос. – Да наши дети и привычные. Мой спит все лето в сарае на сене – и ничего. Даже к ужину его часто не бывает дома.
– А где?
– У друзей. Найдут кусок хлеба – съедят. Огурцов и помидоров с огородов натаскают…
– А у вас есть огород?
– Нет, мы почти не садим. Картошку только за деревней, а дома есть только две грядочки под лук. У меня здоровья нет, да и не хочется возиться. Сеня иногда овощи из района привозит, с базара. Ему часто по работе приходится бывать там. Другой раз кто-нибудь угостит…
Да, да, Анна Андреевна уже обратила внимание, когда сюда шла по обшарпанному двору, заросшему бурьяном, среди которого маленькой латкой виднелась грядочка лука. Странно, в городе люди дорожат каждым клочком земли. Идешь мимо дачь, как по какому-то чуду, а здесь пустые дворы, ни кустика, ни цветочка под окнами. Кругом лес, а какие обшарпанные заборы. Живут – вроде отбывают каторгу. Зеки не зеки, а так, живут одним днем… От неухоженных дворов несет запустением и ленью, русской тупой ленью, от которой коробит спину… А кто такой русский лентяй, не знавший азы своей культуры? Никогда не державший в руках книги… Лень съела душу, превратила в животное существование. Но кто виноват в этом? Сам одичавший мужик или кто-то свыше сделал его таким? А какие деревни показывают за рубежом? Как все ухожено. Сколько цветов и красоты.

Домой провожала Люба. Дорогу подсвечивала фонариком, шла рядом, маленькая, сгорбленная, смешно семенила худыми ножонками, а в голосе тоскливая гамма уныния, которая тяжестью ложилась на сердце учительницы:
– Учителям здесь жить еще можно. Спокойно, – делала Люба свои выводы, по-видимому, со слов мужа. И это не нравилось приезжей – несло чем-то затхлым, тяжело рутинным. И подтверждала мысли Анны Андреевны: – Вот только чувствуешь всегда себя, будто живешь одним днем. Дома же здесь казенные, и не хочется прикладывать руки ни к чему. Сегодня здесь живем мы, а завтра будет кто-то… Люди тут плохо держатся. Дыра. От района далеко. Из-за крутых перевалов рейсовые автобусы к нам не ходят. Дорога страшная, особенно зимой, когда в горах завалы, или дорога покрывается льдом. Часто бывают обвалы и аварии. Добираемся на попутках. Вернешься домой из района и думаешь:
«Слава богу – жив, пронесло…» Иногда ходим на своих двоих, когда машинам не пройти…
Прощались около дома бабки Лобачевской. Анна Андреевна остановилась:
– Спасибо, Люба. Дальше дорогу найду сама. Дом Сквориковых, а еще через один – и мой.
– Это вам спасибо, – быстро с жаром произнесла женщина. Она вдруг схватила горячими влажными руками руку учительницы, и не дав той опомниться, поцеловала ее. Анна почувствовала на своей руке не только прикосновение горячих губ, но и что-то закапало, щекотно побежало по коже. Люба плакала.
– Что вы!? Люба! Опомнитесь! За что вы меня так благодарите?
Но женщина резко повернулась и молча быстро пошла в сторону своей хаты, ее белая фигурка замаячила в темноте и, расплывшись, исчезла.
Ошеломленная Анна Андреевна смотрела вслед исчезавшей женщине, а в голове проносились мысли: «Куда забралась? В какую глушь? Машинам двум не пройти в узких местах, там где пропасти. Один лесовоз прижимается к скале, где пошире, а другой осторожно проезжает мимо. А порой люди ходят и пешком. В лесу тигры, рыси и медведи… Но в чем дело? Почему Люба заплакала?» – думала учительница. И тут вдруг поняла, что не она одна сегодня вечером читала, как книгу, лицо другой женщины. Гораздо лучше и умнее, с большим прогнозом было прочитано лицо ее самой. Эта, казалось бы, болезненная и незаметная женщина, работавшая заведующей сельским клубом, имевшая семь классов образования, отлично разбиралась в чувствах и мыслях Анны. Она увидела в ней не только грозного претендента на должность мужа, но и на ее, Любино, место. Вон, как Сеня весь вечер смотрел на приезжую. И эта шустрая, красивая учительница «столкнет» ее мужа с должности, но никогда наверное не посмеет обидеть ее, Любу. Об этом говорили ее глаза: умные, гордые и самоуверенные, но бесконечно добрые. Глаза не только талантливой учительницы, но и женщины-матери…
А Анна Андреевна, глядя той вслед, думала: «Глупая, не переживай, все будет о’кэй. Но жить, как вы, не буду. Напишу сестре, пусть побольше насобирает семян цветов. На будущий год обсажу свой двор и двор школы цветами. Но почему люди так живут? Довольствуются прекрасной вокруг природой или все-таки закоренелая русская лень и невежество? Привычка жить по-свински? А может они ничего не смыслят в красоте?»
«О, боже, как темно!» У Лобачевской собака зарычала и загремела цепью: «Ой, скорее домой. Бежать, бежать… Куда заехала? Страшно подумать! И директор – алкаш…» Тупо стало на сердце: «А все-таки видать неплохой мужик… Но не будем судить. Время мудрее нас: само расставит на шахматной доске свои фигуры. Еще немного пробежать в жуткой темноте и свой дом. Ага, вот и калитка…»
Дома еще горел свет. Сын спал, Петро сидел на кухне и читал газету. Ого, мы еще и читаем? Не отстаем от жизни? О! Да тот ли это Петро, который в первый день открывал ей калитку? Посветлел, будто и морщинки разгладились, чистые волосы. Ба! Даже говорит просто и умно, на равных:
– Вернулись на двух, не падаете и не шатает? Вон чайник еще мурлыкает на теплой плите.
Анна Андреевна внимательно посмотрела на бывшего хозяина. Его глаза смотрели ласково, улыбчиво, так и манили к себе своим добром и теплотой души.
– Давайте пить чай, – предложил он.
Пить не хотелось, но Анна села за стол. И вдруг стало так уютно и хорошо на душе и от того, что сын сонно посапывал носом, и от мурлыкающего чайника и теплой печки, и от того, что кто-то беспокоился о ней, ждал, проявил заботу и доброту.
О! Как мы люди редко видим эту доброту! Не бережем другого, думая только о себе. Укорачиваем кому-то жизнь, отравляем душу. Кто о ней проявлял заботу! Ни в семье в детстве, ни мужья. Один погиб в море, другой так себе ни муж, ни любовник, приходящий кой-когда навестить ее и сына, Семен, ее Трубецкой. Да, судьба не баловала ее своей теплотой и щедростью Больше года пролежала в постели с больным сердцем. Врачи и посоветовали ей выехать в деревню, где есть хвойный лес. Хотелось заплакать, глубоко-глубоко в сердце что-то сжалось, а может всколыхнулось теплотой благодарности.
– А я не только познакомилась с коллективом, но и узнала кое-что, – ответила Анна, рассматривая темноту за окном и чужого мужа, явно прихорошившегося ради нее.
– Что же вы узнали?
– Хотя бы то, где можно будет доставать продукты.
– И кто же тот Вакха – бог вина и веселья, бог благополучия?
Удивительно, что у Петра была сегодня даже другая речь, грамотная, собранная.
– У бабки Лобачевской. Говорят, что она очень хорошая и всё может продать, – похвасталась, вот мол я какая деловая: и продукты будут у нас, и дровишки кто-нибудь наколет.
Петро улыбнулся, покачал головой, потом взглянул на Анну:
– За денежки-то и душу, и бога можно купить, но не всегда. Хотя бабка эта хорошая. Очень добрая. У нас здесь все хорошие… – и осекся. Но помолчав, добавил, вроде топором подрубленный:
– Только она как-то невзначай убила мужа.
– Как это убила? – не поверила Анна Андреевна и остановила на Петре свои черные глаза, в которых не только пестрело любопытство, но и легкий смех: «Вот брехло! Еще и про чертей начнет мне молоть?»
Но Петро про чертей ни гу-гу, а так обыденно, вроде спокойно сказал:
– Пришел ее старик с хорошей выпивки, приполз чуть тепленький. Она его у калитки и огрела совком по голове, а сама ушла в хату спать. Утром встает – а ее старик богу душу отдал.
– И не судили?
– Кому она старая нужна? Тут лес, и своя мораль, и своя философия. Наша фельдшерица написала бумагу, что сгорел от водки. Схоронили – и концы в воду. Она же нечаянно убила, а так бабка вроде ничего, добрая. Бывают у нее и учителя, и бичи… Но не просто так, а за продукты отрабатывают…
Глава 3

На следующий день Петро колол дрова новой учительнице. Старался. Рубаха на спине вся взмокла. Такое явление не оставалось не замеченным бабами поселка.
– Петро, ты в примаки пошел к новенькой, что ли? Что это пластаешь и пластаешь швырок на мелочь? – спросила одна, проходя мимо.
– Быстро тебя пригрели, – смеялась ее напарница. – Как же, городская, с маникюром, да и грамотная, одета, как кукла… У нее и ласки не наши, в городе там все по-другому… Да и тебя-то не узнать, глянь как вылощился? С чего бы это? Ты картошку с месяц будешь копать, до самых морозов? – зубоскалила первая, подмигивая.
– А ну, как узнает твоя Мария, то все кудри выдергает сначала приезжей учительнице, а потом оплешивит и твою непутевую голову, – хохотала ее приятельница…
А Анна Андреевна уже с утра вооружилась надежно сетками и пошла по деревне, чтобы что-нибудь купить. Она подошла к дому бабки Лобачевской. Калитка была наглухо закрыта, но два здоровенных пса готовые были разорвать в клочья подошедшую робко женщину.
– Вам кого? – спросил учительницу, проходивший мимо мужчина.
– Да вот хотела купить что-нибудь из овощей.
– Так вон хозяйка, у ручья, – указал он на толстую, неповортоливую старуху, полоскавшую тряпки возле дома. Ручей отделял хату бабки от Сквориковых, пересекал дорогу, загибался около школы и поворачивал к конторе, впадая там в горную речушку.
Анна Андреевна подошла к стиравшей. Учительница не видела, как два зорких настороженных и не по годам любопытных глаза давно уже следили за нею. Старуха, наклонившись, стояла спиной к учительнице. Но стоило той подойти поближе, как бабка еще сильнее оттопырила свой объемистый, с телевизор, зад в обшмотанных старых юбках и сделала вид, что не видит подошедшую. Анна Андреевна обошла Лобачевчиху на сто восемьдесят градусов слева, чтобы увидеть у той лицо.
– А я к вам, – начала учительница, чуть ли не радостно, вроде бы желая ту осчастливить. Но не тут-то было! Бабка мгновенно, как на оси, повернулась на все сто восемьдесят, подставив под нос говорившей все тот же старый зад в сборчатой юбке, из-под которой выглядывало еще несколько украинских спидниц.
Анна удивилась: «Что за химера? Не видит эта старая «петарда» меня что ли? Что за деревенская геометрия? Крутится бабка, как заводная, вроде юла…
– Простите, вы не можете мне продать ведро картошки и кусок сала? – спросила все-таки настойчиво учительница, решив добиться своего. Но ответа не последовало. Старуха продолжала стирать, будто не замечая стоявшую, а сама буравила, съедая, глазами из-под руки сумочку, подол и ноги говорившей. Наконец ей надоела эта «городская нахалюга», и она, не разгибаясь, буркнула хрипловато:
– Га?
– Вы не можете продать ведро картошки и велок капусты? – уже не так требовательно, помягче спросила Анна Андреевна, решив, что капустой больше расположит к себе старуху «с придурью». На сегодня они с сыном обойдутся и без сала, хватит и кочана капусты.
– Шо? – глуховато повела ухом старуха, явно разыгрывая дуру.
– Вы не продадите мне ведро картошки?
– Та шо цэ вы кажэтэ? –
– «Тьфу, глухая тетеря!» – выругалась про себя учительница и хотела уже уйти, но вдруг «тетеря», не разгибаясь, быстро застрочила пулеметной лентой, выбрасывая гильзы-слова:
– Заходьте завтра, бо сало нужно щэ достать, тоди и картошки дам.
Попытка купить в первом доме продукты не удалась, и учительница с легкой досадой пошла по улице вдоль домов, поглядывая вопросительно, в какой двор побагаче можно зайти. Отказали ей еще в двух домах. Около третьего учительница увидела стоявшую у забора уже немолодую высокую костлявую женщину, которая, облокотившись о калитку, с любопытством рассматривала Анну. Подошла к ней:
– Нет ли у вас продажных продуктов: сала, картошки или овощей?
Баба ехидно и нагло хмыкнула: «Шо?», а потом стала, молча, разглядывать в упор приезжую, как какое-то чудовище из времен динозавров, не отходя от плетня.
К пожилой подошла молодая, красивая, с самоуверенным наглым лицом, по-видимому, дочь и спросила:
– Чего это ей? – вопрос был задан грубо, пренебрежительно.
– Да побирается новая учителка, – будто и не стояла перед ними Анна Андреевна. – Ишь ты, сала захотела!
– Та может она беременная и ей невтерпежку?
– А холера ее знает. Как ты думаешь, зачем она сюда из города прикатила? Может стянула что-нибудь там?
– Наверное кого-нибудь обчистила, – сказанное было наглым, мол, знай наших! Катись в свой город!.. Поганка! Никто тебя тут не ждал.
Анна, не торопясь, повернулась и пошла обратно к своему дому. От таких слов не захотелось ни сала, ни картошки. Аппетит враз пропал даже на капусту. Вот это да! Куда попала? Может они какие-нибудь староверы? Навстречу шла пожилая женщина. Поздоровалась.
– Вы приезжая? Да? Новая учительница и хотели что-нибудь купить? – кивнула она на пустую сумку в руках Анны и по лицу поняла настроение приезжей.
– Да, – ответила та почти безразлично, намереваясь пройти мимо.
«Да пошли вы все… Из района буду возить…»
– А что вам нужно? Картошки и капусты? О, господи, пойдемте ко мне. Правда, придется немного пройтись. Я живу в самом начале деревни, но по ровному ходить нетрудно.
Они подошли к дому, окруженному садом и сараями. В палисаднике красовались улики, выстроенные рядами, как на параде. Высокий, бравый дед, натянув на лицо сетку, просматривал рамки, деловито, с довольным выражением лица.
– Давайте сначала с вами подзакусим. Медком угощу. У нас свой, свежий, и медовуха есть… Будете? – предложила угодливо хозяйка.
Учительница поблагодарила и отказалась: «Ну нет! Спасибо. Сегодня меня уже угостили. Этого достаточно».
– Как хотите, насиловать не буду. Мы когда-то с мужем в моря ходили, потом переехали сюда. Мой работал в лесу лет пятнадцать, а теперь на пенсии. Как переехали – посадили сад, цветники разбили. Я давеча видела, как вы подходили к Нюрке Глотихе. Что у нее можно купить? Бездельница. Огород травой зарос, картошки не видно. Она же в лесу в столовой работает, так оттуда всё и таскает. А нас с дедом называют кулаками. А какие мы кулаки – труженики. С неба ничего не падает, земля любит руки да руки…
– А мне советовали обращаться к бабке Лобачевской. Захотелось узнать мнение деревенской женщины о «тетере».
Хозяйка усмехнулась и, подмигнув, понизив голос, будто ее кто-нибудь мог подслушать, сообщила тайну:
– Она ничего не даст. Если кто и ходит к ней, так это только свои. Учителя, которые садят и обрабатывают огород. Заходят и бичи, бражку она им варит, но сначала наколят дров, почистят в сараях…
Дуся, как звали хозяйку, взяла у учительницы сетку, достала еще и свою сумку и быстро набросала в одну картошку, кинула сверху велок капусты. Во вторую – положила добрый кусок сала, набросала огурцов, лука, а сверху отборных розовых помидоров. А когда Анна хотела расплатиться, та наотрез отказалась:
– Что вы?! Нет, нет, у нас никто ничего не продает. Мы только угощаем. Вот вы обживетесь и тоже будете давать людям. Да возьмите еще баночку медку для сыночка…
«Вот это да! – думала учительница, неся сумки по деревне, которые ей жгли руки и от тяжести, и от стыда. – После такого угощения, второй раз «побираться» по деревне не пойдешь. Туговато здесь придется жить. Господи, хотя бы никто не видел, как это всё я пру… Но почему они ничего не продают?»
И только много позже поняла: продать дешево – обидно, да и плевать им на эти копейки. В лесу зарабатывают о-го-го как. Дорого продать – осудят люди. Так лучше лишнее вывезти куда-нибудь на сторону или пусть сгниет, а то и свиньям отдать.
Анна пришла домой, выбрала самые крупные помидоры и положила их на окно: «Пусть дозревают, соберу семена. Весной посажу свои, но побираться по деревне не буду», – и подумала: «Вот же сволочи!» Это относилось к «тетере», и к Глотихе, и наверное к Дусе: «Не дождетесь моего унижения»… И еще думалось, что двор Дуси весь в цветах. Пчелы грязь не любят. Мед берут в основном с липы. Мед качают бочками. Продают на рынках и сдают в приемные пункты. Пасека – богатство, бюджет немалый семьи. Кормит годы… И только гораздо позже Анна стала понимать психологию людей этой деревни: им не нужны были люди из города. Городских они презирали, как класс, живущий в гораздо лучших условиях: в труде, в быту – во всем. Там рестораны, шикарные клубы, машины, блестящие магазины, и деньги достаются не с топором в руках… Деревенские не только презирали город, но отчасти и завидовали городским-белоручкам. И не желали, чтобы эти люди заселялись в их деревне. Что они дадут им, деревенским? Начнут качать свои права? Конечно, в их деревне живут «бичи», но они работают в лесу наравне с деревенскими, помогают всему участку и не лезут в деревенские дела: живут отдельно в общежитиях, зарабатываю деньги и уезжают. Даже с девками деревенскими не путаются. А кто эти «бичи?» В основном работяги без образования и дипломов. Кто из города, а кто и из других районов, даже из соседних деревень. Нет «бичей» – присылают солдат… Это устраивает лесоучасток. Где потруднее – там чужие люди. Придавит кого бревном – порою и некому сообщать. Похоронят – и концы в воду…
Другое дело, если приедет молодая учительница. За нее можно и сына отдать, особенно, если невеста окажется подходящей, не городской. Пожилые учителя здесь не нужны. Зачем? Еще позарится на какого-нибудь мужика, разобьет семью…
А через день, в воскресенье, Петро с утра собрался на поле копать картошку. Он с мешком и пустым ведром вошел во двор. Анна направилась к калитке, чтобы принести воды.
– Давайте, схожу, – предложил он, стараясь взять у нее ведро.
– Нет, нет, я сама, нужно же когда-то привыкать.
Через лужайку от общежития к дому Сквориковых шла толпа парней и мужиков. Петро осуждающе кивнул в их сторону:
– Бичи пошли соседу копать картошку, – и, усмехнувшись, добавил: – Вон как люди умеют. Наварят бражки, картошки с салом нажарят, и одним махом им уберут все с поля и даже домой привезут. Скворик только подгонит машину.
И учительница увидела суетившуюся у калитки жену Скворикова, встречавшую «бичей». Она работала заведующей столовой и была раза в два толще своего мужа. Где уж там корчиться в три погибели такой над грядками в поле? Дай бог до отвала накормить ораву мужиков и хорошенько угостить бражкой… Потом, глядишь, придут и переколят все дрова, подремонтируют сараи…
Накачав из колонки воды, Анна Андреевна несла обратно тяжелое без привычки ведро через чужой двор. Дверь летней кухни неожиданно распахнулась настежь. Вышла приземистая, крепкая женщина средних лет, с упругими обветренными щеками, мужицкой шеей и крепкими руками.
– О, вы моя новая соседка? – воскликнула она, увидев учительницу. – Ну, как? Устроились?
Пришлось поставить ведро. Не пройдешь же молча?
– Да, почти, – коротко ответила приезжая, – потихоньку устраиваемся.
– О, приходи через полчасика ко мне, отметим твой приезд и ближе познакомимся. Будут ваши девочки: Галина Гавриловна, Людмила Григорьевна, Танюша, воспитательница детского садика живет за стеной моей избы. Хорошая девчонка… У меня и бражка есть, крепкая, так и бьет с ног. Поджарю сала, грибков достану. Потом съездим в поле размяться, покопаем картошку. И тебе с ведро дам… Чего дома-то сидеть в такую погоду?
И Анна увидела в плутоватых глазах соседки лукавство, пренебрежение и свое превосходство над городской: «Кто она? Зачем сюда прикатила одна без мужа? Вон как Петро уже крутится перед нею… Позовет – и бросит свою Машу-грязнулю. А эта за два дня и траву во дворе всю вышматала. Цветов, поди, насадит на следующий год…»
Анну резануло обращение на «ты». С семнадцати лет ее звали на «вы», всегда была Анна Андреевна… И она стала с любопытством разглядывать Лиду, как звали соседку. Та смотрела на нее требовательно, не превыкшая получать отказ. Но, по-видимому, увидев в лице приезжей скрытую улыбку и пренебрежение к ее словам, добавила уже более мягко, будто оправдываясь:
– Девочки любят ко мне ходить на огород. Попоем там, костер разложим, подзакусим… Даже Ярков ваш бывает…
– Я сегодня не могу, некогда… Да и сердце у меня больное, трудно наклоняться.
– Она взяла ведро и потом молча пошла с чужого двора, под недовольным взглядом Лиды: «Подумаешь, корчит из себя что-то. Я вон сучкоруб и то не выпендриваюсь так… Поганка…» Ей еще хотелось что-нибудь придумать злое и ядовитое, чтобы растереть эту городскую выбражалку. И она наморщила стянутый тугой кожей узкий лоб, где волосы росли чуть ли не от переносицы, но под этим лбом не нашлось больше ни одного острого слова, кроме: «Да пошла ты на х…»
А Анна, неся воду, возмущалась про себя: «Ну, нет, милая, в батрачки я не гожусь. На мне где сядешь – там и слезешь. А воду буду носить через перелаз, по ту сторону дома, мимо окон Тани. Набирать буду по полведра, чтоб нетяжело было… – и подвела итог: – Однако недурно пристроились местные аборигены, используют даже учителей…»

Глава 4

Анна Андреевна голосовала на дороге, по которой ходили лесовозы. Нужно было съездить в район, оформить документы по переводу в школу, стать на партийный учет. Были прихвачены с собой сумки, чтобы в районе подкупить продуктов. Дела уладились быстро и без помех, кое-что куплено из еды. С тяжелой ношей учительница направилась в сторону от районного цента туда, где обычно ожидали попутный транспорт. Около моста, на повороте, уже торчало несколько человек. Кто слонялся и лузгал семечки, кто жевал хлеб с маслом и колбасой, кто, бросив немудрящую подстилку на землю, дремал… Анна спросила, есть ли попутчики в Ясную Поляну. Бабы, будто ударили их оглоблями по голове, промолчали, зажав рты. Один мужик, стоявший в стороне, в вразвалочку подошел к Анне:
– Я еду в Ясную. – и, незная что дальше сказать, начал корчить умную замысловатую рожу, а потом предложил пройтись по дороге полем до ручья и там под тенью кустов подождать лесовоз.
Они прошли километра полтора. Анна уже сожалела, что пошла с незнакомым человеком: стала отставать.
– Ну, вот давайте здесь и присядем, – сказал, наконец, незнакомец.
Под кустами лежали поваленные стволы старых деревьев. Учительница устало села.
– Чего нагребла в торбы? – неожиданно насмешливо и грубо спросил мужчина. И он указал глазами на ее сетки, присаживаясь рядом.
Резануло ухо не только «нагребла», но и грубый едкий тон, пренебрежительный, уничтожающий взгляд. Учительница сначала растерялась, не зная, что ответить. «Вот это базар! Как говорит детвора», - подумала она, окинув безлюдное поле взглядом, которое они прошли. В другую сторону тянулись кустарники, где-то между ними терялась разбитая лесовозами дорога. Но потом постаралась сделать вид, что ничего не произошло.
– Так где вы живете? – как можно спокойнее спросила она.
– В Ясной Поляне…
– Кем работаете?
– На лесовозе шофером.
«Врет или нет? Может специально завел, чтобы ограбить? – и она осторожно покосилась на свои кольца, крохотные золотые часики с золотым браслетом. – Бестолковая…. Надо всё это было оставить дома. Перед кем собиралась красоваться? Перед таким нахалом, который и цены-то этому не знает?»
– Ты зачем к нам приехала? Нам такие не нужны – старая. Молоденьких бы учителей.
«Ага, значит свой, из Ясной, – и ответила: – Работать».
– Ге, работать… Тебе, небось, лет пятьдесят? А то поди и на пенсии?
«Очумел он что ли? Неужели я так старо выгляжу? А может издевается?» и в тон ему пренебрежительно бросила:
– Да нет, мне шестьдесят, это я только хорошо сохранилась.
– Да?! Оживился, удивляясь искренне мужик, посмотрел на нее, окинул взглядом с ног до головы и, пренебрежительно плюнув на землю, выругался отборным матом. И было непонятно, что послужило его негодованию: моложавый вид женщины, ее приезд или то, что вместо молоденькой вдруг сюда приперлась учительница в зрелом возрасте, красивая, городская, что никак не входило ни в какие ворота по личному мнению лесоруба.
– Так что же ты тут будешь делать? – спросил он опять и выругался, выворачивая такие закрутасы из своей речи, что Анна растерялась. Хотелось быстро встать и уйти: «Зачем он это делает? Запугивает? Или испытывает? И не одернешь… Мало ли что. Кругом ни души…»
– Работать. Учить детей, – ответила женщина и хотела все-таки вернуться назад туда к мосту, чтобы быть подальше от грубияна и нахала.
– Ха-а-а, учить! – передразнил мужик. – А то без тебя тут мы не обойдемся? Что, из города поперли? Да? Мать твою перемать. Драпанула сюда? Прятаться под кусты? – уже не в первый раз услыхала она эти слова. – Да ты кто? Тьфу и нету! Хата у тебя есть? Нема. Картошка есть? Нема. А свиньи есть, куры есть? Нема…
Учительнице хотелось сказать, что картошки нет, хату дали, а в отношении свиньи – ошибается. Свинья есть – рядом, да еще и какая, нахальная и кудлатая! Но она молчала, вспомнила слова Семена Ефимовича, мол, люди у нас хорошие. Но припомнилось и другое сказанное Петром: «Кто будет судить старую? Тут лес, и своя мораль, и своя философия».
Она не вступала в разговор, а стала наблюдать, как будет «выкаблучиваться» яснополянец. А тому видно надоело пускать в воздух материки и он закурил. Прошел лесовоз. Попутчик остановил машину, поговорил с шофером и вернулся.
– Не к нам, – цвыгнул плевком и снова покрыл кого-то матом.
Они сидели уже часа три. Не один лесовоз прошел в сторону их деревни, но все они шли якобы не по пути, а где-то там должны были свернуть в сторону. И вдруг у учительницы закралось подозрение: «Врет, нахально врет. Пропускает мимо лесовозы, а меня зачем-то тут держит. Зачем?» Грабить он ее не собирался – это ясно. Так для чего он ее поставил тут на виду вроде напоказ? «Поганец, вот дура, поверила этому нахалу», – и она, завидев приближающийся лесовоз, бросилась к дороге. В шофере узнала Гузеева. Подошел и попутчик, пожал Гузееву руку… И они, наконец, забрались в кабину лесовоза. Всю дорогу мужчины перебрасывались отдельными фразами. Из разговоров учительница установила, что ее попутчик, Яшка Краснов, второй напарник Гузеева. Иногда речь шла о лесе, о каких-то запчастях , о дорогах через перевалы и мостах. Гузеев Краснова называл ласково: Яшенька. И в их речи не было ни одного унизительного или оскорбительного слова… Речь была деловой, простецкой и без материков.
А через день все в деревне, – особенно женщины, – говорили, что новая учительница хамка и вертихвостка, и что приехала она сюда не только потому, что ее выгнали из города за какие-то проделки, но и отбивать мужиков. Это додуматься только, увела Яшку Краснова километра за три от моста, где все честные люди ждут попутки. Утянула под кусты и там весь день прокрутила с ним шуры-муры. Лесовозы проходили мимо туды и сюды с людьми и пустые, а они у всех на виду бесстыжие хамы разводили хахоньки да хихоньки. Некоторые даже говорили, что видели собственными глазами, как городская обнимала Яшку за шею и целовала, а тот и морду от нее отворачивал. А она предлагала Краснову бросить жену и перейти к ней. Но Яшка не дурак, чтобы в таком возрасте серьезно кидаться на всякую крашенную. Умой которую – плюнуть не на что будет. Бесстыжая, ее сразу было видно зачем сюда приехала. Ну, теперь, бабоньки, берегитесь! Всё равно уведет она у кого-нибудь муженька, а еще учительница! Как же, институты заканчивала! Чему такая может научить детей? Ну, Яшку, конечно, винить здорово и нельзя, бо сучка не захочет, то… кобель не скочет... Сходил, встал, стряхнулся и ушел…
А Яшка Краснов в тот день к вечеру напился и дома своей законной жене, Катерине, с пьяных глаз выговаривал то, что давно скребло за душу. Мол, ты, старая кочерга, давно уже надоела. У людей жены грамотные и умные, а ты всю жизнь ходишь, как мокрая курица. Хоть бы завивку сделала да нацепила золотые сережки. У добрых людей все пальцы в золоте, а ты всё жадничаешь, деньги кладешь на книжку. На гроб, что ли? И всю жизнь только и ходишь с мокрой тряпкой. У Деренка и Гузея жены учительницы. А из-за того, что ты уборщица в школе, нас даже не пригласили на выпивон к Яркову, будь проклята такая жизнь. Чем я хуже других? И чтобы больше досадить своей жене, бесстыдно врал, что обнимал учительницу под кустами, потому что она беленькая да пухленькая, есть за что взяться и полапать, не то что ты, сухая драбына. Зажмешь в руке – одни кости хрустят.
Хорошо, если бы все это он высказывал одной жене, а то в присутствии взрослого сына, которого впору женить. Армию вот только не отслужил. Повестка пришла, скоро заберут. А тут, как назло, и товарищи его были… Стыдоба на всю деревню… И от кого? От собственного муженька…
Но Анна всего этого не знала, ходила по деревне, вежливо здоровалась со всеми. Так было заведено: прошел – поздоровкайся, бо язык не отвалится. А дома в своем дневнике записала: «Казалось долго я блукала, жила и шла как через сны. Теперь стою я у причала родной мне с детства пелены…»
Вскоре Анна приступила к работе. Первого сентября, как и по всей стране, школа встречала детей, торжественно и празднично. Всех построили во дворе в виде каре, поздравили. Говорил директор школы, пришел и начальник лесоучастка, молодой, двадцатитрехлетний парень. Симпатичный, видно хваткий и деловой. И школа начала кропотливую и многогранную свою жизнь.
Как-то завуч задержалась допоздна на работе. Все уже давно ушли, а она сидела в пустом классе и проверяла тетради. Дверь в коридор была открыта. Техничка мыла полы и то вносила, то выносила ведра. Анна Андреевна молча склонилась над своей работой. Вдруг она магически подняла голову. Прислонившись к косяку двери, стоял, как призрак, неизвестно откуда-то взявшийся необыкновенно красивый мужчина. Открытые голубые глаза, исключительно правильный нос, черные с проседью кудри пенились вокруг прекрасного лица. Он так грустно и так безнадежно на нее смотрел, преданно и прощально, как на далекое ушедшее, никогда ему недосягаемое… Она хотела у него уже что-то спросить, но вдруг слова застряли непроизнесенными. В проеме двери стоял Яшка Краснов. Боже мой! Как трудно было его узнать в эту минуту!
– Мужик мой, – сказала техничка и, громко загремев ведрами, вышла из класса.
Анна сухо посмотрела на писанного красавца и, опустив голову, занялась своей работой. А Краснов постоял еще с минуту и ушел…

Глава 5

Жизнь входила в свою колею. Вопрос с питанием почти был решен. На ровном месте не сразу камень обрастает, а под лежачий камень вода не течет. Учительница знала эти мудрые народные пословицы и, смирясь с временными трудностями, потихоньку привыкала к новой жизни. Директор школы посоветовал ей с сыном обедать в рабочей столовой.
– Дешево, и готовят у нас хорошо. Очередей не бывает, как в городе, – говорил он. – Сходите, понравится.
Это было действительно так. Анна Андреевна никак не ожидала, что в лесу может быть такое чистенькое и уютное заведение с кадками цветущих роз и олеандров, с красивыми шелковыми шторами на окнах, а главное, с большущими котлетами и огромными порциями гарнира. Лесоруб должен хорошо питаться, иначе весь день физически не проработает в лесу, быстро протянет ноги. И еще одно поразило приезжую. В столовой обедала Эльвира со своими детьми.
– А почему кушаете здесь, а не дома? – спросила она у своей бывшей ученицы. – Детей лучше, наверное, кормить домашним?
Эльвира улыбнулась:
– Мы хотим жить по-городскому. Там же не варят обеды?
– Там другие условия: нет подсобного хозяйства, следовательно, нет своих продуктов. Чтобы в городе приготовить обед, всё нужно купить. Да и не будет же человек среди рабочего дня ездить домой, когда рядом столовая?
– А у нас даже пенсионеры не хотят дома варить. Зачем? Поел здесь и даже посуду не нужно мыть. По пути в кастрюльках уносят и на ужин, – снова засмеялась Эльвира. – Вон видите, сидит баба Фрося. Сама здесь ест и мужу дамой таскает к ужину, – и Эльвира указала на маленькую сухонькую женщину, похожую чем-то на воробышка.
Обслуживала их Скворикова.
– Нравится вам здесь? – спросила она ласково, по-домашнему.
– Если судить по обедам, то очень. И от вашего уютного угол¬ка я в восторге. Какой чудесный вид из окон! Вроде мы где-то в горах Кавказа. Но почему у вас такие дешевые обеды?
– Так наш лесоучасток дружит с совхозами, помогает запчастя¬ми, а мы летом косим и убираем сено, осенью на уборку тоже по¬сылаем людей, и наши шефы бесплатно снабжают овощами и картофелем, – тут же добавив: – я вам привезла сотню яиц. Наши не очень-то берут – у каждого свои куры. Сейчас уже прохладно, в кладовой не испортятся. Если нет денег – берите в долг, а в зарплату отдадите.
Анна Андреевна уносила из столовой не только яйца, отросточ¬ки от цветов, но и теплоту на сердце...
Прошло еще некоторое время. Петро давно увез свои вещи. При-езжала и Маша посмотреть на Анну Андреевну. Это была небольшого роста миловидная женщина. Она вроде дружелюбно поговорила о по¬годе, об огородах, где что лучше сажать, что к зиме нужно сде¬лать завалинку, а то будет быстро выстывать квартира и замерз¬нет в погребе картошка. Во время разговора критически осматрива¬ла двор, почти уже очищенный от бурьяна и мусора, в квартиру не зашла. Знала, что и там чисто и посчитала за унижение пересту¬пить теперь порог. На этом они и расстались. Петро уезжал не¬хотя, обещал иногда заглядывать.
Был воскресный вечер. На дверях клуба еще с утра висела афи¬ша, зовущая всех на интересный фильм. Мимо дома проходили группы людей. Здесь не любили одиночества. Шли вместе с соседями, разго-варивали о работе, о домашнем хозяйстве, лузгали семечки. Молодежь тоже собиралась группами, у кого-нибудь была гитара или транзистор. Иногда пели песни, шутили и громко смеялись. С их го-вором где-то перекликалась река: убаюкивающе, что-то робко лепе-тала между кустами верб. И ее нежный сладкий перезвон теплотой отдавался в сердце. Так хорошо было сидеть за столом, освещен¬ным настольной лампой, и писать стихи. В комнате тепло и чисто. От неостывшей печки навевает уютом и чем-то да¬леким, детским, давно зачеркнутым временем. Сын уже спит на кровати у обогревателя. И на лист ложились строчки стихов:
Годы часто встают, как из мрака,
И нежданно заходят в наш дом.
Вспоминаю дубки буерака,
Ветхий домик за тихим стожком.
Он осел под тесовою крышей…
Но под лепет растреп-георгин
Грезил мне, как забытой афишей,
Деревенский на тыне кувшин.
А за домом под тенью осинок
Тропка робко скользила к горе,
Где ручей, пробивая суглинок,
Весь искрился на солнце в игре,
И вьюнок - синеглазый бесенок,
Обнимая крутой бережок,
Улыбался блаженно спросонок
И росинки ронял в родничок.

Но вот в клубе кончилось кино. Потяну¬лись цепочки людей. Слышен был топот ног. Одни проходили легко и быстро, другие неторопливо и тяжело, значит шли пожилые и старики. Слух уловил возбужденную группу подходившей к дому молодежи. Вот они остановились около окна, о чем-то наперебой заспорили. Громко, сильно.
– Не смей! Ты куда? Дурак!
– Пустите! – кто-то с силой вырывался из рук товарищей и, широко шагнув, двинулся к окну. Анне Андреевне показалось, что она почувствовала на себе чье-то тяжелое дыхание. Но это ей уже вспомнилось потом. А в тот момент она даже не могла что-нибудь сообразить. Раздался будто выстрел, и стекло разлетелось на мел¬кие осколки. Увесистый камень упал на свежевыкрашенный пол. До слуха долетели каменные слова:
– Вот тебе, тетка! – и толпа с дробным грохотом бросилась за угол дома по направлению к школе.
Сын проснулся, испуганно открыл глаза:
– Мамочка, мамочка, что это?
Она подошла к Алеше, укутала его одеялом, успокоила:
– Спи, сынок, спи. Ничего не произошло. Это тебе приснилось. Учительница выключила свет, взяла свою подушку и заткнула зияющую дыру окна. Речка теперь сильнее шумела, она будто сердилась и рокотала зло и остервенело... А Анна долго стояла в темноте с бьющимся сердцем и с недоумением и растерянностью смотрела в окно. Хотелось заплакать… «За что это ей так?» Это, наверное, они за что-то мстят... Ночь проглотила деревню и только сумрачно и загадочно стояли у реки вербы. Где-то вдали, подъезжая к деревне, сигналил лесовоз... В его звуке было что-то торжес¬твенное, сильное и тревожное. Да, не легко ей будет здесь жить. Дорого обойдется этот воздух среди сосен и кедрачей, к которо¬му она приехала по совету врачей после длительной болезни серд¬ца. «Но кому я помешала здесь? Чем? А может просто хулиганство?» И вспомнилось, что городские учителя, жалуясь на свой адский труд, обычно говорили, что в деревне учитель – первый человек. Вспомнился Яшка Краснов там, среди поля... Нет, уважения к себе она пока не видела... А Глотиха и баба Лобачевчиха? Но Анна взяла карандаш, заплакала и записала в тетради…

О, жизнь, ты жизнь! О, даль земная!
О, грусть тиши и тайна грез,
И ты, росинка, миг живая,
Меня чаруешь всю до слез.
Как вы дышу, живу лишь с вами,
Слилась я с грустью и тоской,
Люблю тропинку под ногами
Всю окропленную росой
И пусть мне жизнь дает уроки
Со злобной пеной на устах,
То может времени пороки,
Но все ж сжимает душу страх.
Но путь лежит мой стежкой длинной,
Чтоб отдавать тепло в тиши,
Или пушинкой тополиной
Уплыть без мысли и души…

И она подытожила: «Бейте не бейте окна, а картошку вам копать не буду. Я не Ярков…».
Утром, как ни в чем не бывало, ушла на работу. Но зайдя в класс, сразу поняла, что все ученики знают о случившемся, да и учителя как-то по особенному смотрели на нее. А притихшие дети следили за каждым движением учительницы. В их глазах было любо¬пытство, злорадство и жалость. На перемене, проходя по коридо¬ру, она заглянула в открытую дверь класса, в котором учился Алеша. Там плотным кольцом окружила толпа мальчишек ее сына. По-видимому собирались бить.
– В чем дело? – она быстро подошла к ребятам. Мальчишки были не третьеклассники, а года на четыре старше.
– Да мы просто пошутили, – сказал мордастый парень, - а он уже струсил.
– И, ухмыльнувшись, подросток незаметно отошел в сторо¬ну и спрятался за спинами товарищей. Но по виску Алеши уже тек¬ла кровь.
– А это что? Кто его ударил?
– Да он сам, пролепетало несколько робких даже испуганных го-лосов.
– Это правда? – спросила она Алешу и тут же поняла, что до-пустила сама ошибку, поставив так вопрос. По лицу сына было вид¬но, что он боится этой толпы.
– Ага, – выдавил Алеша и так жалобно на нее посмотрел, что она сама готова была заплакать. Ватага пацанов разошлась. Завуч кое-как довела уроки. «Что же это такое? Ну и ну... А что же дальше? Что дальше? Удержится ли она здесь?»
После занятий они с Алешей вместе вернулись домой. А минут через десять к ним постучал Семен Ефимович.
– Окна вам побили? – говорил он извиняющим тоном. – Это не наши, наверное бичи. Наши не посмеют, люди у нас хорошие, сейчас замерю стекло. Вы дома будете? Вот и хорошо, схожу и вырежу в мастерской. И через час стекло было вставлено. Но тре¬вога и осадок на сердце не прошли. «Какие бичи?» – думала Анна.
В ушах до сих пор стояли слова: «На тебе, тет¬ка!» А потом, по чьей указке побили ее сына? Алеша и сам не видел, кто из окруживших ударил его в голову, что он тут же упал на пол.
На второй день, как и обычно, они пришли в школу. Но на перемене, идя по коридору, завуч снова увидела того мордасто¬го подростка. Он загнал сына в угол и с визгом и гомерическим хохотом совал с наслаждением ему в бока кулаками. Алеша испу¬ганно смотрел на него и плакал.
Анна подскочила сзади школьника и, схватив его изо всех сил за шиворот, рванула на себя.
– Ты что, сволочь, делаешь?! – зло, с дрожащими губами, сама полуобезумев, накинулась на семиклассника, не зная еще его ни имени, ни фамилии, готовая разорвать того на месте. – За что бьешь, тварь поганая?
– Чего вы? - загундосил подросток. – Чего протягиваете ру¬ки и обзываете... Не имеешь права... Учителям не положено...
– Ах, ты, подонок! Еще права качаешь? Запомни, тварь, если еще хоть раз пальцем тронешь сына, сама придушу тебя как со¬баку, и не как учитель, а как мать...
Знала, что на силу нужно действовать только силой, причем большей. Добрых слов такие не понимают. Для этого нужно слишком много, очень много работать, внушать и убеждать.
Тут только нужны нахальство и грубость. Знай, сволочь, тронешь –придушу!
Лицо ее самой наверное было безобразно искажено злобой, что пацан отошел в сторону и произнес:
– Вот бешенная, да я его и не собирался бить, на черта он мне нужен...
И чтобы окончательно пресечь подобные выходки, чтоб не повад-но было и другим, которые враз окружили их, завуч, уже овладев собой, строго произнесла:
– Всякие драки будут разбираться в конторе, в присутствии родителей, начальника участка и секретаря парторганизации...
Эта угроза была самой существенной. Около сына завертелось сразу человека три подхалима, и больше его никто не трогал. Поя-вился даже дружок Ленька Сквориков, его одноклассник. А это уже что-то... Учителя и директор школы делали вид, что ничего не видят и не знают, исподтишка поглядывали на нового завуча: «Вот так, а ты думала тебя розами тут встречать будут?» Через несколько дней Анна пошла в ларек за хлебом. Прошла дом бабки Лобачевкой, открыла дверь магазина. За прилавком стояла красивая полная женщина, очень похожая на Зыкову.
– О! Наконец-то ты, Андреевна, зашла, а я тебя уже несколько дней жду.
От такого неожиданного приема учительница с недоумением пос-мотрела на продавца в белом халате, Мотю, по-видимому знавшую свое большое сходство со знаменитой артисткой, гордо стоявшую за своим прилавком. Было удивительно не только обращение на ты. Оно даже было не обидным, а теплым, своим. Поразил ласковый и добрый тон. К ней обращались, как к давнишней хорошей знакомой. Но учительница уже имела небольшой опыт деревенской жизни и не очень-то верила такому лисьему приему.
– А я вот тут тебе кое-что приготовила, – говорила Мотя, вык-ладывая из-под прилавка, банки с тушенкой, куски сала, масло и даже банку сгущенного молока. Подкладывая, сама поглядывала испытывающе на новую учительницу… – Бери мяса побольше, подсолишь и постоит в кладовой. У наших тут есть всё свое, а тебя первый год буду
подкармливать, а потом заведешь и себе хозяйство. Скажу своему мужику – пусть подбросит тебе мешка два картошки, дорого не возьму. Говорят, тебя на днях окрестили, окна высадили? Вот сволочи! Это наши хлопцы. Узнаю через своего сына Михаила, кто постарался…
И под говорок всё ставила и ставила банки… Было много соблазнительного. А ну-ка, посмотрим, накинется ли городская, будет ли хапать?..
Но Анне просто хотелось поблагодарить Мотю за теплый и ласковый прием, и она взяла совсем немного кое-что из продуктов, а потом, улыбнувшись, сказала:
– Да, первый блин прошел комом. Но я не думаю, что среди вас не найду друзей.
А когда вышла, Мотя обратилась с восторгом к своей уборщице, стоявшей тут же:
Христя! Глянь-ка. Почти ничего не взяла! Да погляди! Да как же так! Наши накинулись бы и все унесли, а эта… Видно, хорошая женщина. Скромная. Другая бы всего нахапала, а эта взяла только полкило мяса и кусочек масла. Тут целыми баранами хватают, когда привожу, хоть и дома свое есть, а эта только полкилограмма… Ну, надо же… А про окна мне Миша обязательно скажет. Он дружит с Гришкой Красновым, не того ли работа?
Потом Мотя не одному, смеясь, рассказывала, как проверяла новую учительницу – не хамка ли. Рассказывала и удивлялась: городская, крашенная, а совесть видно есть. Надо же, взяла только полкилограмма мяса… Только полкило… А может, она думала, что оно тут каждый день бывает, как в городе?
А через несколько дней Мотя, проходя мимо дома Анны Андреевны, увидела учительницу во дворе. Подозвала.
– Зайди ко мне, я там тебе две баночки тушенки оставила. Ты, говорят, была у бабы Дуси? Не ходи к этой колдунье. Глаз у неё поганый. Бывало в деревне у нас многие держали коров, целое стадо было. Это теперь ленятся, так и смотрят, чтоб из района привезла молочка и сметаны…
А Дуся, как бывало увидит чью-нибудь корову, посмотрит на нее, а вечером та Буренка хозяйку и на дух не подпускает. А если еще и погладит кое-где руками, то вези ту корову сразу на бойню, бо молоко так и отрежет.
Правда, она и помогает иногда людям. Рожу и младенческое лечит, от испуга детей тоже спасает… Даже из других деревень к ней ездят. Но и порчу на человека может навести. Ее в деревне ведьмой и называют, за глаза, конечно. В лицо бабой Дусей, хоть не такая она еще и баба…
Так Анна Андреевна стала иметь покровителя, Мотю. Но она не умела пользоваться этим. Не умела – не то, наверное, слово. Не хотела, чтобы кто-то имел над нею власть. Видела в этом унижение. И в магазин к Моте ходила только по крайней необходимости. Из-под прилавка старалась не брать, хоть Мотя часто говорила: «Бери, всех не накормишь, а у тебя ж своего ничего нет…» А с «колдовством» дабы Дуси она столкнулась гораздо позже, от которого чуть не протянула ноги… Стыдно было и за свою несдержанность с учеником. Боялась, что по деревне пойдут кривотолки… Такт учителя был для нее священным. Долго переживала за свою грубость…

Глава 6

Как-то, придя из школы домой, Анна Андреевна застала сына за работой. Он разглядывал у картошки глазки и возмущался: «Ну, где тут они? Не вижу ни одного!» Рядом стоял Ленька Сквориков. Пояснял:
– Как это где? Ты что, уже с приветом? Кто же не знает, что эти дырочки-глазки! – и он пальцем повертел около своего виска,
– Какие это глазки? – не сдавался Алеша. – Я думал настоящие.
Анна подумала, что ее сын по развитию, отстает в практических делах от деревенских ребят. Вдруг она увидела на кухонном столе арбуз, прикрытый салфеткой.
– А это откуда? – спросила она.
– Это тебе сюрприз от Леньки, – ответил сын. – Подарок.
– Как это сюрприз? – не поняла мать. – Где ты его взял? – Потом спросила у товарищи своего сына.
– Дома, – ответил тот, – у нас их много, несколько мешков.
Учительница увидела, как Ленька покраснел.
– Но может, ты взял без спроса? Дома родители будут ругать.
– Нет, мне старший брат сказал, чтобы я отнес вам.
– Ну, хорошо, спасибо за подарок, а сейчас мы его съедим все вместе, – поблагодарила Анна разрезая арбуз на дольки…
А через день в школу явилась делегация корейцев. Оказывается, школьники ночью напали на плантацию арбузов. Сторожа заманили в шалаш, и пока одни вели «задушевный» разговор, другие набивали мешки. Много утащили, но еще больше потоптали или просто поразбивали.
Пришлось директору школы проводить линейку и внушать: не твое – не тронь, хоть оно заманчивое и сладкое. В группе учителей стояла и завуч школы. Лицо ее горело от стыда, она взглядом искала сына среди школьников. Нашла и поняла, что он ее тоже понял как взрослый: «Мама, не волнуйся, больше мы брать ничего у Леньки не будем. Я тоже не знал, что арбуз ворован. Вот гад этот Ленька».
А она поняла и другое. Деревня – не город. Тут все на виду, и каждый человек виден как на ладони. И держи ухо востро тоже перед каждым, даже перед школьником, чтоб не попасть в неприятность. Тебе предлагают и ласково говорят, а ты помалкивай и улыбайся, а сам имей голову, а не зеленый арбуз…
Об этом ей вечером сказал и Алеша. Пусть не совсем так, но что-то наподобие.
– Мама, ты так вежливо со всеми разговариваешь в школе, а они тебя ненавидят. Ты не думай, я всё вижу.
– Кто ненавидит? Ученики?
– Нет, не ученики. Ученики не все ненавидят. А учителя. Они тебе улыбаются, а потом так на тебя смотрят, когда ты отвернешься, вроде ты какая-то плохая.
– Всё?
– Нет, Семён Ефимович так не смотрит.
– А как?
– Вроде он тебя жалеет, но все-таки смотрит не так, как в глаза.
– Ну, ты Алеша, у меня фантазер. Выдумываешь всякую ерунду, – говорила Анна Андреевна, зная, что дети очень наблюдательны и в людях часто разбираются не хуже нас, взрослых.
А вскоре они были приятно удивлены: к их дому трактор торжественно подтягивал огромные лесины. Мать и сын, ахнув, бросились к окну. Тракторист подтащил и бросил хлысты около двора. Тут же явилась бригада лесорубов. Одни пилили сухостой на чурки, другие раскалывали их на швырки, третьи складывали в аккуратные кучи. Среди работавших были и женщины.
Анна сидела в квартире и молча наблюдала за быстрой и дружной работой. Боже! Какие у них были четкие, уверенные и сильные движения! Взмах топора, и чурка в женских руках разлеталась пополам. «Ну, и ну, – удивленно думала учительница, – какие они все крепкие и загорелые! И наверное не знают не только перебоев в сердце, но и в каком оно у них боку». Было завидно смотреть на их работу, немного грустно и… немного стыдно. Что вот ей, «белоручке», кто-то колит дрова. Но так в деревне положено…
А еще через день, придя домой с работы, увидела около двора большую кучу опилок. Вокруг фундамента дома была уже сделана для завалинки коробка. Двое мужчин таскали мешками туда опилки и хорошо утрамбовывали. Тут же работало еще двое. Они обносили двор новым забором. Он отгораживал теперь на метр и окна от дороги.
Да, кто-то невидимый направил сюда этих людей, которые заботились о ней и делали добро. И этот невидимый показывал всей деревне, и взрослым, и детям, что она приехала к ним надолго, и ее тут нужно принять тепло и радушно. Но кто? Семен Ефимович?
Заходил и плотник, измерил окна, записал данные в блокнот, чтобы к зиме сделать вторые рамы. Потом постучал к ним в дверь небольшого роста, коренастый, с тугой крепкой шеей мужик. Мужик как мужик. Как все здесь, одетый в потасканный и замусоленный ватник, потрепанные грязные штаны, в рабочих стоптанных сапогах, в старой шапке. Лицо его было загорелым, с грубыми морщинами и нависшими бровями. Там где-то далеко под ними прятались глаза.
Зашедший сказал, что он электрик и пришел сменить пробки, чтобы не случился пожар. Вошел осторожно в кухню, зорко оглядел углы и стены, а также хозяйку. Потом, не торопясь, снял ватник, выложил на кухонный стол из своей сумки инструменты.
Анна, оставив рабочего, прошла в комнату и, не обращая внимания на электрика, стала перелистывать книги, что-то потихоньку мурлыкая себе под нос. Вдруг она почувствовала на своей спине сильный давящий взгляд, под которым согнулась спина. Взгляд как бы стягивал ее кожу, и было непреодолимое желание повернуться. И в то же время, казалось, страшно это сделать.
Рабочий уже не стучал инструментами, а, по-видимому, в упор смотрел на нее. Учительница наконец обернулась, глянула на электрика. И вдруг его не стало, тело будто всё растворилось. Не было человека, не было одежды, а только глаза. Она видела только глаза из-под поднятых бровей: огромные, зеленые, сверлящие ее насквозь. Умные, необыкновенно сильные, будто пожиравшие ее всю. В них не было презрения или ненависти, а только какая-то дикая сила, которая сдавливала человека в тугой комок, и мурашки наждаком прошли по ее спине.
– Поете? – тихо, чуть слышно спросил электрик. – Конечно, мы для вас ничто не значим.
И в его словах чувствовалось, что он не просто мужик. И совсем не тот человек, который вошел десять минут тому назад.
Они в упор смотрели друг на друга, не произнеся ни слова. Казалось, боролись не два взгляда, а два человека. Почему? Анне Андреевне было непонятно. Потом, чтобы разрядить обстановку, она улыбнулась:
– Извините, – учительница поняла, что своим невниманием обидела рабочего, а он отлично понял ее, мол, мужик, что с ним говорить?
И вдруг он весь как-то сжался, опустил снова брови на глаза, и они враз потухли. Потом по-старчески ссутулился и, не торопясь, стал продолжать работу.
Когда электрик ушел, Анна долго не могла забыть его взгляд. Господи! Кто он? Рецидивист? Просто вор, прятавшийся здесь? Она не знала, но чутьем понимала, что это не просто электрик. И была почти убеждена, что этот человек боится своего прошлого и скрывает от людей что-то большое и страшное…

– Ты почему до сих пор не вымыл пол? – спросила мать сына, вернувшись с улицы, где она очищала двор от мусора, стаскивая его всё в ту же яму.
Алеша стоял посреди комнаты, рядом с ним было ведро с водой, и валялась мокрая тряпка. Тут же вертелся и дружок сына, Ленька.
Он схватил тряпку:
– Давай, блин, я. Ты долго, блин, моешь. Зачем зажимаешь тряпку в кулаке? Видишь, как надо собирать грязь и воду?
– Леня, отдай ему тряпку и пусть он сам моет, – недовольно сказала Анна, не раз уже подмечавшая, что ее сын, которым она так восхищалась в городе, ногтя не стоит Леньки в практических бытовых делах.
Она взяла топор, оставленный ей Петром. Швырок – это чурка, расколотая на четыре-шесть частей. Но такие поленья в печь не засунешь. Вспоминалось, как недавно ей рубили дрова. Анна с волнением взяла одно полено, поставила на чурку и… клюкнула. Топор дерзко застрял в древесине. Зубами грызи – не вытащишь. Пока она возилась, к ней подскочил и Алеша с Ленькой.
– Дай я, ты не умеешь, – бросился отбирать топор ее сын.
Учительнице неудобно было не только перед собственным сыном, а главное перед его товарищем. Ха-ха!. Вот наверное смешно она выглядит в его мальчишеских глазах. Конечно, его-то мать имеет неплохой навык в таком житейском деле. Но когда у нас нет ни силы, ни ума – действуем грубостью. У некоторых грубость – первая защита.
– Не лезь! – прикрикнула она на Алешу. – Мал еще! Подрасти!
Но топор, проклятый топор, так легко действующий в руках лесорубов, въелся в полено навечно. А Ленька, этот белобрысый Ленька, с кошачьими хитрыми глазами, с выгоревшими приплюснутыми бровями, маленький и хлюпкий, ни в мать ни в отца, которые еле проходили в собственные ворота, это вышкребок, стоял и ехидно растягивал свой кривой в ухмылке рот, широко расставив ноги, подперев бока руками.
Учительница украдкой поглядывала из-под руки на рыжего пацана и видела его серые затасканные брючата и такую же измятую видавшую виды, ухарски накинутую на белобрысую Ленькину голову кепчонку, которая служила ему и футболом, и спасала его от жары, и от дождя. Этот Ленька, третьеклассник, ничего не жравший дома и не ходивший обедать к матери в столовую, а только бегавший к Моте за дешевыми фруктовыми конфетами, от которых он давно уже весь засахарился с головы до пят, что, по словам Моти, от сладости не растет и у него даже ж… слиплась, стоял и издевательски смотрел на Анну Андреевну хитрыми зоркими глазами, подмигивая Алешке на его же мать: «Что можно взять с городской, ты, блин, не связывайся с бабой, которая вся крашенная и перекрашенная и не имеет как все нормальные люди рабочей робы, а выпендрилась в такую одежду, что только впору идти ей на свадьбу, а не колоть дрова. Не спорь, мой друг! Пусть, пусть покрутится, а мы, блин, постоим, посмотрим и посмеёмся».
Но наконец и его терпение не выдержало – лопнуло, и он хрипловато, по-мужски сказал:
– Давайте, вытащу!
Это было произнесено так уверенно и солидно, что учительнице ничего не оставалось делать, как отдать топор. Ленька ударил изо всех своих десятилетних сил поленом о топор, и он отлетел в сторону.
– Посмотрите, как надо колоть. Размахивайтесь сильно, когда опускаете топор, не придерживайте его, – явно повторял он чьи-то слова. – И рубите не поперек колец, а вдоль их.
Анна Андреевна забрала у него топор.
– Тебе сколько лет?
– Десять. Через два месяца будет десять. А я дома уже давно колю дрова.
Она попробовала действовать по совету Леньки – получилось. Но в груди от напряжения сильно застучало сердце. И вдруг топор снова намертво заело в полене. На этот раз, кажется, не справиться даже и Леньке. Мимо проходила женщина. Поздоровалась.
– Что, не поддается? – спросила она и засмеялась. – Давайте-ка, помогу.
Она легко освободила топор от полена и посоветовала:
– Эта работа не для вас. За Мотиным магазином живет Коля. Он нигде не работает и жителям многим ходит колоть дрова. Отдадите пятерку – нарубит вам за три часа, что хватит на ползимы.
В последствии она так и делала…

Глава 7

– Здоров, Андреевна! Тепло в хату загоняешь? – спросил за спиной мужской голос. Кто бы это? Голос молодой, сильный и… приятный.
Анна обернулась. Облокотившись о забор, перед ее домом стоял Валерий Иванович, начальник лесоучастка.
– Да вот, заделываю замазкой стекла, чтобы зимой тут у вас не замерзнуть.
Она не знала как вести себя с ним. Начальник уж слишком молод, чуть старше ее дочери, лет двадцати трех-пяти. Симпатичный паренек, среднего роста, одет чисто и по-городскому. Но обращался к ней по определенному здешнему трафарету, как Мотя и Скворикова. Тут наверное так положено вести себя начальству – душа нараспашку, добрый тон, а сам себе кум на уме. Других выпытывай, узнавай, а свой язык попридержи.
Анна сдержанно улыбнулась и, удивленно рассматривала Валерия Ивановича, подумала: «Чего остановился? Мальчишка, о чём с ним говорить? О вырубке леса? Идешь своей дорогой – ну и иди, голубчик…» Но тот и не собирался отходить от плетня. Осмотрел ее всю на табуретке с ног до головы, как на витрине. «Ага, и ты такой же? Ишь, как оценивающе окинул глазами чертов хлопец! Ну и ну… И как же я выгляжу по здешним масштабам? Подхожу для вашего леса?» Пришлось спрыгнуть на землю, подойти к забору.
– Ну, как устроились? Не бьют больше окон?
«Черт возьми! Однако, что за тон, что за приятельское и в то же время покровительственное обращение на ты?» – удивлялась учительница, тоже разглядывая начальника лесоучастка, как редкий и интересный экспонат, в обращении которого был что-то и от Моти и от Сквориковой, но и от Леньки. Так и выпирало изо всех пор что-то ребячье: самоуверенный взгляд, за которым скрывалась детская наивность и простота, необыкновенная напускная важность и наигранная житейская зрелость. И этот мальчишка руководил уже второй год участком и справлялся не хуже других зрелых, собаку съевших на руководящей работе, начальников.
– Пригласишь в гости? – нахально улыбаясь, уже явно подражал он кому-то солидному.
Учительница растерялась, но потом решила обратить всё в шутку и действовать в его духе, по-деревенски, по-бабьи. Нечего корчить из себя слишком городскую, недоступную особу. Тут надо быть проще…
– Да вот угощать нечем. Бутылочку не купила.
– А она и не нужна – не пью.
– А еще боюсь, что мне снова окна высадит какая-нибудь здешняя ваша поклонница.
– О! Это исключено! – и вдруг Валерий Иванович так весело засмеялся, так заразительно по-детски, что она сама не выдержала и тоже засмеялась вместе с ним.
– Ладно, не обижайся на людей. Выбили, конечно, наши ахламоны. Кажись, Гришка Краснов перед уходом в армию окрестил тебя за своего батька. Прокрутила же ты с ним целый день на бревне под кустами? А ты думала как? Тут, голубушка, тебе не город. Каждый шаг на виду. – И вдруг неожиданно спросил: – Честно скажи, зачем приехала в наши края? Не романтика же тебя потянула в такую глушь?
– Конечно нет. Болела. Врачи посоветовали пожить в хвойном лесу. Но мне здесь очень нравится.
– О, это хорошо! Посмотри, какая у нас красота! Зимой всё лежит в белом снегу, а весной вокруг деревни пионы, ландыши, а как липа зацветет – рай, дышишь и не надышишься. Может, останешься совсем?
– Не знаю, как будете относиться.
– Я-то забочусь о тебе: дрова привезли, перекололи, завалинку и забор сделали, заказал вторые рамы. Что еще надо?
– А, так это вам спасибо? – не могла она его назвать так просто на ты, а до этого старалась избегать в речи прямого обращения.
– Конечно. А ты думала, что твой Ярков побеспокоился? Нет, Семен Ефимович не очень разгонится. Чего стоишь по ту сторону забора? Старики говорят, что в ногах правды нет. Пойдем, посидим вон там на бревне у воды. Люблю с детства у реки сидеть. – И он указал на доставку к мосту.
– А что, дело есть?
– Да нет. Просто хотелось узнать ваше мнение о лесоучастке, о людях, о школе и учителях, о работе нашего клуба, – перешел он чуть ли не на официальный тон. И на вы…
– Свежим взглядом оно виднее, где недостатки.
– Ну, хорошо, – и Анна вышла за калитку. – Только я еще совсем не вникла в здешнюю жизнь, а вы задали мне столько вопросов, да и мнение мое может быть субъективным.
Они прошли мимо верб и уселись на бревно на виду почти у всей деревни.
– Вы, кажется, член партии? Стали уже на учет? Тогда приходите завтра в семь вечера на партсобрание, передайте Яркову и Софье Ивановне. Обязательно, не забудьте. – И вдруг снова обратился на ты по-деревенки, с юмором, вроде перед ним была не солидная женщина, прожившая уже большую часть своей жизни, а так, неопытная девчонка, неизвестно какого ума и поведения:
– Молодец, траву во дворе выдергала. Говорят, что там двадцать пять лет никто не убирал. То общежитие было, то Петро с Марией жили. А ты уже и две елочки под окнами посадила. Правильно, так и надо. А то многие в нашей деревне живут одним дне. Всё мечтают в город рвануть. А людей нужно переламывать, чтобы не тянулись они туда. И знаешь, как это трудно? Вот ты сюда приехала, а наши всполошились, мол, зачем прикатила в такую дыру? Уже психологически люди не могут тебя понять. Привыкли все думать о городе, искать там легкую жизнь. А нам здесь нужны рабочие руки. Проклятые эти еще фильмы постоянно показывают заманчивую городскую жизнь. Посмотрит наш лесоруб – и невольно завоет, потянет его туда. Ведь не каждый понимает нашу красоту, да и работа тут – ад. Люди встают в шесть утра, в семь уже увозим их за сорок-пятьдесят километров к волкам. И так каждый день, кроме воскресенья. Кто на технике, кто с пилой, а кто и топором машет с утра до вечера.
Преграда между ними исчезла. Нашлось очень много общего. Говорили о городе, кинофильмах, библиотеках, о политике, чем может школа помочь лесоучастку. Разговаривали, перебивая друг друга, смеялись.
По дороге прошел электрик, менявший пробки в кухне учительницы, посмотрел в их сторону и, ухмыльнувшись, забухал сапогами дальше по дороге.
– Кто он? Давно здесь работает? – спросила учительница.
– Крысин? Наш электрик. Живет с бабкой, которая лет на десять его старше. Говорят – приехали когда обосновывался еще лесоучасток. Тоже вот, живет всю жизнь на одном месте, а во дворе – ни кустика. Хоть бы сирень посадил или вишенку. А почему интересуешься им?
– Да так, странный какой-то.
– Да, у нас лес. Дальше дороги нет. Тупик. Всё, точка. И пусть человек работает в лесу.
Анне показалось, что начальник лесоучастка знает что-то про Крысина, но не считает нужным ей говорить.
Мимо них по «мосту» легко пробежала высокая девушка, лет двадцати. Анна в ней узнала дочь Глотихи. Та почтительно кивнула головой начальнику и скрылась за «мостом» в ивняке.
По сдержанному кивку девушки и сухом тону Валерия Ивановича бросилось в глаза, что он видимо не со всеми так запросто сидит на бревнах и свободно разговаривает. Хотя вслед ей и кивнул, улыбнувшись:
– Марина. Красавица. Не одному хлопцу сердце скрутила.
– А не дерутся из-за нее?
– Нет, она умеет делить себя, чтобы всем досталось понемножку. И никому было не обидно.
– Вот как? Это разве хорошо?
– Для меня неплохо. Если бы не было таких, кто бы грел сердца лесорубам? У нас же тут много холостяков. Полное общежитие и военные части помогают – И добавил: – К седьмому ей грамоту дадим.
– За что? За любвеобильную душу?
– За все. Она поварихой в лесу работает вместе со своей матерью.
– А почему у вас здесь многие не держат подсобное хозяйство?
– Когда же за ним ухаживать? Человек с темна до темна в лесу. Картошку в поле выкопать бывает, что некогда. Выходной – а тут, глядишь, дождь не дает. Хорошо, что еще мужики из общежития другой раз ходят помогать, иногда молодые учителя…
Пока они разговаривали между собой, не один лесоруб прошел мимо них и каждый думал по-своему: «Вот дает Валерий Иванович! Уселся у всех на виду и заливает что-то новой учительнице». Другие удовлетворительно отмечали: «А новенькая вроде не гордая, если так запросто можно с нею позубоскалить». И только некоторые делали более тонкие выводы: «Скучает наш Иваныч по городским бабам. Ну, ничего, его Наталья скоро закончит институт и прикатит. Кажется, она уже на пятом курсе учится? Он хоть и свой парень, из одной деревни с Галиной Гавриловной, но сильно ученый, институт с отличием закончил, не одному городскому утер нос, и ему конечно хочется и с грамотной поболтать, бо в городе привык за крашенными ухлестывать».
А Анна Андреевна думала: «Неужели ему было интересно проболтать со мной битых два часа? Вот такого бы мне зятя, жаль что женат и дочь уже вышла замуж».
И только сам начальник, зная отлично психологию своих людей, подвел итог: «Хорошая видно учительница. Надо поднять авторитет школы, а то многие недовольны, да и в клубе нужно оживить работу. Теперь Андреевну никто не посмеет обидеть. Пусть работает спокойно». Вечером Анна писала в своей тетради:

Давно уснули лесорубы,
Их завтра ждет дорога в лес,
И сонно смотрят в небо трубы
Домов ночных на мир чудес.
Крадясь, луна во двор роняет
Небрежно мутное пятно,
И лишь река чуть-чуть вздыхает,
Что ей работать суждено.
У речки над живой струею
Стоит красавица-лоза,
Склонясь, гадает над водою,
Какая ждем меня судьба.
Но вдруг все тайны разорвала
Девичья песня за рекой,
То ночь тихонько покрывало
Живою сдернула рукой.
Простая песня лесорубов
Плывет над миром среди звезд,
То сердце гордых однолюбов
Зовет мечту девичьих грез.

