Мадам Батист. Мопассан

Когда я вошёл в зал ожидания на вокзале в Лубене, я сразу бросил взгляд на часы. Экспресса в Париж мне нужно было ожидать 2 часа 10 минут.
Я внезапно почувствовал такую усталость, словно прошёл 10 лье пешком, затем посмотрел вокруг, словно надеялся найти на стенах средство убить время, затем снова вышел и остановился перед дверью вокзала, усиленно думая, что бы мне сделать.
Улица, похожая на бульвар, обсаженный тощими акациями, между двумя рядами разнородных и разновеликих домов, поднималась в гору, а в конце её виднелись деревья, словно она заканчивалась парком.
Время от времени дорогу перебегала кошка, перепрыгивая ручейки. Какая-то шавка останавливалась под каждым деревом, ища кухню. Я не увидел ни одного человека.
Меня охватила грусть. Что делать? Я уже начал думать о бесконечном и неизбежном заседании в маленьком железнодорожном кафе, перед кружкой противной жидкости, с нечитабельной местной газетой, когда заметил похоронную процессию, которая повернула на соседнюю улицу, чтобы выйти на ту, где находился я.
Вид катафалка принёс мне облегчение. По крайней мере, нашлось занятие на 10 минут. Но внезапно моё внимание удвоилось. Покойника сопровождали всего 8 мужчин, из которых плакал один. Остальные дружески беседовали. Священника не было. Я подумал: «Гражданское захоронение», затем мне пришло в голову, что в таком городе, как Лубен, должна была быть, по крайней мере, сотня вольнодумцев, которые протестуют. Только против чего? Быстрая походка сопровождающих показывала, что покойного захоронят без церемоний и, следовательно, без религии.
Моё любопытство начало строить самые сложные теории, но когда катафалк поравнялся со мной, мне в голову пришла странная мысль, а именно: последовать за 8 господами. В моём распоряжении был, по крайней мере, час, и я отправился в путь с грустным видом.
Двое последних удивлённо обернулись и понизили голос. Определённо, они спрашивали друг друга, из этого ли я города. Затем они спросили у двух предшествующих, которые, в свою очередь, посмотрели на меня. Это внимание смущало меня, и я приблизился к соседям, чтобы разрядить обстановку. Поздоровавшись с ними, я сказал: «Прошу прощения, господа, если прерываю ваш разговор. Но, увидев гражданские похороны, я поспешил присоединиться к процессии, не зная, впрочем, покойного, которого вы сопровождаете». Один из них произнёс: «Это женщина». Я удивился и переспросил: «Но это – гражданские похороны, не так ли?»
Другой господин, который, очевидно, хотел меня просветить, сказал: «Да и нет. Священник запретил нам заносить покойницу в церковь». На этот раз я издал изумлённое: «А!» Я больше ничего не понимал.
Мой предупредительный сосед тихо сообщил мне: «О, это целая история. Эта молодая женщина убила себя, поэтому нам не позволяют хоронить её с религиозными церемониями. Вон там вы видите её мужа. Он идёт первым и плачет».
Тогда я произнёс с запинкой: «Вы удивили меня. Это меня чрезвычайно заинтересовало, сударь. Не будет ли нескромностью с моей стороны просить вас рассказать мне эту историю? Если моя просьба раздражает вас, считайте, что я ничего не сказал».
Господин фамильярно взял меня под руку: «Вовсе нет, вовсе нет. Давайте будем держаться поодаль. Я вам расскажу, это очень печально. У нас есть время, прежде мы придём на кладбище (видите те деревья?), а дорога будет длинной, потому что мы поднимаемся в гору».
И он начал:

*
Представьте себе, что эта молодая женщина, мадам Поль Амо, была дочерью богатого торговца, г-на Фонтанеля. Когда ей было 11 лет, с ней случилось ужасное происшествие: лакей очернил её репутацию. Она чуть не умерла из-за жестокости этого негодяя. Был процесс, и открылось, что на протяжении трёх месяцев бедная мученица была жертвой отвратительных повадок этого скота. Его приговорили к каторжным работам.
Бедная девочка росла опороченной, изолированно, без друзей, её почти не целовали взрослые.
Она стала в городе чем-то вроде чудовища. Люди тихо судачили о ней: «Вы знаете, эта малышка Фонтанель». Когда она шла по улице, все оборачивались. Отец даже не мог найти нянек, которые сопровождали бы её во время прогулки, слуги из других семей держались на расстоянии от неё и убирали детей, словно она могла заразить их.
Жалко было видеть, как эта малышка выходила гулять в тот час, когда выходят гулять дети. Она была совсем одна, лишь со служанкой, и грустно смотрела на резвящихся малышей. Иногда, поддавшись непреодолимому желанию смешаться с детьми, она робко приближалась и входила в их группу, словно зная о своей недостойности. Тогда со всех лавочек сбегались матери, няньки, тётки, которые хватали своих чад за руки и грубо утаскивали их. Маленькая Фонтанель оставалась одна, ошарашенная, ничего не понимая, и начинала плакать. Затем она бежала прятать мокрое лицо в фартук служанки.
Она росла. Дела становились только хуже. От неё удаляли девушек, словно она была чумной. Подумайте только, что это юное создание не могло научиться больше ничему новому, что она не имела права на символический флёр-д’оранж,  что она, прежде чем научилась читать, проникла в ту тайну, которую матери узнают только в вечер венчания.
Когда она проходила по улице с гувернанткой (а её всегда держали на виду из страха, что может случиться ещё какое-нибудь страшное приключение), с всегда опущенными глазами от стыда, который, как она чувствовала, давил на неё, другие девушки, менее наивные, чем о них думают, шушукались между собой, ухмылялись, отпускали шуточки и отворачивались с рассеянным видом, если она случайно взглядывала на них.
С ней почти не здоровались. Только некоторые мужчины снимали шляпы. Матери притворялись, что не замечают её. Несколько маленьких негодяев звали её «Мадам Батист» по фамилии лакея, который погубил её.
Никто не знал тайных мучений её души, так как она почти не разговаривала и никогда не смеялась. Даже родители, казалось, смущались перед ней, словно осуждали её за какой-то непростительный проступок.
Честный человек не подаст руки освобождённому каторжнику, если этот каторжник – его сын, не так ли? Господин и госпожа Фонтанель относились к дочери, как сыну, который отбыл каторгу.
Она была красива, светлокожа, высокого роста, тонкая, с красивой осанкой. Она очень нравилась бы мне, если бы не эта история.
Когда к нам направили нового супрефекта (прошло уже полтора года), он привёз с собой своего личного секретаря, чудаковатого парня, который, казалось, раньше жил в латинском квартале.
Он увидел мадемуазель Фонтанель и влюбился в неё. Ему всё рассказали. Он ответил только: «Ба, да это отличная гарантия на будущее. Я предпочитаю, чтобы это было до, а не после свадьбы. С такой женой я буду спать спокойно».
Он начал ухаживать за ней, сделал предложение и женился. Ему хватило наглости делать визиты после свадьбы, словно ничего не случилось. Несколько человек пришли к ним в гости в ответ, остальные воздержались. Наконец, люди начали забывать, и она заняла положение в свете.
Надо сказать, она обожала мужа. Он вернул ей честь, взял её в законные жёны, не посчитался с мнением большинства, проявил смелость, на которую решились бы немногие. Она страстно любила его.
Она забеременела, и когда об этом узнали, самые непримиримые открыли перед ней двери, словно материнство очистило её. Странно, но это так…
Всё шло хорошо, пока однажды не наступил праздник местного святого покровителя. Префект, окружённый высшими представителями власти, председательствовал на конкурсе духовых оркестров и только что произнёс речь, как началась раздача медалей, которые его личный секретарь, Поль Амо, давал каждому вызываемому.
Вы знаете, что при таких процедурах всегда есть завистники и соперники.
Все дамы города были там, на эстраде.
В свою очередь, вышел дирижёр из города Мормийона. Его оркестр получил всего лишь второе место. Нельзя же всем давать первые места, не так ли?
Когда секретарь повесил медаль ему на грудь, тот крикнул ему в лицо:
- Можешь отдать её Батисту! Ты её ему задолжал, даже медаль за первое место, а не за второе! Ему, а не мне!
Некоторые засмеялись. Люди не отличаются ни милосердием, ни деликатностью, и все глаза устремились на бедную даму.
Сударь, вы когда-нибудь видели, как женщина сходит с ума? Нет. А мы присутствовали при таком зрелище. Она вставала и падала на стул трижды, словно хотела убежать и понимала, что ей не пробиться сквозь эту толпу.
Где-то в публике крикнули:
- Эй, мадам Батист!
Поднялся шум из смешков и негодования.
Это был содом. Все повторяли это словцо, вставали с мест, чтобы лучше видеть лицо этой несчастной, мужья поднимали жён на руках, люди спрашивали друг друга: «Которая? Вон та в голубом?» Мальчишки кукарекали, везде слышались взрывы смеха.
Она не шевелилась на своём стуле, словно её выставили на всеобщее обозрение. Она не могла ни уйти, ни шевельнуться, ни скрыть лицо. Её веки дёргались, словно сильный свет ослеплял её, и она дышала тяжело, как лошадь, взбирающаяся на гору.
Сердце разрывалось, глядя на неё.
Г-н Амо схватил грубияна за грудки, и они покатились, сцепившись, среди толпы.
Через час, когда супруги Амо возвращались домой, молодая женщина, которая не произнесла ни слова с минуты оскорбления, но всё дрожала от напряжения нервов, внезапно перепрыгнула через перила моста прежде, чем муж успел удержать её, и упала в реку.
Вода под арками глубока. Понадобилось два часа, чтобы выловить её. Естественно, она была мертва.

Рассказчик замолчал. Затем добавил: «Возможно, это самое лучшее, что она могла сделать в своём положении. Есть вещи, которые не смываются ничем.
Теперь вы понимаете, почему священник закрыл дверь в церковь. О, если бы похороны проходили по религиозному обряду, весь город пришёл бы. Но вы понимаете, что самоубийство меняет дело. Семьи воздержались прийти, и потом, очень трудно хоронить без священника».
Мы вошли в ворота кладбища. Я был очень взволнован и подождал, пока гроб опустят в яму, а затем подошёл к несчастному молодому человеку и пожал ему руку.
Он удивлённо посмотрел на меня сквозь слёзы, затем произнёс: «Благодарю, сударь». И я не пожалел, что присоединился к похоронной процессии.

28 ноября 1882
(Переведено 4 августа 2017)