Долгие линии любви

          Звонок в дверь раздался неожиданно для всех троих.
          Женщины вздрогнули. Они были увлечены общим разговором, ведь вчера вечером Елене Ивановне с Федей так и не удалось выяснить цель внезапного приезда Полины. И вот только теперь за ранним завтраком стала проясняться непростая житейская ситуация, которая заставила ее проделать такой длинный путь.         
И вдруг этот резкий электрический сигнал, который, кажется, потряс маленькую однокомнатную квартиру.
          Федя пошел открывать дверь. Он почему-то задерживался. Из коридора доносился неясный приглушенный разговор. Федин ломкий тенор прерывался прокуренным фальцетом в навязчивых интонациях.
Входная дверь все не закрывалась.
          Наконец, на кухне появился растерянный Федя.
          – Лена, иди, это к тебе…
          – Да кто там так рано? Я никого не жду, - недовольно проговорила Елена Ивановна, приподнимаясь со стула.
          – Иди скорей, я не могу ее выпроводить… Она не уходит, – огорчённо проговорил в ответ муж.
         Елена Ивановна, возмущаясь, взяла свою клюшку и, чуть прихрамывая, поспешила в конец коридора. Оттуда послышался ее раздраженный голос, ему вторил резкий женский. Так продолжалось некоторое время, и Полина, не дождавшись тети, поспешила к ней.
         В дверях, загораживая проем объемом своих разноцветных юбок, стояла пожилая цыганка. Она так прочно обосновалась, что кажется, приросла к порогу. Елена Ивановна пробовала выдворить ее, закрывая дверь, но цыганка не поддавалась и даже не сдвинулась с места, продолжая заучено убеждать:
         – Всю правду расскажу, не пожалеешь, любезная…
         Но Елена Ивановна не слушала ее, выгоняя.
         В этот момент появилась Полина. Цыганка тут же переключилась на нее:
         – И тебе, красавица, расскажу… Все вижу – плохо на душе у тебя. Обида тебя давит, трудная досталась судьба, радость моя. Позолоти ручку, все скажу, что тебя ждет.
         Напоминание о деньгах придало сил маленькой Елене Ивановне, и она почти сдвинула с места нахальный «монолит» в дверях. Полина же заворожено наблюдала, как цыганка с фанатичной верой в свое знание пыталась заработать деньги.
         А та уже выкрикивала грозные слова:
         – Не положите на ручку, прокляну, наведу кару…
         Полина поняла, что угомонить ее можно было, похоже, только одним средством – дать денег.  Она достала из кармана халата мелкую купюру и вложила ее в темную, жилистую, протянувшуюся к ней в тот же миг, ладонь.
        Цыганка мельком взглянула на полученные деньги и, перехватив руку Полины, посмотрела на ее ладонь. Она некоторое время изучала ее, проводя своим крючковатым ногтистым пальцем по извилистым линиям.
       – Милая ты моя… у тебя второй муж – большая любовь до конца жизни. Но радости от нее не жди, – голос ее сочувственно потеплел.
        Она еще раз взглянула на ладонь Полины, что-то хотела добавить, но передумала и тихо выпустила ее руку. Затем, повернувшись вполоборота к Елене Ивановне, протянула руку к ней.
         – Дай взгляну, любезная моя.
          Елена Ивановна, подумав, что ничего не теряет, разрешила цыганке погадать. После небольшого молчания та изрекла:
        – Скажу тебе так, любезная. Большая любовь у тебя есть: ишь, какая длинная линия сердца у тебя! Да на все не наша воля, - выдохнула цыганка, отпуская её руку.
          И, наконец, уходя, заторопившись, каркающим голосом произнесла:
          – Ждите, к вам скоро будет гость.
          Женщины, переглянувшись, в один голос выдохнули:
          – Какой гость?
          – Мужик, мужик – башка твоя, – был ответ.
При этом цыганка постучала костлявой рукой себя по голове и повторила, растворяясь в подъезде:
          – Башка, башка твоя…
          Елена Ивановна, остолбенев, произнесла:
          – Сева…
          Полина, побледнев, подумала: «Ленька?» Но, быстро взяв себя в руки, успокоилась: «Не может быть! Он очень далеко». Она внимательно взглянула на свою седую тетю, удивляясь ее волнению и восклицанию. И поняла, что Сева, которого вдруг вспомнила Елена Ивановна, был первым ее мужем, красавцем военным, и она без памяти его любила. Но расстались они очень давно – лет тридцать пять назад! И все это время о нем не было никаких известий, возможно, его уже и в живых нет… Он, помнится, в самом начале войны попал на фронт, а встретились они только после её окончания, и совсем ненадолго. После этого Елена Ивановна не видела его и никогда не говорила о нем. Между ними стоял его обман, который, как считалось в ее немногочисленной родне, простить нельзя. «И что же получается? Неужели она ждала его и ждет до сих пор?», – Полина, не отрываясь, смотрела на Елену Ивановну. И, прочитав в глазах племянницы вопрос, та тихо сказала, когда Федя вышел из комнаты, как бы, не замечая взволнованного вида жены:
          – Вдруг он больной, израненный найдет меня…
          Лицо ее от сильного волнения покрылось красными пятнами, и она еще долго не могла успокоиться, бралась за все дела сразу и не доводила ни одного из них до конца.
            Но чуть позже застолье продолжилось, и разговор постепенно вошел в прежнее русло. Полина рассказывала о своей жизни и о последних неприятностях, не сдерживая эмоций, вновь переживая их. А рассказать надо было о многом, ведь после давнего отъезда ее семьи из этого большого города, родственники знали  о них совсем мало, только то основное, что можно было сказать коротко в письме.
   Они давно не виделись – целых двадцать пять лет. Конечно, многое изменилось за это время. Жизнь не пощадила никого из них. Елена Ивановна совсем поседела и заметно прихрамывала, Федя, никогда не выглядевший здоровяком, стал похож на отцветающий одуванчик, но все так же, как и в молодости, был добр и приветлив. Полина, будучи блондинкой, сохранила замечательный цвет лица и была почти так же красива, как и раньше, только ее синие необыкновенного голубичного оттенка глаза, сменили радость на недоверчивую грусть. Их семьи всегда связывали теплые родственные отношения, им довелось пережить рядом войну. Елена Ивановна, не имея своих детей, по-матерински благословила Полину на брак с Кириллом Васильевичем, а в нужный момент всегда находила для каждого из них слова сочувствия и одобрения. И вот теперь Елена Ивановна оказалась для Полины все тем же родным причалом, куда можно пристать в бурю и переждать ненастье…

