Юрий молчанов роман душа дьявола

    
ДУША ДЬЯВОЛА

                7, 3 -авторских листа.
 
Для написания романа послужили материалы архива Братского городского суда. 

ДУША ДЬЯВОЛА

ГЛАВА I

В полном безветрии, на горячем солнце тополя разнежено протянули поседелые от пуха ветви. В нагретом воздухе медленно покачиваются пушинки, как бы ни решаясь приземлиться. Весело кружится тополиный пух. Маленькие местные жители самозабвенно пытались ловить этот волшебный, невесомый снег, а ветерок сдувал его с доверчивых детских ладоней, пожалуй, весь смысл жизни в том и заключается, чтобы снова с криками гоняться за ускользающими хлопьями.
В такой ликующий день Дмитрий Иосифович Власов приехал в город Братск, чтобы встретиться с бывшим заключенным по кличке «Лысый», (сейчас предприниматель Иван Андреевич Крутов), передать ему из зоны послание.
Неторопливо шагая по незнакомой улице, разглядывая товары, выставленные в витринах магазина, совершенно неожиданно для себя, заметил у книжного киоска девушку, повернулся, узнал в ней Эльвиру Зайцеву.
Она прелестна! Головка слегка наклонена над прилавком.
– Эльвира!
Женщина оглянулась.
– Дмитрий! – Срывается с ее губ крик. – Что здесь делаете?
– Да вот, прогуливаюсь…
Власов со смешной трогательной растерянностью развел руками – словно маленький ребенок, пойманный родителями при попытке проникнуть в буфет за конфетами.
–Прогуливаетесь?!
Так они стояли и смотрели друг на друга, не могли оторвать взглядов.
Постепенно успокаиваясь, Эльвира спросила: – Как здесь оказались?
– Приехал по делам. А вы?
– Я в этом городе работаю.
Они разговаривают, вспоминают свой город, улицу, дом, в котором жили.
Смотрел на Эльвиру долгим, неподвижным, взглядом, который многие девушки находили очень волнующим.
– Меня ждут. Должна идти.
– Не беда, подождут еще пять минут.
– Нет, правда, мне нужно идти, – поспешно отвечает Эльвира, подавая руку.
– До свиданья.
Власов порывисто сделал шаг к ней.
– Куда же вы? Так давно вас не видел. Встретился с вами здесь случайно, вы будто бежите от меня. Подождите немного, пять минут; я провожу вас.
Говорил быстро с оттенком нежности. Как не похож был его настоящий тон на тот, которым он говорил всегда. 
Они договорились встретиться вечером в ресторане.
Что означает торопливость Эльвиры, это беспокойство? Почему она так поспешно ушла?
Власов остановился в гостинице. В комнате стояли кровать, стол, стул, комод, обклеенный шпоном под дуб. Комната была маленькая, с ванной, облицованной кафелем в цветочек, с новой мебелью, с вентилятором, он лишь перегонял воздух.
Дмитрий раздвинул занавески, распахнул окно.
После долгих лет одиночества и ожидания свободы, – все эти годы он смотрел, как падают листья, думал, что это последние листья, которые приходится видеть сквозь зарешетчатое окно, отделявшее его от мира прекрасных, близких сердцу воспоминаний.
В восемнадцать тридцать Дмитрий зашел в ресторан, оглядел зал, заметил устремленные на него любопытные взгляды. Не подходил на постоянного посетителя ресторана. На нем шеститысячный элегантный костюм, белейшая рубашка, галстук в клетку, манжеты скреплены позолоченными запонками. Власов  недурно смотрелся.
Метрдотель встретила посетителя, проводила до столика, пожелала приятного вечера. Он сделал заказ.
Вскоре в зал вошла Эльвира. Дмитрий поднял голову и удивился.
– Бог ты мой. Какая она красивая.
На ней длинное платье из яркой ткани. Одежда облегала легкую фигуру. По плечам извивались золотистые волосы, глаза светились покоем и добротой. Дмитрия поразила непринужденная манера ее поведения, умение держаться свободно, открыто, но с достоинством.
Дмитрий встал, направился к Эльвире.
– Добрый вечер! – поздоровалась она.
Власов улыбнулся, ответил на приветствие, проводил до столика. Отодвинул стул, усадил её за столик.
К ним подошел официант, одетый в белую куртку, с шампанским в ведерке, открыл бутылку. Наполнил бокалы, не дожидаясь, когда содержимое в бокалах попробуют, поспешно удалился.
– За наше здоровье! – произнес Дмитрий, поднимая бокал.
Шампанское было хорошее.
Поставив бокалы, они не заметили, как появился официант, вновь наполнил их. Двигался быстро, наклоняясь над столом. Работал красиво. Бегал между столиков танцующей походкой, а бутылки открывал, будто это фокус со штопором и салфеткой. Еще улыбался. Улыбка не механически заученная, а добродушная, тонкая, чуть снисходительная.
Давно Власов не встречал человека, столь явно удовлетворенного своей работой.
Почему молодой парень выбрал такую профессию, когда все пути открыты перед ним? Он, в самом деле, доволен своей судьбой? Лет ему, наверное, около двадцати пяти. Власову казалось, что в этом была какая-то неправильность.
Заиграл оркестр, Дмитрий поднялся, пригласил Эльвиру на танец.
Она улыбнулась и сказала: – Люблю танцевать.
Оркестр старался. Мелодия классического танго была, трагической, рвущей душу на куски.
Они подчинились раскачивающему ритму, скоро слились в едином плавном движении. Прижавшись к ней, сразу почувствовал мягкую теплоту ее тела через тонкое платье, опустив взгляд, посмотрел Эльвире в лицо. Глаза ее были почти закрыты, губы застыли в полуулыбке.
Неожиданно девушка открыла глаза и уставилась на Власова.
– Прости! – Прошептал партнер.
Эльвира улыбнулась, Дмитрий проводил до столика, наполнил бокалы.
Эльвира выпила еще бокал шампанского, который привел в веселое расположение. Глазки заблестели еще ярче прежнего. Ей стало необыкновенно легко, уже без застенчивости болтала с приятелем, звонко смеялась.
Она внимательно посмотрела на Дмитрия, – какой сильный, в тебе чувствуется мужчина.
– Могу воспринимать это как комплимент?
– Да.
– Продолжай, – предложил он.
Но она замолчала. Власов нашел глазами официанта и подозвал его, чтобы заказать еще шампанского.
– Не обязательно, – произнесла собеседница.
Официант склонился над Дмитрием.
– То же самое? – осведомился официант.
Власов кивнул, добавил:
– Только похолоднее.
Оркестр вновь ожил, они танцевали. На этот раз в танце ощущалось естественная теплота. Эльвира позволила партнеру теснее прижать ее к себе, Дмитрий почувствовал движение молодых сильных бедер.
– Как хорошо, – выдохнула Эльвира, когда музыка умолкла.
– Рад, что тебе хорошо.
Она посмотрела ему в глаза.
Эльвира рассказала о своей работе, о руководителе – Александре Николаевиче Васильеве. Восхищалась его эрудицией, тактичностью, и необыкновенной порядочностью ко всем сотрудникам отдела.
– Ты танцуешь божественно. Есть в тебе что-то такое, какая-то уверенность движений...
– Закончила студию танца – произнесла Эльвира так, будто это все объясняло,  через секунду добавила со значением: – Просто люблю танцевать.
– Тебе здесь нравится? – спросил Дмитрий.
– Танцевать – да.
Они потанцевали еще.
– Хочу домой.
– Поехали.
Подозвав официанта, Власов расплатился по счету, дал на чай.
У подъезда стояло такси. Дмитрий открыл дверцу, помог Эльвире сесть в автомобиль, и последовал за ней. Дверь с мягким щелчком захлопнулась.

ГЛАВА  II

Они приехали. У подъезда эльвириного дома Власов отпустил такси, Эльвира порылась в сумочке, нашла ключи от квартиры.
Под козырьком, чтоб не видно было из окон, поцеловал Эльвиру. Она просто выстояла весь поцелуй, опустив руки, а потом улыбнулась ему сочувственно.
У Власова все равно потихоньку подрастали крылья.
— Мы живем в новом доме. Строили дом целых семь лет. Примерно с год дом был неправдоподобно новым: сейчас он запачкан, ободран. Теперь это пародия на правильную, чистую, жизнь. Надо признать, что люди, которые живут в нем, делают все, чтобы придать своему дому нормальный вид. Площадка для игр больше привлекает ребят, не играющие в песочнице, а тех, которые собираются здесь после наступления темноты – рассказывала Эльвира.
Власов ловил ответный огонек в ее глазах, теперь показалось ему, что поймал.
— Слушай, абсолютно серьезно. Ты будешь моей. Это не желание и не предложение. А констатация факта.
— Но почему?
— Все дело в том... Но сначала послушай, что тебе могу предложить.
— Ну?
— Абсолютную власть над городом, – тяжело выдохнув, произнес Власов.
— Ты больной?
—Нет, совершенно здоров. Сейчас все объясню. Дело в том, что могу предсказывать будущее. Зачем объяснять? Просто проверь мне.
— Хорошо, – Эльвира засмеялась, – предскажи мне мое будущее.
— Уже сказал. Ты будешь моей.
— А вдруг не захочу?
Ах, неважно! Уверен, ты захочешь. Власов шагнул вперед, взял её за руку.
— Зачем ты?! – воскликнула, отняла руку и отступила.
— Место здесь чудесное, – попытался завязать разговор Власов. – История и современность.
— До свидания – подала ему руку Эльвира.
— На каком этаже ты живёшь? 
— На восьмом.
Он не желал расставаться с дамой.
— Интересно, – произнес Власов, – столько выпить шампанское, а хоть бы тебе в одном глазу!
— Хорошо себя чувствую, будто пила воду.
— Очень хочу пить, даже в горле все пересохло – пожаловался Дмитрий.
— Не знаю, как тебе помочь? Принести тебе воды?
— Ну что ты! Можно, вместе с тобой поднимусь на лифте, ты вынесешь мне стакан с водой.
— Разбудим соседей.
Решил, что Эльвира не возражает, взял за руку, направился к подъезду.
— Подожди, – удивилась она. – Еще не дала согласие.
— Займу всего минутку, не больше. Не беспокойся. Я тихо. Никого не разбудим.
— Хорошо. – Пожала плечами. – Напою тебя, а то еще умрешь от жажды. Стану виновной в твоей гибели.
— Какая безвкусица, – подумал Власов, входя в двери подъезда. Ящики почтовые почти все без замков, дверцы у многих ящиков погнуты. Двери квартир все, как на подбор – стальные. По-видимому, больших квартир здесь не было. Только одно или двухкомнатные квартиры.
Они вошли в кабину лифта.
Когда покинули лифт, хозяйка сообщила, что её квартира находится в конце темного коридора. Дмитрий убедил, что нехорошо оставлять женщину одну в потемках,  проводил до дверей. Эльвира открыла дверь, не приглашая провожатого, быстро исчезла в квартире. Направившись в кухню за стаканом воды. Власов шагнул в прихожую, прошел дальше вслед за Эльвирой.
Она увидела его удивленно и возмущенно спросила:
— Ты же обещал!
— Захотелось взглянуть, как ты живешь.
Хозяйка квартиры подала ему стакан с водой.
Пил воду, смотрел поверх стакана на хозяйку, пытался поймать ее взгляд. Эльвира стояла, ждала, скорее бы допил воду и ушел.
— Не хочешь показать мне свою квартиру?
— Что показать?
— Ну, как живешь!
Эльвира прошла в одну из комнат, включила свет.
— Не пугайся! Привыкла жить без роскоши.
Двухкомнатная квартира. Одна комната светлая. Постель с зелёным покрывалом, туалетный столик, легкое кресло, письменный стол. Стены спальни обтянуты ситцем, на низкой тахте могли свободно уместиться шесть человек, мягкий ковер загнан под плинтус. В другой цветной потолок, огромный полукруглый диван, перед ним низкий столик, кресло, два приставных мягких стульчика.
В платяном шкафу, на плечиках, словно в портновской мастерской, висели в ряд с десяток роскошных костюмов самых различных оттенков – от белого до синего цвета. Два летних – белый костюм и разнообразнейшие брюки различных тонов, разные по цвету спортивные куртки, пальто, плащи. В отделении для обуви стояло несколько пар туфель. На верхней полке лежали головные уборы, разные шляпы, шапочки.
Кухня оказалась уютной. У стены стояли плита, раковина, холодильник. У противоположной стены – стол с белой столешницей, а ближе к батарее – желтый деревянный шкаф с приоткрытой дверцей. На холодильнике – ваза для цветов. На стене висела картина с изображением Девы Марии. Кухню освещала люстра – большие пять шаров на металлических дугах.
— Почему ты одна – спросил незваный гость. – Неужели тебе никто не нравится?
— Почему же, – возразила она, не сводя глаз с лица пришельца, – мне нравятся некоторые мужчины. 
— А какие мужчины? – уцепился Власов. 
— Прошу тебя... уйди!
— Ты меня выгоняешь?
— Я тебя не звала сюда.
Власов уселся на диван.
Эльвира, не думала, что сделает в эту минуту, резко подошла к телефону.
— Если ты не уберешься сию минуту прочь, то я... позвоню в полицию! Стала набирать номер.
Власов вскочил с дивана, выхватил у нее трубку, закрыв рот ладонью.
Эльвира вскрикнула, вырвалась из рук, бросилась к двери, но он успел схватить ее за волосы. С неописуемой злобой отшвырнул ее. Эльвира поднялась, рычала, оскалив зубы, ладонями била его по голове, лицу. Пыталась согнуться, присесть, словно что-то с живота хотел он у нее украсть.
Эльвира пытается что-то объяснить, защититься, из глаз брызнули слезы, потекли по щекам. Она еще не совсем сдалась – нашла в себе силы, чтобы вырваться. Начала драться, царапаться, как дикая кошка, которую застигли за шкодой. Била ладонями по лицу, толкала, царапала, молотила кулаками, кусалась. Власов крепко охватил ее левой рукой за бедро, стиснул немилосердно, отражая правой рукой удары. Пришел в ярость, свободной рукой ударил наотмашь. Удар пришелся по виску, на мгновение Эльвира потеряла сознание.
Свирепо вращая глазами, вынул из кармана нож, молниеносно чиркнул лезвием ножа по груди сверху вниз, тонкая полоска, прочерченная от горла между грудей, неожиданно начала набухать и багроветь. Эльвира застонала, попыталась вырваться. Убийца быстрым движением всадил нож между ног. Издала истошный вопль, скорчилась от боли и потеряла сознание. 
— Ты не будешь никому принадлежать! Всю оставшуюся жизнь буду помнить тебя, твою красоту. Ты должна умереть!
Взял на руки, понес в ванную.
Убийца долго смотрел на недвижимое тело. Потом в экстазе стал целовать ее губы, грудь, не обращая внимания на то, что тело в крови. Прошло несколько минут, он опомнился, зашел на кухню, достал из буфета неполную бутылку с коньяком, допил его, посидел некоторое время в раздумье, вернулся в ванную. Раздел убитую.
Начал искать топор. На балконе не нашел, а увидел пилу, взял её, направился в ванную.
— Прощай, милая! Теперь никто не будет целовать тебя, нежить, гулять с тобой!
Постелил одеяло на полу в коридоре, у ванной комнате, а сверху простынь, которую нашел в шифоньере. Вытащил из ванны труп и положил его на эту «постель».  Начал расчленять его на куски. Когда закончил с подлой процедурой, принялся искать, во что можно было бы уложить куски человеческого тела? В шифоньере обнаружил чемодан и сумку. Сложил все куски тела в целлофановые мешки, уложил их в чемодан и сумку. Посидел немного, отнес к двери, принялся за уборку, чтобы скрыть следы преступления. После помылся сам.
Убийца не спешил, знал, что, выходя из дому слишком поздно или рано, его могут заподозрить.
Когда некоторые люди стали выходить из домов, отправляясь на работу, шли на первые автобусы или троллейбусы. В это время Власов с вещами выбрался из квартиры, закрыл дверь ключом. Вышел из подъезда, стараясь быть незамеченным, с чемоданом и сумкой, как будто отправляется в отпуск. Проехал несколько остановок на автобусе, вышел из него, прошел до мусорного ящика, опустил сумку, вернулся на остановку. Водителя жигули попросил подвезти до аэропорта, предварительно назначил высокую цену, якобы опаздывает на самолёт. Водитель согласился. Отъехали несколько километров, за поворотом, где у дороги росли кусты, частые деревья. Попросил водителя остановиться, чтобы справить нужду. Как только машина остановилась, Сразу набросил на шею водителя галстук и задушил. Перетащил тело на заднее сидение, сел за руль. Доехал до проселочной дороги, свернул на нее, углубился в лес. Проехав немного, остановился, пошел вглубь леса. На пути оказалась яма. Вернулся, достал чемодан, отнес, потом мертвого водителя. Всё уложил в яму, предварительно обыскав покойника. Прикрыл сверху ветками, сел в машину и поехал.
Не доезжая до города, свернул в овраг вышел, завалил машину ветками. С трассы ее не возможно было заметить. На попутной машине доехал до города.
Утром бомж, роясь в мусорном ящике, обнаружил сумку. Заглянул в неё и увидел части человеческого тела. О находке сообщил в полицию.

