С. Шевырёв. Сикст V. Историческая характеристика

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Сикст V
Историческая характеристика (1)


В то самое время, когда монах Феличе Монтальто, феолог и советник папского посольства при Дворе Испанском, говорил, в королевской часовне, в присутствии набожного Филиппа II, красноречивую проповедь, на текст - Я дал тебя во свет языков, да изыдет спасение мое даже до последних земли, - в то самое время Пий IV умер, и трон Папский остался праздным.
Не столько радовали славолюбивого Монтальто успехи проповедей его, похвалы и даже ласки строгого Филиппа, не столько самое торжество над завистливым критиком, дерзнувшим порицать проповедь, посвященную Его Католическому Величеству, и высокая честь, которой он удостоился именоваться проповедником Короля Испанского, сколько печальная для Католического мiра весть о смерти его владыки, была причина этой радости. По смерти Пия IV открывались большие надежды кардиналу Александрийскому, покровителю монаха Феличе, на получение трехэтажной тиары, - а в случае успеха, и монаху Феличе готовилась круглая, широкополая, зеленая шляпа с кистями, утверждающая простого инока на ряду с Принцами крови, на последней ступени к одному из престолов Европы, который хотя и стоит теперь как волкан без извержений, но некогда первенствовал на всем западе, и в XVI веке еще не редко метал свои молнии.
Надежды Монтальто исполнились. Кардинал Александрийский вышел из конклава Папою, Пием V. В то же самое время умер генерал монашеского ордена Св. Франциска, к которому принадлежал Феличе Монтальто. Новый Папа тотчас вспомнил о своем клиенте в Испании и, несмотря на соперничество отца-прокуратора Францисканов, немедленно велел отправить нарочного в Испанию с указом о наименовании Монтальто генералом ордена. Нарочный встретил Папское посольство на возвратном пути из Мадрита в Рим. Кардинал Буонкомпаньо, легат посольства, впоследствии Папа Григорий XIII, видя благоволение Пия V к своему феологу и советнику, сам принес к нему в комнату указ Папский, и дал праздник всему посольству, по случаю сего назначения. Монтальто униженно принимал поздравления, и вскоре, в Риме, с особенным жаром облобызав ту шитую крестом туфлю, которая творила чудеса над бедным иноком, получил от Его Святейшества крепкое объятие, залог будущего возвышения.
В течение своей монастырской жизни, которую прошел Монтальто от первой степени монастырского мальчика на послугах у всех монахов до ученых степеней баккалавра, доктора, проповедника, и до верхней ступени генерала своего ордена, - в течение всей этой жизни, исполненной унижений, искательств, страданий, скуки, споров, интриг, Фра-Феличе своим горячим, заносчивым характером, тщеславием учености, легко доступной его живому уму, но не нравившейся невежественным монахам, наконец строгою любовью к правде, которая впоследствии дала великую черту папской его физиономии, успел по всем монастырям своего ордена нажить себе бесчисленных врагов. И вот он явился безусловным главою тех монастырей, где кишат враги его, - и по долгу своему едет их осматривать, и все монахи трепещут нового начальника. Монастырь Святых Апостолов в Риме, где Монтальто терпел наибольшие неприятности, устроивает ему такой торжественный прием с панегириками, музыкою, стихами и освещением, какого не бывало ни одному генералу ордена. Будущий кардинал и Папа поступил хитро: он объехал все монастыри свои, осмотрел их строго, но нигде не обнаружил чувства мщения, и даже иногда позволял себе смотреть сквозь пальцы на неважные злоупотребления врагов своих, чтобы не подать повода к мысли о том, будто он действует из мести.
По возвращении в Рим, лукавый монах стал особенно ухаживать за кардиналом Александрийским, Бонелло, племянником Папы. Непотизм, введенный еще Сикстом IV, продолжался тогда во всей своей силе. У нового Папы никогда не было недостатка в племяннике, которого он немедленно облекал в пурпуровую мантию. Кардинал-племянник наследовал всегда прежний титул своего святейшего дяди, и служил ему правою рукою во всех делах. Монтальто знал, через кого действовать. Он беспрестанно хвалил Папе его племянника, а племянник возвышал перед своим дядею Монтальто. Плодом этих похвал вскоре было то, что генерал Францисканского ордена удостоился получить высокий сан чрезвычайного исповедника Папы, сан, который свидетельствовал особенную, искреннюю приязнь последнего к своему любимцу.
Гонения Королевы Елисаветы против католиков в Англии, и раздоры ее с Филиппом II занимали тогда преимущественно кабинет Папский. Составился особенный совет из кардиналов и прелатов. Папа хотел, чтобы Монтальто был непременно членом совета, и для этой цели дал ему сан епископа. Монтальто служил посредником между Папою и советом, и своим пронырливым умом более и более снискивал любовь Пия V.
Митра епископа не обрадовала однако Монтальто, потому что не ее желал он. Папа, украшая его митрою, имел в виду освободить Монтальто от рясы монашеской, чтобы, в случае необходимости, иметь наготове умного Нунция: известно было, что камзолы прелатов при Дворах нравились более, чем монашеская одежда.
Между тем совещания об Англии продолжались. Филипп II, кипевший злобою против Елисаветы, узнав об именах членов совета, писал к самому Монтальто поздравления, и поощрял его убедить Папу к обнародованию церковного отрешения против Королевы, им обоим враждебной. Совет давно задумывал уж это, но все еще не решался. Однажды Монтальто, беседуя с Папой, рассказал, в каких бы выражениях думал он написать это отрешение: Пий V предложил ему сделать опыт. Едкий и красноречивый Монтальто излил весь яд своей желчи на бумагу. Образец понравился и Папе и совету. В присутствии всего священного Коллегиума кардиналов прочтено было отрешение: Пий V, пред лицом всех порфироносных его членов, хвалил ревность епископа Монтальто и предвещал от него великие заслуги Церкви. Все заключили из слов Пия, что в будущем списке кандидатов на кардинальство не пропустит он имени Феличе Монтальто.
Однажды, после обычных похвал, воздаваемых ему перед Папою кардиналом-племянником, святейший дядя поручил племяннику сказать епископу Монтальто между прочим: «Монсиньор Монтальто! дядя мой в добром к вам расположении; через несколько дней, надеюсь, мы обнимемся братьями». Монтальто отвечал: «Я буду всегда слугою Вашей Светлости, если бы даже был и Папою». Пий V недаром поручил эти слова своему племяннику: как добрый дядя, он уже думал о своем наследнике, и к кардинальской мантии последнего хотел прицепить судьбу умного и надежного кардинала - приверженца.
В Апреле месяце 1570 года, Папа получил радостное известие из Индии, что усилиями миссионеров Вера Христианская там чрезвычайно распространилась; что многие цари и народы крестились, и тем обещают будущих данников Папскому трону. Пий V учредил по сему случаю торжественную процессию; но чтобы оживить Рим еще большею радостию, положил произвести новых кардиналов. 16 Maия Фра-Феличе Перетти Монтальто из Марки Анконской, генерал ордена Францисканцев, епископ Св. Агаты, получил из рук Его Святейшества желанную шляпу с благословением и крестом, и наименовался священником-кардиналом Славянской церкви Св. Иеронима. Феличе Перетти родился от бедного садовника, Франциска Перетти, в хижине, 1521 года Декабря 13. Следовательно, ему был уж сорок девятый год, когда он, в зале Ватикана, принял ту волшебную шляпу, которую оставалось ему теперь обратить в царскую тиару. Вместе с кардиналом Монтальто произведены были другие кардиналы из монахов же, почему это производство прослыло в народе «монашеским». Пасквино, обрадовавшись случаю, написал  на себя остроту: вообразив, что у него на голове тыква, он спросил у Марфория: - Пристала ли ко мне эта шляпа? Марфорио отвечал: - Точно так же, как кардинальская шапка к голове монаха (2).
Несмотря на эти безвредные шутки, несмотря на то, что всякое новое назначение кардиналов влечет за собою новые налоги, Римский народ, этот добрый шутник Пасквино, беспечно радуется и веселится новым князьям Церкви, новым лицам в его любимых процессиях и церемониях, услаждающих однообразную жизнь его. Весь Рим блещет тогда огнями, покрыт заревом. Дворцы новых кардиналов иллюминованы великолепно. По площадям, по улицам, народ зажигает кучи хвороста и осмоленные бочки. Корсо дрожит от стука раззолоченных, пышных карет. В залах новых кардиналов блещут посланники с их свитами, теснятся прелаты в чулках фиолетовых, аббаты, прочие духовные и светские чиновники Рима. Везде поздравления, везде огонь, шум, радость.
