Жизнь, слёзы, любовь

                Жизнь, слёзы, любовь 


«Я люблю тебя! Слышишь…
  Я люблю тебя! Видишь…
  Я люблю тебя! Знаешь…
  Как тоскует мой дом.

  Я хочу тебя! Слышишь?
  Увидеть на крыше
  И успеть тебе крикнуть: Давай, ещё поживём!»
                С.Сурганова «Предчувствие смерти»

Нет.
Неет…
Нееет!!!
И опять, шёпотом, хриплым и страшным: «Нет…» Подняла руки, закрыла глаза, чтоб не видеть испуганных лиц детей. Опустилась на траву.
– Мамочка, не плачь… – дрожащий голос Алёнки.
О чём она? Я ведь не плачу. Просто перестало биться сердце. Просто всё окружающее стало серым, а звуки исчезли. Всего-то!
– Рассказывайте, – попросила и удивилась равнодушию своего голоса.
– Мам, встань с травы, пошли в дом, – это уже Глеб, сын. Смотрит спокойно, но голос выдаёт чувства, срывается, дрожит.

Да. Не нужно пугать детей. Им и так за год досталось всякого.

– Ну, рассказывайте, – повторила, когда уже зашли в дом и сели на диван.
Дочка не сводила с меня тревожных глаз, готовая сорваться и броситься утешать. Страшно представить, как им это всё было услышать. Ну да, не совсем дети, подростки уже, шестнадцать и семнадцать лет. А до этого… ладно, не нужно вспоминать. И так больно. Всем больно.

– Да что рассказывать, – Глеб отвёл глаза в сторону. – Приехали к бабушке. А она говорит, что Ирина умерла. Похоронили уже.
– Когда?
– Две недели назад.
Тишина. «Две недели назад. Две недели назад…» Заело пластинку в голове. Второй страшный удар за год. И мама ничего не сказала. Сестрёнки моей, младшей, единственной, которая немного не дожила до тридцати, нет больше на этом свете. А мне было отказано в праве проводить её в последний путь, попрощаться. Моя Ира, Иринка, Ириска-конфетка.

Я не спросила, почему мне ничего не сказали. Это мама. Моя мама. Она такая. Я тогда ещё не знала, что долго не смогу заплакать или засмеяться. Три года. Долгие, бесконечные три года, чтоб их! – я буду окаменевшей. Буду душить себя. Стараться не впасть в дичайшую истерику. Не возненавидеть и не проклясть. Маму. Свою маму.
«Нерождённые слова горло теребят.
 Я училась убивать,
 Начала с себя.»

***  ***
– Мама, почему ты ничего мне не сказала? Я ведь не на другой планете живу.
– Не хотела тебя тревожить.
– Не хотела? Ты хоть представляешь, как мне сейчас?
– Анечка, только не начинай. Вечно ты скандалишь.
– Мама, как ты могла?
– Ну а что я могла? Сказала бы тебе, что она и дальше наркоманит. Ты бы потащила её к врачу. Поставили бы на учёт, положили в больницу. Все бы узнали, что она наркоманка конченая. Ты этого хотела?
– Да, мама. Я бы именно так и сделала. И это хоть призрачный, но шанс. А теперь моей Иришки нет. И всё равно все знают, от чего она умерла. Шанс, мама, шанс…
– Ты всегда думаешь только о себе. Знаешь, как мне было тяжело? Как она тащила всё из дому? А когда они с Колей ушли к его маме, хоть стало легче.

Это мама. Моя мама. Дальше я просто слушала. Сквозь шум в ушах доносился голос мамы. Она рассказывала, какое красивое покрывало купила в гроб. Какая усохшая и маленькая лежала сестричка в том гробу. О тёплом весеннем дождике на кладбище, о красивом месте. Наверное, у меня были совсем пустые глаза, потому, что она обиделась на моё невнимание и назвала меня эгоисткой. Я согласилась. Давно уже не пытаюсь вклиниваться в поток бесконечных слов. Да, был дождик. Да, батюшка красиво пел. Да, хорошо, что на пригорке, а не в низинке. Да, мама, тебе было тяжело.

Нет. Нееет… Неееет!!! Но это в душе. Когда душа кричит, никто не слышит. Тихо она кричит, беззвучно. И только звон в ушах. Но это пройдёт. А потом, лет через десять, мама будет у меня в гостях. Она ляжет, возьмёт книгу, я увижу обвисшую кожу на её закинутой за голову руке. И по сердцу полоснёт – а ведь она уже приближается к черте. Я уйду в лес, чтобы вволю наплакаться от жалости к ней. И к себе. И начну с радостью слушать её бесконечные рассказы обо всём и ни о чём.
Ведь это мама!
Моя мама.