ГЛАВА  III

На исчезновение Эльвиры в первые дни на работе не обращали внимания. Она жила одна. Прошло два дня, на работе забеспокоились. Может, заболела, лежит в больнице, а сообщить нам стесняется? – рассуждали коллеги, Решили ее проведать. Двери им никто не открыл. Опросили соседей, обзвонили все больницы, но там сообщили, что Эльвира Зайцева не поступала. Позвонили домой ее родителям в деликатной форме: «Не приехала ли Эльвира в гости к ним?» Родителей она не посещала полгода. Тогда коллеги и подруги обратились в полицию.
Сотрудники полиции, с понятыми, вскрыли дверь квартиры, где проживала Эльвира. Почувствовали, что-то неладное. Постель аккуратно заправлена. Один из сотрудников заглянул под ванну, увидел одеяло и простынь, на которых обнаружили кровь... Решили, что это убийство. Где искать труп? Кто убил. За что?
Начали составлять протокол осмотра. Журавлев – дежурный  уполномоченный уголовного розыска диктовал, а Елистратов писал.
— Я, уполномоченный уголовного розыска Журавлев Яков Юрьевич, в присутствии судебного медика Ковтуна Игоря Сергеевича, практикантов Елистратова... Как тебя зовут?
— Николай.
— Нет, так не пойдет. Надо полностью.
— Николай Николаевич.
— ...Николая Николаевича Елистратова, Петухова Ивана Петровича, а также понятых, – уполномоченный посмотрел удостоверения личности двух мужчин, – Азарова Дмитрия Ивановича, Сорокина Сергея Сергеевича, составил протокол осмотра места происшествия.
— Пиши. В результате осмотра установили. Двоеточие...
Елистратов без ошибок, записывал под диктовку Журавлева все, что установлено осмотром. Журавлев старался диктовать четко, ясно, выговаривая каждую букву. Елистратов писал спокойно, стараясь, чтобы слова были разборчивы.
Он подробно описал под диктовку Журавлева всю мебель в комнате. Перечислил посуду на столе. Подушки, большие, маленькие. Матрас, одеяло, которым покрыта постель, платья, жилет, пиджак, сложенные на спинке кресла.
При первом осмотре на входной двери никаких повреждений не обнаружено.
Описана прихожая, Её размеры, расположение дверей. На полу прихожей следов, годных для идентификации, не обнаружено.
Сотрудник заглянул в шкаф. Там висела одежда. Проверил бачок в туалете. Потом вернулся в комнату, осмотрел ее: ощупал карнизы, заглянул в люстру, обследовал края ковра, обратные стороны трех картин. Перелистал библию, проверил швы на подушке.
Осмотр квартиры закончился. Протокол был составлен, понятые расписались. Вещественные доказательства взяли в лабораторию на анализ.
Подруги нашли фотографию Эльвиры, описали внешность, особые приметы.
Начался розыск. Разосланы ее фотографии в газеты, на телевидение. Обращение к гражданам, если что-либо знают или видели ее с кем, где и когда, просьба сообщить в полицию.
Прошло три дня, но результатов не было.
Но вот на пороге следственного кабинета появился человек с длинными волосами, он играл в ресторанном оркестре.
Кабинет, старшего следователя Сергея Петровича Чащина, выходил окнами на автомобильную стоянку. На стенах кабинета звуконепроницаемая обивка. В нем стоял письменный стол с двумя стульями, лежал диктофон. Телефон, письменный прибор коричневого цвета, что стол и пол. На стене висели портреты президента и Дзержинского. В нем было по-домашнему уютно. Здесь глаз успокаивали приятные, зелёного оттенка обои под их цвет длинные шторы.
Вид у Чащина – что надо. В костюме он казался еще выше. Вызывал чувство симпатии. Своеобразная манера глядеть, иногда приводящая собеседника в смущение. Разговаривая, опускает взгляд. Густые ресницы полностью закрывают глаза. Неожиданно поднимает их, ничуть не смущаясь, смотрит в упор на тебя. Глазищи большие, напускная ли скромность или рассчитанная хитрость скрывается в них? Когда внезапно перехватывает твой взгляд, то невольно чувствуешь себя так, будто поймался на неприличном подглядывании.
Почувствовав, посетитель готов к разговору, следователь сказал:
— Я слушаю вас?
— Еще час назад мне казался важным этот визит к вам, а сейчас вдруг начал думать, что просто отнимаю у занятых людей время.
— А вы об этом не думайте. Вы абсолютно правильно поступили, придя к нам. Рассказывайте!
— Да говорить, по сути дела, особенно не о чем. Так, одно небольшое сообщение. На той недели, наш ресторан посетила женщина, похожая на ту, которую вы разыскиваете. Она была с мужчиной, я обратил внимание, на их одежду, и как они танцевали.
Следователь выразительно посмотрел на посетителя.
— Пожалуйста, расскажите подробней, – попросил Сергей Петрович. – То, что вы сообщите, для нас будет иметь большое значение.
Музыкант рассказал всё, что ему запомнилось в тот вечер.
Тут же составили фоторобот партнёра Эльвиры, отправили на телестудию и в газеты.
 
Многие свидетели дают свои показания, прибегая к форме, близкой к той, которая употребляется в художественной литературе. Такая форма часто настораживает – не скрывается ли за столь гладкими рассказами откровенная ложь.

Возвращаясь с дач, домой, директор магазина Максим Шипилов решил заехать в лес прогуляться с собакой, чтобы дома не тратить время на выгул собаки. Она бегала по лесу и обнаружила что-то под ветками. Шипилов, подойдя поближе, посмотрел и увидел труп мужчины, рядом чемодан. Сообщил о находке в полицию.
Прибыла оперативная группа; направила «находку» в бюро судебной экспертизы. Прокуратурой было возбуждено уголовно – розыскное дело.
Оперативники искали в картотеке без вести пропавших лиц, схожих по приметам с обнаруженными находками. А судебные медики в это время «колдовали» над кусками человеческого тела. Установили дату смерти, возраст, сделали все возможное и невозможное в туалете трупов, стараясь придать голове более или менее человеческий образ для проведения опознавательной фотосъемки. Надо сказать, им это удалось. Личности обнаруженных убитых установили: их опознали родственники, соседи, коллеги по работе. Это были: труп Эльвиры Зайцевой и мужчины, который согласился подвести Власова.
Оперативники, разыскивая преступника, проверяли людей, ранее судимых за совершение убийства, поднимали архивные дела в надежде найти аналог. Однако те, кто попадал в поле зрения сотрудников, либо находились в местах лишения свободы, либо были далеко от данной области. Архивы тоже не дали положительных результатов.

  ГЛАВА   IV

Власов пришел в гостиницу, лег спать. Лежал в темноте, ждал, когда придет ночная прохлада. Включил лампу на столике и пытался читать. Это тоже не особенно получалось. У него была коробочка со снотворным, но не хотелось прибегать к чему-то подобному. В голову пришли воспоминания об охоте на изюбра.
Трудно представить охотника из Средней или  Центральной России, который не мечтал бы побывать на охоте в тайге. Не раз и не два подобные мысли будоражили воображение Власова, но, ощутить таежную благодать довелось после освобождения из мест не столь отдаленных.
Итак, поехали они на целых три дня и четыре ночи на самую что ни на есть настоящую охоту по зверю, в прибайкальскую тайгу.
Его попутчики: начальник отдела охоты Иркутского областного общества охотников и рыболовов Валерий Михайлович Прокопьев, или как зовут его здесь многие, Валера, и Василий Константинович – один из местных охотников, на его машине они и отправились в путь.
Василию Константиновичу около пятидесяти. В прошлом секретарь парткома.
Валерию Михайловичу около сорока пяти, а на вид больше тридцать пять не дашь. За все время работы ни разу не был в отпуске. Вернее, отпуска-то брал, но проводил их в тайге на промысле. Ну а что такое промысел, поясняю со слов самого Валеры. Однажды  вышел из тайги похудевшим за 40 дней на двадцать с лишним килограммов. Вот, золотой рецепт, для мечтающих граждан быстро похудеть – промысел. Характер у Прокопьева исключительно живой, общительный, готов поделиться с ближним человеком, как говорится, последней рубахой. Хороший грамотный охотовед, отличный охотник, стреляющий почти без промаха.
Поехали на север через Бурятский национальный округ, дальше на Манзурку, не доезжая до которой должны сделать правый поворот, а там уже – как говорят – рукой подать до села Заречное, где их ждет егерь. Проехать нужно в общей сложности где-то около двухсот километров.
Вот уже за стеклами машины мелькают пейзажи Бурятии. Слегка всхолмленные равнины пересекаются небольшими речками. Видны пруды с плавающими домашними и дикими утками. Асфальтированное шоссе частенько пересекают отары овец, сдерживая ход автомобиля.
Часы кажутся минутами, когда едешь по незнакомым местам, а рядом люди, искушенные в тонкостях охоты, о которой ты знаешь лишь понаслышке. Слушал Власов своих новых знакомых и старался как можно лучше запомнить, как вести себя на охоте на изюбров.
Видит, хитровато улыбается Валера, обращаясь к Василию Константиновичу:
— А помните, в прошлом году мы сюда же ездили?
— Не забыл, – отвечает его сосед, явно чего-то смущаясь.
— А может, расскажем Дмитрию Иосифовичу, как все было, дело-то ведь прошлое?
— Рассказывай, только не слишком преувеличивай.
— Ну, ты че, – удивительно идет Валере это самое «ну, ты че», выговариваемое вроде бы одним словом, – как было, так и расскажу.
Он поворачивается к Дмитрию с переднего сиденья и начинает:
— Примерно в это же время год назад ездили мы с Василием Константиновичем на пантовку в село Заречное. Две ночи отсидели впустую, а после третьей ночи уже, когда стало светать,  отстрелял я кочерика.
Невольно перебивает рассказчика Власов
— Кочерика? А кто это такой?
Молодой изюбр с небольшими рогами, – отвечает Прокопьев и продолжает: – Так вот, перед тем как поехать на охоту, как-то так получилось, что две ночи мы не спали. В первую ночь в тайге на засидке в сон тянуло спасу нет. Я залез на лабаз, а Василий Константинович остался внизу. Солонец мне и ему виден был отлично. Одно из основных условий на пантовке – это сидеть буквально, не двигаясь и не издавая ни звука: зверь может подойти в любую минуту, но прежде чем выйти к солонцу, сделает несколько кругов, чтобы убедиться, что ничто ему не угрожает. Понимает, что около солонца его подкараулить могут. О сне, сигаретах на лабазе не могли и думать.
Сел поудобнее, но не прислоняюсь ни к чему спиной, чтобы не задремать. Слышу, Василий Константинович устраивается. Сидим – ждем. Потихоньку начало смеркаться. Надо сказать, что ночи в тайге в это время довольно холодные: днем у зимовья сидишь – хоть майку снимай и загорай, а ночью, да еще когда сидишь без движений, так пробирает, что к утру холод до костей достает. Вот почему одеваться нужно по возможности теплее.
Совсем уже сумеречно в тайге стало, тут слышу, внизу вначале тихо, а потом все громче стал посапывать мой напарник – уснул. Взял с лабаза веточку, бросил вниз, стараясь попасть в него. Не помогает. Еще одну бросил. Результат тот же. А тут Василий Константинович уже от посапывания к храпу перешел. Делать нечего, взял я пустую бутылку из-под воды – кстати, воду обязательно с собой нужно брать – решил бросить ее на пригорок с тем расчетом, чтобы она потом скатилась и разбудила спящего. Она скатилась, а толку никакого, знай себе, храпит охотник. Надо спускаться и будить. Слез я потихоньку на землю, думаю, как же проучить лежебоку.
Надо вам сказать, что на этом лабазе я уже не первый раз сижу. Однажды вот так же сидел и слышу, как неподалеку кто-то начал очень громко хозяйничать, что-то ломая и перетаскивая с места на место. Медведь, значит, в гости пожаловал. Его хочу отпугнуть? Включил фонарик, направил луч света в сторону бедокура. Ух, как тут рассердился мишка: стал громко фыркать, с силой,  треском перекидывая, вероятно, лесины или пни. Так до утра не ушел. Знал об этой встрече Василий Константинович – рассказал я ему. Вспомнил я про тот случай, когда уже на земле стоял, одна мыслишка появилась. Подошел к спящему, взял от греха его ружье, сам в сторонку, а потом как зареву что было сил: «У-у-у-у-у-у».
Словно взрывом подбросило моего товарища, с криком «Медведь!» бросился он через чащу, ломая все и вся на своем пути. Треск такой стоял, что убегавший даже не слышал мой крик: «Да не медведь это, Василий Константинович, а я, остановитесь». Куда там, метров сто бежал, пока не опомнился. Посмеялись мы с ним тогда.
Шуму, понятное дело, наделали много. Решили уйти в зимовье, чтобы хорошенько отоспаться, а на следующую ночь уже бодрствовать. Так что на лабазе, еще раз повторяю, дремать ни-ни...
Вот уже они въезжают в поселок Заречное, поворачивают за магазином налево. Останавливаются у дома, где их поджидает Валентин Иннокентьевич Седых, местный егерь.
Задерживаться у него не стали – выпили только по кружке парного молока и сразу же поехали дальше, к зимовью.
Было оно большое, двадцать квадратных метров. Времени до вечера оставалось немного, мы, наскоро приготовив на костре немудреный ужин и чай, стали переодеваться.
Валерий и Василий Константинович на свои засидки пошли сами, без провожатого – дорога им знакома. Власова к солонцу повел Валентин Иннокентьевич, высокого роста кряжистый сибиряк с дубленой кожей крупных рук и лица – отпечаток долгих лет работы механизатором, а потом егерем. Дмитрий старается как можно лучше запомнить дорогу, чтобы не ударить лицом в грязь и не заблудиться утром на обратном пути, когда будет возвращаться к зимовью.
Подходят к солонцу молча. Егерь показывает на неглубокую темную яму метра полтора на полтора, в которой вместе с грязью замешана соль. Близко к ней не идем. На грязи отчетливо видны следы копыт изюбров. Еще один молчаливый жест егеря, указывающий на них. Дмитрий в ответ: дескать, все понял – звери здесь были. Метрах в пятнадцати от ямы между тремя деревьями помост, взобраться на который можно по поперечно прибитым к стволу жердочкам. Лабаз от земли примерно на высоте трех метров. Валентин Иннокентьевич дружески хлопает меня по плечу, улыбается и показывает на лабаз. Залезай! Егерь, постояв еще с минуту, машет рукой, неторопливой походкой уходит. Теперь Власов один на один со своими мыслями, с тем, что ждет его, а вернее, ждет он.
Пока хорошо видно,  рассматривает солонец. А что же будет, когда стемнеет? Ага, вот оно что: за ямой стоят две березы, которые ночью будут светиться белизной стволов, если зверь встанет над солонцом, то обязательно заслонит их. Да, тут все продумано. Прямо перед  ним, примерно на уровне груди, натянута бечевка. Это еще зачем? Разгадка приходит сама собой, когда кладу ружье на шнурок: в темноте, поднимаешь приклад к плечу – стволы будут точно направлены в яму. Очень удобно. Ну а теперь ждать и поменьше шевелиться.
Солнышко уже скатывается за вершины деревьев. Вдруг: «Хор, хор, хор», а потом почти сразу же звонкое: «Цвик, цвик». Да ведь это же тяги: Поднимает голову и видит, как над  лесом медленно, словно паря, летит вальдшнеп. Вот это да! Не успел он взглядом проводить улетающего лесного кулика, как снова слышит: «Хор, хор» и опять: «Цвик». Еще один. Сидеть стало как-то веселее – знакомые звуки, привычные, радующие сердце охотника. Знаете, сколько в тот вечер над ним пролетело вальдшнепов? Ни за что не отгадаете. Шестнадцать! Никогда ничего подобного до этого ни видеть, ни слышать не приходилось. Правда, сибиряки как-то не признают, не интересуются охотой на тяге: им зверя или, в крайнем случае, глухаря подавай. А жаль: тяга, да еще такая – это же сказка! Что еще интересно. В европейской части вальдшнепы начинают тянуть, когда уже солнце зайдет, а здесь их хорканье можно намного раньше услышать – стрелять удобнее по светлому, и на розыск упавшей дичи времени намного больше есть.
Явно вечереет. Сидит тихо-тихо. Что-то зашуршало. Затаив дыхание, поднимает ружье. Шорох ближе и... прямо на него катит еще не полностью вылинявший зайчишка–беляк. Допрыгал до солонца и сел рядом с ямой. Приподнялся на задних лапах, поводил головой туда–сюда, чутко ловя звуки длинными ушами, очень долго и внимательно смотрит в сторону Власова, но, так ничего не заметив, не услышав, спрыгнул в яму. Быстренько что-то похватал на дне и выпрыгнул, а потом неторопливо поскакал в чащу. Что ж, неплохо, если даже заяц его не услышал. Удивительное это зрелище наблюдать дикое животное в естественных для него условиях, когда никто и ничто его не пугает.
Расскажу вам, кратко о том, что такое пантовка. Многим, конечно, известно лекарство пантокрин, придающее бодрость и восстанавливающее силы. Сейчас у нас созданы целые предприятия, основная задача которых заготавливать панты. На предприятиях панты берут у полуодомашненных маралов. А ведь совсем недавно молодые, еще не окостеневшие рога оленей – панты медицинской промышленности поставляли охотники–промысловики. Они убеждали, что стоят эти панты, как трудно подкарауливать зверя на солонце. Тут тебе терпение, бессонные ночи, дальняя дорога, и комары. Конечно, на лабазе они не так агрессивны, как внизу, но покоя охотнику все равно не дают ни минуты.
...Ночь, хотя и не длинная в это время года, тянется долгонько. Ранним утром его не навестил никто. Солнышко поднялось над деревьями – пора уходить. Спускается на землю и идет к зимовью. Вышел точно, не заблудился. Примерно через полчаса подошли и его знакомые. Результат тот же, что и у Власова – звери не пришли полакомиться солью.
Завтракают и ложатся в зимовье в спальниках на полати. Эх, до чего же хорошо спится на природе в тайге да еще после бессонной ночи! Лучше, пожалуй, нигде так не спится, как в лесу.
Вторая ночь. Дмитрий берет с собой на лабаз спальник, так как прошлый раз довольно сильно замерзли ноги. Идет сегодня один, выходит к солонцу точно. По пути встречает двух бурундуков, удивительно симпатичные мордашки, которых с любопытством посматривают на него из-за стволов деревьев.
Эта, вторая, ночь прошла без результата – даже заяц в гости не пожаловал. С вечера вальдшнепы тянули, однако не так активно, как накануне, – насчитал всего восемь штук. По понятиям охотников и это, конечно, много, но, помня тягу вчерашнюю, приходит к выводу, что, возможно, завтра погода изменится в худшую сторону.
Вальдшнепы «не подвели»: днем вдруг сильно похолодало, а потом порывами пошел дождь. Отдаленные сопки, покрытые ершистой тайгой, словно надвинули на себя серебристые папахи – покрылись туманной дымкой. К обеду волны дождливых туч стали набегать реже, а к вечеру небо вообще очистилось от облаков.
Несмотря на терпеливое ожидание в течение еще двух ночей, изюбры так и не пришли к солонцам. Правда, к Валериному лабазу приходила косуля, но это не та добыча, которую они подкарауливали. А к Власову вечером перед последней ночью прибегали еще два зайчишки. Причем один из них минут пять сидел прямо под лабазом, усиленно наводя туалет, смешно перебирая при этом передними лапками за ушами.
В последнюю ночь Власов ушел с лабаза раньше, так как нужно было хорошо выспаться – в этот день его ждала долгая дорога. Знаете, днем тайга казалась веселой и какой-то жизнерадостной, а ночью...
Шел, держа ружье под мышкой, то и дело, сдвигая вперед–назад предохранитель, издававший при этом сухие металлические щелчки, звонко раздававшиеся в тишине безмолвной тайги. Конечно, никто его не подкарауливал. До зимовья дошел в абсолютной тишине. Темной ночью без привычки тайга, когда ты с ней один на один, вызывает очень сильное и тяжелое чувство.
Возможно, многое из того, что он испытал и чувствовал в тайге, покажется многим охотникам наивным, они улыбнутся его рассказам, но как было.
Охота тогда не удалась – вернулись они без добычи, но, честно говоря, его это в какой-то мере даже радовало – пусть себе живут и здравствуют гордые красавцы таежной глухомани – изюбры.

