Остается верить

- Михал Петрович! Михал Петрович!
- Да держи ж ты ее, так тебя разтак!
- Андрюша, ну скажи ему! Дайте Кате спокойно умереть!
Рыдания за спиной Андрея только добавили шума в тесную комнатенку, пропитанную запахом болезни и страха. Дать сестре спокойной умереть? Он бы и сам хотел этого, но прижимать умирающую, выгибающуюся дугой в приступе к кровати, к мокрым от пота простыням было нужно – иначе бы вырвалась. И точно не умерла бы спокойно. Потому что Андрей знал, чтобы было у сестры перед взором, затуманенным слезами. Они с доктором. Чудовища…
Гордеев продолжал возиться с дыхательными трубками, пытаясь заставить Катю успокоиться, сделать ее дыхание ровным. Потом покачал горестно головою, взял стеклянный шприц и ввел в судорожно сжатую руку Екатерины какую-то жидкость.
- Михал Петрович?.. Вы…
- Ввел ей морфий… Я бессилен, Андрей. Это уже не тиф, а… даже не знаю… - доктор сел на пол, бессильно привалился к стене. – Отпусти ее, парень. Можешь отпустить ее.
Морфий действовал – горячая рука Кати сделалась вялой, тряпичной. Она повернула голову на подушке, все еще пытаясь кричать, чтобы чудища ее отпустили. И уснула.
- Никогда не видел, чтобы… тиф вызывал столь сильное влияние на разум… быть может, и верно было бы вызвать служку… святого отца. Сударыня, велите послать кого-нибудь в Кленовку, в церковь. Пусть приедут. Пусть… осветят…
И он, Гордеев Михаил Петрович, перекрестился, хоть и верил больше в науку, а не в Бога. Но наука отвернулась от них. Оставалась вера…
Хозяйка поместья разрыдалась пуще прежнего, причитая что-то неразборчиво, моля Бога спасти дочку.
- Михал Петрович… давайте выйдем…
Мужчины прошли из спальни по коридору, мимо полутемных и сырых нетопленых комнат, спустились по лестнице вниз. Камин в гостиной трещал поленьями, надрываясь, но согреть помещение не мог. Вьюга за окном била в стены снежными таранами, и от этих глухих звуков, Андрей сам вздрагивал. Гордеев заметил это. Только покачал головой.
- У тебя самого жар, господин мой Андрей Саныч. Дрожь только усилится со временем. Эх… будто мало нам было напасти французской! Теперь еще и холера с тифом шатается по селам… Да зима никак не отвернет, так ее растак! Ишь ты, разбушевалась…
- Я поеду, Михаил Сергеевич. Огонек домчит быстро, не успеете оглянуться. Вы же видели его, Михал Сергеевич, видели, каков он…
- Видел, видел… Но тут дело не в оглядке, Андрей… Катя уже умирает. Морфий просто… даст ей умереть спокойно…. Как хотела твоя матушка.
Молодой человек, опершись о стол, сжал пальцами скатерть, сжимая в кулаки от досады, от обиды, от злости на такую судьбу… В голове гулко застучала кровь. Задребезжал на столе пустой самовар…
- Езжай. Да палаш возьми, и пистолеты. Вьюга вьюгой, морозы морозами, а всякого люда на дороге хватает. Повыкосила болезнь окрестную землю, вот и выживает народ, как может… Езжай, за матушкой твоей и сестрою я пригляжу… Но коли совсем худо станет… И видеться будет всякое… ты не смотри, Андрей Саныч. А если посмотришь не верь. Тряхни головой, взбодрись и не верь…
Андрей застегнул на все пуговицы пальто, надел цилиндр, закинул за спину палаш в простых потертых кожаных ножнах. Засунул за пояс пистолеты, проверив фитили.
- Вернусь быстро, Михал Петрович.
Старый доктор, что знал еще деда Андрея, приобнял его руками за плечи.
- Бог с тобой…
И Андрей Саныч вышел в метель, сбежав с горки, в которую превратилась небольшая деревянная лесенка во двор.
Мело знатно, да так, что цилиндр чуть не сорвало с головы, но Андрей удержал его, кашляя от холодного воздуза и снега, бившего в лицо. С горем опполам он таки добрался до конюшен, где тоже развели огонь, чтобы согреть животных. Несколько гончих – остатки своры – выживыших в лютые морозы, подняли головы, и, узнав хозяина, еле-еле завиляли хвостами. И снова улеглись к теплу.
Огонек встретил Андрея фырканьем. Ему не хотелось выбираться в такую погоду.
- Ваше благор-о-родие, - зубы одинокого конюшего выбивали дробь. – Лошад-д-дку то загубит-те…
Андрей и сам это понимал. Просто кивнул преданному слуге, одному из немногих, кого еще не свалила проклятая болезнь. Барчук обрадовался, когда конюх без лишних слов помог оседлать недовольного Огонька.