          Все это время Полина с семьей жила на Дальнем Востоке, в новом промышленном городе. Жизнь у нее складывалась не счастливо, не удачливо, но терпимо, с мелкими радостями, без больших бед. Семья была небольшая – муж да дочь. Муж был хорошим специалистом, мастером на все руки, его ценили на работе, но попивал, а позже, даже не считаясь с возрастом. Однако, несмотря на этот свой недостаток, семью он «вел», оберегал и был сердечно привязан к жене и дочери. В год своего совершеннолетия дочь вышла замуж, а через положенное время родила им внука, в котором они души не чаяли, и все их интересы теперь переместились и сконцентрировались на семье дочери, самых дорогих для них людей.
Внешне жизнь протекала спокойно и, казалось, все были счастливы.
          Но вскоре всё изменилось.
          Неожиданно заболел и умер Кирилл Васильевич. Полина осталась одна в своей, ставшей сразу просторной и гулкой двухкомнатной квартире, занимающей половину деревянного дома. Внезапная потеря мужа оглушила ее на длительное время. Жила она как бы автоматически: дом, работа, дом и снова работа, на которой она, будучи оператором на хлебокомбинате, пропадала по 13 часов в сутки, и не было времени думать о дальнейшем. Но наступали дни отдыха, приходили вечера и ночи, когда ей казалось, что жизнь остановилась, а впереди уже ничего хорошего ее не ждет…
         
            Полина сейчас все это вспоминала, сидя за уютным столом у Елены Ивановны, говорила негромко, раскрывая душу людям, которые не осудят и правильно поймут. Не все рассказанное уже переболело у нее в душе и поэтому таким горьким чувством сопереживания отзывалось в их сердцах, что все трое не стеснялись слез. И она всё говорила, говорила...
           В то время Полину плохо спасали даже мысли о дочери и ее семье. Ведь там она находила себе приют только иногда, на ночь, считая, что стесняет молодых. Они тогда занимали тринадцатиметровую комнату в коммунальной квартире, ожидая решения своего квартирного вопроса. В своей же квартире ей было пусто и холодно, находиться в ней долго она не могла. А потому чувствовала себя бездомной и никому не нужной. Ей, кажется, не хватало воздуха и твердости в позвоночнике, она напоминала самой себе, порой, то бабочку, вдруг накрытую сачком, то одинокую отцветшую травинку, оставшуюся на скошенном поле и подвластную всем ветрам. Возможно, уже вскоре крепкое здоровье и время сделали бы свое дело – депрессия отступила, многое, ранее непривычное, стало нормой жизни, возникли бы другие настроения, появились новые желания.
           Но этого не случилось. А произошло непредвиденное обстоятельство: в ее жизнь вмешался случай. Он по-своему распорядился возникшей ситуацией…
          
