Кельтский мифологический сюжет в истории Таврики

Кельтский мифологический сюжет в истории средневековой Таврики

Исторический детектив и культурологическое расследование относятся к моим любимым жанрам.
Восстановление утраченного контекста, связывающего разрозненные сведения и факты, известные из дошедших до нас источников, позволяет увидеть картину там, где только что перед глазами рябили бессмысленные пятна ничего не значащих фрагментов, которые многие узкие специалисты пытались истолковать по отдельности, что лишь усиливало общую путаницу. Для того, чтобы картина получилась достоверной и не превратилась в лубок (таких примеров хоть отбавляй), в ходе расследования очень важно не переступить грань, отделяющую культурологическую реконструкцию от псевдонаучных измышлений, но для этого существуют художественный вкус, историческая эрудиция и обыкновенный здравый смысл.

Такого подхода требует, например, проблема изучения роли кельтской культуры и кельтского населения в античной и средневековой истории Крыма и Северного Причерноморья. Присутствие кельтов на данной территории подтверждается авторитетными историческими источниками, фиксируется археологическими находками (достаточно упомянуть обнаруженные при раскопках царского мавзолея Неаполя Скифского средне- и позднелатенские предметы - меч, бронзовое зеркало, поясные наборы, которые датируются I в. до н.э. - I в. н.э.), определяется палеолингвистическим анализом (сохраненные Бусбеком образцы языка крымских готов содержат кельтский субстрат) - и все же остается неуловимым. Видимо, кельты как-то нарушают стройные (и ошибочные) концепции этнической истории региона, преобладающие в современной науке.

Тем не менее, если подойти к вопросу с точки зрения знаковой системы художественных образов, которая может длительное время сохранять свою актуальность в инокультурной среде (гораздо дольше, чем такая знаковая система как язык), то станет ясно, что те или иные кельтские мотивы, выраженные в разных формах - от разговорного образного выражения до шедевра отечественной литературы - прослеживаются в русской цивилизации на протяжении всего периода ее существования. И Крым - древняя Таврика - играет в этом загадочном влиянии не последнюю роль.

Продолжая тему недавней видеолекции, хочу обратить внимание на способность художественного образа служить своего рода мостом между совершенно разными культурными традициями, позволяя им обмениваться представлениями об устройстве мира и другими важными сведениями. В рамках иной культурной парадигмы полученная информация переосмысливается по-новому и нередко выступает в роли катализатора творческих процессов, результатом которых является создание произведений искусства, обладающих наднациональным, всечеловеческим значением. Не будь такого обмена, мировая культура превратилась бы в некое подобие этнографического музея и не могла бы существовать как единое, живое и вечно обновляющееся пространство. Культура есть способ коммуникации; она существует до тех пор, пока мы окончательно не перестанем быть интересны друг другу.

В античности и средневековье, например, люди относились к себе подобным с огромным и неослабевающим интересом - правда, прежде всего их интересовало то, чем у ближнего можно поживиться. Поэтому они вели постоянные войны, во время которых резали и грабили соседей с потрясающим хладнокровием и при полном отсутствии душевных терзаний - так, что "Игре престолов" и не снилось. Это у поэтов причиной войны становилась какая-нибудь прекрасная Елена, а так обычным мотивом был банальный грабеж. Однако для поднятия самооценки, непосредственно влияющей на воинственность и боеспособность войска, Елена и поруганная честь всегда оказывались предпочтительнее, а сказители, барды и летописцы тонко чувствовали то, что сейчас называют социальным заказом - тут мы присутствуем при рождении государственной идеологии.
Впрочем, занятые войной и грабежом люди не забывали прилежно учиться, перенимая друг у друга самые разные представления и навыки. Их окружал опасный и непостижимый мир, в котором, представьте себе, отсутствовал Интернет, и обратиться за советом в нужный момент было решительно не к кому - рядом были такие же дебилы. Знание запросто могло спасти жизнь в той или иной ситуации и ценилось ничуть не меньше звонкой монеты.