ГЛАВА  V

В молодости мать Дмитрия Власова – Лену нельзя назвать красавицей, но в ее наружности что-то обольстительное. Роскошные золотистые волосы взбиты в высокую прическу над гордо посаженой головой; а темные с поволокой глаза то потухали в истоме, то искрились дерзким огнем.
У нее та теплая, мягкая внешность, какая иногда бывает у женщин, разбуженных из глубокого сна. Как ласковая кошка, которую хочется взять на руки.
Влюбилась, в бандита, когда ей исполнилось двадцать лет.
Лена стала уговаривать возлюбленного Федора забросить свои преступные дела.
Разговор состоялся в его квартире.
— Федор мне страшно. Я боюсь, что тебя потеряю…
— Не бойся, глупая! Нас теперь ничто не разлучит. 
— Я не о том. – Озабоченное выражение вновь возникло на ее лице. – Как ты не понимаешь! Я о полиции… Они ведь не остановятся, пока не схватят тебя!
Он рассмеялся. 
— Им меня никогда не поймать! Пусть стараются! Им не слепить против меня никакого дела! У меня все по закону!
Она отодвинулась. Потом спросила тихо:
— Это правда, что о тебе рассказывают?
Федор пожал плечами:
— Ты же знаешь людей! Все любят поговорить, обожают слушать собственный голос!
— Но это же не пустые разговоры, верно? Правда! Ты ведь действительно заправляешь незаконным промыслом, разве не так?
— Ну, что с того? Кто-то ведь должен им заправлять.
Она взяла его за руку, посмотрела в глаза:
— Тебе придется с этим покончить.
— Так. Интересно! – Он от души рассмеялся. – Что-то слишком многие в последнее время приходят ко мне с этой идеей.
— Я хочу, чтобы ты понял, Федор! Если ты не выйдешь из игры, это кончится только тюрьмой! Или тебя застрелят!
— Не думаю, милая. Полиция не в состоянии пришить мне абсолютно ничего противозаконного. К тому же, большинство из них даже не осмелится начать против меня дело, прекрасно понимая, что у них нет на меня улик.
— Может, пришьют со временем. – В ее взгляде появилось знакомое упрямое выражение.
— Да брось ты! Меня это совершенно не трогает. Я не желаю, чтобы ты волновалась по таким пустякам!
— Но просто не могу вынести мысли, что с тобой что-нибудь случится! Будет ужасно, если тебя посадят!
— Да хоть и посадят! Через день опять буду на свободе!
— А потом? Еще через день? – В глазах у нее уже стояли слезы. – Как ты не понимаешь, Федор? Мы же не сможем пожениться, если не будем уверены, что всегда будем вместе, если не буду уверена в твоей полной безопасности! У нас никогда не будет счастья!
Слушал ее с возрастающим удивлением. Пожениться? С чего бы это? Но чем больше на нее смотрел, тем больше ему нравилась такая перспектива. Просто здорово – возвращаться домой, где тебя ждёт Лена!
— Почему не будет? Какое отношение эти дела имеют к нашим планам на будущее? Я неплохо зарабатываю. Вот если бы не зарабатывал, тогда, конечно, пожениться мы бы не смогли! А так – просто глупо…
Она покачала головой:
— Нет, вовсе не глупо! Ты вбил себе в голову, что деньги могут решить все проблемы. Ничего подобного! Уважение людей, не купишь ни за какие деньги! Тут дело в личности, а не в деньгах!
— Именно поэтому перед тобой все ползают! Они боятся тебя! Твое имя стало синонимом террора, убийства и воровства! Они бояться твоей славы, твоих делишек, о которых рассказывают друг другу шепотом. Что бы ты теперь ни делал, ничего твоей репутации уже не изменит. Люди все равно будут верить тому, что узнали о тебе раньше. Они теперь сделают все, чтобы остановить тебя. Сегодня нельзя рваться вперед со шпагой, пистолетом, всех расталкивая, распихивая. Никто теперь не может безнаказанно брать все, что ему нравиться, плевать при этом на остальных. Мы живем среди людей, в человеческом обществе. Никто не может оставаться в обществе чужаком, просто затираться в свою берлогу, игнорировать все вокруг.
— А я вовсе не стыжусь того, чем занимаюсь! – Уже начал потихоньку злиться. – У меня в жизни предостаточно возможности узнать, что такое грязная работа, что значит быть все время на побегушках, влачить полуголодное существование. Больше не желаю! Тебе нечего стыдиться меня! Проделал колоссальную работу, чтобы создать эту корпорацию. Я не намерен выбросить свои труды коту под хвост. Всякие обормоты вопят, что нарушаю какую-то там общественную мораль!
— Ты не понял, что я хотела тебе внушить… – Она сидела теперь очень прямо, вся напряженная. Губы так плотно сжались, что превратились в тонкую линию, глаза потемнели. – Так я и думала! Видимо, зря затеяла этот разговор. Ты все равно не поймешь! Потому что не хочешь понять…
— Так-таки и ничего? – переспросил ядовито. – А если бы последовал твоему совету, что бы с того имел?
Она резко выпрямилась. В глазах блеснул огонь, плечи распрямились.
— А ты не знаешь? Хорошо, скажу, что бы ты с этого имел?  Для тебя – это шанс стать человеком. Шанс вернуться в нормальное человеческое общество, жить вместе с людьми. Не чувствовать себя в нем чужаком! Шанс высоко держать голову, ощущать себя частью человечества, а не сражаться против него! Выйти, наконец, из джунглей, перестать рычать, кусаться, покончить с ненавистью в твоей душе! Любить, быть любимым, шанс давать, получать взамен! Возможность жить без страха, спать спокойно, забыть обо всех этих гнусных делах, интригах, которыми ты полон сегодня. Навсегда забыть об одиночестве, стать полноценным человеком, иметь семью, детей!..
Не поднимая глаз от ковра, Федор тихо, но твердо сказал…
— По мне так лучше. Уж в этих-то делах я как дома. Тут знаю все и вся!
Она не ответила. Но плакать перестала, вытерла слезы,  сделала шаг к  нему. Рот ее по-прежнему твердо сжат. Молча повернулась и пошла к двери. У порога обернулась, прочувствованно сказала:
— Федор, хочу дать тебе совет. Прости меня. Тебе пора завязать. Воспользуйся возможностью, пока все спокойно. Ты же хороший мальчик. Умненький! Мало кто из вас имеет возможность выйти из дела, когда сам захочет. Наоборот, у вас обычно из дела  выходят не сами. А с чужой помощью.  Еще молодыми. С пулей в башке. Чем дальше ты в деле, тем труднее. Это почти всегда кончается пулей в голову! Пожалуйста,  очень тебя прошу, подумай! И завязывай. Чем скорее, тем лучше. Пока до пули дело не дошло. У нас будет ребенок.
Федор стоял спиной к выходу, слышал только ее шаги, а потом щелчок замка. Тяжело опустился на диван. В комнате все еще стоял запах ее духов. Закрыл глаза, и сразу перед его мысленным взором возникла Лена! 
Жених, еще до рождения сына погиб от пули другой группировки.
Возлюбленный сулил златые горы, а вместо них выросли горы детских пеленок. Родила сына в двадцать один год.

ГЛАВА XXII

Дмитрий родился без отца. Усыновлен инженером Иосифом Власов в возрасте трех лет.
Появился на свет в жуткую, невероятно сильную грозу – грохотал гром, полыхали молнии.
Мальчик рос, подвижным, любознательным ребёнком. Любил выступать перед одноклассниками, – читал стихи, участвовал в школьной самодеятельности. Учителя хвалили Дмитрия, а мать не могла на него нарадоваться.
Часто говорила сыну:
— Разве человек, который роет колодец, должен стремиться не к воде, а только к тому, чтобы выпачкаться землёй? Порядочные люди, прежде всего, должны заботиться о своём потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения.

Иосиф Власов – отчим Дмитрия работал на заводе. Всегда чувствовал себя неловко в разговорах с начальником цеха. Эта неловкость иногда  приглушалась, стушевывалась, когда приходил к начальнику с каким-нибудь важным предложением. Неловкость не исчезала совсем, а иной раз целиком заполняла  Иосифа.
Уже не молодой инженер Иосиф Власов неожиданно для себя влюбился в Лену. Прямо-таки с юношеской пылкостью увлёкся молодой женщиной. Ни разу ещё не испытывал он ничего подобного, со своей бывшей женой. Никогда не был так околдован.
Правда, старше Лены, но теперь уж ничего не поделаешь, за всем сразу не угонишься. К тому же, как гласит поговорка, «старый муж думает о жене, а молодой – о женщинах». Красивый мужчина только и думает, как бы себя показать. До жены ему и дела нет. Хорошо еще, если она красавица. А то он скоро бегать от неё начнёт. Он уверен, что ему ничего не стоит покорить сердце любой женщины. Если же некрасивому мужчине достается красивая жена, то он понимает, что это для него бесценное сокровище, настоящие алмазные копи. Старается больше любить жену, заботиться о ней.
Иногда Лене казалось, что спать со старшим мужчиной неприятно. Но женщина в самом соку не может долго успокаивать себя такими страхами; ведь даже эта любовь оставалась у неё неразделённой.
Считала его не слишком старым. В самом деле, Власов не так стар и способен удовлетворить молодую темпераментную женщину.
В её глазах лучилось изумление. Перед ней открылось мужское сердце. Такого ещё  не случалось при её положении. Умом прикидывала: другого подобного случая она вряд ли дождётся. Её хотелось, чтобы у неё, как у всех баб  мужским духом веяло в квартире.
Так долго жила без любви, так долго ждала этой минуты – не удивительно, что теперь сама не отдавала себе отчета, почему поступает так, а не иначе.
Я хочу быть просто женщиной. Встречать своего мужа. Варить ему обед. Ходить на родительские собрания в школу. Хочу простой нормальной жизни обыкновенной русской женщины.
Настал день свадьбы Лены и Иосифа Власова.
Под вечер, зимой день короткий, в ресторан стали подходить приглашенные. Разрумянившиеся с мороза гости, по-праздничному разнаряженные?  Со счастливыми, сияющими лицами парни и девушки радовались случаю себя показать, на других посмотреть в нерабочей обстановке, в праздничных костюмах.
Расставленные в сторонке, вдоль окон, столы были уже накрыты. Поданы холодные закуски, в больших вазах – салаты из свежей зелени.
Но вот громко хлопнула дверь, от порога кто-то крикнул:
— Приехали!
Все поняли, что на директорской машине к ресторану подкатили жених с невестой. С нетерпением ждавшая этого известия старшая сестра жениха Анна накинула на расставленные дедом Яковом руки, расшитое на концах красными петухами полотенце. Дед Яков тоже с нетерпением ждал этого момента. Анна положила на полотенце большой румяный каравай хлеба, а на него поставила расписную деревянную солонку и сказала тихонько:
— Пошли, Яков, встречать желанных.
Дед с белым полотенцем, с караваем и солонкой на вытянутых руках торжественно повернулся к двери, сделал три шага. Только остановился, дверь открылась, вошли под руку Иосиф с Леной.
Иосиф Власов – в черном костюме и белоснежной сорочке с ярким галстуком. Лена – в белом длинном платье с фатой на голове. Церемонно подошли к деду Якову и Анне, поклонились. Иосифу с Леной, по ритуалу, поднесли по фужеру шампанского. Яков переложил каравай с солонкой на левую руку, правую высвободил из-под полотенца, взял рюмку. Только нацелился выпить, кто-то из толпы крикнул:
— Соринка! В рюмке соринка. Пусть подадут другую. Никакой соринки в рюмке не было, а так полагалось кричать. Рюмку с водкой полагалось менять – все для того, чтобы жених с невестой поцеловались.
— Мир и согласие вам, дети!
Иосиф и Леночка выпрямились, одарили деда благодарными поцелуями. Старик сиял.
— Прошу к столу! – торжественно провозгласил распорядитель свадьбы Костя Колосов.
Пока не сели за стол, гости чувствовали себя довольно стеснительно, но усевшись, как-то сразу потеряли всю неловкость.
Началось шумное, веселое рассаживание по местам. Жених с невестой – за большим столом в центре. Рядом с Леной – дед Яков, с Иосифом – его старшая сестра Анна.  С другой стороны, рядом с Яковом, уселись председатель завкома Верпов и Костя Колосов. Костя Колосов, как тамада, за стол не сел, а остался стоять за плечами новобрачных.
— Дорогие друзья! – перекрывая шум застолья, начал Верпов, поднявшись с места с бокалом в руке. – Мы живем в изумительное время больших и малых перемен. Десять лет назад наш уважаемый Иосиф Петрович, у которого мы нынче в гостях, был пахарем, а теперь – первоклассный мастер на заводе, начальник смены. Хозяйка этого богатого застолья, наша милая Леночка, всего два года назад появилась на заводе, и уже квалифицированная работница...
— Десять лет назад на месте нашего завода картошка росла! – выкрикнул кто-то с дальнего конца стола.
— Именно так, – подтвердил Верпов, – а теперь в нашем цехе каждый день выплавляется около тысячу тонн высокосортного алюминия! Но мы собрались сейчас не на производственное совещание. – Все засмеялись, весело зашумели. Перекрывая другие голоса, Верпов закончил: – Поднимаю бокал за здоровье и счастье новобрачных, за великую страну, которая вырастила и воспитала их! Хочу сказать тост:
«Мы собрались в кругу большом и тесном,
Великий праздник нынче у двоих!
Невеста, словно роз букет прелестна
И очень обаятельный жених!
Теперь жизнь ваша началась сначала,
Отчалила семейная ладья,
Пусть проплывет в пути она немало,
А в ней – благополучная семья!
И пусть союз преград в пути не знает,
Сердца навечно бьются в унисон,
И боги ваш союз оберегают,
Чтоб прочным был и нерушимым он!

Налили кто фужеры, кто рюмки, – выпили за молодых
Говорили тосты начальник цеха, друзья,  подруги молодоженов – много хороших слов, веселых шуток и добрых пожеланий. Застолье поддерживало тосты дружными аплодисментами, восторженными выкриками. Трудный удел выпал невесте. Со всех сторон неслись возгласы – требования «Горько!». Леночке то и дело приходилось подниматься – стыд-то какой! – у всех на виду, под смех, выкрики, целовать Иосифа! Кто знает, сколько бы еще времени продолжалось это тяжкое испытание, если бы не заиграл оркестр. «Спасибо вам!» – мысленно поблагодарила музыкантов Лена.
Музыканты всю молодежь подняли из-за стола на танцы. А пожилые женщины, не обращая внимания на музыку, затянули протяжную свадебную песню.
Пели женщины дружно, негромко,  потому разлад песни с музыкой не казался особенно раздражительным. Песня была «прощальной», когда она кончилась, деревенские женщины, – а именно они были заводилами, – засобирались. Молодожены, председатель завкома пытались уговорить их, но те разъяснили:
— Повеселились бы еще, попели, дорогие наши приветливые хозяева, да в другое место поспеть надо. В городе-то редко бываем, а уж, коль выберемся, ко всем родичам наведываемся. Так что извиняйте.
Женщин проводили. Поблагодарили их за песни и за то, что пришли поздравить молодоженов.
Подошла очередь с ответным словом выступить жениху. Он ждал, пока гости успокоятся. Не садился. Начал:
— Дорогие друзья, товарищи, гости, родные! Мы, с женой благодарны вам, что пришли поздравить нас с этим замечательным днём в нашей жизни, Мы оправдаем ваше доверие. А теперь поднимем бокалы за всех присутствующих.