          Международный женский день в этом же году оказался как для Полины, так и для всех в то время, рабочим днем, и мастер хлебопекарного участка решила поздравить свой женский коллектив с праздником в непринужденной обстановке после смены. Уютного места для этого сразу не нашлось, и она, вспомнив, что у Полины – свободная квартира, где вполне можно разместиться, предложила провести мероприятие у нее. Конечно, та не могла отказать, а, подумав, даже обрадовалась, пусть хоть что-то веселое войдет в ее дом. Так и сделали. Но женскому коллективу начальницей был приготовлен сюрприз: вместе с ней неожиданно для всех пришли двое мужчин – два ее брата…
           Они были встречены ликованием незамужнего, еще полного сил и здоровья женского общества, где для настоящего веселья не хватало внимания пусть даже и не холостых мужчин. Только Полина промолчала, накрывая на стол.
           Старший из них – Михаил, как стало впоследствии известно, имел тайную цель: присмотреть для своего младшего и самого любимого брата Лени подругу или спутницу в его не сложившейся личной жизни. Было известно, что у Лени пятеро детей и жена, которая уже много лет серьезно болела и, редко появляясь в доме, обычно вскоре снова отправлялась на лечение. Брату было жаль красивого и несчастного младшего, и он давно по-отечески заботливо «толкал» брата на решительный, в его понимании мужской поступок – не забывать о себе и помнить, что жизнь дается один раз. Но тот не реагировал на его наставления, был озабочен бытом и все прибавлявшимся, несмотря на нездоровье жены, семейством да скудостью своего заработка.
            Но этот весенний праздничный вечер вихрем вторгся в его жизнь, изменив все его представления… Вечер с поздравлениями в домашней обстановке пришелся всем по вкусу. Михаил – по характеру веселый и простой – руководил застольем, здесь нашлось место анекдотам, песням и танцам.
            Леня, как и остальные, попал под его влияние.  Он, вдруг оказавшись в центре внимания разгоряченных вином и музыкой женщин, ощутил в себе такой внезапный прилив неизрасходованных сил и скрытых желаний, что забыл обо всех проблемах, поняв, что он молод и красив. Если бы у него хватило на фантазии, он мог бы показаться сейчас себе медведем, пробудившимся от длинной таежной спячки и оказавшимся под весенним ярким солнцем перед запрудой с плещущейся рыбной стаей. Именно здесь и сейчас он почувствовал себя уверенно и счастливо. Возможно, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь и двадцатилетний семейный стаж он увидел, что, оказывается, есть и другая, не похожая на его, жизнь, с радостями, которых он никогда не испытывал. Но самое главное – он до этого вечера даже не замечал, что по земле ходят другие, кроме жены, женщины, с юности озаботившись пришедшими с ней проблемами. А сейчас женщин рядом было много, и все их радостные, румяные лица были обращены к нему и только к нему. От такого успеха у Лени голова пошла кругом – он упивался приобретенной свободой.
И в этот момент он увидел Полину… (Она не принимала активного участия в веселье, сидела за столом, с интересом наблюдая за всем происходящим). Он вдруг обнаружил ее тем специфическим мужским взглядом, который проявляется не столько зрением, сколько не осознаваемым внутренним чутьем, инстинктивно породившим в нем собственника и обладателя. Это чувство до сих пор не было ему известно.
          Леня, уловив интерес к себе и по-своему расценив его, вначале оторопел от мгновенной перестройки своего мыслительного процесса. А затем последующее уже совершенно не контролировалось им – он пустил в ход все свое обаяние, выражавшееся в тот момент, в долгих косых взглядах удивительно голубых глаз на Полину. Он ее гипнотизировал, совершенно оглупевший от наполнивших его в одно мгновение до всех краев чувств.
          В его голове, кажется, и не мелькнула мысль, что он не просто знал ее раньше, а что они виделись каждый день на работе. К тому же, он даже был знаком и разговаривал несколько раз когда-то с ее мужем по поводу продажи лодки, и тот сочувственно и одобрительно отнесся к нему…
          Полина была немного польщена внезапным вниманием, в общем-то, красивого молодого мужчины, просто Леньки, как звали его все в цехе. Это ее, взрослую женщину, намного старше его, сначала слегка развеселило, а необузданность желаний в его взглядах затем настроила почти лирично. Полине все выражения отяжелевших глаз в ее сторону, показались тогда сиюминутными, под настроение общего веселья.
           Но было уже поздно, Леньку захлестнуло и понесло на могучих крыльях неизведанное им испепеляющее чувство. И к концу вечера он ощутил себя всемогущим защитником потерявшей опору в жизни, овдовевшей Полины.
 
           Елена Ивановна с замирающим от огорчения сердцем слушала племянницу. «Видимо, ничего случайного нет в жизни, каждый человек движется в своем, свыше данном круге, по какому-то неизвестному ему пути. И дело обычное – два круга жизни соприкоснулись, блуждая в пространстве отпущенного им времени, и даже соединились, образуя общий. Это судьба. Так и возникают семьи и счастливые, и несчастные. Вот и у нас с тобой, Полина, семьи есть, а счастья нам с тобой почему-то не дали. Наверное, наше счастье – это то, что у нас есть. Может, нам и давали другое, да мы с тобой его не рассмотрели, а позволили себе иметь то, что имеем».Так, примерно, можно представить то, что думала Елена Ивановна, размышляя о роковых встречах и человеческом счастье.