Но с этого дня Валерий Иванович частенько останавливался около ее забора. Правда, ненадолго. Поговорит, поговорит и уйдет. Анна Андреевна всегда думала: «Скучает бедняжка по теплу. Маринку Глотиху и ту не пригласит. Что позволено в изобилии многим, то и в крохах нельзя взять некоторым. А ведь как жалко Ивановича. Не знал отца, рано лишился матери, с десяти лет умел водить трактор… Связать бы ему хоть теплые носки, но знаю – не возьмет, да еще опозорюсь».
На второй день, придя на партийное собрание, Анна Андреевна видела, как смеялись лесорубы над начальником лесоучастка. Оказывается, тот после того, как они с ним посидели на бревне, поехал с шофером в лес к волокам. А за ними на обратном пути всю дорогу гнался тигр. Ехали на газике, и такого сопровождающего не очень приятно было видеть за спиной. Потом, вечером, по-видимому, тот же тигр кидался еще и на будку бульдозериста. Только утром тот смог выйти из нее.
Лесорубы смеялись и безбожно курили, сами просмаленные ветрами и дождями, снегами и тайгой. Да, это не женская партийная организация в городской школе. Тут другой сорт людей.
Анна Андреевна села на свободный стул, но кто-то сказал просто, будто знал ее тысячу лет, хотя видел впервые:
– Анна Андреевна, зови Ивановича, хватит ему там лясы точить. Начинать нужно собрание.
Она встала, вышла за дверь, постучала в боковушку. Там слышался разноголосый мужской спор. Открыла и ахнула: в небольшой комнате, что доброй бабе негде сесть, битком набито лесорубов. Кто сидел на стульях, кто на полу, обхватив колени руками и прислонившись к стене, двое или трое примостились на краешке стола начальника, а сам он стоял по другую сторону у окна. В кабинете был такой табачный чад, что не только можно было вешать топор, но и кедровый хлыст. Подвесь – он не упадет, будет в состоянии невесомости.
Не успела она что-то сказать, как все повернули к ней головы, а Валерий Иванович (уж эти мне молодые начальники!), увидев ее, крикнул: «Мужики! Посмотрите на нее! Ну, вы только на нее посмотрите! Видите, сама явилась на свидание! Ну, заходи, заходи, а то Яшка Краснов тут весь иссохся».
Вряд ли там был ее «ухажер», но это дало повод грохнуть богатырским смехом мужикам так, что затряслись стены конторы. И она уже из небольшого опыта знала, что нужно ответить ему в тон.
– А накурили! Как вы тут не задохнулись? – но в это время начальник уже открывал форточку. – Валерий Иванович, на собрание приглашают. – Ага, я сейчас, – сказал он, отдав лесорубам последнее распоряжение.
Собрание шло уже второй час бурно, шумно, равнодушных не было. Анна Андреевна не могла другой раз понять о чем между спорившими шла речь. Лесорубы, эти простые люди, говорили будто на другом языке, настолько в их славах было много специальной терминологии, совершенно не понятной для нее. Учительница писала протокол. Ее еще в начале собрания единогласно выбрали постоянным секретарем, что наверное противоречило уставу. Писала чужие слова, чужие мыс¬ли, а смысла не могла понять. Это поразило ее: «Вот тебе и лесо¬рубы?! Кто бы мог подумать? Оказывается, что рубить лес – это не просто взять пилу и топор». Постоянно в словах лесорубов звучало: «Дружба летит, дружба летит...» Какая еще дружба у них летит? Только к концу собрания поняла – «Дружба» – это пила, привезенная из Японии для валки леса.
Выступавшие говорили о погрузчиках, о их простоях, о бульдозерах, о лесовозах, об ошибках в замерах леса, о горючем, запчас¬тях, о мостах и дорогах. В одном месте их нужно засыпать гравием, чтоб не размывали горные речушки, в другом – взорвать хоть метра на полтора скалу, чтобы расширить проезжую часть. Вопросы все были один важнее другого, хотелось решить всё сразу, и все понимали, что большую половину из них не осуществить и за три года. Но решать надо и немедленно, а отсюда и спорили, краснели, хлопали себя по коленам, зло отворачивали в сторону головы, если с ними не согла¬шались. Все искали выходы из самых сложных ситуаций.
Собрание вел сам партсекретарь, Юрий Андреевич Плотников. Это был высокий, седой старик в роговых очках, похожий больше на специ¬алиста-инженера, чем на бывшего лесоруба, теперь страдающего ревматизмом, язвой желудка и развивающейся глаукомой. Среди всех осталь¬ных он казался самым грамотным. Собрание вел умело. Было видно, что в тонкости знал всю работу лесоучастка, видел его недостатки и прорехи. Речь его была деловая, вопросы задавал коротко и по существу.
Недалеко от секретаря, не за столом, а на стуле у стены, сидел заместитель, Покрашенко Николай Николаевич. Начальство к начальству, поближе друг к другу, хоть и не за одним столом, а все-таки ря¬дом. Заместитель с виду был мужиковатый, в обвисшем помятом костюме и таких же брюках. Это тоже бывший лесоруб. Теперь он ра¬ботал начальником складов и обеспечивал лесоучасток запчастями. Его тяжелые руки кувалдами лежали на коленях, руки ревматика. Лес не только кормил людей, но и отбирал у них здоровье. Работа в стужу и в дожди, в резиновой непромокаемой обуви, корежила лю¬дям под старость суставы.
Особенно запомнилось выступление Елкина, одного из лучших их бригадиров – пильщиков. Он скрипнул стулом, встал высокий и широкоплечий, похожий на лесного медведя. Нет, это Анна Андреевна так мысленно его назвала. Это был красавец-лесоруб. На собрание при¬шел как на праздник: в новом добротном пиджаке, в наглаженных брюках, заправленных в сапоги.
Выступавший до него, говорил, что лес уже негде брать, что луч-шие делянки вырублены и что часто приходится валить не подходящий по стандартам.
– Лес есть, – сказал уверенно Елкин, – есть, но по крутым скло-нам. По теплу мы туда еще с трудом проходим, а технике не добрать-ся. Сейчас до снегов кое-как берем. А что зимой будем делать? Да¬же мы, пильщики, в высоких сапогах утонем в снегу. А уж технику туда никакими силами не затянуть, тягачам не подняться. – И про¬должал: – Плохо работает бригада подборщиков. Сучкорубы не скла¬дывают крону в кучи – это дело подборщиков, которые много оставля¬ют хвои на вырубках и не сжигают ее. Весной заведется в ней жук-вредитель и начнет уничтожать тайгу на корне. И еще: некоторые вырубленные делянки не засеяны орехом. Года через два поднимется лесная поросль и тогда сей не сей, хвойному лесу не подняться...
Выступали и другие лесорубы, говорили о рвущихся цепях, о проб¬лемах с запчастями, советовали Николаю Николаевичу обратиться в какие-то совхозы, которые не раз уже выручали лесоучасток, а им то¬же от лесорубов кое-что перепадало в горячее время...
Валерий Иванович и секретарь говорили мало, давали возможность высказаться лесорубам, записывали нужное себе в блокноты...
Домой все расходились возбужденные, кровь еще кипела в горячих жилах, и настоящий спор разгорался по дороге. Люди доказывали друг другу, спорили, сожалели, что на собрании не сказали то, что сей¬час пришло на ум. И сквозь их убедительные и неубедительные сло¬ва пролетали крепкие мужские материки, которые попридерживались напоследок, когда не будут торчать перед глазами две бабы-учительницы. Черт знает зачем они там сидели на том партийном собрании, если бы без них, проще можно было говорить о своих делах. А то сиди и не закури, не пускай клубы дыма, и не матюкнись. Да еще лапы не знаешь куда деть перед такими кралями, а кулаки, как назло, лежат на коленях ровно бревна, ажно стыдно самому...
Семен Ефимович вышел с Анной Андреевной. Прощались у высокого тополя. Листва на нем еще не облетела. он стоял, смотрел в ночь и потихоньку шумел, переговариваясь с горной речушкой. Деревня уже спала, и только кое-где блестели крохотные огоньки, дома ждали лесорубов с собрания...
– Вы пришлись им ко двору, – сказал директор школы, как-то вро¬де заискивая перед своим завучем.
– Как это вы определили?
– Видел, как уважительно на вас посматривали.
Так было или нет, но учительнице это польстило. Вечером, идя на собрание, волновалась больше, чем когда шла знакомиться с кол-лективом учителей. Обдумала прическу. Женщина она и останется женщиной в любой обстановке и возрасте. Если она вообще женщина, то прежде всего подумает о своей внешности. Оделась скромно, не брос¬ко, но эффектно, чтобы не казаться затертой и униженной. Знала, что отстаивала не только свою честь, но и честь городского учителя. Встречают-то по одежке...
Придя домой, долго не могла уснуть. «Боже, как глубока жизнь? –думала она. – Вот тебе и лесорубы, мужики? А сколько всяких сложностей? Какая у них терминология? И какая самоуверенность лю¬дей в своей исключительной необходимости? Не шутка – лес прямым ходом идет в Японию. Это не только валюта, но и укрепление восточных рубежей нашей страны...»
Перед глазами стоял Юрий Андреевич, о котором Софья Ивановна в перерыве собрания говорила:
– Недолюбливают его лесорубы за крутость, а лесоучасток во многом тянет он. Валерий Иванович молод еще – парторг ему и помогает.
– А с кем он живет? – поинтересовалась семейным положением
партийного вожака Анна.
– Его домик за конторой – напротив школы. Живет с женой, дочкой и внучкой. Его дочь пригуляла ребенка, и девочка уже в этом го¬ду пошла в первый класс, у нас учится в школе. А сама Лариса
работает в лесу учетчицей, лес замеряет. Дружит с Бовиным сы¬ном. Тот учится на последнем курсе в институте. Но Бовиха и ее
муж и слушать не хотят о женитьбе единственного сына на гулящей
девахе.
– Что, она действительно такая гулящая?
– Да нет, просто в девках родила ребенка. Говорят, что здесь
был какой-то офицер с солдатами, помогали лесоучастку, ну и
обманул... Ей тогда лет шестнадцать было...
– А кто такая Бова?
– О, это пуп здешней земли. Зав. И продавец основного магазина, который за мостом.
– А как на это смотрит Юрий Андреевич?
– Что он может сделать? Пусть решают этот вопрос сами молодые.
Лежа уже в постели, Анна вспоминала парторга и видела его немного ссутулившегося, в глазах доброту и усталость, даже зыбкую тоску... Далекую, скрытую от многих, но тоску.., «Нет, не мог он быть нечеловечным, – думалось учительни¬це, – в таком хозяйстве нужно требовать, а требовательных не все любят». Мысли перекинулись на школу. Да, там тоже нужно будет требовать с людей. Семен Ефимович подраспустил коллектив... Это подумать только, учительница первого класса, Людмила Григорь¬евна без чьего-то ведома уже десятого сентября увезла своих уче-ников в район к психиатру и там из десяти учащихся четверым да¬ли справки о дебильности. Ребенок еще не учился, учитель паль¬цем не шевельнул, а будущее человека уже определено...
Работа в школе шла своим чередом: со всеми трудностями, неожиданными курьезами, удачными и не очень удачными уроками, короткими и затяжными совещаниями. Анна Андреевна, как завуч, пошла по урокам учителей. На каждого преподавателя завела отдельную тет¬радь, чтобы туда записывать все, что делалось на уроке, какою педагогической литературой пользуется учитель, советы админист¬рации... Проработав в городе завучем более десяти лет и посетив там сотни чужих уроков, сразу же бросалось в глаза, как невыигрышно выглядели здешние преподаватели. С первым, с кем ей приш¬лось беседовать, была Мария Петровна Гузеева. Уроки ее были сухие, неинтересные. Сама учительница не готовилась к ним. После таких посещений завуч уединенно сидела с молодой учительницей русско¬го языка и литературы и, разбирая поэтапно урок, советовала где и на что обратить внимание. Анна Андреевна явно была недо¬вольна не только учительницей, но и собой. Хотелось, чтоб сло¬ва ее не были брошены на ветер, а дошли до сознания молодой учи¬тельницы, которая еще только заочно учится в пединституте. Но та создавала вид, что слушала, а сама сидела с потухшими глаза¬ми, блуждающим скучным взглядом и слегка иронически улыбалась: «Ну, началось... Приехала тут законы свои втирать. Вот, падло, откуда тебя только черт принес… Еще хватит ипохондрия…»
Анна Андреевна посоветовала Марии Петровне съездить в районный методкабинет, взять всё необходимое для подготовки к урокам.
– Пожалуйста, возьмите эти пособия. Через недельку приду к вам на уроки. Подготовьтесь получше, покажете на что способны.
Но через неделю уроки были такими же, как предыдущие: клише, ничем не отличающиеся, а нужные книги по-прежнему пылились на полках в методкабинете в районе. Завуч при первой же возможности сама съездила туда;
– Вот это вам, Мария Петровна!. Посмотрите, как советуют про¬водить уроки литературы.
Учительница перекосила толстые губы в ухмылке, небрежно броси¬ла пособия в свой портфель, подумав: «Мало ли что пишут? О-го-го, сколько всего понакатали! Так и читать эту муру? Когда? Семья, учеба, муж, а какое хозяйство? Поросят только трое, еще телок...»
Ну и ну... Вот и научи таких давать уроки эффектно и научно, гореть на работе... В городе производство для многих – жизнь. Человек, забывая себя, отдает там все силы, ум, свои способности. А здесь – место, где зарабатываются только деньги, и стараются получить их побольше без особого напряжения. «Все так?» – думала учительница. Вспомнилось партсобрание, споривших лесорубов, Юрий Андреевич, Елкин... «Нет, наверное, нет».
Да, с такими, как Гузеева, работать куда сложнее, чем с трудными учениками. И было ясно, как светлый божий день, что заставить трудиться эту упрямую, упершуюся тугодумку будет нелегко. Люди падают не только сверху вниз, но и царапаясь порою с большим тру¬дом вверх. Мария Петровна, которая кое-как училась в институте, но всё же училась, постепенно с каждым годом выхолащивала свои уроки, хотя пыхтела в пединституте ради тех же уроков. И теперь, достигая своей цели, взобравшись по скрипучим перекладинкам лестницы, она поплевывала вниз на жалкие попытки завуча заставить ее честно относиться к своему основному делу...
Как-то, оставшись одна после рабочего дня, Анна Андреевна занялась проверкой журналов. В школе тишина, тепло, в окна ярко подсвечивало еще ласковое осеннее солнце, приятно пригревало спину через шерстяной шарфик, накинутый на плечи, тихо играло в коридоре радио, нервы расслаблены, рабочий день потухал за стенами школы, на сердце было спокойно и тепло. Не нужно было куда-то спешить, толкаться в трамвае или тесном автобусе, выслушивать неприятности в своей адрес или в адрес других… Дом рядом, и работалось легко. Изредка можно было поглядеть и в окно, из которого просматривался дом бабки Лобачевской, ручей в ивняке, за ним усадьба Сквориковых со множеством добротных надворных построек, потом дом Лиды с летней кухней и сараями для домашней живности. Эти люди не жили одним днем. Укоренились, как тополь, стоявший на повороте дороги. Во дворе соседки мелькала голова туберкулезного ее мужа. Бывший лесоруб, простудивший легкие, теперь по болезни на пенсии. Он ненавидел всех здоровых, даже собственную жену. От обиды и мнимого стыда за свою проклятую неизлечимую чахотку, он никогда не выходил за калитку своего двора и всегда молча и угрюмо поглядывал через забор на людей и Анну Андреевну, когда та брала из колонки у них воду…
За двором Лиды виднелся и свой собственный. Ага, вон промелькнул и Алеша… Один? Да нет! Просерела и кепчонка неразлучного дружка Леньки. Чем они там занимаются? Конечно, десятый раз разбирают и собирают Алешин велосипед, купленный в районе сразу же по приезду в Ясную Поляну. И конечно, Ленька, который уже умеет водить на ровном месте грузовик, правда, под руководством отца, командует Алешкой, который просто щенок во всех практических делах по сравнению с другом.
«Что же вечером делать? – подумала учительница. – Ага, протоплю печь и схожу в кино. Благодать – клуб рядышком, и фильмы, судя по газетам, идут те же, что и в городе. Да и библиотеку нужно посмотреть. Она тут же при клубе. Софья Ивановна говорит, что очень богатая, в несколько тысяч томов… Красота! Все тут при месте!»
Зашел Семен Ефимович.
– Вы еще сидите? Неужели не ходили и на обед? Столовая уже закрылась до вечера.
– Поем дома, – ответила завуч, продолжая листать журналы. Семен Ефимович разделся и подсел к ней. Та глянула на директора: «Ха, один на один в пустой школе, не хотелось бы. Интересно, о чем будем беседовать?» Но директор вдруг сказал:
– Анна Андреевна, я хочу с вами поговорить.
И та вдруг по тону почувствовала, что разговор будет неприятным.
– Только прошу, понять меня правильно.
– Я вас слушаю, – покраснев за свои мысли, напряглась завуч, подумав: «Сработаюсь ли я с ним? Должна… Мужик он неплохой, но… не орел…» И перед глазами встал молодой паренек, начальник лесоучастка: «Не сравнишь их». А Семен Ефимович покряхтел, постучал тихонько пальцами по столу: «Крутая, умница, но тут тебе, милая, не город. Крылышки могут поджечь, а в общем хороша, не то, что моя Люба». Но вслух спросил:
– Вы ставили двойку Акуловой и мать ее вызывали в школу?
– Да, – и Анна Андреевна посмотрела на директора.
– Дело в том, что здесь не город, и свои законы, и порядки. Обострять отношения с людьми не стоит. Мать Акуловой пьет и в школу ее никакими силами не затянешь. Да еще будет ходить по деревне и всякие гадости говорить на школу и учителей. В прошлом году Софья Ивановна пригласила ее сюда, та явилась, выматерила на чем свет стоит и ушла, а девчонка стала еще хуже учиться. Тут нужно всю работу вести с самой ученицей. Больше будет пользы.
Анна Андреевна перебила:
– Но дело в том, что мать Акуловой уже была в школе и, представьте себе, мы мирно с нею побеседовали. Правда, от нее несло перегаром, но агрессивности я не заметила. Мало того, я вчера была у них уже дома. Разговаривала и с девочкой. Пообещала помочь ей по математике, чтобы она закончила успешно восьмой класс, а потом пристроить ее нужно в какое-нибудь хорошее училище. В этом году к зиме купим Тане и теплые вещи. Отпускается же школе фонд на материальную помощь для таких детей?
Семен Ефимович улыбнулся:
– О, это на нее не похоже. Чем вы ее взяли?
– Вы же опытный педагог и знайте, что брать можно многим, но
основное – человечность, не каждый бастион берется в лоб,
штурмом.
– Хорошо, оставим пока Акулову. Но тут еще одна к вам претен-зия. Более существенная. Будьте, пожалуйста, полояльнее с Мари¬ей Петровной.
Она здешняя и ссориться с нею опасно. Сестра почту
носит. Шепнет – и не получите ни одного письма. Бовихе скажет,
своей тетке, – ничего не купите из дефицитов, а муж на лесовозе
работает. Сам не подвезет, да и другие могут отказать... И вообще, с местными нужно находить общий язык, они все здесь живут кланами, всё переплелось в родне... «Так вот откуда эта наглая самоуверенность Марии Петровны? – думала завуч. – Ослиное спокойствие и халтура в работе. Пойди, сковырни такую. Нет, голыми руками ее не возьмешь… Тут альтруизма нет, тянут только себе… Всем кланом…»
– Но она же халтурит на уроках, порою несет чушь и муру, –возражала вслух завуч. Но директор твердил свое:
– Ну и что ж? Ей скидка – заочница. А вас тут никто не поддер-жит, кроме меня и Софьи Ивановны Даже Эльвира будет молчать, так
как семьи дружат. А мне тоже неудобно ссориться – живем теперь в одном доме, через стенку, а у них и в районо свои люди...
Это действительно было так. В этом нетрудно убедиться, что деревня – не город.

– Людмила Григорьевна, через два дня пойду к вам на уроки.
Обдумайте хорошенько планы, покажите на что вы способны, – предупреждала завуч вскоре вторую учительницу. Пусть поработает
творчески. Проверка – не самоцель, но и помощь. Причин для контроля было несколько. Это была молодая учительница, которую нужно держать под постоянным наблюдением, постоянно помогать ей. Во-вторых,
не давали покоя дикие справки на детей. Бумажки от психиатра были натуральные, с печатью. Но что будет с детьми? Появилось еще и третье. Сам директор, не желая обострять отношения, как-то тихонько шепнул завучу:
Обратите внимание на заложку в книге, которую приносит
каждый раз Людмила Григорьевна.
Да, действительно. Открытка к концу рабочего дня передвигалась в потрепанном романе страниц на сто, а то и больше. Неужели не ведет уроки, а читает?
И вот завуч вооружившись пастиком и тетрадью, предназначенной для молодой учительницы, пошла на урок. Солидно уселась за последнюю парту и навострилась записывать усердно всё, что уви¬дит и услышит. Детишки, притихшие от присутствия начальства, усердно и преданно смотрели учительнице в глаза и рот. Та за одну секунду написала на доске букву и заставила детишек ту си¬ротливую букву записать в тетради. А дальше учительнице нечем было заниматься. Но тут вдруг кто-то постучал в дверь. Выручил. Учительница схватила свой платок, висевший тут же на стуле, на¬кинула его на плечи и выскочила в коридор. Время шло, но Людми¬ла Григорьевна не появлялась. Наконец завуч не выдержала и выш¬ла. Та стояла на крыльце и нагло хихикала с каким-то солдатиком:
; Людмила Григорьевна, я вас жду.
; Сейчас приду, недовольно огрызнулась, даже как-то по-
детски, учительница. Чего, мол, прицепилась? Иди-ка ты...
Завуч снова уселась за последнюю парту, но уже не так уверен¬но, и не чувствуя себя хозяйкой. Но... Но. Дети стали перегова¬риваться. Возмущенная завуч выскочила в коридор:
; Почему не ведете урок?
; Но вы же в классе? Неужели не видите, что ко мне пришли?
Сами можете дать что-нибудь ученикам, чтобы не бесились.
Разговор был бесполезным. Прозвенел звонок, учительница так и не появилась в классе. Потом она провела один урок и с последнего отпустила детей домой.
– Кто вам дал право это делать? – возмутилась завуч, догады-ваясь, что она с Гузеевой просто бойкотируют ее, как завуча.
– А у меня последний рисование.
– А это разве не урок? Пишите докладную о своем поведении, я
за два сегодняшних урока удержу из зарплаты...
– На чье имя писать?
– На имя директора.
– Семен Ефимович меня бы понял. Пришел парень - до уроков ли
мне было? А потом, директор и сам больше меня пропускает, когда запьет.
Людмила Григорьевна была права. Семен Ефимович действительно сам бы провел урок, но не помешал бы свиданию учительницы. Да и вскоре с Гузеевым хватил так, что валялся дома под столом, а потом еще два дна похмелялся и приводил себя в чувство...

Ну, как твоя новая завуч? – спрашивал Гузеев, когда налили
еще по первой, и ум директора был бодрым и ясным, как светлый
день. – Круто берет? Говорят, уже заставила объяснительные писать?
– Да, вообще она строгая. Крутовато загибает.
– Зря ты ее взял к себе. Чужая она нам тут, не приживется.
Вместо Марии Захаровны поставил бы мою Марию... Что? Институт
не закончила? Ерунда! Тоже мне философ. У нас попадаются минист-ры без образования... Свез бы кому нужно медку, и дело с концом.
Семен Ефимович понимал, что Гузеев метит выше и терпит его самого и городскую, пока жена не закончила институт... Потом возь¬мет быка за рога, так что черти посыпятся. Может, и хорошо, что новенькая приехала. Вдвоем будет легче отбиваться. Но Анна писала:
Разбудило утром меня стадо
Будничным коровьим языком,
В этой жизни вряд ли мне что надо,
Выплеснуть бы душу лишь стихом.
Только бы бродить по косогорью
И топтать травинки на ветру,
Вспоминать с любовью, а не с болью
Первую за хатою версту.
Там бороздка дедовского плуга
И рубаха потная отца,
Свежий запах скошенного луга,
Блеклый свет ночного каганца.
С теплотою детского подворья
Я ловлю под небом облака,
В плаче тополиного раздолья
Снится мне по детству лишь тоска.
Ясною голубкой синеокой
Время то куда-то все прошло
И ложится болью одинокой
Хоть порой везло и не везло.
И то детство все ж незаменимо,
В нем и боль, и сладость ветерка,
Жаль, что сном прошло давно все мимо
Дальней искрой только огонька.

Да, только отлетело маленьким огоньком. А теперь? Горит ли моя жизнь ярким пламенем? Среди этих кедрачей, среди прекрасной природы, но неучей-учителей? В городе таких не держали больше недели… Вспомнились учителя её бывшей школы… Особенно Татьяна Ивановна… Да, да… И там встречались не алмазы, а шлак нашего неугомонного бытия…

Директор в школу явился только через три дня, пришел как огурчик, чисто выбритый, надушенный, брюки выглажены, туфли шик-блеск. Явно, постаралась жена, боится за работу мужа. Но от директора еще разило таким перегаром, что постой две минуты рядом – очу¬мело брякнешься тут же на пол.
Семен Ефимович зашел в школу во время уроков, чтобы не встречаться с учителями и учениками. Анна Андреевна глянула на него, и ахнула:
– Ну-ка, пойдемте в кабинет? – и она быстро прошла с ключом к маленькой узкой комнате, где хранились всякие технические средства школы. Стоял облупленный несгораемый шкаф для документов и печати и стол директора. Эта боковушка громко именовалась кабинетом, с зарешеченным железной сеткой окном. Она была битком завалена картами, таблицами, которыми никто годами не пользовался и не знал, что в них написано. Тут же стояли ящики со стиральным порошком и мылом и еще черт знает чем. Завуч с трудом протиснулась сквозь эту свалку, прошла вперед. Директор за нею.
– Прошу объяснить свое поведение? – быстро и строго обрати-лась она к нему. – Кто вам дал право делать прогулы и заявляться в таком виде?
– Простите, больше этого не повториться. За уроки не беспокойтесь. Всегда нагоню. В один урок дам две темы...
– Прекратите говорить глупости, что мелете?
– Еще раз прошу прощения. Больше этого не будет.
– Идите домой и больше не пейте, чтобы завтра было всё о’кей. Слова били рапирой, но не надолго.
Данное слово директор держал. до следующей зарплаты. Прихватывал и в промежутке, но не перебарщивал. Действовал так, на¬легке, но действовал. После очередной получки пропустил только
один день, но говорил, что болел. Ладно, хоть не верим, но будто
верим. А через несколько дней, как ни в чем ни бывало, они сиде¬ли вдвоем и готовили доклад к педсовету. Засиделись. Включили
свет. Заговорили о книгах, фильмах. И вдруг директор спросил:
– Не скучно? Не жалеете, что сюда приехали?
– Нет, дорогой Семен Ефимович, не жалею, а скучать не даете вы.
– Как это понять?
– Очень просто. Опять вас в воскресенье видели пьяным.
– Анна Андреевна, наговор. Честное слово. Так, чуть-чуть с Гузеем посидели... Зашел с бутылкой, не будешь же отказываться.

Но она знала, что никакой не наговор. Завуч смотрела на него умными проникновенными глазами и думала, что в баталии с ним по этому поводу ей, завучу, вступать бесполезно. Обострять только отношения? Он мягкий, безликий человек и бесконфликтный, именно бесконфликтный с коллективом и с нею. Так проще. Будет сидеть молча, как школьник, опустив глаза. И ему будет ужасно неудобно перед нею. И от того, что он испытывает перед своей подчиненной, причем женщиной, неловкость и стыд, она не могла ему устроить бенефис. У вышестоящего начальства есть глаза. Пусть и смотрят. Берут на себя не бремя, а так, небольшой труд. Пусть разбираются там, в районо, и руководителями ставят не беспрецедентных бесфор¬менных людей, а принципиальных, твердых, умеющих работать и тре¬бовать с других. Она теперь стояла будто на бруствере, готовая ринуться в бой, но... Но можно спрыгнуть вниз в окоп и сидеть там, ничем не рискуя... Подождать до поры... Но это не в ее харак¬тере... А сейчас ей было просто приятно видеть на лице директора мягкую доброту, его внутреннее сознание своей вины, унижение пе¬ред нею и осознавать свое превосходство и власть над ним. И в то же время ей горько было видеть банкротство и атрофию души неглу¬пого человека. Она еще раз внимательно посмотрела на директора, который кротко, по-детски, просил взглядом быть к нему снисходитель¬ной. «Ну что ж? ; подумала она, ; Школа ; это семья. А в семье главенствует тот, у кого тверже рука. И конечно, бедлама, пока я работаю, не будет, хоть Семен Ефимович полностью беспринципный человек... Придется все делать самой. Другого выхода не вижу».
И тут же посоветовала:
; Семен Ефимович, уничтожьте справки психиатра на первоклассников, которые каким-то методом Людмила Григорьевна получила на детей. Из четырех, по-моему, только одна девочка претендует на дебильность и то под вопросом. Мне будет очень неудобно перед Юрием Андреевичем, если он узнает, что его внучке прилепили такую бирку. Пусть Людмила Григорьевна поработает с этими детьми отдельно, наверстает упущенное. Эти дети не ходили в садик, дома тоже с ними не занимались и вполне понятно, что они пока... Я говорю пока, от¬стают от других детей...
; Да не беспокойтесь вы об этих справках. Никто ничего не узна¬ет. Это только для комиссии. В журналах мы их не будем аттестовывать. Зачем? А вдруг не потянут? Не двойки же им ставить? В отношении внучки Плотникова – может и зря, а остальные дети из пьющих семей… Уверяю вас, претензий с их стороны не будет…
– Ну и что ж? Вы директор – с вас и спрос, – заключила завуч. И вдруг придав своей речи аффективный тон, усмехнувшись, спросила:
; Семен Ефимович, а зачем вы употребляете этот бальзам? Неужели без него не можете жить?
; А что ж делать?
; Неужели так и нечем заняться?
; Можно жить и не жить. Деревня засасывает и убивает всё в человеке. Зацепка только дети, но мне тесно находиться в Любиных рамках. Я не могу с нею говорить, как с вами. Безысходное однообразие и тупая монотонность убивает всё, что дано свыше человеку, кроме его насущных потребностей. И бравада в моих поступках не отразится в моей душе манерной или бравурной музыкой.
– Но, положим, не такое уж и однообразие в деревне: каждый день новые фильмы, отличная библиотека, которой, к нашему стыду, учителя почти не пользуются. А на днях вы переехали в хорошую квартиру, стали соседями с Гузеевыми. Теперь есть забота ; об¬ставить ее мебелью...
; А дальше что?
; Но не водка же? Да мало ли чем можно заниматься. Сделайте школу лучшую в районе, создайте кружки юннатов, шахматистов, спортивные секции, художественную самодеятельность... Доведите до ума своих детей... Да тут некогда будет пикнуть, не то, что скучать. А самой подумалось: «Разочарованный антропос! Развалил работу в шко¬ле, собственный сын ходит постоянно с немытой головой, что волосы слиплись. А во дворе полынь и голодная на цепи собака... Черт зна¬ет, что за семья. Какие-то они оба аморфные: и Люба, и он».
И невольно перед ее взором встала та вечеринка, костер за окном... Потом, когда они с Любой пили чай, она увидела чумазого, будто вылезшего из трубы подростка, который робко вошел в кухню и попросил поесть. Видно родители не очень баловали сына. Мать что-то ответила ему. Но он под строгим взором ее все-таки сгреб со стола куски хлеба и нарезанное на тарелке сало, а потом вихрем мотнул за дверь в темноту к товарищам...
Вся эта картина сейчас и встала перед учительницей, которая поразилась тогда разболтанности чужой семьи. Этот немытый голодный чертенок от костра, который спал у кого-то на сеновале, в одно мгновение отпечатал тогда Анне Андреевне, опытному педагогу, очень о многом. Но сейчас завуч произнесла:
; Займитесь изучением психологических процессов у детей, пишите статьи, изучайте литературу, физику, но только не пейте. Или вы ждете, что кто-то должен вас развлекать? Может, пригласить к вам народного певца Кавказа – ашуга, или, как вы там изучаете в истории певца-поэта древних кельтов – барда?
; Вы мне предлагаете создать иллюзию жизни?.. Да, один феномен в филателии, другой ; в шахматах... Курьеры с плохого поезда...
; Что ж поделаешь? Каждый хочет жить на широкую ногу, только вот обувь у всех нас бывает разная. А жизнь иногда нужно и самим выдумывать, а не сидеть в безысходной тоске и не прятаться за бастион невежества и лени. По-моему, Гузеевы никогда не обрастут тоской. И даже, если их карман станет тяжеловат, они легко и быстро пробе¬гут ту же дорогу, по которой царапаетесь вы, обдирая себе ногти. Но я вас не толкаю на такой путь... А в отношении Любы вы тоже несправедливы. Говорят, что мужчина сам себе создает женщину. Бывает наверное и так. Но мне кажется, что женщина от рождения более нежная и чуткая, создана самой природой, а вот мужчина часто растаптывает ее душу, как хрустальную дорогую вазу высокого сорта, баккара. Наступил ; хруст, и только маленькие осколочки разлете¬лись в разные стороны...
Он слушал ее и непреодолимое желание было дотронуться до ее ру¬ки с кольцами, так хотелось погладить нежную тонкую кожу ее паль¬цев. Его тянули и ее завитушки вокруг красивой совсем еще девичьей шеи. Нет-нет! Он не смел туда смотреть. Не смел дотро¬нуться не только до ее руки, но и до костюма, который ей так шел. И он знал, что она тоже знает, что нравится ему и что он ей небез¬различен. И если все-таки дотронуться тихонько до ее манжета, то она не обидится и не рассердится, а только ласково и тактично отстранит его грубую почти мужицкую руку... Все-таки отстранит... Потому что она очень порядочная женщина и никогда не перешагнет определенную грань, не посмеет сделать больно Любе... И от того, что она так хороша, так скромна, так недоступна, но так умна и требовательна в работе, она становилась ему еще приятнее и желаннее…Но навсегда недосягаемой... Таких женщин у него не было. Они встречались иногда на конференциях, но он их видел всег¬да только издалека...
В дверь постучали. Вошла Люба.
; Вы долго еще, будете тут сидеть? Жду, жду... ; она не договорила и хотела скромно присесть на стуле в учительской.
– Сейчас, Любаша, сейчас закончим, посиди в коридоре, подожди…
И жена директора тут же покорно и тихо вышла. Просьба мужа прозвучала для нее, как приказ. Семен Ефимович с женой был далеко не аморфным и семейные бразды правления были по-видимому в его руках. Вот тебе и бином семьи?! Раскуси его! Анна Андреевна удивленно подняла брови на директора:
; Зачем же вы так? Пусть бы посидела здесь.
; Ничего. Ей не обязательно сюда ходить.
; Хорошо, я допишу доклад дома, а то мы действительно тут с вами засиделись. Уже темно, отвлеклись, да и Алешка мой наверное меня давно ждет, ; сказала Анна Андреевна как-то виновато. А сама подумала: «Ничего, Люба. Не съем я твоего мужа, не переживай. Весь достанется тебе, а мне только миф о чужой любви. А как порой бывает обидно!.. Знаешь ли ты это одиночество?..»
Они оделись, вышли в коридор, погасили свет и стали закрывать на висячий замок школу. Люба пошла вперед. Семен Ефимович взял Анну Андреевну под руку, помог спуститься в темноте со ступенек крыльца, присветив фонариком. Завуч увидела, как тоненькая фигурка жены Семена Ефимовича промаячила в темноте по двору и исчезла. А они так под руку дошли до ее калитки.
; Вы замечательная женщина, Анна Андреевна, спасибо вам, сказал Степан Ефимович, останавливаясь.
; За что?!
; Не знаю, но спасибо. ; в темноте он оказался смелее: наклонился и поцеловал ей руку, потом повернулся и быстро пошел за угол дома, где ждала его жена.
Анна Андреевна посмотрела вслед ему. Постояла, подождала, пока затихнут звуки их шагов, послушала шум еще не замерзшей горной реки и усмехнулась: «Да, да… Вот так бывает, Любаша…»

Глава 8

На второй день завуч попросила как можно любезнее Людмилу Григорьевну принести ей в учительскую для контроля тетради учеников. Та недовольно хмыкнула, мотнула плиссированной старательно отутюженной юбкой и вышла из учительской, но через несколько минут вернулась.
- Вот, ; и она положила шесть тетрадей по русскому языку и столько же по математике.
; А где остальные? Прошу принести все тетради, ; уже более веско потребовала завуч.
; А те не пишут, они же дебилы! Их нужно определять в спецшколу! ; наивно-капризно ответила учительница.
; Со справками я еще буду разбираться в районе и думаю, что их аннулирую, так как на мой взгляд дети у вас нормальные, только с разной подготовкой, и обучать требую всех. И пожалуйста, не создавайте вакуум вокруг этих детей. Мы с вами, учителя, а не вандалы. И вам не советую выступать в роли вахлака. Давайте не будем и между собой портить взаимоотношения. Это не блеф, Людмила Григорьевна, а моя к вам просьба и приказ. Завтра сама непосредственно займусь этими детьми. И бойкотировать мои приказы не советую. Не хотите работать – не надо. Ваша вакансия будет занята. Напишу в город, приглашу другого учителя… А вас нужно бы лишить диплома за такие проделки, ; и завуч посмотрела на молоденькую курносенькую девчонку, так бесстыдно и нагло, даже варварски вступившую на свой трудовой путь. Лицо той девчонки вдруг вытянулось, в глазах появился испуг, вроде ей сейчас будут делать вивисекцию, распластают тут же в учительской на столе…
; Хорошо, год доработаю сама, ; ответила Людмила Григорьевна, закусив от обиды и полного своего бессилия нижнюю губу.
; Но под моим наблюдением. Через каждые два дня будете подавать мне тетради учащихся для контроля. Технику чтения буду проверять на уроке, засекая время. Если будут затруднения в любом вопросе – обращайтесь сразу ко мне. Насколько хватит моих знаний и ума – помогу.
Канат халтуры нужно рубить сразу. Биссектриса делит угол пополам, они с Семеном Ефимовичем тоже поделят поле своей деятельности. Он пусть занимается хозяйственной частью, а ей поднимать работу школы. Она хоть и маленькая, а спрос такой же… Вон из районо позвонили в отношении экспонатов от школы на районную техническую выставку – это трудовику работа, ей подготовить художественную самодеятельность к седьмому ноября для лесорубов. Нужно ставить в жизни школы новую веху. В работу обязательно втянуть Софью Ивановну и Гузееву. Пусть составят эскиз сценария, подберут соответствующий материал, выявят более одаренных ребят. Подключится и библиотека… «А мне написать стихи, посвященные женщинам-сучкорубам. Алешка отлично читает Маяковского… Хорошо б, если бы Гузеева и Люба спели что-нибудь дуэтом. У них неплохо получается…»
Шли рабочие дни. Завуч потихоньку втягивала в работу весь коллектив школы. Сама ходила, на удивление всей деревни, по домам учеников, знакомилась с их бытом. После уроков вместе с литераторами, особенно Софьей Ивановной, готовила концерт. Среди ребят оказались одаренные, но особенно выделялась Куркина Валя, незаурядная ученица пятого класса. Белокудрая со смуглыми щеками девочка, в которую были влюблены все мальчишки школы, в том числе и Алешка. Длинноногая, с гордой независимой походкой. Когда она появлялась в школе, то всё мужское население восхищенно провожало взором ее хрупкую и удивительно стройную, спортивную фигуру. Куркина Валя первой была на районных спортивных соревнованиях и сигала через барьеры и в высоту, как никто ее возраста. А читала стихи и прозу так, что Анна Андреевна была поражена ее природному таланту. С таким проникновенным чувством, игривой интонацией и необыкновенно приятным, звонким, переливающимся голосом читать дано далеко не всякому профессионалу…
И концерт для лесорубов состоялся. Правда, без дуэта Любы и Гузеевой, но вместе с детьми выступала и завуч. Она читала свои стихи: «Тихо падали дождинки на листву вокруг. По лесной ты шла тропинке – домой недосуг. Вся промокла и устала, в грубых сапогах. Хлеб нелегкий добывала с топором в руках…»
В клубе было битком людей, сидели на стульях, пристроились просто на полу у стен. Люди хлопали в ладоши, смеялись, но воспринимали всё как и должное. Оваций больших не было. Вы, мол, деньги за это получаете, то и развлекайте нас.
После концерта Анна Андреевна отправила сына домой, а сама еще постояла около клуба, поджидая Софью Ивановну.
Ночь была слегка морозная, душистая. Пахло теплым снегом, лозами, корой тополей. Около клуба кучковался группами народ.
; Вы домой? Не хотите пройтись? ; предложила учительница русского языка завучу.
; Да, не мешает подышать перед сном этим эликсиром. Боже мой! Сколько его здесь! Опьяняющего, волшебного воздуха! Чувствуете, как пахнет смолянистыми кедрачами? По-моему, Ясная – уникальнейшее место не только в крае, но и во всей стране. Необыкновенно красивое и с морем кислорода, ; восхищалась Анна Андреевна.
Они дошли до мостика, остановились, облокотились о перила. Шумела тихонько река.
; Не замерзает, ; сказала завуч, глядя вниз.
; В декабре, когда будут сильные морозы, ; скует. Сначала образуются изо льда на поверхности барельефы, потом наледни потолще, а в конце зимы целые торосы. Здесь многие родники теплые, всю зиму над снегами парят, вот и образуют наносы на речке…
Стали обсуждать удачные и неудачные выступления.
; А как мои стихи? Вы же литератор, оцените? ; сказала Анна Андреевна.
; Не буду говорить с точки зрения их качества. Но сюжет вы подобрали неудачно. Здешние лесорубы – народ гордый и ставят себя центром вселенной. Как же, сучкоруб выполняет государственное задание… Лес идет за границу… А вы их своей жалостью унизили: «Вся промокла и устала, в грубых сапогах… Хлеб нелегкий добывая с топором в руках…» И кто их пожалел? Учительница, которая по их понятиям, ест почти даром чужой хлеб, тунеядка, тем более, что она еще и городская? Вы ударили своим «топором» по их самолюбию…
В лице завуча было недоумение:
; Да, Софья Ивановна, как в деревне трудно жить. Нужно быть очень осторожным в обращении с людьми. Вот видите, что вышло… А я как-то иду, еще по осени, моросит дождь, навстречу мне женщина-сучкоруб, в больших сапогах, в брезентовой куртке, без зонтика естественно… Торопится домой с работы… Вот так… ; И добавила: ; Зато ваша Куркина привела всех в восторг и шок. Как читает?!
; Ваш Алеша не хуже выступил.
; Да, но я своего сына готовила, как только он произнес первое слово мама. В него было вложено и вложено труда. А это самородок… И семья простая, четверо детей, родители целыми днями в лесу… Хотя у них есть что-то не такое, как у других… При посещении этой семьи, я заметила не только удивительно дружные взаимоотношения, но и нечто больше – газеты, журналы, книги… Что не у каждого здесь есть…
Пожелав спокойной ночи, Софья Ивановна ушла. Завуч осталась стоять еще на мостике, послушала мягкий уставший шум реки. По одну сторону с клубом и рядом с мостом – дом Крысина. Спят. Огней нет. Темными дырами смотрели в ночь окна. Неприятно было вспоминать слова Софьи Ивановны о ее стихах. Хотя та была, по-видимому, права… Из памяти выплыл случай. На днях ее соседка, Лида, увидав вечером Анну Андреевну, когда та шла из магазина, остановила около своей калитки.
; Зарабатываете на хлеб и воду? ; кивнула она на небольшую сетку с продуктами в руках учительницы.
; Да нет, хватает и на масло, ; улыбнулась Анна Андреевна.
; Рублей хоть сто получаете? ; спросила Лида и как-то свысока посмотрела на свою соседку, вроде перед нею стояла женщина по всем жизненным статьям ниже ее голов на десять.
; Да почему же сто? Больше трехсот…
; Неужели?! ; ахнула та, выразив на лице не только удивление, но и гамму чувств возмущения. ; Я в лесу целый день топором машу и получаю столько же, а вы в тепле…
Сказать было нечего, доказывать не хотелось. Зачем? Обижать или ссориться с соседями? О, нет! Лучше помолчать, пожав плечами, и спокойно ретироваться в свой двор. И появилась запись в тетради:
Я отдаю души творенье
И грусть ее, и ее боль,
Мечты мои, судьбы терпенье
В них моя нежность, моя соль.
Я как раба в своих дерзаньях,
Горит во мне души накал,
Пусть не встречает мир в признаньях,
Но не закончен еще бал.
Я растворюся вся стихами,
Рассыплюсь пеплом над землей,
Покорно встану между вами
Лампадой блеклой, неземной…

Что ж? Каждому свое!.. Но картошку вам копать не буду!
Анна Андреевна направилась к себе домой. Подошла к клубу, там полным ходом шли танцы. Хлопала туда и сюда входная дверь. От толпы отделился рослый парень и подошел к ней. Это был их восьмиклассник Вася Нестеренко. Не по годам развитый физически и умственно, вступивший недавно в комсомол. Чужак. Занимавшийся дома в противовес другим самостоятельно изучением физики и математики. После восьмого собирается уехать в краевой центр в математическую школу, по окончании которой метит в Ленинградский университет электроники. Семья только в прошлом году приехала в Ясную Поляну на заработки, чтобы сколотить денег, а потом где-нибудь недалеко от города купить домик с приусадебным участком. Дома развели порядочное хозяйство. Все брошено, чтобы скопить нужную сумму. Родители в лесу, Вася дома с хозяйством и огородом…
Увидев Анну Андреевну, он подошел к ней.
; Гуляете? ; спросил. И вдруг буркнул: ; Анна Андреевна, зря стараетесь. Вас здесь всё равно из учителей никто не поддержит. Ваш концерт…
; Вася, ну ты и даешь! ; перебила учительница. ; Выдумщик ты.
; Хотите, я вам расскажу про себя?
; Давай, говори.
; Знаете, в прошлом году, когда я приехал сюда, меня выбрали председателем совета дружины. Смотрю – работы никакой. Собрал председателей советов отрядов, наметили план, решили поднять пионерскую работу. Меня на второй день вызвали в учительскую и давай распекать за какой-то пустяк: бывшая завуч, тут же был и Ярков… Я ничего тогда не понял. Страшно только обиделся. Думаю – за что? Потом мы решили устроить соревнования на лыжах, катались с той горки, что за тёть Мотиным магазином. Я дома победителям медали из картона сделал, на ленточках… Меня на второй день снова вызвали в учительскую и стали кричать, что я бездельник, безобразно в классе вымыл пол. Тут я кое-что дорубил. Думаю, проверю. Пишу красочное объявление: «Все на сбор макулатуры». Расчертил плакат, создал комиссию из пацанов по приему бумаги. Детвора загорелась, потащила с утра кипы, перевязанные бечевками. И в тот же день к концу уроков была выстроена школа на линейку, и мне перед всеми был вынесен выговор за безобразную работу пионерской организации и самоуправство. Винили, что я не подготовил место для приема макулатуры. А место было – сарай. Мы даже весь там мусор с пацанами убрали. Тогда я понял, что никто не хочет, чтобы в школе шла работа. Меня садили на свое место. Мол, сиди и не рыпайся, не мешай нам тихонько жить…
; И что же ты?
; А что? Притих. Думаю, что дадут такую характеристику после восьмого, что с нею и в тюрьму не возьмут.
; Но теперь, я думаю, что у меня будет хороший помощник – ты и твоя пионерия.
; Да, в этом году я вам буду помогать, хотя у меня и времени в обрез, но на будущий год я не вижу себе замены из семиклассников. Там нет заправил. Каждый сам по себе…
; Ничего, Вася. До будущего года еще нужно дожить. И людей растят, как и дерево. Не всегда они бывают самородками как Валя и… ; Она хотела сказать вроде тебя, но не сказала. Знала, парень умный, талантливый, дружит с деревенскими парнями лет на пять-шесть старше его. Сам поймет… И переменила тему разговора:
; Скажи, а почему ты дружишь с деревенскими взрослыми парнями?
; А с кем надо? Со школьной мелюзгой?
Да, Вася их всех перерос, что и говорить. Но он добавил то, что завуч не собиралась услышать из уст ученика:
; Я не хочу выделяться среди других, иначе будут бить. Другой раз и закурю и матюкнусь...
Что было сказать ей? А разве она сама не подделывалась под общую массу? Кое-где кривила душой, подстраивалась. Вон с Валерием Ивановичем сидела на бревне... Для чего? В городе живешь, ну и живи. Ни к кому не нужно подлаживаться. Прошел и чихать на всех. А здесь попал в волчью стаю и по-волчьи вой? Так? Тьфу, какие глупости! Во-первых, тут не волчья стая, но с людьми как-то нужно уживать¬ся и постепенно изменять их. И она ответила Васе:
; Нет, все-таки это ты зря. Тем более сейчас, когда уже вы при-жились... ; и тут же спросила: ; А танцевать будешь до двенадцати, как и все взрослые? Ведь тебе положено в десять спать?
; Ой, что вы, Анна Андреевна! Завтра же праздник, отосплюсь. Завуч ничего не ответила, знала, что тут вечером вместе с родителя¬ми идут и дети на любой сеанс, конечно если он не до шестнадцати...
Вася ушел, а к ней подошла молодая красивая женщина, Лариса, дочь Юрия Андреевича Плотникова. В Ясной Поляне она была заметной. И казалось, что если бы не было этой длинноногой стройной женщины, в любой одежде выделявшейся среди всех остальных деревенских, и Ясная Поляна потеряла бы часть своей живой красоты. Нет, Лариса не просто красивая женщина, с гордой походкой и высоко поднятой головой, а здешняя лесная фея, загадочная и неповторимая...
; Анна Андреевна, а вы надолго приехали в наши края? ; спросила
Фея.
; Не знаю, может и задержусь у вас. Здесь так все необычно, и мне нравится.
; Да, о вас хорошо говорят наши люди в деревне, а у нас на пох¬валу народ скупой. А тут захожу как-то в Мотин магазин, а Акулиха уж так вас возносит до небес... И сегодня в клубе хвалят... Правда, что вы отличник просвещения?
; Ой, Лариса, это и не так много. Нужно было уже и большего добиться.
И вдруг Лариса почти повторила, что только сейчас ей сказал Вася Нестеренко.