Прошло несколько лет их счастливой совместной жизни. В стране начался кризис. На предприятиях происходило сокращение штатов, а некоторые стали закрываться. Иосиф Власов попал по сокращению штатов. Оставаясь безработным, отчим превратился в тирана. Мало уделял внимания приёмному сыну, уклонился от воспитания.
Дома начались частые скандалы, всё это происходило на глазах у ребенка. Каждый раз, матери делалось невыносимо. Прежде как-то не замечала грубых повадок мужа, пошлости его шуток, пристрастия к водке и картам, частых побоев – считала, что все мужчины ведут себя так, женщины должны с этим мириться. Она мирилась.
Наплакавшись от обид, побоев и оскорблений, проклинала свое замужество, вспоминала, как лучшую пору своей жизни, девичество.
Когда в доме всё идёт своим чередом, если слышится смех и шутки, все сыты, то, право, не на что жаловаться.
Понемногу распутство Иосифа вошло у него в привычку, теперь оно стало чем-то обыденным, как питье и еда.
Никто не знал, сколько горьких слез пролила Лена. Но муж не внимал речам её, грубо отталкивал. Несчастная женщина с поникшей головой, горящими от негодования глазами выходила из комнаты.
Они разошлись
А может лучше, что уходит? Разве имел право заставить ее и дальше нести мученический крест, преодолевать  тяжкий путь?
Сначала продали обстановку. Еще быстро можно было самим найти покупателей, желающих приобрести мебель, привезенную издалека. Сама запирала двери опустевших комнат, куда уже не приходили гости. Но по-прежнему приходили равнодушные люди, увозили вещи: зеркала, в которых отражались счастливые образы славных времен, кресла, софы, где отдыхали, устав после вечеров, проведенных в обществе самых близких друзей, стулья, столы, за которыми сидели самые близкие гости. Бра, канделябры, при свете которых велись блестящие беседы. Одним словом, все, что дарит столько наслаждения во время отдыха.
Получив развод, отчим, несмотря на данное слово, прекратил денежную помощь бывшей семье. Сначала еще платил за квартиру, затем кончилось и это.
Новая жена отчима работала, неплохо зарабатывала, Иосиф Власов занимался домашним хозяйством.

ГЛАВА  VI

Мать Дмитрия работала много. Время на воспитание сына у неё почти не было.
За Дмитрием стали подмечать разные странности. Любил до крови ущипнуть товарища или тайком стукнуть ногой кошку.
Сначала, когда Дмитрия обижали, он плакал. Однажды при драке получил сотрясение мозга, что повлияло на его психическое состояние. Потом научился давать сдачи.
Однако постепенно над семьей Власовых стали собираться темные тучи. Дмитрий – хороший добрый мальчик – становился озлобленным, замкнутым. А началось с того, что он познакомился с ребятами постарше, для которых драки и кражи были обычным делом.
Мальчик пытался им во всем подражать – занялся борьбой, а свой авторитет среди сверстников решил утверждать кулаками. Свел знакомство с преступным миром, усвоил воровской жаргон, посещал притоны. Часто где-нибудь в воровском притоне проводил довольно много времени в обществе, карманников и проституток. Жадно выслушивал рассказы об их похождениях, при нем происходил дележ барышей, обсуждались и вырабатывались планы новых ограблений.
В школе влюблялся в красивых девочек с необычными для его слуха именами, например, как Карина, Есфирь, Изольда, – они были из обеспеченных семей, поэтому отвергали его ухаживание – это приводило мальчика в ярость, порой и в истерику.
Дмитрий книги читал в основном про криминал и фантастику.
Познакомился с компанией воров и бродяг. Маленький обжора Вадим Баранов; отчаянный игрок в карты, беззубый, как старик; Костя Козлов, квартирный вор Кирилл Замков. Они были как вьюны, верткие, наглые, хищные, эти пареньки из одной гоп-компании. Жили здесь, на рынке, как в «шалмане». У них водились папиросы, конфеты, вино, карты и деньги. Они делились с Дмитрием. Как не отведать шоколадку, не раскурить душистую сигарету, не попробовать копченой колбасы. Взамен ничего не просили, но однажды Кирилл сказал:
— Пойдешь сегодня с нами.
Вечером они ехали в электричке, шли по ночным улицам, потом пришли в комнатку, освещенную светом ста пятидесяти ватной лампой. Сидящий на диване высокий человек, которого все звали Игорем – с костистым лицом, глазами тяжелобольного, с татуировками на пальцах обеих рук, – говорил им негромко: – Все добро на земле, ребята, должно быть поделено поровну.
Празднично на душе у Дмитрия – пил, ел и не понимал слов Игоря. Хотелось спать. Но вот Игорь встал, ребята тут же вскочили. Игорь надел элегантное кожаное пальто, шляпу, ребята натянули кепи. Надел и Власов кепи. Только подумал:
— Куда же в полночь?
Решил, спросить, но понял, что неладное задумали они. Когда вышли во двор, остановился, – хотел юркнуть в темную щель развалин старого дома. Его подтолкнул идущий сзади Игорь:
— Не бойся, мальчик, все будет очень славно...
Через час Власов, озираясь, шарил в какой-то квартире. Рылся в ящиках импортной стенки, щупал, как и его приятели, шубы, книги, белье. Потом тащил узел, бегом, задыхаясь от тяжести. Ему все хотелось спросить Вадима Баранова, Костю Козлова, или Кирилла Замкова, где же хозяева той квартиры, куда вдруг подевался Игорь?
В подворотне какого-то дома остановились, переведя дух, Кирилл сказал:
— Ну, кажется, тихо. Пошли!
Войдя в дом, в одну из комнат, Дмитрий очень удивился, увидев снова Игоря. Будто никуда не уходил, не надевал кожанку, не подталкивал его во дворе, не шептал яростно и гневно:
— Давай – давай, да поживее!
Игорь скалил зубы, широким жестом звал пареньков к столу. Свалив узлы в угол, послушно уселись. Выпив по стакану красного вина, заговорили. Только сейчас оживленно, радостно, хлопая друг друга по плечам. Вместе с тем нервно вздрагивая, возбуждённые все еще от ночной беготни, этого страшного воровского азарта. Так состоялось в эту ночь крещение Дмитрия Власова в уголовном мире.
После Дмитрий познакомился с парнем по кличке Крыса.
Крыса привел его на квартиру к каким-то работницам из ателье. Эти три длинные, тощие девчонки любили вино, шампанское, пирожное и мороженое. Сколько бы прожили, – неизвестно, не появись однажды в этой квартире двое мужчин. Братья – близнецы, в кожаных, плотно обтягивающих плечи, куртках, в кепках с длинными козырьками. Приятные лицом, руки крепкие. Пожимая их, Дмитрий думал, что руки кузнецов. Но это знаменитые «громщики», только что освободившиеся из заключения. Пили вино, – как-то сосредоточенно молча, задумчиво – смотрели на Дмитрия. Потом один из них положил ему на плечо руку:
— Наш кореш...
Второй сказал, улыбнувшись:
— Стоящий парень... Ты пойдешь с нами.
Они как гипнотизеры. Ради них Дмитрий забыл девчат из ателье. Ушел с ними и стал «деловым» высшего ранга. Братья Климовы обучали его воровскому ремеслу. Они вскрывали сейфы, останавливали машины на дорогах, входили с пистолетом в кассы и магазины.
Одного из братьев – близнецов звали Кеша, а второго Илья. У них не было уголовных кличек. Дмитрий не знал о них ничего, хотя проехал с ними пол–России, выпил ни одну бочку вина, сидел в ресторанах в разных городах.
Братья больше молчали, улыбались, что они хотели получить от жизни, он так и не узнал.
Власов раздваивался: с одной стороны, действительно чувствовал себя волком, так как причастен к преступлению, гоним, как волк, на него началась охота. С другой – чувствовал себя на коне, – хозяином положения. В этом человеке была какая-то странная, психологически загадочная натура. Любитель рисковать, страстный поклонник сильных ощущений и женщин, для которых часто забывал все на свете.
Разве можно представить, что он задумал предпринять. Безумно тщеславный, готовый на все, лишь бы удержаться на гребне известности. Наделенный безмерным, чудовищным эгоизмом интересовался только своей особой личностью и совершенно не умел замечать чужие страдания. Упивался пошлой лестью, так называемых друзей. Вполне доволен собой, принимая свой грубый цинизм за ум, а высокомерное презрение к любым нравственным нормам, полнейшее отсутствие принципов и недалекий скептицизм за сильный характер.
Что-то такое неосуществимое и несуществующее виделось ему, когда он задумывался о счастье, о будущем, – бесплотное какое-то пребывание в мире, не требующее ни умственных, ни мускульных усилий. Объяснить можно довольно просто: в нем все чаще и чаще бунтовали задавленные, забитые чувства. Щупальца этих чувств напоминали о себе, казалось бы, беспричинной тоской, которая порой наваливалась на Власова. Совершенно забыл, как пахнет осиновая кора или василек.
Для него женщины всегда были только средством для удовлетворения своих желаний. Мало считался с их страданиями, как и с их радостями; видел в них просто капризных детей.
Некоторые женщины шли с ним на сближения, чтобы подкормиться, согреться, повеселиться. Лихие деньги протекали через его руки, бумажник пузырился у него как бочонок. Власов их не жалел, не копил, не считал.

ГЛАВА VII

Власова арестовали в Пензе в притоне. Попал случайно. Полиция искала кого-то, а наскочила на него. Он был с «липой».
Посадили в камеру предварительного заключения. Через несколько часов Дмитрий потребовал следователя.
— Сообщите, пожалуйста, следователю, что я хочу все рассказать.
— Час спустя Власов уже сидел перед следователем. Сотрудник заметил глубокое волнение Дмитрия, но подумал, что оно вызвано испугом перед ограничением свободы и настороженно спросил:
— Значит, ты все-таки изменил свое решение и хочешь ....
— Я хотел бы сделать заявление, касающихся этих преступлений и преступников, - сказал он твердо.
Следователь очень удивился.
— Такое ответственное заявление необходимо запротоколировать, – ответил он.
За компьютер села женщина, но Дмитрий Власов ее не видел, сидел у стола против следователя. Несколько секунд царила полная тишина, слышно было только тиканье часов.
Дмитрий говорил сбивчиво. Торопился, словно боясь потерять нить своих мыслей, в спешке слова как будто обгоняли друг друга. Но следователь его не прерывал, и постепенно Власов успокоился.
Это рассказ о решающем периоде его жизни. Власов выложили все: взломанные сейфы, кассы магазинов в областях. Это так удивило его, что он сразу же во всем признался, стал сотрудничать со следователями. Получил пять лет заключения по приговору суда.
Чем он мог это объяснить? Власов понимал, что вопрос задан неспроста. Полицейский надеялся раскрыть его связи с преступным миром, в наличии которой не сомневался. Ясно, что ответ должен был выдвинуть совсем другие причины. Но какие же еще могли быть причины? Во всяком случае, не семейные, так как ни семьи, у него не было. То есть привычка к определенной местности и обществу да неумение приспособиться к новым условиям?
Эти вопросы теснились в его лихорадочно работавшем мозгу, но ни на один из них не нашел ответа. Власову пришлось только молча пожать плечами, а помощнику начальника предоставлялась полная возможность истолковывать этот жест по своему усмотрению. С протоколом, видно, покончено – вопросов больше не последовало. По крайней мере, Власову казалось, что все уже записано: возраст, род занятий, различные знаменательные даты. В протоколе отмечено также, что в происшедшем на днях на одной из дорог ограбили и убили предпринимателя. 
Подумав с минуту, следователь, вскинув голову, уставился на Власова широко раскрытыми глазками, спросил почти тем же ласковым полушепотом, каким он говорил с ним до допроса:
— Интересно, почему вы так неожиданно сознались?
— Да, действительно, почему? – Власов смутился и покраснел. Вот он, самый важный и трудный вопрос. Ему было стыдно. Власов ясно представил себе, как пройдут его годы в тюрьме, но это не казалось ему позором, а вот признание... Именно оно явилось тем рубежом, перевалом, с которого пошла теперь его дорога под откос. Впрочем, это был не стыд, а совсем другое чувство. Пустяковое словечко «да» – все рухнуло, все безвозвратно погибло.
— Почему я сознался? – повторил Власов вопрос. 
Они обменялись взглядами. «Мерзость», – подумал Власов. Следователь принялся писать решение: Дмитрия Власова взять под стражу и передать в распоряжение объявившего его розыск начальника  ОМВД, в котором протекала преступная деятельность арестованного.
Протокол зачитали, Власов подписался под документом, переправляющим его в тюрьму.
Когда Власов положил ручку и взглянул на свою подпись под полицейским протоколом, ему вдруг показалось, что почти нашел ответ на столь тягостные для него вопросы: почему признался и так далее. Не произошло ли все это потому, что он хотел вернуть «свое имя»? Никому не известное, ничем не примечательное имя, и только? Не кроется ли за этим что-то другое? Не является ли эта линия росчерка пера лишь символом другой, социально-психологической линии? Символом тех бедствий, которые приходилось переносить людям, оказавшимся в таком положении. Оторванность, постоянная неуверенность в завтрашнем дне, настороженность, бесправие – все это громоздилось одно на другое, порождало бессознательное стремление к легализации. Все это в совокупности, быть может, явилось тем снарядом, который в минуту наивысшего душевного напряжения. Власов взорвался невольным признанием?
Но куда девалась его закалка и решимость бороться до последней капли крови? Что сталось с благородными целями, ради которых шли в тюрьму его товарищи, – ведь деятельность каждого из них была подчинена именно достижению этих целей.
Власов сообщил  дату, время следующего объекта ограбления. Им будет ювелирный магазин.
Суд учел сотрудничество Дмитрия со следователями. Получил пять лет заключения по приговору суда.

ГЛАВА  VIII

Братья Климовы планировали ворваться с автоматами наперевес, схватить бриллианты и улетучиться на поджидающем их автомобиле. Но план провалился, поскольку пензенская полиция уже наблюдала за ними на машины инкассаторов. Завязалась перестрелка. Кеша убит. Илья арестован на месте.
Следователь уже час вел допрос Климова.
— Я покажу, где хранятся награбленные нами раньше, деньги и драгоценности! – уверено произнес Илья Климов.
—Где же? – откинувшись на спинку стула, спросил следователь. Он сегодня устал от допроса, завидовал работникам молчаливых профессий: дворникам, геологам, танцорам. Им вообще можно не говорить годами, и от этого результаты их труда не стали бы хуже.
— Ну, так, где же? – тронул он щеку пальцем.
— Я должен ещё кое-что узнать, – спокойно ответил Климов.
— Каким способом?
— Вы меня отпустите? Всего на день…
— Ты смеёшься?
— Не отпустите?
— Естественно нет.
— Тогда я должен все обдумать, прежде чем показать тайник.
— Подумай хорошо – произнес следователь и нажал кнопку под крышкой стола.
Вошел молодой сержант.
— Отведите подследственного, – приказал сержанту следователь.
— Есть! – ответил тот и звякнул наручниками.
— Товарищ следователь, разрешите сходить в туалет. Сил больше нет терпеть. Наручники пусть пока не застёгивают. Ширинку же он мне не будет расстёгивать и это… наружу доставать…
— Хорошо. Отведи в туалет подсудимого.
— Есть!
Всего на две кабинки  туалет. Вошел конвоир следом за Климовым
— Не закрывать дверь! – потребовал он от Климова
— Так и будешь на мой зад смотреть?
— Так и буду.
Игорь Климов вдруг понял, для чего он зашел в туалет.
— Чего тянешь? – конвоир толкнул Игоря в спину.
— По-маленькому или по-большому?
— По – крупному.
— Вываливай быстрей своё добро.
Пружина притянула с яростью к себе входную дверь. Климов под её громкий хлопок с разворота ударил сержанта в солнечное сплетение.
— Ах! Тонкими губами схватил тот воздух.
Ударил Климов еще раз по сгибающемуся телу конвоира. Сразу же сцепив кисти в замок, как молотом, со всей злостью, впечатал их в шею. Конвоир, продолжая движение вниз, рухнул ему под ноги.
В кабину втащил обмякшее тело, засунул носовой платок в рот сержанту.
Вышел из кабины, снял с вешалки у раковины вафельное полотенце, с сержанта одежду, полотенцем обвязал ему руки, заведенные за спину. На щеколду закрыл изнутри дверцу, переоделся, перелез через боковую стенку туалета наружу.
Сердце билось в груди, в шее, в висках, в животе даже в коленках, хотя там биться-то было нечему. Ему хотелось подставить рот под кран, из которого, очень громко били капли. Создавалось впечатление, что капли хотели этими звуками поскорее позвать сюда кого-нибудь.
Рука довернула кран. Климов подумал, что как-то надо проскользнуть через пост у входа.
 На захват преступника оперативная группа разделилась. Турчинов, оперуполномоченный, Бахарев, младший милиционер отделения городского отделения милиции, Кустов, старший оперуполномоченный, двинулись лесом. Старший проводник служебно-розыскных собак Мальцев и полицейский Сафронов пошли через село Барковка.
Преступник шел по тропе быстро, по-солдатски размахивая руками. Турчинов выстрелил из пистолета. После этого преступник исчез, как будто скатился в канаву. Добежав до пригорка, увидели, как он петляет мимо кустов по направлению к дому возле ручья. Спустились в кусты; добежав до дома, постучали в окно. Хозяин дома, старик, показал, что он видел мужчину, который свернул в ольшаник на болоте. По ольшанику пробирались наобум. Вышли к небольшой деревне. Остановили женщину, которая помахивала прутом. При этом все оглядывалась на дом с краю деревни – с забитыми окнами, с развалившейся крышей, высоким крыльцом с резными перилами. На вопрос Турчинова ответила сразу же:
— В этом доме какой-то человек, видела его.
Дом взяли в обхват. Остановившись в десяти шагах от дома, возле дерева, Турчинов крикнул:
— Эй, выходи! Ты окружен со всех сторон!
Почему у Турчинова была такая уверенность, что мужчина сразу сдастся? В ответ грянул выстрел – Турчинов свалился лицом вниз. Бахарев бросился к нему. Раздались еще несколько выстрелов. Раненый в плечо Бахарев, ткнулся рядом с Турчиновым, согнувшись, пытаясь дотянуться рукой до выпавшего из рук пистолета
Воспользовавшись моментом, преступник выпрыгнул в окно со стороны огорода и исчез. Тем временем вторая группа, услышав выстрелы, повернула к деревне. Здесь полицейские не нашли своих товарищей: их увезли на машине в город. Направление, куда убежал преступник, им указали. Собака взяла след, остановилась у последнего дома. Не мешкая, с оружием наготове ворвались в избу. Но в ней оказалась лишь старуха. На вопрос, где ее гость, указала на следующую комнату. Но и там уже никого не было. На полу нашли тряпки, смоченные кровью: поняли, что преступник был ранен в перестрелке кем-то из милиционеров. Мальцев дал собаке обнюхать тряпье. Покружившись, она взяла след по тропе за огородом. Выбежали по мостику на другую сторону ручья, поднялись бегом в гору. Дальше начиналось поле, в поле заметили бегущего человека. Расстояние небольшое, но преследовать было трудно: ноги утопали в глине.
Спотыкаясь, преступник бежал по полю, часто оглядываясь, не преследуют ли его. Согнулся, втянул голову в плечи, став похожим на бездомную собаку. Не обращал внимания на то, что узловатые корни валят его на землю. Поднимался и снова устремлялся вперед. Устав бежать, перешел на ходьбу, потом снова побежал. У него только одна мысль: «Уйти, как можно скорее. Уйти от поселка Барковка
В ответ на выстрелы проводника и полицейского преступник дал несколько выстрелов и опять побежал, припадая на ногу, клонясь набок. В нескольких метрах от леса упал. Когда Мальцев и Сафронов настигли его, он лежал, скрючившись, на правом боку, с вытянутой рукой, которая сжимала крепко рукоять пистолета. Изо рта хлынула кровь, по телу пробежала судорога, он замер... Обо всем, что произошло с оперативной группой, Мальцев позвонил в городской отдел. Сообщил о раненых, о том, что преступник имеет паспорт, но «липовый», что он мертв.
В приступном обществе, о том, что Власов сдал своих напарников, никто об этом не узнает. Свидетелей нет. Они мертвы.