***  ***  ***

– Людочка, здравствуй! Это я договаривалась с тобой о встрече. Я – Аня, сестра Ирины. Есть у тебя хотя бы полчасика?
– Здравствуйте! Да, конечно, мы же договорились.
– Давай тогда заглянем в кафешку? Она тут, недалеко от больницы. Я тебя кофе угощу…
Мне страшно начинать разговор. Руки уже холодные. Хочу знать и боюсь. Людочке тоже немного не по себе. Совсем юная девушка. Хорошенькая, хрупкая. Медсестра, которая была с сестрёнкой, когда, а… не могу.

Я беру кофе. От пирожных девочка отказалась. Ну, да, такой разговор. Она тревожно посматривает на меня. Боится, что буду плакать?
– Не бойся, я плакать не буду. Просто расскажи мне.
– У вас такие глаза… Вам больно?
– Да. Но плакать я не буду. Обещаю.
– А можно спросить?
– Конечно.
– Вот Коля, что был возле неё всё время – он кто? Правда, муж?
– Да.
– Ужас какой!
Молча соглашаюсь. Ужас. Самый натуральный ужас. Тот, который гасит звуки, делает всё бесцветным и высушивает слёзы.

Людочка начинает рассказывать. Вначале скованно, потом оживляется. Для неё это история, в которой она принимала участие, но которая её лично не коснулась. История, которую можно рассказать, замирая от страха, восторга и облегчения. Она ведь хорошая девочка. С ней такого просто не может быть.

– Знаете, когда Иру привезли в больницу и положили в мою палату, я страшно боялась. А как же? Наркоманка. И парень возле неё – наркоман. Он красивый. И она красивая. Только они худые очень и бледные, а так совсем нормальные. Но сразу их все боялись.

Коля сидел всё время рядом и держал её за руку. Какая у неё была тоненькая ручка, ужас! Они разговаривали всё время. Тихонько так, никто не слышал о чём. Вот как два обыкновенных человека, говорили, говорили, наговориться не могли. Только она сильно уставала и часто засыпала. Тогда он просто держал её руку. Вечером, когда больница закрывалась, его попросили уйти, но он отказался. А у нас дежурным врачом был Вадим, противный такой, всё начальника из себя изображает!

Людочка презрительно фыркнула и скривилась, показывая, насколько этот Вадим противный. Она заметно оживилась.

– Тогда Вадим пошёл за санитарами. Ой, что было! Коля залез под кровать и оттуда так зарычал на них, что все испугались. Санитары сказали, что не будут связываться с этим чокнутым торчком и ушли. И Вадим ушёл. А мы притащили два стула и одеяло. Ну, мы, я и Женя, сестричка с соседнего поста. Коля поблагодарил и даже улыбнулся. Он такой вежливый. Даже не верится, что наркоман. Но так рычал!

Он так и дремал немного возле неё. Но совсем чуточку. А потом их перестали бояться даже две пожилых тётеньки, что лежали в палате. Зинаида Петровна даже слёзы иногда утирала, как смотрела на них. Такая любовь! Они светились, когда смотрели друг на друга.

Людочка сама засияла. И на неё лёг отсвет этой любви.

– Я бы хотела, чтоб и меня так любили!
Потом погрустнела и добавила:
– Только не наркоман. Я ничего не хочу сказать плохого. Они хорошие были. Даже смеялись иногда. И со мной разговаривали, и с тётеньками. Но…

Да, девочка, это «но» всё меняет кардинально. Я согласно киваю, и она продолжает:

– А на следующий день, вечером, Коля исчез, никто и не заметил, когда. Потом появился и сделал Ире укол. Мы переполошились. Но заведующий сказал, чтоб не обращали внимания и никому не говорили. Лишний шум не нужен. А она всё равно умирала, от заражения крови и истощения. Бесполезно было спасать. Ой, извините!

Людочка испуганно глянула и, совсем детским жестом, прикрыла рот ладошкой.