Догорели последние ночные огни на кардинальском празднике; все новые кардиналы, утомленные шумом поздравлений и радостию, спали глубоким сном: говорят, что один из них бодрствовал, и что, будто бы, при свете лампады, рука его чертила следующее:

«Отец небесный! в священной сокровищнице Твоего бесконечного Провидения погребены таинства судеб, которым на земли подлежит человечество: просвети же ум мой лучами Твоей благодатной любви, сего истинного солнца смертных, и дай мне силы открыть путь, Тобою мне предназначенный, на котором мог бы я сойтись с предначертаниями Твоего промысла. Мужайся, мое сердце; бодрствуйте, мои надежды; небо мне ясно; оно обещает путь добрый, счастие высшее. Иначе, с какою бы целью, сей чудесный Правитель вселенной призвал меня от нечистого стада к степени доктора Церкви, от палки свинопаса (3)  к управлению орденом Францисканским, от капишона к митре, и наконец к багрянице? Зачем было спасать меня от тьмы гонений, в коих едва не погиб я? Ужели во всех этих успехах моих не видно чудес? Ужели я даром был возвышен из праха? Ужели все эти друзья, с таким рвением противоставшие врагам моим, посланы мне были без всякого умысла? Я сам, своим рождением и воспитанием, не похож ли на какое-то чудное растение, которое было под особенною поливою самого Промысла и Им чудесно предохранено от всех ядовитых укушений моей злой собратии? Поставить меня главою Ордена, где ненависть едва терпела меня и в последних; избрать первосвященника, одушевленного таким расположением ко мне; внушить ему мысль венчать меня митрою и, наконец, возложив пурпур на плеча мои, поставить меня в такое краткое время наряду с принцами крови: на какой конец все эти чудеса устроены Провидением, если не на тот, чтобы дать мне путь к исполнению другого важнейшего замысла, угодного самому Промыслу?
А эти резкие намеки о будущем моем папстве, которые так часто случалось мне или самому говорить в шутку или слышать от других? ужели они даром? Кто знает, может быть, они были внушением звезд, намеками, посыланными из того Хранилища, где заключено и прошедшее и настоящее, и откуда истекают все влияния на судьбу людей, их унижение и величие, и зло и благо? Я не знаю сердец человеческих: одному Богу они вскрыты. Я не знаю того, что другие думают о своем предназначении, какие мечты блуждают в голове их о будущем их жребии; но что касается до меня, с тех пор как я стал себя помнить, ни одна мысль так живо, так сильно не играла моим воображением, как мысль о том, что я некогда мог бы сделаться Папою, - и всего замечательнее: эта мысль тогда еще сильнее занимала мою голову, когда менее всего я видел возможности ее исполнить. Кто же вложил мне в ум эти мечты, эти мысли? Звезда моей жизни; мой ангел-вожатай; Провидение, распределяющее свои сокровища на земные орудия людям: от чего и происходит часто недоумение наше, когда мы видим счастие в руках недостойного, бремя несчастия над достойным, и, налагая перст на уста, предаемся добровольно той руке Всемогущей, которая с своего неба сыплет различные чудеса по живущему на земле человечеству.
Никакая лествица в мiре так не крута, как лествица, ведущая к тиаре Папской; и не я ли всех менее имел права думать, как взойти бы на эту лествицу? Однако я взошел на нее, и стою теперь на последней ступени; я достиг наконец двери, ею же входят и которая одна мне осталась преградою; я достиг того, что теперь уже не в шутку, а важно могу сказать себе: «Кто знает, может быть и я буду Папою?» - Но как толкнуться в эту дверь мне, бедному кардиналу-монаху? Не дерзость ли даже и думать об этом? Мне быть Папою! Но каким образом? Где у меня сильное родство? Где заслуга опытов в посольствах, в важных делах вне и внутри государства? Кто подумает вручить кормило великого корабля Св. Церкви и управление государством столь знаменитым кардиналу, который, в течение всей своей жизни, жил в своей келье, и знал управление только одних монахов? Кабалы монастырей и их жителей мне слишком знакомы; но кабалы Двора и конклавов совершенно иное дело. Есть ли мне возможность составить какую-нибудь партию в конклаве? Главы разных партий обратят ли внимание на лицо мое? А без этого как быть Папою? Замышлять такие планы без партии не все ли то же, что искать спасения от Силуамской купели, не имея Ангела, который возмутил бы воду?
Если б достаточно было одной доброй воли к тому, чтобы войти в Ватикан, никто бы прежде меня не вошел в него. Если бы доброе мнение о себе было ключом, подходящим к двери Ватикана, - прежде всех я бы ее отпер. Но к чему же терять дух? Если Провидение творит Пап, как я верю и должен верить, то я никак не отчаиваюсь в том, чтобы я не имел какой-нибудь части во всемогущем Его предрасположении. Одно Провидение знает до глубины, в чем состояли бы мои замыслы на престоле Папском, каково было б мое рвение к Церкви, мое управление государством, мои уставы в Христианстве: а зная это, оно одно могло бы распахнуть мне двери, вопреки всем препятствиям человеческим, всем личным выгодам тех, которые управляют конклавами по-своему. Будь я только Папою, все политики мiра подняли бы брови от удивления; все закричали бы громким голосом - Како сей весть книги не учився? Все бы в изумлении воскликнули: возможно ли, чтобы этот бедный монах, низкого рода, неопытный, один преобразовал Рим, уничтожил злоупотребления, разврат, злодейство, натворил чудес, посмеваясь древним Римлянам, и обогатил казну замка при тяжкой нищете народа? Чувствую, что я бы это сделал.
Феличе! твои высокие замыслы о счастии Рима, может быть, когда-нибудь исполнятся: ибо столь великие намерения не сообщаются природою без внушения свыше. Да, Монтальто! небо простирает к тебе руку; божественное Провидение зовет тебя; не будь же с своей стороны глух к его призыву, не медли и ты простереть твою руку к руке Всемогущей. Зачем Бог, при создании человека, определил жить ему в руке собственного совета? Затем, чтобы знал человек, что хотя небо и правит землею, хотя Провидение и располагает всеми путями человеков, и добром и злом, коим они подвержены; но хочет вместе с тем, чтобы люди, свободным произволом, добровольным пОтом лица, стремились избегать вреда своего и достигать добра и славы.
Бодрствуй, Монтальто! Ударь в колокол своего благоразумия, сзови воедино все силы твоего духа, и спроси их совета о том, какими средствами пытать тебе твое вшествие в Ватикан? У тебя нет ни друзей, ни родных, ни опоры, ни партии, ни богатства, ни видимых заслуг, у тебя нет ни одного изо всех этих средств: начерти же себе другую дорогу. Главными твоими врагами и препятствиями будут те, которые знали тебя еще в монахах: они прославят тебя человеком сварливым, горячим, упрямым, суровым в управлении. Как же пособить этому вредному о тебе мнению и упрочить за тобою блага, на которые ты надеешься? Облеки свою душу, от природы горячую и строгую, ложным покровом простоты и кротости. Оставь кожу льва, и надень на себя шкуру овцы. Ты не мог прежде стерпеть ни малейшей обиды: приготовься теперь сносить не одну, а все, и самые тяжкие.
Кто не умеет притворяться, не умеет жить, qui nescit fingere, nescit vivere: нет орудия сильнее лицемерия и притворства к тому, чтобы ослепить ум человеческий; но надо уметь направлять ловко эти обманы: иначе лицемер будет похож на человека, который плюет вверх на воздух, и сам заплевывает лицо свое. Этот обман должен быть естествен: если ж откроется его подложность, то вместо пользы принесет он один вред. Обман грех, я это знаю; но если бы я желал папской тиары для себя, для своей славы, для своего честолюбия, - сие орудие лицемерия и притворства, которое я поднимаю на врата Ватикана, как тяжкое преступление, отяготело бы на моей совести; но так как замысл мой стремится ко благу государства и Церкви, то грех мой принесет плод добрый.
