Сказ второй

Сказ про то, как Кузьма Васильевич опосля смерти ожил.

Я на ту пору токо лето как мужнею была.
Жил от нас по суседству мужик Кузьма Васильевич. Баба-то у его, Настасья, из Немтырёвых. Не скажу, чоб шибко богаты были, но ничо, хозяйство-то крепко, мужик работящий да уж больно прижимист был. Бывало мясо продавать в город на базар поедет, почнёт его рубить, и ежели хошь махонькая косточка отлетит, чичас её в карман, а ежели мяса куса кусочек - чичас себе в рот. Мужики-то ему: "Ужо пронесёт тя!" А он им: "Ничо, в русском брюхе и долото сгниёт."

Дома у его всё на замках было, а ключи на поясе носил. Муку, масло, соль аль другой какой продукт Настасье кажно утро сам выдавал. Девок у их трое было да Митька, парнишка летов десяти. Две старши-то девки уж навыданье. Бывало оне на беседу засобираются да и давай просить: "Тятенька, дай одёжу другу!" Кузьма Васильевич коды даст, а коды скажет: "Нечо зазря хорошу одёжу таскать!" Девки поревут да в старой и пойдут.
По деревне идёт, всяку палочку подымет да с собою прихватит. Бабы меж собою бывало смеялися: "Кузьма Васильевич, поди, на двор по нужде сходит и то глядит, куды бы дерьмо с пользою пристроить."

Вот раз, вокурат в жатву, Кузьма Васильевич по какой-то надобности в город ехать собрался. Уж, верно, велика надобность была, коль такой хозяин в страдну пору поехал. Город от нас недалече был. Поехал он в ночи, чоб к обеду воротиться.
А утром Настасья токо печку затопила, еще и скотину во двора не согнала, слышит, колокольчик брякнул. Она в окошко глянула, а у ворот ихний Воронок стоит. Настасья подивилася: "Эвон, как Кузьма Васильевич скоро обернулся!" Да чичас всех будить давай: "Дунька, самовар ставь! Нюрка, портянки чисты неси! Маруська, воду готовь! Митька, ступай, лошадь у тятеньки прими!" Сон по утру уж больно сладок. Оне бы так ещё и понежилися да, как про тятеньку-то услыхали, всех, ровно ветром, с постелей сдуло. Уж шибко суров Кузька Васильевич был. С им разговор короток - чичас за волосья натаскает. Настасья и сама давай скореечи молоко цедить, хлеб резать. Мужу-то с дороги поснедать надобно.
А тута Митька ворочается да и говорит: "А тятенька-то в телеге лежит, ровно неживой." Настасья на его прикрикнула: "Чо мелешь-то, Омеля?!  Умаялся, поди, тятенька да и почивает! Режь  хлеб, сама пойду!"
Вышла за ворота и видит - верно, ровно неживой лежит. Она к ему, за плечо тронула, а он неживой и есть. Настасья-то крикнула да и сама замертво упала. Тута девки с Митькою выскочили, суседи выбежали, Настасью водою давай отливать.
Отлили её, а она и давай голосить: "Кормилец ты наш! На кого ты нас покинул?! На кого оставил?!" Девки тож в голос заревели. Тута уж вся деревня собралася. Бабка Вера к личине Кузьмы Васильевича зергало приставила да этак-то и сказала: "Без сумленья, неживой!" Настасья сызнова запричитала да на мужа-то упала. Тута уж все бабы заревели. Горе-то како! Енто чичас эвон сколь баб без мужиков живут и ничо, а прежде без мужицких рук было не прожить!

Настасью насилу от упокойника-то оторвали да в избу увели. Кузьму Васильевича тож занесли, Митьку за крёстной послали. Крёстна пришла, Кузьму Васильевича обмыли. Ключи с пояса сняли, сундук открыли да оттудова исподне ново достали, костюм тёмно-синий магазинный, сапоги хороши. Упокойника-то, ровно жениха, обрядили да на стол положили. А домовины-то и нету! Уж насилу крёстна Макара Ивановича упросила домовину на завтрева сработать.

Время-то страдно, все от мала до велика в поле. Настасья день погоревала да к поминкам кой-чо поготовила, а на другой день в поле с девкам пошла. В страдну-то пору один день всё лето кормит. Крёстна им в помощь своех двух девок прислала. С  упокойником прежде дни и ночи сидели, его одного оставлять не можно. Да кто тута сидеть-то станет? Все в поле. Вот Настасья  Митьке и наказала: "От тятеньки не отходи!" А Митька-то чо? Малой ещё! Он этак рассудил: тятенька-то неживой, мамоньке не скажет, пойду-ка я в заулочке посижу. Вышел он в заулок да ножиком палочку принялся стругать.