– Всё нормально. (Всё ненормально, искривлено, неправильно! – но этот крик внутри, его не услышат. Я уже умею кричать, чтоб никто не слышал) Рассказывай.
– Да?
В голосе девушки сомнение.
– У вас такие глаза… Так вот. Мама Ирина приходила каждый день. Кормила всех вкусняшками. Переживала очень. А один раз видела папу. Он стоял в коридоре, прислонившись лбом к стеклу. Девочки сказали, что это папа, и он так долго стоит. Пришлось подойти. Он повернулся и говорит: «Не думал, что доживу до того дня, что своими руками принесу дочке дозу в больницу…» И глаза, как у вас. Ужас!

Папа дал ей свои часы. Большие такие, мужские, они у неё были на руке всё время. До… ну, вы понимаете…

Кофе у нас давно остыл. Тихо играла музыка. За окном шли люди по своим, обычным делам. Зелёная травка газона, листочки на липе, что у окна, уже большие, но ещё полупрозрачные, лёгкие. Месяц май. Иринка, моя сестричка. Первого мая ей было бы тридцать лет. Немного не дожила. Паразитка! Прибью, когда сама умру и туда попаду.

– Я дежурила тогда в ночь. В девять утра заканчивалась моя смена. Под утро Коля опять исчез. За дозой, наверное. Ей было плохо ночью, задыхалась, и мы ей два раза давали кислородную подушку. Но потом стало легче. Мне было скучно, и мы тихонько разговаривали, чтоб тётенек не разбудить. Я даже подумала, что теперь она начнёт выздоравливать. После ночи ей стало намного-намного лучше, она повеселела. Тогда я и узнала, что у неё есть сестра. Вы, то есть… Говорила, что зря Ане не сказали. Я, мол, немного сейчас подлечусь и уеду к ней. Она меня спасёт. Она сможет. Она сильная.

А потом она стала немного задыхаться и попросила кислород. Я пошла в ординаторскую, но Вадим, врач, сказал, что нет сейчас заправленного. Пусть подождёт. Он злой на них был, до ужаса. Знаете, как Коля ухаживал за ней? Все удивлялись. Завидовали даже. Он её, как маленького ребёнка, мыл, подмывал, пролежни смазывал.

Один раз он делал это, а в палату зашёл Вадим. Стал и смотрит. Я не видела, тётеньки рассказывали. Ира попыталась прикрыться, Коля повернулся к Вадиму и попросил уйти, потому что она стесняется. Врач сказал, что раньше надо было стесняться. Коля выпрямился и Таак глянул, что Вадима просто выкинуло в коридор. И больше он даже не подходил к ним. А тётеньки стали опять бояться. Взгляд. Глаза стали совершенно белыми. Ужас!

Любимое слово девушки Людочки. Я невольно улыбнулась. Ей явно нравилось, как врача Вадима поставили на место. Особенно, если учесть, что врач назывался не по имени-отчеству, а только по имени.

– Ну вот. Я пришла и сказала, что кислород будет чуть позже. «Ну и ладно,» – сказала Ира. Она сняла с себя часы и положила на тумбочку. Пояснила, что не хочет, чтоб папа с неё, мёртвой, их одевал. Потом добавила: «И мама уже не успеет. Жалко, что Ане не сказали» Вздохнула и умерла. Я и не поняла сразу. Не поверила.

А потом мы все боялись, что будет, когда Коля появится. Но ничего. Он посмотрел на пустую койку и вышел. Вот и всё.

Людочка помялась немного и спросила:
– А правда, что у неё дочка была?
– Почему – была? Есть. Настюша. От первого брака. Ей десять лет.
– А почему она ни разу не пришла к маме? Говорили, что она маму ненавидела. Неужели, правда?
– Да.
– Ужас!

Я вспомнила, как утром разговаривала с мамой, и она чуть всплакнула, рассказывая о пережитом. И как Настя осекла её: «Прекрати реветь! И хорошо, что сдохла!» Я смолчала на грубость. Сердце сжалось, заболело, но что мог чувствовать ребёнок, которого оставила мама? Если эта мама являлась только, когда доходила до края. Клялась, божилась, что всё! – завязала. Её подлечивали от бесконечных абсцессов. А она утаскивала из дома всё, что можно и исчезала. Надолго, до следующего раза.

– А почему они стали наркоманами?
– Не знаю. Честно. Знаю только – как. Уже знаю. Они ушли жить к Колиной маме. А у неё был свой «бизнес». Она варила то, что называют «ширкой». Дальше можно и не рассказывать, и так всё понятно. Видимо, потому и ушли к ней.
– Ужас!