; Трудно здесь вам будет работать. У нас таких не любят. Начнут вас выживать всякими пакостями. Вы уже не первая такая здесь в школе. Особенно не любят городских...
; Ничего, Лариса, я не пугливая и вроде твёрдо хожу по земле. И люди у вас есть хорошие: ваш отец, Валерий Иванович, да и Ярков вроде ничего…
; Ярков? Пьяница он и безвольный человек... Это не директор, лопух на навозной земле...
Стало как-то обидно за Семена Ефимовича. Все-таки учитель он
неплохой, заслушаешься на уроках, с большой эрудицией. И дети его будто уважают, даже прощают, что пьет...
Но Лариса продолжала:
; Наши убирают тех, кто им не подходит. Тут народ ; сброд.
Кто от алиментов скрывается, кто недоволен советской властью...
Мимо них тенью прошел Крысин. Господи, откуда он и взялся? Вроде из-под земли незаметно встал перед ними. Анна Андреевна, вздрогнув, даже отшатнулась. Ага, значит, не спит, а шарахается тут же. Наверное подслушивал. Лариса тоже, прикусив язык, замол¬чала.
; Воркуете? ; как-то ядовито с издёвкой спросил электрик.
Они ничего ему не ответили, а когда тот исчез в темноте, учи-тельница спросила:
; Что ему нужно? Вы знаете, он какой-то странный, что-то в нем есть неприятное... Вроде не человек, а злой дух... Мне кажет¬ся ; он меня преследует...
; А как же? Он вас боится, вы же член партии, а вдруг на него стукнете, куда следует? ; прошептала Лариса.
; А что я должна стукать? ; тоже почему-то шепотом спросила
учительница.
– Да все же знают, что он бывший полицай и здесь скрывается, но местные его не трогают. Зачем? Здесь лес. Дальше дороги нет.
Всё! Тупик. Пусть работает.
Учительница ахнула:
; А в районе знают?
;Думаю, что да. Но не трогают. Почему? Эта жизнь для него ; уже
есть наказание. Кругом лес и постоянный страх за свою шкуру. Да
разве он один у нас? Кроме него еще двое... Глушак... например...
Смотрите, вы тут здорово не связывайтесь с кем попало. Залезут в душу лисой, а потом разотрут вас. И не принимайте ничье ухаживание.
Да, чем больше Анна Андреевна вникала в жизнь деревни, тем боль¬ше поражалась людям, которые здесь жили. По-видимому, сюда действи¬тельно сползались те, кому где-то не светило солнце. Но разве все такие? Елкин, Куркины... Да и Васи Нестеренко семья... Приехали просто подзаработать...
Лариса вдруг доверчиво дотронулась до рукава пальто учительницы: Скажите, только честно, правда, что Людмила Григорьевна на мою Катю справку достала от психиатра? Не скрывайте, говорите…
На Анну Андреевну слова Ларисы произвели такое неожиданное впе¬чатление, что вроде крыша шарахнула ее по голове. Но она нашла в себе силы сказать как можно спокойнее и безразличнее:
Какие справки? Ничего не знаю. Что за ерунда? Кто вам это
сказал?
; Земля слухом пользуется, ; ответила женщина, теперь уже совсем не похожая на фею, а была какой-то обыденной, простой. Она тут же заговорила быстро, возбужденно:
; Мне душно здесь жить среди этих людей. Закончит мой Витек
институт ; уедем. Там подучусь, найду работу. Я в школе хорошисткой была. Потом случилось это... Вам уже про меня конечно говорили.
Глупая была, ; обманул один офицер, с солдатами тут помогал лесоучастку.... у меня Катюша осталась... Теперь каждый меня считает последней в деревне. Мать Вити, Бова, ненавидит меня и даже слушать не хочет о нашей женитьбе. Но мы договорились против ее воли...
; А я думала, что у вас тут более свободные нравы… Вон у Глотихи Марина…
; То Марина, а то я. Та для многих и в основном для своих, бывает, и для бичей. Это в их понятии не грех. А я хотела сделать себя счастливой, связалась с чужим, городским, который наплевал на меня. А заступиться некому, у нас тут нет родни, да и отца мно¬гие недолюбливают, мол, слишком строг... Коммунист, выслуживается перед властями. И ненавидят не рабочие, а такие как Бова... Она заведующая магазином, муж ; продавец, племян¬ница ; помощник. Бова ; паук. Ворует, наценки делает на товары, где можно, обсчитывает...
; А почему люди молчат?
; А кому захочется связываться с такой большой родней? Да она и хитрая, ловчит. Кому в долг даст, кому с базы что-нибудь привезет, потом их же и обсчитает. Вот человек и молчит, так как другой раз не уважит, ; и тут же добавила: ; а про справку вы скрываете. Знаю. Но это проделка не только Людмилы, но и Бовы, чтобы меня позорить и добить... Господи, когда я только вырвусь из клещей Бовихи? Почему меня эти твари считают ниже себя, последней?
; Лариса, успокойтесь. Ясная Поляна ; это еще не вся наша страна.
Поженитесь, уедите, да и Юрий Андреевич переедет к вам.
; Да, отец хороший, он понимает меня. Зато мать поедом
ест. Я у нее на языке всегда потаскуха, подойти ко мне никому не дает. Видите ли, опозорила ее на всю деревню. А я же молодая...
Сейчас живу отдельно от них на краю деревни, одна в пустом доме...
; Мне говорили ; в деревне учитель ; первый человек, ; перевела
учительница разговор на другую тему.
; Что вы?! У нас первые ; продавцы, фельдшерица Чернякова. У той все лекарства в руках, да и освобождение при случае может дать человеку или справку там какую написать... Да еще кто на машинах работает: кому подвезет, кому увезет. А с учителя что взять?
«Да, с учителя, конечно, нечего взять, ; подумала Анна Андреевна, открывая свою калитку. ; Он должен сам отдавать людям. Так как она мне сказала? Не принимать ухаживание? Намекнула на Яркова? Ну и народ, еще только подумаешь что-то сделать, а они уже тут как тут...».
В клубе допоздна полным ходом шли танцы. Здесь были молодые, пожилые и даже старики. Скамейки сдвинуты и поставлены вдоль стен. Танцевали в куртках, в праздничных, недавно купленных, в рабочих пиджаках, а кто сбросив верхнюю одежду, и приткнув ее на скамей¬ку, блистал своим модным новым нарядом. Молодые женщины и особен¬но девчата, с подведенными глазами и намалеванными красными щеками, что шарахаешься от такой дикой косметики, и она бросает просто таки в дрожь, козыряли еще и своими экстравагантными прическами. Перед праздником два дня с утра до позднего вечера работали в доме быта, за стеной учительницы, приехавшие на леспромхозовских маши-нах парикмахеры. Они безжалостно обстригали кудлатые головы взрос¬лым и детям, красили и завивали женщин, какому-нибудь чудаку-пар¬ню варганили такую химию, что родной батько не узнавал родного сына. Бабы наводили и на заскорузлых руках шмон: маникюр. Тут же закройщики раскладывали красивейшие ткани, кроили, делали наметку, примеряли, подрезали. Оставалось дома только прострочить. И народ готов. У девчат голова шла кругом от предвкушения будуще¬го успеха в такой обновке.
Танцевавшие многие уже были под хмельком: кто купил бутылку заранее у Бовы, кто дома хватил медовухи... Мужики и парни еще безбожно и курили. В клубе стоял чад от табачного дыма и пыли. Пахло мужицким потом, затасканными пиджаками, кирзовыми сапогами... Все эти запахи перемешивались с дорогими французскими духами и дешевым одеколоном...
Тут же среди лесорубов были и молодые учителя: Галина Гавриловна, Людмила Григорьевна и Таня, воспитательница детского сада, которая жила за стеной у Лиды. Какими ветрами и какой судьбой эта, двадцатилетняя девушка, была заброшена в Ясную Поляну вместе с ее двенадцатилетним братом ; одному богу известно. Эта упругая, рослая и довольно миловидная воспитательница отъелась на садиковых харчах, там же и ее брат наел розовые щеки. Который говорил друзьям: «Я же не толстый, а в меру упитанный». А те смеялись, завидовали его красивому по-девичьи лицу. В садике их жа¬лели ; усиленно подкармливали. Мать Тани вроде умерла, а отец где-то мотался по белому свету. Где? Да черт его знает, ну и хорошо, что о нем ни слуху ни духу, а то помощи от такого, что с козла молока, а вдруг и тянуть с детей еще начнет...
К Людмиле Григорьевне подошел рослый парень, стал приглашать на танец:
; Пойдем, Людка, рванем.
; Не хочу, ; ответила та, ; и выражайся, пожалуйста, покультурнее.
; А ты что, уже слишком фу ты, ну ты, ножки гнуты стала? У
меня и пузырь есть. Пойдем хряпнем по стакан;...
; Иди ты со своим блатным языком, ; возмутилась учительница.
; Я не такой блатной, как голодный, ; не сдавался парень.
И вдруг спросил: ; А что? Опять Андреевна на тебя бочку катит? Небось, гоняет вас и в хвост, и в гриву?.. Так пойдем, потанцуем, Люд, а Люд?
; Да отстань ты, вон Таньку пригласи...
Людмила Григорьевна была сегодня явно не в духе. А зло брало опять таки из-за нового завуча. Подумать только, как обрабатывает людей! Стихи им уже свои читала. А те дураки и уши развесили... «Вот Андреевна дает...» «Наша Андреевна...» Тьфу, дряни! А то, что она, Людмила Григорьевна, третий год здесь торчит ради их детей, то никому и дела нет? Да если бы она захотела, то может и похлеще сочинила бы, и концерт могла б подготовить... А так вроде оплевала сегодня их с Галиной Гавриловной эта старуха. Ушлая. А ты сиди как дурак на том концерте и лупай глазами перед всей деревней.

А тут каждый подонок еще и Людкой может назвать. Галину Гавриловну и то никто не посмеет по имени...
Людмила Григорьевна встала, поискала взором танцующую Таню.
Подозвала.
; Пойдем к тебе домой, покурим. Надоели все эти скоты...

Глава 9

Анна Андреевна неожиданно проснулась, вроде ее кто-то сильно толкнул в бок. За окном тишина, затих гомон у клуба и песни лесору¬бов, только мягко, убаюкивающе долетал до слуха шум реки. Танцы, по-видимому, закончились давно. Почему-то тоскливо сжалось сердце. Почему? От какого-то предчувствия? Да, да... Вдруг до слуха долетели далекие удары тяжелых сапог о дорогу. Кто-то со стороны клуба приближался к ее дому. Господи, она не видела этого человека, но знала, что он бежит именно к ней... Да, да... К ней с недоброй целью. Она, затаив дыхание, забилась под одеяло и сжалась в тугой комок. Странно, она видела по дороге бежавшие, сапоги. Нет, челове¬ка перед нею не было, а только большие кирзовые сапоги, бухавшие о дорогу. Вот сейчас они подбежат к ее дому, сейчас... Какое же окно?.. Хоть бы не перепугался сын, ведь камень может и в голову по¬пасть? Вот еще шаг... Она по-животному слышит тяжелое дыхание запыхавшегося человека, и явно видела проклятые те сапоги... Ага, первое окно они пробежали, второе... О! Боже! Сейчас... Еще сильнее сжалось и забилось сердце… Вот сейчас, сию секунду… И вдруг будто гром обрушился на ее крышу. Раз, второй раз, третий... Уда¬ры тяжелые... Четвертый глуше со стороны дома быта... И опять пе¬ред ее глазами только большие кирзовые сапоги… Они оббежали ее дом мимо могучего тополя, мимо ее калитки от школы и пустого напротив дома, и стали постепенно затихать, где-то там, удаляясь к школе… Это был финал праздника для Анны Андреевны.

Праздники прошли, кончились и каникулы. А когда учителя и учени¬ки пришли первый день в школу во второй четверти, то на двери висел обрывок бумаги, на котором было накарябано: «Курятник закрыт. Все можете идти по домам, уроков не будет». Тут же на крыльце были огромные кучи человеческих испражнений. Замок набит спичками, что пришлось долго повозиться, пока открыли дверь...
Детвора говорила, что это сделали пацаны, но взрослые и верили этому, и не очень… Сколько потом пришлось беседовать с детьми и взрослыми во время собраний, что школа ; не курятник, а второй дом, где дети растут и учатся, что она в их сердцах должна остаться на всю жизнь как что-то самое дорогое, и каждый камушек во дворе ее должен быть для них родным... Решали вопрос с родителями, как утеплить на будущий год школу; как украсить ее, чтобы было уютно...
Вторая четверть прошла более менее спокойно. Давались уроки, проводились нужные мероприятия. Вспоминали ошибки и достоинства дебюта на сцене клуба, готовились дать новый концерт под новый год. Подбирали новых дебютантов, создали кружок поэзии... Появились свои поэты, юмористы и сатирики...
Анна Андреевна наконец побывала у Бовы в магазине. Она с тайным интересом шла знакомиться с этой женщиной. Та встретила ее совсем не так, как Мотя. Вначале учительница увидела за прилавком сидевше¬го на стульчике пожилого мужчину, по-видимому уже пенсионера. Об¬мякший, добродушный, скорее похожий на закройщика-еврея. Таким по¬чему-то показался учительнице муж Бовы. В отделе бакалеи продукты отпускала высокая сухопарая женщина, лет двадцати пяти. Племянница. И тут же за всеми прилавками хозяйственно ходила владыка всей деревни, знаменитость Поляны ; Бова. Вряд ли кто знал ее имя и отчество. По-видимому, его, и что она женщина, давно забыл и ее собственный муж. Бова ; это Бова. Коренастая, крепкая, с черными пронизывающими глазами и пушком на щеках и под носом. Подперев ру¬кой бок, она нахально смотрела на новенькую, до сих пор не соизво¬лившую прийти к ней на поклон. Посмотрела, а потом независимо пошла вдоль прилавков, где-то застряла в конце магазина.
Анна Андреевна подошла к промышленным товарам. Чего только здесь не было! Красивые тетароновые кружевные кофточки, джинсы и джинсовые костюмы, двухцветный трекатин, удивительной расцветки, трикотаж, пропускающий воздух и поглощавший влагу. Висели отличные женские плащи, целой грудой свалены осенние пальто под замш.
Бова повозилась где-то за прилавком, но все-таки не вытерпела, подошла к учительнице, двулично улыбнулась:
; Товары эти только для лесорубов, посторонним не даем, ; сразу отрубила она Анне Андреевне.
; А я и не собираюсь их у вас покупать, ; ответила ей в тон учительница и подумала: «Вот действительно дрянь, а не баба». Но сдать так просто без боя свои позиции? О нет, возьмем хоть упрямством. И она продолжала стоять и рассматривать вещи. Что все-таки купить, чтобы не уйти с пустыми руками?
Но вдруг Бова что-то смекнула и предложила ей померить замшевое пальто. Анна Андреевна колебалась ; как поступить. Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Коль враг пошел на примирение ; значит выигрывает только для себя. Учительницу окружило несколь-ко баб. Пришлось согласиться. И все ахнули ; какое пальто! С чу-десным пушистым воротником и такими же манжетами. Впереди золо¬тые застежки... Модное... И как оно ей шло! Ну, берегитесь, дев¬чата, заткнем вас за пояс.
Теперь Бова сама стала уговаривать учительницу купить пальто. Она, как барыга, выложила перед нею еще и плащ. «Если нет денег ; в зарплату принесете». Анна Андреевна не устояла, пошла на примирение, но с пользой. Купила и то, и другое. Тут же бабы наки¬нулись примерять и плащи, и замшевые пальто. Но почему-то они висели на них как на корове седло. И все-таки несколько штук бы¬ло куплено. «Пошлем в город своим...» А после того, как завуч съездила в обновке в районо, где ее покупку осмотрел не один женский глаз, да узнали где куплено и за сколько, из района нагря¬нули покупатели. Были даже ленинградские артисты, которые в это время там давали концерты. Бова, хитрая Бова, использовала завуча школы как ходячую рекламу. Но Анна Андреевна тогда в магазине подсмотрела другое. Много людей просто стояли, балагурили, остроумно перебрасывались шутками, в которых принимала участие и сама хозяйка. Да, видно сюда любили ходить, магазин был что-то вроде клуба, значит, клуб плохо работает, а людям общение нужно, как воздух...
И еще один штрих запомнился ей из того промежутка жизни. Анна Андреевна стояла около своего дома и смотрела на цветные лозы. Они к зиме меняли постепенно свою окраску. Из зеленых становились золотистыми, красными, сиреневыми и ярко горели факелами на голубом снегу. А вокруг по горам в белом инее тоже цветной искрился лес. Подошел один из приезжих артистов.
; Как у вас тут красиво! Богат русский язык, но нет слов выразить свое восхищение. У вас этот ручей не замерзает? ; он хотел «дикарку» шокировать высокопарным языком.
Анна Андреевна с интересом посмотрела на приезжего, и вдруг будто бес толкнул ее в бок, знай, мол, нас лесорубов, не лыком шиты.
; Да, «Он дар и неба, и земли. Он диво средь зимы жестокой. Морозы с вьюгой не смогли сковать ручей наш одинокий…» И продолжала: ; «Игра души его светла, и в том волны святая сила. Ему, как видно, мать-земля тепло под сердце положила…»
; О, чьи это стихи?
; Мои…
; Ваши?.. Ну-ну… Шутите? И вы понимаете эту красоту?
; А как же? «Вот взоры осени глубокой ловлю среди забытых нив, а мне дубок лишь одинокий поет последний свой мотив».
; Это что? Тоже ваши?
; Да, импровизация…
; Ого! Скажите, кто вы?
; Сучкоруб! ; и вдруг Анна Андреевна выразила на лице испуг и таинственно прошептала: ; а еще страшно сознаться: «Я лесная колдунья. Могу вас загипнотизировать и превратить вот в такой тополь. Видите, стоит на углу. Это заколдованный человек».
У артиста сначала промелькнуло удивление на лице, потом что-то вроде растерянности и даже испуга. «Ха-ха! В уме ли эта баба? Свяжись с такой…» ; и он быстро пошел к клубу, где у мостка стояла их машина… «Ненормальная, а как читала стихи! Ужас какой-то! Как только среди таких и жить?!» Но потом вдруг расхохотался: «А ведь она разыграла меня! Ну, надо же, вот артистка! Неужели ее стихи? Ну, чертова баба! А сама-то какая?! Хоть сразу на сцену! Вот тебе и глухая тайга! Расскажи кому-нибудь – не поверят».

Глава 10

Софья Ивановна открыла свою тетрадь. Ага, вот тут все записи о Витьке Глотове, семикласснике, второгоднике. Она, Софья Ивановна, классный руководитель. Фиолетовым пастиком аккуратно, по- учительски было записано, что он, Витька Глотов, посрывал в классе листья с цветов и тут же на глазах всех учеников их поел; что он дернул Валю Киркину за косу, сорвал бант и, нацепив его себе на макушку, чертом носился по коридору, пока его не поймал Вася Нестеренко и не отобрал ту ленту. И еще: Глотов вырвал из дневника лист, где была запись Галины Гавриловны о том, что он на алгебре залез под парту и визжал там по-поросячьи и даже хрюкал, ползал взад и вперед, хватал учеников за ноги, а те с испуга тоже визжали и смеялись…
И если все эти возмутительные безобразия перечислять, то не хватит страниц тетради, так как за данным субъектом водились и не такие грехи. Например, на той неделе он залез в кабинет биологии в щель под дверью и распотрошил там все внутренности чучелам: зайцу и сороке. Зачем это он сделал – вряд ли мог и сам объяснить. А когда натворил всё это, ахнул и решил ретироваться восвояси, пока его не заловили. Но не тут-то было. Странное дело! Яйцевидная голова, которая могла пройти и в горшок, почему-то никак не протискивалась назад в ту самую щель под дверью, в которую он довольно легко пролазил в кабинет… Как Витька не крутился около той двери, как не вертелся, не тыкался головой по всякому в ту дыру, но выбраться из проклятого капкана никак не мог. Чтобы достичь какой-то цели, человек может пролезть в любую дыру, а вот выбраться обратно не всегда может… Ага, коль так – вылезу в окно. Шибку ему помог отодрать от гвоздей и замазки крутившийся около школы дружок, Ваня Харченко, такой же оторвиголова, лоботряс и бездельник. Но как только Витька залез на подоконник и уже протиснул голову и плечи /ура! и мы на свободе!/, проклятые штаны за что-то зацепились. Он рванулся посильнее, но вдруг почувствовал, что тело его почему-то поползло назад в класс. Что за черт? Он дернулся сильнее, но теперь ясно осознал, что ноги в железных тисках. И весь он едет и едет обратно в класс. А когда он оказался в вертикальном положении, то увидел перед собой учителя биологии, Шульгу Николая Николаевича в разъяренном и грозном виде. Ноги Витьки обмякли, пойман на месте преступления. И теперь ему дано задание: поставить капкан для зайца и сетку для сороки и сделать чучела. Работа нелегкая, но вдруг Николаша забудет про такое наказание?
Но и это еще не всё. На днях Витька безбожно накурился какого-то дурмана, залез на крышу сарая, бегал по ней, как лунатик, и кричал что-то несуразное на учеников, учителей и весь белый свет. Вася Нестеренко с пацанами хотели его снять, но Витька пригрозил, что сиганет с крыши и убьется. Пошли за отцом в кочегарку. Но тот и ухом не повел: «Туда ему и дорога – дураку».
Тогда Витька притих, согнулся калачиком и уснул, а через час потихоньку слез и драпанул домой. Но вчера взял доску, положил ее в туалете и улегся за ней. Все думали: «Что же он там делает?» Оказывается, он там нюхал и нюхал ту пакость, пока не очумел.
Нет, терпение лопнуло, и Софья Ивановна уже вчера пошла к ученику домой. Но увы! Дома никого. Нужно идти к отцу в кочегарку, и сделать это сегодня, прихватив и злополучную тетрадь. Пусть папаша полюбуется на своего сынка. Но до кочегарки учительница не дошла, заглянула на конюшню: «Если там, то прихвачу и Витьку».
Конюшня – это место, где часто собирается детвора. Там стоят две старые клячи, никуда уже негодные. И ухаживает за ними такой же древний дед Никанор. Старый был вроде уже и с придурью; или от рож¬дения такой, или от старости. Вечно в грязном ватнике, в стеганых не имеющих цвета от грязи штанах, сползавших с сухого зада. «Зи¬мой и летом одним цветом», - шутили бабы. А дед Никанор почти не вылезал из своей конюшни, разве когда к Моте в магазин за продук¬тами...
Лошадей держали по просьбе лесорубов: «Валерий Иванович, ну у кого поднимется рука на них, пусть живут детишкам на забаву...» А детвора любила пропадать на конюшне или забираться в разбитую прадедовской древности дребезжащую и скрипучую телегу и черепашьим шагом проползти в ней по деревне, покрикивая на лошадей: «Но, Сав¬расый. Но, Рыжуха, чтоб тебя старую мухи съели...» И нужно было видеть с какой детской гордостью они поглядывали на взрослых, про¬вожавших их всю гоп-компанию удивленно-наигранным взглядом...
Софья Ивановна подошла к конюшне. Во дворе с вилами в руках стоял ее дебошир Витька. Только сейчас он мало походил на того кривляку, с придурковатыми ужимками и рожами, всем осточертевшего второгодника с большими коровьими глазами, в которых всегда была пустота, наглость и ничего человеческого. Теперь перед учительницей спокойно стоял подросток, вроде бы и Витька, но это был совсем не он. Серые его девичьи глаза смотрели по-взрослому, серьезно и неглупо. От усталости под ними лежали темноватые круги. Пот бисером выступил на носу и лбу. Особенно поражали не усталость ученика, не его преображенный глубокий, познавший жизнь, взгляд, а его нетороп¬ливые уверенные движения и безграничное спокойствие. Софья Иванов¬на не верила своим глазам – неужели перед нею стоял ее Глотов, не дававший в школе, никому прохода?
– Ты что тут делаешь? – спросила учительница.
– В сарае чищу, – как-то устало, по-взрослому сказал Виктор. – А сейчас буду кормить лошадей...
– А кто тебя заставляет это делать?
– Никто. Я сам. Дед Никанор не справляется, болеет...
– А тебе какое дело? Почему именно ты? – удивилась учительница.
– Нужно кому-то же... Другие не пришли...
Софью Ивановну поразили слова ее ученика. Вот так раз. Нужно кому-то же...И этот кто-то именно он, ее хулиганишка. И учительнице вдруг захотелось сказать что-то хорошее, теплое... Нет, к отцу его она сегодня явно не поведет.
– И часто ты тут бываешь? – только и спросила.
– Каждый день...Их же нужно кормить...
– Витек, а когда же ты будешь учить уроки? Уже вечер, и ты устал. Небось целый день ничего и не ел?..
– Нет, дед Никанор давал хлеб...
И вдруг в глазах подростка мелькнуло что-то от того Витьки, ко-торого знала вся Ясная Поляна. И ученик, прищурив глаза, спросил:
– Уроки? Софья Ивановна, я же дурак, у меня справка со второго класса! Да и не запоминается ничего... – и снова угас его взгляд, и ничего не осталось от непоседливого, непонимающего доброго сло¬ва в школе Витьки...
На второй день в школу пришей отец Глотова. Он обратился сразу к Софье Ивановне:
– Вы приходили вчера?. Соседка сказала... Ну, я ему уже всыпал по первое число...
Правда, отлупить его не так-то просто. Схватишь за шиворот, а он уж извивается так, как юла в руках крутится. Пока налупишь – вспотеешь сам весь. Вы бы посмотрели, как он в руках крутится?
Софья Ивановна пригласила отца сесть. Тут же была Анна Андреевна. Она оторопело смотрела на высокого, рослого мужчину с сильными жилистыми руками, руками кочегара.
– Боже мой! Что вы говорите? – воскликнула она. – Разве так можно?! Разве это воспитание? Какой-то ужас! И еще говорите такое?!
– Ничего. За одного битого двух небитых дают, но тех и даром не берут... Нас били: не так... А я ему сволочи на днях говорю: «Раздели восем¬надцать на три...» А он не может. Как же его переводили до седьмого? Значит, мало порол. Меня отец тоже бил, а надо было больше.
– Раньше простительно. Люди были темные, – ответила завуч.
– Не бить нужно, товарищ Глотов, а воспитывать. Почаще захо-дить в школу, чтобы Витя чувствовал ваш постоянный контроль... – упрекала Софья Ивановна отца своего ученика.
– А за что вас били? – поинтересовалась Анна Андреевна, чув-ствуя себя виноватой перед младшим Глотовым. Это он когда-то за-гонял в угол Алешу, и она обругала тогда его...
– Один раз был на рыбалке. Домой пришел поздно, завалился спать в сарае. Слышу проехал мотоцикл. И вдруг чувствую запахло дымом. Соскочил с сеновала, а сарай горит. Пока выгнал корову и телка, чуть сам не сгорел. За полчаса сарая и стога сена – как не бывало. Отец тут же скрутил меня веревкой и стал пороть. Я и кричал, и божился, что окурки не бросал, но он и слушать не хо¬тел. Думаю, что те, на мотоцикле, нечаянно или нарочно бросили.
А второй раз за огурцы. Мне лет двенадцать было. Весь день прокупался на озерах, сжег всю спину, не дотронуться. Еле доб¬рался домой, чуть живой. Захожу во двор, а у нас Лобачевчиха стоит. Она тогда еще молодой была... Отец меня подзывает к себе поближе и спрашивает: «Ну, как огурчики? Не рыгал после них? Или пронесло как паршивую кошку?" Какие огурчики? Ничего не понимаю я. Кроме хлеба с собой ничего не брал. Но Лобачевчиха выскочила наперед и орет: «Брешишь, сукин сын! Ты у меня утром по огороду шнырял». Я вижу – дела плохи, докажи, что и в глаза не видел тех огурцов. Хотел задом, задом и отойти подальше от отца и смотаться куда-нибудь. А он хвать меня и сгреб в охапку. Я аж взвил¬ся весь. Но он положил меня между ног, зажал сапогами и давай ремнем жечь по больной спине. Я и визжал, и кричал, и прощения молил, хоть не крал те проклятые огурцы. Потом меня там вырвало и, прошу прощения, и по маленькому, и по большому... Сбежались соседи, отобрали, а так бы запорол насмерть... Ох, и болел же я тогда... Верите, с тех пор не только не ем огурцы, а даже запаха их не переношу. И в огороде садим одну картошку, лук да капусту... А на отца все равно не обижаюсь...
Софья Ивановна и завуч решили помочь Витьке. После уроков засаживали его за парту: «Давай заниматься дополнительно, раз не усваиваешь на уроке». Но после десятиминутных занятий он так уставал, что пот ручьем тек по его вискам. Да, хороша ложка к обеду. Все нужно делать в свое время, затвердели мозги... Попробуй теперь, научи его. Но учителя не сдавались. Семен Ефимович только говорил: «Пустая за¬тея. Зря теряете время. Он же дебил, памяти у него совсем нет». И тут же рассказывал более подробно о воспитании Глотова.
Витьке не было и года, пришли учителя проведать семью, Марина тогда только в школу пошла. А сама Глотиха развалилась пьяная на кровати в бессознательном состоянии. А Витька ползает по пьяной матери, у которой рубашка до пупка разорвана, и сосет материнскую грудь...
Семен Ефимович говорил о Глотихе, но умалчивал о себе. Или мужчина – некормящая мать, значит отцу можно. Анна Андреевна с содраганием думала: «Кого же теперь винить в судьбе парнишки? Что можно те¬перь с него взять, если он до рождения и после появления на свет с молоком матери впитал тот алкогольный яд? А теперь поражаются, что Витька нюхает бензин и гадость в туалетах, если не удается урвать хоть кружку где-нибудь бражки...»
А Глотову надоела эта двусторонняя экзекуция русыни и заучихи и он, прозанимавшись немного, начинал усиленно ерзать на стуле, давая явно понять учителям, что захотел в туалет и моченьки нет терпеть. Те, поглядывая на Витькин портфель, отпускали. А пленник вырвавшись на свободу, козлом проносился по коридору, потом бежал мимо Мотиного магазина к себе домой пожрать. Благо, что все тут было рядом, под рукой... А иногда, забыв учителей и свой портфель, удирал на конюшню или к своим друзьям. А две учительницы обманутые сидели около Витькиного портфеля, пока наконец не разоблачали брехню...
А Глотов после такой выходки не являлся еще дна два в школу, зная, что за семь бед – один ответ. Кроме одной взбучки ничего не будет. И все-таки учителя продолжали проводить эксперимент – можно ли научить такого? Да, кое-что Витька начинал усваивать. Уже и пот не так тек по его вискам, но память его была слишком дырявой. Анна Андреевна как-то возмутилась:
– Неужели не помнишь? Вчера как хорошо мне рассказывал?
– А я ничего в голове не держу. Только выйду на улицу и всё выброшу. Зачем? Буду работать в лесу, а там побольше вас зарабатывают. На фига мне ваши книжки...
Но коварная судьба распорядилась иначе. Витька с друзьями где-то чего-то нахлестался, а потом еще и накурился. Была от¬тепель. Во дворе напротив солнца таяло. Стояли маленькие лужи¬цы. Подросток еле приполз домой и, споткнувшись, упал прямо у крыльца в ту лужицу и захлебнулся. О, если бы не лицом вниз, а так в ложке утонул...
Его похоронили за деревней. Отец угрюмо молчал, когда зарыва-ли сына. Мать тихонько, чтобы не осуждали люди, скулила. А потом ходила по деревне и всем тарахтела: «Ну, что ему надо было? Всег¬да дома наварено, наготовлено, чисто прибрано. На четверых – четыре комнаты. Простор. У Витьки своя комната. Диван, кровать, стол, красивые обои на стенах, что в деревне – редкость».
Но наверное не только это нужно было мальчишке. Софья Иванов¬на больше всех переживала эту трагедию. Надо же, Валя Куркина премирована поездкой в Артек, а этот погиб... Учительница возму¬щалась Глотихой:
– Чистота в квартире – это покровительственная окраска хамелеона. Она квартиру свою даже инспекторам районо показывала, ког¬да еще Марина болталась, пропускала занятия, но Марина – девочка, с нею легче... было... Но что можно сделать с самой Глотихой? Она и ее дочь работают в лесу, и кругом им создают почет. Вон портрет самой висит на доске почета не только у нас, но и в леспромхозе за хорошую работу. Хотя знаем все, что пьет… Загубила сына…
И перед глазами учительницы вставал не тот Витька, которого все знали по школе и в деревне. Нет, она видела другого мальчишку. Вечер. Тихое прощание ноябрьского дня с землей. В воздухе разлита какая-то грусть и даже тоска. А перед нею стоит мальчишка с вилами в руках. Спокойный, с неторопливыми движениями, с девичьими красивыми глазами, опушенными длинными густыми ресницами, а в глазах тоже спокойствие и тоскливая грусть, как и грусть вечера…
И Софья Ивановна, проработав в школе не один десяток лет, думала, что не только, по-видимому, конюшня притягивала этого пацана. Нет, там всю скрипку играл дед Никанор. Чем же он обладал, какой силой, какими словами, что мог так действовать на неисправимого подростка? В чем его был секрет, которого она, Софья Ивановна, не знала. Опытный педагог… А опытный ли? Всегда ли ей поддавались вот такие орешки?..
Дед Никанор так и не поправился. Вскоре его утром нашли мертвого в той самой конюшне в закутке. Лошадей передали в подшефный совхоз. И только гораздо позже Софья Ивановна как-то сказала завучу:
– Вот и нет полицая. Земля сгладила всё. Там равны, и победители, и побежденные…
– А-а-а, так вы тоже про это знаете? Про полицаев? – в изумлении ахнула Анна Андреевна. – И никто на них ничего не доносит?
– По-моему, люди считают, что и так было достаточно крови… – ответила учительница русского языка, потерявшая в войну на фронте мужа и всю жизнь остававшаяся одинокой…
Но было и другое: милиция, суды и верховные власти, даже коммунисты были для яснополянцев, если не врагами народа, то и не свои… Эта верхушка, по их мнению, давила народ…

Глава 11

Как-то Анна Андреевна пошла за мост, разыскала хату лесника. Она тут же стояла рядом, огороженная добротным забором. Учительнице посоветовали там покупать молоко. Коров в деревне почти не было, и с молоком была немалая проблема. Учительница постучала в ворота. Навстречу бросились свирепые собаки, волкодавы. Дом стоял в глубине двора и надеяться на то, что ее кто-то заметит, было почти бесполезно. И все-таки Анна Андреевна стояла за изгородью и со страхом смотрела в разъяренные пасти собак. Перескочат барьер забора – всё, хана, загрызут. На лай из большой летней кухни вышла грудастая, но довольно симпатичная женщина средних лет.
– Молока? – удивилась она. – Да, у нас берут, у кого маленькие дети. Лесорубы коров не держат – тяжело. А я дома сижу, детей нет, вот и занимаюсь хозяйством. Держим двух… – И продолжала: – Ну, ладно, Анна Андреевна, выкрою тебе с литр. Больше не смогу, а литр буду оставлять. Надо же уважить… Заходи, заходи, – приглашала она учительницу в свои хоромы, как хорошую знакомую, хотя Анна видела ее впервые… – Собак закрою сейчас в будке.
Они прошли в кухню. На столе лежали остатки от завтрака.
– Ой, еще и не убирала: – извинилась жена лесника. – Давай, выпьем по маленькой, – предложила она. – За знакомство…
Но гостья наотрез отказалась. Теперь она уже научилась немного понимать психологию здешнего жителя, с налетом грима хороших артистов. Тебе предлагают, а ты имей свою голову. Думай побольше ею, думай как поступить.
– Ну, ладно, – быстро и даже, как показалось учительнице, с удовольствием согласилась хозяйка. – Не хочешь – не надо.
Так было и у бабы Дуси. Какие-то они здесь все трафаретные в обращении. Грошовое ханжество или искреннее гостеприимство? Наверное всего понемногу…
Судя по тому, что осталось от завтрака, тут были не дураки вкусно поесть: явное гурманство. Жизнь ради живота, культ еды. На тарелке лежала жареная румяная курица, пахучие домашние колбасы, грибочки в соусе, свежие сливки и бутылка начатого вина, наверное домашнего изготовления…
«Неужели все это готовилось только для себя? Ничего себе, живут как?..» – подумала учительница. А хозяйка в это время открыла люк. Спустилась по крутой лестнице в подполье. «Глубокое!» – удивилась Анна Андреевна, даже как-то неприятно стало, когда она мельком глянула вниз. Страшновато. Вроде какое-то подземелье, а не погреб…. Но скоро крынка молока стояла перед нею на столе.
– Ладно, бери сегодня всю. Продаю немного дороже магазинного, – бо оно же молоко, а не бурда.
Уходя, Анна Андреевна столкнулась у двери с лесником. Говорят, что ему уже пора быть на пенсии, но выглядел он еще молодо, не больше пятидесяти. Бодрый, поджарый, с тугой смуглой кожей на лице. Как-то Софья Ивановна говорила, что он осенью копает женьшень и пьет настои из него. Вот и не стареет, законсервировался. До этого Анна Андреевна его видела в школе, еще во вторую неделю своей работы. Он зашел в учительскую в дождевике вроде бы поговорить с директором о постройке детьми скворечников и кормушек для птиц. Обещал организовать кружок юннатов. И учительнице показалось, что он как-то особенно с любопытством посматривал в ее сторону. Но женщина всегда по-своему поймет мужские взгляды. Всё сведет только к своей внешности. А тот осматривал ее всю, вроде бы на весы ставил, взвешивал и давал ей цену… Правда, потом он так и ни разу больше и не зашел в школу, забыл и о детях, и о кружке… Зачем тогда приходил? Прогноз сделать о новом человеке?
Но сейчас, встретившись у него в его собственном доме, Анна Андреевна вдруг увидела у лесника в глазах что-то вроде растерянности и даже не то беспокойство, не то испуг. Наверное все-таки второе. Учительница вышла. Свора псов была заперта в будке, и провожать никто не пошел.
– Чего это она сюда приперлась? Шпионить пришла? – долетели слова лесника до слуха Анны Андреевны.
– Что ты? Молока купить! – ответила его жена.
«Господи, да почему они все от меня шарахаются? – думала учительница, неся крынку холодного, вкусного молока. – Кому я тут мешаю? Ладно, можно понять Гузееву, Людмилу Григорьевну, а эти-то чего смотрят как на прокаженную? Лесник вроде меня испугался… А тогда в школе, как поглядывал, вроде с опасением, однако изучал: кто я и зачем приехала? Чего-то боялся…»
На второй день жена лесника сама занесла банку молока. Мне, мол, ничего не стоит. Иду к Моте в магазин и взяла по пути, а то не дай бог, сорвутся собаки…
Но носила она недолго. Через два дня отказала:
– Последний раз занесла. Ты уж, Анна Андреевна, не обижайся. Одна корова совсем плохо стала доиться. Зима, какое уж там молоко… А вторая стельная – бросили доить… Договорись с кем-нибудь другим.

Приближались зимние каникулы. Зима была в разгаре. Учителя беспокоились: неужели Анна Андреевна заставит всех сидеть в школе эти полмесяца? У каждого были свои личные планы на это время. И страшно подумать, если они не сбудутся. Мария Петровна уезжала на сессию. Софье Ивановне нужно было побывать дома, Эльвире проведать мать. Молодежь рвалась тоже заглянуть к родителям на денек и погулять в городах, отвести хоть на время душу…
– Семен Ефимович, уговорите Анну Андреевну поехать домой, а то эта педантка будет сама квочкой сидеть в школе и нам каникулы испортит, – просили учителя директора.
Тот и сам был не прочь избавиться хоть на время от своего буквоеда-завуча, как он иногда в душе называл Анну Андреевну, хотя это было и не так. Пусть и нравилась ему эта женщина, но увы! Свобода, свобода… Она прежде всего… И Семен Ефимович уже предвкушал, как погуляет на славу и отдохнет от своей женской и ученической эскадрильи. Так о чем тут дебатировать? Сказано – сделано. Да у завуча и самой загорелось желание побывать дома. Все с радостью отпускали ее еще до нового года. Концерт, подготовленный ею для лесорубов, обещали провести Софья Ивановна и Галина Гавриловна:
– Обойдемся и без вас, зато вы сможете новый год встретить дома.
Комнатные цветы, чтобы дома не замерзли, предусмотрительно были отнесены Тане. «Пожалуйста, поливайте их умеренно» – просила Анна Андреевна. Ключи от квартиры были переданы в надежные руки Галины Гавриловны. Ее деревня находилась рядом, домой учительницу не здорово тянуло, и она обещала через день протапливать, чтоб не выстывала квартира.
И вот под новый год Анна Андреевна с сыном уселись в кабину грузовика. Шофер, молодой парень, ехал в краевой центр по делам лесоучастка и по пути прихватил учительницу с сыном. Выехали из деревни, когда стало темнеть. Дорога была скользкой и опасной. Машину иногда кидало из стороны в сторону. Но Анна Андреевне казалось, что они очень тихо едут, а хотелось встретить новый год дома за праздничным столом. И учительница постоянно поглядывала на Мишу, шофера:
– Нельзя ли побыстрее. Обидно, если новый год встретит нас в лесу, – говорила она, хотя видела, что у парня от напряжения пот покрыл испариной лоб.
Белые снежинки закружились в темноте, залепляли смотровое стекло. Пришлось включить дворник. «Пролететь бы сопки до пурги…» – думала учительница. А Миша посматривал искоса на своих пассажиров и тихонько ухмылялся. Они в пути были уже более часа. Забрались на один из перевалов. Вдруг шофер остановил машину:
– Всё. Вылезайте. Мотор барахлит. Застряли надолго.
Анна Андреевна оторопело глянула на парня: «Растяпа, не мог перед выездом всё хорошенько проверить». Мать и сын поглядели друг на друга. Хотелось заплакать.
– Чтобы не замерзли, разведу вам костер. Сейчас принесу сухого хвороста, – ответил успокаивающе шофер и, не торопясь, пошел в лес.
Что делать? Темнота поглотила весь мир и, казалось, что из-за кустов на них глядит злыми недобрыми глазами зверье, подбираясь все ближе и ближе… Но когда ярким пламенем вспыхнул костер, осветив придорожные деревья, стало тепло и даже весело на душе. Ночь теперь казалась чудесной и необычной. Кружились снежинки, падая в костер. Где-то в вершинах легкой музыкой переливался ветер. Белокудрые березы хороводом стояли, как балерины, и потихоньку перезванивались с царственными елями, принаряженными в белую воздушную бахрому. Из-за пеньков и стволов, казалось, на неожиданных ночных посетителей смотрели теперь добродушными смеющимися глазами тигры, рыси и зайцы… А когда до нового года оставалось считанные минуты, Миша откуда-то из под сиденья извлек бутылки лимонада, хлеб и колбасу. Появились, как по волшебству, и кружки, снабженные Мотей, матерью Миши…
– С новым годом всех! – закричал Миша. – Ура!
И Анна Андреевна и Алеша тоже кричали ура и радовались, и плясали у костра… Но тут мотор неожиданно завелся. Жаль было даже забрасывать костер снегом. Они сели в кабину и поехали. Ветер теперь им дул в спину, что-то мурлыкая и убаюкивая. Слипались веки, но о боже! Проспать такую ночь – ни за что! Наконец выехали на трассу. Навстречу им летели жар-птицы, чужие машины, ожерельем жемчужинок мелькали в стороне дороги деревушки, иногда свет выхватывал из темноты придорожные столбики… Но метель мела навстречу с новогодней пляской и пела свою песню. Хотелось записать стихи, которые рифмовались непроизвольно, что хотелось заплакать.
Впереди опять бежат дороги,
Вьется только снег из-под колес,
Сквозь тайгу и зимние берлоги
Нас куда-то паренек повез.
Ты прости меня, сынок, за что-то,
Хоть к дорогам и давно привык,
В жизни нас встречают повороты,
Но сквозь снег мы едем напрямик.
Ты еще совсем, совсем мальчишка,
Не под силу мудрость понимать,
Про такое не напишут в книжках,
Где кому положено шагать.
Что нас ждет за белыми снегами
И какой дорогой повезу,
Разберешься ты потом с годами,
Когда вдаль я прошлого уйду.
А сейчас нам светлые березы
Запоют веселый хоровод
И как в сказке в белые морозы
Встретим мы с тобою новый год.
Не тужи, сынок, что ночь, дорога…
Что не будешь елку зажигать,
Будь же ты похож, мой друг, немного
Чем-нибудь на баламутку-мать.

Только к утру они добрались до города. Он встретил их тысячами огней. Красные, зеленые, оранжевые летели они им навстречу, справа и слева… Люди еще не спали. За каждым окном голубели экраны телевизоров… Только человек долго проживший без привычки в лесу, поймет радость Анны Андреевны и особенно Алеши, когда они увидели родные огни своего города…
Домой ввалились в прихожую в валенках и шубах, с ворохом запахов снега, кедрачей и елок, с чудным ароматом дымка костра. Дома еще не спали. Встретили их нарядной елкой и праздничным столом. А когда уже все сидели у телевизора и Анна Андреевна рассказывала о приключениях, то Миша вдруг перебил:
– Анна Андреевна, новый год – особенный праздник, и его всегда нужно встречать по-новому. На то он и новый, – и Миша как-то загадочно улыбнулся.
– Ах, так ты нарочно! – воскликнула учительница и тут только поняла, что паренек ей дал свой жизненный урок. «Да, – подумала Анна Андреевна – яснополянцы всегда остаются сами собой…»
Дни каникул пролетели быстро. Алеша не хотел уезжать. Но Лена говорила, что завидует матери и брату:
– Едите в царство свежего воздуха и тишины. Что вам здесь делать? Живите там пока не надоест…
Приходил Семен и наоборот возмущался, что увозят от него сына:
– Все назло делаешь? Зачем ехать к черту на кулички?
С собой брали то, что было там необходимо, что не предусмотрели первый раз. До района добирались рейсовым автобусом. Стояла проблема – доехать еще до деревни. С тяжелыми чемоданами дошли до районо. Обогрелись. Узнали, что из деревни есть автобус. Вышли на то место, где всегда собирались яснополянцы. Когда стали подходить – увидели, что автобус уже стоит битком набитый людьми. Чемоданы были будто камнями… Анна Андреевна заволновалась: а вдруг отойдет автобус. Но он стоял, попыхивая газом. Из-под самого носа чуть и не ушел. Никто не вышел, не помог поднести чемоданы. Как-то обидно: были ученики, их родители, здоровые мужчины. В городе бы помогли… А тут? А тут даже место не уступили… На приветствие ответили сухо, отводя в сторону взгляд. Что такое? Что случилось? Анна Андреевна стояла и придерживала ногами чемоданы. Одна из женщин, жена Елкина, обратилась к своей дочери:
– Настя, уступи Андреевне место. Постоишь, молодая ишо…
Настя, ученица восьмого класса, неплохая помощница в школе, нехотя встала и ушла в конец автобуса… Лесорубы сразу зашевелились, стали подтрунивать друг над другом и над учительницей:
– Что, подлизываешься к Андреевне?
– Так вы же не додумаетесь сами. Краном вас не поднять,– ответила Елкина.
– А вон пусть Яшка Краснов уступит, – заржал кто-то. – Сын сейчас в армии – окна не побьет.
Яшка сидел тут же среди лесорубов и безразлично смотрел в окно. Но когда о нем заговорили, зло рявкнул:
– Смотри, чтобы твоя морда была цела. – И все одобрительно поддержали его, заулыбались… И все-таки учительница видела какую-то натянутость среди людей. Что случилось? Странные какие-то.
Подъехали к деревне, стали сходить с автобуса, расходились тихо, не прощаясь, как провинившиеся. Только Елкина приказала своей дочери помочь отнести чемоданы до двора учительницы. Не успели они зайти во двор, как через другую калитку со стороны клуба к ним забежал брат Тани и принес ключи от квартиры:
– Галина Гавриловна их передала нам. Она у вас протапливала, но говорила, что печка дымила…
Анна Андреевна уже в коридоре почувствовала запах дыма. И какой же был в ее глазах ужас, когда она открыла дверь в кухню. На полу валялись поленья дров, труба и дверца плиты были открыты. Зола выгреблена прямо на пол и разбросана по всей квартире. Вся одежда, столы, книги – всё лежало под толстым слоем сажи. Стены были черные, как в деревенской бане, и вся квартира была завешана такими же черными нитями-гирляндами. «Какой ужас!» – онемев, стояла и смотрела учительница на этот дикий погром. За что? За что эти люди ненавидели ее? Что она им сделала плохого?
А когда она пошла к Тане за цветами, то увидела засохшие стебельки, в вазонах которых стояли, как солдатики, окурки…
Долго потом завуч вывозила грязь из квартиры. Белила раза на четыре, но чернота просвечивалась и просвечивалась… И пахло гарью.
– Скажите, Галина Гавриловна, зачем это вы мне сделали? Разве я вас хоть раз обидела? – спросила Анна Андреевна молодую учительницу, к которой всегда испытывала теплоту и старалась помочь в работе.
– Ничего я не делала. Печка дымила. Сделай людям добро, а они… Выходило, что Анна Андреевна еще и бесстыдно нахальная. Не отблагодарила человека, а еще и хочет опозорить…
Но не это только было сделано. В первую же ночь, как учительница уехала, кто-то перебил ей все окна. Утром лесорубы, идя на работу, увидели этот погром, доложили начальнику. Тот послал рабочего проверить факт безобразия. Да, все окна побиты.
– Узнаю – повыдергиваю ноги желторотым поганцам, – строго заявил молодой начальник лесорубам на утреннем сборе. И послал срочно застеклить да так, чтоб комар носа не подточил.
Окна больше никто не трогал, но… Но когда Анна Андреевна перестирала от сажи кучу белья и хотела развесить его во дворе на веревке, но она оказалась изрезанной на куски. А вечером они не смогли перемолоть мясо для котлет – у мясорубки была вытащена решетка… Пакостили на грошевых вещах, но нужных. И было обидно и непонятно: в школе за последнее время вроде все сдружились, в работе друг другу подавали советы, приглашали ее, Анну Андреевну, в гости… Ну, были недоразумения вначале с Марией Петровной и Людмилой, но всё уже давно уладилось…
А вскоре, идя с сыном из школы, их догнал Крысин.
– Всё вдвоем ходите? – спросил он довольно ласково, но в словах чувствовалась какая-то ядовитость. И неожиданно грубо сказал:
– Видел, как по вашему двору ходил мужик в ватнике. Твой приезжал, что ли?
«Дурак, – подумала Анна Андреевна, – мой никогда ватник не носил. Он, не побрившись и не сделав массажа, на улицу не выйдет».
– Я зайду к тебе? – спросил электрик, не стесняясь ребенка.
– Это еще зачем?
– Как зачем? Другим можно, а мне нельзя?
– Кому это можно?
– Тому, в ватнике…
– Послушай, Крысин, иди-ка ты подальше, - ей хотелось выругаться, но она все-таки предусмотрительно сдержалась.
– Но ты же мне махала рукой на виду у всей деревни? Помнишь, в гараже, когда я сидел в автобусе?
– Махала, но не тебе, а Яркову, – ответила учительница.
Да, это было так. Тот выезжал в район, Анна Андреевна принесла в гараж директору документы, забытые им в школе. И когда автобус стал выезжать, махнула ему рукой. Счастливо. Сделайте все дела, чтоб потом не решать их по телефону…
Они с сыном зашли в свою калитку.
– Мама, не обращай внимания на Крысу. Его тут все так зовут, они его не любят. Хочешь, я в него кину камнем из-за угла, – предложил сын.
– А вот этого делать не следует. Тем более из-за угла… Доставай ключ и открывай дверь. Я очень устала, а еще нужно топить печь и готовить ужин…
А вечером, вспомнив разговор с Крысиным, учительница подумала: «Поганый полицай… Стой. Полицай… А кто же третий! О! Лариса говорила – Глушак… Глушак? Да это же лесник?! А он ли? Здесь Глушаков полдеревни, даже Галина Гавриловна носит эту фамилию. Стоп, они наверное родственники? Кем же Глушаку доводится Галина Гавриловна? Наверно племянницей… Да, у них и сходство вроде есть…

Глава 12

Шло партийное собрание. Лесорубы сегодня были как-то необычно возбуждены, но мало переговаривались между собой. Явились все как штык без опозданий. Садились осторожно на стулья, словно боялись на что-то наколоться. Люди были настороженны, притихшие…
Первые два вопроса прошли вяло, без особого рвения и азарта, свойственного лесорубам. Все члены партии и кандидаты, затаив дыхание, ждали третьего вопроса, грозного и необычного, что у каждого захватывало дух и где-то сосало внутри желудка. Не шутка: персональное. Разбираться будет вопрос с присутствием представителя из райкома партии о злоупотреблении алкогольными напитками директором школы, Ярковым.
Слово взял секретарь парторганизации Юрий Андреевич:
– Какое вы, товарищ Ярков, имели право напиться в районе, что потеряли папку с месячной зарплатой работникам школы? Скажите спасибо нашим людям, что нашли ее и вернули вам, а так бы весь коллектив школы остался без денег…
Секретарь сказал не всё. Когда папка была передана директору, он открыл ее в автобусе и стал швыряться деньгами в людей. Берите, мол. Не жалко. Дарю… Но лесорубы – люди предельно честные, смотрели осуждающе и с сожалением на пьяного, подобрали всё до рубля и снова вложили в ту самую папку, из которой только через два дня директор смог выдать людям деньги…
Выступали лесорубы. Тоже возмущались. Не скрывали, опустив глаза, говорили правду: «Все мы пьем, но в меру. Бывает – кто и хватит лишнего, но а вам, Семен Ефимович, все-таки нельзя. Не имеете права подавать пример нашим детям. Вон и Глотихин пил и курил… И в том была и ваша вина…» – и кряхтя садились на скрипучие стулья, отведя в сторону взгляд.
На собрании попросили выступить и завуча. Пропускал ли директор занятия по пьянке? Когда? По сколько дней?
Анна Андреевна встала, пот прошиб, что кажись взмокла и спина. Не хотелось плохо говорить о Яркове – ведь работать-то вместе. Да и жалко было этого в сущности доброго человека. Но знала, что врать людям тоже нельзя, и она ответила коротко без особого нажима:
– Да, бывало… Особенно после зарплаты…
А самой вспомнилось, как сын однажды прибежал домой возбужденный:
– Мамочка, там около клуба Семен Ефимович, что делает? Что делает?..
Оказывается тот был в таком состоянии опьянения, что решил сделать свои естественные потребности прямо в присутствии детей тут же на улице, не заходя в туалет.
– Семен Ефимович, – подбежал к нему Алеша, – Семен Ефимович, – но тот глянул на него и выругался, не узнав, по-видимому, сына завуча…
Собрание постановило вынести директору строгий выговор с предупреждением. Проголосовали за это все единогласно. Но решение райкома обрушилось неожиданно новым приказом: Яркова с работы снять и отобрать партбилет…
Директором школы назначили Анну Андреевну, завучем – Софью Ивановну. О должности директора Семен Ефимович не очень переживал. «Так спокойнее, – говорил он, – деньги буду получать почти те же. Уехал учитель труда – возьму его уроки…»
Но исключение из партии его потрясло. Это был удар, которого он не ожидал. Удар, подкосивший его. Запеклось внутри сердце, сжалось, затвердело камнем…
– Буду жив – всеми силами снова заслужу партбилет. Гадость эту в рот не возьму. А все-таки партбилет у меня забрали несправедливо, – рассказывал он Анне Андреевне. – Со вторым секретарем райкома когда-то поссорились на охоте. Из-за политики. Я говорил, что не все у нас ладно в стране. Нужно многое пересмотреть. Он назвал меня врагом народа: «Такого нельзя держать в школе. Особенно директором…» Это было давно, жили мы еще на старом месте. Я там тоже был директором... Надо же как тесен мир! Опять нас свела судьба. Я и уехал из-за него… – И тут же предлагал:
– Анна Андреевна, давайте в школе позастеклю окна, вон в крайнем классе кто-то разбил, да и мебель кое-какую отремонтирую… И делал… Делал всё, до чего не доходили руки нового директора, где не хватало ума, умения и опыта… Потом снова говорил:
– Поеду в район, договорюсь с шефами в отношении летнего ремонта. Может, сделают капитальный? Полы вон осели, утеплить нужно здание, поменять отопительную систему… Попрошу эмали на окна и полы… А может, этот класс переоборудовать под актовый зал?..
Шел липкий мартовский снег. Он завалил дома, дворы, тропинки и дорогу… Природа вокруг стояла подвенечная. Березы и тополя, окутанные тяжелым снегом, впитывали влагу через кору и стояли душистые, напоенные мартовскими живыми соками. Лоза, удивительная лоза, была вощевой, упругой и тоже налита жизненной силой и горела цветами радуги на белом ковре снега.
Анна Андреевна прибежала из школы, крикнула Алеше: «А ну-ка, сын, одень-ка шубу и пойдем гулять. Посмотри, какая всюду нынче благодать…» И они пошли бродить за деревню, уходили всё дальше и дальше в лес, в сторону волоков. Боже мой! Что за чудо природы?! Вокруг всё белые горы и горы, и свечами на них стоят торжественные кедрачи и ели, но сейчас тоже покрытые тяжелым весенним снегом. Пора бы повернуть и домой. Прошли немало от деревни. Хотелось писать стихи, посвященные чудной зиме.
Не могу сидеть в унынье дома:
Тесен мне мой ветхий уголок,
Здесь зато тропинки все знакомы,
Дорог сердцу каждый бугорок.
Дремлет поле под холодной тучей,
Сопки стынут в зимних кружевах,
Звонкой далью, пением летучим
Бродит ветер в спелых ковылях.
Дороги мне кущей паутины
И ковыль шуршащий у дорог,
И, как сторож брошенной долины,
Одинокий весь под снегом стог.
Я стою и долго леденею,
Чтобы ветра говор разгадать,
Горько мне, что друга не имею,
Буду ветер нынче обнимать.

Вдруг из леса вышел лесовоз. Он медленно и устало подходил к ним, а подъехав, остановился. Из кабины выглянул шофер, заросший, бородатый.
– Здравствуйте, – радостно закричал он. – Что вы здесь делаете? Разве можно так далеко уходить от деревни? Не боитесь? Кругом же тигры, рыси…
– Господи, да кто же он такой? – гадала Анна Андреевна, припоминая где, и когда она видела этого бородача. Но вот его глаза: синие, чистые, открыто-детские, в которых выливалась вся его душа… Этот взгляд озарял теплым светом все его незаметное лицо. И эти глаза так преданно и так приветливо смотрели на нее и столько в них было радости, веселого восхищения и даже озорства, что не улыбнуться в ответ было невозможно.
– Ой, ой, подождите, припоминаю вас… Петро? Это вы? О господи, что за бородач?! Прямо таки лесной медведь! – смеялась женщина, довольная тем, что это был именно он, Петро, а не кто другой.
– Анна Андреевна, зачем так далеко уходите от деревни и сына еще берете с собой? Разве можно? Садитесь, довезу вас обратно.
Но директор школы отрицательно покачала головой:
– У нас моцион. И это наш терренкур…
– А я несколько раз проходил мимо вашего дома, когда ходил в магазин к Бове. Хотелось зайти к вам, но не решался, – сказал Петро.
– Почему?
– Да разве не знаете наш народ? Будут потом чесать о вас языками… – И он тут же рассказал, что по-прежнему работает на лесовозе, но от леспромхоза. И лес берет с разных участков, так что иногда бывает и у них…
Анна Андреевна передала привет Маше, и лесовоз завилял хвостом лесин по направлению к Ясной Поляне. А мать и сын остались в лесу, но после слов Петра о зверях, дальше идти не захотелось. И они, постояв на одном месте и послушав шум леса, тоже направились в сторону своей деревни…
Уже вечером добрались домой, сели ужинать. Неожиданно в дверь коридора кто-то сильно и требовательно постучал. В кухню, как снежный ком, ввалился Семен Ефимович:
– Анна Андреевна, снег тяжелый, липкий, может поломать сливы в школьном саду. Пошлите за Николаем Николаевичем, чтобы хоть немного мне помогал стряхивать его с деревьев.
Директор школы оделась, и они вдвоем долго ходили по саду, спасали более старые деревья, более развесистые, на которых особенно налипало много снега… А когда он неожиданно прекратился, зашли в школу, открыли учительскую. Директор села рядом с Ярковым и положила свою разгоряченную ладонь на его большую крепкую руку:
– Что, Семен… Ефимович, устал?
– Устал не то слово. Горит всё вот тут. – И он, горько усмехнувшись, указал рукой на сердце.
Директор обещала поддержать его в райкоме при первой возможности. Это не был жест брошенной подачки. Нет! Она его от души жалела и очень хотелось бы, чтобы всё стало, как прежде, кроме, конечно, пьяных загулов бывшего директора…
Но она не сказала ему, что ходила уже к зав. районо, просила поговорить в райкоме за Яркова, но та только беспомощно пожала плечами. Мол, бесполезно… Уже сама до вас пыталась это сделать. Дамоклов меч сечет не только повинную голову, но иногда мог бы быть и не таким жестоким. Порой он щадит даже преступников да еще и каких… А вечером в тетради были записаны стихи, хоть и поняла, что снег обильный в деревне – не всегда красота.

Пришла зима и все сковала,
Холодным саваном легла,
Под власть жестоко всех забыла,
Живому душу в ком свела.
Метет поземкой и пургою,
Свистит и ветер ледяной,
Покрыто небо серой мглою,
Лежит над сжавшейся землей.
У край дороги одиноко
Березка веером шумит,
Стоит стожок с ней недалеко,
Укрывшись снегом, сладко спит.

