Доброжелатель. Часть 6. Путешествия Петра. Глава 1

Господи Боже мой! На тя уповах, спасти мя, Господи! Пути не знаю, иже камо поиду из Гундустана: на Гурмыз поити, а из Гурмыза на Хоросан пути н;ту, ни на Чеготай пути н;ту, ни в Бодату пути н;т, ни на Катабогряим пути н;ту, ни на Ездь пути н;т, ни на Рабостан пути н;т.
Афанасий Никитин. Хожение за три моря.


Глава 1
Ксения и Петр

Есть люди, не способные поверить, что к ним могут относиться с тою же искренней силою чувств, какую испытывают они сами к окружающему миру.
Ксюша любила Петра, но всякий раз вынуждала себя доказывать это. Ей казалось, что ее любовь значительно сильнее и Петр лишь отвечает ей, словно зеркало, возвращающее луч света источнику, и поэтому не способен на понимание и в любой момент может ее бросить. То бесконечное счастье, которое началось после их знакомства, почти сразу же перешедшего в сильную страсть, воспринималось ею как случайное и недолгое. Петр почти не реагировал ни на ее сомнения, ни на ее беспокойства, и совсем не собирался их разрешать или доказывать ей свою надежность. Поэтому дни упоенности и соединенности с Карсавиным сменялись у Ксюши тоской и унынием, часто она не с кем не хотела общаться, сидела днями дома, и все ждала, что Петр бросит ее, изменит ей.
«Вера в чужое предательство порождает готовность предавать самому», – сказал ей как-то после очередного выяснения отношений Петр, он все свел к тому, что ее страхи есть зеркальное отражение ее внутренней неуверенности в собственных чувствах. Это было очень обидно, получалось, что Петр не верит в силу ее любви и живет с ней лишь из снисхождения или из лени, чтобы не искать более подходящий вариант.
Месяцы счастья и дни тоски сменяли друг друга, когда она проводила вместе с Петром время, его вязкая и густая плотность вдруг исчезала и возникала ощущение радостного и бесконечного карнавала, но затем случайно пойманный заскучавший взгляд или способное задеть ее высказывание вновь напоминали о ее сомнениях и время тут же обретало свои упругость и плотность, жизнь с трудом продвигалась сквозь заполненное тоской пространство, и Ксения чувствовала необходимость бегства, изменения ситуации.
Родители дали ей полную свободу, но она знала, что отец не совсем одобряет ее связь с Петром. Его будущее было слишком неопределенным, чтобы Юрий Борисович мог доверить свою дочь молодому неуравновешенному филологу, к тому же Петр часто и демонстративно ругал советскую власть и делал это по-юношески открыто, так что его будущее вообще было под сомнением. Он читал запрещенные книги и часто давал их Ксюше. Однажды отец увидел одну из таких книг, молча пролистал и вернул дочери. Но вечером он на кухне твердо и на редкость жестко сказал, чтобы больше в их доме такой литературы не было. Он не спрашивал, откуда эта книга, но Ксюша видела, что отец догадался, кто снабжает ее столь способствующей отравлению интеллектуальной пищей. 
В какой-то момент она поняла, что с Карсавиным спокойной жизни у нее не будет: он, при всем желании, не сможет такую жизнь обеспечить, но и представить свое будущее без него она не могла. Так она и существовала в ожидании некоего важного знака или события, которое подтолкнет ее к решению и заставит осуществить выбор.