Но какое средство обуздать мне собственные страсти, в одно мгновение убить свою плоть, изнасиловать нрав, оковать дух и сделаться пленником самого себя? Что говорю: пленником? Живого зарыть себя в гроб, потому что надо уже решиться или не думать о тиаре, или быть между другими живым мертвецом. Твердая решимость духа побеждает всякое препятствие плоти. Поставлю же себя перед светскими и духовными образцом совершенства, эмблемой простоты, зеркалом смирения, примером святости, притчею добронравия. Всякой дух гнева да выйдет из моей груди; всякая мысль о мщении да искоренится из сердца; мое природное побуждение к строгости правосудия да сожмется теснее в душе моей; чувства мои да окуются так, чтоб я казался мiру бесчувственным. Я учен: сделаюсь невеждой. Я силен и крепок: притворюсь слабым, умирающим. Я честолюбив: пусть думают все, что я пример смирения. Я от природы нетерпелив: буду казаться терпеливым. Я люблю свои выгоды: явлюсь бескорыстным. Я люблю сытный стол: буду поститься. Одним словом, если я хочу тиары, только подобною монетою я могу купить ее - и да будет часто напоминать мне сердце, что монета сия не должна казаться ложною, ни насильственного чекана, но как будто бы она была вылита из самого чистого и светлого металла. Бодрствуй же, Монтальто; помни, что самые великие монархи за горсть славы жертвовали жизнию, и часто без славы падали в крови своей; ты более чем они в праве делать насилия своему духу и телу, ибо ты обращаешь свои замыслы на тиару духовного владыки мipa».

Автор жизнеописания Сикста V говорит, что это сочинение, написанное собственною его рукою, найдено было в бумагах кардинала Кастаньи, и что внизу были подписаны последним следующие слова: «Сикст V, будучи еще кардиналом Монтальто, своею рукою написал сей монолог, как памятную записку для своего поведения, и имел в обычае читать ее довольно часто, особенно в те минуты, когда чувствовал в себе волнение какой-нибудь страсти. Он умел сочинить ее, умел и выполнить. Сильная победа над самим собою отворила ему двери Ватикана».
Нельзя однако ж поручиться, чтобы эта бумага была действительно написана кардиналом Монтальто; резкие намеки на будущее, неестественная откровенность человека с самим собою, внушают подозрения; но она одушевлена жаром души горячей, проникнута мыслию Сикстовой; слог ее, испещренный фигурами, есть слог того времени и обличает пламенного сочинителя многих проповедей. Во всяком случае она замечательна: если автор ее не сам Сикст V, то по крайней мере человек, вполне постигший характер великого Папы и главную мысль всей его жизни, к которой, как к средоточию, примыкали все дела его.
В веке рождения Иезуитов, в том веке, когда католическое духовенство, истощив все возможные средства к поддержанию своей власти, решилось наконец на избрание орудий самых скрытых и для своих целей позволило все средства, - в таком веке понятно, что в голове властолюбивого монаха-гения, чувствовавшего силу мышц и воли, могла родиться мысль употребить самое низкое орудие человеческое, лицемерие, для того, чтобы, взявши тиару, скрепить узы слабевшей Западной Церкви и устроить свое несчастное отечество. В первых веках Церкви, сыны ее, открытым примером истинной добродетели, снискивали власть и распространяли силу Веры; но в XVI веке Церкви Западной, гений, радевший об оной, только беспрерывным рядом подлых унижений, личиною слабости телесной и умственной, мог достигать той же цели. Первые поборники смиряли страсти свои силою воли, преданной Богу, не имея в виду ничего кроме спасения души своей; кардинал XVI века смирял страсти свои насилием воли, преданной властолюбию, хотя и с добрыми целями. Все нечистые стихии духовной жизни века звучат в этих словах Сикста: Грехом сотворю плод добрый! Здесь уж нарушено слово Евангельское, - «Древо доброе творит плоды добрые, древо злое - плоды злые».
Другая мысль, связывающая подвиг кардинала Монтальто с его веком, есть вера в предназначение, в звезду, ведущую его путями неизвестными к цели высшей. Без этой мысли, что Провидение само участвует в его подвиге, без этой веры в себя, как в чудо Божие, кардинал Монтальто едва ли бы увенчал свое стремление таким блистательным успехом.
Эти две мысли, одушевляющие приведенное нами сочинение, делают его весьма примечательным, и скрепляют дело Сикста печатью гения и века.
Наступило наконец время искуса для Монтальто. Мы видели, как он призывал свои силы на тяжкий подвиг, и какое орудие избрал для его совершения. Но это унижение, это лицемерие были плодом не мгновенной решимости в Монтальто: зародыш их от-крывается и в прежней его жизни; иное возвышение невозможно было в веке, который пародировал высокое слово Евангельское - «Смиряяйся вознесется». Увидев себя в возможности надеть тиару, Монтальто решился наконец собрать свои силы и подавить в себе временным пеплом пламень души и жизни. Здесь мы видим дух сына юга, новейшего Римлянина, который способен целые десятилетия носить в груди своей, как закрытый клад, мщение, злобы: так Монтальто носил в себе свой высокий замысел.
При жизни своего покровителя, Папы Пия V, он не мог вдруг отказаться от дел и уединиться в жизни тем более, что, по случаю отсутствия племянника-кардинала, все дела его в столице ему были поручены. В это время своего управления, он успел, несмотря на сопротивление Испании, утвердить во всех государствах католических учреждение новых церковных судилищ, которые зависели бы непосредственно от Папских нунциев, и издать буллу, которою запрещалось всем Государям католическим брать какую бы то ни было подать с духовных, под страхом отлучения от Церкви. В этих двух действиях кардинала виден его монашеский дух, всегда горячо заботившийся о власти и выгодах святителей.
Лишь только кардинал-племянник возвратился в Рим, Монтальто немедленно сдал ему все дела, и начал приступать к исполнению своего замысла. Он видел далеко, и знал, что прежде всего надлежало ему примириться с врагами, особенно политическими, которых нажил  ему горячий его характер. Такая всеобщая мировая была первым необходимым условием для искателя тиары. Булла против податей с духовных возбудила во всех посланниках досаду на Монтальто, как главного ее виновника. Он оправдался перед ними своею к ним покорностью. Опаснейшие враги его были в Венеции: исправляя там должность инквизитора со всею ревностию пылкого монаха, чуждого светской утонченности, Монтальто вооружил против себя весь Сенат и даже духовенство. Он опять приобрел их благосклонность искусною лестью.
В 1572 году умер Пий V. Смерть Папы благоприятствовала его намерению - устраниться от дел, потому что признательность к своему благодетелю, Пию, требовала от него деятельности. Кардиналы вошли в конклав; партии разделились; начались интриги: одного Монтальто не было слышно. Притворясь, что ничего не видит и не знает, он выходил из своей кельи только к обедне; избегал всякой партии, чтобы показаться самым беспристрастным, и уверял всех, что желал бы иметь столько голосов, сколько кардиналов в конклаве.
На этот раз в Риме не долго ждали Папы: избран кардинал Буонкомпаньо, известный своим кротким характером.
Тогда Рим огласился вестью о кровавой ночи Св. Варфоломея. Скорее, чем где-либо, нашлись в Риме люди, которые называли эту ночь делом святым и праведным; но мягкосердечный Папа, к его славе, не рад был новости. Он спрашивал мнения у кардиналов и между прочим у Монтальто, который, зная кротость Григория, так отвечал ему: «Конечно, должно желать, чтобы католическая религия очищена была от ересей, которые ее одолевают; но средства к тому должны быть законные и человеческие. Не убий! - начертано было на скрижали законов, в то самое время, когда между Иудеями были, вероятно, многие святотатцы и идолопоклонники. Что скажут теперь сами еретики, услышав нас поющих слова Христовы: «Не хочу смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему?». Я думаю, что празднества и освещения теперь вовсе нам не приличны, и тем более, что такое убийство совершенно противно кроткой душе вашего святейшества: да и следует ли Церкви Христовой радоваться пролитию какой бы то ни было крови человеческой?». - Ответ, сочиненный в духе нового Папы, ему понравился.
Удаляясь от дел политических, Монтальто предавался более занятиям ученым. Он искал уединения; купил себе небольшую vigna, виноградный сад, около Санта-Мария-Маджиоре; поселился в ней скромно; начал умножать свою библиотеку, несмотря на скудные доходы; получал в подарок книги от кардиналов; привел к окончанию и напечатал давно им начатое сочинение «О трудах Св. Амвросия». Желая поддерживать милость к себе Папы, он посвятил ему свое издание.
Однако, несмотря на унижение перед ним и его племянником, кардиналом Буонкомпаньо, Монтальто не нравился Григорию XIII. Этому находят две причины: Монтальто был созданием Пия V, который не любил Григория в кардиналах; Григорий, будучи легатом в Испании, знал горячий его характер, и видел в настоящем его поведении одно притворство, так как и многие из кардиналов. Под предлогом уменьшения расходов государственных, Папа лишил Монтальто даже той пенсии, которая Пием V была ему назначена, как бедному кардиналу. Но Монтальто, умерив свои расходы, не обнаружил никакого неудовольствия, и уверял кардинала-племянника, что он, видя в его святейшестве такую ревность к обогащению Церкви, не только с радостью отказывается от милостыни, ему назначенной, но рад бы отдать свое последнее в руки столь благонамеренного пастыря.