Глава 13

В один из этих дней Мария Петровна отмечала свой день рождения. Здоровая, полная сил и кипучей энергии она уже с утра носилась, как экспресс, из кухни то в погреб, то в летнюю кухню взять то сала, то квашенной капусты, то в маринаде грибков или огурчиков. Своих гостей здесь любили удивлять всякими соленьями, вареньями, пирогами и холодцами. Здесь не заботились об изысканной красоте стола и посуды, об эстетике. Важно было, чтобы он ломился от хорошей выпивки и доброй закуски. «Пейте, гости, пейте. Под столом увидимся…» Хотя не любили тех, кто оказывался под столом… Старались таких не приглашать. Пей до отвала, ползи на четвереньках, но не лежи…
Гостей на этот раз было немного. Не были приглашены ни Семен Ефимович, ни Софья Ивановна, ни тем более директор школы. Зато за столом собрались те, на кого можно было положиться, и кто мог бы помочь в нужный момент…
Сначала, как и обычно, поздравили хозяйку, которая всё еще бегала от стола до плиты на кухню. Щеки новорожденной горели от возбуждения, а половицы прогибались и поскрипывали от тяжести. Потом выпили за приятных и желанных гостей. Так всегда тоже бывает. Разговор перекинулся на школу. Без этого нельзя. Учителей всегда узнаешь в любом обществе, рот не закрывается в разговорах о школе и ее проблемах. Вспомнили, как Галина Гавриловна закоптила Анне Андреевне квартиру, вытащила решетку из мясорубки и порезала на куски бельевую веревку. От души посмеялись. Таня рассказала, как она засушила еще и цветы…
Людмила Григорьевна сидела за столом молча. Хозяйка дома обратилась к ней:
– Выжили тебя из школы? Весной уезжаешь! С такой не уработаешься.
– Уезжаю. А захотела – осталась бы. Но хватит, три года проторчала тут, вспомнить нечего.
– Это ты брось, – вмешался Яшка Краснов. – У тебя тут были друзья, но ты отпихнула, – намекнул он на ухаживание своего сына за учительницей.
Он вместе с женой Катериной, как напарник Гузеева по лесовозу, был приглашен. Тут же сидел и Деренок, но без Эльвиры. Она осталась дома с детьми, да и сама приболела… Так это или нет, но в гости не пришла…
– Зря ты, Люда, не рассчиталась за обиду, – добавила, вроде шутя, Мария Петровна.
– Рассчиталась. Мы же засмалили квартиру.
– А что толку? Побелила и вроде ничего не было, а сама вон как гасается по школе. – Мария Петровна заканчивала институт, литфак, но могла в своей речи допускать всякие вольности и даже ошибки. Как поварённая соль, бегит и так далее…
– Надо было не так наказать, чтобы прочувствовала, – вмешалась Катерина. – Вытащила бы челноки из машинок… Где она потом их возьмет? Это ж дихвицит?
– Дура ты, Катька! Куриные твои мозги… Сколько в тебе барахла сидит, – сказал презрительно Яшка и ширнул небрежно вилкой в холодец. – Кто тебе даст вытаскивать их? Небось, машинки стоят под замком в кабинете директора. Дверь собираешься взламывать, что ли? Да тогда ж Ярков был еще директором, с него и спрос. И челноки – это уже не шутка, а воровство…
– Я дура? –вскипела его жена, как раскаленный самовар. – Да, дура. Я всегда у тебя хожу в дураках, потому что не сижу под кустами с чужими мужиками… И меня никто не лапает, где попади.
– Балда! Да кому ты нужна, чтоб тебя лапать? Что на тебе есть – кожа да кости?.. Вам бы спароваться с Любкой Ярковой… У той тоже ни спереди, ни сзади. А Андреевну мне не лепи. Это же меня Гузеев попросил. Миш, ну скажи ты моей бабе, что ты меня надоумил посмеяться над Анной Андреевной… А что, скажете – плохая баба? Идет по деревне – мужики падают. Парни и те поглядывают на нее. Мой Гришка, говоря, ей окна постеклил. Подлец! Узнал я поздно, когда он ушел в армию, а то бы по мордасам надавал…
– Что, уже пожалел? – съязвил Михаил Гузеев, подливая в рюмки.
– А что? Такую и пожалеть не грех…
– Не гре-ех! – передразнила Мария Петровна, новорожденный ангел. – Приехала сюда и корчит из себя начальство. Новая кочка на болоте. Смотри, узнает про окна и выгонит твою Катерину с работы. Что ей, в лес идти? Не потянет. Там лошадиное здоровье нужно…
Деренок не принимал участие в разговоре и вскоре ушел. А Гузеев продолжал обрабатывать Яшку и Катерину:
– Смотри, брат, твой тесть в кочегарке в школьной работает. Его тоже могут турнуть. Старик дряхлый, найдутся и помоложе. Маша слыхала, как Анна Андреевна возмущалась, что дед, мол, не справляется с работой. Всегда в его дежурство холодно в школе.
– Так что ты предлагаешь? – спросил Краснов.
– Пока ничего. Но думаю, что Маша не хуже бы руководила школой. Но пока всё пусть остается по-старому, а то пришлют еще кого-нибудь. Эта может год-два повертится, соскучится и смотается снова в город… А там и моя Мария закончит институт, – и вдруг махнул рукой, – да хватит трепаться о школе. Давай, Яшенька, врежем еще по одной. Нам с тобой сегодня можно и выпить, не грех. Все-таки тридцать лет Марии стукнуло, и завтра на работу не идти – дежурит Деренок…
И выпили. Хорошо выпили. Поднакачались… Но не знал тогда Яшка Краснов, что сидит он за праздничным столом последний раз, и выпил он свою последнюю рюмку…

Глава 14

«О, как устала я, живя в неволе, сожгла бездушно последние мосты…» – так Лариса записала в своей тетради.

– Лариса, умоляю тебя, помирись с матерью. Я знаю, нам с нею не жить, она старорежимная, властная, себя и то любит раз в го¬ду. У нее много недостатков и свое понимание жизни... Но ты-то умнее ее в тысячу раз, так не будь же такой упрямой и гордой, найди с нею общий язык, поговори... Вы же обе женщины, поймете друг друга... Должны понять... Я знаю, ты умница и сде¬лаешь это ради нашей любви, ради нас с тобой... Если мы уедем просто так, без свадьбы - это будет позор на всю деревню моим родителям да и твоим... Мать мне этого никогда не простит. И если она переживет, перетерпит, то отец... Ты же знаешь, что он уже слабый, и сделай это хотя бы ради него... Он хороший, и для меня самые дорогие на свете люди - ты и он... Помирись... Хочешь стану перед тобой на колени? Я задыхаюсь от этой жизни. Вы меня сводите с ума ... – говорил Виктор, сидя на диване. Ла¬риса лежала тут же с распущенными белыми волосами, снова похо¬жая на фею. Ее волосы стекали по маленькой цветной думке, подложенной под голову. Виктор гладил их россыпь, целовал беско¬нечно руки любимой и продолжал умолять...
Лариса молчала, сдвинув упругие шнурочком брови. Она была так прекрасна, и в то же время так неумолима, что он целовал и целовал ее щеки, руки и волосы и продолжал просить: «Помирись... Милая, я прошу тебя, помирись…»
«Весь в отца, – думала она, глядя на него – мягкий, покла¬дистый, добрый и такой с детства родной и любимый, что невоз¬можно представить рядом кого-то другого». Когда-то она по глу¬пости сделала ему больно, очень больно, но он давно простил ей ту большую ошибку... И она знала, что у Виктора сердце сейчас раз-рывается от раздвоенности. А ей он нужен был весь целиком, без Бовихи, которую она уже давно возненавидела...
Знала и то, что приехал Виктор и на этот раз не ради родите¬лей, не ради болезни любимого отца, а только из-за нее, а только из-за нее. Переступив порог дома, наскоро поев, он тут же смотался к ней и уже два дня сидит, как в дзоте, под обстрелом зорких взглядов любопытных не в меру соседей и собственной матери. Знала, что все эти дни бабы перемывают их косточки, особенно ее, а Бовиха костерит так, что только пули летят во все стороны. А ее отец ходит ссутулившийся, угрюмо надвинув очки на глаза, чтобы не видеть людей... Мать же, недалекая, ограниченная, подстраиваю¬щаяся под общий тон людей, наверное пошла к Бовихе в магазин и злобно той говорит о Ларисе, своей дочери: «Придет домой к нам – все та¬релки побью на ее голове...»
Да, это было так. Кто заходил в магазин, все чуть ли не шараха-лись от крика заведующей, которая доказывала с пеной у рта, что ее сына околдовала и опутала хитрыми бабьими приемами эта потаскуха. Сколько в городе девчат грамотных и красивых, и любая бы накинулась на такого парня, так нет! Заладил своё: «Кроме Ларисы никого на свете не надо». Ну, не хочет городскую /оно может быть и лучше/, пусть тогда берет из своей деревни... Какие вон понаросли хорошие девушки? Неужели она /Бова/ тянулась всю жизнь из последних сил на единственного сына, берегла, холила, наживала добро, чтобы всё это теперь досталось той, которую в деревне каждый считает последней?..
Бова, правда, не рассказывала людям, как в прошлый приезд сына, она закрыла его на висячий замок в летней кухне, пока он спал, а са¬ма ушла на работу. Вот тебе, мол, и весь мой сказ. Не сдохнет твоя Лариса, хороша будет и так... Но когда вернулась к обеду, то окно было вышеблено, а сын увы! Ушел к «потаскухе».
Лариса встала, включила электроплитку. Вскипятила чайник, поджарила яичницу. Позавтракав с Виктором, она накинула на себя пальто.
– А ты куда? Уйду сам.
– Нет. Пойду тебя провожать. Пусть все видят и все знают, что нам незачем скрываться, мы уже не дети. И в нашей любви нет ничего позорного... Пусть еще позавидуют нам...
– Да, да, конечно... Но потерпи. Зачем тебе эти лишние бабьи косые взгляды, крики матери? У меня скоро защита диплома... А там будет видно... А ты все-таки сходи к матери... Умоляю тебя...
Лариса сбросила пальто, обняла Виктора. Он целовал ее губы, щеки, брови и волосы, вдыхал аромат ее тела. Боже, какая нежная и пахучая кожа ее тела! Он Ларису не может никогда потерять. Но по-чему ему сегодня так тяжело уходить? Он смотрел в ее родные с детства глаза, преданные, прекрасные, и в его горле щекотало. Нет, он не мог сдержаться, он плакал... А Лариса сегодня была какая-то вдохновленная, воздушная, неземная и поразительно живописно прек-расная... Он не мог оторваться от этого чудесного существа, кото¬рое вот уже несколько лет тиранит его мать и ей подобные... И толь¬ко за то, что она лучше их всех: гордая, воздушная, не похожая ни на одну женщину в мире... Но нет, вся эта деревенская свора ошибается – его любимая вытерпит еще два-три месяца, и они уедут... Ларису он не отдаст никому...
– Я пойду к твоей матери, и если будет нужно – стану перед нею на колени, – обещала Лариса, тоже предчувствуя необычность этого прощания... Нет, они сегодня расстаются не так, как всегда...
– Витенька, прощай, – прошептали ее губы, плотно прижатые к зубам...
И он ушел. Ушел, а в ушах его слышался ее почему-то жуткий шепот: «Витенька, прощай, прощай...» «Почему именно прощай?» – думал Виктор, шагая не к дому, а к Мотиному магазину, чтобы там сесть на попутную машину. Спешил в институт. К матери не пошел. Не хотелось выслушивать крики и ругань. В конце концов он давно уже самостоя¬тельный человек, правда, пока без квартиры и на мамином обеспечении. Но скоро все это кончится, с получением диплома, он получит и пол¬ную свободу... Поедет туда, где обеспечат жильем, а деньги зарабо¬тают, не нужно им материно богатство... Так рассуждал Виктор, всматриваясь в дорогу ; не покажется ли лесовоз. Но почему сегодня так тяжело на душе? Почему? И какая-то пугающая будто пустота вокруг? Да, сдают нервы... Учеба и эта напряженность с Ларисой...
Подъехал Краснов.
– Яшенька, подкинь, милый, до района... – И прыгнул в кабину.

Любимые, жалейте вы любимых. С душой бутона розы неземной,
Не часто жизнь дает неповторимых. Бокал любви бывает и пустой.

О, как устала я, живя в неволе,
Сожгла безумно последние мосты,
Остались стон, и крик, да сердца боли,
Но я молю: «Мне нужен только ты…
Не обрывай так быстро наше счастье,
Не каждый день оно дается нам,
Найдем же мы с тобой, родной, согласье
И выпьем наш волшебный фимиам…
Нам дни подарят чудные мгновенья,
Твоя рука опорой будет мне
О, дай же, милый, дай мне утешенье,
Я буду верною подругою тебе…
А если будешь ты сражен потоком,
Настанет трудный жизни интервал,
Я стану тебе устьем и истоком
И вместе мы решим свой интеграл.
Не уходи, постой, родной и самый близкий,
Что жизнь моя и воздух без тебя?
И богу я поклон отдам свой низкий,..
Нельзя же разрывать сердца шутя…
Вернись, мой друг, не уезжай, мужчина,
А черный миг летит пусть в облака,
Но если оборвется паутина
Исчезну я и вся моя тоска…»

Суббота. Отгул. День отдыха в поту, когда дома тысяча больших и малых дел. До этого была в лесу с раннего утра до поздней ночи. Все дни бегала, измеряла, пересчитывала, но делала все машинально, по привычке. А мысли там, около Виктора. Что-то он этот раз приехал уж слишком весь модно облатанный и в заграничных заклепках, с обтянутой задницей, цветущий младенец на маминых сдобных пышках. Однако всё такой же – милый, родной... Но его вид царап¬нул по нервам... Пока он учился, Лариса уже набила себе семь лет рабочего стажа. И не поддельного, как у некоторых – пристроился где-нибудь... Одна видимость... Пыль людям в глаза... А у нее, у комсомолки, потерявшей в шестнадцать лет красную косынку, настоящий, среди комаров, дождя и снега... Ушла с комсомола, как будто что-то обронила, которое не найти. А в партию не вползла... Со¬весть есть... Туда влазят другие, иногда ползком, чтобы потом расправить ноги и твердо на них стоять, стараясь столкнуть дру-гого... Такой Николай Николаевич Покрашенко, заместитель отца. Человек с красной корочкой без внутренней части, постоянно ка¬тит бочку на отца. Всю жизнь лезет в начальники, но не ставят - диплома нет да и мозги не больше чем у его жены Фроськи. Но отец не такой. Он запоздалый чекист, дзержиновец восьмидесятых годов... И ему трудно. Все удары по неполадкам на лесоучастке берет на себя, оберегая пацана Валерия Ивановича, пока загребавшего жар руками отца... А он весь уже согнулся в заржавелый крючок... А мать? А мать сухозадая стареющая женщина, безгрудая, без любви и цели. Ни дня рабочего стажа, жила за спиной мужа. И превратилась в тощую старую корову на поводке у Бовихи. Ржавая петля, годами съедавшая не только ее, но и отца. И как ей не противно унижать¬ся перед этой хиврей в перьях, перед этим мешком с деньгами? Уго¬раздило же их с Викторам полюбить друг друга. Но он не в мать, он вылитый отец... Нежный и ласковый. Трудно поверить, что такой орех как Бова, с червивой начинкой дал всходы в виде... Витьки, у кото¬рого душа – подснежник. Пока... Да, пока... Всегда ли ее Витек бу¬дет таким? Люди меняются... И чаще в худшую сторону... Не мог же ее отец, дзержиновец, жениться на такой, как мать? Наверное когда-то она была другой?.. Была же у них между собой и любовь? Что-то такого праздника между ними не припомнится? Витек тоже может изме-ниться... Не могла же его мать пройти мимо него, не бросив в его душу хоть пригоршню грязи?..
Суббота... Да, сегодня суббота... Отгул. До этого была с раннего утра до позднего вечера в лесу. Работала штампованно, по привычке. Подружки будто из гитлеровской ставки, зловеще шепчутся между собой перемигиваются бабы... Ну и пусть... Не хочется обращать внимание на их насмешливые пересуды и перетолки. И чтобы досадить всем, дока¬зать, что чихать ей на все их сплетни, сбросила свой старый затасканный пиджак и уезжала в лес на работу в коротеньком модном пальто с песцовым воротником, на пальце – шик, золотая печатка. Юбка из качественного плисе. Вот так, смотрите, плюгавые и плешивые, об¬росшие лишайниками, я вам не какая-нибудь заскорузлая лесная пи¬галица, не побрякушка в ваших руках, и не пещерное ничтожество...
Да, сегодня суббота... День отдыха в поту... У нее много дел по дому.... Но их в сторону... сегодня решится всё: быть или не быть! Но сначала... сначала нужно сходить в школу к Катюше... Узнать ее успехи и пройтись по деревне... А эта девица с веселого базара, рвущаяся к сытому безделию, Людка, чуть не искалечила ей дочь. Спасибо Анне Андреевне – вмешалась. Хочется поговорить с городской пролетаркой. Правда, без высокого здесь имени и собствен-ного дома, как и у Софочки... Но о чем она будет говорить? Да и нужно ли кому-то выплескивать горячую накипь на душе? Но она очень устала от одиночества и от затянувшейся на ее горле петли, которая давит всё сильнее и сильнее. И ей нужно чьё-то тепло, чьё-то учас¬тие и жалость к ней. Кто сказал, что жалость унизительна? Глупости! Так хочется, чтобы ее кто-нибудь пожалел... Но она гордая и ни за что не покажет вида, что ей тяжело. И оденется она сегодня кричаще так, что затмит всех здешних девок. Пусть лопаются от завис¬ти эти толстозадые, раскормленные на картошке и сале. А Марина? Да, Марина хороша! Зачем кривить душой? И моложе... Эта обществен¬ная девочка берет свое и чужое, возможно не отдавая ничего никому. Но Лариса так не может и не хочет. Она однолюбка.
Анна Андреевна тоже не похожа на других, мягкая, добрая, не дер¬жиморда советского производства... И тёть Мотя, баба с умом, кума для полдеревни, но чуткая, всегда приветливая, попросишь – сделает. Эти две особы будто из другого мира, хотя одна всю жизнь жила в деревне, среди них же, а другая – городская. Но почему же мать не стала такой, что и кто ее озлобил? Почему не может понять, даже собственную дочь, а старается на живую душевную рану бросить при¬горшню соли или наперчить до слез душу? Мать – не трутень, но и не перегнула спину непосильной работой. На Катю получает больше, чем надо, и ей до балды, что остается Ларисе. А она же лучшие молодые годы – в лесу. Среди кедрачей, медведей и тигров. Среди одних и тех же людей, которые от долгого пребывания рядом друг с другом порою не замечают, как делают больно тем, с кем проходит их жизнь. Ах, лучше не думать, мозги вспухнут от этих мыслей, лучше плыть по течению во времени... Так легче...
Лариса подошла к зеркалу... Подкрасилась. Ага, вот сюда на ресни¬цы – брызнуть блесточки, будто слезинки на плакун-траве... Осмот¬рела себя всю. Хороша! Ничего не скажешь, но на душе было смутно-тяжело. «Чего мечу икру? Чего? Выше голову!. Хвост трубой! Сломить нужно проклятую бабу, смесь ума и тупости с подлостью… Сделаем последний бесповоротный трюк! Не всё еще потеряно, Витек! Я буду такой, какой ты хотел... Пойду, поклонюсь твоей матери... Не ради нее, нет! Ради нас с тобой... Есть же у нее хоть что-то человечес¬кое? И она смирится, если любит тебя...»
Лариса вышла в коридор, посмотрела искоса на баллон, начиненный газом. Заранее взяла в гараже. На всякий случай... «Стой тут!» – приказала она, словно перед нею было одушевленное существо и понимавшее ее речь. Дверь коридора закрыла на висячий замок, открывавшийся без ключа, жалкая побрякушка для честных людей. У некоторых и такого нет. Палочка в пробоине. Кто зайдет? Нет, в деревне в этом отношении – коммунизм. Высочайшая чест-ность. Сознательность? Наверное нет. Попадешься – и правнуки бу-дут знать...
Шла по деревне с высоко поднятой головой, гордая, презирая тех, кто, как динозавры, выглядывали из-за окон и калиток своих дворов. Плевать на всех! Она не хуже их, хоть и оступилась когда-то. Она не их пошиба, скроенных еще до рождения с браком. Шла медленно, не торопясь, бросая всем вызов... Но вот и школа...
– Боже мой! Какая вы, красивая, Лариса! – увидев ее, воскликну-ла директор школы. – Что за чудные у вас волосы! Если бы я была художником, то непременно нарисовала бы с вас картину. Проходите, садитесь.
Шел урок. Анна Андреевна сходила в класс к Людмиле Григорьевне, взяла классный журнал. Полистала, показывая оценки.
– Может сюда и вашу девочку пригласить? – спросила директор.
– Не надо, и Людмилу не хочу видеть. А вам спасибо за меня, за Катю, – и Анна Андреевна увидела в ее лице и благодарность, и боль, и какое-то отчаяние.
– Можете радоваться за дочь. Почти нет троек, успехи прекрасные. Взяли ее в кружок самодеятельности, так она нам такие пируэты выда¬ет в танцах, что мы просто в восторге, да плюс еще приятный Катин голосок... Она училась где-нибудь танцам?
– Да что вы? Где? – улыбнулась Лариса сдержанно, – по телевизору смотрит и подражает.
Разговор был простой, обычный для учителя и родительницы, но Анна Андреевна видела, что Лариса сегодня была какая-то необычная, рассеянная, не смотрела в глаза, говорила вроде машинально... И уходя, слова ее прозвучали трафаретно:
– Спасибо вам, не забывайте мою Катю, – и будто выпорхнула легкой птицей, пролетела по двору и бесследно исчезла...
«Ну, теперь всё! Теперь к Бове, к этому энцефалитному клещу. К этой бодливой корове... А там трын-трава, что будет. Но что ей сказать? Как начать разговор? Хорошо бы, если б в магазине не было людей... Сказать – извините, хочу с вами поговорить с глазу на глаз? Как всё это сделать?» – рассуждала Лариса сама с собой.
Руки были влажными, во рту горело, а ноги почему-то упирались, не шли, а она их силой сама тащила...
Но вот и Бовихин магазин. Зашла. Народу, как назло, полно. Шумят, переговариваются, но помогите нам силы, создавшие небо, землю и людей! Сейчас она подойдет к Бовихе с нежным робким вы-ражением на лице... Будущая свекровь, которую нужно уважать...
И вдруг, как по гипнозу в магазине все затихли, увидев ее. Глаза всех были устремлены то на Ларису, то на женщину, стоявшую тут же за прилавком. Ага, вот она сама громило и владыка всия деревни великой, местный самодержавец, с ненавидящими глазами, смотревшими на нее, как показалось Ларисе, сначала немного испуганно, потом удивленно и наконец в них вспыхнула дикая ярость тигрицы. Лариса уже хотела произнести заранее заготовленную фразу, как вдруг на нее обрушилась дикая лавина бранных слов. «Потаскуха, стерва, ****ище, ты еще смела зайти в мой магазин? – кричала Бовиха. – Курва! Курва! Дрянь! Чума! Зараза! Приколдовала моего сынка.» Потоки гря¬зи лились и лились на белые волосы Ларисы, обливали ее чем-то омер¬зительным, что трудно стало дышать, не хватало воздуха. Эти крики били ее по голове, по сердцу, по рукам, они закрыли ей как кляпом рот, и женщина стала задыхаться... Но вдруг она будто вырвалась из-под этой тяжести и вскинув голову, закричала сильно, надрывно:
– Замолчи! Замолчи, пиявка! И попомни, старая ведьма, что тебе это не пройдет даром! Черный паук! Клоп на людском теле! Будь ты проклята во веки веков. – и она бросилась из магазина, побежала не разбирая дороги. Спотыкалась, падала, вставала и опять бежала. Ее чудные волосы рассыпались, по щекам текли слезы, а мысли только повторяли одну и ту же фразу: «За что? За что она меня так ненавидит? Ну за что?» Ой, скорее бы дом, скорее бы… Вот уже сейчас ее пустынный, одинокий, необжитый уголок… Она спрячется там ото всех, кто ее так ненавидит… Она белая ворона среди черных галок, но ворона с подбитым крылом… О, боже! Вот сейчас она будет в укрытии, и ее никто не увидит и не посмеет оскорбить.
Лариса заскочила в коридор, закрылась на крючок один; потом – второй, схватила баллон, заскочила в комнату… Снова набросила крючок в кухне. Так надежней – никто не зайдет и не помешает ей… Но где же спички? Да где же они? Трясущими руками нашла почти наощупь на плите. Чиркнула, подожгла баллон… Пошел удушающий дым …
«Живите, вы проклятые люди!» – и сама легла рядом с баллоном. Дым валил и валил, а она всей грудью вдыхала его жадно, торопливо, скорее бы задохнуться, чтоб без мучений… Пусть живут, не могу переносить эти оскорбления, не под силу… Где-то там ее дзержиновец – отец, ее Катя – аленький цветочек… А Виктор? О боже? Ее Витек… И вдруг вся ее боль будто исчезла… И в голову отчетливо ударила мысль… А может встать, открыть дверь… Ведь через два-три месяца свобода… Каменный город, многолюдный… Нет, она знала – он не для нее, задавят многолюдием, суматохой, быстротой жизни, крашенными хитродевочками… Нет, она затеряется в нем, как песчинка, и подстраиваться к ним для нее не под силу… А может, все-таки встать… О! Хоть бы глоток воздуха! Воздуха! Воздуха! Как тяжело! Сердце вырывается из груди… Катенька! Катенька! Папочка! Простите меня! – И Лариса потеряла сознание…
Люди заметили, что дым густо валил из-за закопченных окон и всех щелей. Кто-то сообщил Юрию Андреевичу. Тот прибежал сутулый, запыхавшийся, враз сам почерневший. Собрался народ, но никто не подходил близко к дому, будто боялись заразиться чем-то страшным.
Но вдруг Мотин Миша выскочил из толпы, подбежал к окну и ударил чем-то тяжелым по раме. Посыпались стекла. В проем повалил на улицу дым. Но парень уже бросился через отверстие внутрь дома. Тут же его кудлатая голова высунулась наружу. Все увидели, как тот, захватив в себя побольше воздуха, опять нырнул в темно¬ту комнаты. Он наощупь добрался кое-как до двери, задыхаясь ды¬мом, нащупал крючок, сбил его, распахнул дверь в коридор и от¬крыл наружный запор...
А когда дым стал рассеиваться, люди поближе подошли к дому, а потом бросились к окнам. Что там? Кое-кто уже напирал и на дверь коридора, заглядывал в комнату еще в сером дыму. И тут все увиде¬ли то, что поразило людей: посреди комнаты был брошен баллон, а рядом с ним лицом вверх вся черная от дыма и копоти лежала Лари¬са в нарядной одежде, с рассыпанными по полу белыми волосами, тоже покрытыми гарью... И только блесточки-слезинки сверкали на ее широко открытых ресницах... В ее глазах, устремленных в одну точку, было не то удивление, не то мольба, не то звенящая, разрывающая душу, беспредельная пустота... Первым бросился к Ларисе ее отец.
– Доченька, доченька, Ларочка, доченька, – и он начал подни-мать ее безжизненное тело с пола. Тут же оказалась и фельдшерица Чернякова. По-видимому, кто-то уже успел сообщить ей. Миша, Юрий Андреевич и Чернякова уложили Ларису на диван, на котором всего неделю тому назад целовал ее Виктор.
– Готова, – сказала Чернякова без сожаления и сострадания, вроде давно ожидавшая летального исхода Ларисы. – Остывать уже начала.
– Нет! Нет! Н-е-е-е-т! – закричал Юрий Андреевич, обхватив седую голову руками, а потом бросился перед диваном на колени и, обхватив грубыми ревматическими руками тело дочери, запла¬кал навзрыд:
– Доченька, доченька, это я виноват, прости меня, доченька...

Ларису хоронили скромно, чужих никого на похоронах не было. В рабочий день кто мог прийти и проводить ее в последний путь? Те, кто не ездил в лес, тоже не пришли: у кого спина болела, кто выехал по делам в район, кто срочно затеял стирку... Не была и Анна Андреевна, не были и учителя... Но почему? Почему? Если не отдать последний долг Ларисе, то хотя бы стать рядом с тем, кому было так тяжело... рядом с Юрием Андреевичем... Черствость? Наверное нет. Просто черствое равнодушие...
И за машиной никто не шел, кроме своих. Кажется плелась в конце похоронной процессии Фроська, соседка Юрия Андреевича, жена Покрашенко Николая Николаевича. И та дошла до поворота, а потом, зашла к Моте в магазин. Шел тихий мартовский снег и только он плакал и пла¬кал своими белыми сырыми хлопьями...
Через несколько дней Анна Андреевна зашла в магазин к Моте и увидела жену Юрия Андреевича. Та стояла худая, высокая, как жердь, и по-домашнему спокойно о чем-то разговаривала с другой женщиной. Учи¬тельница хотела что-то сказать, посочувствовать матери Ларисы, мол, какое у вас большое горе.
– Что?! – перекосилась та, вроде ей ширнули в бок, и окинула презрительно учительницу взглядом. – Туда ей и дорога... Опозорила нас на всю деревню...
А Анну Андреевну вроде кто-то ошарашил по голове. Она стояла и непонимающе смотрела на этот мешок с костями, повидимому давно отупевшее существо, превратившееся в подопытный кролик Бовихи. Что тут можно было сказать? Наверное у этой женщины давно усохли и ее куриные мозги, а материнское сердце превратилось в твердый камень...
Виктор узнал о гибели Ларисы от Миши: «Погибла твоя Ларка от тво¬ей матери...» Получив диплом, Виктор не вернулся в деревню.
Анна Андреевна так его никогда и не видела, да и не встречали его больше свои деревенские. По слухам, он уехал куда-то на север, письма не писал даже отцу. Бовиха все так же
по-хозяйски давила пол за прилавком ногами в шлепанцах, все так же твердо и гордо поглядывала на людей вроде бы ничего и не произошло. Правда, на второй день после гибели Ларисы она побольше привезла из района с базы дефицитных товаров и побольше водки... Нужно же как-то выполнять план?.. И в последствии она никогда ничего не говорила не только о Ларисе, но и о своем сыне. Нет, в деревне не привыкли бросаться словами и выливать наружу то, что рассчитано не на каждого. Оно пряталось глубоко даже от само¬го себя и выплескивалось наружу, если не шуткой /иногда даже очень пошлой/, то просто спокойным молчанием. В деревне люди легче пере¬носят боль утраты, они не падают и в обмороки... Когда? Нужно про¬топить печь, принести воды, накормить хоть немудрящее хозяйство да еще плюс работа...
Все-таки муж Бовы теперь почти не появлялся в магазине: не то болел, не то не хотел встречать чей-то удивленно спрашивающий взгляд: «Ну как, старина, дела?»
А Анне Андреевне было удивительно, что люди ничего не говорили о Ларисе. Никто ее не осуждал, не вспоминал... Был человек и ка¬нул в вечность, и пусть на прошлом колосится только трава, буйная, дикая.
Но как-то Анна Андреевна столкнулась около конторы с Юрием Анд¬реевичем и едва узнала старика. Он шел, спотыкаясь, по-видимому, почти не различая дороги, ссутулившийся, похудевший и почти уже весь седой...
– Господи, это вы, Юрий Андреевич? – спросила она, пораженная, останавливаясь. – Что с вами?
Парторг уставился глазами на учительницу через линзы очков, дол¬го смотрел на нее, а потом произнес:
– Споткнулся...
– Юрий Андреевич, простите меня, простите, – пролепетала
Анна Андреевна, чувствуя и за собой какую-то вину перед этим стариком, может вину даже в том, что она была перед ним так бесстыдно цветущая, молода, с алым румянцем на щеках и наверное счастлива. Кинуться бы ей, обнять старика. Ах, чувства, наши чувства. Как часто мы их сдерживаем! Для чего? Природа нам их подарила, как самое драгоценное в человеке, чтобы разумно отдавать его другому, согревая тому душу… Но мы… Да, Анна Андреевна только стояла и смотрела на парторга, пока он не скрылся в дверях конторы.
По хатам втихомолку пошли пересуды: мол, кто-то живые цветы носит на могилку Ларисе. Вот это да! Такого не бывало в деревне! Да и откуда те цветы взять в конце марта, когда и земля-то еще не оттаяла и не прогрелась. И цветы не полевые, а розы да тюльпаны… Значит в районе кто-то доставал у тех, кто имел парники. Старик? Отец Ларисы? Но нет! Этот кто-то вскоре был обнаружен. Носил их пасечник Виноградов. Тридцатилетний красавец, у которого не сложилась своя судьба. Он уже пять лет жил в деревне, но не примкнул к местным. С первой женой вроде разошелся. Где раньше жил – неизвестно. Приехал сюда с трехлетним ребенком, с которым постоянно их видели вместе. Вначале жил у себя в домике на пасеке, а через год пошел в примаки к чернявой женщине, похожей на грузинку, у которой тоже был сын Вовка, теперь уже ученик восьмого класса. Тогда Вовка ходил еще в четвертый, но молодого отчима, который его усыновил, так и не стал называть отцом. Таня, жена Виноградова, работала в лесу сучкорубом и растила уже от второго мужа сына. А ее Виноград редко бывал в деревне. Сидел на своей пасеке, принадлежавшей району, работал, а в свободное время книжки читал. Он был куда грамотнее Тани, выписывал всякие советские и зарубежные журналы, имел в домике большую библиотеку, ни с кем из деревенских не дружил, любил помолчать, и всегда в его глазах была тоска… Тоска по разломанной первой любви, тоска по другой женщине или жизни… Но красивых баб он остерегался, всегда молча, не здороваясь проходил мимо них. Отворачивался и от Анны Андреевны… Вроде призирал. Но вдруг эти цветы… Даже Таня кому-то созналась, что ее муженек нарисовал по памяти Ларисин портрет и повесил у себя в домике над кроватью на ковре… «Зачем? – спрашивала его жена. – Любил ее, что ли?». – «Красивое не любить нельзя. Вы жалкие завистницы и убили ее, – отвечал муж и добавлял: Не трогай. Пусть висит. Это произведение искусства…»
Этот портрет люди увидели попозже. Его Таня показывала около магазина Моти. Лариса была нарисована очень удачно. Будто неземная, летящая по голубому воздуху с распущенными белыми волосами, устремленными вдаль смеющимися глазами. «Смотрите на меня, я фея, летящая над земными, потерявшими разум в беспросветной грязи неповоротливых пластов жизни…»
К концу же марта снова деревню потрясло небывалое событие. Стояла сильная оттепель, дороги поползли, особенно трудными были перевалы. При спуске с крутого подъема лесовоз Яшки Краснова пополз вниз так, что хлысты стали букетом вверх. Закрепленные лесины не выдержали своей тяжести и посунулись вниз, пробили заднее стекло лесовоза и расплющили Яшку Краснова…
Люди были ошарашены этим событием. Притихли, говорили шепотком, многие плакали, вспоминая и Яшку, и его цыганские кудри… Вспомнили Ларису. Это она унесла к себе Яшку. Она… Хоронили всей деревней, школьники принесли охапки цветущего багульника и положили у ног погибшего. Были там и учителя, пионеры несли траурный караул… Тут же стоял и сын Яшки, матрос Григорий…
Похоронили Краснова рядом с Ларисой, чтобы отныне лежать им вместе во веки веков, пока крутится вокруг своей оси и существует эта маленькая грешная земля… Но Виктор до защиты диплома получил объемистый конверт. Там были стихи, написанные рукой Ларисы и ещё кем-то…
Письмо Виктору от неизвестного:
Она любила только Вас,
И вами только любовалась,
Но зная строгий Вам приказ,
Любила и любви боялась.
Вы ей казались божеством:
Высокий рост, красивы плечи,
И умный взгляд, бровей излом,
Пленял Ваш смех, и Ваши речи…
Природа Вас не обошла,
Забрав обидно у другого…
Лариса верной Вам была,
Но от любви брала немного,
То был любовный только сон,
Но напоен улыбкой нежной,
Однако были боль и стон
За все ошибки жизни прежней…
Ей так хотелось видеть Вас,
Смотреть и нежно любоваться,
Молиться и рыдать подчас,
Как другу, жизнь всю преклоняться.
И на колени тихо встать,
Поцеловать Вам край одежды,
Покорно руку лишь подать
Без стона, мысли и надежды…

Письмо Ларисы:
Пишу тебе, любимый мой, давно
Уже с ушедшею, погасшею душою…
Наверно небу было суждено,
Чтоб мы расстались с болью и тоскою.
Пишу сейчас в ушедший мой закат,
Где дни дарили молодость и силы,
Где не смотрелось с горечью назад,
Ушедший след слезой не ворошили,
Да, Боги были милостивы к нам,
А небо колыхалося лазурью,
Но люди равнодушные к слезам
Меня сожгли и черствостью, и дурью.
Но ты прости, любимый мой, прошу,
Я не корю ни небо, ни тебя,
А если сном ушедшим ворошу,
Пусть Бог простит, мой Бог и мой Судья…

«Когда получишь это письмо, меня уже не будет. Прости за все: за мою любовь, что я жила и посмела вторгнуться в твою жизнь. Письмо мое порви на маленькие кусочки и брось их по ветру. Пусть его порывы подхватят мой стон и разнесут над землей. А если, когда в непогоду, услышишь стон и плачь ветра, то это я вместе с ним плачу за тобой, моей Катюшей и отцом…» Виктор был в шоке. Его охватил суеверный страх, и он рыдал, как ребенок. Письмо порвал. Вышел вместе с друзьями на балкон, открыл ладонь. Ветер подхватил последнее дыхание Ларисы и унес куда-то за собою…

Глава 15

Директор школы как и обычно сидела за своим рабочим столом и просматривала ученические тетради. Жизнь потрясала своими неожиданностями деревню. Но жизнь – есть жизнь и ее остановить невозможно. Зашли комсомольцы, стали обговаривать предстоящий сбор макулатуры:
– Хорошо, мальчики, так и сделаем: вы пишите красочное объявление. Затем проведем экстренно линейку. Слово просит Софья Ивановна. Потом выступишь ты, Вася. В комиссию по приему макулатуры кого включили?
Рядом с директорским столом стоял комсорг Нестеренко и Володя Виноградов.
– Мы от комсомольцев, от пионеров – Валя Куркина, – ответил Вася.
– Возьмите еще и Ваню Харченко, – посоветовала директор. Но ребята возмутились:
– Зачем нам этот эмбрион? Мешать только будет…
– Нет, мальчики. Не будем по этому поводу устраивать дебаты. Дискуссии тут излишние. Каждое мероприятие в школе проводится и для воспитания… И в первую очередь для таких, как Ваня… Не отталкивайте его… Пожалуйста… А фотографии, как? Будут? Это, Володя, целиком лежит на тебе… Ты у нас по этой части мастер… Да, а как с газетой?
– Акулова уже занялась… Где-то достала даже ватман. Над заголовком вчера пыхтела после уроков… Безмен для взвешивания я попросил у соседей, так что экипировка к бою готова, – говорил Вася. И вдруг обеспокоено спросил: «А куда будем складывать?»
– В сарай, – ответила директор и, вспомнив, что Вася говорил ей когда-то около клуба в отношении предыдущего года сбора макулатуры, добавила: – Семен Ефимович на уроках труда с ребятами уже все подготовил. Теперь вопрос весь упирается в транспорт, но я надеюсь договориться с Валерием Ивановичем.
– Я уже все уладил, – обрадовано воскликнул Володя. – Вчера был в конторе и разговаривал с начальником лесоучастка. Как только соберем – машина будет.
Директор удивленно подняла брови:
– Ну, вот и хорошо. Теперь я вижу, что у меня есть настоящие помощники. Наша комсомолия идет в авангарде школы… Это хорошо. Молодцы, мальчики. – И добавила: – Там Мария Петровна с девочками обещали победителям испечь торт… И она засмеялась, глядя на мальчишек…
О! Ура!! – закричали обрадовано ребята. – Итак, операция «макулатура» должна быть проведена с высочайшей ловкостью и точностью. Берем в лоб блиндажи противника, прикрывая амбразуры своим телом, как Александр Матросов… Выполним – доложим, – отчеканивали мальчишки экспрессивной речью. И странно было видеть этих двух уже взрослых парней, с крепкими затылками и бицепсами, а в школе всё еще живущих эмоциональной детской жизнью…
В деревне подросток раньше становится самостоятельным, но в стенах школы он остается всё таким же, как и городской ученик… И тут невольно экскурсом среди наблюдений директора припомнилось, как на днях Таня Акулова, увидев на улице Анну Андреевну, обрадовано крикнула и бухнула экспромтом:
– Ой. А у меня сегодня бычок родился!
– Как это понять? – удивилась, засмеявшись, директор.
– Корова наша Маруська родила, а я его первая увидела, – ответила Таня. – Теперь у меня заботы прибавится: каждое утро нужно рано вставать и до школы доить корову… Я же с пятого сама дою…
– А почему радуешься, что родился бычок? – удивилась учительница.
– Ой, неужели не понимаете? Бычки же быстрее набирают вес… Если моя маман не пропьет его, то к зиме о-го-го сколько будет мяса. Хватит на всю зиму…
Дверь учительской снова открылась и в нее, будто подкрадываясь, подталкивая друг друга, вошли Галина Гавриловна и Людмила Григорьевна. А подойдя поближе к столу директора, уставились на Анну Андреевну, как на дикое чудовище, упрямо оторопелыми глазами, а затем ей отупело сунули, не положили, а именно сунули бумажки с заявлениями.
– Вот, подпишите, увольняемся, – заявили обе трафаретно всё с тем же тупым заученным школьным упрямством, будто заводные куклы. И в глазах этих манекенов-близнецов промелькнуло такое нахальное озорство, издевательство и бесстыдная наглость, что директор с недоумением переводила свой удивленный взгляд с одной учительницы на другую. А те стояли и безбожно расширяли и расширяли свои ресницы и пучили до дикости глаза комично будто эксцентрики на сцене, что казалось вот-вот и они у них полопаются от натуги.
Анна Андреевна, пораженная, смотрела на экзотический вид молодых учительниц и ничего не могла понять. А те еще сильнее расхлопывали свои ресницы, вроде им в глаза попало мыло или краска. И безбожно крутили белками глаз во все стороны и таращили их изо всех сил.
«Фу ты. Что за чертовщина! Что это с ними? Что, за эксцентрическое представление? Наглотались чего-нибудь дуры, что ли? Только этого мне еще и не хватало! Посмотрите-ка на них!» – а у самой глаза тоже вдруг стали вылазить и орбит… Но вслух, как можно спокойнее, директор произнесла, желая хоть себя привести в чувство:
– Это с какой стати? Увольняю не я, а районо…
– Но ваша же подпись тоже нужна, – уже более очеловечено наперебой заговорили молодые учительницы, хотя всё еще продолжали вращательные движения белками глаз.
«Для чего это они делают? Вступление? Эпиграф к предстоящему разговору? – думала директор, – Ну и ну… С такими не соскучишься… Что затевают?!» ; и она ответила:
– Кончится учебный год – и вы, Людмила Григорьевна свободны. Выдадут вам диплом, так как отработаете, положенные три года. А вот в отношении Галины Гавриловны тут вопрос стоит чуть-чуть по-другому. Вы же после института отработали только год, остается совсем еще немного – два!
И вдруг учительница математики сбросила с себя эксцентрическую экипировку и стала до ничтожности обычной. Ее бледное постоянно лицо вдруг покраснело , что даже шея стала наливаться вишневым экстрактом. Учительница, гордо дернув плечами и подняв дерзко голову, будто бухнула директора ржавой допотопной секирой.
– А я замуж выхожу. И искры саркастического смеха и злобы фонтаном брызнули из ее глаз.
– Вот и хорошо! Поздравляю. Кстати, если выходите за местного, то увольняться зачем? А если за городского – нужно свидетельство о браке, – и сделав девчонкам в ответ полуядовитую и полуласковую гримасу добавила: –Но муж должен иметь тоже высшее образование. А если он не подумал о нем побеспокоиться, то вы должны брать его за рога и привезти сюда… Таковы законы, сударыни…
– Почему сначала нужно свидетельство о браке, а потом расчет? Почему не наоборот? Что это – догма? Отработала год – и хватит? Женихи по дорогам не валяются, его за день не найдешь, а мне уже стукнуло 23… Тут взвоешь от такой жизни… Не могу я больше сидеть в этой дыре… Хотите, чтобы я осталась старой девой? Отпустите… – настаивала теперь учительница математики не языком экивоки, а била в лоб, в открытую.
Анна Андреевна от всей души понимала ее, сочувствовала молодой учительнице, которую конечно давно нужно было отдать замуж, засиделась бедная в девках… Рядом геологическая партия, хоть бы кто из них поухаживал за девочками… Но взаимоотношения в работе не могут строиться только на наших чувствах, которые иногда упрощают или наоборот усложняют контакты между начальством и подчиненными.
– Простите, вы же, Галина Гавриловна, местная, как и Валерий Иванович, – говорила директор учительнице. – И куда рветесь? Посмотрите, как у нас красиво! Какие вокруг цветные лозы, и багульник по буграм уже полыхает, – говорила, зная заранее, что этим не убедить, знала, что в ее словах и бездушие по отношению к ним, и эгоцентризм, и экспансивная политика сухого администратора. Эх, сейчас бы этим девчонкам в город на вечер «Кому уже за двадцать…» Но другого выхода нет. Оголять школу от преподавательского персонала она не имела права.
– Ну, это вы загнули, – уже совсем по-человечески говорили девчонки с убийственно пассивными нотками в голосе.
– Что я загнула? Про лозы? Абсолютно ничего не загибала. Эх, вы, девочки! Ходите каждый день мимо моего двора и не видели цветные лозы? Эту необычную прелесть?
Но учительница математики возмутилась:
– Да какое мне дело до ваших цветных кустарников, когда мне замуж пора выходить! Кому я потом буду нужна? – и в душе кипела обида против Анны Андреевны, зав. районо, против дурацких, по ее понятиям, законов: отработки после института в глуши. Ну почему она, отучившись пять лет в институте, что некогда было глянуть в гору и разогнуть и размять затекшие плечи, теперь должна хоронить себя еще три долгих драгоценнейших года в этом диком лесу? Для чего ей тогда было зубрить математику, чтобы вот так плебейкой прозябать там, откуда когда-то бежала?.. Перекалечила себе жизнь только этой учебой… Пусть в деревню посылали бы пожилых, вроде их директорши. Она вон в восторге… Взяла уже своё в городе, так почему не отдохнуть после шик-модерной жизни? Нет, нет! Нужно как-то вырваться из этих клещей… Неужели еще два года здесь торчать, боже мой! Больше семисот дней! Это ей не пережить… Будь проклята эта школа с ее учениками…
А Анна Андреевна, будто читая мысли учительницы математики, успокоительно говорила в эпилоге этого разговора:
– Ничего, девочки. Завтра Семен Ефимович привезет вам еще одну подругу, чтобы было веселее. Приехала из Ферганы учительница английского языка. Направили ее к нам. Звонили сегодня из районо. Сидит там на чемоданах, и контейнер за нею вот-вот прибудет. Значит, приехала надолго. Освободим наконец-то Эльвиру от перегрузки, а то мы ее бедную заездили…
На следующий день Ярков привез новую учительницу, лет 28-и с мальчиком, учеником пятого класса. Поселили вновь прибывших в пустом доме, который сиротливо стоял напротив двора директора школы, у тополя, и уныло глазел на божий свет, дожидаясь, когда в нем поселятся веселые люди.
Уже с утра Анна Андреевна с Алешкой старательно натопили там печь. Катерина Краснова, их техничка, до блеска протерла стекла окон, вымыла подоконники и полы со стиральным порошком. Валерий Иванович из общежития прислал две железные кровати со всей экипировкой: с матрацами, подушками и одеялами. Из школы Николай Николаевич Шульга, учитель биологии и химии, вместе с ребятишками притащили два стола и несколько стульев. Рабочие лесоучастка привезли дрова и разрубили их не на швырок, а помельче и сложили в аккуратные кучи. Кто-то из ребят даже пытался под окнами повыдергивать засохшую щетинистую полынь.
Директор школы, как уже обжившийся кадр, относящийся к старожилам, встречала новую учительницу. Передавала свою эстафету Светлане Прокопьевне Марченко. Она начала с того, что пригласила их к себе домой на обед и сразу же с места и в карьер: объяснила, где можно доставать продукты. Есть два магазина, у Моти можно купить с мешок картошки и капусту, обедать неплохо и в столовой…
– У нас есть здесь хорошая столовая, чистенькая и недорогая, с отличными обедами. Сходите, я уверена, – вам понравится, – повторяла она слова, сказанные ей когда-то Семеном Ефимовичем.
Анна Андреевна не очень-то много говорила о себе. Как и подобает деревенским, больше слушай и тактично спрашивай, как доехали, есть ли родные. В душу грубо не лезь, жди, когда человек сам раскроется…
Но та тоже не очень распространялась. Говорила только, что уже было известно, мол, из Ферганы, что у нее есть мать-учительница, брат старше ее и что она закончила два института: геологический и инфак.
– Деревни я не боюсь, – говорила Светлана Прокопьевна – печку топить Сергея научит ваш Алеша, а я умею кое-что варить. Например, поджарить яичницу. Вы знаете, как ее готовить?
Анна Андреевна молча наблюдала за приезжей, усмехаясь в душе, но вслух серьезно спросила:
– А как?
– Разбить яйца, посолить, добавить чуть-чуть молока или воды, разболтать, потом содержимое вылить на раскаленную сковородку. Предварительно бросив в нее жир…
Директор подумала: «Шутит, издевается или дура?» А Алешка, сидевший тут же, удивился:
– Кто же этого не знает?
– А у меня была подружка, так она даже не знала как варится яйцо – в кожуре или без него…
– Неужели? – опять ахнул Алеша. – А как же она их ела?
– Очевидно ей всегда подавали облупленные… Меня тоже баловали – мама и брат… Ну, ничего, – геройски заявила Светлана в финале своего разговора, - Серега у меня парень понятливый и быстро научится не только как топить печь, но и готовить супы… Не пропадем… Да, сынок?
И Сережа, крепкий симпатичный мальчишка, слегка похожий на мать, с матовой белой кожей на лице и руках, с легкими точечками- веснушками на носу, не по годам рослый, но по-детски, как садиковый ребенок, капризно и изнеженно слащаво пролепетал, растягивая слова и обнимая мать:
– Да, мамочка, я всё сумею сделать…
А Анна Андреевна смотрела на Светлану Прокопьевну, женщину среднего роста, подтянутую, с упругой, легкой походкой… Всё при ней было, и ничего лишнего в ее точеной, а потом отшлифованной хорошим мастером, фигуре. На миловидном лице – остренький аккуратненький носик, припорошенный легкими, еле заметными веснушками, чистый лоб и приятная женственная, слегка кокетливая улыбка… Но директора немного коробила не то слащавая любовь между матерью и ее сыном, не то комедия, которую так ловко разыгрывали перед нею. Комедия не стоившая ломанного гроша… «Да, да – как всегда в таких ситуациях думала Анна Андреевна. - Что-то она мне не внушает доверия, но... Но поживем – увидим...»
А в это время две молодые учительницы Поляны тоже готовили угощение: директору школы и заведующей районо. Стряпали от руки, не боясь экспертизы и своего разоблачения. Для этого и писалась анонимка, чтобы быстро догадались, кто ее так мудро сот-ворил, не придерживаясь эстетики и этикета не только учителя, но и вообще порядочного человека. Строчили, как казаки турецкому сул-тану, но только не в далекую, неведомо чертом или богом создан¬ную страну, а поближе – в крайоно. И было в той депеше написано языком эсперанто, языком всех грязных анонимок, грубым, неотесан-ным, от которых веяло мужицким похабным словом: «Наша директорша пьяница и потаскуха, лазит по ночам с чужими мужиками...» Удиви¬тельно, как могли эти миловидные девчонки метать с жаром такие слова, которые ни в какой тын не лезли. Но рубить, так до конца. И под дикий визг, будто их щекотал сам леший и под хохот от такой муд¬рой выдумки, учительницы вошли в такой экстаз, что повалились на кровати и, обхватив подушки, визжа, продолжали изрыгать что-то вроде хрюканья, пока не заболели их животы. Но испугавшись, что у них от смеха развяжутся пупочки, они прекратили издавать животные вопли и снова взялись за перо, благо что тут снова их осенила исключительно одна из экстравагантных гениальнейших мыслей: «Директор пьет не одна. Она сдружилась с зав. районо. Та постоянно ходит грязная, об-шарпанная и тоже хорошая шлюха.... А теперь лечится от сифилиса...»
Письмо есть письмо. Коль написано пером и попало в цепкие руки начальства, то не вырубишь и ... К тому же, инспектора крайоно – народ слишком исполнительный и до педантности пунктуальный. Явились из края тут как тут в районо. Посмотрели, смекнули кое о чем, на машину – и в школу. Собрали педсовет, зачитали эрудированное послание. Анна Андреевна вся красная сидела, как на раскаленных углях, хваталась втихаря рукой за сердце, и ей казалось, что идти на эшафот лучше, чем всё это выслушивать. «Господи, что за ерунда? Кто это мог такое накатать? Конечно, не учителя... Может, кто для смеха? Ради шутки? Но можно было бы придумать что-нибудь более остроумное?..»
Не обидно, а как-то противно было слушать про водку, которую, она и в рот-то никогда не брала... И гадко было даже не за себя, а за заведующую, районо, интеллигентную женщину, мягкую, но непло¬хого руководителя, всегда изящно одетую... Замужем, двое детей, муж работает где-то начальником... И вдруг эта мерзость!.. Но инспектор в своей речи, зачитав письмо и не назвав фамилию писавшего, сказала, что такие корреспонденции в крайоно – не ред-кость. Идут они от тех, кто хочет поссориться с начальством, чтобы их быстрее уволили с работы. И номер этот никому не пройдет.
– Мы понимаем молодых, – говорила она. – И идем иногда навстречу. Но за такие проделки – не прощаем. Не с того начинают некоторые у вас жить.
Девчонки сидели молча, осматривая тоскующим взглядом углы учительской, вроде речь была совсем не о них, и они не причастны к этому письму, ни к тому, что тут происходит. И не было в их лицах ни раскаяния, ни угрызения совести, а наоборот, иногда их молоденькие подкрашенные губки не выдерживали и кривились в презрительной ухмылочке... «Вот же старое бабьё, подняло какой гвалт. Плевать нам на вас с потолка и на ваши дебильные законы. Нам нужно устраивать свою жизнь, а там хоть трава не расти... Как вы не можете этого понять, поганые мешки, набитые мякиной и ватой, с пустыми головами, полными опилок?.. Сами, небось, взяли своё, а нам подыхай в этой звериной пещере... Вот еще перманентные чмыри...»
После педсовета в учительской остались директор школы и приез-жая.
– Еще одно такое письмо и вас снимем с работы, – грозно заявила инспектор Анне Андреевне… – С людьми нужно работать, тем более с молодыми кадрами. А у вас этого нет. Вот и результат от вашего безделия.
Директор сидела теперь, как оглушённая динамитом рыба, чуть не задыхаясь. А небо всё продолжало и продолжало грохотать и извер¬гать гром и молнии ей на голову. И обрушивалось оно в виде тол¬стой, громадной, по-деревенски скроенной инспектора-бабы. Всё это было так неожиданно, так несправедливо, что даже обижаться было невозможно. Сидела ошарашенная, оплеванная и удивленно смотрела на грозную плечистую начальницу, набившую толстую руку «накачивать» людей, схода рубить как обухом с плеча дела на местах. «Пришел, увидел и... убил» – вместо постоянной кропотливой работы...
И Анна Андреевна, придавленная тяжестью инспектора, прижавшись гусенком к стулу, делала выводы, что не просто рабо-тать в деревне, куда, куда сложнее чем в городе... Сколько здесь плесени, тунеядства, бесстыдного пиратства, пещерных трудностей, которые мешают в работе. Надо уметь еще и удерживать каждого чело¬века. Он на тебя плюет, бездельничает, а ты улыбайся, заискивай, уговаривай его... И найти к нему подход иногда куда труднее, чем к ученику... А не научишься подлаживаться, перегнешь где-нибудь хоть немного палку, и разбежатся все к чертовой матери... Останешься на своем полигоне один без солдат...
И перед ее глазами встал молодой начальник лесоучастка, по-видимому дававший людям еще что-то и духовное, а не только работу... Выезды коллективные в театр и цирк в города за триста километров, пышные свадьбы на все село и проводы в армию, когда народ давал себе роздых на три-четыре дня, а потом снова уезжали в лес и работали, как звери, и наверстывали упущенное...
Вспомнился и Ярков... Да, Семен Ефимович и то что-то делал для коллектива, устраивал вечеринки, чтобы сплотить всех в одну семью. А что дала людям она, женщина, в замен тех пирушек? А что можно вообще было дать? Организовывать пикники, соревнования по боксу или легкой атлетике? Проводить коллективные чтения книг и посещение фильмов с последующим обсуждением как для школьников? Но разве она не работала, разве не старалась поднять престиж школы и учителя?
Из собственной кожи вылазила, чтобы люди были довольны школой и не говори¬ли плохо о них.
Нет, не обидно ей было смотреть на разъяренную бабу с мясис-тыми щеками. А просто стало как-то пусто на душе, вроде оттуда вытащили сердце, и там образовался вакуум с невесомостью. Тут же припомнилось, что приехала она, Анна Андреевна, на живое место человека, учителя математики. Мария Захаровна была географом, а новому завучу нужно было освободить место математика. Для Анны Андреевны. С кем не нашел тот учитель общего языка – вновь прибыв¬шая не знала и не интересовалась: то ли с пьяницей-директором, то ли с зав. районо. Важно то, что на человека тогда обрушилась эта неожиданность, как шквал среди деревенского штиля. Пришлось срочно продавать, вернее, почти даром оставить собственный дом с приусадебным садиком и огородом. Грузить на машину вместе с вещами, женой и детьми, еще корову и свиней... Срочно выезжать с по¬зором и искать где-то новое пристанище...
И невольно приходили индукционные выводы, основанные на жизненных фактах, что в деревне «дорожили» молодыми учителями-девчонками, не имеющих опыта и желания работать. Мирились и с местными, беспросветной серостью. И так легко расправлялись с теми кадрами, кто уже половину, а то и большую часть своей жизни отдал школе. Кто держался за нее и многое знал, и не хотел мириться с неполад¬ками и халтурой. И эти люди, элита учительства, которая несла, что-то свое новое, попадала под жестокую руку начальства и хан¬жеских группировок.
Инспектор спустила пар, по-домашнему спросила директора:
– Что у вас из дефицитов есть в магазине?
Та вроде не расслышала вопроса, потом безразлично ответила:
– Не знаю, я в магазин почти не хожу. – Ей хотелось показать инспектору, что она не барахольщица и заграничным тряпьем сов¬сем не интересуется. Да так оно и было. Даже дочери ничего здесь не покупала, как Софья Ивановна. А о других товарах и говорить нечего...
«Баба, грубая Дунька, современная «Держиморда», – чихвостила директор инспекторшу, – да еще и барахольщица с запросами барыги. Вышла в люди и забыла, что она человек», – презрительно думала она своем начальстве.
И оно уехало. Да, уехало, но предварительно все-таки побывало в магазине у Бовихи, которую кто-то уже предупредил о «высоких гостях», а та, как хитрая изворотливая лиса, шестерила, встречая «тузов», и выкладывала всё и даже больше чем всё, что только было у нее на прилавках, под прилавками и даже припрятанное где-то в темных углах длинных складов на «всякий особый или пожарный случай...» И этот случай подвернулся, Яснополянская пиковая дама с червовым королем не упали в грязь лицом... Знайте нас, лесорубов! Мы на высоте!..