Кроме того, ей хотелось иногда, хотя она старалась не думать о подобном, ощутить нечто новое, отличное от того, что давал ей Петр, и хотя она не сомневалась, что нужен ей именно Карсавин, но тяга к удовлетворению желаний таилась и иногда вырывалось из глубин ее сознания и тела. Отец всегда жил сам и ее учил жить в свое удовольствие: от хороших книг, путешествий, флирта, который он почти не скрывал от ее матери, от вкусной еды и интеллектуального напряжения, и Ксюша усвоила с детства, что удовольствие не связано с ее личностью и понятиями о чести и долге. Когда однажды Карсавин рассказал ей о каком-то русском святом девятнадцатого века, который якобы встречал всех приходящих к нему словами "Радость моя!", она не поверила. Это было похоже на лицемерие. Невозможно радоваться всем и всему. Это просто не в природе человека – ведь есть злые люди, есть жадные, есть мерзавцы, убийцы, садисты, неужели действительно тот человек радовался даже им? Это противоречило логике и самому понятию радость, столь связанному с понятием удовольствия. Ксюше было непонятно это увлечение Петра всякими церковными вопросами и христианством, она выросла, впрочем, как и он, в семьи здоровых атеистов, и хотя была крещена бабушкой, понимала, что это – дань традиции, а не истинное убеждение. Удовольствие, любовь, богатство, дружба – это было осязаемо и реально, а святые, их мазохизм и мечты о жертвенной высокой любви – конечно, весьма красиво, но при чем здесь реальная жизнь и она, Ксюша Хмель, молодая, красивая, умная? Ей бы с Петром разобраться, ей бы свою жизнь так построить, чтобы жизнь приносила радость и удовольствие, – так думала она после встреч с Карсавиным и внутреннее непонимание и напряжение возрастали, так что когда случилась эта история с гебистами, разрыв оформился сам собой – Ксюша перестала отвечать на звонки Петра, перестала думать о нем и быстро завела себе любовника. Кажется, однажды на улице она мельком увидела Петра, а он ее: вместе с Юрой – высоким широкоплечим, способным приносить те самые спокойствие и удовольствие, о которых мечтала Ксюша, – да это и было к лучшему, теперь Петр точно перестанет ее преследовать, – подумала она тогда.
Поэтому когда она узнала, что Карсавин уехал в Америку, она, с одной стороны, позавидовала ему, – вот ведь повезло, будет жить в нормальной стране, а с другой обрадовалась, поскольку теперь никто не напоминал ей о прошлом.
Некоторое время она чувствовала себя свободной, больше не было обиды на Петра, на его невнимание и эгоцентризм, она опять отвечала на вызывающее взгляды мужчин, она могла попробовать что-то новое, могла никому не принадлежать и жить для себя. Но все-таки в таком состоянии она ощущала возможность мести – смотри, ты меня бросил, а ты мне и не нужен, я и без тебя интересный человек… Она боролась не только с образом Петра, но и со своим образом – тем, который уже вошел и в ее сознание и в сознание окружающих. Ей нужно было в самой себе ощутить уверенность и доказать – теперь она способна самостоятельно создавать окружающий мир и подбирать для его осуществления тех, кто нужен именно ей. Кроме того, лелеемый в семье эгоизм требовал познания нового – раз уж старое сплыло. И хотя Ксюшу нельзя было назвать ветреной, но ей почему-то захотелось вдруг удариться в загул, сходиться с разными мужчинами – чтобы попробовать, что такое разнообразие телесной жизни, ведь теперь она никому ничего не должна? Ни верности, ни осторожности. И гнать из себя все, что создала их любовь. Чтоб не только духа карсавинского не было, но и ее – карсавинской, больше не было. Будто она смотрела в зеркало и говорила ему – это больше не я, и тело это не то, которое любил Петр, нет больше ни того тела, ни той души.
Будто спор перешел в область потаенной жизни плоти.
Да разве ж это правда, что ее создал Карсавин. Нет, они равноправны в любви и если он от любви отказался, откажется и она. Только удовольствие, только новое и непознанное – когда же еще?
После Юры Ксюша сошлась с однокурсником, в чем-то похожим на Юрия, почти полной противоположностью Петра. Крепкий, высокий, веселый, вся его жизнь протекала вовне, была наяву, осязаема и прозрачна. Они в обнимку ходили по улицам (Петр всегда был сдержан, почти не касался ее на людях, всячески подчеркивал, что она свободна). Роман же, так звали ее нового возлюбленного (партнера, друга, бойфренда – Карсавин всегда морщился, услыхав, как шлепают по мокрому кафелю кривоватые лапки подобных слов-уродцев), был открыт, любил анекдоты, громко и заливисто хохотал, шлепал ее по заду, пощипывал и поглаживал сзади так, что у нее начинало, как написали бы в дурном современном романе, жечь внизу живота, с Романом не было никаких сомнений и страданий. Если он хотел ее – так хотел сразу и как можно быстрее, если не хотел, она была свободна.