***  ***  ***

Колю я ещё раз увидела летом. Разговаривала на рынке со знакомым. Он размахивал руками, орал и пересыпал свой темпераментный рассказ заковыристыми матами. Речь шла о его взаимоотношениях с женой. Он не ругался, он именно рассказывал. Все уже привыкли и только посмеивались. Но со стороны такие рассказы выглядели самой натуральной руганью. Я внимала сложным перипетиям Серёги, когда кто-то тронул меня за плечо, и услышала голос: «Какие-то проблемы, Ань?» Обернулась. Коля.
– Привет! Нет, проблем никаких. Это Серёга просто историю рассказывает.
– А… тогда ладно. Если что, только скажи.
Он повернулся и стал уходить.

Серёга моментально замолчал. Он побледнел, руки затряслись. Непривычно тихо  выдушил из себя:
– Ты откуда знаешь этого отмороженного торчка? У него же совсем крыша поехала, когда его баба умерла.
– Извини, потом… мне нужно с ним поговорить. Его баба, это же моя Иришка, сестрёнка.

Колю я догнала перед выходом из рынка. Перед ним все расступались, а вот мне приходилось лавировать.
– Ты куда идёшь?
– Да так… – он неопределённо махнул рукой.
– Может, к нам поедешь? Что тебе тут делать?
– Нет… поздно. Раньше надо было. Может, ты бы нас и спасла. Теперь поздно.
Он остановился и улыбнулся. Как будто распахнулось окошко, выпустившее улыбку. Я увидела его, прежнего.
– Знаешь, я скоро к Иринке уйду. Очень скоро. Ты не переживай. Извини. У меня дела.
Он повернулся и зашёл в подъезд.

Меня просто убила их уверенность в том, что я бы могла спасти. Наивная детская сказка, что есть кто-то, кому только нужно сказать. Добрый волшебник. Фея. Но убивало и то, что – а вдруг? Собственное неумение догадаться, увидеть те знаки, которых не могло не быть. Чем больше копалась в памяти, тем больше этих знаков выплывало из подсознания. Я знала, что Иринка баловалась наркотиками. Но мама меня потом уверила, что после абсцесса, который лечился долго и болезненно, она «завязала». Что ушли они жить к Колиной маме, чтоб не встречаться со старыми знакомыми, которые вошли в «систему».

Времена были тяжёлые. Приходилось выживать. Меньше, чем за год до этого погиб друг моих детей. Мы только начались приходить в себя от той трагедии. Я не оправдываюсь. Перед собой не оправдаешься. Ведь знаки были, тайные и явные. Меня обманывали, но я и сама, наверное, была рада обмануться. Прошла мимо, когда нужно было встревожиться. Испугаться. До обморока. До дрожи в коленях. Рада была поверить, что всё хорошо, когда всё было плохо.

– Знаешь, кого я на рынке встретила? – спросила я маму. – Колю. Он совсем никакой. В чём только душа держится.
– Я тоже недавно его видела. У меня на даче кто-то повадился ирисы белые выламывать. Те, что Иришка сажала. Расстроилась страшно. А потом пошла на кладбище к ней и увидела, что все цветы у неё стоят, на могилке. И Коля там сидит. Бубнит что-то, рассказывает ей и улыбается. Я испугалась. Но только вначале. Он прощения попросил. За цветы. И за всё. Ой, дура, его мать. Ты знаешь, Ванечка, брат Коли, тоже ведь умер. От передоза. Сразу за Иринкой ушёл. Да и Николаша не жилец.

Вот и всё. Коля умер в начале осени. Деревья стояли золотые и багряные. А небо было синим-синим и высоким.

Я очень любила свою сестрёнку. Я скучаю за. Очень. Но пусть там, куда она ушла, радуется, что я пока от неё далеко. Я не знаю, что с ней сделаю, с дурочкой. Оставила дочку жить с ненавистью и презрением в душе. Настя сейчас скучает, бывает, за ней. Уходит на кладбище и плачет: «Мамочка, ну как ты могла? Почему ты оставила меня одну?» Она уже простила. Но это ничего не меняет. Внуку Ириному уже двенадцать лет. А она его так и не увидела. И умерла не от болезни, не погибла. А по собственной дури. И нам нести это всё.

Я себя чувствую виноватой. За то, что не смогла, не увидела, не поверила. Не остановила. Не успела взять за руку и крикнуть: «Давай, ещё поживём!»