Эпоха Великого переселения народов, начавшаяся в III веке н.э. продвижением готов с севера на юг, а затем продолжившаяся в IV столетии перемещением гуннов с востока на запад, разделила античный и средневековый периоды в истории Европы, инициировав начало длительного процесса формирования современных европейских наций. В это время Крымский полуостров, именовавшийся тогда Таврикой, и Северное Причерноморье превращаются в "плавильный котел", в котором из многочисленных и разрозненных скифских, сарматских, германских, праславянских и, очевидно, кельтских племен к середине IX века чудесным образом возникнет единый этнос древних русичей.
Заметим, что Ломоносов был совершенно прав, оказывая сопротивление сторонникам "норманской теории", поскольку процесс протяженностью в пять сотен лет невозможно свести к однократному "призванию варягов". Вместе с тем, известный отрывок из Новгородской летописи (Идоша за море к Варягомъ и ркоша: "земля наша велика и обилна, а наряда у нас нету; да поидете к намъ княжить и владеть нами"), возможно, являясь повествованием о частном случае призвания конкретного воеводы, имеет ярко выраженный характер этиологического мифа, который призван объяснить привилегированное положение неславянского этнического компонента в древнерусском обществе. Действительно, представители правящей династии носили скандинавские имена, первыми горожанами в Киеве стали еврейские купцы, философами и учителями веры, а заодно художниками и архитекторами зарекомендовали себя византийские греки, даже кельты, которых обходят вниманием летописи, успели наследить в нашей мифологии - об этом я расскажу ниже.
Где же были славяне? Правильно, сидели в своих деревнях, пахали землю и платили дань. Самые крепкие и отважные шли к конунгу - авось примет в дружину. Судя по всему, в ходе древнерусского этногенеза они были не ведущими, а ведомыми. Но их было больше, гораздо больше, чем всех остальных, и главное орудие цивилизации они сумели сохранить за собой, особо при этом не напрягаясь. Это язык. Все военные, торговые и религиозные специалисты, обретавшиеся на Руси, вынуждены были давать свои рекомендации и делиться познаниями именно на русском языке, оставшемся славянским несмотря на то, что само его название было позаимствовано.

Я думаю, что причина инертности славян, нисколько не уступающих тем же германцам и кельтам во всех остальных антропологических показателях, очень проста - у них отсутствовала собственная система знания. Вернее, она существовала в качестве отдаленного воспоминания. Славяне - потомки основной, центральной части арийских племен, в конце II тысячелетия до н.э. лишившейся своей интеллектуальной элиты и большей части пассионариев.
Мудрецы, владевшие Ведами, опытные военные вожди, искусные мастера - все они во главе огромного воинства отправились в далекий поход на юг, в итоге проникнув в Иран (Арьян), где впоследствии возникла цивилизация Авесты и на полуостров Индостан, где через некоторое время были записаны Веды и создана грандиозная система знания, запечатленная в санскритских текстах. Другая часть арийских племен вместе с вождями и жрецами хлынула в Европу. Причина столь массовой миграции неизвестна, однако можно предполагать, что ей стало резкое ухудшение климатических условий. Но какая-то часть населения, конечно, осталась на родине. И понадобилось полторы тысячи лет для того, чтобы отдаленные потомки этой части населения смогли заявить о себе на арене мировой истории.