            А встреча Полины и Лени оказалась действительно судьбоносной. Позволив ему однажды войти в ее жизнь, она уже не смогла избавиться от его вторжения.
           Шло время: полгода, год… Понимая нелепость их союза, Полина предпринимала попытки разрыва отношений. Она уже набиралась сил на защиту себя и не была той первоначальной жертвой встречи, но все-таки их, этих сил, было недостаточно под диким напором пробудившихся страстей Лени. Не смогли ей помочь в этом и дочь с зятем. Поборовшись некоторое время с «варягом» и устав от этой борьбы, они поняли бесполезность затеи путем убеждений, уговоров и взывания к здравому смыслу Лени побудить его оставить Полину в покое. Поэтому их решение было единственным: скрыться Полине из его поля зрения, хотя бы на время – втайне от него уехать, например, к Елене Ивановне, а дальше – время покажет, что делать. И тогда заплаканная Полина купила чемодан и, сложив в него только самое необходимое, словно беженка, двинулась из обжитых мест. Через неделю она, обрадованная приобретенной свободой и встречей с родственниками, уже была здесь, у тети.

           Мудрая и предприимчивая Елена Ивановна, понимая противоречивость Полиного настроения, сочувствовала ей всей душой. Но сейчас они с Федей не знали, чем можно помочь ей, да и не представляли, как Полине следует поступать дальше. Затем, поразмыслив, решили, что не стоит заглядывать далеко в будущее, пусть немного поживет у них, ее нужно отвлечь от проблем – повозить по знакомым, но почти забытым ею местам города, по немногочисленной родне, а о будущем можно будет подумать позже. «Решение должно прийти, когда созреет», – подумала тогда Елена Ивановна. Она редко ошибалась.
Сидя за столом, все трое, наговорившись, слегка устали.  Ясный осенний день бабьего лета перевалил за полдень – потемневший прямоугольник восточных окон едва освещал квартиру.
          Решив отдохнуть, Елена Ивановна с Федей разошлись по своим постелям. Прилегла и Полина на раскинутом для нее удобном диване – дальняя дорога поездом была не из легких. Пригрелась, задремала… Неожиданно и близко, в воздухе перед ней всплыло лицо Лени: его кристально-голубые глаза и черные кудри над белым лбом.
            – У нас в роду много кровей намешано: и русская, и украинская, и греческая, а моя бабка – мать отца – была цыганкой, – произнесли его губы четко и хвастливо, исказившись в усмешке.
            Она удивилась, хотела встать, но он заботливо сказал:
            – Спи.
            И она заснула крепким сном, будто он снял печаль с ее сердца.

            Все трое спали недолго, а отдохнув, дружно принялись готовить ужин. Незамысловатый, но всегда сытный и вкусный стол, который сооружала Елена Ивановна, когда бы к ней не пришли гости, и раньше удивлял Полину. Покрытый накрахмаленной до хруста скатертью, стол имел праздничный вид даже в будни, и при самом скромном достатке – как часто бывали такие времена (!) – на нем всегда было что выпить и чем закусить всем, кто бы ни пришел. В этом не оскудевающем во времени столе заключалась тайна Елены Ивановны, которую Полина не постигла никогда.
           И сейчас он ломился от разнообразных салатов, фаршированных блинов и печеных пирожков с начинкой на все вкусы. Но основным коронным блюдом, как всегда, был наваристый рассольник, один из множества вариантов, которые были известны только Елене Ивановне, и, конечно, горячая вареная картошка с селедочкой  под зеленью и слабым уксусом.
           Снова присели за эту скатерть-самобранку, как тетушка называла свой удивительный стол. Выпили по глотку домашней ягодной настойки, чуть прикоснулись к одному, другому блюду, и потекла беседа, не торопясь, ведь сегодня никого не ждали в гости, родственникам только завтра сообщат о Полином приезде.
            Тихо накатывал вечер, приближая ночь.
            Включили телевизор: послушали новости, изредка перебрасываясь словами, посмотрели фильм, обсудили, что предстоит сделать завтра. Вот и закончились первые сутки пребывания Полины в этом гостеприимном доме. «Как тихо и спокойно, никто не кричит, ничего с меня не требует. Мне так не хватает последнее время этого в жизни», – думала Полина. Сердце же ее почему-то тревожно билось, возможно, чувствуя мнимость благополучия.