- Туда и обратно, - шептал Андрей Саныч на ухо животному. – Туда и обратно…
А мысли его были привязаны к спальне сестры…
Замерзший слуга разгреб кое-как снег, наметенный под ворота и раскрыл их в белую мглу.
Огонек загарцевал, но скорее для виду – он еще не так замерз, да и снега не боялся. И Андрей послал его по заснеженной аллее к дорое, что вела на Кленовку, соседнее село. Лошадь шла быстро, хорошо слушалась поводьев, а Андрей, чувствуя усталость, что накопилась за бессонные дни, с тревогой размышлял: что, если он поехал напрасно? Ведь болезнь пройтись по Кленовкев так же, как зацепила и из земли, и окрестные села. Бог тут не защитит… Что если и святой отец?..
Он закрыл лицо ладонью от очередной порции снега.
А что, если он не успеет попрощаться с Катенькой?
Но тут же вспомнил, что сказал старик Гордеев – сестра его, скорей всего, не проснется… Так надо хотя бы достойно передать благословенную душу ее господу…
Впереди по дороге он заметил движение. Не движение даже а … темные фигуры на снежной тропе. Люди? Звери? Застрявший экипаж? Или видения, о которых предупреждал Михал Петрович…
- Эй, - окликнул он сквозь метель. Эха практически не было, вьюга поглотила его голос
И тут на него набросились, причем так ловко, что он чуть не выпал из седла, выпустив уздечку и потянувшись за пистолетом. Огонек поднялся на дыбы, а мужичье, человек пять, выдвинуло вперед вилы и косы, сжимая в синих от холода, обмороженных руках.
«Только не напороться бы», - вот все, чего желал сейчас Андрей Саныч, быстро зарядив пистолет. Времени на короткий шомпол тратить не стал, выстрелил от плеча, не целясь, больше для острастки, чем стремясь кого-то убить. Ударил в ноздри пороховой дым. Андрей никого не ранил, но люди шарахнулись от лошади, кто-то упал спиной в сугроб. А парень, достав из-за спины палаш, пришпорил Огонька, бросив того на двух меньше всего испугавшихся мужиков. Слава Богу, у тех не было ни кольев, ни вил, только топоры, и Андрей Саныч, взмахнув по обе сторны крупа огонька заточенным клинком, прорвался-таки на дорогу. Перейти в галоп было рискованно, но упрашивать лошадь ускорить бегом было не нужно. Вот и поди ж ты… Люди готовы других убить, хуже тифа того…
Он оглядывался до самой Кленовки, пока не показались за белой стеной метели крыши домой и высокая тень – большая старинная церковь, златыми перстами куполов указующая в хмурое небо.
Людей не было видно, поэтому Андрей не торопился спешиваться – успеет. Лучше доедет до самой церкви, а там уж…
Он не замечал до сего момента, переполненный тревогами за родных и неожиданным нападением на дороге, что его колотит крупная дрожь. Но не всегда ж может привидеться что-то, мысленно сказал себе Андрей. Гордеев говорил только о худшей форме болезни…
Но он увидел. Михал Сергеевич сказал не верить. Но Андрей, подъехав к огромной церкви, заслонившей свинцовое небо, увидел… И не мог не верить в то, что видели его очи.
Волколаки. Чудища из сказок, что можно было услышать в кабаках от простого люда… Люди-волки…
Их было много – снаружи церкви, в воротах ее, на крышах пристроек, над телами мертвых, что лежали у стен деревянного храма. Один даже выглядывал сверху, из окошка звонницы и показывал лапой на него, Андрея…
- Ненастоящие..., - зашептал она сам себе, как заведенный. – Ненастоящие, ненастоящие… А рука его снова потянулась к клинку.
К нему устремились почти все, лишь некоторые остались стоять в высоких арочных дверях церкви, смотря на него голодными глазами. Остальные подходили медленно, с опаской…
Вот один сунулся особенно близко, и барчук взмахнул палашом, но силы странным образом покинули его, и он рухнул лицом в снег, обжигаясь холодом камней под ним. А после тьма смежила ему веки. Он только и смог, что подумать о Кате..

…эпидемия бушевала над весками и селами еще недели две, но святой отец смог наведаться в обветшавшую усадьбу Лисицыных. И чудо, так нужное в ту непостую зиму, свершилось – Екатерина смогла выбраться из объятий болезни… Он получила благословение Бога, как говорили потом... Брату удалось спасти сестру, но сам он там и не смог выкарабкаться из тисков видений, из зубов и когтей болезненного бреда, из тисков тифа. Болезнь спалила его тело. Но он пожертвовал собой ради сестры, и, говорят, и по сей день его вспоминают в той деревне…