А Кузьма Васильевич лежал-лежал да и ожил. Опосля старики сказывали: этаки-то чудеса и прежде случалися. У одного барина дочка этак в церкви ожила. Видать костлява с косою тож ошибается! Вот и с Кузьмою Васильевичем, верно, у ей ошибка вышла. А как разобралися в небёсной-то концелярии, так и отправили его век доживать.
Вот открыл он глаза и понять ничо не могёт да и думает: "А чо енто я на стол забрался? А чо я срядный такой?" Сел, в окошко глянул, а солнышко уж к обеду. Тута он шибко подивился: "А чо енто я тута прохлаждаюся?!" Со стола соскочил да в кухню. Глядит: брага поставлена, в квашне тесто подымается. А снеди-то сколь наготовлено! А продукту-то сколь изведено! Он рукою к поясу, а ключей тама и нету. Кузьма Васильевич  шибко озадачился: "Чо тако-то?! Нешто почиваю я?!" Он в сени, а тама никого. Он на двор, и тама никого.Он в заулок, а тама Митька у заборчика присел да палочку стругает. Кузьма Васильевич на его и накинулся: "Ты чо, раз туды твою мать, без делу прохлаждаешься?!"

А Митька, как тятеньку-то увидал, к заборчику прижался, задрожал весь, побелел, ровно полотно, рот у его разинулся, а глаза на чело вылезли. Глядит Кузьма Васильевич, неладно чо-то с Митькою. Вот сменил он гнев на милость да и спрашивает: "Ты чо, Митенька? Захворал чо ли? " А Митька-то трясётся, слова молвить не могёт. Кузьма Васильевич испужался: "Нешто Кондрашка парнишку-то хватил?!" Вот он Митьке этак ласково: "Чо ты Митенька?! Чо с тобою, милый?! Я тебя бранить не стану. Хошь чичас тебе в лавке прямика куплю!"
Митька дрожать перестал да на тятеньку во все глаза глядит.  Кузьма Васильевич и давай его спрашивать: "А чо, Митенька, ноне у нас праздник какой? Чо снеди-то столь наготовлено?" А Митька этак тихохонько ему отвечает: "Не праздник, а похороны, тятенька." Кузьма Васильевич встревожился: "А кто ж помер-то?!" А Митька ему: "Так ты же помер-то, тятенька." Кузьма Васильевич и смекает: "Ох, неладно с головою у парнишки!" Да и давай у Митьки этак ласково всё выспрашивать. Митька-то, хошь через пень колоду, да всё и сказал. Тута уж у Кузьмы Васильевича глаза на чело вылезли. Он к Митьке: "Выходит, неживой я чо ли?!" А Митька ему: "Неживой, тятенька."

Кузьма Васильевич давай себя оглядывать, да тута его этак и подкинуло. Он и заорал дурным голосом: "Так енто чо же матка-то в ентом костюме хоронить меня собралася?! Вот дурья башка! Вот курины мозги! Костюм-то два раза токо и надёваный! А сапоги и вовсе новёхоньки! Митька, где матка-то?!" А тот ему: "Так оне, тятенька, жать с утра пошли."
Кузьма Васильевич на Митьку сызнова осерчал: "А ты чо без делу шляешься?!" Митька заревел да скрозь слёзы ему: "Так меня с тобою сидеть оставили." Кузьма Васильевич тону-то поубавил: "Ладно, опосля разберёмся- живой я аль нет. А ты без делу не шляйся! Вона, крапиву поросёнку дери!" А Митька: "Так нету уж поросёнка-то." Кузьма Васильевич так и опешил: "А куды же он девался-то?!" А Митька ему: "Так тебе на помин души зарезали." Кузьма Васильевич  уж не своем голосом заорал: "Вот дура-баба! Не поспел помереть, уж всё хозяйство по ветру пустила!" Из заулка-то выскочил да к полю побёг, токо пыль столбом.

А Настасья с девкам с утра спины не разгибали. Токо оне отдохнуть да поснедать сели, а Маруська-то, уж больно глазаста у их была, и говорит: "А кто енто вона по дороге-то так шибко бежит? Да, навроде, как тятенька наш!" Тута уж все увидали, и, верно, Кузьма Васильевич бежит. Да сердитый-то какой!
Девки горохом в хлеб брызнули, заорали, ровно оглашенные. А Кузьма  Васильевич давай кулакам грозить да тож орать: "Куды, кобылы, хлеб-то мять! Вертайтеся! Вот ужо космы-то вам с корнем выдеру!" А оне, ровно ополоумели, так через поле к крёстне и похлестали.