ГЛАВА  IX
В мыслях у Дмитрия Власова были воспоминания о проведенном времени в местах заключения, и о том, когда он выходил из тюрьмы на свободу.
Но вот Власов добрался до Тайшетской тюрьмы.
Здесь услышал много новых слов, которых раньше не знал, почувствовал заботливое к себе отношение, что развеяло его страх перед тюрьмой. Эти ласковые и самоуверенные люди казались ему героями, жадно впитывал каждое их слово, их рассказы о «подвигах» и «честности» воров, о том, как красиво, интересно они живут. Романтика этих рассказов в его представлениях переплеталась с мальчишеским азартом ночных набегов на сады, игрой «в стенку» и «героическими» схватками с соседней улицей – самым интересным, чем жил до тех пор. Его тянуло к этим людям. Позднее он узнал их подлинную цену
Тюрьма находилась почти в центре городка. Прямо с тротуара главной улицы, мимо закоптелого фонаря, вели стертые ступени каменной лестницы к обитой черной жестью плотной двери с маленьким, забранным решеткой оконцем.
Вспомнился первый день заключения. Дмитрию Власову велели выложить все из карманов на стол, после чего находившиеся там предметы были описаны и сложены в специальный мешок. С него сняли отпечатки пальцев. Пока озирался по сторонам, ища, чем бы вытереть руки, контролер приказал ему следовать дальше. Привел его в жаркую, наполненную паром комнату, приказал раздеться. Именно здесь Власов расстался со своей одеждой: вряд ли она будет считаться модной через пять лет.
После душа, несколько поднявшего ему настроение, надел арестантскую одежду.
Потом его отвели на медицинский осмотр, где признали годным для любой работы. Затем контролёр снова повел его по бесконечному коридору мимо камер и пролетов металлических лестниц.
— А вот твоя камера. Заходи.
Контролёр отпер дверь, Дмитрий Власов вошел в камеру. Дверь за ним захлопнулась. Его ввели в шестую камеру. В ней было десять заключенных, но помещение казалось переполненным.   
От звука отпираемой двери жильцы в камере, вздрогнули, мгновенно подняли головы.
Эти два небритых, бледных лица показались ему такими человеческими, милыми, он стоял, обняв матрас, улыбался. Они – улыбнулись.
— Кеша! Встретил его рябой и лысый верзила. Не дожидаясь ответа, показал свои золотые зубы. Каждому вновь прибывшему рекомендовался лейтенантом, которого несправедливо обвинили в железнодорожной краже, теперь мотают по этапу из города в город. Рассказывал похабные анекдоты, напевал неприличные песенки и при помощи рук, ног, губ и туловища подражал различным музыкальным инструментам, развлекая, таким образом,  заключенных. Так добывал себе сахар и табак.
Жора  повел его к тому месту, что было определено для него заранее.
Переполненную людьми камеру, которую называли «баней». В ней жарко, тесно и душно. Впрочем, некоторые из заключенных чувствовали здесь себя как дома – по-хозяйски, спокойно, уверенно. Они занимали места около двух окон, где был приток свежего воздуха, и вдоль стен, где удобно было сидеть. Сокамерники встретили Власова очень приветливо, даже ласково, называли «землячок», «сынок», и дали место у окна, хотя видел он их впервые.
Несмотря на побелку и большие зарешеченные окна, где ему придётся жить некоторое время, камера погружена в холодную полутьму, покрывавшую сероватой дымкой. Она казалась довольно темной; стены до половины выкрашены тусклой масляной краской. Время было послеобеденное, день клонился к вечеру. Тяжелый мрак  угнетающе подействовали на Власова. Невзирая на запрет, хотел пододвинуть табуретку, заглянуть в окно, но оказалось, она так же, как и стол, была прикреплена к стене цепью с висячим замком. Особым механизмом с железным крюком была прикреплена к стене массивная, железная рама койки.
Два полотенца. Стол, скамейка тоже у правой стены, разместилась полочка с несколькими отделениями. По бокам под ней два деревянных костыля – койка у левой стены. В правом углу у дверей – радиатор центрального отопления, а повыше рядом – железная вешалка для одежды. Ближе к дверям у самого потолка – маленькая дверца с решеткой для вентиляции. Небольшая ниша с вечной спутницей камеры – парашей. Высоко над столом электрическая лампочка, над дверью вентилятор – вот и вся обстановка камеры. Да была еще у дверей кнопка электрического звонка, в самой двери захлопывающийся с наружной стороны четырехугольный люк с застекленным над ним глазком.
Власова тяжело вздохнул, уронил голову на грудь. Так ощутил собственное бессилие, что закололо сердце. К этой безысходности, бессилию примешивалась неприязнь к себе, за то, что он прижат к стене. Пытался оправдать, убедить себя, что делал все ради справедливости.
Вначале все ее обитатели казались единой безликой массой. Теперь он уже стал различать среди них тех, кого обычно принято считать и называть типичными. Молодые держались вместе, быстрыми шагами мерили камеру, говорили между собой только о девках, пуская в ход всю богатую терминологию публичных домов. При всем этом они оставались неисправимыми мечтателями и романтиками. Слушали они рассказы друг друга и грезили о повторении пережитого.
Двое усатых, коротко остриженных пожилых арестантов, с грубыми лицами, резкими голосами и саркастическими речами, встретились в тюрьме случайно. Улаживали кое-какие общие воровские дела, договаривались, как держаться на суде. Видное положение в камере занимали трое блатных, одетых в арестантскую одежду. Срок их наказания уже близился к концу. Они не любили много разговаривать, но каждое их слово приобретало силу закона. В углу на тюфяке, положив костыли рядом со своей деревяшкой, невылазно сидел одноногий арестант со смуглым лицом южанина, редкими седыми волосами. От него так несло навозом и мочой, что казалось, будто культяшка его гниет.
Собеседники принимались, быть может уже в десятый раз, рассказывать друг другу, как они обделывали свои делишки. С покрасневшими глазами,  пощипывая реденькую бороденку, поляк повествовал:
— Был у меня такой случай: вернулись мы как-то, раз с женой домой из кабака сильно на взводе, ну и погуляли мы тогда, жена мне говорит: – Пане, денег совсем мало, пойду-ка я на улицу, может, удастся найти бумажник. А я ей в ответ: – Сегодня, Анеля, не надо, давай-ка сегодня рано спать ляжем. Но она не соглашается. Сам знаешь – если женщина захочет – ее не переспоришь. Ушла. Ну, а я, конечно, поскорее за дело и все устроил, как полагается. Над входной дверью красные портьеры, диван из соседней комнаты втащил в спальню, покрыл красным покрывалом. По стенам развесил картины, над кроватью Венеру, знаешь, ту, ну как ее – Веронезе или Джордано, – устроил розовый полумрак, на столике цветы, даже про умывальник не забыл, – одним словом, все в лучшем виде. Декорация как в театре; нет, лучше – как в опере: выходи и пой. Нацепил черную бороду, захватил пальто, шляпу. Взял, финку на ремешке, без нее – сам знаешь – нельзя, ухожу на кухню. Сижу там. На этот раз ждать пришлось недолго. Слышу – двери отпирают, жена звонким голосом заявляет: – Как я тебя люблю! – Потом: чмок, чмок – целуются.
— Ну, знаешь ли, а вдруг твоя жена...
— Ну и тупица же ты: а для чего я в кухне спрятался?
— А потом что?
— Я потихоньку через черный ход во двор – на улицу. Обратно же чинно подымаюсь по парадной лестнице, начинаю возиться у дверей – делаю вид, будто не могу сразу попасть ключом в замок. С минуту так повозился, отпираю дверь. А жена тем временем, конечно, уже все успела своему дружку объяснить, как раз дает последнее наставление: – Беги скорее через кухню во двор! До свидания, миленький! – Еще раз чмок! Успел только разглядеть широкую спину и лысину, вроде твоей... Чтобы он не ленился, прибавил шагу, принимаюсь звать жену, ну конечно другим именем: – Софи, Софи, где ты?! – А того и след простыл. Ну, тут сразу за работу. Сначала разбираем деньги и переодеваемся. А улов оказался знатным – бумажник битком набит, даже во всех карманах деньги. Все это мы выгребаем, а бумажник в уборную. Потом проверяем, не валяется ли где на полу пуговица или еще что-нибудь в этом роде. Снова меняем декорации. Теперь там, где была спальня, – гостиная, да к тому же совсем в другом стиле! А денег целая куча! Нет, брат, это дело прибыльное. Если ты приличный декоратор – никогда не накроют.
— А на чем тебя поймали?
— На чем? Как всегда на ерунде. Радостные, легли мы в постель и ждем. Как обычно, через час звонок: «Полиция, отоприте!» Полусонный, в кальсонах, иду отворять. Входят. Так и так, этого, мол, господина ограбили. – Помилуйте! – возмущаюсь я. – За кого вы нас принимаете, за грабителей? Нет, господа, вы обознались!  Но эта сволочь не унимается. Это, мол, та самая квартира, – требует, чтобы обыскали. Пожалуйста, сделайте одолжение! Разрыли, что могли, ничего не нашли. Полицейские хотят уже уйти, а тот ни за что. Зайдем, говорит, еще на кухню. Он, мол, там запонку потерял. Идет туда и действительно находит. Но все равно это дело выгодное. Нужно только уметь комбинировать и быть всегда начеку.
Каждый день Власов знакомился с разными типажами, судьбами, различными приключениями в жизни этих людей, их горем, радостью, весельем, страданьем и свинством. Тут были воры самых различных специальностей: домушники, магазинщики, ночные и дневные воры. Были тут также поджигатели, грабители, налетчики, фальшивомонетчики, специалисты по подделке подписей – одним словом, самый разношерстный народ.
Случилось это ночью, когда, выполняя тяжелые обязанности тюремного распорядка, Власов должен был нести в свою очередь, гнетущую службу «ночного дежурного» или  дневального в камере, где отбывал срок наказания. Считал своим долгом рассказать обо всем, потому что не каждый сидел в заточении и не в силах представить себе, а тем более поверить, до какого состояния может дойти человек в тюрьме.
Находиться в тюрьме – значит вести скотский образ жизни, испытывать ко всему недоверие, поднять со дна своей души склонность к двурушничеству, еще более изощренному, чем лицемерие. Находиться в тюрьме – значит навсегда потерять веру в человеческий разум и считать, что мир за ее пределами та же тюрьма, только побольше; это значит предаваться иллюзиям, давать пищу безумной фантазии... Находиться в тюрьме, когда ты молод, почти так же плохо, как находиться с малых лет в монастыре...
От этой жуткой мысли Власов оцепенел. Но в тюрьме привыкаешь ко всяким ужасам. Решил воспользоваться подходящим случаем, чтобы с парадоксальным упорством изучить жизнь этих заключенных...
Объятый душевным волнением, разглядывал всех по очереди. Хорошо знавший и проникший в самую суть этих грязных, ничтожных душ, Власов должен был безошибочно, с абсолютной точностью определить, какая существует связь между преступной жизнью каждого из них и тем обликом, который заставила принять их смерть, отдав во власть могильного сна. Первый, – жалобно стонавший, как ребенок, был грузчиком мебели... Казалось, он раскаивается в своих пустячных поступках перед лицом невидимого, беспощадного судилища... Несчастный, замордованный парень! Второй, – убивший старуху,  в темном  углу, лежал, скрестив руки на груди, тихо посвистывал, как буря, пропущенная через глушитель. Третий, – прекрасно умевший доказывать свое алиби, каким-то немыслимым, непостижимым образом сплел свои тонкие, точно плети, руки и ноги. Четвертый был закоренелым преступником: его закрытые синюшные веки глубоко запали в зеленые глазницы. Пятый, – уже немолодой, лысый, комичный толстяк, отменный шулер и цирковой шарлатан, – держал руки над головой, будто выделывая смешной пируэт, как танцовщик, разучившийся танцевать. У шестого был вид победителя: волосатая грудь, из приоткрытого рта вырывалось могучее дыхание. Седьмой, убийца–рецидивист, скрючился на койке, как эмбрион, словно боясь самой высшей меры наказания – заново родиться на свет.
Ни одной черточки на неумолимой глади потолка, ни одного окурка на отполированном цементном полу, ни одной пушинки, взлетающей, падающей в луче солнца... Беспощадный, бесконечно однообразный мир! Безумный вечный кошмар!
Разве может человек, никогда не сидевший в тюрьме, понять, что значит быть «ночным дежурным?» Вне стен тюрьмы это непостижимо.
Лето было хоть тем хорошо, что можно было все время держать окно открытым и дышать чистым воздухом. Кроме того, не приходилось мерзнуть, хотя о том, чтобы погреться на солнышке, не было и речи. В эту камеру солнышко никогда не заглядывало. Во дворе оно освещало лишь небольшой участок вдоль старой каменной стены, но прогулка длилась всего пятнадцать минут. Поэтому лица всех обитателей камеры, особенно тех, кто не получал передач и у кого в тюремной конторе не хранились деньги, стали землисто–серыми. Пятнадцать минут на солнышке тут помочь не могли. Когда же наступил сентябрь, его стало так мало, что даже если стать к самой стенке, солнечное пятно достигало не выше колен. В эти дни тюремный двор выглядел мрачнее камеры.

ГЛАВА  X

Вспомнилось, как ночью шел из котельной в камеру. На него совершено покушение.
Надо сказать, его в жизни не раз били, но того, что с ним делали эти черти, вы не представляете. Если был когда-нибудь на земле до полусмерти избитый парень, так это Власов. Когда с ним закончили, казалось, теперь ему в жизни понадобится только одна вещь – могильный камень с надписью: «Он жил как хотел».
Левый глаз полностью заплыл – кто-то приложил его ботинком, а если ребра его не сломались от пинков, то только потому, что их, вероятно, вогнули в обратную сторону. Правая рука была парализована от удара ногой.
Где я?
— В больнице, ответил мужчина в голубой медицинской одежде.
— Как я тут оказался?
— Ну, тебя еще повезло…
Тут Власов вспомнил вечер. Опять стал куда-то проваливаться, но еще успел услышать мужской голос, который уже слышал раньше, но слов опять не разобрал, только по интонации понял, что мужчина кого-то отчитывал, а женщина оправдывалась. Еще раз сделал попытку открыть глаза, но на него навалилась тьма.
Вывели из забытья мужские голоса. Первый голос уже слышал, а второй был незнакомый. Он говорил: «Поймите доктор, мне очень важны его показания».
— Я все понимаю, – ответил первый голос, которого называли доктором, – но и вы поймите меня. Он только вчера очнулся, и то на короткое время, а вы хотите ему допрос устроить.
Власов с интересом стал прислушиваться к голосам. Услышал, что кто-то вошел в палату, открыл глаза. Перед ним стоял мужчина в голубом халате и таких же брюках:
— Как вы себя чувствуйте?
— Нормально.
— Тут к вам из прокуратуры, вы можете говорить?
Больной кивнул. Врач вышел из палаты.
— Я вас предупреждаю, не долго!
— Хорошо, хорошо, – сказал мужчина, вошел в палату.
Поверх формы был накинут белый больничный халат.
— Здравствуйте. Простите, мне очень важно с вами поговорить. Расскажите, пожалуйста, о том вечере…– Мужчина немного замялся, не зная как лучше сказать. Власов сам пришел ему на помощь:
Никто не знает, что же все-таки произошло с ним в ту ночь. Ни врач, ни он сам. Его подняли с земли, с глазами навыкате, перекошенным ртом, скрюченными руками, без сознания. В течение почти недели больной не мог встать с постели. Казался опустошенный, неспособный двигаться, даже думать. Не отдавал себе отчета в том, что происходит вокруг. Оставались лишь тонкая нить голоса и руки, ищущие ласки и заботы.
Вообще каждый человек как-то определяет свою жизнь, сам чувствует ее горизонты.
— Ты должен постараться преодолеть это в себе. Ты мне, как мужчине, можешь сказать что-либо, что не сказал врачу?
— Нет, я ничего не помню. Было темно, я потерял сознание.
— Да, я знаю, мне уже рассказывали о том, как тебя нашли…
— Спасибо и до свидания, выздоравливайте.
Оперативник вышел из палаты.
Власов отрешенно лежал. Давала о себе знать пусть тупая, но все же ощутимая пульсирующая боль внизу живота. Хорошо еще, что больше кровотечения не было.
Ему хотелось побыстрее в камеру, забраться в свою постель, постараться навсегда забыть обо всем, что с ним случилось, как о кошмарном сне. Капитан отлично понимал, поэтому постарался максимально сократить всевозможные формальности, связанные с расследованием.
Врач о чем-то вполголоса переговорил, с капитаном, пересыпая свои слова латынью.
Состоялся консилиум врачей, после полного обследования Власова.
— Да, этому можно поверить, подумал лечащий врач, посмотрев на сидящего напротив элегантного человека. Светло–серый костюм с жилеткой, шелковый галстук тоже серого, но более темного цвета с темно–красной полоской. По его внешнему виду никак не скажешь, что он профессор. Одного с доктором возраста, на его лице имелось значительно больше морщин. Выглядел так, будто прожил трудную жизнь, но чувствовал себя хорошо. Глаза у профессора были приветливые, заинтересованные, при этом не вызывали ни подозрения, ни беспокойства у того, с кем он разговаривал.
Консилиум пришел к заключению, – у Волкова кроме многочисленных травм обнаружили еще и рак печени. 
— Такова генетика – наука о жизни и смерти. Ничего тут не поделаешь. Гены предопределяют нашу жизнь,  мы пока ничего сделать не можем.
— А как же все эти сообщения о той же вакцине против рака, например рака груди? Я где-то читал  об этом, – спросил Антон Говорин – лечащий врач
— Да, открыт ген, вызывающий рак груди, но исправить его пока не удается. Там много еще непонятного. Поэтому исследователи пошли более простым путем. Раньше думали, что раковые клетки не отличаются от нормальных клеток, оказалось, это далеко не так. На поверхности злокачественных клеток имеется специфическое вещество. Если против него выработать белковые антитела, больная клетка окажется блокированной. Наподобие ножа, всунутого в ножны.
— И что, женщин действительно вылечивают? – С надеждой произнес Антон Сергеевич. – До полной победы далеко, более чем у половины заболевших раком людей опухоль существенно уменьшается, стоит набраться опыта.
После двух месяцев лечения у Власова травмы зажили, печень не стала больше беспокоить. Его выписали из больницы. Через полгода должен прийти и проверить состояние печени.
Когда Власов вошел в кабинет врача, доктор был в дурном настроении. За письменным столом сидел человек, который ненавидел воров. Как индивидов, группу, как профессию. Власов не знал почему, но чувствовал это всеми фибрами души.
Прежде всего, Власов объяснил цель своего посещения. Очень обстоятельно и подробно. Пройдя полное обследование, врач сообщил не утешительную новость:
— Болезнь может обостриться в любой момент и тогда трудно придется. Эта болезнь пока полностью неизлечима.
— Доктор, сколько мне осталось жить? – спросил Власов.
— Это зависит от твоего образа жизни.