Монтальто имел сестру, Камиллу, и брата, Антония, которые с своими семьями жили вдали от Рима. Антонио, услышав, что брат его сделан кардиналом, обрадовался и отправился в Рим, в надежде, что брат поможет ему, бедной семье его, и возьмет к себе его сына, чтобы, по обычаю века, приготовить себе будущего кардинала-племянника. Сестра написала письмо к светлейшему и любезному брату, просила денег, сама просилась в Рим, хотя в прачки к его светлости. Но все надежды их были напрасны: Антонио воротился с 60 пиастрами в кармане, не более; сестра получила столько же и ответ на письмо, в котором брат объяснял ей, что он пожалован в кардиналы с тем, чтобы пещись не о родных своих, а о Церкви Божией; что он живет как монах, вдали от света; что он отказался от всех уз крови, от всякой земной страсти.
В народе пошла молва: вот кардинал достойный! он не так как другие; не обогащает родни своей на счет народа! - Монтальто достигал своей цели, а бедный Антонио, лишившись всех надежд своих, умер с горя. Настоятель монастыря Святых Апостолов, от имени генерала, явился к кардиналу Монтальто с угодливым предложением отслужить великолепную панихиду за упокой души его брата. Монтальто отвечал, что он не понимает предложения генерала; что родные для него давно уже мертвы, как и он для них; что за простую обедню о душе его брата он будет монастырю благодарен, а пышная паннихида крестьянину не прилична.
Из жалости ли к покойному брату и бедным сиротам его, или желая иметь при себе близкого родственника, который сообщал бы ему городские слухи, кардинал решился взять к себе в Рим старшего своего племянника. К тому ж, протоиерей того местечка, где жили его родные, через которого кардинал помогал им, хвалил ему живые способности семнадцатилетнего юноши, и успехи в науках. Монтальто поместил его у себя в доме, и посылал в школу к Иезуитам. Племянник был характером, вероятно, в своего дядю: скоро поссорился с товарищами, и после сильной распри, ночью был убит и найден мертвым на улице. Монтальто огорчился, но скрепил сердце. Беспорядки Рима, по мягкосердечию Папы, дошли до крайности: убить племянника кардинала - неслыханное злодейство! Многие члены Коллегиума навестили дядю в горе; убеждали его просить Папу, чтобы он вступился и нашел убийц; сам кардинал Фарнезский, враг Монтальто, побуждал его к отмщению; но смиренник уверял, что не хочет мстить живым за мертвого родственника; что мщение грех перед Богом; что он предоставляет все воле его святейшества. Виновных не нашли при Григории XIII, потому что не искали; но Сикст V умел найти и наказать их.
Так удалялся Монтальто от уз крови, от богатства; так убегал он почестей и дел политических. Великий Магистр Мальтийских Кавалеров, находившийся в Риме, пленен был смирением Монтальто, и говорил: «Смотря на него, я, кажется, вижу одного из первосвященников первоначальной Церкви». Монтальто торжествовал из-за своей маски.
Несколько раз Папа приглашал его заседать в конгрегациях кардиналов; но он отказывался, сначала незнанием дел, потом слабостью и болезнями; говорил, что его занятие - книги богословские, а не политика, не война, не свет. Папа сначала досадо-вал, подозревал притворство, замыслы на будущий конклав; однако призывал его иногда на совет: Монтальто отделывался общими местами, и убедил, наконец, Папу в своей неспособности к делам. Перестали приглашать его на совещания, и поручали ему одни дела ученые.
Одним из таких ученых поручений для Монтальто был прием Русского посланника в Риме. Царь Иван Васильевич, в 1580 году, отправил посла, Истому Шевригина, к Папе с просьбою о том, чтобы он взялся быть примирителем между им и Стефаном Польским. Это был наружный предлог посольства: тайный предмет его состоял в том, чтобы подвинуть Папу против Султана, который угрожал войною России. Царь считал Папу душою всего Европейского союза против Турок, и, возбудив его, думал поднять Австрию и Испанию, и тем отвратить от себя Оттоманскую тучу. Но Европа утомлена была борьбою; Венециянцы покоились; Филипп также заключил примирение с Портою, - и посольство Царское не имело успеха.
Однако, посланник был принят великолепно. Приготовляясь к первой аудиенции, Русский не соглашался поцеловать туфлю Папы, как ни уверяли его, что сами Императоры не могут иметь аудиенции у его святейшества без совершения этого обряда. Верный посол отправил гонца в Россию просить разрешения на то у своего Государя. Монтальто поручено было убедить посла к согласию на обряд, потому что разговор с посольством происходил по-Латини, а Монтальто, как ученейший из кардиналов, лучше всех выражался на этом языке. Красноречие смиренного кардинала скоро подействовало, и Русский посол согласился коснуться устами Папской туфли.
Монтальто же поручено было возить Русского гостя по Риму, показывать ему все редкости древней столицы. Кардинал-монах носил бороду: такой чичероне был под пару Русскому XVI века. Северные гости возбуждали живое любопытство в жителях юга. Римляне с удивлением смотрели, как Московиты подливают водки в самые лучшие виноградные вина. Охотно ездили наши соотечественники в церкви смотреть церемонии католические; но лишь только замечали собаку в храме, тотчас выходили. Велено было заботливо выгонять собак из церквей, особенно когда ожидали Русского посланника. Жители Рима, привыкшие видеть собак в самых пышных церемониях папских, в храме Св. Петра, удивлялись этому отвращению наших соотчичей, в котором Русские XIX века верно сходятся с Русскими XVI.
Московский посол, перед отъездом, отдал благодарственные визиты всем кардиналам. Как удивился он, когда, после царских чертогов прочей братии священного Коллегиума, приехал в скромный домик своего кардинала-чичероне, убранный весьма просто! В простую душу Русского, вероятно, и не запала мысль, что все это смирение была одна личина, и что это бедное жилище вскоре должно было превратиться в великолепные чертоги.
Долго рассуждали у Папы перед отъездом нашего посла, отправлять ли в Москву нунция. Многие кардиналы подали мнения против этого; Монтальто был спрошен последний и отвечал: «Когда посылали нунция к еретической королеве Елисавете, гонительнице Церкви, отчего не послать к Государю, покровительствующему у себя католиков?». И Антоний Поссевин был отправлен, согласно мнению Сикста V, еще кардинала.
Второе ученое дело, где Монтальто принимал большое участие, было изменение календаря. Еще во время посольства в Испанию, он говорил с Григорием о необходимости его исправить. Наконец, в 1582 году, медик Антоний Лилий, по совету Монтальто, представил Папе труд брата своего, Алоизия Лилия, - книгу, содержащую план нового календаря. Рассмотрение ее поручено было ученому кардиналу, который, давно имевши тот же план в виду, изъявил полное одобрение. Немедленно собрали консистория, решили дело, отправили копии нового календаря ко всем Государям Христианским, во все знаменитые школы и академии Европы; получили согласие. Отличные ученые приглашены были в Рим на совет; главное председательство его поручено Монтальто. В скромной его комнате совершилось дело исправления: отняли у Октября месяца 1582 года 10 дней, и булла Папы, начинающаяся словами - Inter gravissimis pastoralis officii nostri curas ea postrema non est, возвестила Европе новый календарь, который хотя и наименован Григорианским, но по всем правам должен бы носить имя Монтальто.
1582-й и 3-й годы были тяжелы для Рима. Не родилось ни хлеба, ни винограду, ни каких плодов: народ мучился голодом. Но главная вина бедствия лежала на родственниках Папы. В Тоскане был голод перед этим, - и хлеб во Флоренции вздорожал. Родственники Папы послали туда не только весь хлеб из городских магазинов, но еще, запретив вывоз хлеба частным людям, скупили его, продали во Флоренцию, и обогатили самих себя. Народ роптал и мучился. Пиастра было мало в день, чтобы прокормиться человеку. Монтальто сам, с своим скудным доходом, с шестью человеками в доме, находился в крайности. Он прибегнул к кардиналу Колонне, своему другу, который оказал ему помощь. Колонна не вытерпел, отправился к племяннику Папы, жаловался ему, что неприлично оставлять кардинала в таком крайнем положении; но Буонкомпаньо был глух к увещаниям, не доставало денег на народные нужды. Монтальто, в своем бедствии, решился прибегнуть к вицерою Неаполитанскому, который благоволил к нему еще в Испании; он спрашивал на то разрешения у кардинала-племянника: «Просите милостыни, если вам это нравится», - отвечал ему последний. Монтальто перенес обидное слово, и вскоре получил такое пособие из Неаполя, что не только прокормил дом свой, но и щедро помогал бедным. Тогда-то особенно народные сердца обратились к нему; везде слышно было: Вот кардинал примерный! сам живет милостынею, и дает милостыню народу; а от других, которые сыты имуществом Церкви, только и слышно: идите в богадельню! - Приятны были эти слова Монтальто; он продал свое серебро, и раздавал деньги бедным; ходил в церкви исповедывать народ, утешая его во время всеобщего бедствия, и казался ему ангелом-спасителем.