              Около двенадцати ночи, когда Елена Ивановна решила проверить – хорошо ли закрыта входная дверь, вдруг прозвучал звонок. Его, внезапно пробудившийся, искусственный голос был краток и силен. Как будто тяжелая рука, устав от работы, поставила последнюю печать: «Быть!».
             Елена Ивановна замерла на месте на полпути к двери, к ней неслышно придвинулись Полина с Федей, оглушенные возникшей в квартире тишиной…
           – Не открывай…, – прошептал Федя еле слышно, вдруг вспомнив утренние слова цыганки.
            Елена Ивановна решительно повернулась к нему, озаренная своей догадкой:
            – Сева… Это Сева пришел!
            При этих ее словах Федя стал еще меньше ростом и прислонился почти без сил к Полиному плечу. А Елена Ивановна, уже не обращая на них ни малейшего внимания, путаясь в своих замках, как в чужих, пыталась их открыть и все никак не могла это сделать, громко проговаривая вдруг незнакомым звонким голосом:
 – Сева, я иду… Сева, я сейчас!
           Наконец, замки поддались, и рывком, чуть не плача, Елена Ивановна распахнула дверь.
Перед ней стоял… нет, не Сева… а незнакомый мужчина.

           Мужчина некоторое время смотрел на нее непонимающим усталым взглядом, затем медленно перевел его на двоих, замерших в сумраке коридора.
Глаза его расширились, и, кажется, озарив всех своим голубым светом, он внезапно, в мощном и стремительном порыве шагнув через порог, кинулся к Полине и сквозь слезы прокричал:
          – Любовь моя, любовь моя… Наконец-то я нашел тебя!
          Это был Леня.
          Потрясение было всеобщим.

         Утро следующего дня, заглянувшее в квартиру Елены Ивановны, было хмурым и ветреным. Неизвестно откуда взявшиеся потоки холодного воздуха штормовыми порывами срезали остатки охряных листьев с деревьев во дворе, и с жестяным ворчанием гнали их по тротуарам и дорогам. Осень, похоже, закрывала свой бархатный сезон, уступая место ранней зиме.
Резкое изменение погоды передалось, кажется, и людям, наполнив их тревогой и беспокойством.
          В квартире Елены Ивановны все заснули только под утро, взбудораженные ночным вторжением Лени, проведя ночь в обсуждении его приезда. Изумленно слушали, как малограмотный Ленька совершал свой необычный вояж в поисках Полины. Самое непостижимое, при этом, для всех заключалось в том, как, никогда не выезжавший из города и даже редко пользующийся автобусом, он смог в такой короткий срок посетить ее дальнюю родню на Дону, а теперь оказаться здесь, на Волге! К тому же он преодолел все эти расстояния самолетом, найдя нужные адреса в старых письмах и праздничных открытках, когда-то присланных Полиной семье.
          Полина была оглушена его приездом.
          А Елена Ивановна, весь следующий день, делая самое необходимое по дому, только и могла, что молча смотреть на Полину, вздыхать и сразу утратив бодрость, погрузнев. Федя же наоборот был свеж и счастлив, он с удвоенной силой хлопотал по хозяйству, тайно радуясь за себя. Ему вторил Ленька, сразу обретя уверенность и солидность.

           Прошло несколько дней. И Полине ничего не оставалось делать, как собираться в обратный путь, другого варианта ей судьба не уготовила. Она была ни радостна, ни грустна: она была подчинена ситуации неизбежности, как подчиняется человек силам стихии – огня, ветра, воды, понимая, что это не последний сюрприз от Леньки. Но тогда она и представить себе не могла, сколько испытаний уготовано им в дальнейшем жизненном пути, и какую сердечную ценность приобретут в них минуты и даже мгновения радости, осветившие их совместное движение до глубокой старости. И только, пожалуй, за счет которых, это долгое движение и состоится…

           Поезд на Дальний Восток уходил вечером, и Елена Ивановна с Федей решили проводить своих гостей до вокзала.
Елена Ивановна тщательно одевалась, для нее эта поездка была событием. Во-первых, она прощалась с племянницей, не зная, когда они встретятся вновь. А во-вторых, она не была на вокзале с того далекого незабываемого для нее послевоенного года…
          Такси, рассекая ночные высокие огни большого города, увеличенные чистым и свежим воздухом поздней осени, быстро домчало их до вокзала.

          Вокзал сверкал в ночном пространстве неоновым светом, переливаясь желтым и голубым, как фантастический кристалл, поставленный в людской муравейник.
          Елена Ивановна с удивлением и волнением, как при встрече со старинным другом, ступила на его территорию. Она ожидала увидеть чуть ли не призрак старого времени – немого, но знакомого свидетеля событий, которые ей довелось пережить. Но он стал другим, и даже, кажется, дух старого здания изменился. «Да ты помолодел, друг мой! А я видишь, какая стала? Что же я рассчитывала здесь увидеть? Ведь с тех пор прошло уже тридцать пять лет – половина жизни, душа же моя осталась прежней. И на память не жалуюсь», – так она мысленно обращалась к вокзалу, как к живому существу, рассматривая и оглядывая его.
          Как известило вокзальное радио, поезд уже ждал отъезжающих на посадку, куда и двинулись все четверо: Полина, поддерживая под руку Елену Ивановну, обе под присмотром Феди и бдительного Лени.
          Нужный вагон оказался напротив вокзала, и они быстро определились со своими местами, поместили скромный багаж – еще совсем новый Полин чемодан да сумку с провизией на длинную дорогу. Стали прощаться. Женщины, обнимаясь, тихо плакали. Вот закончились последние слова и поцелуи. И теперь уже Леня, на правах хозяина, провожал Елену Ивановну с Федей из вагона.
          А спустя минуту, поезд почти незаметно тронулся с места, и затем деловито, уверенно двинулся в путь, увозя проблемы своих пассажиров в другие, возможно, более счастливые и радостные места.