ГЛАВА XI

Корпуса тюрьмы – двухэтажный и одноэтажный – расположены под прямым углом, соединены общим коридором. В коридоре дежурил один-единственный надзиратель, у которого хранился ключ от всех камер. Он так изучил своих подопечных, что стоило кому-нибудь в камере запеть, как из коридора тотчас же окликал виновника по фамилии, стучал ключом в дверь соответствующей камеры.
От тюремных порядков веяло патриархальностью. Кое в чем допускались даже известные отступления от тюремной инструкции – картежная игра, пение, громкий разговор. Случалось, что оба корпуса в знак протеста вдруг принимались орать во весь голос. Обычно это происходило тогда, когда прибывали по этапу из различных тюрем видавшие виды арестанты. Они плевать хотели на толстое брюхо и карцер старшого. Нередко просто так, скуки ради, подымали шум по поводу скверного варева, недопеченного хлеба и требовали  начальника. Тогда во всех  камерах начинали вопить, колотить кулаками в дверь, стучать по столам, приводя господина старшого в бешенство и отчаяние. Ничто на свете не действовало так на нервы начальника, как, нарушение покоя.

В тюрьме существует строгая кастовая система, основанная на криминальных достижениях и длительности срока заключения. Грубо говоря, получившие длительные сроки находятся на вершине иерархической пирамиды, где особо опасные преступники образуют элиту, перед ними заискивают, их боятся и уважают: они вершат суд и командуют своими прислужниками.
Другая классификация преступников основывается на виде правонарушения. Грабители и профессиональные мошенники пользуются особым почетом, к ним приближаются «медвежатники» – взломщики сейфов. Осужденные за сексуальные преступления составляют низшую касту, их презирают. Честного вора уважают за трудолюбие и неприхотливость.
 
Прошло почти пять лет. Самое позднее дня через четыре Дмитрий Власов будет на воле. Настает день, который после суда станет ему таким далёким. Но всё же придет этот день.
Вычеркнул еще одну дату с листка бумаги, приклеенного к стене камеры. Вот, ровно через пять лет, день в день, потому что тюремная администрация не балует сюрпризами или фантазией, наступит конец его заключению.
За все время, заключения, авторитет зоны – «пахан» его ни разу и не позвал к себе, а постоянно навязываться на встречу было явным пренебрежением к законам зоны. 
Дмитрию Власову дали кличку Гаврош. Во дворе тюрьмы его окликнули:
— Слышь! Гаврош! – позвал кто-то. – Тебя хочет видеть «пахан».
— Куда идти?
— В первый отряд.
— Опущенный, – сразу понял Гаврош. – Шнырь проклятый.
Парень смотрел на Дмитрия так, словно он занимал довольно высокий пост в тюремной иерархии и пользовался уважением.
В первом отряде Власов никогда не был. 
Гаврош снял шапку, вошел в помещение первого отряда.
— Куда идешь?! – остановил дневальный.
— Не трогай? Он к нам пришел.
— Иди сюда, Гаврош, – услышал требовательный голос.
Одному из них было лет около пятидесяти. Под рубашкой играли бицепсы. Самоуверенный, довольный собой, но старался это скрывать. Поднялся с лавки, поздоровался за руку, с пришедшим в барак Власовым.
— Тебе нормально живется?
— Да.
— А сколько тебе сидеть осталось?
— Три дня, – комкая головной убор за спиной, ответил Власов.
В зоне, среди заключенных, «пахан» считался даже чуть ли не главнее начальника отделения колонии
— Дима, заговорил, «пахан» твердым голосом. – Вот тебе адрес Лысова, передай ему «маляву».
— Спасибо, – просто сказал Власов. Они попрощались. Дмитрий ушел.
Настал час выхода его из тюрьмы.
 Вскоре он очутился у главного выхода.
Дежурный толстый лейтенант уставился на него тяжелым взглядом.
— Он?
— Да.
— Хорошо.
Лейтенант поспешно достал из ящика стола лист бумаги.
— Распишись, – подвинул ему лист с печатью.
— Власов неспешно поставил свою подпись.
Его вывели за ворота.
Бывший заключенный обернулся и уставился на контролёра.
— Иди! – приказал тот.
Дмитрия охватила бурная радость предстоящей встречи. Не в силах больше сдерживаться, помчался со всех ног, тяжело дыша. На дороге Власова ожидала черная «Волга». Он знал, что кроме братвы и матери, его никто не ждёт.
Братва встретила его радостно.
На следующий день Дмитрий пошел навестить мать. Народу на улицах не было, только у самого дома он заметил человека – это был дворник. Работник сидел у подъезда на своём табурете и спал. Дмитрий осторожно прошел мимо. Постоял в подъезде, взлетел вверх по лестнице, остановился у коричневой двери с белой кнопкой. Позвонил так, как всегда. За дверью было тихо, потом что-то скрипнуло, послышались шаги, дверь приоткрылась. Он увидел мать. В её волосах добавилось седины, лицо измученное, в морщинах – такой предстала она перед сыном. Мать не закричала только потому, что задохнулась, зажала себе рот ладонью. Несколько секунд они стояли друг против друга, не в силах произнести ни слова, вот она всхлипнула, упала сыну на грудь, бормоча бессвязные слова. Волков обнял ее, прижал к себе, поцеловал в лоб. Закрыл за собой дверь, тихо прошли в комнату, мать сразу заплакала. В комнате было все по-прежнему.
За то время, что он отсутствовал, мать сильно постарела.
С матушкой Власов, ласков по-прежнему, несмотря на это, она чутким женским сердцем замечала в сыне непонятную еще ей самой перемену. Никогда уже не говорил так тепло, открыто, как в старое, доброе время. В разговоре старался быть уклончивым. Вообще мать заметила, он избегает разговоров с ней, касающихся его планов и положения. Иногда сына охватывала какая-то мучительная тревога.
Вырвавшись на свободу, решил, что зарабатывать на жизнь честным трудом не для него – пребывание в тюрьме его ничему не научило.
Вновь окунулся в праздный мир грабителей и убийц. Начались кутежи и попойки. Дома бывал очень редко. Братва приодела и поселила в однокомнатную квартиру. 
Власов стал еще злее, умнее, изворотливее, кровожаднее, и сексуальнее. Теперь интересовали только красивые женщины. Не мог быть с ними постоянно. Ему хотелось, чтобы они принадлежали только ему одному. Поскольку невозможно объять необъятное, Власов становился зверем. Появлялась жажда крови. Причиной озлобленности и зверства могли быть травмы, зависть, впрочем, как и у всякого человека. Но она должна быть трагичной и внутренне значимой. Ненависть к замысловатым именам, выхоленным, раскормленным и разодетым самкам. Не мог смириться с тем, что красивая женщина может любить не его, а другого.

ГЛАВА XII

Утром состоялось совещание. Прокурор – Анатолий Николаевич Черкашин вел себя строго, требовательно. Поднял трубку, немного подумал, набрал номер службы юридической идентификации, которая располагала досье всех известных преступников. Там собраны отпечатки пальцев преступников осужденных, разыскиваемых, подозреваемых и выпущенных на волю, ночных грабителей и тому подобных типов.
— Опять одна из этих неприятных историй, мешающая нам спокойно жить. Насильственная смерть, даже случайная, остается таковой смертью, ей надо заниматься. Опросить некоторое количество людей, написать несколько рапортов. Многие гибнут вследствие несчастных случаев, а полиция должна ими заниматься, терять уйму времени, сил.
Анатолий Николаевич уважает сотрудников своего отдела. Как подметил Чащин, Черкашин хорошо знает, что начальник силен своими подчиненными, а успех дела, в свою очередь, всегда при требовательном и понимающем начальнике. Наказания подчиненных были справедливы. Они только возвышают начальника во мнении подчиненных. Он удивительно быстро смог создать себе авторитет и уважение окружающих.
— Розыск ведется торопливо, – говорит Черкашин, – ищите вроде в темноте, версии не дорабатываете, пытаетесь все сделать сами. Выясните, с кем встречалась убитая и вообще что делала она в последние дни перед смертью? Составьте план дополнительных мероприятий. Действуйте. Главное – найти убийцу и мотив.
— При осмотре места преступления причины убийства установить не удалось. В квартире у Эльвиры Зайцевой вроде ничего не взято. Постарайтесь встретиться и побеседовать с родственниками, знакомыми, друзьями, коллегами. Черкашин сделал паузу, пока все посмотрят на него, после продолжал. Должности, положения людей из окружения покойницы не должны влиять на качество данной работы. Прокурор встал, взглянув на часы. – В четырнадцать доложите план розыскных мероприятий. Быстрее и тщательнее отрабатывайте жилой сектор. В котором часу Эльвира Зайцева вернулась домой? Одна, не одна? Опросите тех, кто вечером гуляет с собаками? Желаю удачи.
Как и следовало ожидать, все живущие в доме были подавлены, испуганы. Между соседями ведь установились почти теплые отношения, о которых соседка Дина с грустью вспоминала, сидя в своей комнате. Невольно перебирала в памяти разные мелкие подробности. Что касающиеся Эльвиры: взгляд, теплую улыбку в ее адрес, восклицания и тысячу других мелочей... Смерть Эльвиры для ее, и для всех, кто знал, любил, чем-то нелепым, глупым, противоестественным, как смерть прекрасного цветка.
У большинства появление полицейского автоматически вызывает чувство вины. Люди начинают вести себя так, будто совершили преступление. Все время пытаются оправдаться. Я думаю, это потому, что у каждого человека есть хотя бы один тайный грех.
Дина предполагала это, хотя досконально изучить привычки Эльвиры она просто не успела, ведь после того, как они поселились в доме, прошло совсем немного времени. Но, в сущности, Дина очень мало знала о привычках Эльвиры.
— Ах! Если бы вы знали, как тяжело говорить о ней в прошедшем времени... Такая шикарная женщина, без кривляний, без высокомерия. Она мертва... Видите ли, любила звонить по телефону. Когда говорила, это значило, что она действительно скучала, как бывает со многими женщинами, которые не могут сами занять свой досуг. К тому же думала этим доставить удовольствие мне, лишний раз доказать, какие мы с ней добрые друзья. Эльвира веселая, смешливая, любила шутить, забавляться и ничего не позволяла себе лишнего. Могу поклясться, она очень честна... У меня характер бойскаута, мои друзья знают. Их интересы для меня святы. Я никогда не обманывала своих друзей... да и вообще никого.
Служба почти ежедневно сталкивала следователя с людьми, потерявшими близких своих людей. Он много раз наблюдал, как горе людей по-разному отражалось на их облике. У некоторых были сухие, устремленные в никуда глаза, у других – наполненные слезами, кто-то рыдал, а иные приходили в ярость.
Приехали журналисты – машина за машиной. Каждого журналиста сопровождал фотограф с аппаратами на шее. Они выходили из автомобилей, направлялись к дому.
— Лучше примите их всех сразу, – посоветовал Черкашин. – Когда жажда будет утолена, они оставят вас в покое.
Понадобилось больше часа, чтобы ответить на вопросы журналистов. Казалось, их любопытство никогда не будет удовлетворено.
— Еще одно фото, – попросил один из фотографов.
— Вы скоро оставите нас в покое? – возмущенно спросил молодой человек.
— Не сердитесь. – Фотограф сфотографировал капитана, когда тот сердито шагнул вперед. – Это моя работа, капитан.
— Насколько я понял, – проговорил один журналист, записывая что-то в блокнот, – нигде не могут найти убийцу?
 
ГЛАВА   XIII

Власов проснулся, валялся в постели в каком-то неописуемом состоянии. Думал, хоть день спи, все будет мало, чтобы восстановить силы. Тело и дух возвращаются вспять пройденным путем.
Если у него случались неприятности, либо просто накатывала беспричинная хандра, прибегал к проверенному приему – мыться. Ощущение физического обновления поднимала настроение.
Помылся в ванной. Побрился, долго стоял перед зеркалом. Оделся. Вышел из номера.
Власов решил навестить Крутова. Миновал одну улицу, другую, оказался на городском бульваре, где стояли омытым дождем скамейки. Здесь когда-то он часто гулял с компанией. Здесь же в первый раз снял с пьяного часы.
А потом завертелось: кража – попойка, попойка – кража, пока не очутился на скамье подсудимых. Нет, он не осудил тогда себя – его осудили. И ни искры раскаяния не вызвал в нем приговор: он и после суда считал, что «у них не убудет», просто ему не повезло.
Прошел три трамвайные остановки, вышел в парк. Здесь было полно утренней жизни. Свистели, чирикали птицы. Усиленно отдавали аромат цветочные клумбы, еще сохраняющие утреннюю свежесть и блеск росы. На верхушках деревьев то здесь, то там приходили в движение птицы, переговаривались целыми толпами: говорят одни, другие внимательно слушают, те закончили, начинают говорить эти.
В тяжелых массах листвы, так же, как на цветах, блеск, сверкание, а мощные стволы деревьев, освещенные проскользнувшими сквозь ветки лучом, стоят, похожи на добрых медведей.
В парке всем места хватает, он просторен и тенист. Власов подошел к скамейке – рядом с большой березой. Здесь глухо, место воробьиных драк.
Ах, какой смешной народ, воробьи! Они слетаются сюда со всех сторон, проводят свои птичьи заседания – ведут долгие трескучие споры. Пустые споры надоедают, начинают решать – чья сила берет. Получается это у них совсем неплохо. Они прыгают, галдят, как в российской думе, бросаются друг на друга. Драчка за место под солнцем! Славно мутузят друг друга и не замечают, что места хватает всем.
В воздухе еще летают перья от прошлой драки, а уже назревает новая, очередной спор перерастает в явную птичью брань, выскакивает откуда-нибудь незаметный прежде забияка – и начинается... начинается!
Власов сел, на скамейку подпер голову руками и тяжело задумался, сторонний наблюдатель сказал бы, что перед ним респектабельный и волевой молодой человек, которого, скорее всего, ожидает прекрасное будущее.
Не замечал, что разорванные тучи давно уже были сметены с лазурного неба, что солнце уже стояло в зените, осыпая его, сочную зелень травы ярким, любовным лучом; он не обращал внимания. Над головой пролетели стаи ворон, а еще выше парил широкими кругами орел, – все это скользило мимо, не оставляя никакого впечатления на его душе.
Так что будущее не было пустым звуком, для щепетильного Власова – оно для него представлялось как бы таинственным, еще никому не известным кристаллом, свет которого наконец-то откроет дорогу к необыкновенному, ленивому, праздному счастью. Надо сказать, истинное свое счастье представлял только праздным, видя себя великим властителем города. Что-то такое неосуществимое и даже, можно сказать, несуществующее виделось ему, когда он задумывался о счастье, о будущем, – бесплотное какое-то пребывание в мире.
 