К народному бедствию присоединилось еще междоусобие васаллов Орсини и Папских сбирров. Улицы Рима обагрялись кровию. Чтобы несколько утешить народ, терзаемый голодом и страхом, Папа сделал девятнадцать новых кардиналов. Уже в течение трех лет, Монтальто притворялся слабеющим и дряхлым. Начались поздравления новоизбранным. Монтальто знал, что они предпочитают особенно дряхлых товарищей, которые своею не-прочностью обеспечивают им скорейший путь к престолу. Он поехал к новым кардиналам с тою целию, чтобы показать свою ветхость и ею привлечь их голоса в свою пользу, в будущем конклаве. В продолжение двух месяцев, он занят был визитами, извиняясь в медленности слабостию сил, уже непослушных его доброй воле.
Новую маску недужного Монтальто довел до совершенства. Она увенчала его подвиг. Первоначальное его притворство, личина смирения, удаление от дел и всего земного, тотчас были подмечены кардиналами, особенно теми, которые прежде знали его пылкий характер. «А! Монтальто задумал в Папы, - говорили все в один голос. - Монтальто притворяется». Но с людьми нужно постоянство: только этим орудием можно завоевать их веру. Монтальто все шел своею дорогой. Пятнадцатилетняя постоянная личина, выдержанная сильным характером гения, задумавшего великие дела, кому бы наконец не показалась лицом истинным? И Папа, и кардиналы, и Римский народ невольно были очарованы железным самонасилием души великой, крепкой души древнего Римлянина в теле монаха, современного Лоиоле. Но заключительную маску болезни и дряхлости Монтальто надел тогда уже, когда все верили в истину его притворной жизни. Мало-помалу он прибавил к годам своим еще семь лет, а ровесников, которые прежде сочлись с ним годами и знали его возраст, уверял, что человеку больному десять лет идут за двадцать. С трудом взбирался по отлогим лестницам Ватикана, когда приезжал на конгрегации; опирался на двух плотных слуг, кашлял, задыхался, отдыхал по четверти часа, взошед на лестницу; все кардиналы между тем его обгоняли, и он, последний, добирался с посошком своим до залы совета. На обедах у кардиналов ел как можно менее; иногда падал в обморок от слабости, - и когда предлагали ему лечиться, он говорил, что аптекари дают лекарство, а не отнимают лет. Глупел, мало видел, становился глух. Наконец все эти усилия приобрели титул «четверодневного Лазаря» и «осла Марки».
Как торжествовал лицемер, когда на совещаниях в Ватикане, его товарищи, веря в притворную его глухоту, при нем самом, называли его - asino della Marca! Этого сана, после кардинальской шапки, всего более искал Монтальто. «Вы называете меня ослом: скоро назовете Папою!» - думал он внутренно.
Но этот поглупевший, полуслепой и оглохший старик более видел и слышал, чем все члены священного Коллегиума вместе. Готовясь к управлению государством, не на болтливых совещаниях кардинальских узнавал он жизнь Рима, состояние народа, злоупотребления власти. У него были на то другие средства.
Слабость Григория XIII и корыстолюбие его родственников превратили столицу Пап в вертеп бедности, разбоя, неправды и всех пороков. Монтальто имел у себя двух верных приверженцев из духовного звания, которые доносили ему все, что ни делалось в городе. С тою же целию, как думают, вызвал он к себе и племянника, который так несчастно кончил жизнь свою. Сверх того, Монтальто имел еще два своих собственных средства. Первым было незаметное окошко в его комнате самого нижнего этажа, выходившей на улицу. Здесь запершись, он подслушивал все, что говорили между собою прохожие, и замечательное вносил в свою памятную книжку. Но главное, самое сильное, самое верное, самое ужасное средство было его собственное ухо и право исповеди. Во время святого 1575 года, или юбилея, когда Рим и вся католическая Европа очищала грехи свои за целое двадцатипятилетие великими постами, в тяжкие времена голода и других бедствий народных, когда выставлялось в храмах Святое Причастие, Монтальто ходил из церкви в церковь, и исповедывал народ. Наружно-святая, постная жизнь его, кротость характера, щедрость к бедным, снисхождение к слабостям человеческим, простое, утешительное красноречие приобретали ему сердца народа и множество кающихся. Смиренно затворяясь в шкаф исповедника, он выставлял свое ухо в отверстие, и, для своих скрытых целей, ловил минуты покаяния в развращенном народе Рима. Здесь набожное преступление юга, в свои чистые минуты, поверяло ему кровавые тайны. Убийца, разбойник, вор, корыстный судья, покрывавший их злодейства, грешная дева, злоупотребители власти, - слагали у него тяжкое бремя грехов. Здесь обличалась перед ним вся жизнь Рима, все интриги ее, злодеяния, разврат, все тайные мысли города. Народ, простодушный и в пороках, приносил всю свою совесть, всю нечистоту свою; но не знал того, что все, что только ни входило в это ухо, печатлелось в голове будущего Папы, строгого казнителя виновных. Пятнадцать лет такой исповеди должны были обогатить памятные записки кардинала, готовившегося в первосвятители, и доставить ему дар того обвинительного всезнания, которое явилось неким чудом для народов.
В великий пост 1585 года, Монтальто, проживши восемь дней в монастыре Святых Апостолов, отдыхал в своем виноградном саду от трудов поста и исповеди народной. Внезапно приглашают его к умирающему Папе. Он отправился в Ватикан; но еще на дороге печальный звук Капитолийского колокола возвестил ему кончину Григория XIII. Кардинал, с ним ехавший, звал его в Ватикан по-смотреть хотя на мертвого Папу; но Монтальто отвечал: «Нет! я лучше пойду домой думать о себе: как бы и мне скоро не пришлось за ним следовать!».
Мертвый Папа, в домашней своей одежде, был выставлен для народа, в часовне Ватикана. Народ толпился вокруг него, с чувством одного любопытства. Не страшен был ему и живой владыка; но увидев его мертвого, он совсем предался порыву своей вольности. В Риме гнездились разбойники; ни собственность граждан, ни даже невинность дев не были обеспечены; судьи грабили вместе с ворами; всеобщий разврат проникал и в стены монастырей; не проходило ночи без убийств, без похищений; самые дворцы кардиналов не спасались от грабежа. Одним словом, народ, избалованный слабостию Папы, праздновал в полной мере шабаш порядка и власти. Кардиналы сходились на бесплодные конгрегации; пели обедни за упокой скончавшегося; в храме Св. Петра выставили тело в полном облачении папском, и народ приходил в последний раз лобызать его туфлю; наконец заколотили гроб. Между тем, давно уже изо всех застав Рима, скакали курьеры возвещать Дворам о смерти первосвященника, и собирать кардиналов для нового конклава.
В течение десяти дней, пока совершались похороны Григория XIII, многие отсутствовавшие кардиналы въехали в Рим. Интриги начались еще до конклава. Начальники партий вооружились. По улицам часто видны были раззолоченные кареты, и в них лица кардиналов: каждый из них спешил пристать к своей партии. Всех сильнее был кардинал Фарнезский; всех слабее Монтальто. Первый питал сначала вражду, потом презрение к последнему. Его сила основывалась на славе племянника, Александра Фарнезе, правителя Фландрии, знаменитого полководца, склонявшего бурную свободу Голландцев под иго Филиппа. Кардинал Фарнезский своею рукою посадил уже пять Пап на престол: он хотел посадить и шестого, но неудача произошла от того, что этим шестым хотел он быть сам.
