Отрывок и Полнолуние

Я помню, как мы с Эльзой катались на качелях. Стареньких, ржавых. Крошки синей краски липли к моим ладоням, а сиденье было узкой металлической полоской, на которой, впрочем, наши тощие задницы вполне умещались. Качели злобно перетирали невидимыми зубами, когда мы на них садились. Скрип был такой оглушительный, что казалось, его издавал Сизиф, опять затаскивающий камень на гору, только камнем теперь были мы, и у него уже не было сил идти, на каждом новом качке он мог не выдержать и сбросить нас  на землю. Но качели держались все эти годы. Наверное, держатся до сих пор. Не знаю, нет времени туда ходить. Но скрип этот застрял у меня в ушах. Так противно, внутренности выворачивает. Как ножом по стеклу.

А в тот день скрип усиливало завывание ветра. И я сидела на одной из металлических полосок совсем одна и вглядывалась в тёмно-синюю, переходящую в зловеще-зелёную даль. Эльза жила за лесом, но днём она приходила ко мне. И в дождь, и в палящее солнце, когда обескровленный язык присыхает к нёбу, и в снег, забирающийся за шиворот. Маленькая, худенькая, бледная, с жидкими крысиными косичками. А, нет, без косичек. Резинок уже не было. Да, по-моему, у неё были тогда коротко подстрижены волосы, по-моему, даже ёршиком, со своими светлыми волосами она выглядела лысой. Кажется, её волосы продали за кусок хлеба. Плесневелого хлеба. По-моему, она поделилась им со мной…

Да, да, теперь я вспомнила. Милая, добрая Эльза! Нет, это было уже в другой год, но тогда стоял вот такой же серый день, а ещё накрапывал дождь. У дождя был кислый химический вкус. Я не ждала её тогда, мы не договаривались встретиться. Нужно было помочь дедушке. Я пыталась почистить какие-то коренья тупым ножом. Мне было восемь лет. Я изрезала себе все руки, но кожура так и оставалась целой. Аж плакать хотелось. Вдруг в окно кто-то робко постучал. Кто? Конечно, верная Эльза. Прямо с корешком в руках, вся злая, грязная, с ранками на пальцах и гневными слезами в горле я распахнула дверь ей навстречу. Уже забиралась крикнуть ей громко «Чего пришла?», выместить на ней всю свою злобу, кинуть в неё этим чёртовым корешком, но вовремя остановилась.

Эльза стояла на пороге, опустив глаза в землю. На платье, где-то в районе груди, голубело  свежее пятно. Клянусь, если бы я его лизнула, я бы ощутила вкус соли.

Эльзе было стыдно.

Эльза была лысая.

Даже сейчас все говорят, что волосы – это половина красоты. А у Эльзы их не было. Конечно, они были, потом я разглядела тонкий слой белых волосков, оставшийся на её голове, но, опуская эти мелочи, их всё-таки не было.

На Эльзе теперь висело клеймо уродины. Ни платья, ни красивые полные губы, ни необъятные, как два озера, синие-синие глаза теперь ей не помогли бы, ведь мальчики засматривались именной на её волосы: когда-то густые, слегка вьющиеся, а цветом похожие на ангельский ручей  с водой, раскалённой добела. Раньше когда она приходила, один-два дерзких придурка всегда прятались за углом нашего дома. В тот раз их не было. И не было ещё много месяцев. Пока волосы не отрасли.

Эльза жевала хлеб. Волосы стоили краюху хлеба. В их семье было трое детей: она, Дэн и Филипп. Она старшая. Не работала. Поэтому ей досталось меньше всех. Кусочек хлеба размером с пол ладони. Живот, впрочем, сводило от голода, как у всех, даже больше, ведь она только росла, развивалась. Но это уже давно никого не интересовала.