           Расходились по своим делам провожающие. И только одна пара – женщина с клюшкой, поддерживаемая мужчиной в великоватом для него пальто – долго не двигалась с перрона, ожидая, когда красные огоньки последнего вагона медленно уходящего состава не растворились в черноте ночи.
           Потом Елена Ивановна с Федей медленно и молча побрели к выходу в город, думая каждый о своем.

          Она вспомнила, что перрон послевоенного вокзала был дощатым и не таким огромным, как сейчас, он был размером с его центральную часть, а дальше в обе стороны площадь была засыпана щебнем, вперемешку с землёй. Тогда над вокзалом стоял неистребимый запах горящего угля. А когда паровоз подавал состав, он выплевывал из своих недр клубы белого пара и черного густого дыма, оседавшего на всем, попадавшем в его окружение.

          Память Елены Ивановны сохранила мельчайшие детали того единственного и неповторимого летнего дня. Сейчас воспоминания не просто ожили и приобрели голоса и краски, они полностью поглотили ее сегодняшнюю, мгновенно унеся в незабываемое время. Тогда ее звали Леной, Леночкой…
          Она вдруг увидела себя, как бы, со стороны – молодой, темноволосой, с модной в то время гладкой прической, обрамлявшей свежее розово-белое лицо с ямочками на щеках. Вот она в  нарядном светлом крепдешиновом платье быстро вышла на перрон, сжимая в руках ручку черного ридикюля, радостно светились спелыми вишнями глаза. Огляделась. Перрон был почти пуст.
           Ее дорогу пересекал инвалид на низенькой тележке на шарикоподшипниках; у него, кажется, до паха не было обеих ног. Он упирался кулаками в дощатый настил, передвигая свое тело в нужном направлении. При каждом его движении ритмично скрипела тележка, бряцали ордена и медали на груди офицерского кителя.
           Неподалеку, у самой вокзальной стены, мужчина в полувоенной форме, небритый и заросший рыжей шевелюрой, продавал самодельные деревянные игрушки. Около него стояла женщина с ребенком лет пяти. Мальчик попеременно пробовал весь его незамысловатый арсенал: бабочку на длинной ручке на колесиках, взмахивающую при каждом движении крылышками, разноцветные мячики, подпрыгивающие на резинках. Женщина заинтересованно рассматривала деревянную шкатулочку, попеременно открывая и закрывая ее. Весь этот товар, выкрашенный фуксином и зеленкой, а затем покрытый бесцветным лаком, ярко и призывно блестел на солнце, радуя покупателей.
          Откуда-то из-за угла возник звук саратовской гармошки, заигравшей лихую плясовую, но никого не веселили, видно, кроме гармониста, ее визгливые колокольчики.
         Зной летнего полдня стоял над вокзалом, ни малейшего дуновения ветерка.
         Лена остановилась у самой кромки перрона, оглядываясь и всматриваясь вдаль. Она ждала Севу и поезд.
         Постояв так некоторое время, она не обнаружила никаких изменений в своем окружении – Сева все не появлялся, не было ни  поезда, ни спешащих к нему пассажиров.
         Взглянув на привокзальные часы, она поняла, что уже почти час находится здесь. Не понимая происходящего, Лена пошла на вокзал. Там она с трудом разыскала дежурного, спокойно жующего свой бутерброд. Прервав его обед, выяснила, что поезд, к которому ее должен здесь ждать, как договорились, Сева, уже часа два в пути на Урал…
         Лена не сразу поняла значения слов, сказанных дежурным, а, поняв, что поезд ушел и «такого же поезда» уже не будет никогда, пошатнулась, сознание почти оставило ее. Она бессвязно спрашивала у дежурного:
        – Как же так?.. Где Сева?.. Где наши вещи?..
        Ее посадили на табурет, дали воды, похлопали по щекам, приводя в чувство. Она все так же бессмысленно повторяла:
        – А где Сева?.. Где наши вещи?..
        Позвали медработника, он дал понюхать ей нашатырного спирта…
        Лена, понемногу приходя в себя, рассказала, что ее муж – Сева, от которого она вчера получила телеграмму, приказал ей срочно собрать вещи, быть готовой к переезду, так как его воинская часть перебазируется на Урал, и ждать его. А сегодня он, приехав рано утром домой, наскоро поздоровался с ней и погрузил заранее приготовленные вещи в ожидавшую его машину. Лене же сказал, что поедет оформлять багаж, а она должна подойти к 13-00 часам к поезду, здесь он ее будет ждать.
         Выслушав рассказ Лены, дежурный, бывший офицер-пограничник, возмущенно произнес:
         – Негодяй – твой Сева! Он обманул тебя. Он тебя бросил! Поезд ушел еще в 12 часов.
         – Нет, нет, не может быть! Сева только сегодня вернулся с фронта домой. Он всю войну прошел, был ранен… Он не мог так со мной поступить! – С плачем Лена защищала мужа.
         Сердце не принимало жестокую правду.
         Ей посоветовали идти домой, возможно, у мужа как-то переменились планы, и он уже ждет ее там. И она, встрепенувшись, сразу ухватилась за эту слабую надежду и поспешила домой.