Наш мнимо семидесятилетний герой, с своим посошком, прикашливая и задыхаясь более нежели когда-нибудь, сделал визиты всем кардиналам; но у Фарнезского был два раза, в последний раз накануне самого вступления в конклав, чтобы постоянным унижением привлечь его несколько на свою сторону. Монтальто приносил ему поздравления с победами его племянника во Фландрии и выражал  свое уважение к высоким заслугам светлейшей фамилии Фарнезе. «Монсиньоре! – отвечал ему Фарнезский. - Время думать о папстве, не о комплиментах!». – «Да! - сказал  Монтальто. - Церковь Божия и святой престол имеют нужду в доблести вашего племянника, в достоинствах и опытности вашей светлости». «Нe все сказали, что думаете», - возразил Фарнезский. В другой раз, Монтальто, относясь к нему, как к декану, говорил, что он, по болезни своей, не вошел бы в конклав, потому что не надеется дожить до избрания, но входит только с тою целию, чтобы дать голос в пользу его светлости.
Испанский посол, граф Оливарес, стараясь наклонить избрание в пользу видов своего Двора и желая приобрести многих кардиналов, привез рекомендательное письмо к Монтальто от Неаполитанского вицероя, и склонял его действовать в пользу Испании; но слыша от него только кашель и жалобы на болезни, оставил его скоро, и сожалел, что потерял время в разговоре с кардиналом-трупом.
Кардинал Ипполит д’Эсте, славный строитель великолепной виллы в Тиволи, в отсутствие Французского посла действовавший за пользы Франции, узнавши о том, что Испанский посол был у Монтальто, сам поехал к нему, хотя нарушал тем обычай своей гордости. После обыкновенных разговоров о недугах Монтальто, он сказал ему: «Скажите по правде: если б представился случай сделать вас Папою, так как бывает иногда, что Папу избирают как можно, а не как хочется, - не отказались бы вы от тиары?». – «С тою же откровенностию, с какою вы мне говорите, - отвечал Монтальто, - и я вам скажу, что думаю. Я в Папах был бы то же, что старик в мужьях: воля есть, да силы плохи. Если б и достало у меня рвения, - где здоровье, где способности? А кто согласится взять на себя бремя служить опорой падающему?». - «О, за этим дело не станет!» - возразил д’Эсте. «Но все имеют ли вашу ревность, ваш разум в управлении? - Все это дары неба, которые не всякому даются», - прибавил Монтальто.
Конклав был изготовлен. Дворецкие кардиналов разобрали по жеребью комнаты для господ своих. Замечательно, что комната, доставшаяся Монтальто, находилась между комнатами кардинала Фарнезского, вице-канцлера Церкви, и камерлинга, - двух главных сановников при Папе. Все сочли это за доброе предвещание, - и многие из челяди конклава уже поздравили Монтальто с избранием.
11 Апреля 1585 года, в первый день Пасхи, каждый из кардиналов-священников отслужил у себя раннюю обедню. Потом все отправились в храм Св. Петра, где с пышным хором и музыкою, при многочисленном стечении народа, отслужена обычная обедня, в которой призывается сошествие Святого Духа на кардиналов. Во время Евангелия, прочтена торжественно молитва De summo pontifice eligendo. По окончании обедни, все кардиналы процессиею вошли в конклав.
Я видел ныне царствующего Григория XVI, когда он в первый раз явился народу на балконе Квиринальского дворца. Я очень помню слово старушки, которая стояла возле меня. Вытянув голову, вытаращив глаза на нового Папу, она закричала: Ah! Come ; giovane! «Ах! Как он молод! Сколько лет ему?». - Только шестьдесят два года, -  отвечал ей кто-то. Народ Римский так привык видеть на троне дряхлых государей, что седовласый старец шестидесяти двух лет показался молод моей соседке.
Дворец Квиринальский не был еще тогда построен, конклав учреждался во дворце Ватиканском. Всякой шел с надеждою и страхом, с замыслом тайным  выйти главою Церкви, повелителем народа. Вслед за своими товарищами, вероятно последний, вероятно с тем же кашлем и одышкой, опираясь на свой посошок и на слуг, втащился и Монтальто в чертоги Ватикана.
Кардиналов было тридцать девять. Но в самый день вступления подоспели в Рим двое, Австрийский и Мадруччи. Приехавший впоследствии Верчелли дополнил число сорока двух, которое было необходимо для полноты конклава и для прочности избрания. Всем кардиналам прочтены были две буллы «О сохранении имущества Церкви» и одна «Против симонии при избрании Папы».
Каждый, по вступлении, дал клятву, как требовал сего обычай, в случае избрания его в Папы, ненарушимо соблюдать следующие условия: хранить всеобщий мир в Христианстве, а войну вести только с Турками и еретиками; не переносить Папской столицы из Рима; требовать строгого отчета от сановников государства; назначать кардиналов по достоинству, и не назначать двух братьев; сохранять в целости достояние Церкви; без совета священного Коллегиума не предпринимать войны и не судить его членов.
Сорок два кардинала разделились на пять партий, которых начальники были: Фарнезский, сильнейший, племянник Папы Павла III и его создание; д’Эсте, гордый и богатый; Александрийский, или Бонелло, племянник Пия V, покровитель Монтальто; Альтам, глава креатур Пия IV, и Буонкомпаньо, или Сан-Систо, племянник покойного Папы, имевший самую многочисленную партию, потому что все кардиналы Григория XIII были им созданы. По этой-то причине Фарнезский старался привлечь его на свою сторону. Четырнадцать кардиналов были на примете у избирателей: Фарнезский, который, как сказано, сам хотел быть Папою, и Савелло, оба кардиналы Павла III Фарнезе; Просперо Санта-Кроче Римлянин; Палеотто, Сан-Джиорджио и Сирлето, кардиналы Пия IV; Монтальто, Чезис, Альбано и Сан- Северино, кардиналы Пия V; Факинето, Торрес, Мондови и Кастанья, кардиналы Григория XIII. Не все однако допущены были к избранию.
Первые предлагаемые на избрание бывают всегда жертвами первого жара партий; Альтам, Медичи и Александрийский хотели хитростью провозгласить Чезиса; но Сан-Систо, один из противников, узнал об умысле, и дело расстроилось.
На другой день Фарнезский, в качестве декана отслужил обедню в часовне Павла III, и причастил кардиналов. Последовала балотировка; Альбано собрал большее число голосов в свою пользу.
Альтам, Медичи и креатуры Пия IV начали потом умышлять в пользу Сирлето; но Фарнезский, д’Эсте и Сфорца сильно противустали, особенно первый. К тому ж, Сирлето был другом кардинала Комо, который имел многих врагов в Коллегиуме. Альтам слишком поторопился своим предложением: иные даже думают, что эта торопливость была умышленная; что он, не желая избрания Сирлето, принес его в жертву, а втайне благоволил другому.
Сан-Систо начал действовать в пользу Кастаньи; но это был кардинал Григория XIII, еще нов и молод, и потому все старые воспротивились.
Медичи стал предлагать Савелло. Враги последнего, Колонна и Чезис, сказали Медичи: «Если так, мы примемся за Фарнезского», - которого Медичи боялся. Савелло был не любим за гордость. Ему не помогли ни заслуги в должности верховного инквизитора и викария Папы, ни притворные болезни: видно, не один Монтальто имел их. Но главным препятствием было множество незаконных его детей. Колонна угрожал новым Александром VI в лице Савелло, правлением бастардов, в соблазн правоверных, во славу еретиков. Наконец Савелло был Римлянин, а Колонна и Чезис также Римляне.
Принялись за Торреса. Он был в отсутствии; его ожидали Фарнезский и Сан-Систо. Кардиналы имеют обычай все вместе встречать вновь приезжающего товарища: хотели воспользоваться этим случаем, и при входе провозгласить его. Прочие не отказались бы потом от поклонения. Медичи сильно воспротивился этому умыслу: он знал, что при Торресе Фарнезский будет править Ватиканом, а как Торрес был стар, то мог пережить его и, наделав при нем своих кардиналов, увеличить свою партию и получить тиару.
В это время противники Фарнезского принялись за Монтальто. Два начальника партий ему благоволили, - Александрийский, его прежний покровитель, и д’Эсте. Но первый, кто начал действовать в его пользу, был кардинал Рустикуччи, земляк и друг Монтальто, помогавший ему еще при Пие V получить шляпу кардинала. Горячий и честолюбивый Рустикуччи имел в виду управление государством, если успеет в избрании. Он знал, что Александрийский благоволит Монтальто; но, не имея твердости характера, не смеет приступить к действиям. Рустикуччи открыл ему свои мысли, и тот был рад, что нашел себе деятельного товарища. Оба, устроив свой замысел, поверили дело Эсту, который любил Рустикуччи: д’Эсте, и прежде не чуждавшийся Монтальто, согласился, а д’Эсте представлял мнение Франции, и имел большую партию. Все трое дали слово друг другу действовать под великою тайною, как можно осторожнее, потому что все они страшились Фарнезского, который мог расстроить их замыслы. Надо было выиграть Медичи: Александрийский, чувствуя слабость воли, отказался от переговоров; нетерпеливый Рустикуччи взялся за них, и, напугавши Медичи угрожающим успехом Фарнезского, склонил его на свою сторону. Это была важная победа, потому что Медичи представлял мнение Испании. Таким образом Франция, Испания и четыре сильные кардинала были уже за Монтальто. Он, по-прежнему, казался глух и слеп, кашлял и жаловался на недуги; четки не выходили из рук его; всегда заставали его за молитвенником; всякой день служил он обедню на своем алтаре. Между тем, однако не переставал льстить и кланяться д’Эcту, Фарнезскому, Сан-Систу и другим главам партий. Но эту лесть расточал он им не в лицо, а через их болтливых клиентов.