Глава 16

Шло партийное собрание. Секретарила завуч Софья Ивановна вместо Анны Андреевны, директора школы. Та была в районе, уехала за зарплатой. Собрание вел Николай Николаевич Покрашенко, заместитель партор¬га. Юрий Андреевич болел, но присутствовал тут же и теперь сидел на скамейке, на том месте, которое раньше занимал его заместитель. Сидел угрюмый, молчаливый, ссутулившийся. Иногда дрожащими руками протирал запотевшие стекла очков, которые почему-то постоянно покрывались паром... Так, во всяком случае, казалось Юрию Андреевичу...
Николая Николаевича было не узнать: он снял свой старый поношенный пиджак и принарядился в новый, слегка пахнувший нафталином. Подстрижен и чисто выбрит, помолодевший. И даже его мешковатость будто исчезла, стал стройнее и выше ростом...
Сегодня обсуждались, как и обычно, вопросы, которые были тормозом в работе лесоучастка. Говорили о недостатке запчастей, о мос¬тах и дорогах, которые нужно ремонтировать, но были другие проблемы, очень важные, настолько важные, что решать их соб¬рались коммунисты лесоучастка, дирекция леспромхоза и представитель из райкома партии.
Приступили ко второму вопросу. И все ожидающе затаили дыхание. Выступил директор леспромхоза, солидный красивый мужчина.
– Сегодня на лесоучастке, товарищи, сложилась такая обстановка. Лиственного леса нам хватит брать лет на сорок. Пока один будем вырубать, за это время поднимется молодняк. По нам нужен хвойный, кедровый. Вы знаете, что он идет за границу за золото, но это еще не всё. Это еще и международные отношения. Нужный лес есть, и мож¬но его брать года три-четыре, но по крутым склонам, где к нему не подступишься или очень далеко от деревни. Уже сейчас всем известно, что людей на работы возим за 40-60 километров. А по нашим дорогам, это почти четыре часа уходит на транспорт: два туда и два обратно. Людям приходится вставать в пять утра, а в шесть или в начале седьмого уже выезжают в лес с гаража. Мы уже там, в лесу, кое-что сде¬лали для отдыха людей. Построили вам столовую, дом с кроватями пос¬тавили, некоторые там даже ночуют, летом работает душ... Но это не выход из положения. Теперь нужно уходить от стоянки в глубь леса еще километров на 30-40. Возить людей на такое расстояние, чуть ли не за сотню километров от дома – просто невозможно. Значит, встает вопрос – как быть? Перебрасывать туда деревню в глубь леса – не так-то просто. Нужно там раскорчевывать участки, строить дома, надворные постройки. Правда, часть лучших домов можно перевезти. Но людям там необходим и свет, контора, почта, клуб и школа... Что обойдется в копеечку, да и жалко вашу деревню стирать с лица земли. Все вы помните, что всего три года тому назад, рядом с вашей Ясной Поляной стоял еще и Зеленый Яр. Деревню ту закрыли. Мы сегодня проезжали и признака нет, что там когда-то жили люди. Прошелся по тому месту, и только кое-где нашел остатки штукатурки да набольшие кучи кирпи¬чей от разваленных домашних печей. А у вас тут у некоторых и сади¬ки с вишнями и сиренью... Правда, их можно тоже выкорчевать и пере¬везти...
Встал Елкин и попросил слово:
– О том, что туда переезжать – не может быть и речи. Зачем трогаться с места, если леса там всего на три-четыре года? Не успеем обжиться, а уже нужно будет всё бросать. Пустая затея. Да и добираться оттуда людям до районного центра уж очень далеко. К нам рейсовые автобусы не ходят, но тут за тридцать километров от трас¬сы, если нет попутки, идем на своих двоих, а там... Баба вздумает рожать – и не доставишь ее в больницу... Народ на это не пойдет. Поднимут бунт, не согласятся...
Елкина поддерживали одобрительными кивками лесорубы, коммунисты и беспартийные. Они напирали на открытую дверь, сидели на полу и в коридоре. Пришли не только, кто работал в лесу, но и кто жил оседлой жизнью в деревне, кто обслуживал лесоучасток: кочегары, сторожа, шоферы, пенсионеры, такие как Сквориковы и Мотя... Даже были дети, на которых шикали взрослые. «Какого черта тут под но¬гами крутитесь? Без вас нигде ничего не обойдется...» Судьба дерев¬ни интересовала всех, даже учителей...
Слово взял представитель райкома, второй секретарь. Его уже знали члены партии. Приезжал снимать Яркова. Худой, бледный, видно больной желудком... Люди недоверчиво насторожились против него.
– Товарищи, – начал второй секретарь райкома, – есть еще один выход. – И все до предела напрягли внимание. – Есть еще один вы-ход, – повторил он. – Можно начать разработку леса на берегу Охот-ского моря. Но трудности будут и там большие. Работу надо под-нимать с нуля: строить бараки для жилья, баню, столовую, конто¬ру. Жены ваши и дети пока останутся здесь. Рабочих нужно будет перебрасывать вертолетом. Это отсюда километров за 120-150. Но там трудности и в таком плане. Нужны кирпичи для печей, печники, строители, рабочий инвентарь, а главное, там нет еще дорог, нет причалов. Лес повалим, возьмем, а как его погрузить на морской транспорт? Большой пароход просто так не подойдет к берегу. Думали уже строить плоты и на них грузить лес, чтобы потом кранами перегружать на пароходы. Но как установить на воде те краны? Дорогу конечно уже там начали строить к Восточному порту местные жители. Но они стеной встали против вырубки леса. Кедр дает им орех, он кормит и белку, а охота – там основное занятие. Они написали в Москву, и она будет решать этот вопрос. Такие проблемы не во власти наших полномочий. Хотя мы уже с начальником леспром¬хоза и вашим Валерием Ивановичем облетели на вертолете те леса. Работы там конечно хватит на десятки лет...
Кто-то выкрикнул с места:
– А как платить будут?
– Платить, товарищи, будем в два раза больше, чем здесь. В убытке люди не будут. Думаем, что неделю партия лесорубов рабо-тает, потом их доставляем вертолетом в деревню для отдыха и уво-зим вторую...
– А правда, что наш лес японцы смазывают чем-то или заворачивают его в целлофан и опускают на морское дно, чтоб не гнил, – спросили из толпы беспартийных.
– Товарищи, не будем отклоняться от конкретного вопроса, – ответил второй секретарь райкома.
– Вырубим весь свой лес, а потом через сотни лет будем его же покупать у япошек, – напирали опять из толпы.
– Товарищи, организованнее, организованнее... Слово даем толь¬ко членам партии. Леса у нас хватит, не успеваем брать даже естес¬твенный прирост... Беда только в том, что не везде мы можем его пока достать... – отвечал районный представитель.
И вдруг из-за открытой двери вперед вылезла бабка Лобачевчиха. Высунув свою испуганно лисью мордочку, спросила:
– Хорошо тебе начальник, тут лясы точить да золотые горы обещать. Мол, на берег моря самолетами будешь всех отправлять, а потом и всю деревню туда загребешь, а куда же мне старой деться?
Все поглядели на старуху сочувственно, но нашлись и зубоскалы:
– За мост тебя, баба, отправим и положим рядом с Яшкой Красновым. Только зачем ты ему такая старая и сморщенная нужна? Он знает с кем лежать... С Ларисой...
Но люди не поддержали шутки, которая показалась всем неуместной и грубой. На парня зашикали, не до твоих глупостей...
Но люди услыхали горькую правду:
– Да, товарищи, кого не заберут свои родственники, будем тех оформлять в дома престарелых… Другого выхода у нас нет… – и бабка Лобачевская, ахнув, попятилась в коридор…
Люди, возмущались, поднимали еще вопрос о том, что лес вокруг Ясной Поляны вырублен, но почему до сих пор многие делянки не засеяны кедровым орехом. Говорили злобно, остервенело, отводили душу. Кедр растет более ста лет, так почему его не сеют? И странно было слушать их горячие споры. Деревню нужно было покидать, а тут люди хотели сохранить и выращивать вокруг нее новый лес…
Собрание ничего так и не решило. Договорились пока лес брать на старом месте, хоть он уже и не очень подходил по стандартам. Брать по склонам, можно, пройти старые делянки, там кое-где когда-то оставляли кедрачи, за эти годы они немного поднялись… Собрание сумрачно расходилось, но в народе кипело и клокотало брожение… В Москву послана депеша, что-то она там решит та далекая Москва…
Анна Андреевна очень сожалела, что не присутствовала на таком важном собрании. Получив в районо деньги, и уже в шестом часу вечера быстро пошла к месту, где обычно янополянцы ждали попутный транспорт. Но надеяться на него сегодня не приходилось. Коль собрание, то людей уже после обеда привезли из леса. Значит, стоят погрузчики, не ходят лесовозы… И учительница, сбросив туфли и положив их в портфель, где было более двух тысяч денег, обула прихваченные из дома тапочки. Ну, теперь дай бог ноги… и попутного счастья…
Однако ей повезло. Вскоре Анну Андреевну нагнала машина. Шофер подбросил директора мигом километров на двенадцать, довез до развилки двух дорог и свернул в сторону. Впереди еще восемнадцать , но это уже пустяки… Это уже не так страшно… В лесу ходят тигры и рыси, поднялся и истощенный за зиму из берлоги и медведь… Но зверя бояться – в лес не ходить. Возбужденные до предела нервы, свежий воздух, надвигавшийся вечер и страх, зажатый где-то в глубине сердца, придавали телу и ногам необычайную легкость. И она «летела», не ощущая тяжести уже немолодого довольно плотного собственного тела, ни уставших ног. Скорее, скорее бы проскочить эти колоритные восемнадцать километров. При спуске можно и пробежаться… Кто увидит, как она пулей летит по лесу, забыв, что уже сорок пять… Разве только мышь шарахнется при ее приближении, зашуршит в сухой листве и очумело замрет от испуга, да заяц удивленно выглянет из-за дерева… А с более крупным зверем не собираюсь встречаться: «Ходят же другие люди и ничего…» Страшнее, если наткнуться на человека. Все знают, что двадцать шестого каждого месяца учителям выдают зарплату… Чтоб не страшно было, сочиняла стихи.

Дорога горная узка,
Ее всю рвы к скале сжимают,
И слышен гул издалека:
Струи ручья волной играют.
Но тьма все немотой ковала,
В ней утонул огромный мир,
Где нет конца и нет начала,
Мерцает звездами эфир.
А ночи черная вуаль
Спасает женщину, как лира,
Слегка наброшенная шаль,
Портфель в руке и небо мира.
Зарплата людям, как всегда…
Спасите Боги на дороге,
Осветит путь слегка звезда
И тускло бросит свет под ноги…

К деревне подошла около десяти вечера. Вот уже и кладбище. Тоже не очень приятно идти в темноте мимо него, но еще страшнее оглянуться назад, на то, что осталось там в темноте. У нее не хватило бы духу туда пройти и километр – умерла бы от страха и бессилия. А тут уже рядом огни. Огни такие родные и дорогие, рядом и свой дом, и сын…
В учительской сидела Катерина Краснова. Она не пошла на собрание, что толку? Если деревню снесут – куда ей рушиться с места? Тут прошла ее почти вся жизнь, тут ее старые родители, тут она похоронила и своего Яшку. И Катерина, сидя одна в пустой школе, плакала. Плакала, что так неожиданно потеряла мужа, что по глупости родила только одного разъединственного сына, который где-то скитается по морям, а ей с ее старыми родителями негде скоро будет приткнуть свою голову… Дал бы бог, чтобы хоть всё было благополучно у Гришеньки, чтоб вернулся домой жив-здоров, а то мало ли что бывает…
В клубе кончилось кино, стали подходить люди, получали деньги. Пришла после собрания и Софья Ивановна, а за нею Гузеева и Эльвира. Те тоже были там, но находились в боковушке Валерия Ивановича и слышали слово в слово о чем говорилось. Были и их мужья. Им пертурбация в деревне – страшнее цунами, сметавшего все живое на воде и суше… И они на второй день от Моти привезли по мешку сахара, чтобы кормить пчел. Открыли улики и выпустили живность на облет… Мол Виноградов уже давно вынес своих из омшаника… Пусть тренируется пчела, укрепляет свои крылья. Скоро появится трава, зацветут цветы, черемуха, а потом липа, и польется рекой мед, пахучий, первосортный… Каждый улик даст до ста килограммов…
А Анна Андреевна на второй день решила очистить двор школы от опилок и дров, разбить вокруг клумбы для цветов… Нет, пока жива деревня – нужно за нее бороться. А самой думалось – как можно уничтожить такую жемчужину красоты? Сделали хоть бы туристический городок. Отбоя не было бы от желающих здесь проводить отпуск и летом, и зимой…
Но оказалось, что было еще сыро и грязно. Не везде еще растаяли и опилки – отложили уборку двора на потом. Зато Николай Николаевич Шульга наводил порядок с ребятами в саду: подбеливали деревья, обрезали сухие ветки, сгребали мусор с грядок опытного участка, складывали всё в кучи, сжигая их потом…
И Анна Андреевна проявила уже максимум энергии заядлого огородника. Она еще до этого посеяла дома в тазике помидоры, накрыла их тряпкой, как в письме советовала сестра Мотя, и через то простое приспособление поливала землю комнатной водой. Через неделю напористо полезли крохотные всходы и вытаскивали за собой из земли чешуйки семян. Вылазили разрывая слабыми ростками землю, пробиваясь к жизни. «Но почему чешуйки не остались под землей?» – удивлялась учительница. Как быть? Ага, ее светлый ум осенила простая идея. Чем проще – тем мудрее. Слишком мелко было насыпано земли. Засыпать ростки сверху землей и потолще. Сказано – сделано. И стала присыпать то, что уже родилось, и жажда жизни охватила всё его зеленое существо, и оно неудержимо карабкалось, тянулось к свету, к солнцу…
Зашла Софья Ивановна, удивилась энергичным стараниям директора.
– Что вы делаете? Загубите всё. Разве вы не видели, что при всходах и помидоры, и огурцы, и дыни иногда из земли тянут за собой кожуру, только у фасоли две семядольки превращаются в первые листочки...
В тот же день директор получила письмо от дочери, в котором та писала: «Мы тоже заделались огородниками. Игорь набрал в ба¬ночку земли и посадил в нее два зубочка чеснока. И представь себе такую нелепость – корешками вниз. Вот же дурак! Я вытащила их и посадила наоборот – корешками вверх.»
Да, комментировать тут не приходилось, Анна Андреевна конечно до такого не додумалась бы…
За мостом, недалеко от магазина Бовы плотники застучали то-порами. Срочно строились заготконторы. Летом собирались здесь принимать ягоду и грибы, папоротник, осенью – дикий виноград, лимонник и кедровый орех. Но откуда он? Лучший кедр вокруг в радиусе пятидесяти километров – уничтожен. Но районное началь¬ство таким методом хотело занять освободившиеся руки людей... В магазинах теперь навалом лежало всяких товаров и продук¬тов, но как можно меньше водки. Тоже своя политика, чтобы не было недовольства и чтобы не было пьяных разгулов. Всё дела¬лось для людей, для их спокойствия. Когда делаем для людей – делаем и для себя. Начальству нужно было сохранить рабочую си¬лу...
Человеческое нутро, как шило в мешке, – не утаишь. В один из вечеров Анна Андреевна увидела, как старший сын Скворикова выполз из-за верб около ее дома. На его плече болта¬лось охотничье ружье, а сам он еле шел, согнувшись в три поги¬бели и закинув за голову руки. Он «пер» на спине изюбренка, уцепившись двумя руками за его передние ноги. Задние –убитого животного тянулись чуть ли не по земле... А через несколько дней новый изюбренок поплатился жизнью. Кто-то его подстрелил, и очумелое молодое животное выскочило из леса к ним, к людям: «Спасите меня, если есть у вас сердце...» Он упал около ступенек канторы и, вытаращив безумно глаза, стал задыхаться.
Эх, люди, люди, смотрите теперь на зло ваших рук, и есть ли у вас совесть?
Собрался народ, окружили лесного пришельца. Николай Никола¬евич Покрашенко сбегал домой, принес нож и не успели люди ахнуть, как дорезал трепещуеся в последних судорогах животное...
Зато Валерий Иванович выделил автобус, и женщины набились в него до отказа. Все сидели с корзинами, коробками и сумками. Ехали за 60 километров - на птицеферму за цыплятами. Вы там решайте судьбу участка, а мы знаем свое дело. Время - золото, оно не ждет...
Ехала и Мотя с двумя большими коробками. В одну собиралась покупать себе, а во вторую – Анне Андреевне…
– Привезу тебе штук девяносто, – говорила она директору шко-лы. – Не ахай, не ахай. Они же кволые, половина подохнет. Возьму немножко смешанных, а остальных петушков. Они же по пять копеек. Часть пропадет, а что-то и тебе останется. Всю осень будешь с мясом...
И привезла ей желтенькое, пушистое, крикливое чудо-комочки. 90 живых маленьких существ. Пи-пи-ли... «Ой, кто мы? И где мы оказались? И что такое вокруг нас? Почему нам так тесно и жарко друг от друга?..»
Анна Андреевна поместила их в пристройке, которая была прилеп¬лена к боку КБО. Сарайчик чистенький, с хорошим деревянным по¬лом и светлым окном. Она уже заранее купила яиц, чтобы ими кор¬мить первые дни свое хозяйство. В той боковушке они с Алешей отгородили угол досками и осторожно выпустили пискунов на волю . Поставили тарелочки с водой. Один самый шустрый и самый смелый цыпленок нечаянно сунул в воду свой желтенький носик. Ой, что это? Помотал клювиком в водичке, и она вдруг оказалась внутри его горлышка. Ему показалось, что что-то приятно защекотало ему язычок и вдруг побежало, побежало по горлышку внутрь: «Ой, как хорошо!» И цыпленок снова сунул клювиком в водичку и снова закинул назад головку... Ой, ой, как вкусно!.. Другие цып¬лята тоже стали подбегать и цокать клювиками по блюдцу. Но тут они увидели рядом что-то беленькое и желтенькое? Его можно тоже пить? Стукнули клювиками по тарелочкам. Ой, что же это? Товарищи, товарищи, беленького понемножку... Да не топчите лапками, не топчите?.. Ешьте помаленьку, а то вдруг –отрава... Сначала нужно испы¬тать, если с нами ничего не случиться, тогда и... А теперь можно полежать под маленьким теплым солнцем, которое какое-то непонятное существо повесило его над нашими головами. И они, отталкивая друг друга, ложились под тем солнышком, вытягивали свои крохотные еще слабые лапки и обогревали косточки.
Вечером пришло то большое существо и схватило солнце, и вдруг оно погасло и стало так страшно, ой как страшно, что все они напу¬гались и стали кричать: «Солнце, пи-пи! Солнце, пи-пи! Дайте нам солнце! Зачем вы у нас его забрали?»
Анна Андреевна решила убрать на ночь рефлектор – пусть спят, а то так и будут мотаться всю ночь. Им же нужен сон, отдых. Но как только она его погасила, тут всё цыплячье царство вдруг заорало страшно, испуганно и очень даже требовательно: «Свет? Свет! Свет!»
Орали так, что было слышно даже у Сквориковых, прибежал Ленька , заскочила и Светлана Прокопьевна с Сережей:
– Что у вас тут случалось?
– Да вот спать их не могу уложить, как только выключу рефлектор, они кричат. Но как их все-таки усыпить? Если оставить свет на всю ночь, они будут копошиться, мотаться сюда-туда, до утра.
Светлана Прокопьевна не могла дать совета, так как в таких делах «петрила» еще меньше своего директора, но Ленька и тут был учителем учителей и причем неплохим.
– Включите рефлектор, но отведите его в сторону, сделайте им полумрак, они подумают, что вечер, и уснут...
Совет подействовал, как волшебная палочка. Цыплята сбились все в кучку и затихли..
Но на второй день учительница заметила, что один из них уже волочил сзади ножку. И все его собратья старались клюнуть, ударить, а он бегал, резвился и не обращал внимания на это неспра¬ведливо жестокое обращение с ним.
– О господи, уже успели и отдавить дуралеи малышу лапку, – говорила Анна Андреевна Алеше.
Около Мотиного магазина проехал грузовик, посигналил. И вдруг все желтенькие комочки мгновенно бросились в угол, налетая друг на друга, толкая цыпленка с отдавленной ножкой… Забились и, вытянув шейки, стали прислушиваться! Ой, как страшно! Ой-ой-ой...
Прошел день, второй, третий… Никто из пушистеньких комочков и не собирался оставлять этот заманчивый мир. Лишь один цыпленок таскал все время за собой ногу. Он бегал, прыгал, а лапка тащилась за ним...
– Но стоп! – воскликнула наконец хозяйка. – Ножка сзади воло-чится, а как он у меня тогда бегает? О господи, да у него их три! Вот это да! Оказывается – ты Малышка урод! Недаром тебя все и обижают, клюют из всех своих цыплячьих силенок.
Прожил тот цыпленок неделю, а когда подох, сгребла его брезгливо хозяйка и понесла за дом, чтобы выбросить в яму. Все равно потом все это засыпется землей. За двором на скамейке между домом Анны Андреевны и Лиды сидела Фроська, жена Николая Николаевича Покрашенко,
– Фрося, вы не видели цыпленка с тремя ножками? – спросила учи¬тельница.
– Нет. Ничего не видела и знать не хочу! Сколько сижу здесь и никто не пробегал, – ответила та.
– Не видели цыпленка с тремя ножками?
– Я же вам сказала, что никто тут не пробегал, что я ослепла, что ли?
– Да я же не о том. У меня цыпленок был с тремя ножками, а вот теперь его заклевали остальные цыплята.
– А-а-а, – еле дошло до Фроськи. – Так нужно было его посадить отдельно, он бы у вас и вырос...
– Да что вы! Зачем он мне такой!? Кто его станет есть? Уродливое всегда корежит нас, если оно имеет даже маленькую цып¬лячью душу...
И вдруг Фроська зло сказала: – «А мой-то Николаша схлестнулся с Лидкой, а она потаскуха на чужого уже позарилась... Ты тут рядом живешь, не видела, не заходит ли мой Покрашенко сюда?»
– Извините, не видела...

Глава 17

А школа к первому мая как всегда готовила концерт. За жабры взя¬ли Светлану Прокопьевну: давай, разворачивайся. Что там у вас де¬лалось в Фергане, поделись опытом. Но учительница английского языка не очень-то отдавала силы школе. Пока... Пока... Да что за две недели можно было и дать? Пока приживалась, присматривалась... Но в первые же дни одевала трико и шла на школьную спортивную площадку или в спортзал заниматься на турнике. Подтягивалась по двадцать пять раз подряд. Говорила, что когда-то вытягивала и до тридцати шести, ее сын Сергей прибегал в это время к Анне Андреевне и спрашивал, как топить печь, как и когда прикрывать трубу. А через час Алешка и Ленька объясняли ему как колоть швырок на более мелкие доли. Потом все трое варили обед. Правда, он состоял из одного только картофеля, начищенного Ленькой, но зато сваренный, потолченный и поставленный в духовку, чтоб не остыл. А на столе лежали украденные Ленькой дома соленые огурцы... «Брат дал», – врал безбожно Ленька Алешке и Сереге. Потом кто-нибудь из этой троицы бежал приглашать Светлану Про-копьевну на обед, а двое остальных в это время впопыхах протирали крашенные полы...
Шефство Леньки – просто волшебство. Скоро Светлана Прокопьевна к величайшему ее удовольствию, получала на обед супы, компоты и даже кисели с воздушными оладьями. Правда, там была работа и Ленькиной матери и директора школы... Но Серега... Серега оказался очень понятливым в кулинарии, куда способнее, чем в школе на уроках английского языка...
Как-то Анна Андреевна зашла к ним предупредить Светлану Прокопьевну о перемещенных на завтра уроках. Сережа лежал на кровати с распухшим от слез лицом. Его мать просматривала коньки, которые нельзя было уже применить. Река давно вздулась и понесла куда-то свои воды...
– Вы Алешу бьете флотским? – спросил Сережа, все еще всхлипывая.
– Не понимаю тебя. Как это по-флотски? – удивилась директор.
– Не по-флотски, а флотским. Ремнем флотским бьете Алешку?
– Флотским? Да нет. Не приходилось совершать такую экзекуцию. Это же наверное очень больно.
– А меня бьют, – ответил мальчишка.
– За что же? – и директор посмотрела на Светлану Прокопьевну, которая сидела молча, вроде воды в рот набрала.
– Обед не сварил. Денег у меня же нет, и я не пошел в мага¬зин просить у тети Моти в долг. Вот меня и отлупили.
Светлана Прокопьевна продолжала молчать, а потом ответила:
– Подумаешь, отлупила. У самой теперь вот руки болят, пока с тобой возилась, – и она обхватила плечи руками, теми руками на которых могла подтянуться на турнике двадцать пять раз...
– А куда же вы дели зарплату? Неужели могли всю истратить? Прошло всего три дня, а получили вы прилично. Купили что-нибудь из вещей?
– Да нет, на трюфеля истратила, девчонок угощала.
– А вы разве не думали о том, как месяц потом жить до следующей зарплаты?
– Ах, оставьте меня! Об этом я никогда не думаю!
– А кто же за вас должен думать? У вас сын, и его нужно кормить.
– Мама и брат. Вон получила сегодня из дома письмо. Пишет, мол, доченька, не стирай, а складывай. Покупай новое, грязное потом мне пришлешь, и я постираю. А за что покупать - не пи¬шет. Дура, денег лучше бы прислала...
– Послушайте, разве так можно жить?
– А разве нельзя? Я всю жизнь училась. Сначала в одном ин-ституте, потом в другом...
– Да, Светлана Прокопьевна, трудно вам будет, но жить все-таки нужно. Дам вам взаймы денег, потом когда-нибудь отдадите. Закупите продукты, чтобы было из чего готовить обеды...
– Простите, кухарка – не мое амплуа, – ответила учительница и недовольно и даже возмущенно повела плечом.
– Сварить обед себе и сыну – это не роль в театре, а жизнен¬ная необходимость. И потом зря вы так при сыне говорите о сво¬ей матери.
– Мой сын видел разные спектакли и эксперименты с моей мамочкой. Я эту старуху терпеть не могла и уехала фактичес¬ки из-за нее. Меня в ней раздражало всё: ее походка, разговор, безмозглость старой бабы и особенно манера угождать мне. Пом¬ню, однажды довела ее до обморока и наплевать, даже радовалась.
– Каким же образом? – удивилась директор школы не только словам учительницы, а еще и тому, что та так неожиданно и цинично стала раскрываться перед нею. Будто моток, с которого сматывали нитки. А что там внутри? А наверное ничего, пустота. А Светлана Прокопьевна продолжала, даже как бы хвасталась:
– Лежу в своей комнате на кровати, отдыхаю, а она крадется на цыпочках, чтобы открыть мне форточку. Мол, душно, нечем те¬бе, доченька, дышать. Ну, я тут и взорвалась, стала на нее кри¬чать и смотрю, что же с нею будет? А она заплакала и бух на пол...
– А вы?
– А я перешагнула через нее и ушла из дома. Не люблю эти экспрессивные ее выходки. Да и что же мне еще оставалось делать? Комедии Шекспира в наше время не в моде. Теперь свои эталоны взаимоотношений между людьми. Весь мир увлекается современ¬ной музыкой. А в обмороки падали только старые княгини, да и между детьми и взрослыми должен быть определенный этикет. Не¬льзя допускать, чтобы, дети становились на целый пьедестал выше родителей. А ее глупое потакание мне во всём довело саму меня до того, что я стала истеричкой. И от любого шага этой трубадуры меня бросает в дрожь. Вот села и уехала, покончив разом с нею свою эпопею... Выйду здесь замуж, я же красивая... Найду гео¬лога...
Анна Андреевна ничего не ответила, «Поживём увидим, – как обычно думала она. – Но не дай бог кому-нибудь достанется та¬кое чудо со всеми своими «эпитетами»...
После майских праздников хозяйство Анны Андреевны увеличи-лось и даже основательно. Как-то она зашла к Моте в магазин, а та с хода прямо в лоб огорошила ее:
– Андреевна, ну как, не подохли твои цыплята?
– Да нет, двое только пропало. Кормлю по вашему рецепту...
– О! Так ты заведи еще и поросят. У меня чушка принесла де¬сять штук, буду продавать. Могу и тебе уступить. Порода хоро¬шая – не пожалеешь.
– Директор школы колебалась:
– Но что я с ними буду делать? Чем и как кормить?
– Научу, только бери. Вначале покормишь кашкой, а потом траву будешь подмешивать. Но надо брать двух. Не скучно им бу¬дет, жратву хватать будут один перед другим, а значит и лучше расти...
Что делать? Целый год Мотя выручала продуктами, и отказать было неудобно.
На второй день муж Моти вытряхнул из мешка в загородке сарая учительницы двух месячных беленьких поросят. Это еще одно маленькое чудо, хрюкнув, появилось перед учительницей и ее сыном, как небывалое явление. И живность эта была поумнее цыплят. Они пробежали по загородке и юркнули в сарайчик, набитый опилками. Забились там в уголок и сели на задние ноги, прижав хвосты к опилкам, а сами зоркими и хитрыми глазенками озорно и весело уставились на новую хозяйку: «А вот нас теперь и не достанешь! Ты большая и сюда не пролезть! Слабо поспорить?»
Анне Андреевне показалось, что ее поросята, эти два шустрых комочка весело и по-детски безрассудно смеялись над нею.
– Вот шалуны! – произнесла она.
И вдруг ее новые питомцы навострили ушки, повели ими, вслу-шиваясь в ее голос, что даже вроде смех исчез из их глаз, а появилось в них что-то хитрое, умное. Да, Анна Андреевна видела, как они осмысленно, даже очень смышлено «думали», вслушиваясь в ее голос.
– Ша-лу-ны, – ласково растягивала она слова, – шалунчики, мои маленькие шалунишки, мои беленькие шустрики...
По-видимому поросятам понравился ее голос «Хрю, хрю» – произнесли они ей в ответ.
– Хотите, я вам спою, – предложила им хозяйка и тут же что-то замурлыкала! «Что же они будут делать?» И маленькие «чудики» вслушивались в ее мелодию и потихоньку что-то подхрюкивали ей.
«Господи, да они же всё понимают, мыслящие... Как же их потом резать? А, не нужно об этом сейчас думать...» – и она бро¬силась домой, принесла в миске рисовую кашу, сваренную на су¬хом молоке. «Идите-ка сюда, малыши, к корытцу. Я вам вчера его вычистила и ошпарила кипятком, чтобы всё было стерильное».
Поросята выглянули из сарая, а когда она закрыла калитку и отошла немного, они не торопясь подошли к еде, сунули свои мордочки. Но этого им показалось мало: они забрались пыльными передними ногами в кашу и стали чавкать. Поистине – пусти свинью за стол, а она и лапы на стол... Мыслят, а едят по-свински, кашу загрязнили. «Ах, вы! Несчастные поросята, грязнули, не можете по-человечески поесть» – думала учительница.
Итак, Анна Андреевна обзавелась хозяйством: цыплятами да поросятами. Посадит еще и огород... «Крепко берется», – думал о ней Семен Ефимович. «Врет, что городская. Видно птицу по по¬лету, – решили некоторые из яснополянцев. – Хватка у нее дере¬венской бабы... Приехала сюда поднажиться... Тут каждый камень мхом враз обрастает, если приложить как следует руки...» А учительница думала: «Конечно многовато всего этого, что насоветова¬ла Мотя. Может, она разыграла меня? А вдруг цыплята не подох¬нут, что тогда с ними делать? Но жить в деревне, ходить по земле и ничего с нее не брать, не иметь своего, а всё тянуть из магазина – преступление. Да и ходить с сумочкой по деревне – стыдно. Почему кто-то должен работать на другого? Что, руки у меня не с того места выросли, как у других? И Алеша пусть при¬выкает к труду. Вон Ленька какой...»
Во второй половине мая вспахали огороды, и все бросились садить. Анна Андреевна получила его за деревней, рядом с Софьей Ивановной. Учительница обратила внимание, что все в поле бывший директор делал сам. Люба сидела дома, не помогал и сын. И Алеша, разбросав свою картошку в лунки, набитые Анной Андреевной, бежал помогать и Семену Ефимовичу.... Одному садить было крайне неудобно…
С Семеном Ефимовичем у Анны Андреевны установились дружеские отношения, он уже несколько раз подвозил из магазина Моти к ее дому закупленную крупу для хозяйства. А как-то приволок на спи¬не мешок пшена. Всё это время Ярков не пил, но однажды, еще в апреле после зарплаты, не вышел на работу: день, второй... Директор на следующий месяц не включила в табель эти пропущен-ные дни.
Сегодня они заканчивали садить. На днях была получка, но Ярков трезвый. Тогда, в учительской Семен Ефимович при учите¬лях ничего не сказал, что у него удержано из зарплаты. Бывший директор первый закончил свою работу и подошел к грядкам Анны Андреевны. Посмотрел, так ли она набила лунки под огурцы, как он советовал или нет, не загустила ли. Ага, всё так. Они вместе вышли с огородов и по тропинке направились к деревне. Анна Андреевна шла впереди. И она, вдруг почувствовала, что Семен Ефимович упорно смотрит на нее. Обернулась. В чем дело? Даже остановилась.
– А зачем же вы меня так ударили рублем? – спросил он, и в его словах была обида, удивление и даже разочарование в ней, женщине. Ведь он же для нее делал многое, как ни один человек в деревне, а тут вдруг оступился, и она казенно и безжалостно тут же хлестнула его да еще и как.
– Семен Ефимович, но вы же пропускали занятия? – пролепе¬тала она растерянно и покраснела как рак от стыда, опустив глаза. Нет, не посмела эта всегда знавшая администратор-женщина как ей жить и как поступить в любом случае, сейчас посмотреть Семену Ефи¬мовичу в глаза, такие преданные и такие беспредельно добрые, что у нее на глазах у самой выступили слезы. Она стояла и сто¬яла, потупив, как нерадивая провинившаяся школьница, свой взор в землю: «Семен, дай мне по морде, дай пощечину, ну сделай это. Я – ничтожество...» А когда подняла веки, Семен Ефимович был уже далеко. Только его выгоревшая рубашка голубым пятном вид¬нелась среди травы...

Глава 18

Через несколько дней прошли в горах сильные дожди. Горные речушки забурлили, бешено понесли свои воды, вышли из берегов, сносили кусты, большие деревья и мосты, и их речуш¬ку трудно было узнать. Она снесла около дома Анны Андреевны бревно, переброшенное через нее и доставку к нему. Как детскую игрушку с хрустом разорвала ажурный мостик около Крысина. Вода ее плескалась у самой дороги и вот-вот готовая бешенной стихией захлестнуть и дом учительницы...
Деревня оказалась разорванной на две части. Связь поддерживали только по телефону. С одной стороны в школе и конторе, с другой – в медпункте Черняковой и в магазине Бовы. Мосты бы¬ли разрушены вокруг деревни и практически в нее нельзя было по¬пасть или выехать из нее...
Оказался отрезанным от своей пасеки и Виноградов. Приехал из края представитель, проверяющий. Посмотрел пасеку, и они вечером отправились в деревню к Виноградову домой. Переночева¬ли, но утром вернуться обратно не смогли: бревенчатый мост при въезде в деревню был снесен горной рекой. Два дня сидели они как в ловушке, несколько раз за это время подходили к бу¬шующей реке, но не решались перебираться в брод...
На третий день Виноградов, приезжий и Вовка, вооружившись шестами, снова оказались на берегу.
– Андрей Андреевич, – сказал приезжий Виноградову, – не стоит рисковать. Вода собьет с ног, и поминай как звали...
Вовка испуганно смотрел на кипящий бешено котел реки.
– Не нужно, – уговаривал он отчима. – Собьет.
– Нет среди вас мужчин, – шутил Андрей Андреевич. И до-бавлял: – Вы понимаете, что говорите? Пчела закрыта третьи сутки, поляжет...
– Давай потерпим еще до завтра, может дадут воздушный транспорт, – говорил инспектор, явно не собираясь рисковать собой и лезть в бушующие потоки реки. – Не устоять, черт с ними, с теми пчелами, сообщили же в край по телефону... Пришлют человека, пасечника.
– Эх, вы, не рыцари. Вовка, раздевайся и за мной, не будь бабой. Ты будущий солдат, должен побеждать огонь и воду, и он бросился прямо в одежде в бушующий поток.
Но стоило ему пройти несколько шагов, как сильным ударом волны выбило из рук шест, вода подхватила его слабое, обес¬силенное намокшей одеждой тело, и понесла в своих коловоротах. Стоявшие на берегу видели, как Андрей Андреевич скрылся под во¬дой, потом голова его вынырнула, и он успел еще крикнуть: «Вовка, сынок, береги Егорку!..» Егорка – сын Виноградова от первой жены...
А Вовка, когда понял, что произошло, закричал вдруг бешено истерично:
– Папа, папка, папочка!.. – в истерике, не помня себя, он выкрикивал те слова, которые все эти годы не поворачивался язык произнести, и которые он так привык повторять мысленно: «папка...»
Приезжий и Вовка бросились по берегу, продираясь сквозь кус¬ты в ту сторону, куда унесла Андрея Андреевича река. Но где там? Кругом бурлила, кипела и пенилась вода, шумела зловеще, остервенело, несла в своих потоках бурелом и вырванные с кор¬нями деревья. По сторонам реки стоял уже зеленый лес, но в его звенящей тишине и полумраке было что-то жуткое и до ужаса страшное. И Вовка, не помня себя, со словами «папа, папочка» бросился со всех ног в деревню...
А на второй день вертолетом были доставлены на Поляну письма, газеты, хлеб и люди, кто по каким-то причинам оказал¬ся в это время в районе... Срочно заброшен был и молодой парень – новый пасечник...
Искали Андрея Андреевича три дня. Одни с одной стороны реки другие – с другой. Был в этой группе и Семен Ефимович. Но поиски ничего не дали…
И только через неделю, когда немного спала вода, люди снова прошлись вдоль берегов. Километров за пять от Ясной Поляны и нашли Андрея Андреевича, вернее то, что осталось от него. Его зацепило полой костюма за корягу...
Домой в деревню труп не привезли, заколотили сразу в гроб. Пусть в людской памяти он останется живым красавцем... И похо-ронили его рядом с Ларисой... с другой стороны, где лежал Яшка. Вот так распорядилась судьба – жизнь. Не было у Ларисы счастья при жизни, зато лежать теперь ей рядом века с самыми красивыми мужчинами Ясной Поляны...
Когда хоронили – женщины плакали, а Таня кричала дико, истошно, падая на сырой холм прохладной земли, пока не увели ее под руки в деревню...
А среди старух пошел шепоток, что обладала та Лариса колдов-ской силой, и уводит теперь одного за другим к себе мужиков.
И предсказания сбылись. Через неделю у ее ног положили еще одного, мужа Лиды. Но народ тут молчал, не плакал, а только го-рестно некоторые вздыхали: «Отмучился бедняга, да и развязал Лиде руки... А то – дома хозяйство, сама целыми днями в лесу, а на руках еще больной муж...»
И тут же дня через три во двор Анны Андреевны зашла Фрось¬ка:
– Можно, я с твоего двора покричу на Лидку? – спросила и испытывающе посмотрела на учительницу, стоявшую около сарая.
Та удивилась:
– Как вы будете ей кричать? Дома никого нет. Лида в лесу.
– Ничего, что нет. Я и без нее.
– Кричите, – заинтересовалась Анна Андреевна.
И та начала изрыгать на свою соперницу такие проклятия, что у учительницы глаза на лоб полезли от такой экспрессивной, на-сыщенной эмоциями бранной речи.
– Чтоб тебе ноги поотсыхали, чтоб на тебя твоя крыша обва-лилась, чтоб тебя инцифалитные клещи закусали, ; и так далее, и так далее... Чего там только не было в тех проклятиях? Причи¬тая, Фроська крестилась, но не знала как правильно наложить на себя крест. Неся руку ото лба, она другой раз направляла ее на правое плечо. Потом плевалась и клала крест сначала на левое. В конце концов последний раз плюнула и стала посылать в окна Лиды сухие тонкие дули. Они посыпались мгновенно, как на ленте кинема¬тографа и их хватило бы на всю Ясную Поляну с избытком... А ког¬да Фроська отвела душу, и калитка закрылась за нею, Анна Андреевна посмотрела на воробьиную фигурку Фроськи с лисьей мордочкой с птичьими ножками и подумала: «Покричишь теперь, милая, когда всю жизнь жила за спиной мужа и нет ни дня рабочего стажа. Вечно отиралась то в магазине, то в столовой...»
А вечером в тот же день ее Покрашенко, никого не стесняясь, у всех на виду, не торопясь, открыл Лидину калитку и как хозяин вошел в дом, оставаясь там до утра...
Фроська с этого времени сменила тактику. Варила дома обеды и ужины, сама ходила принаряженная, не славила мужа по деревне, но куда ей со своими нехитрыми бабьими мудростями до Лиды, еще молодой женщины, с румяными, отливавшими здоровьем, щеками, упругими плечами и истосковавшимся по любви бабьим сердцем...
Никто эту любовь не осуждал, только Мотя сказала: «Могли бы хоть девять дней отметить...» Но никто ее в магазине из толпы не поддержал. Люди промолчали...
За Таню Виноградову все стали горой, когда после похорон, заявилась его первая жена и потребовала Егорку, своего сына. Таня в крик: «Не отдам! Он мой!» За четыре года приросла к Егорке, ко-торый как две капли воды был похож на ее собственного малыша. Оба прехорошенькие, кудрявенькие...
Но состоялся суд. Выехало полдеревни баб, чтобы выступить на стороне Татьяны. Мол, и хозяйка хорошая, и на почетной доске ее портрет, и ребенок присмотрен, первый класс уже заканчивает, учится без троек, сыт, обут, одет...
Но суд решил отдать Егорку той, которая его родила. Не важ¬но, что до сих пор не воспитывала сына, а устраивала свою судь¬бу и имела уже двоих детей от второго брака... А когда забирали у Татьяны на том же суде сына – кричала она, кричал душераздира-юще и Егорка: «Уйдите, уйдите, все вы плохие! К маме хочу, к маме! Мамочка, забери меня от них...» Кричала Татьяна, плакали яснополянские бабы на суде, никто с ним не посчитался – увезли силой. А Таня взяла портрет Ларисы и всем показывала его перед магазином Моти. И люди увидели будто живую Ларису, ле¬тящую по голубому небу. Не то фею, не то колдунью...

Глава 19

Уже за полночь… Мутным шаром
Бродила сонная луна,
Земля дышала в ночь нектаром
И нежных слов была полна
Давно уснул лесной поселок
/От всех забот он отрешен/,
Под тихий шёпот спящих елок
Летел во тьму тяжелый сон.
Как кружевной, под лунным светом
Мерцал мосток через реку,
Свиданье… Девушка с букетом
Была подобна мотыльку…
И вдруг циклон; сорвал все розы,
Река ревела день и ночь,
Рвала деревья, пни и лозы,
И унесла тот мостик прочь.
У человека руки – сила:
Сверкает новой белизной,
Его бригада мастерила,
Но для любви уже другой…

Разлившиеся реки оторвали яснополянцев на целую неделю от работ в лесу. Но поистине: нет худа без добра. Люди за эти дни старались закончить посадку огородов, наводили порядок во дворах, пилили и кололи загодя дрова к будущей зиме... К Сквориковому двору, как и обычно, потянулась гуськом цепочка мужи¬ков и парней из общежития. Они уже, подходя к двору, заранее покряхтывали от удовольствия, предвкушая, что за завтраком пропустят по рюмашечке и хорошенько закусят жаренным салом с яич¬ницей, маринованными грибками и огурчиками. А если работа бу¬дет в поле, то разведут там еще и костер и зажарят на вертеле куски свинины, жирной, ароматной... А вечером хряпнут не по одному стаканчику... Да за такое удовольствие за день горы можно свернуть, почаще бы только приглашали...
Таня, Галина Гавриловна и Людмила Григорьевна обсадили огороды бабки Лобачевской и Лиды. Кто же поможет старушенции? Жалко все-таки бабульку. Садили просто так, из гуманных соображе-ний и на угощение, выставленное Лобачевчихой, не зарились. Так поширяли вилками для вида в яичницу и лизнули чуть-чуть варенья. Лиде помогали потому, что там жила Таня, которая частенько «за-нимала» без отдачи у хозяйки то пару луковиц, то миску картошки, то кусок сальца...
Зато Акулова с дочкой Таней вкалывали, не разгибая спины, на чужих огородах за пару ведер картошки, а свой огород стоял чер-ной латкой среди других. Нечем, по ее словам, было засадить. Трудились они и у Моти, наперебой лезли и к Бовихе, бо той только свисни – отбоя не будет желающих угодить просто так, задарма... Подхалимов в деревне хватало, а может и не совсем так было. Прос¬то люди рассчитывали, что потом Бова с лихвой отблагодарит их чем-нибудь очень нужным, дефицитным...
Анна Андреевна, отсадившись в поле, вскапывала грядки под окнами во дворе. Собиралась там садить помидоры. Но земли фактически не было, а гольный камень. Вонзив с трудом лопату в грунт, она собирала камни в ведро, выносила, их за двор, а оттуда тащила чернозем. Мимо двора проходили люди, останавливались, спрашивая:
– Что, Анна Андреевна собираешься здесь садить? Ничего не вырастет на камнях. Тут дом двадцать пять лет стоит, и ничего ни у кого не родило, растет только гольная полынь.
– А я посажу помидоры, – отвечала учительница. – Вырастут, огорода при доме-то почти нет. Вон только несколько грядочек лука, да посеяла редис... Еще и цветы там хочется посадить, – и она указывала на небольшую загородку между ее и Лидиным до¬мом, где, пробивая землю, уже пестрел ежиком лук-батун.
Люди удивленно покачивали головами, посмеивались иронически: «Городская, что с нее возьмешь?» А вслух добавляли:
– Все равно пустая затея, не вырастит, – и про себя подво¬дили итог: –«Ничего, пусть садит, а мы потом посмеемся...»
Но Анна Андреевна упорно несколько дней тягала землю во двор. Под самыми окнами когда-то была земляная завалинка, к весне ее разбросали и таким образом уже кто-то поднавалил ей земли.
И помидоры были высажены и в загородке, и во дворе. Насажены вокруг дома и цветы... Все, теперь ее двор будет как в сказке...
Но в сказку нужно еще превратить и школьный двор. А он – огромный пустырь, захламленный опилками, полуистлевшими дровами.
– Нужно всё сгрести, сейчас все сухое, сжечь и насадить цветы, – говорила директор учителям.
Решено было провести с ребятами линейку, объяснить, какая предстоит большая работа. За день все не сделать – годами копил¬ся мусор. Редколлегия, корреспонденты, фотографы, уже были свои, школьники. Директор провела беседу и с педколлективом, чтобы они своим примером и энтузиазмом увлекали ребят. Вася, Володя Виноградов и Таня Акулова творили какие-то значки победителям. Куркина вышила зайчика, который будет подарен самому лучшему классу.
Но как ни странно, на работу в первый день вышли не все. Хотя многие и были. Мимо двора школы ездил на велосипеде Ленька Сквориков, не стесняясь никого, покрикивал: «Ну-ка давай, ребята, трудись!» Он проехал раз, потом еще раз. Анна Андреевна улучила момент, когда он снова появился около калитки.
– А ну-ка, слазь! – строго приказала она.
– А что? как-то развязано и безбоязненно спросил пацан. – Разве нельзя кататься?
Раньше за Ленькой этой развязности не замечалось. И он добавил: – Велосипед мой...
– Это я вижу, что твой и кататься можно, только не сейчас. Почему все работают, а ты отлыниваешь?
– Но это же не моё! Школьное! Могу и не работать... – уверенно и безапелляционно ответил школьник.
Ответ мальчишки поразил директора. Ей и в городе приходилось немало встречать и лодырей, и симулянтов, но все они как-то прикрывали своё нутро. «Нога болит…», «В боку колит…» или то были
заядлые лодыри не только в труде, но и в учебе. Но здесь особый случай. Такой разбитной мальчуган, но когда коснулось общего, то так нагло и цинично высказал свою точку зрения. Вроде и семья неп-лохая, мать, отец...
Но тут вспомнился арбуз, подсунутый Ленькой еще в начале их приезда, и то, что старший брат недавно тащил на горбу из леса убитого им изюбренка…
Директор забрала велосипед:
– Иди, поработай, потом отдам...
Тому ничего не оставалось делать, как подчиниться силе власти. Ленька лениво побрел по двору, но почти ничего не делал, а больше стоял около той группы ребят, которые на большом костре сжигали мусор.
На второй день снова была проведена линейка. Одним было вынесены благодарности, другим – порицание. Висела уже и стенгазета.
На третий раз вышла вся школа. Не было только двоих. Не пришел Ленька. Когда вся школа работала, мимо двора проползло какое-то маленькое полусогнувшееся существо. На его белобрысую головен¬ку была натянута старая кепчонка, закрывавшая глаза тому невиданному гномику? Да, это был Ленька. Он шел как-то несмело, опустив го¬лову вниз, и в его раскачивающейся нетвердой походке было что-то почти старческое. А согнувшаяся, сгорбленная спина вызывала жалость и удивление. Было видно, что мальчишка еле тащил за собою ноги. «Куда это он?» – ахнули ребята.
– Ленька, ты куда это собрался? Никак в баню париться? – зак-ричал Вася Нестеренко.
– И приспичило же ему! – с сожалением произнесла Валя Куркина – Вроде не мог пойти часа через три.
– Сфотографируйте его! – засмеялась директор. – Эй, корреспонденты, не прозевайте такой интересный момент!
Но ее никто не поддержал. Софья Ивановна и Ярков только улыбнулись, и не один из ребят не щелкнул своим фотоаппаратом. Странно, городские это бы сделали, а эти нет. Стояли и смотре¬ли в сторону Скворикова, смеялись и шутили, только и всего. А Анна Андреевна даже была довольна, что так получилось. «А всё-таки, как он шел! Как сквозь строй. Вот была ему пытка! И для чего это он сделал? Не хотел работать – мог бы посидеть и дома, так нет! Шел с сумочкой, в которой лежало чистое белье и поло¬тенце... Может, хотел бросить вызов ей, директору? И потом, почему ребята не стали его фотографировать? Если бы это была Акулова или кто-либо другой – щелкнули бы... А Сквориковых нельзя, начальство... В деревне это дети со школьной скамьи знают».
Двор очистили, вскопали грядки, вдоль заборов, где были кам¬ни, построили из досок вазоны, в них наносили земли, у крыльца сделали красивые клумбы... Анна Андреевна торжествовала: скажут лесорубы ей спасибо. Но радовалась она рано. Пришло несколько родителей и возмутилось, что она заставила их детей выполнять непосильную работу, надрываться... Спортивную площад¬ку приводил в порядок Николай Николаевич Шульга. Он вел биологию и физкультуру, но уже с учениками только седьмых и восьмых классов посыпали беговые дорожки песком. Помогал им Семен Ефимович.
Анна Андреевна с Софьей Ивановной сами рассаживали рассаду цветов, которую директор приносила из дома...
Но на уборке двора не был еще один человек. Это Мария Петровна. Правда, она пришла в школу посмотреть. Зашла, охая и волоча ногу, ссылаясь на то, что у нее радикулит. Постояла немного и ушла, прихрамывая.
Семен Ефимович посмотрел ей вслед:
– А дома пашет, как конь. Обратите внимание, что всегда вес¬ной и осенью берет на месяц освобождение...
– И при вас так было? – спросила Анна Андреевна.
– В том-то и дело, что всегда так было... А что поделаешь? Она вам принесет соответствующий документ, бюллетень, подтверждающий ее «болезнь».
Прошло два дня после наведения порядка в школьном дворе. И каково же было удивление директора, когда она утром увидела, что все цветы вдоль заборов были выдерганы, а клумбы около школы изъ¬езжены вдоль и поперек велосипедом. Дети уже ушли на каникулы, остались только те, кто проходил, летнюю трудовую практику. С ними поговорили учителя. Снова директор несла рассаду, снова садили цветы. Но на второе утро всё было уничтожено...
Николай Николаевич Шульга взял группу ребят, сходили в лес, накопали там диких пионов, ирисов и саранок. Но кто-то и эти цве¬ты выдергивал, а грядки безжалостно колесил велосипедом.
Анна Андреевна не выдержала. Перед кино выступила в клубе:
– Товарищи, разве только мне нужна эта красота. Вы же сами
будете проходить мимо и любоваться. Да и детей нужно приучать к
красивому. Человек, который выращивает розы, не может быть жестоким. А доброму человеку и жить легче: и солнце ему светит ласково, и люди вокруг кажутся друзьями…
А на второй день Анна Андреевна, подойдя к школе, увидела у крыльца Семена Ефимовича и Шульгу. Тут же стояла и группа ре¬бят. Они все исследовали клумбу, которую кто-то опять варварски исполосовал вдоль и поперек, колесил по ней дерзко и злобно... Тут же вертелся моськой и Ленька, лузгая кедровые орехи из боль¬шой рассохшейся шишки, высохшей за зиму. Он совал свой нос к клумбе и подавал какие-то советы. Но вдруг Юра Ярков обратился к отцу даже вскрикнул:
– Пап, а я знаю, кто изъездил клумбу. Тот, у кого на шине велосипеда заплата. Посмотрите, вон она как отпечатывается на грядке...
И все удивились, как это они раньше не заметили таких явных улик, по которым в деревне плюнешь и найдешь преступника.
Ленька оторопело посмотрел на всех, и в его кошачьих глазах вдруг выразился испуг, а все его лицо залила пунцовая краска.
– Чего лупаешь глазами? – продолжал Юра. – Твоя работа! Ты же недавно латал свой велосипед!
– Это не я, не я, – пятился назад к калитке от испуга Ленька, что даже уронил на землю шишку.
– А ну-ка, веди сюда свой велик! – приказал Шульга. – Проверим!
Ленька таращил и таращил глаза, а сам всё отходил задом к калитке подальше от учителей, хотя уже был на недосягаемом расстоянии, продолжал отрицать:
– Это не я...
– Ничего, установим, чья это работа, составим акт и отнесем в контору, – добавил учитель биологии, – Главбух с отца сдерет штраф.
– Слово штраф – это уже не игрушка, тут пахнет не только отцов¬скими деньгами, но и его ремнем, и мальчишка вдруг закричал:
– Но я же не один... Ванька Харченко и другие...
Разберемся и с Харченко, и с другими, – ответил Семен Ефимович.
А Анна Андреевна смотрела на пустую, валявшуюся на земле шишку, и вдруг вспомнила, как еще по осени в первый месяц их приезда, Алеша принес от Сквориковых целое ведро шишек.
– Кто тебе это дал? – спросила она удивленно, глядя на старое ржавое ведро, почти до верху заполненное пустыми шишками.
– Дядя Сквориков. У них несколько мешков, – радостно произнес сын.
– Миленький ты мой, но они же пустые... Посмотри, уже выбитые...
– А он сказал, что там есть и полные, – и на глазах Алеши появились слезы..
Анне Андреевне обожгло сердце это глумление взрослого человека над ребенком, над его неопытностью...
– Сынок, я куплю тебе у кого-нибудь...
– А куда мы эти денем?
– Поставь, пусть высохнут, потом растопим ими печь.
Кедровые орехи она так и не купила. После попытки достать в деревне продукты, о шишках не могло быть и речи...
Но цветы больше никто не трогал. И они всё лето полыхали по всему двору школы. Люди проходили мимо, иронически улыбались:
«Ишь ты, красоту вздумала показывать! Да у нас вокруг деревни такое, что вам, городским, и не снилось. Если бы вы только сюда поменьше лезли.. Подсовываешь нам свою красоту, а у нас при¬родная в сто раз лучше...»
Многие в городских видели своих врагов, которые, не считаясь с ними, врываются в деревенскую жизнь, несут что-то свое, городское совсем не нужное им... А в отношении красоты яснополянцы были наверное правы. Подъезжая к деревне, можно было видеть целое белое поле колыхавшихся пионов. Тут же росли лилии желтые и оранжевые в темную крапинку. Сиреневыми бутонами цвели среди зелени ирисы. В тра¬ве, прямо за огородами, встречались башмачки желтенькие, и бе¬ленькие, и сиреневые, и в крапинку, и разных размеров, они уже давно исчезли во всем Приморье... А под ногами то там, то тут колыхались колокольчики: голубые и белые, вился на кусты душистый горошек. А сколько ландышей?! Море... Дорвались бы го¬родские барыги до этой красоты и оплешивели бы поля и склоны холмов. А ведь город вот тут, не за такими дальними горами... Еще немного и насядут эти городские на них, задавят, уничтожат природную красоту. Уничтожили же кедрач вокруг деревни, а сейчас подрывают и молодняк...
Но в школе цветы больше никто не трогал, зато у Шульги выдергали дома всю рассаду помидоров, высаженную уже в грядки.
В это время покидала деревню Таня с братом и Людмила Григорьевна. Уезжали в город искать счастье. Вся раскрашенная и счастливая ехала во Владивосток и Марина. Там кто-то должен был ее при¬строить и даже дать жилье. Ну, берегитесь теперь женихи! Свою жизнь она вам продаст недешево. Найдет и городского дружка, которого будет держать на поводке, где нужно ослабит бечевку, а где и затянет. А любовь? Любовь и страсти нынче познаются до за-мужества, когда пройдены огонь и вода, и медные трубы. Тургенев¬ские девочки теперь не в моде, устарели... Эта и пролезет, отпих¬нет городскую дуру, и найдет теплое место, доходное и не очень изнуряющее и даже видное... А домой будет наезжать, в деревню, как победитель: «Смотрите, какая я вся городская!»
Проводив подруг, Галина Гавриловна зашла в школу, села в учительской у окна. Смотрела на дорогу. Вошла директор:
– Ничего, через год уедете и вы, постараюсь найти вам замену.
Галина Гавриловна ничего не ответила – она плакала...

Глава 20
Срочно проводили партсобрание. Присутствовали только партий¬ные, представитель из леспромхоза и еще один человек. На повест¬ке дня был вопрос. Один. Будущее лесоучастка, значит и людей. Обсуждался подпункт «А». Кто останется здесь и будет работать на старых вырубках?
Всё уже было решено там, в верхах. И спускались сюда те указы не для обсуждения, а для принятия к сведению и безоговорочного выполнения. Там сидят не головотяпы, они, знают, что думают и делают, им поручено /кто им только поручал? И каким образом они пролезли туда?/ вершить не такими делами. А тут какая-то поганенькая затырканная в лесу деревенька...
Итак, на повестке дня стояли вопросы для осведомления членов партии и кандидатов. Буква «А». Одна бригада лесорубов остает¬ся здесь на вырубках. Подчистят лес на старых местах, пройдут, зорким глазом просмотрят, что еще можно взять и где что пропущено, что новое подросло... Спилить, обрубить и... – на лесовозы... в Японию...
«Б» Две бригады... Пока две – перебросить к берегам Охотского моря. Там уже сделали бараки для общежития, наскорую руку сколотили баню и столовую... Усиленными темпами сразу в нескольких местах ведут дороги в лес и к порту. Людей, как и говорилось раньше, будут перебрасывать вертолетами. База отдыха будет здесь. Тайга там стоит вековая, лес добротный, но брать его тоже труд¬но... А местные жители? Да кто с ними будет считаться? Москва приказала... Лес нужен Японии. Это не только золото, но и международные отношения...
– Дисгармонии в работе участка, товарищи, не будет, – говорил спец из леспромхоза. И никому не разрешим вносить в работу диссонанс, – пугал и огорошивал он новыми словами на «дис...», заранее зная, что за «Б»есть еще и подвопрос «В».