Около 790 года, то есть задолго до "призвания варягов", войско русов под руководством "князя" Бравлина бесчинствовало в Таврике (в Крыму) - с грабительской целью, разумеется. Титул "князь" в данном случае представляет собой произвольную интерполяцию переводчика, имя Бравлин, скорее всего, подлинное, однако не славянское, зато имеющее германские и кельтские аналогии, а знаем мы о похождениях этого деятеля из русской версии "Жития св. Стефана Сурожского", составленной в XV веке: "По смерти же святаго мало лђтъ миноу, прiиде рать велика роусскаа изъ Новаграда князь Бравлинъ силенъ зђло, плђни отъ Корсоуня и до Корча, съ многою силою прiиде к Соурожу, за 10 дьнiй бишася злђ межоу себе. И по 10 дьнiй вниде Бравлинъ, силою изломивъ желђзнаа врата, и вниде въ градъ...".
Корсунь - это Херсонес, ныне Севастополь, Корч (Корчев) - Керчь, а Сурож - древнерусское название Сугдеи, Сугдайи, Солдайи, то бишь города Судак. Сейчас в Судаке внимание туристов привлекает величественная крепость, возведенная артелями местных каменотесов по заказу генуэзских купцов в XIV - XV столетиях, но в конце VIII в. этой крепости еще не было, тогдашняя Сугдея располагалась возле торговой гавани, на месте современного поселка Уютное, а выход из узкого ущелья, по которому проходит дорога, ведущая в поселок Новый Свет, до сих пор сохранил название Железные Ворота (эта малоизвестная деталь свидетельствует в пользу подлинности византийских источников, с которыми работал русский агиограф).

А вот Великий Новгород в то время еще не существовал, и на основании этого факта многие исследователи отказывали в достоверности историческим событиям, отраженным в житии. И совершенно напрасно. В книге "Древняя Русь и Великая степь" Л. Н. Гумилев, ссылаясь на мнение Г. В. Вернадского, абсолютно верно указывает на то, что в данном случае Новгород не следует искать так далеко, он находится рядом, в Крыму - это городище Неаполя Скифского, расположенное на территории современного Симферополя. Если слово "Неаполис" перевести с греческого на русский, как это делал агиограф XV в., то Новгород и получится, иначе никак. Конечно, со времен готского разгрома в III в. Неаполь Скифский не существовал как город, и сколько-нибудь значимые строительные остатки средневековой эпохи там пока не обнаружены, однако плато вблизи его развалин бесспорно являлось идеальным стратегическим пунктом для размещения временного укрепленного военного лагеря. Нет ничего удивительного в том, что легкие деревянные постройки такого лагеря не фиксируются археологически, зато подобный лагерь наверняка вполне устраивал Бравлина, собиравшего "бригаду" для грабительского набега. Итак, описываемые в житии военные события имели локальный крымский (вернее, таврический) характер, и по этой причине не освещаются иными источниками.

Русы (иначе - руги; впоследствии епископ Адальберт называл Ольгу королевой ругов - reginae Rugorum) - это германский этнос, но в состав организуемых ими разбойничьих "бригад" приглашались все желающие: были там и славяне, и кельты, и потомки тавроскифов, и какие-нибудь совсем экзотические авантюристы. Такие "бригады" и представляли собой начатки русской государственности. Нам следует быть бесконечно благодарными безвестному агиографу XV в. за то, что он сохранил для нас содержание канувшего в Лету греческого текста - перед нами первые шаги русского народа, причем его колыбелью здесь представлена Таврика.
Следует ли нам гордиться этими первыми шагами - вопрос отдельный. Но комплексовать по их поводу точно нет необходимости - у других народов бывало еще неприличней. Просто ни к чему искать себе оправданий в истории - их там нет. Нет ничего хуже, чем напоказ гордиться предками, когда пришло время продемонстрировать, что ты сам умеешь. Ювенал не даст соврать:

Лучше отцом тебе был бы Терсит, лишь бы сам с Ахиллесом
Сходен ты был и владел оружьем работы Вулкана,
Чем Ахиллес породил бы тебя на Терсита похожим.
Сколь бы далеко ни взял и сколь бы вдаль ни подвинул
Имя свое, — ты ведешь свой род от подлого сброда.
Первый из предков твоих, кто бы ни был он, — или пастух был,
Или такой, что о нем и вовсе думать не стоит.