Однажды, ночью, Монтальто тихо читал свой молитвенник. Отворилась дверь. Рустикуччи, д’Эсте и Александрийский вкрались в комнату, один за другим, как можно тише, чтобы не услышал сосед его, Фарнезский, и шепотом объявили предложение избрать его в Папы. Монтальто изъявил изумление, и тем же шепотом стал сначала отказываться от избрания, как дела невозможного, ссылаясь на свою дряхлость, болезни, наконец на недостаток опытности в делах, и заключил речь свою тем, что он видит одно только средство к исполнению их намерения, - избрать с ним вместе двух или трех Пап. Кардиналы внушали ему доверие ко Всевышнему, который может и немощному дать силы на управление своей Церкви. Монтальто, видя их настойчивость и как будто уступая красноречивым убеждениям, сказал: «Если вы уж так хотите, я решусь принять тиару; но только с условием, чтобы вы дали мне клятву вместе со мною управлять Церковью и государством, помогать мне денно и нощно, потому что, по совести говорю, один и я не в силах поднять этого бремени. Избравши меня Папою, сделайте самих себя Папами: я возьму сан и имя; ВЫ же берите на себя власть и правление». Многолетнее притворство придало такую силу этим словам, что лучшего не надо было средства, чтоб возбудить в четырех честолюбцах самое пламенное рвение. «Он болен, он слаб, он не имеет родни, он не знает дел политики; он по неволе будет наш», - думали они.
Утвердив свой план, заговорщики начали подыскиваться под партию Фарнезского. Распустили слух, что Торрес приедет через два дни; что в случае неуспеха в избрании Торреса, Фарнезский непременно сделает себя Папою; что он умышленно медлит, потому ждет помощи от Франции и Испании, куда послал курьеров. Партия Сан-Систо и другие кардиналы хотели Торреса, которому одно его отсутствие помешало быть Папою; но Фарнезского не хотели.
Заговор созревал. Главное и последнее препятствие состояло в том, чтобы приобрести Сан-Систо и его партию, и тем разбить силу Фарнезского. Начали с клиентов Сан-Систо: стараниями четырех глав заговора приобретены были Риарио, Гваставиллано, Спинола, Гонцага, Кастанья и другие. Рустикуччи, - боясь слабости характера в Александрийском и влияния искательств, какими Фарнезский привлекал, д’Эста, - действовал всюду, сдерживал всех и был средоточием партии. Все переговоры происходили ночью. Крепкий сон Фарнезского благоприятствовал этому. Однажды, заметили, как неосторожный Александрийский прокрадывался, переодетый, по конклаву: такая неосторожность могла быть гибельна для замысла, но видно и судьба была за одно с партиею Монтальто. Фарнезский, хотя и знал о существовании этой партии, но никак не воображал ее сильною. Он все думал, что власть еще в руках его; медлил, как будто выжидая Торреса, но более с тою целию, чтобы самому быть Папою. Это желание его погубило, и он потерял своего сильного помощника, Сан-Систо.
Накануне избрания, хитрый Риарио, один из клиентов Сан-Систо, привлеченный на сторону Монтальто, вошел к своему патрону, и решительно объявил ему, что Монтальто непременно будет Папою; что партия его сильна; что противиться этому значило бы приобрести врага в будущем Папе. Вошедший вскоре Гваставиллано подтвердил слова Риарио. Эта внезапность испугала Сан-Систо: потерявши дух, изумленный, он в душе отшатнулся от медлителя Фарнезского.
Монтальто между тем давал полную волю начальникам своей партии действовать, как им угодно; но только часто напоминал им о данном ему слове - разделить с ним бремя правления.
Наступило 24 Апреля, давно ожиданный день избрания. Утром, на счастие Монтальто, приехал еще кардинал Верчелли. Всею братиею собравшись вместе в одной зале, приняли гостя. Медичи с другими овладел тотчас его мнением в пользу Монтальто. Новичок в конклаве не знал состоянии партий, и поддался первому призыву. Вообще кардиналы, сколько бывают упрямы при начале конклава, столько же легко поддаются после, боясь последствий своего со-противления. Вошли в часовню, отслужили обедню. Декан велел прочесть буллы новоприезжему, а потом следовало приступить к балотированию. Между тем как читалась первая булла, д’Эсте подал знак Александрийскому, который, обернувшись к скамье как будто для написания билета, ловко вызвал Сан-Систо, сидевшего с ним рядом, и вышел с ним вместе из часовни. В прилежащей зале он открыл ему, что Монтальто будет избран, и что избиратели из уважения к нему предупреждают его об этом. Сан-Систо, приготовленный накануне Риарием, совершенно был пойман и дал свое согласие. Кардиналы Сан-Систа, также знавшие дело, вскоре вышли за ним и получили приказание избирать Монтальто. Фарнезский заметил все эти движения: уверенность в Сан-Систо и личная гордость мешали ему прервать чтение булл, и вступиться в дело. Тогда, как Сан-Систо поручал своим кардиналам избрание Монтальто, Александрийский вошел в часовню, подсел к Фарнезскому, объявил ему Папу, и поразил его изумлением. Фарнезский, до тех пор веривший в свою силу, внезапно смутился, не знал что делать, и в нерешимости проиграл битву. Может быть, внутренне он утешался старостию и болезнями Монтальто.
Сан-Систо вошел в часовню с толпою кардиналов. Предложили балотирование; но Сан-Систо, не вытерпев и желая показать новому Папе свое усердие, встал с места, дал знак Александрийскому, и они вместе с толпою кардиналов, устремились к Монтальто, закричали:
- Вот Папа! - кланялись ему и обнимали его.
Что происходило в то время в душе Монтальто? Замысел, замерший в сердце, сбывался в очах его. Эта далекая цель, для которой он столько принес в жертву, была почти в его руках. Какой огонь должен был разгораться в нем из-под кучи пепла, под которым так заботливо хоронил он его на самом дне глубокой души!..
Фарнезский собрался с духом, и, по праву декана, остановил стремление кардиналов: основываясь на булле подтверждать голосами избрание «по вдохновению», он предложил балотирование. Тогда, в первый раз блеснула искра нетерпения в неслышном до сих пор герое конклава. Он стоял близь Сан-Систо, наклонился к нему наухо и сказал: «Требуйте, чтобы балотирование было не в противность провозглашению!». Это движение, хотя и показалось странным для Сан-Систо, но вдруг он не мог понять его; и когда декан воскликнул: «Начинать балотирование», Сан-Систо прибавил: «Не во вред, однако, провозглашению».
Декан-священник и два кардинала-диакона поставили на алтарь часовни ту роковую чашу, откуда должен был вынуться жребий будущего главы Церкви. Кардиналы по очереди подходили к ней, преклоняли колени пред алтарем, и клали в чашу билеты с именем избираемого. Между тем некоторые замечали, что Монтальто как-то необыкновенно скоро ходил по часовне.
Все положили билеты, и сели по местам. Кардинал-диякон подошел к алтарю, взял чашу, поднял ее, показал собранию, и передал кардиналу-декану. Они вместе сочли число билетов: оно было верно, соответствовало числу кардиналов. Наконец Фарнезский стал вынимать по одному билету, и отдавать кардиналу-диакону, для громогласного прочтения. Между тем, всякой из кардиналов, вынув свою записную книжку, чертил в ней голоса, достававшиеся на его долю.
Голоса читались. Чаще всех упоминалось имя Монтальто. Чаще всех чертил он в своей книжке. Еще не кончилось чтение голосов, еще билеты оставались в чаше, еще Фарнезский в досаде нарочно вынимал их медленнее, как Монтальто уже видел, что добыча была в руках его.