– Теперь «В», – продолжал леспромхозовец. – Срочно нужно организовать из лесорубов бригады подрывников. Здесь будем рвать старые пеньки 10-15 летней давности, рвать только такие и только с
корнями, иначе пропадет в них ценнейшее вещество. Пеньки потом
будем рубить на щепу... За районным центром уже закладывается канифольный завод. Из той щепы на заводе рабочие будут варить канифоль. Она пойдет в Японию, ее добавляют в шины машин. Такова международная обстановка, товарищи! Канифоль – это не только международный продукт, но это государственное золото и укрепление восточных рубежей нашей страны, ; заканчивал свою речь спец уже без всякого «дис».
Но на букве «В» лесорубов, как подменили. Все вдруг возмутились, заговорили, заспорили:
– Пеньки рвать ни за что не будем. Погубим весь высеянный молодняк. Дудки! Не выйдет такая затея! Что подорвем, что подавим машинами… Уничтожим последнее, редкий кедр, ценнейшее дерево… Не будем! Всё! Сказали и баста! Мы не вредители!
И тут же раздавались голоса другого порядка:
– Да и сколько тому японцу можно совать? Вырубили лес, а теперь из-за него еще уничтожать и молодняк? Сколько волка не корми, а он всё в лес смотрит. Почему это там в Москве всё разбазаривают по всему свету народное добро? Почему постоянно суем всем за границу? Да на хрена нам загнулось японское тряпье, а с ним ваш экспорт и импорт? Отдаем лес, который нужно выращивать сотни лет за кукиши?
Лесорубы «плевали» на слова и доводы леспромхозовского начальника: «Ишь, заявился! Сидит подлюга в двухэтажном теплом здании, греет там годами ж… , гр;ши за зря получает… За что только? Приехал падло агитировать… Ладно, там в Москве, тем не видно, они далеко, а ты для чего же сидишь, буквоед и трутень?»
Гром и молния летели на всех: на райком, на леспромхоз, на Юрия Андреевича, как парторга, который вел это собрание. «Подпевало, - крестили его лесорубы. – Всё в чужую дудку дует. А где же своя башка?» За одно и нового начальника чихвостили, примостившегося тут же в углу и зорко поглядывавшего на людей. «Что это еще за птица, что за зараза прилетела к нам? Откуда такой выискался? Чем дышит? Чем всё его нутро пропитано?»…
Зло брало, что отбирали у них и Валерия Ивановича, переводили в леспромхоз. Жена его заканчивала институт… Там им двоим будет работа, а такого начальника днем с огнем не найти…
Анна Андреевна старательно строчила протокол. Теперь она уже многое понимала в жизни лесорубов, расширился ее лексикон и диапазон знаний. Различала слова чикировщик и чикера, знала, что такое волока и «Дружба», знала различные марки древесины, виды оплаты труда, виды устройства бригад. Другой раз поражалась, что люди не варварски брали лес, их беспокоила и чистота вырубок, и посадка нового леса, и вредители-жуки, диаметры и длинна хлыстов, завалы на дорогах, мосты, погрузчики и лесовозы, горючее, ломавшиеся детали, которые негде было брать. Доставали правдами и неправдами, рыская по совхозам и колхозам, ждали, как бога, из центра страны…
А красивые для нее снегопады были большим бедствием для лесорубов. Заваливало дороги, волока, случались аварии. Еще до Яшки погиб в лесу солдат, да и не один… Одного придавило бревном, другого раздавило трактором. Люди, утомленные за день, падали с ног, чтобы за ночь отдохнуть. А пока деревня спала, Валерий Иванович с передовыми комсомольцами садился за руль снегоочистителя и расчищал всю ночь дорогу, чтобы могли пройти утром лесовозы… Так требовала страна, международная обстановка, так требовала жизнь… А нужно ли было всё это делать именно так? Начальству в ажиотаже тех дней некогда было думать. Они выполняют приказ свыше. Но люди вспоминали сталинские времена и толковали с колокольни старого времени и высоты лесоруба: «Тот не разбазаривал Россию. Была в стране твердая рука хозяина. Не унижался перед всякой халявой… Такую войну одержали, и за какие-то пять-семь лет всё восстановили, подняли из разрухи страну… Откуда и что взялось?.. А теперь работаем то на Африку, то на Австралию, то на Японию…»
Анна Андреевна теперь с сожалением смотрела на молодого начальника лесоучастка. Ей тоже ой как жалко было с ним расставаться. Ведь в любом вопросе приходилось к нему обращаться: то просить машину, чтобы отправить детей на соревнование или самой привезти из района зарплату, а оттуда прихватит пособия или новую мебель, то подбросить учителям дров, подлатать забор или отремонтировать печь, то в школьной кочегарке что-то стряслось, а то просто поговорить с отцом Вани Харченко, чтобы не пропускал пацан занятия. И сидит потом тот Ваня за партой, как гвоздь, или вроде его кто шурупами прикрутил к сиденью. Хоть и плохо запоминает то, что говорят учителя, но не болтается же по за школой и в туалете, не смалит папиросы…
Смотрит теперь директор школы на молодого паренька и с сожалением думает, что вряд ли ей будет так идти навстречу новое начальство, сидящее в углу, пренебрежительно поглядывая на нее.
А к Валерию Ивановичу зайдешь в боковушку, а там и накурено, и наплевано, но встретит он всегда весело, смеясь:
– О! Опять явилась! Опять идешь с протянутой рукой? Не ходи и не проси – ничего не будет. Нет людей тебе для школы колоть дрова, не до тебя…
Но директор знала, что не успеет она дойти до той самой школы, как уже все ее просьбы будут переданы нужным людям, и всё как по волшебству будет сделано тут же, в ближайшее время…
Что-то теперь… Вон и Елкин, неповоротливый в стенах конторы, широкоплечий, лесной медведь, награжденный двумя орденами, бывавший в Москве на совещаниях, сидит хмурый в чистом праздничном пиджаке и то поглаживает широкой громадной ладонью всклокоченные волосы, то нервно теребит свою фуражку, ворочается, что жалобно скрипит под ним стул…
«Я, конечно, не могу красиво сказать, но я думаю, Валерий Иванович, что нам лучше сделать так…» – и польется бывало его речь четкая, точная, со своей рабочей терминологией. Юрий Андреевич только утвердительно покачает головой, кто-то недовольно и буркнет, а всё-таки поступят так, как скажет Елкин. Но сегодня Иван Ильич молчит. Молчит и теребит только кепку. Возмущаются другие. А что говорить? Он их поддерживает полностью… Самого его перебрасывают с первой же партией к Охотскому морю…
А через несколько дней в воскресенье у клуба собрался народ. У всех на языке одно и то же: подрывать лес не будем. Горой встанем все. Дело новое, и люди страшились: «Повзрываемся все к чертовой матери! Шутка ли, войны нет, а тут динамит… Нет, пусть они все идут к едреной бабушке…»
Тут же с бабами вертелась Глотиха и орала, что уже месяц сидит без работы: «Скоро, как Акулиха, пойду по деревне пахать на чужих огородах…» Подошел к клубу Юрий Андреевич.
– А, это вы, сраные коммунисты, довели до того, что людям негде заработать на кусок хлеба? Продали Россию поганцам, а нас из-за них под динамит? Бабы, бейте его! Бейте старую сволочь!.. – кричала Глотиха. И первая накинулась на старика, схватила его за грудки и поволокла жадно, по-звериному, за клуб в кусты, чтобы отвести там на нем душу. Все кинулись за нею. А Глотиха тянула и тянула, как голодная волчица парторга, у которого упали очки. И чья-то толстая бабья нога безжалостно наступила на них, и они хрупко хруснули, втоптанные в черную грязь. А на голову, сухие плечи и спину Юрия Андреевича сыпались увесистые бабьи кулаки. По лицу текла кровь, разбили нос, исцарапали щеки, а кто-то уже вцепился в волосы… Бабы вошли в раж: «Бей коммунистов! Тащите сюда и ту, городскую директоршу! Это она, стерва, коммунистка, приехала наводить тут новые порядки… За одно можно и Софью прихватить. Тоже городская и тоже с красной книжкой… И всегда среди мужиков на собраниях…»
И не подвернись здесь Семен Ефимович, то неизвестно чем бы всё это кончилось. Тот быстро расшвырял остервеневшую бабью кучу, отбил парторга. Правда, кто-то под горячую руку и ему садонул как кувалдой по спине, но что они те бабьи тумаки для его аршинных плеч?
А Юрий Андреевич молча снял нижнюю рубашку, вытер с лица ею кровь, протер слезившиеся почти ничего не видевшие глаза и, не глядя на своего спасителя, кустами, но за деревней, чтобы не видели его люди, кое-как добрался домой. Бабы разошлись, не кинулись к дому Анны Андреевны, хотя он был рядом и к Софье Ивановне не побежали. В деревне были и свои коммунисты, но о них будто и не вспоминали. То свои… А это чужие…
Измятый душевно и физически, Юрий Андреевич отлеживался потом полмесяца в постели. А когда его жену спрашивали, что с ее мужем, та отвечала коротко: «Болеет, стар стал». Молчали и бабы, и Семен Ефимович, желая всё это сохранить в тайне. Ни гу-гу и начальство. Всё перемелется – мука будет…
Жена парторга привезла из района новые очки, там же она присмотрела и домик на две комнаты с кухней, но без приусадебного участка. Так, клочок огорода. Да и дом прямо у дороги, грохотали машины и летела пыль… И вскоре они покинули Ясную Поляну. Перед отъездом Юрий Андреевич сходил на могилку Ларисы. Но жена его нет, не побывала там. Она осталась верна себе: по истине была мегера и ничтожество.
Но диссонанса в работе лесоучастка не было. Одни работали в лесу, другие – на побережье моря. Новый начальник начал набирать группу подрывников. Были свои энтузиасты, часть взяли из «бичей», приехали и парни из района и городов. Всех отправили учиться. На новые разработки начальником уезжал Николай Николаевич Покрашенко и увозил, как свою жену, Лиду… Фроська кинулась мужу в ноги: «Голубчик, не бросай. Погибну… Ноги буду тебе по вечерам мыть и ту воду пить, только возьми…» Но ее голос остался, как погибавшего человека в пустыне…
Правда, Фроська не погибала. Ее Скворикова взяла к себе в столовую посудницей. Все ж баба будет при деле. И еда готовая, и копейку заработает. Взяли на полставки, вытребовала Скворикова в районе такую единичную должность, бо была уже в столовой и без того работница. Но пошли навстречу – раз такое получалось дело. Сделали не ради Фроськи, а ради Николай Николаевича. Знали, что спокойнее ему там будет работаться, если его бывшая жена не голодная и при деле. Совесть-то у человека есть… Прожил с нею больше двадцати пяти лет. А такие годы – это не пенек выдрать со всем его нутром и корнями. Из души у человека четверть века враз не вынешь, всё одно какие-то останутся там корни… И есть в них своя канифоль…

Глава 21

В школу приехал инженер, осмотрел всё, составил смету на капитальный ремонт. Пусть спокойно учатся дети лесорубов. А за одно решили привести в порядок и детский садик, хоть там и ребятишек горсточка…
– Мать, я договорился со стройбригадой, что они возьмут меня к себе. Крышу будем перекрывать в школе. Поработаю с месячишко во время отпуска. Теперь нам придется жить на три фронта – Алешке еще год помогать, и Юру вон снарядить надо в город. В техникум с Вовкой Виноградовым собрался… – говорил Семен Ефимович жене.
– А ты видел, какое ваша Андреевна хозяйство развела? Ужас! Очумела баба?.. – Люба подкладывала в тарелки мужу. Ей хотелось унизить в его глазах Анну Андреевну. – Учителя математики в прошлом году убрали за то, что превратился в единоличника, а эта, чем лучше? – возмущалась искренне заведующая клубом.
– Зато осенью свое мясо будет, – усмехнулся Семен Ефимович. – А ты посмотри, какой у нее двор, весь в цветах. Крепко берется. Даже за домом на яме парник для огурцов сделала. А у нас, мать, опять с тобой ни помидорчика… Во дворе полынь да бурьян. Вон еще Жучка на цепи постоянно воет от голода. Хоть бы кормила ее, если не брошу сам кусок хлеба, то весь день клацает зубами…

Вдруг промелькнет мальчишек стайка
(Идут рыбешку половить),
Да на колы горшки хозяйка
В ряды резвесит посушить.
Деревня сном усталым дышит,
Пчела в саду чуть-чуть жужжит
Да старый дед под тенью крыши
Гутарит, как свой век дожить
И лишь лохматая дворняжка
Грызет бессильно свою цепь,
То взвоет от жары бедняжка,
То поскулит, глядя на степь.

Семен Ефимович и сам чувствовал, что Андреевна хватила через край со своим хозяйством, но ему не хотелось унижать Анну Андреевну в глазах жены.
– А может, мать, она и правильно поступает? Оно и нам бы не мешало кое-что иметь, – зло, брало на жену, что нет у нее житейской хватки и давно вызнала его привязанность к сыновьям: «Свой, никуда не денется…» Но Люба возмущалась, причисляя себя к элите деревенского общества, однако не возражала, чтобы муж «забивал шару» с наемными рабочими. «Пусть займется делом. Деньги руки не жмут. Их всегда мало, они как вода сквозь пальцы так и уходят». Поэтому и ответила мужу:
– Этого еще не хватало, чтобы интеллигенция в деревне возилась с курами и копалась в навозе?
Семен Ефимович, не желая ссориться с Любой, промолчал.
И он устроился работать. Забравшись на самый верх крыши, как лунатик разгуливал по ней, не боясь, что в любой момент мог сорваться и поплатиться жизнью.
Анна Андреевна как-то шла мимо школы к гаражу и увидела, как ее учитель истории ходил по самому острию крыши, и кровь вдруг бросилась ей в лицо, закружилась голова. Она страшно до ужаса испугалась, что Семен Ефимович сейчас глянет на нее и сорвется. «Не смотреть, не смотреть, иначе упадет… О! Ужас!» – и у нее самой поплыло всё перед глазами. Остановилась, прикрыла их рукой: «Что же я стою? Он обязательно будет смотреть на меня… Потеряет равновесие…» И директор отвернулась, а потом быстро пошла к гаражу. Договорилась там в отношении машины и еще долго сидела среди шоферов. «Для чего он это делает? Зачем так открыто и явно рискует жизнью? Вроде ищет свою погибель?» – думала Анна Андреевна. Обратно шла быстро, не глядя на Яркова: «… Если не смотреть – ничего не случится».
А вечером ждала его у калитки. Когда он шел с работы – зазвала к себе. Они сели на скамейку, у их ног колыхались белые ромашки.
– Семен Ефимович, зачем вы все это делаете? – спросила и покраснела. Она изучающее стала рассматривать его лицо, такое давно родное, уставшее, с добрым, почти датским выражением. – Не смейте больше этого делать, Семен… Ефимович, – ей хотелось его назвать просто Семеном, но язык костенел, и она после имени все-таки произнесла его отчество. И так хотелось обнять этого большого человека, погладить его руку, как тогда, рыжему доктору, когда она год пролежала на спине. Нет, даже не любовь она испытывала к нему, а что-то очень большое, дружеское и сильное. Ей хотелось стать перед ним на колени и, заплакав, сказать: «Прости меня, Семен, милый мой добрый человек…» За что? Наверное было черное пятно и на ее совести… Чего врать себе в душе? Хотелось ей быть директором, и она им стала. Устроилась тепло и уютно. А теперь только говорила:
– Когда я проходила мимо школы, боялась смотреть на вас.
– Я это заметил, – усмехнулся он как-то горько. И в его улыбке была усталость.
– И всё же рискуете жизнью? Для чего?
– Хочу показать всем да и вам, что я не ничтожество, которое можно раздавить как, червяка. Я специально это делаю, может оценят и вернут партбилет.
Странно было слушать эти слова. Кто оценит? Кто увидит его из районного начальства на той крыше? Да убейся он, свались, и никому до этого не будет дела…
– Господи! Семен Ефимович, но не таким же способом им доказывать? А в отношении партбилета – я всегда за вас буду голосовать двумя руками, – она старалась показать, что всё будет о’кэй. Встанет еще яркая звезда над головой Яркова. А что ж оставалось делать? Человек не может жить, если впереди видит только беспросветный мрак. Должно там что-то светиться, хоть тлеть. Пусть то будет светящийся в темноте пенек, но что-то должно маячить перед глазами…
Теперь покраснел Семен Ефимович, на глазах выступили слезы:
– Без партии мне не жить, – и он встал со скамейки. Пошел.
«Семен, Семен, знал бы ты, что мы с зав. Районо уже обращались в райком, но нас оборвали: «Не для того отбирали. Что? Не пьет? Глупости!..» За эти полгода Ярков выпил только один раз. Немного и стал весь опухать. Проболел два дня, и за них строгая педантичная директор не замедлила удержать из зарплаты. Так положено: кто не работает, тот не получает.
Теперь Анна Андреевна смотрела в спину Яркову и чувствовала, что ему сейчас очень тяжело, даже очень… И не надеется он ни на нее, и не верит ни ей, ни райкому…
– Семен Ефимович, – окликнула Анна. – Подождите. Я тут вам кое-что приготовила, – и она подала ему целлофановый кулек с огурцами. – Попробуйте мой первый урожай. А вот еще и редисочки… Подождите, нарву букет ромашек…
Эх, Семен, Семен! Не знал ты, голубчик, тогда, что через каких-то десяток лет, секретари крайкомов партии будут бросать свои партбилеты и заявлять: «Социализм устарел! Нет перспектив в развитии. Нужен капстрой…» Развалят великую державу… Но это уже будет после тебя, мой дорогой Семен Ефимович…
А через день она гуляла со Светланой Прокопьевной в лесу. Где-то слышались далекие первые взрывы, вроде началась война. Но то рвали пеньки. Из леса через деревню потянулись машины, груженные аккуратно уложенной щепой…
Светлана Прокопьевна интересовалась не лесом, не озоном, опьяняющим и бодрящим, а дорогами, которые шли в сторону от основной. Просила пройтись по ним, спрашивала куда они ведут, есть ли сообщение через эти дороги с другими деревнями?
«Странный у нее интерес, – думала директор. – Она явно что-то ищет. Не связи ли с геологами? Ведь собиралась же найти среди них мужа». И всё-таки, не отдавая себе отчета, Анна Андреевна смутно чувствовала, что не мужа ищет Светлана Прокопьевна. Зачем такой неженке геолог, человек, привыкший к суровой жизни в лесу, если она, молодая красивая женщина, в Фергане не могла подобрать себе нужную партию… И уж как мечется по лесу с горящими глазами…
А Светлана Прокопьевна, побродив несколько раз с директором школы по лесу, организовала вокруг себя и сына пацанов, и они группой уходили на озера ловить рыбу. И учительница английского языка говорила ребятам, что ее как геолога, интересует рельеф местности, поэтому они «исследовали» уже все притоки горной речки и озера вокруг деревни…
И никого не удивило, что Светлана Прокопьевна металась и искала что-то вокруг Ячной Поляны. Люди были заняты своими делами, да и чем заниматься летом учителю?.. Чем бы дитё не тешилось, только бы не плакало… От безделия и на луну полезешь.
А Анну Андреевну как-то пригласили в контору: «Вас к телефону…» Кто бы это? И почему вызывают в контору? Почему не в школу? Там же тоже есть телефон…
– Да, я слушаю, – ответила она в трубку.
– Вы Андреевна? Директор школы? Объясните пожалуйста, что вы там за единоличное хозяйство развели? Гектар огорода…
Трубка дрогнула в руках Анны Андреевны, а ладони стали отвратительно жаркими и влажными, когда ударили в уши хлесткие слова мужчины, будто стоявшего рядом с нею, еще молодого, знавшего себе цену. Голос был недовольно-канцелярский, даже требовательно-грубый.
– Так чем вы там занимаетесь? Какие плантации понасадили?
Кровь загорелась в жилах и надавила больно на виски, ударила потным жаром в лицо. Но учительница не растерялась, а зло, чуть ли не остервенело крикнула в трубку. Крикнула наверное потому, что сама уже устала, крепко устала совмещать работу с домашними заботами, увязла по уши с хозяйством.
– Скопать лопатой плантации я не в состоянии. Наемной рабочей силой я не пользовалась. Никто мне в этом вопросе не может шильнуть в глаза. Учителю положено в деревне четверть гектара, мне вспахали меньше чем третью часть дозволенного. В конторе у бухгалтера обязан быть список кому из учителей сколько было выделено земли. А если вам нечего делать – приезжайте и промнитесь по нашим огородам. Что вас еще интересует? Сколько мне бабы привезли цыплят и сколько уже их сдохло? Так могу сказать, что пользы пока не получила ни на копейку, идут еще одни расходы и мой труд… Повторю, мой труд, а не наемный…
– Как это учитель от корыта может идти в школу? – било из трубки насмешливо и властно.
Анна Андреевна видела перед собой человека, говорившего с нею по телефону, она узнала его голос… То был второй секретарь…
Учительница посмотрела на бухгалтера, навострившего локаторы-уши и впившегося серыми буравящими глазами, в телефонную трубку. Мысли женщины подсознательно как бы скользнули и зафиксировали человека, которого раньше она почти не замечала, давно вросшего в теплую контору и влипшего в стул, на сидении которого лежала небольшая подушка. Да, крепко сидел этот человек за своим вытертым локтями столом, что не выкуришь его из-за него, клещами не отдерешь. По-видимому, этот человек давно уже забыл запахи тайги и боялся теперь раз¬мять свой бабий зад, тяжелый, неповоротливый... Но он бухгал¬тер – личность на участке. Пусть не главная... Пусть как бездарность на сцене затмевавшаяся молодым талантливым начальником и опытным парторгом и даже Николаем Николаевичем Покрашенко. Но теперь все ушли со сцены, настал его черед… И он восседал на стуле по-наполеоновски, вообразив, что пришел момент развернуть пухлые плечи и показать наконец всем, что он не просто человек с аппетитной фамилией Борщ, а этот борщ с лучком, укропчиком, а главное с хорошей горстью крепкого перца...
«Его работа» – где-то отпечаталось в мозгу учительницы, а в трубку она опять зло прокричала:
– Я не знаю с кем имею честь говорить, но хочу сказать, что мое корыто каждый день чистится и промывается проточной водой, и больше чем уверена, что кое у кого диапазон взглядов на деревенского жи¬теля не дошел даже до уровня моего корыта. Обеспечь, мудрец, де¬ревню мясом и молоком, то может быть я, и не стала каждый день чистить ту свинячую посудину, а жила белоручкой, как твоя жена. Сам пользуешься наверное закрытым магазином... Так заботься больше о районе. В прошлом году государству не додали ни мяса, ни молока... Да не забудьте хоть в этом году во время убрать гречиху. Насколько мне извес¬тно осенью предыдущего года ее десятки гектаров полегло под снегом и пошло на фуражное зерно скоту.... А то вот возьму на будущий год и еще и гречку посею... Заставите нас это делать... Умники...
Конечно, она узнала по голосу этого «поджелудочника», пролез¬шего через Ваську-Петьку, выпивки на охоте и рыбную ловлю во вторые секретари..., ставшего шишкой на ровном месте, не в масштабах лесоучастка, как Борщ, а хватай шире, в диапазоне всего района.
Анна Андреевна говорила в трубку, а перед ее глазами колыхну¬лась белая цветущая грядка ее картофеля, посаженного тут же, за деревней. Встала полоска кукурузы и грядка огурцов, которые Але¬ша через день собирал, привозил на велосипеде в сетках, и они либо закатывали их в трехлитровые банки на зиму, либо отдавали Светлане Прокопьевне, либо Фроське... А уже несколько раз из двора Лиды новый начальник, занявший ее дом, кричал через забор:
– Анна Андреевна дай на закуску огурчиков...
Анна Андреевна положила трубку. Она чувствовала унижение, вроде ей сейчас дали поще¬чину. Хотелось сильно заплакать. Но спокойно, спокойно, дышать через рот глубоко... Переключить внимание на что-нибудь смешное, огромный живот Борща, и про себя захохотать, превратив всё в шут¬ку... Но глаза жгло до рези. Она сделала усилие, встала и пулей вылетела на улицу под пристальным молчаливым взглядом бухгалтера. Его глаза строчили, как из пулемета в спину и затылок: «Теперь покажем тебе, где раки зимуют, городская поганка...» А Анна Андреевна, забыв про свое внушение, повторяла про себя: «Негодяй, под¬лый негодяй... Дай свинье рога - всех людей перебодает...» – это относилось и к бухгалтеру, и тому, кто звонил. А когда вбежала в свой двор и села на скамейку, потрогала щеки руками. Они были еще распаленные. И стыд за свое большое хозяйство и досада на Мотю наплыли на обиду и горечь. Ага, вот мое отвлечение от обиды: у ног благодарно огненными глазками смотрели на нее ромашки, от жары кудрявой золотой салфеткой принакрыли свои головы два подсолнушка в загородке. «Привет! – будто посылали они ей. – Всё перемелется... Мы спокойны, сверх спокойны... Не переживай...» А по бичевкам у стен дома жадно тянулись цветы ее детства - вью¬нки да цветная фасоль, и трепетно дрожали их листочки, заглядывая в темноватые небольшие окна, отражаясь там тенью давно забытого прошлого. Вон мать в старой домашней юбке, отчим, от которого било в нос табаком-самосадом и запахом грубых сапог, смазанных удушающим дегтем. Семья – девять душ... голодные жадные рты детво¬ры, вылазившей из-за обеденного стола с пустыми животами. А на поле не посади и лишнего метра. Земля вокруг пустует, зарастает сорняками. Ну и пусть, а ты не тронь. А узнают, что прикопал чуть-чуть больше – приедут, враз перепашут всё и обложат еще та¬ким налогом, что не выпутаешься потом за полжизни... А кому пожалуешься? В газету писать? Да тогда и слыхом не слыхали, что такое бывает...
– Вредители, – твердит отец. – Ленин учил не так. Земля – на-роду. А у нас что получается? Живи в проголодь, нищенствуй, а лишнего не посади.., Разорят всю страну такой политикой... Так для чего же я тогда в гражданскую пёр?.. Был даже ранен... – го-ворил дома отец матери, но так, чтоб не слыхали соседи, а то не дай бог – стукнет кто-нибудь властям – и загребут, и сгинешь как пить дать за правду...
Мать вздыхает, молчит... А что тут скажешь? Давно устала от пустых разговоров и нищеты… Обуха соломинкой не перешибешь... Но люди хитрили. Хитрила и она Анна. Земля между колхозным полем и железной дорогой была как бы ничья. Там и садила девчонкой Анна: картошку, тыкву, сеяла просо…
И вот теперь сквозь эту завесу, зелени смотрели на нее грустью дни давно исчезнувшего босоногого детства. Всколыхнули в своих цветах астры, гвоздики да чернобривцы запахи тех забытых его тяжелых дней, но украшенных всё-таки вот такими же привычными со дня рождения вьюнками. «Крученными панычами», краще которых и на свити ничего не бывает, как говорила когда-то мать...
К вдруг Анне Андреевне захотелось с кем-нибудъ поговорить, выплеснуть накал души. Но кому? Яркову? Но нет, для такого репертуа¬ра он не подходящая кандидатура. Вряд ли поймет ее. Даже может в душе и позлорадствует: «Не всё же мне одному получать шишки? По¬нюхай и ты их, счастливая женщина».
Выплеснуть душу проще, но не всегда мы находим созвучного человека, с которым, поговорив, облегчаем кровавую ее накипь. Одни остаются равнодушными к нам, другие посмеются, злорадствуя, некоторые вроде и посочувствуют, но повернешься, плюнешь и подумаешь: зачем так безжалостно выпотрошил себя? И станет не только тяжелее, но еще и противнее на душе... В городе в этом отношении проще. Встретил незнакомого человека, распахнул перед ним широко сердце, выговорил себя всего без остатка, облегчил душу… и ушел. Чтобы никогда того человека больше не встречать. А если и столкнешься где-нибудь через годы, то вряд ли узнаешь… В деревне человек весь на виду. Вроде каждый стоит на лысой сопке на фоне ясного неба и просвечивается насквозь со всеми внутренностями и мыслями в голове... Весь как есть на ладони... И рассматри¬вают тебя со всех сторон, и не прикроешься ничем - ни одеждой, ни работой, ни хозяйством... А всё это наоборот выпячивает те¬бя еще бугристее, еще нагляднее...
А Валерий Иванович, а Юрий Андреевич? Но где они? Их теперь захлестнула другая жизнь...
И вдруг учительнице показалось, что с отъездом этих людей, деревня потеряла свою яркую колоритную окраску. Исчезла сочная, необычная острота и привлекательная красота деревенской жизни. Пусто стало, серо и неуютно вокруг. И даже елки с кедра¬чами на сопках потеряли световые тени в картинах талантливого художника – природы. Исчезла чарующая привлекательность и их яркая окраска, выгорела и слиняла, как с красивой шторы сходит рисунок после неоднократной стирки. Всё стало обычной житейщиной с мелкими, ничтожными бытовыми делами, курами и поросятами, с подлыми и не очень подлыми, а может быть даже добрыми людьми... но до ужаса обыкновенными, копошившимися своей заземленной му¬равьиной жизнью...
И в доказательство этому к ней подбежало двуногое белое ее царство, заполонило двор, окружило ее со всех сторон, зацокало своими острыми клювиками по ее ноге. Оно было бесстыдно равнодушное к ее переживаниям, а суетилось около нее, радостно пищало как около мамы-квочки, клевало в знак уважения подол ее халата и ноги, норовило забраться к ней на колени и плечи, пыталось сесть на голову...
– Но нет, на голову себе я не позволяю садиться, – сказала Анна Андреевна. – И вообще вы, мои глупышки, почему сразу не передохли наполовину? – И стала осторожно снимать цып¬лят и ставить на землю: – Слышите, какой визг подняли Васька да Машка? Пойдемте, покормим их...
Она сходила в дом и вышла с кастрюлей, подошла к калитке загородки. Машка и Васька, увидев ее, подняли такой истери¬ческий визг, что хоть затыкай уши или открывай рот, чтобы не полопались барабанные перепонки. Поросята нахально сигали на калитку и визжали, будто их уже режут, что пришлось с силой отгонять и кое-как вылить корм в корыто. И они тут же с радостью довольные зачавкали.
Васька жадно хватал кашу с лебедой и, мотнув головой, отго¬нял цыплят, которые тоже хотели кое-что урвать для себя, а сам предостерегающе косил левым глазом на Машку и потихоньку задом отпихивал ее от корыта. Так, не очень нахально, но, од¬нако настойчиво. Машка ела культурнее, никогда не толкалась, очевидно, чувствуя физическое превосходство своего дружка по загородке. Тут тоже была власть сильного над слабым... Зато Машка-Матрона обладала свинячей деликатностью и нежностью во всех отно¬шениях. Да, женщина всегда остаётся женщиной не важно к како¬му роду млекопитающих она принадлежит. Машка любила, чтобы хозяйка ее гладила, чесала за ухом и купала с мылом. И вообще испытывала неравнодушие ко всяким нежностям, которые не увидишь от этого буки и упрямца Васьки-Маркиза. «Тоже мне, а еще воображает себя мужчиной... Были, были, а теперь ха-ха...»
А когда руки хозяйки нежно гладили ее спинку, что ее женст-венное чувствительное сердце замирало, она обязательно доверчи¬во прислонялась к ноге хозяйки или приваливалась ей на тапочек и, разнежившись, по-детски начинала капризно кхыкать: кхы, кхы, кхы... Чтобы ее пожалели, поласкали...
Васька не любил эти «телячьи нежности», и если его начинали гладить, то не торопясь отходил в сторону, к забору и там в полу-смехе думал: «Ах, господа, оставим все эти нежности! Я же все-таки, черт возьми, до некоторой степени остался мужчиной, хоть и выложенный безжалостно вашими друзьями, дорогая хозяюшка...» И солидно, по-кабаньи хрюкал, уважая в себе скептическую натуру, степенность и солидность как более сильной половины свинячьего общества...
Анна Андреевна смотрела на свое хозяйство и думала: «Ужас! Неужели я смогу есть мясо с Машки? О боже!» И мурашки пробега-ли по ее спине, когда она представляла, что настанет такой день, что всунут ее любимице острый нож в сердце... «Провались пропа-дом такая жестокость в жизни! А тут еще этот тип из райкома...»
А через несколько дней, когда Анна Андреевна уже в сумерки заглянула в курятник, то увидела в сером душном полумраке смутно белеющую горку. «Что это?» – споткнувшись о кучу чего-то мягкого, испуганно отпрянула женщина. Выскочила из сарая, но тут же вернулась, наклонилась, чтобы рассмотреть. «О господи, куры!.? А дальше в углу тоже смутно белела, еще одна горка... Побольше... «О! Только бы не так много! Только бы не так много!» – пронеслось в голове. Она включила свет и долго стояла перед подохшими цыплятами в недоумении, пока не поняла, что кто-то перетравил их и, побросав в сарай, предупреждал: «Умерь свой пыл, городская бабенка».
Правда, кур потом больше не травили. Осенью, когда они стали совсем большими, начали исчезать по одной каждый день. Может со¬баки, но чтобы быть собакой, не обязательно иметь четы¬ре ноги... Пришлось Алеше смотреть за ними в сто глаз. Посторо¬жил с недельку – и больше никто не зарился на хозяйство директора школы... Цыплят по осени считают, и она их посчитала: шесть-десят – урожай неплохой. Но это было уже осенью, а до осени... в самый разгар лета зашел к Анне Андреевне Петро, сухой, смор-щенный, как стрючок, засмаленный и закопченный солнцем, но по-прежнему уже на немолодом его лице сияли по-детски светлые лучис¬тые глаза, освещая все его лицо и выливая наружу глубину его ду¬ши, теплоту и доброту сердца. «Смотрите, я жив, я еще жив, и светит¬ся во мне моя душа, скрытая под этой немудрящей оболочкой, кото¬рую я и сам презираю и стыжусь... И мне пришлось всю жизнь таскатъ эту шкуру, на которую и самому хочется плюнуть, когда смотрю в зеркало во время бритья...»
Петро передал Анне Андреевне привет от своей Маши. Вряд ли той пришло на ум посылать такое, но коль было передано «дорогое теплое послание» – надо уважить и серьезно его принять, да еще и спросить о здоровье приславшей.
А Петро потоптался на месте, потоптался, не зная что еще ска¬зать умное да значительное учительнице, чтоб возвысить себя хоть на вершок в ее вопросительных взглядах и выставить хоть какую-то поганенькую причину посещения, но как назло ничего особое такое в голову не лезло, будто там разлилась жуткая пустота, и только стоишь круглым дураком да придурковато оглядываешь весь двор. «Да и что тут скажешь? Утерла нам с Машей нос эта городская учитель¬ница... Ой, утерла да еще и как...» И тонкие сухие губы Петра выдавили будто пробитую через плохую копирку еле заметную копию улыбки. И так ничего не сказав, что хотелось, – ушел. Ушел, потому что понимал – эта женщина никогда не станет для него женщи¬ной, каких находят некоторые ловкие мужики на стороне, помимо своих баб, висевших грузом на шее, не станет даже другом. Слишком высока и недосягаема она была для Петра по его понятиям. Слишком женственной и утонченной, сли¬шком сложной и мудрой, недоступной казалась она на сером фоне других, не писавших никогда стихи, и его собственной жены-кошеч¬ки с коготками львицы. Но не посмотреть еще хоть раз на эту кра¬сивую женщину в золотых очках, с мягкими русыми волосами, так красиво уложенными на голове, и такими барскими спокойными дви-жениями он не смог. И он знал, что под внешним ее спокойствием, полным безразличием к нему, бьется в ее сердце тайная бабья си¬ла, и эта гипнотическая сила вот уже много месяцев не дает ему спокойно жить... Эта женщина вывернула у него всё нутро, заста¬вила по другому взглянуть на себя, на его жену и вообще на других людей, которых он раньше как бы и не замечал...
Петро глядел теперь на Анну Андреевну, настоящую, уравновешенную, давно уже обжившуюся здесь, а в его глазах стояла та, которая тогда приехала в деревню, возбужденная, восторженная, вдыхавшая аромат березовых дров и плакавшая от криков ворон и со¬рок... А по вечерам она читала ему свои стихи...
И учительница тоже стояла вроде пришибленной дуры перед Петром, немного смущенная и растерянная, будто в чем-то перед ним виноватая, и тоже не знала, что сказать такое особенное и зна¬чительное, чтобы осталось надолго в сердце этого человека хо-рошее и теплое. «Зачем он забежал? Такой взъерошенный как осен¬ний петушок?.. Принаряженный...» – оправдывала себя учительни¬ца, забыв, что сама разбудила его от литургического сна... И теперь она вспоминала тоже того Петра, маленького, затрепанного мужичонка, затырканного женой, копошившегося муравья, с которым познакомилась в первый день своего приезда...
Долго он тогда копал свою картошку за деревней под смех деревенских баб и мужиков, на удивление учительницы... Копал, не торопился, нароет, постоит... Передохнет... Потом просушивал, проветривал, сортировал... Свез наконец в гараж... И возиться ему с нею чуть ли не до самой весны, если бы не его Маша, которая смекнула нехитрым бабьим умом, чем пахнет та картошка, быстро раскусила секрет малой производительности труда и дикое отставание в «производстве». Она быстренько наняла машину и прикатила внезапно в деревню, познакомилась с «Бюрократическим тормозом» и увезла на грузовике не только картошку, но и своего «телка»... «Боже, такой поганец, да и тот еще лезет куда-то, – думала она про Петра, под шум машины... – Ну, заяц, погоди... Ты у меня за это еще не раз попляшешь...»
Глава 22

Лето уже было в полном цветении. По утрам падала таежная роса, прохладная, тяжелая, серебрила травы да листву на деревьях, клонила до земли за дворами пахучую полынь, прибивала пыль на до роге. В прохладном бодрящем воздухе булькала по камням река, теперь притихшая, скромно как провинившаяся девка, поджала свои берега до поры до времени. Мосты через нее давно были выстроены, и они сверкали отесанной своей древесиной... В ут¬ренней тишине гулко отдавались шаги лесорубов, спешивших в гараж на сбор. И всегда у двора учительницы останавливались два мужика, переваливались грудью через штакетины и громко спорили между собой:
– Ни черта тут на камнях не будет у нее помидоров, – говорил один из них, высмеивая учительницу унизительно и обидно, вро¬де она и в подметки не годится любой их деревенской женщине. – Я же тебе говорю – у городской бабы насчет нашей деревенской жисти ум в дырявом узелке...
– Федя, а я думаю, что будут, – возражал с сомнением другой, – и кукареку тебе придется кричать в гараже... Вон у окна какие уже висят, с добрый кулак, твоя Мотря таких не вырасти¬ла...
– Так то ж у окна! – кипятился первый лесоруб. – А мы с тобой поспорили про эту грядку, что на камнях. Говорю тебе, что на этой грядке ни хрена не будет. Ох, и похохочу я, похохо¬чу над тобой и твоей учительницей. Видишь, Никита, грамотная баба да еще городская не тямкает в наших делах.. Куда ей до нас! Ты вон глянь, как обсадила помидоры цветами, да особен¬но от забора. А почему думаешь? Да чтоб не видно было, что про¬играла... Помидору что… Ему сок нужен, когда он силу набирает. Ну, вырос, ну зацвел, а дальше что? А дальше – хрен, кукишь.
Спалит его на солнце... Откуда силу-то взять, коль гольный камень?.. Цвет облетит, и плода не будет... Так что тебе при¬дется кричать по-петушиному на весь гараж. Да и зря ты нахваливаешь директоршу: «Наша Андреевна за что не возьмется – всё горит в ее руках». Вот у нее всё тут и сгорит на этой грядке, так что маху ты дал со своей директоршей…
Учительница уже не раз слыхала по утрам эти споры у своего двора. Злилась на мужиков, какого, мол, черта дались им эти ее помидоры? Орут и мешают лишний раз поспать даже во время отпуска. Видела она этих лесорубов и по вечерам, задерживающихся около ее двора. Одного молодого, а другого настырного и с нахальной мордой, рыжего здоровяка.... Станет, вылупится на ее двор, а у самого глаза будто купаются в смехе и в лукавом торжестве. И ли¬лось то явное издевательство не только из глаз и слов лесоруба, но и весь его уверенный вид давал понять учительнице, что она хоть и корпела да потела когда-то над мудрыми науками, но все-таки тьфу и разотри, гроша ломанного не стоит по сравнению с лю¬бым деревенским человеком, даже Колей дурачком, который всю зиму колол ей дрова. Потому что деревенский житель не по брехливым книгам учится, где сегодня пишут, что вот это белое, а вот это черное... А на завтра станет всё наоборот: белое обплюют, и oно будет только черным, а черное - бабка еще на двое сказала... Мо¬жет так, а может и эдак. Смотря по тому, какую сверху загнут по¬литику... А деревенский человек до всего доходит сам своим умом, да умом своих не дураков родителей.
Все эти мужицкие выходки и издевательства били по уязвительному самолюбию учительницы еще тогда, по весне, когда она таска¬ла с этой грядки камни, а из-за двора волокла землю... Теперь она и сама видела давно, что не будет толку от ее затеи, что проигра¬ла. Недаром же грядку обсадила засухоустойчивыми цветами, на ко¬торые каждый вечер выливала из ведер и ванны воду, набранную для обогрева на солнце загодя, но и смешно ей было смотреть на спо¬ривших лесорубов. Особенно на молодого, на его удивительно поч¬ти детскую физиономию. Добрую рожицу с большими торчащими уша¬ми, будто прилепленным клоунским носом, с кулак, под которым ежилось что-то наподобие усов. Нос все время ходил ходуном, по¬дергиваемый верхней пухлой губой. В мягких щеках где-то прята¬лись добрые глаза глупого котенка, так они были доверчивы и по-детски наивны, что учительнице вдруг захотелось, чтобы в споре выиграл этот смешной паренек-мальчишка.
«Чтобы такое придумать, ну что же такое придумать?» – ломала себе голову учительница, не желая упасть в грязь лицом еще и перед старшим лесорубом. Хотелось поднять не только свой престиж, но и авторитет городского учителя.
В любом случае нет безвыходной ситуации, нужно ее только найти. И она нашла...
Уже вечером, когда мимо двора никто не ходил, учительница заставила сына выдернуть с корнями три рядка помидоров. Землю стряхнули и бережно отгребли ее в сторону. Анна Андреевна быст¬ро сходила в кладовую, нашла там кирку, оставленную старыми хозяевами, и стала усиленно кайлить землю. От напряжения кровь хлынула в лицо, где-то прыгнуло и задергалось сердце. Подпрыгнуло еще раз и стало на место, как ему и положено стоять. Только учащенно билось и билось. Но она все долбила и долбила песок, камни и глину. Алеша лопатой сгребал все в ведро и выносил за двор. А когда траншея была достаточно глубокой, они с сыном схо¬дили в загородку и переволокли оттуда четыре больших ящика с по¬мидорами. Тару эту она еще с весны выпросила у Моти, потом насы¬пала в нее доверху земли и воткнула ростки помидоров. Проводила эксперимент: вырастут ли в городе в такой посудине на балконе. Она усиленно за ними ухаживала, и они росли, и уже висели прилич¬ные плоды, кое-где загоравшиеся своими бочками. Эти ящики они и перетянули во двор, поставили в траншеи в два ряда, сверху при¬сыпали и заровняли землей, чтобы не видно было подделки, рядом вбили колышки, подвязали стебли: «Всё! Готово! Посмотрим, посмот¬рим, кто посмеётся?..»
Утром соскочила пораньше, и – к окну, стала, прикрытая шторой. Вскоре показались два въедливых лесоруба и как обычно подошли к ее забору. У Федора уже издали была приготовлена ехидная ухмыл¬ка. Но вдруг глаза его изумленно расширились, а щербатый рот застыл в остановившеися улыбке.
– Глянь, Никита! Шo це такое? Помидоры! Да откуда они взялись? – пораженно таращил глаза лесоруб. – Та ничего тут вчера не було. Сам же каждый куст обшаривал глазами. Даже завязь вся пообсыпалась. Никита, да тут какая-то махинация, не иначе... Та пусть мои очи повылазят, что ничего не було...
– Как не було? Кусты лежали на земле, а теперь Андреевна их подвязала... Видишь, колышки? – возражал молодой лесоруб не очень уверенно и сам тоже удивлялся тому, что за ночь произошло.
– Та что, ты меня за круглого дурня считаешь? – спросил пер¬вый. – Тут что-то не то.
И спорить бы им еще долго и разгадывать тайну, если бы не вышла учительница. Она испугалась, чтобы лесорубы не зашли во двор и не разоблачили каверзный обман. Анна Андреевна с невоз¬мутимым видом поздоровалась с лесорубами, потом подошла к одному из кустов и сорвала помидор;
– Вот уже и поспел на салатик.
И не важно, что тот помидор был привязан зеленой ниткой, сверху нитка заделана зеленым пластилином. Удивленные мужики отвалили от забора и долго шли по дороге и ахали. А Федор еще и плевался, покрывая учительницу хорошим матом.
Еще дня два крутились те спорщики по утрам и вечерам около двора учительницы, но она всегда была на чеку, тут как тут. И пришлось проигравшему в гараже три раза прокричать по-петуши-ному под громкий хохот лесорубов. С тех пор в деревне и устано-вилась за ним крепкая кличка:
– Кто? Да тот Федька, Кукареку...
Прозвище прямо прилипло к нему как банный лист, вроде и фами¬лии у него не было, на что лесоруб вроде и не обижался, а, оправ¬дываясь, говорил:
– Черт бы побрал те помидоры и ту учителку, а все-таки не бы¬ло там помидоров, а вот откуда они взялись за ночь – не знаю. Будто какая-то зараза их туда перенесла...
И однажды осенью, когда уже стало холодать и на огородах уже ничего не росло, Федька, идя как-то мимо двора учительницы, уви¬дел, как та подошла к пустой грядке, где лежали полузасохшие плети огурцов, наклонилась и взяла будто из-под земли несколь¬ко свежих огурцов.
«Господи, да что же это за колдовство?» – и лесоруб уже хотел пройти мимо, но передумал, шагнул во двор:
– Откуда вы их взяли? Тут же ничего не було? – И протянул руку к огурцам. Повертел удивленно в руках, понюхал. Нет, обма¬на не было...
– Из-под земли, – ответила учительница и нагло посмотрела на лесоруба. Получай! Вот так, и не спорь...
Она не стала ему объяснять, что сама была как-то поражена, когда увидела, что из земли лезли огурцы. Оказывается куры позагребали мусором зародыши, и они там, прикрытые от холода, дозре¬вали. В глубокой яме перегнивал всякий мусор и стеблям давал то¬же тепло...
Но стыд Анна Андреевна еще не раз переносила из-за своего большого хозяйства. Злилась на Мотю, но больше всего на себя, что приучила его слишком к себе, и оно бегало за нею, не давая прохода. Стоило ей только показаться во дворе, как ее двуно¬гие воспитанники бежали к ней со всех своих цыплячьих ног. Из всего ее немалого стада особенно двое были уж сильно навязчи¬вые. Одного они прозвали Профессором. Приехала как-то еще весной Лена с мужем, увидели во дворе двух цыплят с опущенными крыльями. Стоят такие грустные, неподвижные, склонили головы на бок, вроде решают какие-то очень важные государственные проблемы. Лена зас¬меялась и спросила:
– Чего это они такие? Вроде о чем-то сильно задумались? Профессора они у тебя, что ли?
Правда, на второй день один из ученых от сильного перенапряжения головного мозга получил инсульт и подох. А второго Анна Андреевна напоила водичкой с тетрациклином, дала закрепля¬ющего, в кашку подмешала какой-то пакостный порошок, который дала Мотя, и хорошенько накормила мелко иссеченным зеленым луком. И Профессор выжил, привязался к хозяйке и везде бегал за нею...
У Профессора был ученик Хромоножка. В щель пола крыса от-кусила ему лапу, но цыпленок не собирался подыхать. Он прошкандыбал из сарая во двор, улегся на бок на солнцепеке, подста¬вив под горячие лучи больную ногу, пролечился так два дня и остался жить. Кто его этому научил - неизвестно. Может, и Профессор. Правда, ученик хромал, но всюду бегал за своим спасителем. Крыс потравили поджаренным салом, выкатанном в мышьяке, который принесла «маг деревенской медицины» Чернякова. Самая глупая и самая жадная, мастак на лакомый кусочек, сразу же позарилась на пахучую и аппетитную, но ядовитую при¬манку. И... попалась на «крючок».
Весь вечер билась она под полом так, что сжималось сердце учительницы от страха и жалости. Бросала свое тело тяжелыми массивными ударами, и казалось, что то была не крыса, а матерый страшный зверь швырял свое грузное в агонии тело, издавая предсмертный, тоскливый и жалобный визг.
А через день крысы смалодушничали, кое о чем смароковав, собрали свои манатки и ушли маршевым броском тайными подзем¬ными ходами в дом, где раньше жила Лида. Там они решили дерзко и максимально отыграться на новом хозяине: открыто и нагло си¬гали по пустым комнатам, дрались и пищали, сгрызали всё съест¬ное, а когда их меню обеднело, сожрали за ночь начальника са¬поги, что от них остался только жалкий скелет: швы да кусок подошвы. Даже старые резиновые галоши, оставленные Лидой, пош¬ли на десерт крысам.
Начальник взвыл, возмущался таким нашествием и мародерством, боялся до сердцебиения этой мерзости, чтобы крысы ночью не напали еще и на него и не сожрали. Свет горел почти круглые сут¬ки, рядом на кровати лежала увесистая дубина, но утром он вста¬вал с красными от бессонницы глазами. Наконец к нему пришла «колдунья» Чернякова, навела свою страшную ядовитую мешанину и осталась сама на всю ночь «травитъ» то крысиное поголовье и обе¬регать начальника. Утром, когда слегка стал сереть рассвет, чуть коснувшись своим светлым крылом грешной еще сонной земли, она, как невидимая тень, ушла...
Потом еще несколько ночей «билась» с нашествием грызунов и убаюкивала начальника Вершкова. И по ее волшебному мановению руки подпольных тварей не стало. Все так начисто и поздыхали, а более умные, которые не захотели умирать, перебазировались к Сквориковым и за ночь уничтожили два последних выводка цыплят. Зато теперь у начальника веки и глаза по утрам не краснели, его заботливо по ночам оберегала Чернякова, набрасывая штрих за штрихом эскиз запоздалой бабьей любви, пока скрытой от деревен¬ского зоркого глаза...
Не нападали крысы больше и на двор Анны Андреевны. Профессор и Хромоножка – эта въедливая компания из двух курячьих лиц бе¬гала за хозяйкой собачатами, преследуя ее всюду. Но это было еще полбеды, когда за спиной учительницы мельтешило этих два несознательных элемента, неподдающихся никакому убеждению и пе¬ревоспитанию. Гораздо хуже себя чувствовала «мамаша», когда проявляло героический энтузиазм всё белое цыплячье хозяйство. Оно бежало за нею, сломя голову, преследуя по пятам, или окружало нахально и всенародно, не давая прохода. Она в туалет – и птичье войско тут как тут, блокирует вокруг осадой, ждет, когда «выку¬рит противника» из этого экзотического места.
А если Анна Андреевна направлялась в магазин или школу, то все цыплята бросались вслед за нею гуськом, тянулись будто белый шлейф королевы. Впереди, как и положено ученым, бежал Профессор, потом все остальные, в зависимости от быстро¬ты и сноровки ног. А всю кавалькаду как обычно завершал Хромоножка. А когда поросята выламывали доску в заборе, то, обгоняя кур, бежали со всех четырех ног еще и они за Анной Андреевной и радостно по-детски визжали в экстазе, задрав и скрутив спи¬ральками хвосты.
И чтобы избежать этой манифестации и преследования, приходилось маневрировать: дыру в заборе у Маркиза, то есть Васьки, и Матроны, она же и Машка, предварительно закрывать доской и на¬дежно подпирать палкой. А цыплятам, как более глупому и довер¬чивому элементу, Алешка бросал приманку – горсть крупы, и хо¬зяйка могла в это время быстро выскочить на улицу в другую ка¬литку...
Да, куры были куда глупее Маркиза и Матроны. Уже осенью поросята иногда не выдерживали мещанской сытой и ленивой жизни и, вырвавшись на свободу, направляли свои стопы к школе. Пошныряв вдоль забора, находили калитку. Они обязательно забирались во двор и рылись там под окнами здания, собирая опавшие желуди. Роются, вроде никого и не замечают. Только иногда поднимут головы, навострят чутко уши, уставят умно и мечтательно глаза в од¬ну точку и ласково похрюкивают междометиями: «Хо-хо-хо...», вслушиваясь в мелодичный голос Анны Андреевны, когда та вела урок. Нужно же было ей приучить своих питомцев к урокам пения? И вот теперь ее воспитанники с удовольствием прибегают послушать ее певучий звучный голос, а за одно и полакомиться желудями. Потопчутся на месте, поведут ушами и довольные снова роются в сухой опавшей листве. А когда учительница на второй урок перейдет в другую классную комнату, поросята тоже совершат свой маневр и переберутся за угол школы, чтобы слушать «песни» своей хозяйки.
Но наступило время и посложнее – нужно было рубить петушков. Для учительницы это был сущий ад. Ночь не спит, ворочается, вздыхает. Какого? Всех жалко лишать жизни. Проклинает всё на свете: «Почему такая жестокость, что один должен съесть другого?»
Семен Ефимович наотрез отказался: «Что вы? Да я скорее себе руку отрублю, чем живое...» Выручил Ленька. Он по-хозяйски поймал первого попавшегося в курятнике петуха, взвесил на руках: «Маловат!» Поймал другого. Безжалостно прижав крылья к но¬гам, положил голову на чурку и тюкнул топорам так быстро, что учительница еще не успела скрыться в коридоре. Ей показалось, что топор ударил ее по затылку, и она вобрала испуганно голову в плечи...
Так Ленька зарубил троих. Скворикова накричала на сына, чего, мол, бегаешь, пресмыкаешься... И пришлось это делать самой...
Возьмет чуть свет сонного петушка, когда ее никто не видит, а он горячий, сердце его тюкает тревожно и испуганно ей во влажную жаркую ладонь. В золотом глазу удивление и испуг. И прокли¬нает учительница всё на свете... «Да помоги тебе святая сила умереть мгновенно и без боли...» Руки дрожат, екает свое сердце, кипит какая-то боль и злоба в груди, а что было делать? Чем кор¬мить такое стадо?.. Вон и по радио передают: «Побольше молока и мяса...» Вот оно то мясо... Будь оно проклято кто его и приду¬мал...
А до этого как-то зашла к учительнице баба Дуся. Шла из магазина Бовы. Заглянула и к Анне Андреевне. Зашла даже во двор, присела на скамейку. Поговорили о том, о сем. Потом гостья гляну¬ла в загородку:
– Ой, какие у вас помидоры! Где вы брали такие семена?
– У вас, – засмеялась Анна Андреевна. – Как у меня? Я вам их не давала...
– Нет, давали, еще в прошлом году.
– Не может того быть!
– Но вы же угощали меня своими помидорами, а я собрала семена. Бабу Дусю будто кто-то сдавил всю, так она неожиданно сжалась и оторопело посмотрела на учительницу.
– То-то я и думаю, почему это у меня выродились помидоры, ну, одна мелочь в этом году, – и она молча вышла со двора. А Анне Андреевне было досадно и смешно: «Ну, что за чудаки?!» Случай этот не забылся, но впечатление стерлось, зато хорошо пом¬нила о нем Дуся. И она еще возьмет реванш с учительницы...