Настасья тож было за девкам припустилася. Да куды тама, больно грузна была, на самом краю и свалилася. Кузьма Васильевич коршуном на её налетел, за волосья давай таскать да  орать: "Дурья твоя башка! Курины мозги! Токо помер, уж всё хозяйство по ветру пустила! Ты пошто, раз туды твою мать, в костюме-то ентом меня хоронить собралася?! Пошто сапоги новы достала?! Митька бы опосля ещё енту одёжу износил!"
А Настасья за ноги его рукам обхватила, заголосила: "Уж прости меня, Кузьма Васильевич, бабу глупую да неразумную! В чём прикажешь, батюшка, в том и положу!" А Кузьма Васильевич ей: "Куды положишь-то, дура?!" Настасья слёзы платком утирает да отвечает ему: "Знамо дело, куды, батюшка! В домовину! Нешто думаешь без домовины тебя похороним?!" Тута Кузьма Васильевич осерчал пуше прежнего: "Нешто и домовину уж сторговала?! Сколь дала за домовину?!" А Настасья ему: "Ещё токо сговорилася с Макаром Ивановичем за мешок пшеницы да за курицу." Кузьма-то Васильевич ворогом заорал: "За цельный мешок да ещё и за курицу?! Этак ты нас по миру пустишь! Половины мешка - и то много будет! Вор! Чистый вор! Видит, баба - дура! Вот я его ужо!" Развернулся он да к деревне побёг.

По деревне  бежит, Макара Ивановича, на чём свет стоит, рюмизит. А в деревне-то одне старики со старухам немощны  сидят на завалинках да за дитям малым приглядывают. Их и на улицу-то уж под руку выводили. А, как увидали оне Кузьму Васильевича, дитёв в охапку схватили да, ровно молоды, в избы побегли. Видано ли дело: упокойник по деревне бегает!
Кузьма Васильевич прямиком к Немировской избе. Калитку - ногою, ровно татарин, в заулок ворвался. А Макар Иванович домовину уж тама сколачивал. Как Кузьму-то Васильевича увидал, так молоток из егодных рук и вывалился. Рукам-то замахал да на Кузьму Васильевича: "Чур, меня! Чур!" А Кузьма Васильевич ему: "А-а—а! Старый вор! От меня не отчураешься! За енту чо ли домовину-то мешок пшеницы да курицу просишь?! Вот бесстыдна харя!" Макар Иванович в избу кинулся да из-за двери давай кричать: "Не тронь меня! Задарма бери! Токо не доработана она ещё!" Кузьма Васильевич малость подобрел: "Эвон каку песню завёл! Ежели задарма, то можно. А коль не доработана, ничо. Сам доработаю." Взвалил домовину на спину, а крышку взять не могёт, рук не хватает, да и говорит: "За крышкой опосля зайду."

За калитку вышел, а тама уж вся деревня собралася. Молва-то, ровно птица, летит. Люди в поле работу покидали да на ожившего упокойника глядеть прибегли. А Кузьма Васильевич им: "Чо на помин моей души припёрлися?! Рады, поди, надармовщину-то поснедать да пображничать?!" Люди-то  от его, ровно от чумного, шарахнулися.
А тута батюшка с кадилом пришёл, давай молитвы читать да дымом-то из кадила Кузьму Васильевича окуривать. А Кузьма Васильевич ничо, токо домовину на земь поставил. Батюшка кадилом махал, махал, а опосля к Кузьме Васильевичу подошёл, ухо ко груде приложил да этак-то и сказал: "Живой он!"

Тута из-за забора Макар Иванович выскочил да и давай орать: "Живой?! А коль живой, домовину вертай!" А Кузьма Васильевич в домовину вцепился, вертать её не желает. Макар Иванович его за бороду, тот его. Насилу их розняли.
Тута Настасья подбегла да в ноги мужу повалилася, заревела от радости: "Живой, кормилец! Живой! Слава тебе Господи!" Кузьма Васильевич поднял Настасью да дал ей себя увести.

Кузьма Васильевич  опосля поболе двадцати летов ещё прожил. Сказывали, добрее сделался. Да токо, как браги примет, чичас Настасью за волосья таскать примется. Всё костюм-то, сапоги да поросёнка ей простить не мог.