Старик, царь своей воли, умерщвлявший в себе всякое побуждение страсти и терпевший целые пятнадцать лет, не мог вытерпеть одной последней минуты, когда почувствовал, что желанная тиара уже коснулась рук его. Он перестал записывать, встал с табурета, посох выпал из его руки... Кардиналы оборотились на стук: старик прямел станом, вырастал, метал огненные взгляды на собрание. Все, изумленные, смотрели на чудо превращения, и не верили глазам.
Фарнезский, духом сильнейший других, заметив недоумение в Сан-Систе и Александрийском, хотел воспользоваться минутою и воскликнул: «Остановите чтение балов; есть ошибка в голосах». -  «Нет! - воскликнул Монтальто громче Фарнезского. - Ошибки нет, избрание верно!». Окинув всех одним огненным взглядом, он сразил им Фарнезского, и сам, громким голосом крепкого мужа, против обычаев избрания, возгласил - Тебе Бога Хвалим. Декан мог остановить его, потому что начинать гимн было правом декана; но испытанная воля одного человека, в течение полужизни носившего в себе одну мысль, уже совершала чудо власти над бессильными. Пока Фарнезский не мог выйти из смущения, все кардиналы начали вторить пению своего нареченного, и гордый Фарнезский невольно последовал за всеми.
Когда поющие дошли до стиха – Тебя убо просим, помози рабом своим, их же безценною кровию искупил еси, - Монтальто твердыми шагами подошел к алтарю, и стал на колени: за ним последовали прочие. Кончилось пение; он молился тихо, но, как заметили, не открывая уст, а неподвижно устремив очи на Распятие. Тут подошли к нему церемониймейстеры, и, как требовал обычай, один из них, ставши у алтаря на колени, предложил ему вопрос: Светлейший кардинал, Монтальто! Священный Коллегиум Гг. кардиналов-избирателей, большинством голосов избравший вас Папою, желает знать, примете ли вы Папство». Монтальто устремил неподвижный взор на церемониймейстера, и произнес: «Вопрос лишний: возгласивши сами «Тебе Бога хвалим», мы уж тем изъявили наше согласие. Да! мы приемлем Папство, ибо знаем, что Всевышний нам дал способность и силу, при Его содействии, править не только одним, но и двумя царствами». Первый из кардиналов-священников и первый из диаконов подошли потом к нему, и спросили об имени, какое желает он принять, и Монтальто наименовал себя Сикстом V.
Церемониймейстеры повели Сикста V за алтарь часовни, в ризницу, для возложения на него домашней одежды Римского первосвященника. Все удивлялись, с какою ловкостью и скоростью надевал он на себя белую сутану армазинную, пелерину из пунцового бархата на грудь, такой же берет на голову, и туфли с вышитым золотым крестом. Любопытно было бы знать, что говорили между собою кардиналы, остававшиеся в часовне, тогда как их бывший товарищ менял одежду кардинала на папскую.
Сикст V не долго заставил ждать себя: возвратившись в одежде Папы, он возведен был кардиналами на алтарь часовни, величаво сел на него, как на трон Папский, и начался обряд «поклонения» или «обожания». Сын бедного садовника, свинопас, монастырский служка, осел Марки, сидел на престоле перед Священным Коллегиумом. Все кардиналы, несколько минут тому назад его равные, его братья, попарно подходили к сидевшему, раболепно преклонялись у ног его, лобзали его туфлю, потом левую руку; между тем правою Папа благословлял их, и в заключение целовал каждого в обе щеки, даруя лобзание мира, osculum pacis.
Площадь Святого Петра кипела нетерпеливым народом. Заветное окно конклава отворилось; народ увидел Распятие, знак избрания Папы, и, обнажив голову, преклонил колени. Кардинал-диакон воскликнул к народу: «Возвещаю вам радость великую. Имеем Папу, светлейшего и достопочтенного господина кардинала Перетти Монтальто, который принял на себя имя Сикста V». Вскоре явился сам Сикст V, и благословил народ. Виват! - загремело по площади; с крепости Святого Ангела грянули пушки; за колоколом Капитолия загудели все колокола Рима. Народ, совершив свой обряд поклонения, хотел броситься в дом кардинала, сделанного Папою, чтобы ограбить его, - таков был обычай; - но вспомнив, что в доме Монтальто грабить было нечего, успокоился.
После завтрака, начался исход из конклава: с тем же Распятием впереди, кардиналы процессией отправились в храм Св. Петра; скороходы дворцовые несли Папу, сидевшего на троне. Народ теснился в храме и его притворах. Все всматривались в нового владыку; все старались узнать в нем того дряхлого, больного кардинала, который ходил согнувшись и казался умирающим. Сикст V бодро и прямо восседал на троне, и, величаво простирая сильную десницу, неутомимо во все стороны расточал благословения народу. Раздавались голоса: Святой Отец, дай нам изобилие, дай правосудие, молим тебя! - «Изобилие будет вам нашею милостию, - громко отвечал Папа, - а правосудие Бог вложил нам в сердце».
Римляне еще не понимали чуда: кардиналы понимали его, и некоторые из них, в порыве первой смелости, напомнили Папе о прежнем его смирении. Тогда-то он дал им знаменитый ответ, который не только остался историческою пословицею в устах Римского народа, но перешел и к другим: «Бывши кардиналом, мы ходили согнувшись и смотрели в землю, потому что на ней искали ключей небесных; нашедши их, мы смотрим в небо, потому что на земле нам никто уж не нужен». Еще примечательнее ответ Сикста своему исповеднику. Когда тот говорил ему, что все при дворе удивлялись, как в течение стольких лет своего кардинальства мог он поддерживать лицемерие, Сикст отвечал: «Скажи тем, которые удивляются, что на нас была десница божественного Провидения; что оно одно дало нам силу поддерживать лицемерие, признавая его в нас за добродетель, потому что оно проникало в наше святое намерение укрепить государство Церкви, престол Апостольский, и возвеличить славу Рима. Совесть наша спокойна».
Скоро и Римский народ понял чудо превращения, сначала к своему ужасу, потом к своему счастию. В течение тринадцати дней конклава, этого пиршества вольности народной, много новых злодеяний совершилось в Риме. Преступники в день избрания Папы имели обычай открывать свои злодеяния, и добровольно заключаться в темницы, в надежде на милостивый манифест, издаваемый в день венчания Папы. Двести преступников заключились в темницы, услышав об избрании кроткого и доброго кардинала Монтальто, но тщетно ожидали потом манифеста от Сикста V. Он не выдал его, несмотря на просьбы самих кардиналов, сказав: «Хочу, чтобы народ мой знал, что я призван Богом на правосудие, - и дам ему в один и тот же день два зрелища: мое венчание и казнь преступников».
О многих Папах живет предание в Римском народе; но всех сильнее напечатлелась память о правосудном Сиксте V. Многих государей своих чтит он как святых; но в нем поклоняется величию души Римлянина. До сих пор из уст Римской черни вы услышите, что Сикст Пятый царствовал пять лет, построил пять дворцов, пять храмов, пять улиц, воздвиг пять древних обелисков, и за всем этим, в запасной казне Св. Ангела, оставил по смерти своей пять миллионов скудов.

С. Шевырев
(Библиотека для Чтения. 1834. Т. 6. Отд. III. С. 37 – 76).


ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Современность есть цель и существо нашего Журнала: читателям известно, что, из всего прошедшего, допускает он в свой состав только предметы, относящиеся к отечественным истории и древностям, которые всегда будут новы для любопытства Русских. Хотя ни какое новое явление в литературном мiре не подает нам законного повода говорить о знаменитом Папе, которого имя выставлено вверху страницы, однако ж эта прекрасная и ученая характеристика, начертанная для Б. для Ч. искусным пером С.П. Шевырева, не может назваться нарушением ее плана. Кардинал Монтальто, впоследствии Сикст V, состоит в некоторой связи с нашею Историею, и кому не любопытно ближе познакомиться с человеком, через руки которого проходили важные сношения посла Иоанна Грозного с главою Западной Церкви в один из самых затруднительных часов, какой только может пробить в эпохе необыкновенного политического могущества? Это обстоятельство нам кажется достаточным оправданием в помещении статьи о предмете, не слишком современном, тем более, что статья сама оправдывает себя своею занимательностью. Мы сожалеем, что изобилие вопросов, ныне занимающих Европейский литературный свет, и самые пределы нашего Журнала не дозволяют нам напечатать ее во всем ее пространстве. Б. для Ч.
 2. Пасквино и Mapфорио, как известно, статуи, на которых Римский народ пишет свои эпиграммы, влагая их в уста самим статуям.
 3. Известно, что Сикст V, в своем детстве, у отца пас свиней.