Она тяжело дышала, видимо, торопилась ко мне. Жевала медленно, растягивая удовольствие. Первый кусок она растворила у себя во рту. А у меня в животе заныло. Я не ела целый день. Вчера с дедушкой только сделали себе салат из гнилых одуванчиков – и всё!. А ещё эти коренья не чистятся! Хоть грязными жри. И плевать, что потом черви желудок съедят. И горькие они, противные. Ешь – чуть не давишься. Еле запихиваешь в себя каждый кусок. Ещё потом лежишь на кровати, стараясь унять тошноту, чтобы желудок не был пустым. А хлеб вкусный, такой плотный, нежный, даже чуть солоноватый. Сладко посасывать такой кусочек…

Эльзу было жалко. Но глаза загорелись, во рту растеклась слюна, в животе что-то требовательно заурчало. Проклятые корешки! Чёртова жизнь! Я была готова растерзать всех за кусок хлеба, сожрать его с облегчёнными охами и причмокиваниями, как последняя свинья. А потом ещё долго перекатывать призрак его вкуса во рту, облизывать сухие, чуть пахнущие плесенью пальцы. Но хлеб был не у меня – хлеб был у Эльзы. У моей милой, доброй Эльзы. У моей такой гадкой идиотки Эльзы! Этой крысиной лысой дуры! Совсем не красивой!

Я с силой сжала корешок в кулаке. Кажется, он чуть-чуть хрустнул. Поначалу утихнувшая злоба увеличилась втрое. Верхний ряд зубов заскрипел о нижний. Грозное дыхание вырвалось из перекошенного рта. Издеваться пришла? Чёртова девка! Ведь знает, что я, кроме травы, ничего не ем! Почему ей и хлеб, и рис, и каша? А мне? Ведь я же умнее, добрее. Ну и что она красивая? Больше нет! Всё! Её красота исчезла вместе с волосами. А у меня есть волосы. А мне никто не поможет, никто не накормит! И за что ей всё подаётся на блюдечке? Ведь мы с дедом живём правильно, как можем! Эх, чёртов дед! Мог бы воровать, как все. А он чудак! Мы сдохнем из-за него в этой глуши!
 
Злость вскипала, нарастала, хрипела, бесновалась во мне. Я готова уже была выплеснуть всё это на хрупкую беззащитную фигурку Эльзы, но не пришлось. Она услышала урчание в моём животе и разделила оставшийся хлеб на две равные части. Потом протянула одну часть мне. С поднятым лицом. По её щекам всё ещё катились слёзы. Она любила свои волосы. Кажется, они придавали ей уверенности. И без них она стала ничтожеством. А хлеба ей дали меньше всех. И несмотря на слишком ужасающий голод, который не спасёт даже гора мяса, она всё-таки поделилась своим заработком со мной…

…Дед говорил, что в злобе люди часто делают друг другу больно и что злобу надо в себе гасить, потому что потом будет стыдно. Я не смогла, и мне действительно было стыдно. За своё малодушие, за себя. А Эльза, наоборот, стала для меня чем-то вроде ангела. Может быть, она была тогда и не такая умная и сообразительная, как я, но она точно была сильнее меня, потому что смогла запереть в себе монстра. Если бы я была такой же сильной, как она, я бы отказалась от этого хлеба, потому что только она заслужила его, отдав свои волосы. Но я не была сильной. И я, давясь, ощущая внутри иголки стыда, съела свою часть хлеба. Мы ели вместе. Я жадно, она – неторопливо. В тот момент я любила её, как никогда больше не любила и не полюблю. Она была моей героиней. Она была настоящим человеком. И в тот день я, всё ещё мучаясь, никак не засыпая, неудовлетворённая собой и малым куском хлеба, решила, что буду когда-нибудь, как она. На следующий день, так как дед до сих пор не приходил, я всё-таки почистила корешки, отварила их в закопчённой кастрюльке, полила соком где-то найденных ягод и угостила ими Эльзу. Я отдала ей большую половину. Не люблю быть в долгу.

Больше устроить такого пира нам не удавалось. Однажды Эльза ещё раз предложила мне еду, но я отказалась, потому что я не могла по-другому.