Но вернемся к набегу Бравлина. Стефан Сурожский - историческая личность, епископ Сугдеи, один из святых-исповедников бурной иконоборческой эпохи, отстаивавший использование икон в духовной практике и подвергшийся за свои убеждения тюремному заключению в Константинополе, после которого он вернулся в Сугдею, собрал паству и продолжил свое служение. В 787 г., будучи уже в преклонных летах, Стефан принял участие в увенчавшем дело его жизни Втором Никейском соборе, который восстановил почитание икон - однако, как показали последующие события, не окончательно. Вскоре после собора Стефан в Сугдее окончил свои земные дни и отошел ко Господу, его мощи покоились в храме св. Софии. В этот храм, очевидно, центральный и наиболее заметный в городе, и устремился Бравлин, сокрушив железные ворота Сурожа.

Бравлин и его боевые товарищи были язычниками, но христианские храмы они грабили отнюдь не из соображений религиозной неприязни - этих "солдат удачи" подобные вопросы вообще не интересовали. Просто население приморских городков Крыма в ту пору было не слишком богатым. Что с него взять? Только угнать в рабство молодежь с тем, чтобы продать на невольничьих рынках. Живой товар был самым ходовым. Мука, соленая рыба и даже вино - совсем не та добыча, ради которой собирается войско. Если удастся обнаружить тщательно запрятанную кубышку какого-нибудь местного богача, монет не хватит на всю ораву.
Зато храмы горожане украшали всем миром, на них не скупились. Для храмов находились и золотая утварь, и драгоценные ткани, и самоцветы, над предметами церковного обихода трудились лучшие мастера. И все это великолепие ни от кого не прятали, ему следовало быть доступным взору.
В средние века, которые совсем не случайно назвали темными, беды и опасности подстерегали человека на каждом шагу короткого, как правило, земного пути, а храм для него являлся чудесным окном в иную, вечную жизнь, и в это окно можно было заглядывать каждый день (сейчас многие в качестве такого окна воспринимают персональный компьютер). Так храмы постепенно превратились в средоточие всего самого ценного, что есть в городе, и завоеватели об этом знали, конечно.

Бравлин жил в том же недружелюбном мире, но руководствовался совершенно иной логикой. Осознавая скоротечность жизни, он рассчитывал только на себя и надеялся силой урвать у нее все, что получится, а там хоть потоп. Поэтому оказавшись в храме, он незамедлительно приступил к его разграблению, сорвав с гроба Стефана "царское одеяние", расшитое золотом, украшенное жемчугом и дорогими каменьями, но тут совсем некстати разболелся: "обратися лице его назадъ, и лежа пђны точаше, възпи глаголя: "Великъ человђкъ свять есть, иже зде, и оудари мя по лицу, и обратися лице мое назадъ".
Внезапное заболевание Бравлина очень похоже на эпилептический припадок (это литературный прием - реалистическая деталь, придающая некоторую убедительность последующим чудесам), а из его слов понятно, что ему явился дух Стефана, ударил его по лицу, и лицо по этой причине обратилось назад. Перед нами совершенно типичный для житийной литературы мотив вразумления святотатца, в котором интересен только один момент - настойчиво повторяемая в тексте жития формула о лице, обратившемся назад.
Многократный повтор выполняет функцию выделения или подчеркивания, он говорит о значимости данной формулы. Собственно, ради нее мне пришлось вспомнить историю этого завоевателя-неудачника.
Согласно житию завершилась эта история вполне благополучно и совершенно фантастически - Бравлин принял крещение, повелел своим воинам вернуть все награбленное и освободить пленников, после чего исцелился и вместе с войском покинул Сурож. Понятно, что такой финал продиктован законами жанра, информативным он не является, а посему его разбором спокойно можно пренебречь, полностью сосредоточившись на вышеупомянутой формулировке - "обратися лице его назадъ".

Обращение лица назад - очень выразительный символический жест, который в зависимости от контекста, то есть предварительной договоренности, способен выражать разные состояния. Например, это может быть освобождающий катарсис перепросмотра жизни, метанойи. А может - иронично-меланхолический взгляд на бренность бытия и тщетность усилий ("Мы, оглядываясь, видим лишь руины" Бродский). Данный символ весьма точно характеризует человека, живущего прошлым, воспоминаниями или общество, помешавшееся на архаике. Еще одно значение символа предполагает внезапный испуг, замешательство, бегство, в общем - поражение. Это значение идеально описывает ситуацию, в которой оказался Бравлин.