Глава 23

Софья Ивановна вся экзальтированная от спешки и волнения шла в гараж. С радостью наконец-то уезжала на побывку в Уссурийск. Лето к концу, а дома не была с нового года. То с огородом вози¬лась, то на курорт ездила. Теперь отпросилась на недельку...
В элегантном дорожном костюме, рассчитанном на экстравагант¬ный успех перед своим семейством и соседями, с маникюром и при¬ческой /всю ночь изворочалась на бигудях/, подтянутая и помоло¬девшая спешно шла к автобусу, навьюченная объемистой сеткой со множеством пакетов и огромным чемоданом, набитым до отказа подарками для дочери, зятя и внучат.
Сегодня должен быть автобус в районный центр, а времени до отхода – кот наплакал, минимум. Опоздаешь – ждать никто не будет, и тогда пиши – пропало. Всё пойдет насмарку. На грузовик со щепой с такими торбами никто не возьмет, да и ходят они редко, а автобус в район могут не посылать и день, и два...
Учительница волновалась до красноты на щеках, мимоходом, иско¬са поглядывала на миниатюрные ручные часики. «Ах, нужно было идти пораньше, чтобы не бежать. Замешкалась с завтраком и причес¬кой... Копуша...» – ругала себя Софья Ивановна.
Но вот и мостик, проскочила его и направилась к клубу. Но тут учительницу окликнула старуха, жена Крысина, столбиком стоявшая у калитки своего дома, опираясь на забор. Стояла, как тень, приве¬дения. И эта тень жалобно, болезненным голосом попросила подойти к ней, сунула деньги учительнице и стала плаксиво упрашивать купить бутылку водки для компресса. И чтобы ей поверили, она засучила рукав и стала многозначительно смотреть то на Софью Ивановну, то на высунутую наружу набухшую больную руку. Мол, не подумай, милая, что вру. Да не налакаться захотелось, хотя и это неплохо было бы сделать, но другая сейчас поджала нужда в той бутылке...
Оказывается Чернякова, эта деревенская ехидна, делала уколы жене электрика и внесла инфекцию, руку раздуло как канализацион-ную трубу, но врачиха уже третий день носа не кажет. Болезнь конечно налицо. Чернякова постаралась наляпать бабке наглухо. Старуха вторую ночь металась от боли и температуры, прикладывала тряпку, размоченную в моче, пластала на руку, но настой того нашатыря, что слюну дробина, не давал никакого эффекта, нужна бы¬ла водка для компресса. Сама Крысина до ларька с парализованной ногой дотелепаться не может, а мужа не допросишься, что об стенку горох. Последнее время старый как сбесился, то наклюкается до потери пульса, а то и трезвый куралесит, что волосья встают дыбом.
Софья Ивановна не стала выслушивать многословный монолог же¬ны Крысина, сморщенной как старая дряблая картофелина, измоча¬ленной болезнями да долгими жизненными невзгодами. Она быстро взяла деньги и... «Хорошо, хорошо, миледи. Будет вам куплена сия микстура, я не мизантроп, а скорее экспортер всяких подар¬ков для моих разлюбезных домашних, которые меня ждут не дождутся. Меня или подарки... Но это неважно. И для вас всё будет сделано, хотя ваша маленькая просьба может помешать моим весьма не мизер¬ным интересам... Но миссию эту я переложу на директора школы, тут же... по пути.... Однако, вы мадам; зря боитесь доверить та¬кое пустяковое поручение другим лицам, кроме учителей... Но с вами мне некогда разводить антимонии...»
Софья Ивановна как и многие литераторы мыслила очень длинно, хотя всё это было сказано в двух-трех словах:
– Спешу, спешу.... – и, взяв деньги, покинула старуху.
Так Анне Андреевне пришлось побывать в доме Крысина.
В квартире электрика хоть шаром покати, было до невероятности пусто и до жуткости бедно. По-видимому, бывший полицай нарочно прикрывался уже много лет этой нищетой. Покровительственная окраска хамелеона, как и некоторых суперменов – стяжателей, какие встречаются в городах и нередко.
От всего: заляпанных, давно не беленных стен, постели, посуды грубой ветхой мебели – веяло запущением, ералашем и дряхлостью, с затхлыми запахами кирзовых сапог, немытой посуды и тряпья в саже на плите, затасканного белья и грязного старческого тела.
На кровати вонючая постель и застиранные простыни, в кухне изрубленный топором давно некрашеный пол. На окнах замызганные задергушки, тусклые, пыльные стекла, засиженные мухами и обтяну¬тые паутиной...
На старом стуле в комнате сидело что-то вроде старухи, вернее какие-то мощи, втиснутые в серую кожу, с синими, испитыми до последней капли, сухими губами. Маленькое, ссохшееся существо смотрело на учительницу, продиралось сквозь толщу прошедших лет, неудач и жизненных невзгод, чуть теплившимися расплывчатыми, помутневшими глазами, когда-то, по-видимому, бойкими и голубыми. Те¬перь в них не осталось ничего, кроме животного, данного самой природой, страха и желания еще выжить...
Это существо пожаловалось, что муж ничего не хочет дома де-лать, запустил огород, двор и хату, а ее, свою жену обзывает и старой дурой, и тварью, на которую нет погибели, а другой раз и двинет кулачишшем за какой-нибудь пустяк…
А на днях засунул ее в сундук, что чуть не переломал ей кости. Запихнул, чтобы она в той мышеловке задохлась, а сам сверху плюх¬нулся и стал напевать и насвистывать всякие срамные и глупые песни. И удушил бы похабник, коли не боялся б, что придется отвечать. Будет экспертиза, установят «диагноз»... Пришлось открыть ту душегубку. Тут она кое-как выползла на четвереньках, бо одна нога совсем ужо не ходячая... Теперь ее тарантул собирается на пенсию, а как получит ее –смотается либо на Украину, либо куда-нибудь на юг, где потеп¬лее, к морю. Губа не дура... Есть у этого степного паука и по¬любовница в районе. Баба в два раза моложе его, брошенка, с двумя ребятишками. Так и ее с собой собирается прихватить. А что ж? Этот мизирь скопил ого-го какую кучу денег, хватит на всю остальную жизнь докладывать с гаком до пенсии. Раньше-то она не мямля была, не деревенским лопухом, работала сама в ле¬су, зарабатывала хорошо, и хозяйство кое-какое держали: корову, в год заваливали по три-четыре кабана. Хватало себе, возили и в город на продажу, а денежки ложили на его книжку. Правда, не обскакивали других, жили тихо да мирно, никого не трогали, не вылазили наперед, но денежки потихоньку копили... Ах, что и го¬ворить? Всего не перескажешь, что это за человек и кто он такой. Но повязала их судьба одной веревочкой еще с войны... Теперь уедет сам, смотается и никто так и не узнает, что он за хорек. А ее сунет в дом престарелых, в гробницу для живых, в сундук, из ко¬торого уже не выйти никогда...
Из всего этого учительница поняла, что на старухе тоже лежит печать греха и, может быть, даже очень большого... Но Анна Андреевна подогрела водку, сделала компресс и хотела уже уйти, как в коридоре послышались неторопливые, но твердые шаги, завозились там, потом скрипнула дверь, и вошел в неизменном своем старом ва-тнике Крысин.
– О! Какая к нам залетела птичка?! – сказал он удивленно и остановился у порога, вроде боясь пройти дальше. По-видимому хотел рвануть на улицу, но постоял-постоял, успокоился, усмехнулся и тут же погасил улыбку, начисто стер ее с лица всё еще каким-то беспокойством и напряженностью. От неожиданности встречи в его доме с такой «птахой» он долго еще не мог овладеть собой. Потом, наконец, оказался около кухонного стола и стал перекладывать ма¬шинально с места на место нож. Зачем? Что хотел этим показать? Или просто так? Но вдруг бросил его и быстро подошел к остолбеневшей Анне Андреевну. Подошел сзади. На нее дохнуло затасканной одеждой и давно немытым телом, а Крысин в упор стал смотреть на затылок учитель¬ницы, где мягко завивались не подобранные в узел ее волосы.
– Ах, какая шейка! – произнес жадно в восхищении будто с сожалением электрик. И... не выдержал - ребром ладони медленно, очень медленно провел, по белой шее учительницы. Мол, шейка белая, но жаль будет если ее хозяйка полезет не в свои дела...
Эта мизансцена разыгралась так быстро и так неожиданно, что учительница шокированная стояла и ничего не могла произнести под магическим действием этого страшного человека, а только криво улыбнувшись одной стороной губ, подумала, что, мол, близко ло-коть, а не укусишь, так как шейка эта не по тебе... Руки коротки... до нее дотянуться, и так, не сказав ни слова бывшему поли¬цаю, не взглянув на него, вышла.
И только на улице, за калиткой, окинув взглядом мягкий свет летнего дня, падавшего на траву, крыши домов и огороды, с нее сле¬тела депрессия, по телу прошла пронизывающая с ног до головы дрожь. Учительница всё еще ощущала на своей шее шершаво грубое прикосновение грязной руки бывшего полицая, и, казалось, что он провел не ладонью, а наждаком или ржавой с запахом меди и железа пилой. Теперь она поняла этого хищника, которого всю жизнь тяну¬ло к человеческой крови. Но не разобралась она сначала в другом. Прожив более двадцати пяти лет здесь под чужой фамилией в постоянном страхе и напряжении, полицай знал, что в любое время его могут схватить и пикнуть не успеет. Но иногда ему думалось и другое, что не трогают его только потому, что лес – это тоже тюрьма, где он старался быть незаметным, но исполни-тельным. Нужны были его рабочие руки. Смирившись с этой мыслью, он временами спокойно спал. Но всегда хищно, как затравленный зверь, настораживался, ночевал в хлеву, когда в деревне появлялся новый человек, особенно такой, как эта учительница Андреевна. Хи!.. Коммунистка, поганая выскочка, царапавшаяся выползти наверх, взять бы руками и придушить стерву… Он ее боялся животным страхом, сколько раз выслеживал… А она была очень осторожна. Почти никогда не ходила в лес ни за грибами, ни за орехами или ягодой… Ей всё это носил придурок Коля…
Но вот теперь страх снова сжимал горло, особенно по ночам, когда стал выжидать ту пенсию… А может пристроиться где-нибудь как Никанор, который подох в конюшне?.. Но нет! Он выйдет из этой грязи, он обязан еще немного что-то взять в этой жизни… И Крысин метался будто в западне, будто на его шее уже висела петля. Пока где-то оформляли его документы /это самое и страшное. Кто он? Где раньше работал? Кем? Хорошо, что хватило рабочего стажа в Ясной Поляне…/, он спал в сарае, боялся любого подозрительного человека и взгляда, боялся свою жену, которая вдруг по старости ляпнет что-нибудь лишнее, хотя сама не лучше его… И вот эта опять проклятая учительница… Что ей надо? Поняла или нет, о чем он ее предупредил? Нужно будет эти дни проследить за нею и… за ее щенком…
Но Анна Андреевна кое-что поняла. «Фу, микроб, – подумала она, когда выскочила на улицу. – Не по одной шейке ты видно проезжал и теперь еще тоскуешь по человеческой крови, мерзавец! И фамилию себе выбрал омерзительную, отпугивающую – Крысин». И перед ее глазами встало то нашествие крыс, от которого она кое-как избавилась. «Мокрица, гнусная мокрица. Ты бы с радостью и сейчас оттяпал бы мне голову… Боишься, гад! А Алешку пока не выпускать со двора. Да и топор на ночь нужно вносить в хату… О! Господи…!»
Но к старухе Крысина пришлось зайти еще два раза – делать новые компрессы, и бабка была благодарна учительнице. Хозяина дома Анна Андреевна ни разу не заставала…
Зато вскоре получила умудренный выговор от Черняковой.
– Что за мягкотелость? Зачем лечили старуху Крысина? – спросила она будто жало пустила, зло ехидно,
– Это должны были сделать вы. Надеюсь, что вы не мизантроп?
Или мне только мерещится, что на медицинском поприще работают
самые гуманные люди? Напакостили и в кусты? Вера Федоровна, в
чем дело?
– А вы знаете, что человека нужно лечить только до пятидесяти? Потом у него начинается склероз, у баб еще и климакс, и
тут медицина становится бессильной... Да и зачем лишний рот го-сударству? – жахнула она директора школы своим цинизмом и ересью,
что учительница даже рот открыла от удивления. Да, она видела
немало случайных людей попадавших в медицину, но такое так откровенно ей говорилось впервые;
– Откуда такой указ? Да вы в своем уме? – ахнула учительница
все еще таращив удивленно глаза. – Вам ведь самой, милочка, под
пятьдесят, не так ли? А вы еще поете песнь любви? – ядовито
швыряла в лицо Черняковой Анна Андреевна, вся красная и возбуж-денная. Вот это да! Ну и ну, и трудись после этого, старайся,
если после пятидесяти уже каждый будет смотреть как на пожиравшего на этом свете лишний кусок...
Директор школы видела уже не раз, как Чернякова поздними вече¬рами шмыгала через перелаз к начальнику лесоучастка. «На, получай
умница, людей после пятидесяти уничтожать, а тебя еще к мужикам
потянуло?» – подумала учительница.
Но ни этот монолог, ни ядовитый тон, ни пренебрежительная, уничтожающая мимика лица Анны Андреевны не произвели нужного эффекта на каменное сердце этой мумии Черняковой. Запоздалая молоди¬ца, бегающая по ночам в чужие дворы, с холодной мускулатурой лица и флегматичным взглядом, не боявшаяся бабьей славы на всю де¬ревню, стояла как каменная и только довольная ухмылялась. Какая уверенность в своей правоте и в своих поступках?..
– А вы, монашенка, лопаетесь от ревности? Сама бы сиганула
туда, да кусаешь локти, что опоздала? – сказала Чернякова в отместку. Или на такое не способна, боишься ославиться? Я же думаю, что ты не мистик, крестик на шее не носишь. Теперь, ми-лочка, век раскрепощения нравов и эмансипация женщины – и она мстительно посмотрела на директора, сведя разговор к другому. На, мол, и ты получай. Думаешь, что меня можно взять голыми руками? И Анна Андреевна осталась стоять растерянно придавленная какой-то необычной силой и властью, которой обладала эта холод¬ная эпикурейка, эта смуглолицая ведьма, несущая внутри души ка¬кую-то свою может быть страшную правду, которую не сдвинешь и тяжелым лесовозом.
Чернякова окинула Анну Андреевну ледяной уверенной, знающей себе цену, улыбкой, сильнее пригвоздила своего оппонента, высказанными с апломбом убеждениями:
– Бросьте молоть ерунду. Пожила бабка Крысина и хватит, осво¬боди место другому, – и оставила своего апологета собираться с мыслями, а сама повернулась и демонстративно пошла от калитки учительницы к магазину Моти, хозяйкой деревни твердо и неторопливо по пыльной дороге в старых туфлях. Чернякова хотела держаться прямо и независимо, но спина ее уже слегка сутулилась, как ни выпрямляла ее хозяйка.
«Экспансионистка, как и Бова в своей крысиной монополии, жал¬кие комары, поющие свою кровожадную песню... Наложница, сняла свой намордник и выложила всё свое нутро» – думала учительница.
Но тут ей вспомнилось, как бегала к ней Чернякова, когда Але-ша содрал на лице прыщ и внес инфекцию. Фельдшарица зашла, пос¬мотрела и приложила какой-то компресс. А через два часа снова бес¬покойно забежала, глянула и ушла. Опухоль пошла дальше к глазу к виску. Но Чернякова через час была у Анны Андреевны.
– Всё! Ждать больше нельзя, – сказала она. Быстро разбила ка¬кую-то ампулку, налила на марлечку и приложила на лицо сыну. – Это очень редкое лекарство, используем его только лесорубам и в очень редких случаях. Через часа полтора она снова была около Алеши. Облегченно вздохнула – опухоль начала немного спадать. Чернякова вылила из ампулки оставшуюся микстуру на марлю и снова приложила сыну компресс. И Алеша был спасен...
А сейчас Чернякова шла по дороге и думала, пусть смотрит вытаращенными глазами эта городская крашенная выскочка ей в спину. А она, Вера Федоровна, ненавидела и ненавидит людей за то, что так несправедливо обошла ее жизнь. Всё у нее когда-то было: и спе¬реди и сзади... Не поскупилась дать ей мать то, что полажено ба¬бе... И здоровьем бог не обошел... Зато мужьями... Один пожил, оставил двоих детей и дай бог ноги... Потом, через много лет по¬явился молодой. Оберегала, уступала, где можно, родила двойня¬шек, а он сбежал с городской модницей, у которой юбка до задни¬цы в разрезе. А чем она лучше ее? Медом мазанная что ли? Вся жизнь так и прошла комом. Так что ж жалеть тех, кто взял свое и чужое, стянул и с ее стола кусок. И не просто кусок, а лучший, с масли¬цем и посыпанный сахарком... Пожалела дура старуху Крысину, этих преступников, давивших когда-то людей. Пусть скажут спасибо, что никто их тут не трогал, хотя все знали, что это за птицы... И греха в том нет, что она иногда сходит к новому начальнику, не¬бо должно упасть на землю, если бы она хоть этого не сделала, что-то отведено же и для нее...
А через месяц Крысин получил пенсию и уехал с молодой женщиной. Всё сбылось так, как говорила жена электрика с той лишь разницей, что где-то по дороге, в поезде, он бросил ту молодуху с детьми ночью, а сам пересел на какой-то поезд и нагло уехал в неизвест¬ном направлении. Благо, что не столкнул еще с поезда на всем ходу. И пришлось той намыкаться, добираться на последние гроши обратно домой. Хорошо, что бабий ум хоть и короткий, да далеко смотрит наперед. Не продала она свою мазанку, а пустила в нее временно квартирантов, а как уговаривал продать. Видно денежки хотел себе прихапать. Волк до старости остается волком. Время притупляет его зубы, но они все-таки вылезают наружу, где только можно...
Так от Крысина осталось только легкое витание в воздухе, да вростающий в землю поганенький дом без кустика во дворе... Не собирался здесь жить, не вкладывал и свою душу.
Жене электрика лесоучасток выдал за тот дом небольшую сумму денег, но она пошла на закупку кое-каких вещей, да приобретения билетов до дома престарелых... Пусть и за это скажет спасибо старая вражина, положившая не одну сотню человеческих жизней... Люди имеют сердце...
И о Крысине и его жене в деревне забыли. Разве кто иногда так, вспомнит, как чудила молодежь, лазила к ним по ночам в огород, ломала там цветущие подсолнухи и обвешивала ими перила мостика. Так, ради озорства, вроде и не думая обижать хозяина... ... Хотя к другому они не посмели бы ступить и ногой. К та¬ким как Скворикова, Мотя, Красновы да Елкины ... А к Бове?! Что вы? Жаль, что не положено снимать шапку, как в старину, и кланяться в пояс, а то бы нашлись такие, что поклонились бы до земли… Любит еще русская душа заискивать перед сильным, ломает свою гордость как хворостину, а почему – другой раз и сам не знает… Да что там Бова?! Бабке Лобачевской и то никто не посмеет сделать гадость, потому что за ее спиной стоит Мотя. Ее племянница и покровительница...
Но остался еще третий... Кто? Парализованная бабка, стоящая уже двумя ногами в могиле, выжившая давно из ума, но репьем цеп-лявшаяся за жизнь? Какой грех лежит на ней? Наверное большой… Но нет! Это уже четвертая. А третий?.. Лариса тогда сказала – Глушак! Какой? Да наверное тот, кто один из первых прибегал у школу посмотреть новую учительницу, разнюхать, что за птица залетела из города в эту глушь. Тот, кто так критически осматривал ее будто всю из внутри, хотел выдрать не только душу, но и тайные мысли, взвешивая ее как на весах, определял ее цену. Только один Глушак, боялся ее взгляда. И как они эти преступники плохо владеют своим лицом! Прижились, расслабились, но глаза, глаза остались пугливые и затравленные осторожных волков. Про¬работав в школе почти тридцать лет, и изучая психологию человека, Анна Андреевна почти безошибочно читала внутренний мир и мысли подростков. Зная, что в деревне живут полицаи, она исследовала глаза людей... Да, это был лесник!.. Но как по разному жили эти предатели! Никанор, Крысин и Глушак... Фамилия, которую носят полдеревни. Подстроился под общую массу. А где его родня? Ни здесь, ни вокруг по селам? Тоже хамелеон, наклеил себе гад серийную этикетку? И живет на широкую ногу. К его двору частень¬ко подкатывают новенькие машины, легковушки. Приезжает вроде какое-то из края начальство. Зачем? Как зачем? В руках лесника вон какое богатство. Знает, где можно взять лучший гриб, лес¬ную ягоду, кедровый орех... Но не только это. А лучшие озера, где можно всласть порыбачить, разбить палатку, разложить кос¬тер. По пути подбить браконьерски изюбренка. А его соболиные шкурки отличной выделки и качества? Зверек этот не дурак. Из-за вырубок и многолюдия подался в глубь тайги, и охота на него запрещена. За этим и следит лесник. Ну если кто из своих – нутрия... То это можно... Но жены и форсистые неженки-дочери на¬чальников любят самый красивый мех и доставшийся совсем не так дорого...
И еще. Глушак знал свою тайгу. Знал, где можно выкопать и тут же посеять корень жизни – женьшень. Им он тоже снабжал кое-кого. Нужного. Оберегал ретиво их драгоценное здоровье. А что это было за начальство? А кто его знает? Здорово в глаза не лезло к людям. Приехало, погуляло, стряхнуло с себя городскую пыль и усталость от безделия, прихватило медку с пасеки лесни¬ка и смоталось опять трудиться, набирать на животике жирок.
Так по разному доживали свой век бывшие предатели и душегубы, оказавшиеся почему-то вместе в Ясной Поляне...

Глава 24

Прошел год, как Анна Андреевна приехала с сыном в Ясную Поляну. Всего лишь год. В городе пролетел бы он незаметно, незримо выпорхнул и улетел в небытие, неотличимый от многих таких вот серых рабочих лет, до обидного сливающегося в одно что-то целое, сколлапсированное, туго сжатое, а может быть наоборот, расплывчатое и размытое, как туманность, но целое, слившееся в один рабочий день.
Но здесь этот год был таким ярким и колоритным, насыщенным выпуклыми событиями, что даже простейшие из них вырисовывались характерно и броско, с особыми привкусами и запахами, необыч¬ностью... Всё ; и школа, и деревня, интересные, порою странные люди, наконец хозяйство и огород, экзотическая вокруг природа – удивляло своей новизною, эмалировкой, яркостью, запоминалось и поражало воображение, рубцевалось бугристыми слоями в мозгу, удивительно удлиняя время, что казалось – прошла уже целая вечность, огромный по масштабам пласт жизни, врубившейся непроиз¬вольно в память...
И все-таки время шло. После жарких сочных дней лета со всеми его запахами, изумительными красками, оглушительным разноголосым пением птиц, жужжанием по вечерам мириадов комаров, а днем пчел, ос и шмелей, с хоровым звонким лягушачьим криком, как-то незаметно подкрадывалась и осень. Но чувствовалась она тут тоже но-новому и пока больше по утрам. Потяжелевшая старая роженица земля, лежала притихшей, заканчивая свою работу. А осень штри¬хами набрасывала свои эскизы и красным ядреным в холодной ро¬се утром помидором, и устало опустившим буйную голову подсолну¬хом, и тревожным шелестам звенящей зрелой листвы топольков и кукурузняка, и носившихся, как соринки, ласточек около гаражей. Лес вокруг стоял тучный и уставший, расцвеченный красными и желтыми соцветиями между тяжелой зелени елок и кедрачей. Местами он го-рел лимонным заревом осинника, а земля всё еще отдавала от себя и отдавала последнее тепло в усталом дыхании старой матери...
В ядреном воздухе утра раздавались последние крики петухов, тюкали безжалостно топоры о чурки, летело белое перо по дворам, лилась струйкой горячая кровь на чурку и землю, а через час от дворов несло наваристым деревенским борщом... Где-то, подъезжая к домам со щепой, пронзительно сигналил грузовик, сотрясая настывший эликсир воздуха и бледное стылое небо... Теперь в лесу работала не одна бригада подрывников...
И школа начала свою работу в масштабах новых возможностей и сил. Чувствовалось отсутствие старших ребят, помощников и заправил. Ушли, выпорхнули, и как ласточки разлетелись. Жаль было Ва¬сю Нестеренко, Таню Акулову, Настю Елкину... Ушли эти ребята, и зазвенели пустотой стены школы. И казалось всё вокруг опустошен¬ным, будто понесла школа поражение, разбитая наголову врагом.
Горько сжималось сердце директора. Нужно было создавать новый актив из бывших семиклассников, а там ребят – кот наплакал, и не доросли они еще сознанием... Директору казалось, что с уходом старших ребят, надломилась и она сама в работе, до обидного тя¬жело начинать всё сначала. В городе проще, там есть из кого го¬товить замену. А тут и ребят мало, и нет самобытных талантливых натур. И все-таки снова нужно жить крупным планом, писать каждый день плакатным шрифтом, а не петитом, всколыхнуть, зажечь ребят каким-то интересным уже новым делом. Создать может быть какую-то пертурбацию в школе, но не жить застойной серой жизнью. Периферия тоже требует и напряжения коллектива, его смекалки, ретивости в работе...
Смотрит Анна Андреевна в окно учительской в то место, где они тайно весной зарыли с выпускниками письмо в стеклянной банке – «клад», адресованное другим ребятам. И выроют они его через год с новыми восьмиклассниками, где каждому будет дано напутствие и пожелание. В том месте, где находится тайник, нужно будет копать ямы для посадки деревьев. Директор на линейке бросит клич, кто найдет его, тот получит право зарыть новое. Ребята с азартом кинутся выполнять работу, вмах наворотят столько, что диву дашься, и никто почти не устанет, так как задание будет интересным и захватывающим...
Зашла Софья Ивановна, оторвала от мыслей директора.
– Вы видели стенгазету, выпущенную Светланой Прокопьевной? – спросила она, усмехнувшись.
– Да нет, а что?
– Ошибка на ошибке. Создается такое впечатление, что писал ее нерусский человек и не преподаватель, окончивший иняз, – и учительница русского языка, как всегда, не стала распространяться. Человек она осторожный, вроде Яркова, напролом нигде не лезет, наотмашь человека словом не ударит, никому в душу не наплюет и не насолит. Дала директору намек и многозначительно замолчала. «Я всё-таки завуч на полставки, действуй сама по своему усмот-рению. Безграмотность в стенгазете, а может это просто насмеш¬ка над нами всеми? Хочешь, делай нахлобучку, хочешь - велико¬душно помилуй за такую дикую стряпню. Я ведь не наушничаю, а сказала так, мимоходом... Имею же право указывать на ошибки коллектива, все-таки завуч, хоть и на полставки...»
Анна Андреевна после уроков посмотрела газету. Да, тут было чему удивляться: Что за чепуха? Такая безграмотность у человека, имеющего за спиной два института? Ну и ну... Газету сняли, исправили ошибки, но Светлане Прокопьевне ничего не стали говорить, да и она не хватилась ее... Зато директору школы вспомнилось, как эта учительница учила ее по приезде в деревню жарить яичницу. Может и в институтах так училась: в одну дверь вошла – в другую вышла. Но вроде английским владеет, строчит на уроках как из пу¬лемета...
Последнее время Светлана Прокопьевна стала какой-то совсем другой. Она уже не бегала с детворой на рыбалку, не изучала усиленно и рельеф местности. Пыл ее поутих, любознательность иссякла. Натешилась детством и хватит. Зато дома сама стала готовить обеды. Научилась распределять месячный бюджет, на трюфеля не шибко тратилась, чтобы не получить диабет. Поприжалась немножко, не видно было, чтобы она и на турнике сигала под удивленные взгляды лесорубов, не лазила по кустам, стала бояться змей и пауков, сама полоскала отлично белье в холод¬ной воде горной речушки до красноты и синевы рук. Короче, была самой обыкновенной, ничем не выделявшейся, притихшей и невидимой. Даже красота будто слетела с нее, будто смахнула она одним движением в одно незадачливое утро. Глаза потеряли ненасытный молодой блеск, а лицо враз осунулось и постарело, потухло, и на него легла тень обычных забот, исчезла девичья быстрота и порывистость в походке и движениях. Зато в семье наступил мир между сыном и ма¬терью... Будто над ними семь бабок пошептало...
А Анна Андреевна по-своему, чисто по-женски дала оценку такому неожиданному перевоплощению учительницы.
Как-то ночью она вышла во двор. В сарае почему-то завозились и захрюкали кем-то потревоженные Маркиз и Матрона. Стояла лунная настороженная ночь. В полумраке, как при затмении солнца, спала намаявшаяся за день деревня. Было около двух часов ночи. Дом Светланы Прокопьевны просматривался как на ладони... Булькала сонно река, тихо роптал тополь. И вдруг директор школы увидела на крыльце учительницы тень от человека, стоявшего в плаще и прижатого к стене. Высокого, широкоплечего, капюшон скрывал его голову. Дверь тихонько открылась, и человек тяжело шагнул в коридор.
Анна Андреевна ахнула: «Вот это да! Но почему так поздно? Кто он, прикрытый нарочно плащом с капюшоном?» Женщина немного пос¬тояла и пошла к себе, но любопытство овладело ею и какое-то пред¬чувствие, что тот невидимый не останется надолго у Светланы Прокопьевны. Почему? Что-то тяжелое и грузное, затаенное было в не¬торопливых движениях человека, в его сгорбленной спине, вобранной в плечи голове в капюшоне, в приподнятых плечах... У такой пикантной женщины с большими претензиями избранник должен быть другим даже если он приходит и ночью...
Анна Андреевна стояла за углом своего дома, прикрытая вьюнками. И действительно, вскоре раздался скрип, вышел мужчина, а за ним показалась хрупкая фигурка Светланы Прокопьевны. Она провела го¬стья до калитки. Даже будто обняла, что-то сказала и быстро скры¬лась в доме. Незнакомец уходил не дорогой по деревне, чтобы не тревожить деревенских собак, а направился к гаражам, мимо школы, конторы, столовой и почты, мимо пустого дома Юрия Андреевича. Уходил за деревню быстро, короткой тропой, которую по-видимому хорошо знал...
На второй день Анна Андреевна долго испытывающе смотрела на учительницу английского языка, мол, знаем кое-что про твою «шкоду». Та почувствовала этот взгляд, но промолчала, держалась нап¬левательски, независимо, вроде ничего и не произошло. Но однако после уроков долго проверяла ученические тетради, пыхтела над ни¬ми, и порою ее щеки покрывались налетом естественного румянца, хотя в глазах стоял лед... Наконец дождалась, когда директор шко¬лы пошла домой, схватила свой портфель.
– А ко мне сегодня ночью какой-то геолог стучал, кого-то искал, но я так и не поняла, – выставила она свое алиби, довольно неуме-ло, натужно, даже глупо и искоса испытывающе зыркнула на директо¬ра школы и как-то насторожилась. Но та промолчала. Знала, что учительница врет и не смеется, несет околесицу. «Пой, девонька, пой, да тебя за ноги не вытянул бы ночью из дома, а ты впустила незнакомого человека и – даже провожала его до калитки?.. Не мути воду, голубушка. Тут что-то другое».
Анна Андреевна решила, что тот человек был связным в любовных делах молодой учительницы. «Но мне-то не до тебя – своих забот хватает по горло...» А в любовных ли делах?.. Что это уж за такой большой секрет свободной женщины? Нет, дохнуло чем-то другим, ка¬кой-то тайной... Но она тут же обозвала себя: «И что я за фантазерка?! Вечно выдумываю, конечно выдумываю... А в общем, что там ищут геологи? В деревне об этом ни гу-гу. Но вроде кто-то сказал, что нашли урановые руды...»
А вскоре у Светланы Прокопьевны появилось желание уехать. Прилетел мотылек, покрасовался и надоело, настанут холода, зима, кому охота мыкаться с дровами и печкой? И учительница почти не разговаривала ни с завучем, ни с директором. Ходила независи¬мой и вызывающей походкой, попала в кружок Марии Петровны, ко-торая старалась зарядить ее отрицательным зарядом. И после это-го электрического поля этот заряд иногда в школе давал вспышку. Но его злобные огоньки старались тушить тут же в школе мяг¬ким обращением и гуманными убеждениями. А Анна Андреевна еще и отборными помидорами да огурцами. Потом как-то зарубила петуха, общипала:
– На неделю хватит, петух бройлерный, килограммов на четыре... Ешьте на здоровье.
Но вдруг сын Светланы Прокопьевны сбежал. Исчез, растаял, как первые осенние льдинки на солнце. Дома оставил записку, что взял деньги на билет и рванул к бабке в Фергану. Теперь Свет¬лана Прокопьевна на полных правах могла бросить работу, заказать контейнер и умотать следом за сыном, мотивируя еще и словами:
– Да у вас тут не коллектив, а волчья склока...
Кого она имела в виду? Миссис Гузееву, твердокаменную Анну Андреевну или еще кого-то, вроде милосердной Софьи Ивановны, исключительно тактичного и корректного в обращении с людьми человека? А может не боевого тореадора, а человека с наклейкой и эмблемой неудачника, Семена Ефимовича? Или Шульгу последнее время снюхавшегося с «бандой» Гузеевых, прельщавших рюмкой медовухи...
Директора школы вызвали в районо. Почему? Не умеешь работать с кадрами, так? Мы тебе верим, но на наше заявление в край дать нового учителя английского языка было отвечено: «Снять с работы директора школы, если от нее разбегаются как чумные тараканы кадры». И подпись известного инспектора края. Анна Андреевна вернулась домой подавленной и возмущенной. Как легко здесь снимают с работы опытных учителей, по одному ма¬новению чьей-то руки! То Яркова, теперь ее, до этого учителя математики, которого вымели мусорной метлой, не посмотрели, что у человека здесь был свой дом, семья... Вспомнился и звонок из райкома, ударивший как набат, обрушившийся на ее хозяйство. Вспомнилось и как задерживали тех, кто не хотел жить в деревне и рвался в город искать легкую жизнь...
«Пусть снимают. Не так черт страшен, как его малюют. Доработаю в этом году учителем и уеду, – решила Анна Андреевна.
Но районо не торопилось ее убирать и давать большую накачку. Поговорило накоротке, пожало удивленно плечами, кто только не стоял над народным образованием ; райком партии, райисполком, крайоно, райком комсомола... Им-то легко командовать, а работать кто бу¬дет, если всех подряд снимать? Но что написано свыше пером, снизу не всегда выгодно рубить топором... Подождем, увидим, чем черт не шутит, когда бог спит...
И Анна Андреевна работала. Английский вела снова Эльвира. На безрыбье и рак рыба. Хотя Эльвира Митрофановна совсем не рак, а умница без соответствующего образования, но безотказно всегда выручавшая школу. А о Светлане Прокопьевне что ж жалеть, что с воза упало, то... Конечно, обидно директору, что ей преподнесли такую пилюлю...
Казалось бы всё, но нет, совсем не всё. Как-то Анна Андреевна зашла в районо и ее огорошили:
– А вы знаете о судьбе вашей Светланы Прокопьевны? Вас еще прокурор к себе не вызывал?
Оказывается ее мальчишку задержали в Новосибирске… Кто задержал и как – ничего не известно. Он вез образцы почвы с разработок геологов и еще какие-то сведения. При допросе оказа-лось, что ему не двенадцать, а пятнадцать лет. И он вовсе не яв-лялся сыном вашей Марченко. Хотя какая она Марченко? Ее аресто¬вали на аэродроме и отправили куда следует...
Анна Андреевна не очумела от такого сообщения как рыба оглушенная динамитом. Она еще тогда, ночью, поняла что-то... Ах, это проклятое предчувствие! И она теперь довольно спокойно спросила:
– А зачем это она поручала мальчишке?
– По-видимому, их где-то срочно затребовали. А ей самой выехать так, без всякой причины было невозможно. Образцы почвы и карты с чертежами изъяли и у нее. Она была уже дублером...
; А ваш недавний случай с Игнатовым? ; спросила зав. Районо. ; С тем, что застрелился вроде нечаянно в лесу? Экспертиза установила, что погиб от чужой пули…
Да, Анна Андреевна знала, что перед отъездом Светланы Прокопьевны, произошло ЧП в их деревне. Застрелился Игнатов, вроде нечаянно. Широкоплечий, высокий мужчина. Жил он в деревне с женой, вроде бывший геолог, но из-за болезни сердца нигде не работал. Директор школы не раз его встречала по утрам, когда он выходил из леса с полной корзиной отборных грибов. Поражалась: «Еще не совсем и рассвело, а уже столько грибов?»
Да, да встречала она Игнатова, когда сама чуть свет шла на край деревни ловить попутку… И это он тогда ночью приходил тайно к Светлане Прокопьевне.
Игнатова похоронили за деревней на общем кладбище, а жена его сражу же уехала в неизвестном направлении. Но весь этот процесс прошел как-то незаметно, тихо, чтобы меньше яснополянцы мололи языками…
– А как мое снятие с работы? – поинтересовалась Анна Андреевна и эффектно посмотрела на зав. районо, как артист с эстрады.
– Ах, оставьте! Трудитесь да присматривайтесь к людям, чтобы еще кто-нибудь не занес над нами эфес шпаги.
А Анна Андреевна еще не раз думала – не было ли связи у Марченко с лесником? С этим маститым «натуралистом», вросшим как пенек в яснополянскую землю? Вспомнилось, как он приходил в школу в первую неделю ее приезда в брезентовом плаще с капюшоном...
«Ну и ну, так вот как закончилась эпопея со Светланой Прокопьевной? Турне по России с эшафотом и плахой... Кто же она была? Наша, но завербованная иностранной контрразведкой или заброшенная из вне? Наградил же меня бог деревенькой с изумительной экзотической красотой, чистым кислородом и людской эрозией. Этот экземпляр, Глушак, по-моему из одного кодла с этой Светочкой... Крысин был просто затаившийся трус, а этот наверное действует...»
Зато Алеша, оставшись теперь без «друга», побольше сидел за учебниками, восхищался уроками истории, которые давал Семен Ефимович. Алеша бегал к нему и в пятый класс, и в шестой, и даже в восьмой... Где только была возможность побывать. Мальчишка был влюблен и в историю, и в преподавателя: «Мамочка, какой учитель! Вырасту – буду как Семен Ефимович!» Потом набирал в библиотеке кучу исторических книг и читал дома запоем по вечерам, а вместе с ним и Анна Андреевна. Часто беседовали, обсуждали прочитанное, расширяя свою историческую эрудицию.
С Ленькой Сквориковым дружил, но тот начинал отставать от Алешки по объему книжный знаний. Был не эрудитам, а просто серым слуша¬телем. С книжками Ленька был не в ладах, не эстет. Вот если бы подчинить мопед или наколоть дров, зарубить петуха или поставить петлю на зайца, рассказать о породе птиц, чем они питаются и ка¬ких выводят птенцов, как вьют гнезда, какие есть породы деревьев и какие больше любят солнце, а какие – тень, то тут перед ним не устоял бы преподаватель-натуралист. Ленька бы заткнул каждого за пояс, потому что он, этот малец, впитал в себя как в фокусе всё то, что знали его деревенские жители, да плюс еще и свои необыч¬но зоркие наблюдения. Он знал, что садить помидор нужно полулежа, корнем на восток, умел нашлепать целую сковородку вкуснячих котлет и наварганить бачок компота ведра на два из урюка, которые мать тащит из столовой. «Я не мешкаюсь, я быстрый, все успеваю сделать... А вы пейте, отдувайтесь, не жалко, а косточки – мне, бо я дюже лакомый до них, люблю сладенькое... А вот старший бра¬тан поехал за казенный счет учиться в институт, и тут же его туранули за шибко большую лень... А я хоть и Ленька, но не лентяй, в школе почти не имею троек, хоть и не эрудит в книгах, не трепло как Алешка... Он за лето даже не научился окучивать картошку. Да и ленивый, как у бабки Фроськи кот. Анна Андреевна – в район, а Алешке – четыре задания: раз, два, три, четыре... А он целый день катается или свои дурацкие книжки читает. А как приехать автобусу, засигналит он в начале деревни, вот тут он и кинется исполнять все свои работы: мыть посуду и пол, носить в бачок воду... И если бы не он, Ленька, бешено не помогал Алеш-ке, то не раз бы перепадало его мудрому книжнику... И всегда так: «Ленечка, будь другом помоги!» А на уроке не очень-то да¬ет сдувать...

Глава 25

День учителя решили встретить по старинке. Все согласились собраться у бывшего директора школы, Яркова, вспомнить былые времена. И комнаты просторные, хоть лошадьми катайся, есть где развернуться – потанцевать, да и не обмывал Семен Ефимович свою новую квартиру.
Идею эту подала Мария Петровна. Ее поддержала и «лидер школы» – Анна Андреевна. Не напиваться, а так, посидеть, попеть, потан¬цевать, стряхнуть с себя застой. Послушать музыку... Имеем же и мы право хоть на что-то... Организовали подушную складчину. Зап¬равлять приготовлением согласились Мария Петровна и Люба. Готовить решили у Гузеевых, за стеной Яркова. Там удобнее: лет¬няя кухня, газовая плита... Потом решили там же и столы поста¬вить. Какая разница – дом один, квартиры как две капли воды...
Днем в школе с детворой провели линейку, а вечером собрались у Гузеевых. Все пришли нарядные, возбужденно-веселые. Поздравля¬ли еще раз друг друга с праздником. Так давно не собирались сво¬бодно на стороне своим маленьким кругом! Соскучились, стоскова¬лись по своей былой жизни. Постоянно натянутая обстановка в шко¬ле, тревожное положение в деревне. Вроде берут щепу, но надол¬го ли той работы? Что-то в ней несерьезное, ненадежное, не то, что брать лес. А потом куда двинуться с насиженного гнезда, с теплых обжитых домов? Даже директору тревожно. Прижилась в теп¬лой хате. Прошла зима, и не замерзли. Если бы не поездки по холо¬ду в район, то лучше и не надо. И работать легче, чем в городе, и оклад хороший, и добавка добрая от хозяйства к нему пошла...
И все с радостью теперь смотрели на богатый праздничный стол и друг на друга, будто после причастия, очищенные от грехов и жи¬тейского груза.
Первую выпили за свой праздник, за учителей и свою работу. Се¬мен Ефимович сдерживался, говорил, что ему сейчас нельзя... Да¬же от рюмки водки пухнет... Раздувает и лицо. Пил холодную воду, закрашенную разбавленным смородинным вареньем, хотя за душу скре¬бли кошки. Потом все-таки одну рюмашечку опрокинул до дна. Ну и бог с нею, с той рюмкой. Сгори та водка пропадом. Кто ее только и придумал? Но наши батьки да деды пили... Авось и нам ничего не будет до самой смерти? Потом выпил еще одну, но все заглядывали ему в рот. Придержался. Чем черт не шутит... Ну, ее к аллахам... Зато эта вроде пошла как по маслу. Пока вроде не раздувает. Рельеф на физиономии не увеличился...
В разгар веселья Софья Ивановна зачем-то сбегала домой, тут рядом, недалеко от Яркова и Гузеевых. Прибежала вся возбужден¬ная и красная как рак: «Окна побили!»
Как побили? Кто? За что? – полетели навстречу вопросы удивления и беспокойства. Но завуч только недоуменно пожала плечами.
Сообщение это неприятно отразилось на всех. Кто-то из муж-чин вышел из дома, обошел вокруг. Но в темноте, как в черной дыре, ничего не видно. Стали успокаивать друг друга: «Да может, так, нечаянно кто метнул камнем в темноте или детское хули-ганство...»
Снова сели за столы, затянули даже песню. И вдруг сразу несколько камней полетело по стеклам. По ударам видно – в ок¬на Яркова. Пока опомнились – не услышали даже топота улепеты-вающих ног. Все соскочили со своих мест, мужчины бросились на улицу, но там хоть глаз выколи. Тьма – мать преступника. Всё! Праздник был испорчен. И дураку понятно – кто-то бьет окна учителям намеренно в их праздник. Но что там дома? Все засобирались, заспешили, оставив столы ломившиеся от всякой еды и вина.
На второй день учителя уже с утра были в школе. Между собой тихонько поговорили. Оказывается были побиты окна еще и у Шульги, Галины Гавриловны, Зинаиды Петровны, молодой учительницы, которая приехала вместо Людмилы Григорьевны. Окна Гузеевой и Деренок были священны. Не тронули почему-то и Анну Андреевну. Почему? Наверное помнили наказ Валерия Ивановича, действовал еще его немалый авторитет...
В деревне ни гу-гу, даже бабы не чесали языками, вроде ничего и не произошло. Помалкивали и учителя, что кто-то показал свое «уважение» к школе – символу советской власти на деревне, к ее порядкам.
Праздник решили продолжить на второй день. Не пропадать же всему. Кое-кто из учителей пришел к Гузеевым. Был там и новый начальник Вершков. С друзьями. Был и Сквориков, примкнувший к его банде. Темой разговора избрали персону директора школы. «Эх, бабенка, такую бы облапать!» – говорил начальник. Все смеялись и подхалимничали. Ярков молча уперся взглядом в тарелку. Потом напился, но до дома дошел своим ходом. На том сборище не были ни молодые учителя, ни Шульга, ни тем более – завуч и директор.
Да, Анна Андреевна не поплатилась окнами. Но наказали ее другим. Буквально через два дня зашла к ней баба Дуся. Не побрезговала, не погнушавилась – вошла даже в хату. Присела, посидела, мол, иду из магазина Бовы, хотя пришла с пустыми руками, что не осталось не замеченное хозяйкой. Но баба Дуся сообщила, что на днях, в воскресенье, будут резать кабана. «Себе оставим немно¬го, переварю на тушенку, а остальное продадим. Если нужно – при¬ходи».
Учительница поблагодарила. Свое стадо кур во дворе, но не плохо бы и пельмешки сделать, Алеша их очень любит. Пообещала прий¬ти, а самой подумалось, что это с бабой Дусей. Вроде и смотрит не зло, и вид нормальный, а вот как-то дышит... Вроде таит в се¬бе что-то... Но в воскресенье пошла. Подождала часа два, пока управятся хозяева. Почему-то и покупателей не было. Странно. Наконец хозяйка вырезала какой-то заветный кусочек с косточкой у кабаньей туши, сварила, добавив картофеля. Так положено. Такой обычай и примета, чтоб водилось еще и не переводилось... Уселись за стол. По одну сторону дед и мужик, который валил и свежевал кабана, по другую – на диване учительница и хозяйка. Перед каждым дымящаяся миска. Но вдруг хозяйка – брык, будто бы и не упала, а так, стало дурно. Почему-то... Ах, не обращайте внимания, но до еды не дотронулась. Остальные поели. Анна Андреевна хоть и не усердствовала, но для приличия пожевала. Встали. Баба Дуся хотела отрубить кусок мяса для продажи учительнице. Опередил дед: «Что ты переднюю часть даешь? Отрублю заднюю, получше...» Расчет по определенному деревенскому тарифу: за килограмм пять рублей. Цена в деревне твердая, хоть и редко тут продают. Так, только в случае, если валят в теплое время.
Домой учительница несла хороший шмат. Вечером Алеша уплетал пельмени, а Анна Андреевна бегала через каждые пять минут в туа¬лет. Скрутило живот так, что вся корчилась в три погибели. Не прошла та хвороба и через день, и два... Летел кровавый понос, что свет божий казалось стал немил. Она – к Черняковой. Беспо¬лезно! Закрепляющие таблетки не помогали. Черемуховый отвар, кра¬хмал, растворенный в теплой кипяченной воде, отвары из риса – все в пустую. Сдавала анализы в районе. Дизентерийной палочки вроде нет. Нужно ложиться в больницу для общего обследования, но как ее Алеша? Как хозяйство? На кого оставить? А земля уже кача¬лась под ногами. И тут вспомнилось, что когда еще и в школу-то не ходила, жила тоже в деревне. И на людей там иногда нападала тяжелая болезнь. Особенно на детей. И их отвозили за деревню на кладбище. Но люди узнали волшебную траву, похожую на полынь. От¬вари – попей и как рукой снимет, прошло столько лет, а ту траву не забыла. Еще в прошлом году по приезде нарвала и приткнула пучечек в кладовой. Кинулась туда. Ага, торчит, заварила, попила. Сначала немножко попробовала, как цыплята. Не отрава ли? Терпимо. Выпила еще... Пошло дело на поправку. Да благодарим тебя, святое небо и мать-землю, что на всякий яд вы создали и противоядие...
А через месяц появилась баба Дуся:
– Ну как живете? Все в порядке? Как здоровье?
– Живем, хлеб жуем, на жизнь не обижаемся.
«Быть того не может!?» – ахнула про себя баба Дуся. Но цветущий вид директора школы показывал, что на этот раз «Колдовство» не сработало. Дало промашку.
Жизнь на лесоучастке сбавила свой темп. Казалось – пробежала она экспрессом и разбросала где-то по полям и лесам свой горячий пыл, и теперь притихла. Лучших людей перебросили на новые разработки к Охотскому морю. Подрывниками работали, в основном, молодые парни, но не деревенские. Свои рубили пеньки на щепу, перелез¬ли с лесовозов на грузовики и увозили ту ценную древесину на канифольный завод. В жизни деревни наступило какое-то затишье, передых и расслабление. Народ не бежал уже чуть свет в гараж, утром все шли спешко, но солидно...» За день еще намаемся...» Работы теперь были не так далеко от деревни – по вечерам лю¬ди пораньше возвращались из леса. И все, умывшись и принаря¬дившись, валили в клуб. Просматривали там не торопясь и солид¬но со знанием дела и вкуса газеты и журналы, потом в развалочку направлялись в кинозал для просмотра нового фильма. Но несмотря на эту разрядку, несмотря на отдых, люди как-то при¬тихли. Не чувствовалось веселости: беззаботного смеха и шу¬ток, меньше отмечали дни рождения, да и проводы в армию прошли незаметно, без больших гулянок, без бочек пива и ящиков вина, без поездок за триста километров за «добычей», красной рыбой…
Да и песен как-то стало меньше, народ шел из клуба молча, говорили между собой, может спорили, но бабы уже не затягивали певучие народные песни... Притихла и молодежь, да ее всё меньше и меньше оставалось в деревне. Кто уехал учиться, кого-то забрали в армию, кто где-то пристроился в городе. Хоть и неуютно, там, тоскливо среди газа и машин, а всё-таки не деревенская житуха. Куда ни кинь – весь стал городским: и штаны с блямбами и нашлепками, и рубаха с красоткой во всё пузо, и грива, что увидел бы родной батько – упал бы в обмо¬рок от испуга.
Иногда в деревню кто-нибудь наведывался, приезжал королем, расступись деревенская шантрапа – я городской. Люди такого встречали, удивленно со всех сторон рассматривали «чудо в перь-ях», покачивали головами: «Стервец, ну и стервец. И кем же ты теперь в том городе работаешь? Небось, содрал с кого-ни¬будь всё это ночью под большим мостом?»
Но будоражил теперь всю деревню новый начальник Вершков. Или просто Вершок, как за глаза называли его лесорубы.
Был он еще здоровым кобельком, лазил по чужим бабам где только клевали на его крючки. Не так уже и молодой, лет тридцать семь, но здоровый красавец с буйной гривой темно-русых волос, с нахальным и ласковым взглядом, бесстыдно шарившим по бабьим запретным местам. Носил он шкуру тигра с душой шкодливого кота. И жил по принципу: жизнь – это праздник. Человек – несущийся экспресс, который обязатель¬но в конце концов упрется когда-нибудь в тупик на всей скорости и, погибая, взорвется. А поэтому, если есть возможность, – бери. Государство не обеднеет. Богатое. Во всяком случае нам хватит. А там хоть всемирный потоп. Не возьму я – загребет другой, из рук вырвет. Так побольше пропустить в себя, в себя... для того и живем, чтобы пожрать, выпить и... любить женщин. А совесть? Да какая там совесть? Пусть умники-учителя о ней говорят сопливым пацанам, а он уже давно вышел из того возраста. Он о ней не вспомнил, даже когда первая жена, приревновав его к очередной женщи¬не, накинула сгоряча на шею петлю, оставив ему двух дочек. Он тут же женился на молоденькой симпатичной дурочке. Поручил ей воспитывать своих детей, а чтоб не сбежала – спроектировал и но¬вого наследника, а сам пустился в очередные наслаждения. А рабо¬та? Да, бывает, кажется... Она дураков любит. А он, Вершков, бегал в чужой и свой курятник, не оставляя нигде и никому свою душу. Встал, встряхнулся и... убежал...
Сейчас он строил дом для семьи, вил гнездо – большой коттедж с верандами и мезонином, с верхними террасами и летней кухней. Во дворе разбивались клумбы для будущих цветов, копали погреб, це¬ментировали, строились сараи, наружный туалет, колонку для воды. Лебедкой вытягивались с корнями деревья, корчевался кустарник – готовили место для будущего огорода... Пока новый начальник «выплескивал розы любви», целая бригада людей трудилась все лето на его новой застройке, вроде бы и мало было пустующих домов в де¬ревне с побитыми окнами и разваленными печами, с которых поуносили не только чугунные плиты и конфорки, но и повыдирали со всеми потрохами духовки. Да и дом Лиды вполне подходил для жилья. Но разве стройка шла из своего кармана? Государство умеет за всё платить. Пропадают иногда миллионы, а тут какой-то домиш¬ко лишний построен... И не в центре села, а подальше от глаз, в конце деревни...
Но черт шутит – бог не спит. По вечерам, как и в былое время, хоть и меньше, но люди заходили в контору, но все вопросы те-перь решались у бухгалтера, хотя в боковушке сидел Вершков. Он был слегка «косой», тряс как бык буйной гривой волос и слушал сальные анекдоты подхалимов. А Борщ отлично знал работу лесоучастка, вникал во все дела, где мог, помогал людям. Пересмот¬рел он свое отношение и к Анне Андреевне. Встречал, если не дружески, то человечно, откликался на все заботы школы. Завез-ли на всю зиму дрова, напилили и нарубили, сложили штабелями, чтоб просыхали. Дали даже на пол хорошей краски, выписан был наряд Яркову за ремонт школьных парт. Учителям кое-где подлатали заборы, кое-где починили к зиме печи...
Начальник не обижался, что его дискредитируют, а был даже, кажется доволен. Теперь пей, гуляй и нос в табаке. За лесоу¬частком есть надзор. И гулял. Бегала к нему по-прежнему мадам Чернякова, ходили и другие одинокие бабы. А чего ж и не пойти? Зубы белые плотным шнурочком. В глазах сытое нахальство, но сме¬ется весело и завлекающе. Смотрит гад и знает, что баба сама к нему побежит. И они ходят теперь почти в открытую одна перед другой, без ревности друг к другу. Всем понемножку, пока тот Вершков не привез жену с детьми. Бегают не за подарки и не за бутылку... Какое там? Свое скорее принесет. Прыгают через пе¬релаз и не от великой любви, а от съедающего и сжигающего жизнь одиночества. И если будешь чище святой воды, то всё равно сын вырастит и спросит, а где отец и почему не умела жить. Заденет грубо за самое больное и самое обидное. Унизит и скомкает душу, и некому будет заступиться...
Вот только Анна Андреевна, эта гордячка, смачная и одинокая... И рядом живет и поглядывает на него с интересом, а ни разу сама не заглянула. Правда, попросит огурчиков – пришлет с сыном. А он, Вершков, прихвастнет перед собутыльниками:
– Видите, как любит... Снабжает потихоньку, а я на нее тьфу и нету. Не таких королев видали. Старуха, а как вечер и шасть через перелаз...
Мужики рты открывают, удивляются, как это такая солидная, недоступная и грамотная бабенка сама сигает через перелазы к этому треплу. А тому мало этого удивления и клянется он мужикам за рюмкой и похабными словами, что завтра вечером всем покажет, как он будет идти голяком от директорши. Тут же сидит и Сквориков и, разинув рот, ловит каждое слово, слюнки глотает. Удивляется и решает – подсмотреть.
И правда, кончилось кино, попер народ домой мимо дома учительницы, а начальник стоит у нее под дверью коридора, а она его в одних трусах провожает. Но никто не слышит о чем там разговор, в любви, видать, объясняются, но там...
– Что вам надо? – спрашивает директор, открыв дверь. – И поче¬му в таком виде, в одних трусах?
– Дай пару конвертов, письмо хочу написать жене, – лепечет чуть слышно начальник, злорадствуя, что его сейчас голого видит полдеревни около ее двери. Это разве не доказательство, что у них всё на мази...
– Нет у меня конвертов, – и дверь захлопывается перед носом. Хоть и не впустила, но дело сделано.... Пойдет насмешливый раз-говор по деревне, ахнет и Сквориков, потреплются и у бабки Лобачевской мужики, куда заходит частенько начальник с дружками выпить по кружечке две бражки, холодной, ядреной, прямо с пог¬ребца. Освежит душу, чтоб дома не журились, позубоскалит...
Дополз слух и до Гузеевых, куда начальник тоже стал похажи-вать от безделья. Да, рыбак рыбака...
– Да я ее, вашу Андреевну, раз-два и на лопатки... Хотите – покажу в воскресенье. Будет детский фильм, Алешка в кино... – спорит, кипятится Вершков. Пена пьяная у рта, красномордый от медовухи и злобы. – Будете стоять за домом, а я зайду и штор¬ки вмах задерну… У меня просто: раз и в дамках...
И стояли мужики, и заходил начальник, просил поесть борща, и задернул шторы, чтоб, мол, не глазели люди, а то всё просматривается как на сцене... Но Анна Андреевна баба ушлая. Шасть миску с борщом на стол, а сама хвать белье и пошла вывешивать его на улицу. А то воду выплеснет из ведра али дровишек зачем-то наберет и несет в хату. Нет, чтобы сесть, посидеть, поговорить. Хоть бы не приласкала, а слово человеческое сказала гостю. Все-таки начальник, шишка. А вот захочет и не получит того, что нужно для школы. И денежки пешочком в зарплату будет по лесу одна нести, а там звери и лихие люди...
Так и не поняли тогда мужики – было или не было что-то у – начальника, скорее всего, что сорвалось... Хоть и трепался потом: «Да что там? Такая как все, ничем не лучше. Тьфу и нету... Не таких видали... Не королева…» А потом еще по утрам, когда директор школы еще нежилась в постели, лазил у нее по двору по-домашнему одетый. Налегке, без майки и рубашки, рвал помидоры в загородке, заглядывал в свинарник. Мол, свой в доску. Хожу хо-зяином, а богатство вон какое. Всего полно и в банках, и в пог¬ребе, и в курятнике, и в сараюшке.
Но подлая баба ухом не вела на все эти проделки Вершкова. И чтобы отомстить, подогнал машину к школе, к дровам. Один мужик швыряет их в кузов, а двое, в том числе и Вершков, выворачивают свои пустые карманы, вытряхивают содержимое – последние копейки. Долго перекидывают их с руки на руку, медленно считают, мол, посмотри, пропились дотла, теперь продадим твоих дровишек на опохмелку. Видишь, кулачка, действуем открыто и не побоимся тебя. Смотри, как твои дровишки тю-тю...
Анна Андреевна вышла на крыльцо школы и молча наблюдала эту комедию. Ну и ну... Воруй, воруй, шкодливая овца, из поганого стада... Постояла еще немного и, вернувшись в учительскую, подозвала Софью Ивановну к окну:
– Вершков, по-моему, совсем уже рехнулся, посмотрите, что делает? И как это люди всё терпят?
– Да, мужик он с приветом, – подытожила завуч. – А вы знаете, что он о вас говорит? – не выдержала Софья Ивановна, все-таки обидно за подругу, что так славит и распускает небылицы.
– Знаю, но вы-то не верите этому долбонутому? Понимаете, я в таком дурацком положении. Не будешь каждому доказывать обрат¬ное – еще сильнее поднимут на смех. А на каждый роток не накинешь платок. Но я думаю, на что этот тип надеется? Снимут с работы...
Поздней осенью приехала молодая жена Вершкова с тремя деть-ми. Старших привела в школу, устроила учиться, но как-то нагря-нула, снова, вся возбужденная и воинственная, чуть ли не сжатыми кулаками.
– Куда ты полезла?! – закричала она, ворвавшись в кабинет директора. – Глаза твои бесстыжие не повылазили? Ты знаешь, что у него трое детей?
– Извините, вы не по адресу попали... – Анна Андреевна не предложила ей сесть. Вся та злоба и презрение к Вершкову перелилась теперь и на его жену. – Вот твари, что им нужно от меня? – хотелось взять за шиворот и шматонуть из кабинета.
– Ишь ты, не по адресу... Все говорят, что таскалась: и Сквориковы, и бабка Лобачевская, да и сам мой дурак признался...
Что было ответить этой молодой дуре, будто сорвавшейся с цепи, готовой зубами искусать, чтобы вырвать от другой своего мужика. Вспомнилось, как десятками лет она жила одна, как такие же, как и она, бегали к Вершкову, чтобы хоть чем-то компенсировать свое обкраденное счастье...
– Тебе сколько лет? Не больше двадцати семи? И десять лет под твоим боком спит мужик?.. И еще годы будет валяться рядом с тобой... – перешла директор на ты грубо, по-бабьи. Допекли все-таки... – Так что же ты пришла к женщине, которая тебя гораздо старше и которая, может быть, взяла свое? Но ревновать твоего Вершкова ко мне не нужно. Твой дурак сознался, чтобы за¬темнить твои мозги. Взгляни внимательно в лица бабам, полсела опустит глаза...
Вершков сохранял имена любовниц в тайне, надеясь, наверное и при жене иногда приглашать кое-кого в «Гостиницу для приезжих» – дом Лиды, – который обставили теперь диванами и кроватями. Пируй, мужики, и тискай баб!
Но жена Вершкова, по-видимому, кое-что разнюхала об истинных похождениях мужа. Устроила ему скандал на всю деревню с битьем посуды, потом схватила двоих младших детишек и срочно ретирова¬лась обратно. Старшая девочка, ученица восьмого класса, осталась сторожить отца. Она презрительно поглядывала на Анну Андреевну, когда проходила по коридору школы. А сам Вершков как-то хотел опять что-то сказать по поводу Анны Андреевны, когда она прохо¬дила мимо группы мужиков, в кружке которых стоял начальник, но его тут же кто-то грубо оборвал:
– Послушай, начальник, заткнись-ка ты лучше. Может оставим?.. Директор школы прошла, как сквозь строй, кровь хлынула в лицо, хотелось заплакать и поблагодарить человека, который заступился за нее, но она... она не видела этого покровителя....
И почему-то припомнился случай в конторе. Анна Андреевна рассказывала о своем дяде, который был героем Отечественной войны. Говорила с восхищением:
– Всю войну прошел и ни разу не был ранен. Планшет оторвало, шинель в нескольких местах пробитая пулями, а на самом, ни царапинки, зато положил сотни немецких фашистов.
Софья Ивановна подтолкнула ее локтем, а когда шли домой с партсобрания, сказала: «Зачем же вы так? Вершков ведь немец… Русский, но немец. Не задевайте его национальную гордость…»