          Комната в бараке, которую еще за пять лет до войны получил молодой лейтенант для своей семьи, встретила ее беспристрастным ответом на все вопросы: там Сева больше не появлялся. С ним исчезли и все ее скромные пожитки, сложенные в коробки из-под папирос «Беломорканал». В одну из них была упакована самая большая ценность Лены – ручная швейная машинка «Зингер», немецкая, безотказная в работе с любой тканью. Она была, можно сказать, кормилицей Лены, шьющей на заказ всю войну.
          Лена присела на оставшийся старый венский стул… Она призвала все свое мужество, чтобы не плакать. Конечно, она не просто не ожидала «такого» от Севы, она совершенно не была готова к его отсутствию в своей жизни. Это было странное чувство, ведь она знала, что могла потерять его в любой день ушедшей войны, но не принимала, не думала, да и не желала осознавать тогда этого до конца. Она ждала его всем своим сильным чувством преданности их любви. Она сберегла свою женскую чистоту и, возможно, своей верностью хранила его жизнь в той кровавой и жестокой круговерти войны, где он находился целых шесть лет. Но его обман… значит, что она не сохранила их любовь.
          Лена достала из своего ридикюля все, что у нее осталось теперь: документы, немного денег и небольшую стопку фронтовых писем от Севы, сложенных треугольниками. Их было всего восемь. Четыре из них пришли в первый год войны, они были полны любви и заботы. До его ранения она получала и его офицерский продовольственный аттестат. Сева лежал в госпитале, где чудом сохранили ему ногу, она его навещала там и, дождавшись выздоровления, во второй раз отправила на фронт.
         После этого от него пришли еще два письма, более сухие и отдаленные. Но Лена старалась этого не замечать. А потом он замолчал надолго, до тех пор, пока она, сделав запрос в его войсковую часть, не получила от него письмо, в котором он просил не беспокоиться о нем, так как он жив и здоров, а затем пришло и последнее, уже после войны. Он ей сообщил, что ему присвоили очередное звание – полковника, и он остается служить в Германии в интендантской части. Письмо не было холодным, но показалось ей хвастливым и бесчувственным к ней. Она ответила ему всегда горячим ожиданием встречи.
          И вдруг вчера пришла телеграмма от Севы, из которой она узнала, что он проездом к новому месту службы сегодня заедет за ней и вещами. Лена была счастлива, что наконец-то кончилась ее одинокая и трудная жизнь. Собралась она быстро, а комнату и мебель оставляла для Полины, которая недавно вышла замуж. Все складывалось так прекрасно!
          А теперь, всего два часа спустя, от радости и счастья не осталось ничего: она потеряла в жизни все, что имела, что желала, того, кого любила и боготворила. Она была выброшена как ненужная и лишняя вещь в пути.
«Сева, Сева, Севушка… Нет, не верю, что это произошло с нами! Помнишь, как нам было хорошо, как ты меня обожал и считал самой лучшей женушкой на свете? Сева…», – Лена мысленно взывала к Севе, но ответом ей была тишина.
          Она еще посидела, приткнувшись как-то боком к спинке стула, не ощущая своей неловкой позы и времени. И решила идти, пока еще не зная куда. «Надо уйти отсюда. Быстрее на улицу, к людям. Иначе сойду с ума», – выходя из комнаты и по привычке закрывая ее на ключ, думала Лена.

           В каком-то забытьи она брела, бежала, может быть, ехала на автобусе, она потом не могла четко вспомнить этого, но пришла в себя, когда поняла, что находится на вокзале.
          Да, правильно, кроме этого места, ей идти было некуда. Здесь она не нашла, здесь всё потеряла, и здесь скрыта тайна исчезновения Севы, которая больше всего на свете сейчас мучила ее. Она чувствовала своим, вдруг возникшим обостренным чутьем, что только вокзал поможет раскрыть все неизвестное для нее,  что только здесь она получит ответы на свои вопросы.

           И снова она стоит на дощатом настиле, на краю перрона…

           Отсюда несколько минут назад отошел какой-то пассажирский состав и, проводившие его люди, неторопливо расходятся, перрон пустеет. Вот маневровый паровоз гукнул рядом, предупреждая о своем появлении, и, обдав ее густым паром, отправился к своим товарным платформам. Лязгнули буфера, и платформы задвигались, выполняя свои, непонятные для посторонних, маршруты.