Именно как знак испуга, поражения, катастрофы понимает интересующий нас жест кельтская мифологическая традиция, акцентирующая его до крайней степени выразительности, переходящей в гротеск - лицо персонажа или какая-то его часть (глаза или губы) буквально выворачиваются на затылок. Этот яркий, экспрессивный и запоминающийся образ хорошо отображает соответствующие психологические аспекты - поскольку испуг и поражение рассматривались воинственными древними кельтами как вещи постыдные, они ассоциируются с физическим уродством. Да и наш современник, оказавшись в подобном положении порой чувствует себя неловко и замечает, что с его лицом что-то происходит.

В качестве примера приведу небольшой отрывок из ирландской саги, повествующей о приключениях Фергуса, сына Лейте. Король уладов Фергус однажды добыл у лепреконов волшебную траву, вложив которую в уши, он мог проходить под водой по дну озер и морей. Однако лепреконы потребовали с Фергуса обещания избегать погружения в озеро Лох Рудрайге. Обещание Фергус дал, но к Лох Рудрайге, естественно, и направился - интересно же! Дальше маленький фрагмент текста саги в переводе С. В. Шкунаева:

"Случилось однажды, что попробовал Фергус перейти под водой Лох Рудрайге, оставив возничего и колесницу на берегу. Вдруг увидел он под водой ужасное водяное чудовище, что вытягивалось и сокращалось словно мехи в кузне. От одного взгляда на него выворотились у Фергуса от страха губы на затылок и выскочил он на берег. Спросил он тогда у возничего, каков его облик.
- Воистину нехорош, - отвечал возничий, - но ничего, сон снимет это с тебя".

Сон не помог, от Фергуса некоторое время скрывали произошедшее, наложив на него магический запрет смотреть на свое отражение и удалив из его дома "всех подлых людей, дабы ни шут, ни полоумный не мог сказать в лицо королю о его позоре", но однажды все открылось из-за болтливой служанки, обиженной королем. И тогда охваченный яростью Фергус, убив служанку, со зла сообщившую ему отвратительную правду, вновь погрузился в Лох Рудрайге, где в ходе жестокой схватки с чудовищем отрубил ему голову мечом, но и сам был смертельно изранен. "Воистину, я пережил его!" - такими были последние слова, которые услышали от него улады.

Вот как все серьезно. Эта сага на первый взгляд может показаться фантастической по причине использования в ней символики, восходящей к мифологическому кругу представлений о мире. Но это только знаковая система, только способ передачи информации. Перед нами глубоко реалистический, исполненный глубокого психологизма рассказ о минутной слабости и ожесточенной гордости, определивших судьбу героя.

В Ирландии, на западе кельтского ареала, и на его восточной границе - на Балканах, в малоазийской Галатии, в устье Дуная, а также в Северном Причерноморье и Приазовье, где кельтские племена по свидетельству Плутарха смешивались со скифскими, у представителей этой этнической группы существовал единый архаический пласт мифологических представлений и образов, который принято называть общекельтским. Без всякого сомнения эти представления и образы были отражены в средневековых ирландских сагах, зафиксировавших фрагменты древней традиции.
Центральной сагой мифологического цикла, касающейся вопросов космогонии, а следовательно неизбежно обращенной к базовым принципам общекельтской мифологии, является "Битва при Маг Туиред", рассказывающая о борьбе Племен Богини Дану (боги, полубоги или культурные герои - этот вопрос остается дискуссионным) с фоморами - демоническими существами, представляющимися одноногими и одноглазыми, поскольку они лишь наполовину находятся в этом мире, частью своего существа оставаясь в иной реальности. Важнейшим эпизодом битвы становится поединок Луга (это общекельтское божество или культурный герой) с Балором, обладающим Губительным Глазом. Фрагмент текста в переводе С. В. Шкунаева:

"Тогда сошлись в битве Луг и Балор с Губительным Глазом. Дурной глаз был у Балора и открывался только на поле брани, когда четверо воинов поднимали веко проходившей сквозь него гладкой палкой. Против горсти бойцов не устоять было многотысячному войску, глянувшему в этот глаз. Вот как был наделен он той силой: друиды отца Балора варили однажды зелья, а Балор тем временем подошел к окну, и проник в его глаз отравленный дух того варева. И сошелся Луг с Балором в схватке.
- Поднимите мне веко, о воины, - молвил Балор, - дабы поглядел я на болтуна, что ко мне обратился.
Когда же подняли веко Балора, метнул Луг камень из своей пращи и вышиб глаз через голову наружу, так что воинство самого Балора узрело его. Пал этот глаз на фоморов, и трижды девять из них полегли рядом..."

Думаю, гоголевский Вий с его классическим "Подымите мне веки: не вижу!" в этой сцене не может остаться неузнанным. И самое интересное здесь то, что своего зловещего персонажа Н. В. Гоголь взял отнюдь не из ирландской саги, а из малороссийских страшных сказок, которых он наслушался в детстве. Аналогия с Балором не покажется столь удивительной, если осознать факт кельтского влияния на древнерусскую мифологию, производной от которой является малороссийский фольклор. А такое влияние предполагает непосредственное участие кельтского этнического компонента в формировании древнерусского этноса.

Прослеживается этот компонент и в войске Бравлина, который и сам, скорее всего, был кельтом. А может быть, германцем. Но совершенно точно кельтом был тот, кто сказал о нем "обратилось лицо его назад". На примере Балора мы отчетливо видим, что это значит - камень из пращи Луга вышибает ему Губительный Глаз так, что он оказывается на затылке (мотив обращения лица назад) и поражает его собственное воинство, что производит колоссальный деморализующий эффект и обращает фоморов в бегство.
Мы никогда не узнаем, что в действительности так испугало Бравлина в Суроже, но жителям города каким-то чудом удалось одержать верх над захватчиками.
Этим чудом не мог быть столь красочно описанный в житии эпилептический припадок. Участники грабительского набега - не герои рыцарского романа, они неохотно расстаются с добычей даже ради любимого предводителя, и в случае чего просто выбирают другого.
Бравлин - это не царь и даже не князь, а военный вождь, у него не было ни чиновников, ни репрессивного аппарата, и вся его власть над войском держалась исключительно на личном авторитете, хотя русский переводчик жития, погруженный в реалии XV в., по привычке и назвал его приближенных "боярами".

Скорее тут можно предположить успех византийской дипломатии, по праву считавшейся тогда лучшей в мире. Десять дней осады не были потрачены напрасно, и теперь империя ромеев готова была предложить вниманию Бравлина кое-какие контраргументы. Ему объяснили, что василевс рядовым разбойником заниматься, конечно, не будет, но в мире есть силы, которые внезапно и по непонятной причине могут начать действовать. После чего перед ним была выложена простая политическая комбинация в три-четыре хода, последний из которых подразумевал уничтожение его войска как боевой единицы превосходящими силами хазарского кагана и полное разорение продовольственной базы в результате стремительного набега степной братвы. Так Бравлин узнал, что такое шахматы без клетчатой доски, и "обратилось лицо его назад".
Эту фразу произнес в сердцах или он сам, или один из его приближенных, принимавших участие в переговорах, а педантичные ромеи ее записали. Отсюда она оказалась в не дошедших до нас исторических документах и в первоначальном греческом варианте жития св. Стефана Сурожского, который в XV в. перевел наш соотечественник, нисколько не задумывавшийся о том, какая часть крови, обращающейся в его жилах является славянской, германской, кельтской, греческой, половецкой, финской, татарской, и в простоте душевной считавший себя русским.