наглотаться другой действительностью...

Во времена сгустившейся тьмы последним бастионом вменяемости и прогресса остаются книги и разумные люди.
Печальным в своём осознании становится при этом факт, что книг всегда несравнимо больше здравомыслия и его носителей. Неожиданная радость, однако, читая книги, узнать новых ценителей и приверженцев здравого смысла, настигает нас внезапно и частично компенсирует нехватку разумного в повседневной жизни. Даже если автор давно покинул наш, устойчивый в своих заблуждениях, мир. Поддавшись наитию и повлекшись за какой-то неясной мыслью, ощущением, желанием, идём мы по цепочке ссылок, всё более увлекаясь радостью движения к новому знанию, пока не почувствуем определённо и ясно всю силу прелести сияния всепобеждающего разума.
Я люблю эту ежедневную свободу выбора -- то, что остаётся и останется теперь уже навсегда доступным каждому из нас, но не каждым востребованным. Люблю за то наслаждение, которое получаю, читая сохранившиеся в буквах мысли людей из прошлого. В одно мгновение минуя пропасть времени, разделяющую нас, я прикасаюсь к чужой жизни, слышу слова и звуки, наполнявшие давно прожитые дни и ночи, вижу пёстрые краски событий тех лет.

Таким случайным, но привычным и счастливым, образом набрела я в минувшую субботу на "Пространство Эвклида" Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина. В силу некоторой предвзятости к художниками его стиля я никогда всерьёз не интересовалась творчеством этого мастера и тем более не знала, что одарённость его не ограничивалась только живописью, а мощно распространялась и на литературные пробы художника. Стиль его прозы завораживает искренностью, умом, владением словом, логикой, поэзией -- всем тем, что я так ценю в литературе. Мне кажется, он был гражданином мира -- много путешествовал и везде чувствовал себя на своём месте. О каждом таком месте, городе, о каждой своей дороге, он писал так, как будто это был его родной город, его, изъезженная из конца в конец, дорога -- с пониманием и нежностью.

>>> Когда белые ночи зальют молоком растреллиевские ажуры, колоннаду Воронихина, прозрачный из края в край Летний сад, а в небе зажгутся неизвестно откуда освещенные иглы Адмиралтейства и Крепости, когда из зеркальных подъездов в путанице кружев выпорхнут на тротуар и нырнут в кареты пушкинские видения, - тогда не отбрыкнуться от всего этого юноше. Иди тогда, юноша, на Сенатскую площадь и начинай все снова.
Хвост коня с путающейся змеей - Россией направлен к религиозному пережитку Монферрана, а перст всадника - в Академию наук. Зверски смотрит всадник, искаженно сдвинуты его лоб и скулы, по-петровски, кажется, разносит он храм науки. <<<

>>> Есть захватывающие предгибельные моменты в жизни Петербурга, когда сама природа поведет атаку на его твердыни, когда западным циклоном взъерошит она Неву, выхлестнет ее из гранитных берегов и реками разбросит по перспективам города. Очумелые барки вскарабкаются на горбы мостов; погаснет свет… Натянет тогда до судорог Медный всадник удила коня, и — быть или не быть его городу. <<<

>>> В Константинополе удивляешься бесчисленным пластам культур и сохранности памятников, и мудрому такту турок, бережливо донесших до наших дней, казалось бы, чуждые для них ценности. Они в братском соревновании возвели возле них прекрасные майолики мечетей, зажгли их цветами восточной смелости, спорящей красотой с Босфором и с Золотым Рогом. Сама закраска софийских мозаик, где из-под узоров Корана темнеют силуэты греко-византийских ликов, только способствовала их сохранности. <<<

>>> Ничего от московского нет больше во мне: есть ли Москва, нет ли ее? Овладеют ли формой символисты, или скроются в изрешеченные ее пустоты? Уж очень полноценно, просто и реально кругом меня, не просочиться сквозь это московскому.
Целые дни передо мной слева направо передвигается солнечный шар, серебрит зелень луна. Охлаждается к ночи дорога, и оседает пыль из-под моих колес. К устойчивости велосипеда я так привык, что иногда засыпал на ходу. <<<


В Петербурге Петров-Водкин учился в школе барона Штиглица, которая примыкала к его же художественно-промышленному музею за Цепным мостом. Об этом периоде он пишет много и интересно. И, конечно, среди всего этого интересного я не могла пропустить описание его восприятия старинных вещей -- очень знакомое мне.

>>> Утварь, украшения, обстановка, одежда, сопровождавшие людей от рождения и до смерти, встали предо мной в новом их значении. До той поры я не подозревал, сколько нужно было вещей для самозащиты человека и сколько напряженного изобретательства, чтоб отгородиться от бесформия и капризов природы и для ее одоления.
Следя и впитываясь в формы любого самого утилитарного предмета, я заметил один общий для всех предметов признак: обработка предмета не кончалась его прямыми функциями только выполнения необходимых услуг, — нет, предмет всегда сопровождался на первый взгляд, казалось бы, ненужной для прямой его задачи отделкой. Сделавший предмет мастер непременно наносил на него сопровождающие утилитарность знаки. Эти знаки усиливали внимание владельца к предмету и тем самым способствовали его сохранности. Эти знаки разъясняли условия, обстановку, в которой произведена была вещь; это были перекличка, сигналы в потомство о бедствиях и победах, о любви и смерти, о состоянии природы и об овладении ею человеком. Мне читалось в этих записях завещание далекого брата не сдаваться в борьбе, не бросать намеченного им пути. И обозначивший на предмете метку становился мне близок, несмотря на разделяющее нас время.
Ясно, сделав такое открытие, я и к предметам современного производства стал подходить с такими же запросами, а в них-то, за редкими исключениями, этой отмеченности мною и не наблюдалось. Повторение утративших для нас смысл орнаментов и форм, пустой декоративизм изрешеченных наклейками украшений фасадов, фальшивость колонн вскрыли для меня их бездейственную замысловатость. <<<

И, наконец, совершенно заворожили меня его слова, формулировки, поэзия, которыми он говорит об эпохе и о бесконечном поиске своего пути в искусстве и во времени.

>>> Главным признаком новой эры наметилось движение, овладение пространством. Непоседничество, подобно древней переселенческой тяге, охватило вступивших в новый век. Расширением тел еще можно было бы назвать эту возникшую в людях тенденцию.
Еще неяснее, чем Метерлинк, но ближе к нам замузицировали символисты, раздвигая преграды для времени и пространства. Заговорил Заратустра, расширяя «слишком человеческое», — форма теряла свои очертания и плотность, она настолько расширилась своими порами, что, нащупывая ее, проходил нащупывавший сквозь форму.
Ибсен бесшютил психику, обволакивал предощущениями и неизбежностью человеческую жизнь. Прекрасная нудь обезволивала желания, разрывала с простотой и ясностью и обессиливала организм и его восприятия.
Моя живопись болталась пестом о края ступы. Серо и косноязычно пришепетывали мои краски на неопрятных самодельных холстах. Что ферма, что цвет, когда полусонная греза должна наискивать неясный образ? Недодумь и недоощупь — это и есть искусство. Томился я, терял самообладание, с отчаянием спрашивал себя: сдаться или нет, утерплю иль не вытерплю зазыва в символизм, в декадентство, в ласкающую жуть неопределенностей?…
Надо было бежать, хотя бы временно наглотаться другой действительностью… <<<