           Послеобеденное солнце продолжало все так же нещадно палить.
           Снова, как и раньше, раздались звуки, ставшей Лене ненавистной саратовской гармошки, с равнодушным визгливым звоном колокольчиков…

           Лена очнулась от своих дум, поняла, что невыносимо хочет пить, жажда пылающей пеленой окутала ее, не разрешая думать ни о чем другом. «Где-то должна продаваться газировка», – с этой единственной мыслью она оглядывала вокзал воспаленным взглядом. Ноги понесли ее к выходу в город.
          Здесь, в тени высоких лип, она действительно обнаружила тележку под белым зонтом с продажей газированной воды.
          Прохладная газированная вода с клюквенным морсом немного охладила ее.
          Допивая второй стакан, Лена вдруг увидела совсем недалеко от себя, на обочине привокзальной площади, военную машину, похожую на ту, на которой Сева увозил вещи. Всмотревшись, еще не веря своим глазам, поняла: да, это была именно та самая машина с открытым верхом и немолодым водителем в солдатской форме, который сейчас ремонтировал колесо.
         Лена рванулась к этой машине, как к месту своего единственного спасения, но ноги, ослабев, не слушались ее.
         Медленно подойдя к водителю, она остановилась рядом. Тот оторвался от работы, снизу посмотрел на нее, узнал и выпрямился. Как виновный в чем-то, он молчал, наклонив голову и вытирая руки тряпкой.
         Лена, прервав молчание, охрипшим голосом произнесла:
         – Говори, что знаешь…

         Шофер, с трудом находя слова, рассказал, что встретил Севастьяна Павловича утром вот здесь, на площади, когда тот искал машину, чтобы привезти вещи.
        – Он очень торопился, нервничал. Сразу узнал меня, все-таки сколько лет мы с ним знакомы… Вот и повез я его к вам домой, я ведь и не знал, что он не с тобой едет. Это выяснилось позже, когда уже на перроне начали вещи сдавать в багаж. Тут к нему и подошла его… женщина.
         Сначала я не придал этому значения, мало ли, кто с кем разговаривает в этой толчее на вокзале. Но потом понял, что все это неспроста – она была беременна, уже сильно заметно, и все держалась за его локоть, цеплялась за него.
          Когда вещи сдали, он сказал мне подождать, а ее отвел в вагон и там оставил. А потом вышел, мы с ним покурили, вот видишь, он дал мне пачку «Казбека»… Сказал, что она – жена ему законная. Как только стало известно, что забеременела от него, так и приказали жениться, зарегистрировали их прямо в части, вроде, деваться ему некуда было…
         Вы же с ним не расписаны… В общем, вот так. Ты меня прости, Христа ради. Если б знал, что так выйдет, не согласился бы ни за какие деньги его везти. Я же тебя знаю смолоду, ты – хорошая жена, и мне стыдно за него.

        Лена была поражена словами водителя,  бывшего соседа по бараку, но, собрав все свое мужество, не проронила ни слезинки, только медленно и молча пошла по дороге.
        Дома она слегла в жесточайшей лихорадке: ее трясло в ознобе при высокой температуре, сразу ослабев, она была на грани смерти несколько дней. В полубреду она все прижимала к груди своего не рожденного ребенка, от которого избавилась, сделав подпольный аборт по настоянию Севы в первый год их совместной жизни. Запекшиеся губы шепотом повторяли:
        – Расплата…, расплата пришла… за грех… смерть твою…
        За ней бережно ухаживали тогда Полина и соседки. И ее организм вынес потрясение, Лена выжила. Только после этого появилась снежно-белая прядь в ее черных волосах.

        Прошло несколько лет. Лена все так же, как и раньше, продолжала жить в бараке. С годами она простила Севу, в душе оправдав его, считая жертвой обстоятельств; для нее он остался родным человеком, мужем, ведь ближе его у нее не было мужчины. А потом в жизни Елены Ивановны появился Федя. Как она говорила, он «прибился» к ней – одинокий, худенький и слабый здоровьем человек, заброшенный в город войной из Молдавии. Он однажды пришел из домоуправления по ее вызову починить дверь, да так и остался. С ним она зарегистрировала брак и приняла его фамилию, затем они переехали в новую квартиру, постепенно стали налаживаться семейные отношения.
 
        Жизнь Елены Ивановны, как жизнь многих людей, сложилась из двух частей – «до» и «после». Прожив после тех катастрофических для нее событий еще долго, она так и не смогла забыть свою единственную любовь – Севу. И даже на закате своих дней, она трепетно ждала его с нерастраченным чувством той молодой девушки, которая впервые увидела щеголеватого лейтенанта в только что сшитой форме, поразившим ее воображение на всю оставшуюся жизнь…

         Медленно, под впечатлением воспоминаний и прощаний, пожилая пара уходила с вокзала в ночь.