Так вот,  я сидела на одной из металлических полосок совсем одна и вглядывалась в тёмно-синюю, переходящую в зловеще-зелёную даль. Капли дождя раздражали голую кожу. Плечам было холодно в одной блузке. Как всегда, хотелось есть. Лес вдали никогда не представлялся мне таким сочно-съедобным. Мясистые иголки, шишки с дурманящим ореховым запахом, жирные черви в земле, пожухлая трава, бесприютно колобродящая потом в животе… Хотелось побежать и наесться всего и побольше. Но я уже научилась сдерживать голод. Надо было просто не думать о нём. Чтобы не думать о нём, приходилось до боли напрягать голову, но это лучше, чем извиваться в мыслях о недоедании. Вскоре из леса вышла Эльза. Её волосы тогда снова продали, и она снова была лысой. В руке Эльза несла сумку. Я закусила губу до крови и подумала, что если она будет предлагать хлеб, то не возьму: перетерплю как-нибудь, погрызу край платья. Эльза приближалась. Что-то в ней было не так, но я со своей близорукостью не могла разобрать что именно. Но когда она подошла ко мне вплотную, плюхнулась на соседнюю полоску, я поняла. Поняла, когда ощутила запах из сумки. Её лицо должно было быть кротким, добрым… и вечно голодным, как у всех страдальцев. Но тогда и во все последующие дни оно было жёстким, как просохшее папье-маше, равнодушно-белым, строгим и слишком сытым. Слишком сытым для хлеба, для гнилых одуванчиков. Такое лицо бывает у людей, которые едят…

У Эльзы умер младший брат Филипп. Сказала она. Два дня назад. Мы знали, что во время Великого голода едят слабых. Не все, но многие. Человека не вернуть, но можно продлить жизнь кому-то ещё. Семью Эльзы нельзя было винить. Её нельзя было винить. Она просто была голодная. Просто была голодная. Голод – самая жестокая штука в мире. Голодный человек может сделать всё. Эльза говорила, что она не жалеет. Она говорила, что человеческое мясо очень вкусное, что она рада, что Филипп умер. Она говорила, что только поначалу это ужасно, но когда проглатываешь первый нежный кусочек варёного мяса, забывается всё. И самое страшное: в её глазах не было сожаление, не было безумия, только удовлетворение.

Конечно, я не имела права так на неё смотреть. Мой желудок тоже ревел от вечного голода. Кто знает, может быть, я бы поступила на её месте точно так же. Но в моих глаза всё же запульсировал ужас. Хорошо, что не презрение. Меня стошнило прямо на траву и желудок завыл от удручающей пустоты. Эльза лишь усмехнулась.

Повторяю, в её глазах не было сожаления.

Она когда-то любила брата.
 
Играла с ним.

Целовала его.

Называла Филли.

Ради него она отрезала свои волосы.

Но в её глазах не было сожаления.

Лишь жестяной блеск жестокости.

Эльза вынула из сумки коробку с варёным мясом. Признаюсь, запах был потрясающий, душистый, просоленный и очень нежный. У Филиппа была нежная кожа, как у фея. Розовые, аккуратно нарезанные кусочки манили к себе, заставляли желудок скручиваться в узел. Наверное, мясо было очень вкусным, таяло вот рту. И намного вкуснее моего любимого хлеба. Мясо – мечта моего детства. Моя самая желанная вещь в мире. Я хотела ощутить его вкус с пелёнок. И тогда оно было так близко, так заманчиво истекало соком и испускало из себя водяной пар. Протянешь руку, возьмёшь и положишь на язык. Можно наесться на всю жизнь…

Эльза взяла один кусок и положила себе в рот. Ела неторопливо, наслаждаясь. Зажмурила от удовольствия глаза. В них не было сожаления.

А она любила Филиппа.

ЛЮБИЛА

Но любовь ничего не значит по сравнению с голодом. Голод всех превращает в врагов.
Меня стошнило снова. Эльза спокойно, с улыбкой, предложила мне мяса, как когда-то предложила мне хлеб. Но я, кажется, стала сильнее. Филиппа я не любила, но он был человеком. Я не могла есть человека. Не могла. Как бы не сводило живот. Я отказалась.

Дед говорил, что иногда добрым людям не хватает силы. Им надоедает жертвовать и они ломаются, как сухие прутики. Эльза сломалась. В её глазах не было сожаления. И это выглядело ужасно. В тот день я поняла, что я изо всех сил постараюсь быть сильной. Быть сильной, пока не сдохну…