ГЛАВА  XIV

Власов посидел в парке, понаблюдал за воробьиными драками, прикинул план дальнейших действий, проанализировал прошедший день. Встал, пошёл гулять по городу. Сходил в кино, посетил музей. Вышел из музея, остановил такси, поехал по намеченному адресу.
Таксист доставил его к недавно выстроенному дому с широкими окнами. По лестницы поднялся на четвертый этаж, позвонил. Дверь отворил неизвестный ему человек лет тридцати трех, в сером костюме, спортивного телосложения. Из квартиры доносилась музыка.
— Я хочу видеть Ивана Андреевича Крутова! – доложил Власов.
— Он не предупредил меня, что у него назначено свидание, – ответил мужчина.
— Я, Дмитрий Власов, хочу с Иваном Андреевичем поговорить! Я не назначал свидания!
Человек впустил его в большую прихожую. В её мягкий полумрак, под хрустальными люстрами, плыли убаюкивающие волны музыки. Воздух наполнен теплом человеческого тела, возбуждающим ароматом тонких духов, характерным дыханием веселой жизни присутствующих в зале.
Мужчина отступил назад, потом извинился, пошел в одну из комнат. Вскоре появился в сопровождении другого мужчины.
Хозяин вышел с салфеткой в руке. Подошел к гостю.
— Вы Дмитрий Власов?
— Да!
— Входи же!
Он толкнул слегка Дмитрия в комнату. Положив руки на плечо гостю. Хозяин внимательно рассматривал его. Несколько секунд пришлось Власову терпеть этот осмотр.
— Рассказывай, как обстоят твои дела? Когда ты вышел из тюрьмы?
— Несколько недель назад.
— Ладно, поговорим позднее, пошли за стол! Они прошли в другую комнату.
В большой комнате, занимая ее почти целиком, стоял накрытый стол: торчали бутылки и многочисленная закуска.
— Ты, конечно, знаешь, как люди деревенские в прошлом, а горожане сегодня с гордостью ставят на стол тарелочку своих огурцов, грибов, капусты своей, что приготовлены только по одному им известному рецепту. Закуска эта всегда, кажется, вкуснее им, и их гостям, потому, что она не сошла с конвейера, где чаще всего ей не хватает какого-то своего цвета или, наоборот, бывает какой-то лишний запах. А может, просто потому, что в эти огурцы, грибы или капусту мы вместе с трудом вложили и частицу своей души, неизвестной никому тайны... Говоря эти слова, Крутов показывал на соления, стоящие на столе.
Иван Крутов церемонно, с подчеркнутой вежливостью усадил гостя за стол, накрытый вышитой скатертью, и громко сказал:
— Ну-ка, господа, еще по одной! Угощайтесь – довольно лодырничать. Чем богаты, тем и рады!
Власов с голодною, но неторопливою зоркостью окинул стол: – пока выберу закуску, как раз проснется, жадно заноет незаморенный червяк. А закусить было чем: кроме солений, сквозь снежную белизну сметаны пробивалась зелень лука. Он топорщился кустиками из студенисто-розовых ртов тяжелых черно-спинных хариусов, окруженных серебристо-нежными ельцами, присыпаны крупно нарезанным укропом. Исходили усталым паром сахарные, рассыпчатые бока картошки. Золотистое копченое сало, обнесенное алыми помидорами, было объято чесночно-смородинным духом. В центре стола на огромном фаянсовом листе с голубыми прожилками возвышалась вишневая влажная гора прошлогодней брусники.
Дмитрий примерился, к блюду с золотистыми поджаренными, хрупкими, даже на вид, ельцами, приподнялся, чтобы ловчее дотянуться, но чья-то рука подвинула блюдо.
— Дайте-ка, я за вами поухаживаю. Возле него сидела женщина.
— Спасибо, спасибо, сам. Как-то просмотрел. Мне бы за вами надо.
— Серьезно. Давайте, что вам достать, положить?
— Я сам.
— А за вашим братом не поухаживай, с голоду умрете. Или ошалеете раньше времени.
— А вообще шалеть можно?
— Ну, если по-хорошему. Весело, без скандала. Для чего тогда в гости ходим?
— Нет. Хочу шалеть вместе с вами. Или нельзя?
— Льзя. – Она погрозила ему, с игривой строгостью улыбаясь. – Ох, какой быстрый.
— Я, кстати, Дмитрий.
— Изольда.
— За знакомство положено? За ваше здоровье!
Вскоре понесло их по извилистому, прихотливому русскому застольному разговору. Не заметили, как стали на «ты», как доверительность недавних знакомых перешла в некую душевную близость, в родственную участливость.
Стройная, двадцати пять лет, красивая, с очаровательным голосом, с личиком, обрамленным прекрасными белокурыми волосами, она напоминала одну из женщин, с обложки журнала «Работница». Синие глаза ее, казались, изливали небесное сияние на каждого, кого она удостаивала взглядом. Округлые плечи, крепкие мускулистые руки молодой женщины – сибирячки, ноги сильные, но стройные, подстать всей фигуре. Глаза раскрывались, как цветы, в них мерцал мягкий свет любви. Изольда прикрыла «газовым» шарфом свои плечи.
Когда ей исполнилось семнадцать лет, серьезно подумала о жизни. Окончила курсы стенографистки, поступила на работу в одно из солидных учреждений, стала прилежно заниматься каратэ. Выполнила норматив  мастера спорта по каратэ
Носила дорогие вещи, внедрилась в общество одного из предпринимателей – к Ивану Крутову.
Изольда восхищала мужчин своим умом, поддерживала это восхищение разговорами. Читала книги по естественным наукам и юриспруденции.
В ее красоте было что-то возвышенное и чистое. Что самое главное – внутреннее содержание полностью соответствовало ее внешности. Имела трепетную душу, тренированное тело, благородное сердце настоящей женщины.
Власову, казалось, что все его любят. Но не всегда верил в искренность людей, окружающих его. Ему постоянно было некогда, чувствовал себя в состоянии короткого и веселого опьянения. Был центром всего общества. Это положение радовало его. В глазах дам, приобретал туманную недосягаемость: они испытывали потребность его открыть, покорить, завоевать – словом, пробуждал в них инстинкт первопроходцев. В то же время его редкую отрешенность легко было принять за высокомерие. Привычная маска равнодушной отчужденности всякий раз гарантировала ему успех.
Обидное слово или что-то ошибочно воспринятое им вызывала в нем бурю чувств, мрачных раздумий, горечи, разочарования. И наоборот, чья-то похвала, чье-то, может быть, случайное одобрение наполняли восторгом, вызывали приток бодрости, а вслед за тем, неудержимый полет фантазии.

ГЛАВА XV

Вечеринка закончилась. Дмитрий пошел провожать Изольду, а хозяину дома сказал, что завтра вновь его навестит, дабы решить кое-какие проблемы. Послание из тюрьмы забыл передать Крутову.
— Если идти через парк, то до моего дома рукой подать, – сказала Изольда.
Они свернули на боковую аллею. Одинокий фонарь светил где-то вдали. Ни один листочек не шевелился. Казалось, все вокруг погрузилось в сон. Только изредка доносился легкий шум запоздалых машин. Когда сквозь листву замелькали огоньки, они замедлили шаг.
Парк закончился. Вышли, свернули на Степную улицу. Она днем не была многолюдной, а вечером, при тусклом свете редких фонарей, выглядела совсем безжизненной. Меховое ателье «Белка» располагалось в стеклянной пристройке нового дома, в котором жила Изольда.
Этот дом, отделенный от тротуара полоской газона, обнесен заборчиком из низких металлических столбиков.
Из ближайшего подъезда вышли двое мужчин и преградили им дорогу.
— Не надо! – крикнула Изольда, но осеклась, умолкла и отступила.
— Роман, а ну выдай ему печать, чтобы издалека была видна, – сказал второй.
Тот, что чуть  ниже напарника, но шире в плечах, шагнул вперёд, попытался ударить Власова кулаком в лицо. Дмитрий двигался гораздо быстрее. Поэтому внезапная атака Власова принесла плоды уже в первые секунды схватки. Опрокинул очень просто – ударом в лицо с подкруткой. Лицо нападавшего перекосилось, он грохнулся на землю.
Второй встал в обычную стойку борца начал: покачиваясь, крутиться вокруг Власова, который поворачивался вслед за ним, свободно опустив руки. Тыльной стороной ладони Дмитрий отбросил вытянувшую руку нападавшего, нанёс ему сильный удар в плечо. Потом развернул корпус, придавая руке дополнительную силу, ребро его ладони буквально вонзилось противнику в бок. Только он начал оседать и сгибаться, как Власов заскочил со спины, быстрым движением сжатого кулака ударил его в шею. Противник тяжело рухнул на землю.
Дмитрий постоял над ними какое-то время, потом повернулся, неторопливо пошел прочь. Но что поразило Власова – хоть он и знал, что так должно быть, – это поведение Изольды. Она взирала спокойно на драку, а потом даже обратилась к Дмитрию:
— Ну, ты-то как?
Дмитрий молчал, несколько секунд, потом сказал ей тихо:
— Я в порядке. Пойдем в дом.
Поднимаясь на пятый этаж престижного дома из желтого кирпича Власов, с некоторой долей завистливого удивления, не обнаружил на стенах надписей. Лифт остановился бесшумно, мягко, двери распахнулись с легким шелестом, вежливо намекая, что надо покидать гостеприимную кабину.
— Вот и пришли, – проговорила Изольда, остановилась перед дверью. Открыла дверь и улыбнулась.
Она не стыдилась своей квартиры, – во всяком случае, так казалось, – была уверена, что не  находятся на видном месте ее трусики. Власов следом вошел за ней в комнату.
Попросила гостя пройти в зал, а сама закрылась в ванной, начала переодеваться. Сказала ему через дверь, если нужно, то может что-нибудь достать из выпивки, бутылки стоят в шкафчике.
Комната была уютной, со вкусом обставлена.
Пока Дмитрий осматривался, появилась хозяйка. Вернулась в комнату уже переодетая, причесанная, намазанная, но босая. Гость сидел на тахте и смотрел телевизор. Хозяйка несла поднос с большим кофейником, чашками и вазочкой с печеньями. Поставила поднос на столик.
— Может быть, ты хочешь что-нибудь еще? Полы ее халата как бы невзначай разошлись, показывая красивые стройные ножки.
Власов шагнул к ней, взял ее за руку – в тот самый миг, от одного этого магнетического прикосновения, жгучая бешеная страсть заколотила во всем ее теле. Минута – и она, забыв стыд, забыв свою женскую гордость, вне себя, конвульсивно сцепив свои зубы, с каким-то замирающим воплем, сама потянулась в объятия. Они стояли неподвижно, прижавшись, друг к другу.
То, что произошло сейчас с ней, поразило ее и встревожило.
Изольда, словно бы обо всем позабыла, вдруг очнулась: Власов раздавит ее, надо кричать, дать ему пощечину... Как это сладко когда тебя целуют по-настоящему.
Ему-то казалось, что он обрел твердость и уверенность! Но сегодня его снова опалила жаром страсть этой женщины, страсть, которой дышали ее слова, взгляды, прикосновение ее рук, – от его спокойствия не осталось и следа.
Он больше не владел собой.
В какой-то момент, она укусила его в порыве неудержимой страсти, как кусает кошка. Велела ему оставаться на месте, закрыла ему глаза.
Власов почувствовал, как она вышла. Тянулись минуты томительного ожидания. Вернулась, неся на подносе два налитых фужера.
— За нас! – Они выпили. Изольда устремилась к нему с протянутыми руками.
Дмитрий поцеловал ее, они забыли обо всем на свете: о времени, о своём положении. Им не нужно было торопиться или быть осмотрительными, получали наслаждение.
Придвинулась к Власову так близко, что ее горячее, порывистое дыхание обдавало все его лицо... От этой близости прелестного создания. От этого загадочного полумрака, наполнявшего комнату. От певучих отголосков музыки, долетающих тихой волной. От чарующего аромата, наполняющего все существо Изольды, как все выскальзывало из её памяти. Кроме этого дивного существа, так доверчиво льнувшего к нему. Жажда жизни заставляла сердце биться энергичнее и сильнее. Хозяйка близко, рядом с ним. Шепчет ему нежные слова, наклонилась своей душистей головкой к нему на плечо. Все это опьяняло Власов.

ГЛАВА XVI

Утром гость встал, оделся. Изольда тоже оделась, хотела его проводить. Дмитрий зашел на кухню, взял нож. Но вдруг дверь комнаты распахнулась, Власов прыгнул на нее. Каким-то неуловимым движением она схватила его руку, выбила нож, но на ее голову обрушился скользящий удар. Дернув за руку, опрокинула Власова на себя. Он жарко дышал ей в лицо. Резко ударила его ногой. Одной рукой Власов старался дотянуться до ее горла, но Изольда снова двинула ногой – на этот раз нога попала ему в живот, отбросила от себя. Она увидела, как он отводит плечо, готовясь к удару, и не стала ждать. Ее колено стремительно взлетело и с мерзким хрустом врезалось ему в пах. Власов сложился пополам, Изольда двинула его кулаком в зубы. С синеющим лицом  грохнулся на пол, но тут же вскочил на ноги и побежал от нее. Послышался топот по лестнице. В отчаянном прыжке Изольда настигла его. Сцепившись, они покатились вниз. Когда закончилось это ужасное падение, Власов оказался сверху. Одна его рука намертво вцепилась ей в горло, другая была занесена для удара. Отчаянным усилием ей удалось перехватить его руку.
— Помогите! – прохрипела она. – Люди, сюда!
Власов отпустил ее горло и попытался закрыть ей ладонью рот, яростно вырывая руку.
Изольда рванула ее вниз и назад. При этом ей удалось сбросить его с себя. Они вскочили на ноги почти одновременно. Бешено вращая глазами, Власов делал отчаянные выпады, стараясь достать ее. Но теперь взять Изольду было не так-то просто. Ей удавалось уклоняться. Власов достал из кармана складной нож.
Она так пристально следила за ножом, что пропустила нырок в ноги. Они снова грохнулись на пол, но на этот раз она оказалась проворнее. Откатившись в сторону, Изольда перехватила его руку в запястье, заломила ее назад, Власов перевернулся на живот. Она навалилась на врага всей тяжестью, собственный нож Власова немного вошел в его бок.
Противник отчаянно пытался освободиться. Раненый в бок, собрал последние силы, оттолкнул ее и побежал.
Падая, Изольда ударилась головой о бетонный пол и на несколько минут потеряла сознание.
Преступник выбежал из подъезда, чтобы никогда уже туда не возвращаться. Он понимал, что его станут искать. Главное, – выиграть время.
У подъезда стояли Жигули. Власов на бегу поднял булыжник, лежащий на тротуаре, разбил стекло дверцы, открыл и сел в машину. Очутившись внутри, стал искать ключи от зажигания. Пощупал под ковриком. Не повезло. Не то чтобы он особенно нуждался в ключе, завести двигатель мог и так, но это возни на несколько минут, с ключом было бы проще. Поискал в пепельнице, в ящике для перчаток, в маленьком отделении для кассет, а запасной ключ нашел под кассетами.
Угонщик вставил ключ в замок зажигания, почти в ту же секунду нажал на акселератор, рванул с места. Впереди показался затор. Ни на сантиметр не отпустил педаль газа, заскрежетав зубами, вывернул немного вправо. Сильно тряхнуло, когда машина влетела на бордюр тротуара. Пешеходы бросились врассыпную. Разбив фару автомобиля, угонщик снес половину газетного киоска. Еще один толчок, на этот раз, слабее. Вылетел на проезжую часть, завернула за угол. Тут же послышался скрежет металла о металл. Угонщик скользнул по обшивке другой машины, шедшей ему навстречу,  машина развернулась от удара и стала поперек улицы. С ним самим ничего серьезного не случилось, так как он сразу же выровнял машину, не обращая внимания на ругань водителя другой машины, поехал дальше.
Изольда выбежала из подъезда в тот момент, когда Власов на машине скрылся за углом дома. Бежать к перекрестку не имело смысла, – все равно бы не успела. Вместо этого помчалась в другую сторону, туда, где стояла ее машина. Когда она подъехала к перекрестку, бандит уже успел выправить свою машину и поехал дальше. Изольде пришлось несколько раз нажать на клаксон, чтобы освободили дорогу.
Угонщик услышал ее сигнал, прибавил скорость, Она мчалась вслед за ним. Преступник проехал на красный свет, машину слегка занесло, выправил ее и продолжал удирать.
Теперь Власов уже наверняка был перепуган до смерти. Речь шла о его жизни.
Выехав на мост, резко затормозил на самой середине моста. Выбежал из машины быстро скинул одежду и со всего маху прыгнул в реку. Изольда остановилась, но прыгнуть с моста в реку не решилась. Развернула машину, поехала в следственный отдел, там рассказала все, что с ней произошло.
Угонщик, переплыв на другой берег, где располагался пляж, увидел, что недалеко от воды стоит машина с открытыми дверцами, а на ней лежит мужская одежда. Хозяин машины, очевидно, купается или играет в пляжный волейбол. Угонщик уверенным шагом направился к машине. Ключ от зажигания был на месте. Молниеносно, бросил одежду в машину, сел за руль, завел ее и мигом укатил прочь.
Отдыхающие даже не заметили, кто и куда уехал. Когда хозяин машины увидел, что машины нет, поднял переполох, отдыхающие поняли, что здесь что-то произошло.
Преступник проехал несколько кварталов, остановился у безлюдного подъезда, зашел в него, переоделся в одежду хозяина машины, вышел из подъезда, пошел до дороги, остановил попутную машину, поехал на вокзал.