Но Карсавина не хватало. Не хватало его напряженного недоверия к миру, его останавливающегося, бесстрастного взгляда, в глубине котором ничего нельзя было прочесть. И это бесило, оскорбляло – но вдруг и влекло, потому что там начинались бездны, и они не исчерпывались, как с бойфрендом – ни в телесной, ни в душевной соединенности.
А потом случайно, гуляя в обнимку с Романом, средь бела дня, собирая боковым зрением восхищенные и завистливые взгляды в тот уголок памяти, который все еще был заполнен ее совместным прошлым с Петром, она столкнулась с Геней. После проводов Петра и той пьяной ночи они некоторое время не виделись, но она знала, что Геня ее по-прежнему любит, не сомневалась в этом.
Была, конечно, Катька, но ведь Геня уже изменил ей с Ксюшей, почему бы не продолжить эксперимент? Лучший друг бывшего любовника – прекрасная замена, он будет работать на вытеснение – и поэтому доказывать, что лучше Петра. А Катька укатит (она улыбнулась случайному созвучию), как только Петр позовет – в отличие от нее (и бросит Геню, он для нее всего лишь тоже замена). Впрочем, и для нее…
К тому же однообразные развлечения с Романом уже начали надоедать Ксюше, и поэтому Геня со своей преданной любовью, ожиданием ответа и тающей невзрачностью оказался неожиданным спасением.
Это подле Петра Геня тушевался, был вторым голосом, более правильным и оттого более скучным. Его темно-коричневые глаза, столь значимые в вечном вопрошании, никогда не отрывались от Ксюши, она терялась и лишь Петр рассеивал очарование и наглость Охлопковского взгляда. Иногда Ксюше казалось, что Геня ненавидит друга, тот всегда перекрывал его неожиданностью мысли, быстротой реакции, болезненной изменчивостью, столь интересной, сколь и мучительной в близком общении. Но нет, Петра и Геню связывало нечто более глубокое, чем могло показаться – их объединяло общее недовольство миром, причем это тревожное неприятие никак не связывалось с личным бытием, вполне благополучным.
Ксюша же хотела простоты, и если Петр свою тревогу переводил в поток творческой воли, то Геня будто чего-то ждал – шанса или случая, когда сможет проявиться. Сам Петр считал, что Геня боится быть собой, но говорил об этом только Ксюше, боясь и сам потерять друга.
А теперь Геня сидел рядом, гладил своей рукой ее ладонь – классический способ утешить плачущую женщину: проводы завершились, из аэропорта вернулись, шум в ушах и волны под ногами, в квартире Гени, где всю прошлую ночь провожали Петра, неубрано, бутылки, разбросанные консервы, вспоротые будто рукой маньяка лоснящиеся от жира металлические животы шпрот, стаканы с недопитой водкой.
Они снова выпили и Ксюша захлебнулась от слез и водочного комка в сузившемся горле – она уткнулась в плечо Гени, заходясь в дрожащем плаче, и чем крепче прижимал ее к себе Геня, тем сильнее дрожала в ней нота отчаянного вопроса, любил ли ее Петр, любил ли ее так, как вот любит и прижимает к себе Охлопков, а в голове все плыло, заволакивало мутным туманом самосожаления и обиды, они снова пили и обнимались и говорили о Петре, а потом друг о друге и о своих болях, и потом целовались, вернее, задыхающийся Геня тыкал и тыкал своими губами в соленые щеки и влажные веки, нежные ладони и ускользающие неохотно губы, а потом жалость захлестнула их обоих, и кто там разберет, когда они вновь разъединились для дальнейшего существования?