Глава 26

Анна Андреевна сидела в учительской и писала набросок доклада. Потом нужно будет обговорить каждое слово с завучем. Может, что подскажет? Доклад шел с натугой. То ли отвлекало игравшее в коридоре радио, то ли просто не очень писалось. А нужно было отчитаться и подвести итоги проделанной работы за первую четверть. Наметить согласно общего годового плана дальнейшую работу на вторую. Мероприятий нужно провести много, одни наслаиваются на другие, нанизываются как манисто на шнурок. Напичкиваются ими все дни до отказа. Так требуют проверяющие, и все их нужно зафиксировать на бумаге. Иначе кто поверит, если нет этой писанины, подтверждающей бумажный бюрократизм. А это и работа с пионерией, с комсомольцами, с родителями, работа при клубе, на селе, с трудными ребятами, кружковая работа, и везде будут нужны протоколы и протоколы… План намечается почти эквивалентный большой школе, перспективный, как и положено. Учесть и все календарные даты, провести декады физики, математики и других предметов с докладами, стенгазетами и вечерами. Взаимопосещение учителей, открытые уроки, обмен опытом…
Диапазон в работе большой, всё нужно детализировать, разбить по датам, чтобы не получилось мишуры, не выбиться из колеи, добиться максимального эффекта от всех мероприятий. Потом провести анкетирование ребят, что больше всего им запомнилось и понравилось. А если оно в этой спешке и суматохе и не запомнилось? В школе маленький контингент учеников и учителей, и как всё это выполнить? Нагрузка на всех ложится большая, десятки мероприятий. Недаром Гузеева и рычит. Ведь действительно – семья, хозяйство, учеба, да и дети еще дошколята. Не охватить необъятное… Взваливать приходится на одиноких: как Софья Ивановна и молодых девчат, да на мужчин, Семена Ефимовича и Шульгу. Благо, что они есть в школе те мужчины. Шульга вон, собирается уйти работать электриком. Вместо него выйдет из декретного отпуска его жена. Тоже биолог и химик… Школе будет потуже, на таком учителе далеко не уедешь.
Анна Андреевна задумалась. За боковым столом проверяла ученические тетради Зинаида Петровна, прихорошенькое существо, с беленькой пушистой головкой. Божий одуванчик. На столе перед нею стоял глобус, из-за которого директор школы видела только часть лица молодой учительницы. «До чего же хорошенькая?! – думала Анна Андреевна, рассматривая девушку. – Если даже не видеть ее лица, а только макушку головы, то всё равно почему-то догадываешься, что очень симпатичная».
Из-за глобуса показался зеленовато-коричневый глаз учительницы. Он удивленно от чего-то расширился, потом в нем отразилось какое-то беспокойство. Ага, забегал, забегал, но вот он сузился, а потом сделался снова большим и в нем мелькнуло удивление. Замер неподвижно и … устремился в тетрадь. Но нет, поднялся, засмеялся ласково по-детски, непринужденно, бесхитростно. Ага, в нем даже теперь гнев. Ну да… Ошибка в тетради… И опять задумался, уставился в одну точку…
Анна Андреевна с интересом наблюдала за глазом учительницы. Ну, что за девушка? Умница! Ко всему прислушивается, что говорят опытные учителя. Хорошее приобретение для школы.
А когда кончила проверять тетради, директор быстро открыла свой портфель и, пока никого не было в учительской, стала выкладывать перед Зиночкой банки и свертки. Это вам. Берите. Знаю, что первый год бывает трудно в деревне с продуктами. Это маринованные грибки, это тушенка куриная, это огурцы…
– Ой! Анна Андреевна, не возьму. Зачем вы меня так балуете? Мне стыдно. Я вам заплачу…
– Зиночка, не выдумывайте. Меня тоже первый год тут подкармливали и угощали. А деньги не нужны. Здесь мы ничего не продаем, а только угощаем. Берите, на будущий год будет у вас и кое-что своё… – повторяла она слова, когда-то сказанные бабой Дусей.
– Анна Андреевна, спасибо. Если нужно где-нибудь вам помочь – можете мной располагать.
– Хорошо, Зиночка, но сейчас у меня к вам другое… Хотелось бы сказать... что зря вы обижаете Мотиного Мишу. Хороший парень. Видела как вы сбежали от него в клубе. И семья порядочная, одна Мотя чего стоит…
– Что вы? – покраснела Зинаида Петровна. – Да он кокой-то смешной и не серьезный. Знаете, что мне говорит? Я такой весь раскаленный от любви, как включенная сгорающая при замыкании лампочка и еще вся шипящая… или как кипящий и выплескивающий на раскаленную плиту из переполненной кастрюли борщ…
Директор смеялась от души. Вспомнилось, как в прошлом году Миша ей с сыном устроил в лесу встречу нового года…
– А всё-таки присмотритесь к нему. Хороший парень. Один из первых пошел работать подрывником…
А вскоре она встретила Мишу, остановила:
– Да разве так объясняются в любви девушке, нежной, интеллигентной, а главное неглупой?..
– А как? Языком Тургенева или Льва Толстого? Так современные девушки…
– Зачем? – перебила его директор школы. – Разве ты с матерью говоришь при помощи сгорающей лампочки или кипящего борща?
– Вот придумали, то ж мать. А тут нужно сказать что-то особенное.
– Эх ты! То ж мать,.. – передразнила директор школы парня. – Мать может и простить глупость, а девушка не всегда. Говори, что чувствуешь, да смотри не прозевай, а то быстро тебе найдем замену.
А под новый год Мотя похвасталась Анне Андреевне, что Миша и Зиночка подали заявление в Районный Загс.
Анна Андреевна шла из магазина довольная. Ага, значит, эта не будет теперь рваться в город, закрепленный кадр, приживется как и Эльвира. А перед глазами стояла Галина Гавриловна. Ее темные, гладко по-учительски зачесанные волосы, черные аккуратные бровки, большие карие глаза, правильный нос… Очень даже симпатичная девушка, только немножко прихрамывает. Ну и что же? Но если бы в эти прекрасные глаза вдохнуть жизнь, лечащую молодым смехом, даже озорством?.. Но нет, они потухшие, бесстрастные… Вспомнилось, как Галина Гавриловна приходила с Людмилой Григорьевной к ней, директору школы, просилась уволиться. Тогда хоть до глупости было смешно, но однако в этих глазах еще светилась надежда… А теперь?.. И подумалось, что дай ей сейчас хорошего жениха и всё, что она пожелает, но Галина Гавриловна найдет что-нибудь такое, что заставит ее по-прежнему быть глубоко несчастной…
Когда-то Анна Андреевна говорила Яркову, что жизнь нужно нам и самим создавать, даже ее выдумывать… Некоторые обволакивают себя не радостью, а выдуманной неудавшейся судьбой…
Настроение было приподнятое. Сегодня ночь необычная. Завтра по старому стилю – новый год. И люди, здесь не религиозные, отмечают пожалуй единственный этот старый праздник. Наверное нравится своей необычностью. В других деревнях его уже давно совсем забыли, а здесь помнят…
Всю ночь девчата и парни будут «безобразничать»: кому разворотят дрова, кому дверь снаружи подопрут колом, что не выйти утром, пока не откроют соседи или прохожие, а кому ещё и похлеще – заткнут на крыше дымоход… Заткнут втихаря, залезут как кошки, что не услышат хозяева… А потом поди-ка ты, вынь ту затычку из трубы. Пока доберешься – полная хата дыма…
Всю ночь девчата и парни будут ходить ряженными по деревне и петь, и гадать, кататься на санках, возить друг друга, валять в снегу…
Анна Андреевна давно уложила Алешу спать. Сама села почитать газету, но не читалось. Болело сердце. По-видимому, травля Вершкова и его жены дали свои результаты. Нашла в кошелечке валидол, который последнее время всегда носила с собой. Сунула под язык. Опять взяла газету. Вдруг по стеклу будто кто-то царапнул. Вздрогнула вся, обдало с ног до макушки жаром. Приоткрыла набивную плотную штору, Засохший вьюнок на нитке глянул на нее из темноты…
Но не успела отойти от окна, как кто-то усиленно поцарапал по стеклу. Снова приоткрыла. О! Господи! Лошадиная морда, а потом еще баба яга скорчила ей страшную гримасу, от которой дух повело в сторону. Но ряженые засмеялись и убежали.
Директор погасила свет и долго смотрела в окно в темноту ночи, где мельтешили человеческие фигуры. Лепетала река, чуть слышно, в этом году долго держится теплая погода, и она еще не замерзла…
Нужно сходить в кочегарку, не напился ли кочегар? А то потухнут печи, перемерзнут в школе трубы… Набросив пальто и натянув валенки, уже хотела выйти, к сердцу прилила опять горячая волна. На душе стало нехорошо, муторно, затошнило. Прихватила с собой элениум и валидол… сыну оставила записку, чтобы не испугался, если проснувшись, обнаружит, что матери нет дома. Закрыв коридор на висячий замок, направилась к школе. Снова пошел сильный лохматый снег, он шел и с вечера. Идти было мягко, как по вате.
Подойдя к кочегарке, остановилась: в темноте под дверью что-то лежало большое и черное. Потрогала осторожно руками – человек. Теплый. Значит, живой, не замерз. Кое-как оттянула его от двери. Хотела ее открыть, но она не поддавалась. Ага, там, внутри, по-видимому тоже кто-то придавил ее своим телом. Нажала изо всех сил. Образовалась щель. Протиснулась. Так и есть, ее кочегар. Пьяный. А кто же тогда на улице? Собутыльник. Вышла снова на улицу, начала тормошить. Может замерзнуть. Кое-как добудилась, посадила, он качается. Давай поднимать и ставить на ноги: «О! Черт бы вас побрал, таких мужиков!»
– Отправляйтесь домой, а то замерзнете. Где живете?
Какое там? Мужик не стоял на ногах. «Опирайся, подонок, доведу…» Идти пришлось недалеко. Постучала в дверь – принимайте хозяина. Открыла женщина и сразу набросилась на мужа:
– Ах, ты гадина, опять нализался? И погибели на тебя нету? Зачем, Андреевна, привели его? Пусть бы скотина подыхал. Все кишки уже вымотал… Свинья даже среди зимы грязь найдет…
Анна Андреевна не дослушала, быстро пошла в кочегарку. Рабочий по-прежнему мертвецки спал. Директор открыла дверцы топок. Огонек еле трепыхался вот-вот погаснет. Только небольшой жар да синие язычки угасавшего пламени. Вода в котлах давно остыла. Директор разворошила жар, набросала тяжелых поленьев. Топили швырком, чтобы дольше горели. Внесла еще дров. Часа через два разбудила кочегара. Пришлось и этого отпровадить до самого дома. Упадет – замерзнет. Тогда люди ей не простят этого.
Всю ночь топила школу. А сердце болело, приняла еще одну таблетку валидола, проглотила и элениум. К утру, когда стало чуть-чуть сереть, закрыла кочегарку на замок и пошла домой проверить как там сын и выпить крепкого стакан чаю. Где-то за рекой еще пели охрипшие девчата и, по-видимому, катались на санках. Вдруг мимо директора проехал газик, направляясь к конторе. Шофер остановил машину, из кабины выскочил мужчина.
– Андреевна, – окликнул знакомый голос. – Чего ходишь как лунатик по деревне? С Новым годом тебя, с новым счастьем и новыми трудовыми успехами…
– Господи! Валерий Иванович! Откуда Вы! А я вот ночь печи топила в школе, кочегар напился. А вы как здесь оказались? – и она радостно засмеялась, удивленная этой неожиданной встречей.
– На снегоочистителе работал. Дороги до трассы чистили. Видишь, какой снег… Ну как живешь?
– Плохо. Нет контакта с начальством. Спасибо Борщ выручает, а так бы – труба…
– Да, слыхал, слыхал… Ну бывай, нужно с часика два передохнуть. Завтра вернее уже сегодня на работу…
– Так почему не в гостиницу? Вершков оборудовал дом Лиды…
– Да нет, я уж в свою боковушку, прилягу на скамейке… Да, можешь меня поздравить с сыном…
– Это хорошо, а как назвали?
– Иваном, Ванюшечкой, в честь деда..
Ну, бывай, – и он подал ей руку…
Боже! Как она стосковалась вот за такими хорошими людьми?!
Настроение приподнялось. Вроде и сердце перестало так болеть. Спасибо, что есть еще порядочные люди. И почему-то припомнилось, как не раз ее вот такие же молоденькие пареньки, годившиеся ей в сыновья, подбирали на промерзшей ветреной дороге, когда она ждала попутный транспорт… Старый проедет, посмотрит и еще подумает – взять или нет. А вот такие обязательно посадят в теплую кабину…
Директор подошла к своей калитке, прошла по двору и вдруг остановилась. У другой ее калитки стоял человек. Господи, кто же это? Ага, кажется, Вершков шел к перелазу в гостиницу и остановился у ее двора.
– Что надо? – хрипловато от переутомления и даже грубо спросила Анна Андреевна.
– Остановился поговорить.
– Я устала для разговоров, подберите другое, более подходящее время.
– Но с Валерием Ивановичем только что сейчас стояла и смеялась, а я ведь с ним всего ночь на снегоочистителе… Удели минут пять… – удивительно, голос Вершкова был тихим, просительным. В нем не было постоянной снисходительной надменности.
Директор подошла к калитке:
– Я слушаю.
– Ну, зачем же так сухо, по-канцелярски. Может, зайдем к тебе или в гостиницу?
– Послушайте, я всю ночь кочегарила и сейчас нет у меня сил ходить по гостям.
– Ну хорошо, – перед нею стоял будто и не Вершков. Притихший, покорный. Что это с ним? – Анна Андреевна, тогда буду говорить коротко и прямо: бросай свою школу, я лесоучасток и давай рванем отсюда куда-нибудь подальше.
Анна Андреевна засмеялась:
– Ну, Вершков, под новый год творятся всякие чудеса, но не до такой же степени? А куда ты свой хвост денешь из троих детей и молодой жены Фенечки?
– Всех брошу, никто мне не нужен, только ты.
– Опомнись, Вершков. Ты не хватил ли лишнего? – но она видела, что начальник лесоучастка был трезвым. И уже вежливо, как всегда привыкла говорить с людьми, спросила:
– Вы говорили своей жене, что мы с вами были близки?
– Говорил…
– И мужикам хвастались?
– Да, и мужикам…
– Скажи, зачем?..
– Не знаю, нравишься ты мне, а вижу, что взять не могу…
– Эх ты... – только и смогла сказать и повернулась, чтобы уйти.
– Так какой будет ответ? – все еще стоял у калитки Вершков.
Не поворачиваясь ответила:
– Будь человеком и доведи до ума своих детей…
Да, поистине новогодняя ночь приносит чудеса… А чудеса ли? Тут что-то не то. Вершков да в такую ночь и сел на снегоочиститель? Нет, тут пахнет другим…

Глава 27

Она открыла полусонные тяжелые веки, обвела взглядом стены и уставилась в окно глазами, в которых была еще бессмысленная мутноватость. Она полуощущала себя, своё налитое грузом тело, не поднимавшееся, не поворачивающееся на бок. Внутри его все мелко и отвратительно дрожало, холодило, особенно ноги, будто кто-то обдавал ее жгучей ледяной струей. За ухом саднило, ныли все сразу зубы, а сердце стучало неритмично, с перебоями, толкая изнутри глухими ударами. Иногда там что-то отвратительно дергалось, потом замирало, наконец с силой проталкивало кровь и тогда становилось легче…
От этих перебоев тошнило до головокружения и, казалось, что на какие-то мгновения она проваливалась в расплывчатую черную, искрящуюся пустоту, теряя сознание. Эти провалы казались ей бездонными как Вселенная, и она пугалась их и вздрагивала, поёживаясь под одеялом…
Да и спала ли она вообще? Помнит, как тяжело было ночью, горела от бессонницы скованная клещами голова, звенело в ушах, звенело где-то в затылке, то поближе ко лбу, то тянуло судорогой ноги…
Слышны были перебои и замирания в сердце, сильные толчки… Может то был сковавший переутомленный организм сон, а может обморочное состояние…
Не хотелось открывать глаза, висели опухолью набрякшие веки. Сознание смутно расплывалось и чуть теплилось, но обрывками улавливало, что с нею опять что-то случилось, выбило ее из колеи и наверное надолго… Но она отгоняла эти накатывающиеся глухой волной хрупкие мысли, ей хотелось еще не только спать, но и забыться, убрать из головы всё тяжелое, не думать. Может то, что случилось – наплывший горький сон, а может это только ее болезненное воображение, которое можно легкой рукой сбросить с себя, как душное, не пропускающее воздух, одеяло. Да легкой… Но тело пластом лежало в тяжелой неподвижности, грузное, неповоротливое, будто мешок набитый землей или камнями, и давило на постель всем своим мокрым от слабости грузом. Руки, налитые тоже свинцовой тяжестью, не возможно было поднять. Не хотелось жить, не хотелось ни о чем думать, а только погрузиться как в вакуум в свою болезнь и плыть в той серой непроницаемой пустоте и забыть всё, что произошло. Забыть людей, забыть себя... и, закрыв глаза, спать, спать, спать…
Уйти от того, что копошилось и жило вокруг нее, где-то нещадно билось своими каждодневными импульсами, задевая и ее одинокий домик на берегу реки, булькавшей и булькавшей из последних сил по круглым настывавшим за ночь голышам.
А серый утренний рассвет безжалостно просачивался уже сквозь задернутые ночные шторы, будоражил все живое, подбирался к каждому предмету и в ее комнате. Выплыл смутно расплывчатым белым пятном клочок потолка, матраца, темными буграми витали стол и стулья.
А где-то за окном в тяжелом томлении вздыхала в предсмертных судорогах все еще не замерзшая река. Ее волны бились из последних сил в сжатых до минимума теперь узких берегах, резались о льдистую и острую береговую кромку льда, цепко обнимавшую русло реки с двух сторон.
Но волны сопротивлялись, вырывались из железных объятий льда, чтобы прожить хоть еще несколько дней и бежать, бежать безрассудно и неостановочно куда-то в неизвестную мреющую уходящую белесую даль. И река, выбиваясь из последних сил, придавленная холодом по ночам, днем разбивала теплыми волнами наледи по берегам, душившие ее с двух сторон и, несмотря на безысходность, булькала и булькала радостно по камням, ласкалась на солнце тихой усталой волной…
Ее приглушенный говор и вздохи просачивались сквозь стынувшие, озябшие вербы, кусты лозняка, притихшего, безропотного, долетали до окон вросшего в землю дома…
Больная вслушивалась в мягкий шумок реки. Где-то прокричал еще сонный петух. Его голос пролетел над деревней и лесом, всколыхнул звенящую утреннюю тишину, хрупкую как льдинка. Пробил дроботко где-то дятел-барабанщик за деревней, послышались торопкие шаги людей, спешащих на сбор в гараж, прохрумкал под окнами снег, долетели в комнату приглушенные хрипловатые спросонья людские голоса. Чирикнул в гулкую холодную пустоту встревоженный первым лучом солнца воробей, продрогший завозился под крышей. Глупо чирикнул раз, потом другой раз, разбудил своих собратьев, и они завозились, затопали лапками по карнизу, заорали наперебой.
Рядом с кроватью Анны Андреевны сладко посапывал во сне Алеша. И вдруг в мозгу больной четко пронеслось, разорвало серый полумрак, расползавшийся по всей голове, что смутно грезилось еще минуту назад, о чем она не хотела думать и отталкивала от себя – правда, горькая, нестираемая ничем…
Сердце сжала щемящая, давящая безысходность, окружило со всех сторон глухое одиночество утраты: «О! Семен Ефимович! Прости меня Семен… Прости, не разглядела, не догадалась». И стон вырвался из груди, ударился о немые стены и затих…
Заколотилось сильнее в груди сердце, расторможенное и обожженное явью, и слезы побежали по осунувшемуся лицу учительницы. Она протянула тяжелую, еле управляемую руку к стулу, стоявшему у кровати, взяла носовой платок, вытерлась, проглотила таблетку элениума… «Не думать, спать, спать, спать», – приказывала себе Анна Андреевна, но сна уже не было. Его стряхнуло не только пробудившееся утро, но и острые, жгучие мысли, отдававшиеся болью в каждой клеточке тела. А перед широко открытыми глазами стояла безжалостная явь, сотрясая сердце и разум учительницы. Перед нею вставало и вставало всё то, что она пережила за последнюю неделю.
Вот она утром сделала зарядку, умылась и, позавтракав, собирается на работу. Уже почти одета. Взял портфель и Алеша. В дверь коридора кто-то сильно и настойчиво стучит. Не Семен Ефимович ли? Он всегда стучит так. Но нет. Входит гузно и шумно Гузеев, в овчинном полушубке… Зашел возбужденный, быстро сдернул с себя шапку, покрутил ее, потеребил бессмысленно и вдруг выдохнул:
– Семен Ефимович умер.
Она ошарашенная не поверила словам Мишки Гузеева, а только оторопело посмотрела на него, окинула его растерянное лицо бессмысленным взглядом. Почему-то бросился в глаза очень теплый добротный полушубок Гузеева, которого не имел никогда Семен Ефимович, и мелко дрожавшие руки, державшие пушистую теплую шапку из рыжей лисы.
– Как это умер? Вчера уходили вместе из школы?.. – глухо спросила она, чужим упавшим голосом. В горле вдруг всё пересохло, сжалось, задрожали ноги и, качнувшись, зашатался пол, его повело куда-то в сторону, в пустоту, как палубу корабля во время шторма. Анна Андреевна ухватилась за край стола, потом почувствовала, как горячая волна хлестнула в голову, тисками сжала виски, плеснула огнем в лицо, залила шею и плечи…
– Не знаю, я был вчера вечером у него, мы выпили с ним бутылочку, он остался дома один, уснул за столом, но потом наверное добавил еще и так во сне и умер…
Анне Андреевне хотелось крикнуть в лицо этому здоровяку и нахалу, что это он систематически спаивал Яркова, и что именно он убил его. Она уже хотела бросить грубо и резко всё это ему в лицо… Да, сказать в глаза… Но вдруг она увидела в них не то спрятанную там вину, не то дикий страх… Да, там был страх…
– Уже в гараже плотникам заказали гроб, – донеслось до ее сознания, и Гузеев быстро вышел на улицу, унося с собой и какую-то жуткую тайну, пряча от Анны Андреевны свои преступные глаза…
Что на самом деле случилось – старались не распространяться ни Гузеевы, ни Люба. Мишка вообще смотался в лес, будто и не мог отпроситься с работы? Будто и не распивали они с Ярковым много лет бутылку за одним столом? Мария Петровна директору школы да и инспекторам Районо, которые приехали и издалека испуганно поглядывали на Яркова, пела одно и то же: «Выпили с мужем, потом Семен Ефимович еще добавил…»
Но Любе было известно больше. Когда она вернулась домой в двенадцать ночи из клуба, то муж полусидя висел на веревке, накинутой на гвоздь над столом. Табурет, на котором, по рассказам Гузеева, сидел Семен Ефимович, валялся довольно далеко от него на полу перевернутый, вроде его кто-то вышиб из-под него. И самое удивительное, что веревка была новая, по-видимому, кем-то заранее купленная. «А повесился ли он сам? – в тайне думалось Любе. – Да и Гузеев что-то темнит. То говорил, что оставил Сеню за столом мертвецки пьяным. С чего бы? От одной бутылки на двух мужиков? То вдруг про вторую бутылку говорит. Да, она стояла пустая. Но откуда? Дома ничего не было».

Молчала Люба, молчали Гузеевы и Чернякова, которая ночью снимала петлю с шеи учителя истории. Чернякова – подруга Марии Петровны. Последнее время с Вершковым ой как часто бывавшие там у Гузеевых… Чернякова и написала справку, что умер Ярков от инфаркта. Лопнуло сердце… Написала справку и положили Семена Ефимовича у ног Ларисы. Крепкая теперь около нее была опора: четыре мужика. Уходили они к ней один за другим. Безжалостно она тянула их к себе колдовской своей мертвой силой.
Люба сразу после похорон через три дня уехала вместе со старшим сыном во Владивосток, где он заканчивал институт. Там в пригороде сняли квартиру, перевели туда и Юру. При отъезде вещей оказалось совсем немного: постель, да в несколько чемоданов вошли кое-какие книги и немудрящая посуда с вещичками. Да, жена Яркова оказалась не бесхребетной, не инфузорией или туфелькой. Она теперь пристроится около своих детей. Старший пойдет плавать, будет обеспечивать мать до старости.
А Анна Андреевна оплакивала своего единственного в жизни друга, которому так немного делала хорошего при жизни. Почему? Почему кусаем локти, когда знаем что их не достать. Теперь упала сраженная горем, сердечным приступом и нервным истощением. А ведь могла, могла многое сделать для него при жизни… «Бедным мой Семен Ефимович, прости меня за инертность и безразличие к твоей судьбе…» Лучше… да и легче нам, когда стоим в стороне, а не действуем. А вчера заходила к директору школы Чернякова, послушала сердце и ответила: – Ничего страшного. Завтра зайду, поделаю укольчики.
Уходя, рассказала, что одна беда не приходит в дом. Умер два дня тому назад дед из их деревни, у которого тоже был инфаркт.
– Да, я знала, что он умрет. Смотрю, стоит на крыльце Мотиного магазина, а у самого под носом синий треугольник, около рта. Деду нужно было полежать, а он везде ходил. Это же признак инфаркта, – говорила Чернякова Анне Андреевне.
– А почему не предупредили?
– А зачем? Он уже был старый, за семьдесят. Всё равно скоро умирать.
Страшно было бы услышать от любого человека этот цинизм и бесчеловечность, но еще страшнее, когда оно выплескивалось из поджатого сухого рта женщины-фельдшарицы, имевшей двух взрослых дочерей и внуков и двух сыновей-школьников.
В ее суровых речах может быть была и доля правды. Ведь увозили живым в Японии когда-то своих родителей на кладбище, чтоб они там погибали голодной смертью или сталкивали их в глубокие рвы. Было также и в России в далекой древности у некоторых северных народов, когда человечество не могло прокормить своих стариков. Нужно было сохранить молодое поколение… Таков суровый закон жизни. Молодое должно выжить и дать потомство… Но это же в старину… Не объедят сейчас пенсионеры государство…
Утром Алеша поджарил яичницу, покормил мать. Не привыкать. Так было когда-то во Владивостоке во время ее болезни. Теперь он уже большой, ученик четвертого класса, многое умеет. Накормил и хозяйство. Кур выпустил во двор. Вчера вечером топил печь и варил Матроне и Маркизу, сам закрывал и трубу.
Поцеловав Анну Андреевну, ушел в школу:
– Мамочка, не скучай. Вот лекарство, вот чай в термосе, вот носовой платок и зеркальце…
Анна Андреевна долго лежала одна, утомленная мыслями и болезнью. Иногда закрывала глаза, прислушивалась как возились воробьи под крышей и куры на завалинке, вытесняя друг друга с самых теплых мест. Слух улавливал и другие звуки деревни: крики сорок, далекие сигналы грузовиков, подъезжавших к деревне со щепой, отдаленные, глухие раскаты долетавшие из леса от взрывов подрывников.
От нечего делать Анна брала со стула зеркало, всматривалась тревожно в свое отражение: нет ли и у нее под носом синего треугольника. Но нет, лицо было чистым, немного бледным, а геометрическими фигурами и не пахло. Даже отрезка не предвиделось. Учительница успокаивалась. Наконец скрипнула со стоны клуба калитка. По двору прохрумкали по снегу шаги, стукнула в коридоре дверь, вошла Чернякова и сразу, не поздоровавшись, ахнула:
– Анна Андреевна, да у вас уже образовался синий треугольник. – Вскрикнула искренне, громко и беспечно, будто сказала, что у Анны Андреевны уже созрели в огороде огурцы.
Учительница удивленно посмотрела на Чернякову, поджала не то в улыбке, не то в недоумении или иронии губы, потом скорчила презрительную гримасу:
– Вера Федоровна, я от ваших слов в обморок не упаду, и инфаркт меня не хватит. На это не рассчитывайте, зря стараетесь. Пока не пахнет даже отрезком. Не пойму я вас, для чего это говорите человеку с больными нервами и сердцем, на что рассчитываете? Вчера подготовили почву для сегодняшней комедии? Да, кстати, до пенсии мне еще десять лет, так что рановато действуете… И чужого куска не ем…
Чернякова ничего не ответила, подошла к столу и стала готовить шприц для укола.
– Вера Федоровна, извините, но уколы мне не нужны, – сказала Анна Андреевна и в упор стала разглядывать чуть ссутулившуюся спину этой женщины, в зеленой вязаной шерстяной кофте. Бережет себя, одевается тепло и удобно.
– А что такое? – спина вздрогнула, сжалась и замерла в неподвижности, будто ее хозяйка насторожилась, собралась вся в комок и затаила дыхание.
– А что такое? – вновь спросила Чернякова и слегка повернула голову, подставив чуткое ухо, все еще не разгибая спины. Потом вдруг сильнее повернулась, зыркнула на больную:
– Не доверяете?
– Да, не доверяю…
Чернякова медленно, очень медленно стала собирать шприц и лекарство в «дипломат».
Не попрощавшись ушла, тяжело хлопнув дверью…
– Вот же твари, убили с Гузеевым Яркова, а теперь добираетесь до меня? Место Марии Петровне освобождаете? – проговорила вслух учительница.
Теперь она была больше чем уверена, что убирали сначала Яркова. Без него спихнуть директора раз плюнуть. Можно сделать так что и сама уйдет. Но первая попытка сорвалась.
К вечеру зашла Софья Ивановна. Директор передала ей ключи от кабинета и сейфа, где хранились трудовые книжки и печать. Написала на бумажке какие ей нужны лекарства:
– Можете, достать в районе без рецепта?
Софья Ивановна обещала, у нее там знакомая аптекарь.
Вот она служебная лестница, даже здесь в лесу из-за такого казалось бы незначительного места…
Но директор школы не знала многого. Например, даже не догадывалась о том, что Ярков перед своей смертью ходил в райком партии и носил заявление: «Восстановите. В рот не возьму даже по праздникам. Только верните к жизни». Но диалог с начальством был коротким и жестким: над ним посмеялись зло и подло: «Топай отсюда, пока не лишили и диплома. И поумерь свой энтузиазм. Завинти потуже гайки. Не место тебе в школе развращать детей. Иди и подумай, не сменить ли тебе специальность? У нас в совхозах не хватает мужских рук, а ты пригрелся в школе, отъел зад…»
И еще кое-какими эпиграфами и эпитетами наградили там учителя истории, имевшего стаж школьной работы около двадцати пяти лет.
Били на его психику и эмоции, уничтожая в нем человека… Но где же был первый секретарь? Почему он, неплохой человек, которого Анна Андреевна знала еще по Владивостоку, шел на поводу негодяя? Или просто ничего не знал?
Уже тогда Семен Ефимович зашел в магазин и купил веревку. Так, на всякий случай, которую дома припрятал в сарае… А через несколько дней зашел Гузеев, подпоил и завел как и обычно свою песню. «Ты в святые Андреевну лепишь, а она тебя столкнула из директоров, а теперь еще и с начальником шуры-муры… Конечно, многие и не верят этому придурку, который хочет показать всем себя весельчаком, юмористом, парнем своим в доску, с душой нараспашку. Уже кое-кто, говорят, съездил в леспромхоз и накапал на «психа», похабника, который перепробовал половину деревенских баб, бездельника и пьяницу. И если бы не Борщ, то всё пошло бы насмарку. А дом какой себе отгрохал, а теперь пустой стоит, может Анну Андреевну туда поселит…» И действительно, люди повалили в леспромхоз: «Зачем вы нам прислали эту паскуду? Есть Борщ и хватит, а этому хорошенько навтыкайте, чтоб другим не повадно было. Пьянками баламутит людей, разврат идет от него и больше ничего. Уберите». А кто-то уже готовил заметку в районную газету. Но пока народ боролся с лиходеем, Гузеев старался обрабатывать Яркова, бить систематически в одну точку. Подпоит и давай свою песню. Красок и эпитетов не жалел. Каждый раз придумывал новые подробности и слова, которыми начальник бахвалился в гараже или в конторе.
А тот и вправду старался из кожи вылезти, чтоб рассмешить людей. Своей «любовью» с директоршей. Но перестарался.
– Утерла видно тебе, кобелину, нос наша Анна Андреевна, что так чешешь о ней языком. Не иначе, что так. Небось о других бабах молчишь, а все знают, что любишь слизывать с крынок сливки, как хороший котяра.
И тут же кто-то рассказывал, как на днях Сквориков до упада хохотал, как Вершков бегал в одних трусах к директорше, а та его оставила с носом. Клялся и божился, что Вершков прыгнул через перелаз голяком, чтобы всем показать свою мужскую удаль…
«Для чего теперь остается жить, если лишат еще и диплома, а у них ума хватит. – Пусть берут, но только вместе с моей жизнью», – думал Ярков. И Семен Ефимович накинул на себя петлю, чтобы в пьяном виде умереть. Чтобы упасть со стула и готов… Но никто не знал сам ли он отшвырнул тот стул, опьянев до безумия. Слишком далеко он валялся от стола по диагонали комнаты, будто выбитый сзади ударом сильного сапога…
Анна Андреевна проснулась от того, что стало вокруг тихо. Почему такая необычная тишина? Давящая, непривычная… Что же это? А… река… Наконец-то замерзла река, ушла под лед. А вот ручей между Сквориковыми и бабкой Лобачевской никогда не замерзает…
Жаль, что нет обычного убаюкивающего шума. Стало от этого тоскливо, еще и от того, что надоело лежать, валяться за теплой печкой… Пора бы уже и вставать… Прошло больше, чем полмесяца… Как теперь работать без мужчин? Шульга ушел, Семена Ефимовича нет… Анна Андреевна потянулась к часам. Сколько же времени? Может пора будить Алешу? Нажала кнопку настольной лампы. Пусть с полчасика еще поспит. Хорошо, что до болезни разделалась со всеми своими петухами. Перерубила, общипала, сложила в ванну и бочки, присыпав снегом. Семен Ефимович предлагал заколоть одного из поросят. Но куда то мясо? Поесть хоть бы курятину. Каждый петух нагулял до трех, а то и больше, килограммов веса. Хватит на всю зиму. Оставила два десятка несушек да одного им петуха. Да, хозяина… А школа без хорошего мужчины? Ни стекло застеклить, ни парту починить, ни киноаппарат. У Семена были золотые руки, а теперь даже фильм некому прокрутить. Да… корчила она из себя директора школы, ходила по деревне павой, а всеми делами в школе заправлял Семен Ефимович. Куда не кинься – везде он. Был он директором – директором и оставался, ярлык только сняли и зарплаты меньше получал.
Вспомнилось, как он еще и таскал ей мешки с крупой от Мотиного магазина. А как приболел однажды, пропустил два дня – она тут же жадно выдрала за них из его зарплаты. «Поганая тварь», – запоздало ругала себя теперь Анна. – Такого потеряла человека! А ведь могло быть и иначе, найдись у нее к нему теплые душевные слова, не административные… Запоздало плакала теперь, а что толку?..
Сын ушел в школу. Забежала впопыхах Софья Ивановна. Сообщила, что получила из дома телеграмму – дочь попала на операцию в больницу. – Поеду, узнаю, что там, – говорила завуч, а сама тревожно поглядывала на ручные часики. Спешила в гараж. – Если терпимо – дня через три-четыре вернусь. Ключи от кабинета и сейфа передала Галине Гавриловне.
Анна Андреевна ничего не ответила, но в душе подумалось: «Зря ей, можно было Эльвире или хотя бы Зиночке… Мало ли что эта может натворить»?..
Вернулась Софья Ивановна через неделю, приступила к работе, забрала ключи. А еще через две вышла и Анна Андреевна. Почти полтора месяца отвалялась. На дворе уже скоро март. За это время Борщ давал ей машину, ездила в район в больницу, врачи оформляли бюллетень…
А вскоре обнаружилось, что из кабинета пропал очень удобный, небольшой, но ценный магнитофон. Кто взял – страшно подумать, не то что указать чью-то фамилию. Все-таки был составлен акт, отвезли в районную милицию. Своей на деревне нет. Приезжали, посмотрели зарешеченное железной решеткой окно и давно затянутое паутиной, которая больше всего говорила, что через него никто не лез. Деревенская пацанва тут не при чем. Унесли через дверь. Галина Гавриловна мотивировала тем, что по акту она ничего не принимала, ключами пользовались все, кому нужны были карты или стиральный порошок. Мол, будете напирать – напишу куда следует. Могла тот магнитофон увезти и Софья Ивановна домой, а может его и вообще не было…
Тень бросалась на всех учителей, на директора и завуча, даже на милицию, которая, мол, шантажирует молодого специалиста, мешает спокойно жить и работать.
Так ничего и не выяснилось с этим магнитофоном. Так и висел он грузом на директоре школы. И какой же был ужас у Анны Андреевны, когда она однажды обнаружила еще, что у всех пяти швейных машинок были вытащены челноки.
Срочно пришлось писать письмо во Владивосток в магазин посылторга… «За наличный расчет…» Но там таких дефицитных вещей не оказалось. Написала в Москву сестре: «Тоня, родная, выручи…» Пришла посылочка-бандероль. Слава богу хоть эта дыра была заткнута…
Догадаться о пропаже челноков было нетрудно. Катерина при Галине Гавриловне вытаскивала их, когда они остались вдвоем с нею в школе: « Мол, это ей за Яшу, позорила меня на всю деревню. Да и после того, как посидел муж с Анной Андреевной под кустами, так будто кто его подменил. Так волком и стал смотреть. Может и погиб из-за нее, так как последнее время ходил будто сам не свой…» Так это было или нет. Скорее, что нет… Просто нужно же кому-то досадить, если самой больно…
Галина Гавриловна, увидев, что та творит, молча стояла и смотрела: «Берите, мне-то что? Не отпустила меня из школы, пусть теперь получает… Всё будет шито-крыто. Глухо, как в танке…»
А на второй день не выдержала унесла магнитофон… Взяла и сама была не рада, не знала куда деть. Спрятала в сарае в дровах.
А надоумила на все это Гузеева Мария Петровна. Нет, сама до такой низости не стала опускаться. Гордость все-таки имела. А вот так просто и сказала: «Галя, зачем всем даешь ключи от кабинета? Там много подотчетных материалов. Магнитофон… Швейные машинки, а вдруг кто вытащит челноки, в сейфе трудовые книжки, да и печать»…
Нет, Галина Гавриловна до печати и трудовых книжек дотронуться не посмела. Хорошо бы взять хоть директорскую, но тут запахнет большим скандалом. Пакостила по-мелкому, хотя магнитофон это уже не решетка из мясорубки…

Глава 28

Подступили мартовские каникулы. Хотелось съездить домой, но куда деть хозяйство? Отвезла Алешу в район, посадила на автобус, который шел во Владивосток. А деревня в это время закипела и забурлила. Появилась в районной газете статья о Вершкове. Написана мастерски, грамотно со знанием дела и промахов на лесоучастке, о похождениях и пьянках начальника. О больших затратах в холостую на постройку дома – особняка…
И вдруг среди ночи в дверь учительницы кто-то сильно застучал. Не то кулаком, а скорее всего кирпичиной. Недобро запрыгало сердце: «Кто»? Спросила хрипловато, испуганно. Ага, начальник. Что делать? Открыть? Зачем отправила сына? Все-таки была бы не одна.
Пришлось выйти в коридор и как можно спокойнее спросить:
– Что случилось? Почему среди ночи?
– Открывай! – грубо, требовательно, рявкнул он и трахнул еще и в окно. Сбросила крючок, вернулась в кухню, включила свет. Смотрит равнодушно, с недоумением. Вроде бы ничего и не боится…
– Ты писала?
– Нет, не я. Если вы что-либо мыслите в своей работе, то догадаетесь, что мне такое не написать. Там специальная терминология и знания. Написал человек, знающий ваше дело.
– Врешь, не юли, ты писала. Статья слишком грамотная.
– Грамотных в деревне немало. Могли написать люди и из леспромхоза…
Вершков сел на порог в кухне.
– Дай хоть семечек, отведу душу, – увидел их на кухонном столе. Подала. Стал усиленно молча грызть, бросая кожуру на пол. Потом вдруг сказал: – Да мне-то что, найду другое место. Мир большой. Не хочешь поехать со мной? – говорил так, не от души, чтобы подтвердить свою «любовь» или что-то бросить в пустоту.
– Что за ерунду говорите? – боялась раздражать. Все-таки один на один в квартире. Этот дурак на все способен. А вокруг пустые дома: дом Лиды и напротив, где жила Светлана Прокопьевна… И зашел же среди ночи, именно среди ночи. Почему? Разделаться с нею или попугать?
– Ну, ладно, черт с вами, – вроде бы смирился Вершков, встал, нагреб полные карманы семечек и тяжело, не прощаясь, вышел в коридор. А когда там захлопнулась дверь, Анна Андреевна выскочила, набросила крючок:
– Ну вот и всё, кончилась эта ужасная эпопея. И подсунул же черт мне эту деревню. Объедешь всю Россию, а такое вряд ли найдешь. Эх, хорошо бы сейчас оказаться дома! Там люди в глазки заглядывают друг на друга, а подобного не увидишь. До весны, и наверное во Владивосток… А утром, открыв дверь коридора, зацепилась туфлем и чуть не упала. У двери лежал здоровенный камень.
Кругом уже заискрились вербы своими бархотками-пушками. Запахло ивняком. Река радостно и обновлено шумит, помолодевшая, ядреная, наполненная талыми снегами. Солнце то покажется, то скроется за бредущей заблудившейся тучкой. Вдруг сыпонет ретиво дождь, потом замельтешит большими хлопьями снег и тут же растает. А уже под тыном, пробивая прошлогоднюю сухую траву, тянется новый изумрудный пучок изо всех своих силенок, радуясь солнцу. Кричат озорно петухи, воинственно хлопая крыльями, распустив хвост. Из гнездовья прыгают курицы и вещают всему миру во все свое горло, что положили по яичку.
А вечером идет Анна Андреевна в курятник с миской. Куда их столько? Можно дать Акуловой, там хоть шаром покати. Корову давно съели со двора, как только уехала Таня в район учиться. Передать можно и Шульге и новой учительнице физкультуры и пения. Зиночка теперь живет у Моти, а там всего валится через край. У Эльвиры своих кур с десяток…
Радуется все живое утреннему легкому морозцу, лужице, охваченной сверху тонким стеклышком льда, хрупко, крохко рассыпавшегося под ногой. Крути не верти, а конец зиме. Вскоре вспашут огороды… Зазеленеет, зацветет вокруг деревни. Но Анна Андреевна не очень-то была от всего в восторге. Плохо ей без Семена Ефимовича, без близкого человека. И скучно стало вокруг, и пусто, вроде кто-то вырвал у нее полдуши. При его жизни она даже и не знала цены этой дружбы. То по вечерам в свободное время стихи даже писала, а теперь всё валится из рук. Даже книги не хочется исторические читать. С кем поспоришь, с кем поговоришь о них?
Люди сбросили с себя уже зимнюю одежду, показывают обновки. Запели вокруг скворцы, мельтешили ласточки… А в школе стало неуютно холодно, хоть собак гоняй. Особенно в дежурство отца Катерины. Приходит со своей женой, мачехой уборщицы, под утро, пока раскочегарит топки, пока нагреются котлы, дадут пар, пойдет по трубам в школу. Когда то обогреется высокое здание? К вечеру?
Директор проверила такую работу раз, второй раз, наконец не выдержала:
– Дед, топить нужно с вечера бесперебойно, то к утру можно будет в школе работать. Дети и учителя от твоей работы мерзнут…
– А то шо мне будет, як я затоплю попозжа? Уволишь? Я ведь тут старый желтяк, почти пятнадцать лет школу обогреваю, и всякое начальство переведал и на него с потолка чихал и положил…
– Дед, верю, что раньше ты топил, честь тебе и хвала, а теперь-то, что случилось? Не тянешь или не хочешь? – говорила по-доброму, не зло. Била на совесть старика. Знала, чем пахнут последствия. Катерина ничего не скажет, но жди от нее какой-нибудь пакости. Благо, что хоть Борщ директора во всем поддерживает, а это уже не игрушка, может и поприжать кое-кого. Тот придурок, Вершков, уже уехал. Вместо него – бухгалтер.
Холодом в школе стали возмущаться учителя и ученики. Значит, недовольны будут и их родители. А это уже аргументы не директора школы… Топил дед со своей женой последнее свое дежурство вроде исправно. Всю ночь и утро. А часа в два дня смотался домой. Жена его зашла в учительскую, грохнула на стол перед изумленной директоршей ключами. Благо, хватило еще ума сказать:
– Всё, часа через два взлетят твои котлы к еденной бабушке на воздух. Топи сама, а мы уходим.
У Анны Андреевны глаза только на лоб полезли. Что такое? Почему котлы должны взорваться? Ужас. Что делать? Она за трубку – и в районо, а там никого. Она – в леспромхоз.
– Наверное воды в них нет, нужно проверить. Смотрите, чтобы топки сильно не горели. Порвет котлы к чертям. Котел о-го-го сколько стоит, а их у вас два, да плюс установка, годовой зарплаты вашей не хватит. И котел – дефицит…
– Что же делать? – орала в телефонную трубку.
– Тихонько, очень тихонько, постепенно подбавлять в котлы воду. Если будете быстро лить – полопаются.
Кинулись они с Софьей Ивановной в ту кочегарку. О! Господи! Был бы Ярков, и горя не было бы. Он-то всё знал, как и что. Несчастная директорша с самоуверенностью сопливого школьника. Куда ты раньше смотрела, почему до сих пор не разобралась в устройстве кочегарки? Ведь как-то объяснял ей Семен Ефимович, а она и ухом не повела, все пропустила мимо, как ученица-двоечница. Надеялась на него. Получай теперь. Ага, вот краны к котлам. Забраться только по железной лестнице. Хорошо, что была у ее кочегаров всё-таки совесть, а если не совесть, то ответственность. Топки горели еле-еле. Но котлы раскаленные… Срочно вызвали и сменщика. И беда миновала… Играла все в романтику, что чуть не упустила главное в работе. «Ах, вербочки, ах красиво как, – писала всё сестрам и в своих стихах. Вот тебе твоя жизнь, настоящая, а не вербочки в пушинках…»
Зашел в школу Шульга:
– Анна Андреевна, давайте я поработаю в кочегарке до конца отопительного сезона. Деньги нужны. Работать же сутки через трое. А там, у Борща, договорюсь на эти дни чтоб отпускал. Да если и потопить с вечера хорошо до утра, то днем можно и не очень. Окна большие и теперь обогревает школу солнце…
Другие кочегары кое-что намотали на ус и работали, как и положено.
И снова лето, отсадили огороды, уже кое-что и пропололи. Ученики ушли на летние каникулы, а в школе ремонт. Правда, текущий: побелка, покраска… Но кто его будет делать? Это в городе все на родителях выезжают, а тут боже сохрани! Не тронь! Люди и так в лесу устают. Кое-что делают сами ребята, так, по мелочам. Семи и восьмиклассники могли бы помочь и побольше, но сколько тех ребят? Да и одному зубы нужно лечить в районе, другой куда-то уезжает. Ремонтом, в основном, занимаются учителя с директором да технички. Анна Андреевна в халате уборщицы, в косыночке красит окна. Марию Петровну не узнать, будто кто подменил. Лезет на высоченные козлы – белит классы и коридоры. Молодая, на такой высоте у нее не кружится голова. А она еще и песни затягивает, душа радуется, глядя на такую ядреную бабу. Один человек красив в наряде, а эта в работе. Пойди сыщи такую. Так и плещется от нее здоровье, так и горит все у нее в руках. Красавица да и только! Не учительницей ей быть, а делами бы какими-то заворачивать, где нужна сила и быстрота.
Во время ремонта подошла к директору Катерина, положила на стол заявление:
– Увольняюсь.
– С чего это? – удивилась директор. – Смотрите, на ваше место люди сразу найдутся, сами знаете – как туго в деревне с работой. – И вернула назад заявление.
– Хорошо, подумаю, – ответила уборщица. Сама себе на уме… А директору тоже подумалось:
– С чего это она? Опять что-то затевает? Не иначе…
Дома у Анны Андреевны хозяйство росло. Цыплят в этом году не стала брать. Куда их? Вон свиньи какие в загоне. Выперли с добрых телок. Жрут траву, перемешанную с темной мукой да сырыми яйцами. А куда их девать? Каждый день миска. Матрона уже устало кхыкает, ожирела, Маркиз вообще еле таскает ноги по загородке. Больше всего развалится и валяется в грязи. Ее специально делает Алеша (льет воду в загородку), чтобы свиньям было где охладить свое жирное тело. Да, зря пустила двоих в лето. Жратвы только давай, обшматала всю вокруг дома траву, в поле листья с подсолнухов и все мало… Люди сдают живым весом, но для этого нужна машина и мужчина, чтобы помог увезти… Да, мужчина… А его нет, нет Семена Ефимовича. Тот всегда в нужный момент был под рукой… Безропотный, покорный… Такого не найти…
В деревне стали поговаривать , что наверное закроют лесоучасток, что японец стал темнить с канифолью. Вреде тот хитрый японец создал своё химическое вещество вместо канифоли. Добавь в резину – и сносу ей не будет, три, рви по дорогам годы, а ей хоть бы хны… Выдержит. Люди снова ходят мрачные, ни к чему не лежит душа. Начальство успокаивает: заготпункты будут работать. Что за глупость? Какие заготпункты? А что людям делать, пока не назреют ягоды, папоротник и орехи? Всё это детская забава. Работа, работа серьезная нужна людям, чтобы каждый месяц можно было принести в дом копейку, да и хорошую…
Анна Андреевна мотнулась в районо: «Зачем ремонт школы, если, говорят, что закроют деревню»?
– Ваше дело выполнять, что положено. Не будет школа – займут чем-нибудь другим такое здание. Да и детей перебросим с четвертого класса в район. Начальная школа еще с год-два будет работать. Оставим за старшую Эльвиру, в помощницы – Зинаиду Петровну. Школа будет двухкомплектной. Двух учителей достаточно.
А как-то директор школы шла по деревне и увидела, как трактор тянул сани-телегу, а на них чей-то добротный стоял дом. Ага, люди уже начинают покидать деревню. Хотелось броситься под гусеницы трактора:
– Остановитесь! Что делаете? Давайте бороться за деревню! Может районное начальство додумается создать здесь какое-нибудь хозяйство: зверосовхоз, птицеферму или хотя бы турбазу?.. Ведь такая вокруг красотище с природными данными! Да, теперь уже точно – деревню закрывали. Вон и щепу прекратили брать, нет далеких глухих взрывов, разносившихся по всей тайге. Напакостили, уничтожили вокруг молодой кедрач, затратили миллионы на постройку завода, убухали денежки, а теперь в кусты… Завод на консервацию.
Не даром пела Мария Петровна. Гузеевы продали улики, свиней сдали в район живым весом, подогнали контейнер, погрузили все и уехали… Уехали куда-то на запад. Так и не стала она директором школы, так и не сбылась ее мечта. Но надеялась, что сбудется, ведь диплом учителя литературы и русского языка с правом работать даже в десятом классе у нее в кармане. К осени Эльвира получила от нее письмо, из которого узнали, что смогла она там устроиться только учителем начальных классов и то ездила в другую деревню на рейсовом автобусе за пять километров от дома.
С отъездом Гузеевых, Катерина присмирела, льстила начальству, старалась в работе. Заявление приносила, так как знала, что с отъездом Марии Петровны ей может быть очень даже туго, а вдруг еще и пришлепнут в трудовой книжке не ту статью, что нужно. Так лучше заранее смотать монатки…
Анна Андреевна снова едет в районо. Пожалейте Галину Гавриловну, отпустите, истосковалась вся, очи потухли…
– Что вы?! – воскликнула зав. районо. Пришел приказ из края перевести ее в другую деревню…
Да, не могли ей простить ту кляузу. Инспектор крайоно или зав. районо. Скорее всего последняя. Да и магнитофон кое-что значил. Хоть и не пойман – не вор.
Кстати о нем. Галина Гавриловна в спешке, собираясь, забыла его уничтожить или хотя бы забрать с собой. Жила она в одном доме с Софьей Ивановной, через стенку. Пошла та в свой сарай набрать дров, а рубленых нет. Решила взять в сарае Галины Гавриловны. Хозяйка всё равно, уехала, кому те дрова теперь нужны! Все пойдет под слом, что не растянут, не увезут по другим деревням люди. Стала набирать дрова и вдруг… и вдруг – магнитофон! Бросилась к Анне Андреевне, что делать? Принесла как драгоценность, завернутую в тряпицу. Вернуть школе? А что толку? Он весь поиспортился, заливаемый не раз дождем через дырявую крышу. Коту теперь только под хвост и годился. Да и учителя не хотелось позорить. Решили сохранить все в тайне, чтобы не компрометировать ни себя, ни Галину Гавриловну. Они-то бабы городские, уедут, а ей может жить да жить в районе опозоренной. Даже к ее детям прилипнет это страшное пятно. Черт с ними с теми деньгами, где наше не пропадало. Наживем еще. Но районо оказывается по указанию милиции уже списало тот злополучный магнитофон с инвентаризационного счета школы. И думалось потом завучу и директору: забыла ли учительница тот магнитофон или нарочно бросила. Мол, чихать мне на всех вас с потолка. Да может вы мне нарочно его подкинули сами, городские старухи?..
Анна Андреевна все чаще смотрела с сожалением на свое хозяйство. Сколько было вложено в него труда? Правда, и польза была немалая. Куры засыпали яйцами. Скворикова уже давно нацелилась – будете уезжать – продадите мне кур. Редкая у вас порода несушек. Куда они вам, в городе на балконе держать? А мы переезжаем в соседнюю деревню всем своим гамузом… «Ладно, – соглашалась Анна Андреевна, – рубить не буду, пусть поживут еще. А вот свиньи… Пробил их час». В ноябре нагрянул Семен Трубецкой, чтобы помочь ей разделаться с ними. Когда резали кабана, специально уехала в район, чтоб не видеть эту жестокость. Вернувшись домой, увидела как на улице во дворе двое мужчин и Семен кончали уже смалить тушу. Сами разделывали, сами солили сало, толщины какой ей не приходилось видеть. Мужики тяжеловесно говорили – килограммов на двести затянет… Добрый кабаняка… Несколько дней потом жарили свежину и дули водку, которую Семен покупал у Бовы. Но вот и Мотроне пришел конец. Утром зашла в загородку попрощаться с нею. Почесала за ухом. Как и обычно Машка жалобно по-женски закхыкала.
– Что, родная, что? Прости милая, и выйдя со двора, направилась в школу. Думала, придет – и всё уже будет готово. Кончено. Сидела в школе, проверяла по списку все приборы из физкабинета. Сдать все нужно в районе. А столько накопилось за годы! И всё стоит денег…
Наконец вернулась домой, а там… Там Семен и бойщик, который был и в предыдущий раз, гоняли Матрену по загородке, чтобы она выбилась из сил, устала, не сопротивлялась, когда в нее можно будет воткнуть огромное острое шило. Бойщик опытный, попадал прямо в сердце. Бедная Машка-Матрона, сколько раз попадавшая до этого под объектив фотоаппарата, теперь бегала запыхавшись по загородке, спотыкалась на передние ноги, выбиваясь из последних сил. Она так тяжело дышала, что из горячего рта шел пар. Вдруг Матрона подбежала к Анне Андреевне, которая стояла тут же за изгородью и о боже! Как она посмотрела ей в глаза! Сколько в этих глазах было умной, бессловесной мольбы, бессилия, жалости к себе:
«Что же ты стоишь, моя хозяюшка, да заступись же ты за меня… Мне так тяжело! Что произошло, что ко мне люди вдруг стали так жестоки?..»
Нет, таких глаз Анне Андреевне никогда не забыть: «Да провались пропадом, кто только и придумал такую жизнь?»
Анна Андреевна бросилась в дом, а через несколько минут услыхала дикий визг Матроны. Визг этот свел судорогой всё тело учительницы, и она, обхватив голову руками, заплакала: «Нет! Нет! Нет!..» А когда опустила руки, было уже тихо, всё кончено, только шумела бездушно река, да кто-то безразлично и обыденно прошел под окнами… Анна Андреевна не дотронулась до того мяса. От одного его вида ее тошнило. А Семен двадцать дней пасся в нем с дружками. Кто они, откуда? Учительница не знала. Какие-то мужики, кажется из общежития, бичи. Жрали, пили. В квартире грязь, чад от жаренного мяса и перегара спиртного. Наконец она не выдержала:
– Завтра уезжай, хватит. Устала.
– Хорошо. Еще и недовольна. Смотри, сколько наварил вам тушенки!
Утром бывший муж уехал. Когда провожала до гаража, хвастал бесстыдно перед нею, какая у него хорошая молодая жена… Вот так всегда, возьмет свое, а потом плюнет. Закон ничтожества. Но прощались перед людьми как муж и жена. Семен горячо целовал ей щеки. «Не скучай, родная, скоро будешь дома». Комедия была для людей: «Оказывается директорша замужем, да еще и муж какой, правда, водку перетягал всю от Бовихи, но тож он поил бичей?.. Видно, добрый, не скряга…» А вечером стук в дверь. Открыла. Два незнакомых мужика – мордоворота нахально смотрят. Ага, видно не первый раз тут.
– Говорят, что в этом доме есть свежина?
– А ну-ка мотайте отсюда! Да кто вы такие, чтобы здесь пастись? Ишь, повадились, вон… И она захлопнула с силой и злобой перед ними дверь. Зашла в комнату, села на Алешину возле печки кровать, уставшая, опустошенная, хотелось плакать и спать… Всё, утро вечера мудренее. «Завтра напишу Лене письмо, закажу в районе машину и пусть увозят всё мясо в город, продают… Оставлю только немного Алеше. Тушенку пусть поставят дома на балконе. Может и сама когда поем, потом… В ней ведь не разобрать, чье-то мясо: Васьки или Машки… А сейчас пока нет, тошнит…»
Так и сделала. Мясо увезли. Через месяц вернулась и Анна Андреевна домой. Сдала все по акту в склады районо. «Но может быть она хочет поехать еще в другую деревню? И школа хорошая, теплая, и квартира отличная, и автобус рейсовый ходит три раза в день». – уговаривали ее в районо. Но нет Анна Андреевна решила вернуться домой. А Лена, уезжая, говорила:
– Чего рвешься? Здесь такой воздух! Только тебе и жить! А там, у нас тараканов уйма. Да и перекопали всё около дома, не пройти.
Не хотела, чтобы мать мешала им. Жить-то теперь вместе. Хоть и в трехкомнатной, молодым всегда бывает тесно. То старикам в тесноте – не в обиде. Теперь в обиде да еще какой.
Лена увезла не только мясо и сало, но и картошки более десяти мешков, закрутки с консервированными овощами, компоты, банки с вареньем. И пошел пир горой. Часть мяса и картошки Лена отдала Семену, часть матери мужа. А у той матери был еще сын, а у него жена. А у той жены – мать и дочь, а у дочери муж… У него родня… и знакомые… И пошла цепная реакция без всякого взрыва. И за месяц двух кабанов, как не бывало. Даже тушенки для Алеши не оказалось «Повзрывалась»… А картошка вроде в чьем-то гараже померзла. Не жалко было всего этого, а все-таки как-то неприятно и обидно. Вроде за последнюю идиотку ее посчитали. И не подумала та, на месяц появившаяся родня, какие были руки Анны Андреевны и глаза и той поросячей Матроны, перед тем, как ей всадили нож в сердце…
И снова припомнился Семен Ефимович. Нет, такого друга ей больше никогда не найти. Перед отъездом сходила на кладбище. Цветов уже не было. Стояли морозы, лежал снег. Наломала веток с дубка, положила на заснеженный холмик. Но кто это идет по дороге, по-видимому, из районного центра к кладбищу? Добирается своим ходом. Сворачивает к Анне Андреевне. Ага, Катерина, остановилась около могилки мужа, постояла, поплакала… Домой пошли вместе.
– Анна Андреевна, скажите правду: кто вам был Ярков? Любовник? Вы так его оплакиваете… В деревне удивляются…
– Нет, Катя, нет! Клянусь своими детьми. Он только один раз поцеловал мне руку. Но нравился мне очень. Да и я ему наверное была небезразлична. Но мы были с ним только хорошие друзья. А иногда это больше, чем одна постель.
– Анна Андреевна, вы уже все сдали в районо?
– Всё, на днях уезжаю.
– И швейные машинки сдали?
– Да, и швейные машинки.
– Но там же не было челноков?
– Всё, Катенька, было…
– Анна Андреевна, простите меня. А ведь это я вытащила их… Хотела вам сделать больно за Яшу. Да и Мария Гузеева меня этому надоумила.
– Не надо теперь ворошить старое. Хотя я знала, что это ты все сделала, не надо…
Учительница заплакала и обняла уборщицу.
– Но кто вам сказал про челноки? – удивилась Катерина.
– Иногда сорока на хвосте кое-что приносит.

А вечером дома по привычке долго глядела в окно. На живые душистые вербы, взяла карандаш и записала прощальные стихи про яснополянский мостик, и ночи яснополянские, и про березы. Потом долго плакала: «Милая береза, долго ль будешь спать? С болью жду прогноза, чтоб тебя обнять…» Писала и такие стихи: «Когда тропинкой прохожу, я вижу старые берёзы и дуб кудлатый нахожу, что на отца был так похожий…» Писала о весне и об осени: «Осень, осень, моя ты печаль…», «Как уснули пустынно поля…» и т. д. Но закончила цикл своих стихов самым любимым ей, самым дорогим, под которым она подразумевала ей дорогую Ясную Поляну, Яркова, а может себя саму… И назвала его «Молящая береза».

Куда-то дорога лесами бежала,
Железную путая нить,
А рядом березка – подранок лежала:
О, как ей хотелося жить!
Ее роковая, склоненная поза –
Была человеку в упрек.
Казалось молилась невеста-береза
Под стынувший шум тех дорог.
А было когда-то беспечно звенела
В младенческих играх листвой,
Но чья-то рука для забавы меж дела
Всадила топор ей кривой.
И небо качнулось, и ствол зашатало,
Так что же случилось? Понять не могла,
Но тут же покорно, бессильно упала
И землю листвой обняла.
От гибели было только полшага,
На душу уж веяло мглой,
Но в судорогах билась и билась бедняга
И встать не могла над землей.
Лишь небу в предсмертьи молилась береза,
Тонул ее стон в тишине,
А рядом, склонившись у края откоса
Рыдала лишь ива во сне…
Глава 29

И уже перед самым отъездом зашла Анна Андреевна в магазин к Бове. Та встретила ее ласково, разложила, расхваливая свой товар. Бери – не хочу. Было много дефицитов. Купила несколько кружевных женских кофточек, несколько джинсовых костюмов, а на следующий день увезла их в районо: «Девчата, бабы, налетайте. Что кому подойдет. Теперь уже можно, не работаю, не посчитаете за подхалимство…»
И еще, когда шла из магазина Бовы, встретила на мостике старуху.
– И ты, Андреевна, уезжаешь? – спросила в упор она.
– Конечно, деревня-то закрывается.
– И креста на тебе нет! Сама сматываешься и сына пристроишь в городе учиться… А кому же мы и наши дети останутся?
– Но не я же закрываю деревню?
– Ах, не ты? Но ты – коммунистка, али только книжечку красную носишь? Поеду в город, схожу в церковь, упаду там на колени и прокляну тебя…
– Господи, что вы такое говорите? Да разве это от меня зависит? И ехала-то я к вам всего на один год, учебный, на девять месяцев… Ради бога, не говорите так. И простите, если где и не получилось, но старалась от души…
Старуха посмотрела на нее зло, окинула с ног до головы взглядом, покачала головой, стукнула палкой о деревянный мостик и, не попрощавшись, ушла, ругаясь и проклиная: «Коммунисты поганые… Не люди с красными книжками… Варвары… Такую загубить деревню?!»
А Анна Андреевна кокетливо двумя пальцами приподняла свои золотые очки… «Все, бабуся, через два дня буду уже в городе сидеть в уютной парикмахерской и вычищать грязь из-под своих ногтей… Стоп, стоп… Да разве у меня под ними грязь? Нет, земля, которая родит лес, цветы, травы, – это величайшее благо для нас, людей… Земля – поистине наше богатство…»
А вечером перед самым отъездом зашел к учительнице Глушак, лесник, и вытащил две соболиные шкурки.
– Купите, недорого возьму. В городе такие не достать. Ставил капканы на зайцев, а вот попались. За обе – сто пятьдесят рублей. Шапка в магазине пятьсот стоит, а тут еще и на манжеты хватит или воротник к костюму. Посмотрите, какая выделка?
И Анна Андреевна купила те соболя. «Ой, и шапка у меня будет! Теплая красивая… Пожалуй и на две хватит…»
И только в городе сообразила, почему так дешево были куплены соболя, почти даром… Глушак благодарил ее, что умела молчать… Но оставила Анна Андреевна свой двор весь убранный, цвели уже ромашки, флоксы и шафраны. И как всегда вдоль забора вьюнки и цветная фасоль, так как пришлось ей прожить в Ясной Поляне до августа.

Эпилог

Анна Андреевна шла по Ленинской и вдруг навстречу ей Галина Васильевна, ее давнишняя подруга. Как и обычно, при встрече женщины бросились обнимать друг друга и тут же тысяча вопросов:
– Как дела? Как здоровье? Давно ли вернулась из глухомани? Не собираешься ли обратно к медведям? А вид-то, вид у тебя какой?! Боже, какая шуба и шапка, и все из натурального меха… Вроде за границей побывала… Расскажи, как там жилось, работалось?
– Нет, милая Галина Васильевна, одним словом все не расскажешь. Заходи на вечерний чай и блины, поговорим… А ты где работаешь?
– В горкоме. Пригласили заведывать одним очень важным кабинетом, – вроде как бы немного стесняясь, но все-таки с гордостью, сказала Галина Васильевна. – А сама ты, как тут устроилась?
– Вернулась в одну из школ, веду математику. Как видишь, даже в райком не взяли.
– А все-таки, понравилось в деревне? Вон как помолодела на колхозных помидорах и дешевом молоке? Как сердце?
– Сердце побаливает, но терпимо…
А понравилось ли в деревне? Наверное да, хоть и парное дешевое молоко мы с сыном не пили. Помидоры ели, но свои… Думаю, что к весне, после окончания учебного года, опять куда-нибудь уеду, но только поближе к дому. Все-таки тут дочь и уже внук… А это немало… Правда, вернулась я в город не с пустыми руками, привезла что-то более ценное, чем шапка из соболя… Не поверишь, более полтысячи стихов… Думаю они ценнее шапки…
Но в деревню Анна Андреевна попала не скоро: только через 10 лет. Но это уже будет новая повесть. Речь будет идти о новых людях, о другой жизни, а главное, о другом времени…
ВНИМАНИЕ! Галину Самойленко убили в 2013. Через месяц убили  её  сына. Памятники стоят временные, нет средств, помогите кто сколько  может. 690077, Владивосток, ул 50 ЛЕТ ВЛКСМ, 20, кв.9 Александру Самойленко. Здесь есть гениальные стихи Галины и роман СКВОЗЬ СТРОЙ.