ГЛАВА  XVII

По платформе гуляла публика, ожидавшая поезд; уже было получено извещение о том, что поезд отошел с соседней станции. Пассажиры выходили из зала вокзала, располагались с узелками, чемоданами, корзинами на платформу у самого полотна, то и дело, посматривая в ту сторону, откуда ожидался поезд.
Состав прибыл на станцию.
Постукивая на стыках, поезд втиснулся в стоящие на путях казенное стадо грузовых вагонов. Тревожно гукая, стал пробираться на магистральную ветку железнодорожного пути.
На станции стояли: темные – залитые нефтью цистерны, груженные лесом платформы, с бетонными столбами для электроопор.
Пассажиры заняли свои места. Дали сигнал, чтобы состав готов отходил от станции, когда угонщик автомобиля запрыгнул в вагон.
Упросил проводника купейного вагона взять его, предварительно дав ему, пять тысяч рублей. Проводник предложил место в купе, где ехал всего один пассажир.
Познакомились. Попутчик назвался Виктором Смирновым, ехал в отпуск, немного похож, на беглеца ростом и внешностью.
Поезд осторожно тронулся, словно не решался так сразу оставлять город. Мимо проплывали незнакомые лица, а потом все побежало быстро: пролетали мимо склады, будки, столбы.
Виктор не впервые ехал поездом. Прильнув лбом к холодному стеклу, старался не пропустить ничего, чем могло бы одарить его путешествие. Небо было сплошь затянуто тучами. Черные, тяжелые, они спускались к самой земле, окутав ее тьмой. Временами в разрыве между тучами проглядывала круглая и ясная луна, освещая пейзаж, преображая его своим серебристым светом. Тогда можно было различать голые ветви деревьев, вспыхивающие на миг лужи. В эти редкие мгновения ощущалась вся прелесть путешествия: холмы, поля, деревни, леса вдруг появлялись неведомо откуда и тут же пропадали, словно неожиданная радость. Поезд мчался, проблески света то вспыхивали, то исчезали, будто их заслоняла огромная ладонь. Все вновь сливалось в непроглядную тьму. Как бы желая вернуть столь быстро промелькнувший свет. Но за окном надвигалась ночь, глубокая и чуждая всему. Когда сквозь тучи не проглядывала луна, он радовался тусклым огонькам, которые тут же исчезали. Что это было – окно, фонарь или опустившаяся на землю звезда?
Виктор Смирнов прислонился головой к стене и закрыл глаза, решил больше не смотреть в окно, убеждая себя, что это бессмысленно. Попытался сосредоточить внимание на ритмическом перестуке колес.
Мерно постукивали колеса на стыках рельсов, то вспыхивали, то уносились вдоль просторные освещенные здания, которым, казалось, не место в этой глуши. Поезд делал крутой поворот, тогда в окно был виден красный огонек в конце последнего вагона, а сам поезд похож на извивающуюся змею, а то качался из стороны в сторону, когда состав набирал скорость.
В поезде все ощущается плотнее, привычнее. Дорога, как ни говори, на планетной тверди, накатанная и спокойная, вагон соответствующий, без тесноты. Разве не в удовольствие прокатиться, полюбоваться в окно на бесконечные и изменчивые пространства России? Дальние поездки располагают к воспоминаниям и размышлениям...
...Вот, пока поезд, постукивая, поскрипывая, мчит мимо северных наших пейзажей березовых рощ, густых ельников – Виктор размышляет:
— Как быстро летят дни, сменяя один другой, проходят месяцы, торопя друг друга, идут годы, серебря волосы, оставляя морщинки на лице. Молодость растаяла, как снег на солнечном склоне горы. Время летит у тех, кто доволен жизнью, у тех, кто ее проклинает. Оно проходит сквозь пальцы у тех, кто не заметил, как прошла жизнь.
Чем мерить прожитую жизнь? Какой меркой? Легко ответить, как провел вчерашний день, доволен ли им. А если оценивать всю прожитую жизнь? Сбылось ли то, о чем мечтал, что рассчитывал сделать? Как соразмерить с большими планами, мечтами скромные будни и ежедневное неприметное дело, которое человек выполняет каждый день?
Многие из тех острых проблем, которые кажутся нам сейчас почти неразрешимыми, разрешаются сами собой. Но не исключена возможность, что некоторые из них обостряются еще больше. Возникают новые внутренние противоречия, а стало быть, и новые проблемы. Что ж, такова диалектика жизни. Противоречия неизбежны. Более того, они закономерны, ибо в них – важнейшее условие роста. Отсутствие противоречий между отживающим старым и непрерывно рождающимся новым означало бы мертвечину, застой. Но для того, чтобы внутренние противоречия нашего общества стали настоящими стимуляторами его развития, нельзя закрывать на них глаза. Надо изучать их и, главное, преодолевать. Значит ли это, однако, что таким путем мы вообще можем избавиться от противоречий? Разумеется, нет! Каждый новый шаг, каждый новый успех, явившийся результатом преодоления тех или иных противоречий, которые снова приходится преодолевать. Но это естественно и есть настоящее развитие. Это и есть жизнь!
Вечен человек, как вечна жизнь, счастья в ней все-таки больше. Даже тогда, когда придет пора, и последнее напряжение возьмет остаток сил и ему придется уступить, все равно это не будет концом.
Надо жить с весельцой воспарением духа, а то скучные люди скоро вянут, срываются с жизни осенним листом. Словом, для долгого житья нужен живой характер, скорая сметка, неунывающая душа.
Жить с увлечением, со страстью, сознавая, что делать больше, чем нужно тебе самому, – как это гордо! Даже самый тяжелый труд оттого кажется легче. Трудно ведь не то, что тяжело, а то, что не приносит радости. Не руки устают, а сердце, когда не испытывает счастья. Просто родиться. Умереть просто. А жить вот не просто. Совсем не безразлично, что заполняет нашу жизнь. Мы всегда нетерпеливы. Нам всегда чего-то не хватает, мы постоянно в поисках чего-то, значит, оно должно быть, оно есть, раз ищем. Не будь этого нетерпения, мы, наверное, были бы намного беднее. Чувствует человек, что он нужен всем. В нем проявляется, как бы сказать? – уважение к самому себе. А когда человек уважает себя, он не позволит себе недостойных поступков.
В часы вынужденной, не зависящей от нас праздности, мы изредка окунаемся в давно прошедшее и тогда вдруг изумленно замечаем, как дорого, необходимо нам это скупое и редкое воспоминание о прошлом. Как само это прошлое близко, вовсе рядышком – пронесенное через толщу десятилетий дивным озарением человеческой памяти.
Наша жизнь всего-навсего длинная очередь, идущая в одну сторону и приводящая, в конце концов, к могиле. Как родишься, так и занимаешь свою очередь. Делай то, что тебе положено, а очередь движется вперед. Кем бы ты ни был – большим человеком со славой или маленьким, только со своими заботами, – все стоят в одной очереди, и каждый день толкает тебя вперед, приближает тебя к могиле. Пока не оказывается, что ты прошел весь путь, который тебе предназначен в жизни. Впереди ничего нет, что ты уже первый.
Великая и дорогая вещь эта жизнь... Об этом начинаешь задумываться тогда, когда чувствуешь, что упускаешь ее из рук. А она прекрасна, как любовница. Такая же чванливая, как любовница. Когда-то, это было давно, жизнь казалась песней. Но с годами стал понимать, что песня жизни куда серьезней, глубже и шире, чем это казалось раньше. Она не только песня о любви, о тоске и веселье. Жизнь – это песня труда и страданий. Песня радости и горести. Все смешивается в этой песне.
Говорят, что жизнь – это игра... Игра... А вы не играйте с ней. Не поддавайтесь соблазнам. Если на этом свете и есть настоящая вера, есть какой-нибудь Бог, то знайте – это любовь. Песня жизни – это песня любви. Всегда носите ее, в своем сердце чисто и свято, как в алтаре, и никогда не исполняйте ее фальшиво.
Человек тогда будет необходим другим людям, когда он не потерялся среди них, а остался самим собой. Какое бы дело он ни делал, чтобы оно получилось так, как не получается ни у кого другого. Иначе никто не заметит ни твое присутствие на земле, ни твое исчезновение...
Власов сказал, что очень устал, дал Виктору несколько тысяч рублей, попросил сходить в ресторан, взять пару бутылок коньяка, закуски, а сам тем временем заказал у проводника чай.
— Отметим наше знакомство.
Смирнов взял деньги и ушел.
Проводник принес чай, постельное белье.
Беглец зашел в соседнее купе, попросил йоду, якобы друг поранил ногу. В купе оказалась врач. Она предложила свои услуги, но от помощи отказался, заверил, что рана пустяковая. Ему дали йод и бинт. Зашел в туалет, обработал рану на боку. Рана была не опасная.
Вскоре Виктор Смирнов принес две бутылки коньяка, минеральной воды, колбасу, лук, огурцы, масла и буханку пышного хлеба, и другие продукты. От хлеба исходил аромат.
Когда они изрядно выпили, Виктор начал философски рассуждать:
— Ничего не приводит в такую ярость, как разочарование в счастье, а ещё никто и ничто не убивает так, как разочарование в любви. Неуверенный в себе человек готов легкомысленно раздавать, разбрасывать, растрачивать свою жизнь и настоящие ценности, только бы заполучить воображаемое, неуловимое счастье, свою мечту. Алчно, злобно, смертельно их лелеять. Потому-то разочарование в счастье острее и потрясает больше, чем надвигающаяся смерть. Почему счастье часто обходит умных, достойных и порядочных людей? Почему оно так часто, откровенно улыбается тем, кто недостоин его? Существуют ли они вообще счастье и несчастье или все проще простого – как решит случай? Тот случай, который всегда сопровождает человека в течение всей его жизни, как тень, как охотник, расставляющий капканы на каждом шагу? Согласись! Только теперь мы осознаем свои поступки молодых лет. 
— Моё отношение к жизни, к власти – перебил Виктора Дмитрий. – На жизнь у меня свой собственный взгляд. Что моя жизнь! Вы видели когда-нибудь картофельный клубень, тот, который по весне был посажен, а летом дал куст? Он превращается в мокрую гнилушку, зато вверх выпускает мясистый стебель, а вокруг себя оставляет добрую меру здоровых картофелин. Что такое жизнь, как не машина, которую приводят в движение деньги. Деньги – вот духовная сущность всего нынешнего общества.
— Я, – продолжал Власов, – думаю о честных мужчинах, несчастных стариках, совершивших роковую ошибку, женившись на молоденьких женщинах. Ну, а если идет разговор о тех мужчинах, которые богатеют, делают карьеру за счет подлостей... О! Здесь вопрос морали ставится совсем в другом плане. В этом случае грех, совершенный против них, вполне оправдан. Он является расплатой за их грехи. Я деньги олигарха утащил бы обеими руками. Он украл, и я ворую. Он остается безнаказанным благодаря несовершенству законов, а я благодаря слабости правоохранительных органов к деньгам. Он ворует для себя, я же сорю уворованными деньгами, делюсь со многими. Трачу на такси, на рестораны, на женщин, на приятелей и даже на бедных, когда мне не лень сунуть руку в карман; меньше всего на себя. Беру все, что мне надо,  даже не спрашиваю. А те, кому взять мешает жалкая робость, зависть свою прикрывают справедливостью.
Когда  чего-то хочу, то хочу страстно. Не стыжусь своих желаний, не колеблясь, беру все, если хочу. Меня не трогает писк тех, кто, сидя на нравственных позициях, становится похожим на высохших червей.
Их алчность заставляет возводить стены. Моя алчность заставляет меня пробивать в них бреши. У них власть и сила, у меня – хитрость и ловкость. Все это естественно. Поэтому, несмотря на взрывы одобрения, которыми встречают речи, по-настоящему внимают им только слабые. Сильные же, владыки мира, относятся к ним с презрением.
Принято винить в этом власть. Ту самую, которая тоже, если на то пошло, отмахала большой срок. Российская власть преступна, если считать властью обладающих ею людей. А вот ежели уподобить ее механизму, посредством которого должно происходить управление жизнедеятельностью страны и народом, то получается эффект кухонного ножа: в руках рачительной хозяйки он хорош и может принести много пользы, а в руках пьяного мужа – орудие убийства. Дело, стало быть, в людях, которые управляют в России. Тут уж ничего не поделаешь: люди эти откровенно плохи, а подчас отвратительны. Хорошие люди во власть у нас идут крайне редко – боятся за себя, боятся потерять совесть. Хороших людей у нас повыбивали, – большевики постарались. Сначала в гражданскую войну извели, в коллективизацию, в репрессиях тридцатых годов. Жизнями хороших людей выиграли войну у Германии, добивали в Афганистане, в Чечне. Остались потомки тех, кто изводил. И тех, кто молчал, – отсиживался, приспосабливался, пережидал, хоронился, вот и добезмолствовались.
Так нечего нос воротить – наша это власть. Плоть от плоти. Хотя мы ее и ненавидим. А она нас тем более. Она народ грабит, у нее есть это самое орудие. Да и людишки, у власти, пребывающие, по скудоумию своему, по извечной своей подлости ничего другого делать не могут и даже позволить себе делать что-либо другое тоже не могут: пока у власти – воруй. Наживайся, рви, отгонят от кормушки – так хоть сытого, на многие годы вперед обожравшегося. А народ, у которого ничего нет, тоже ворует, хотя и по мелочи. Так наше государство, страна, общество и живут в криминально–динамическом равновесии.
Криминальное государство может быть и таким, и сяким – у нас, например, нынче демократическое криминальное государство со свободой слова (кричи, что угодно – не посадят, но и не услышат). Штука в том, что оно недолговечно. Не случайно же у нас по нарастающей рушится все.
Россия продержалась в современной цивилизации так долго потому, что богата до отвращения – нефть, газ, алмазы, лес, руды, био запасы. Воруют, продают, а все не кончается. Работать, творить в криминальном государстве нельзя и уж во всяком случае, бессмысленно. Все равно результаты труда тут же и присвоят. Старательным, да работящим людям дадут по рукам. Вот и перестал народ производить материальные блага. Неленивые граждане подались в торговлю. Ленивые подались в чиновники – недаром их, дармоедов, стало в три раза больше, чем при советской власти. Старшее поколение ушло на пенсию. Среднее ушло в алкоголизм. Молодежь пропадает от наркомании.
Виктор перебил Дмитрия. – Я знаю, слабовольные натуры, не способны сами утверждаться в тисках показухи, лжи и неуважения к человеческому достоинству, спивались, падали все ниже и ниже, миллионами своих могил «украсили» родную землю. Неверие в законы, усугубление имущественного неравенства, девальвация морально – нравственных ценностей, взяточничество, проникновение преступности в органы административно – хозяйственного управления, подкуплены суды и полиция.
В любой стране степень свободы находится в прямой зависимости от того, как далеко простирается страх, на котором основывается власть. Там, где вселяют страх только в бандитов, воров и проходимцев, правительство имеет право сказать, что оно стремиться к освобождению человека от насилия. Там же, где под угрозой наказания предписывается, что должен надевать, есть, где покупать товары, с кем садится за один стол, там попирается свобода воли и в корне убиваются чувство человеческого достоинства, – говорил Виктор своему соседу по купе.
Власов вставил: – У меня сумасбродная, неуправляемая натура. Невозможно приручить, заставить жить в обществе, подчиняясь порядку и закону. Я сам выбрал свой путь, способный на любые поступки даже жестокие, что и говорить об этом не хочется. Мне было бы лучше не родиться. Случайности подстрекают меня на каждом шагу, опасности – тоже.
Смирнов посмотрел в окно поезда. Он чувствовал усталость. Она была вызвана не бессонной ночью, а выпитым коньяком.
Они допили обе бутылки. Доверчивый сосед по купе уснул. Власов задушил его сонного, раздел, а тело выбросил в окно. Переоделся в его одежду, свою же выкинул позже, забрал вещи убитого и поехал отдыхать по его путевке в санаторий.

ГЛАВА XVIII

Железнодорожный экспресс прибыл в пункт назначения точно по расписанию. Прошло несколько минут, Власов вышел из вагона, постоял на площадке. В руках его большой чемодан. Растерянно поглядел на ухоженную, в зелени акации и молодых берез, станцию. Крепче сжал ручку чемодана, медленно пошагал по платформе.
Бросив беглый взгляд на окружающие его здания, непроизвольно улыбнулся в предчувствии ярких впечатлений, разноязычных людей, бодро зашагал на автовокзал.
Легкий ветерок не докучал. Будто снова обретая всепоглощающую впечатлительность детских лет, убийца остановился, чтобы полюбоваться на благоухающую зелень.
Город был окутан легкой дымкой. Высоко в небе – пушистые облака: точно стадо гусей пасется на просторе...
Широкая, вымощенная каменными плитами привокзальная площадь лениво заползала под колеса автобуса, на котором убийца поедет к месту отдыха.
Автобус остановился. Пассажиров было немного, но все сразу, торопливо, схватив свои вещи, ринулись к дверям автобуса. Люди спешили войти в него, занять места. Передние сидения в автобусе были заняты, в середине у окна тоже сидели, сзади же не было никого.
Поднялся по ступенькам автобуса, уже не Дмитрий Власов, а новоиспеченный Виктор Смирнов. Забрался в самый угол, туда, где боковые окна почти смыкались с широким задним окном.
Солнце ломилось в стекла окон! Власов надел дымчатые защищенные очки.
Автобус тронулся, натужно, с перебоями, загудел мотор, – поехали. Ветерок, бившийся в салоне, холодил лицо. Шофер иногда в зеркальце поглядывал на Власова, принимал его, вероятно, за иностранца; от этого еще на душе радостней делалось.
Выехали за город. Узкая полоска неба, проглядывавшая между верхушками огромных деревьев, склоненных ветром в одну сторону, стала темно–красной, как обожженная кожа. Автобус вырвался из леса, выехал на возвышенность, откуда видно далеко вокруг. Остановился, все стали смотреть на расстилавшуюся под багровым небом веретенообразную долину, окруженную, насколько хватил глаз, иссиня-чёрным, мрачным лесом.
Как только автобус отошел от автостанции, Дмитрий Власов понял, что у автобуса появилась своя душа. Поездка сразу стала яркой, привлекательной для него.
Этой душой автобуса была цветущая женщина примерно лет двадцати пяти. На ней белая вышитая кофточка, под которой легко угадывались линии тела. Черная юбка из японского шелка, а на ногах черные туфельки. Её нельзя назвать красавицей, – во всяком случае, не так красива, как современная мисс Мира или России; но в больших черных глазах её просматривалась печаль. Власов стал наблюдать за девушкой.
Моментами казалось ему, будто её губы что-то шепчут, с кем-то молча спорит, глаза лихорадочно блестели. Иной раз чувствовал её пристальный взгляд на себе, боялся поднять глаза, встретиться с этим взглядом. Нельзя же всю дорогу прятать глаза. Их взгляды встретились. Взгляд женщины испытывающий, и тут же улыбка, сверкающая молния. Даже в краску бросило, сколько прочитал любви в её взгляде.
Власов любил читать и слушать интересные рассказы. А в этих грустных черных глазах скрывалась своя повесть. Был уверен, эта женщина является героиней какой-то тайной истории. Но жаль, перед ним была лишь одна героиня, и не было других действующих лиц. Да и грусть в черных блестящих глазах этой женщины еще не рассказ, а лишь небольшой его эпизод.
Он размышлял над тем, как познакомиться с этой женщиной. Она ни с кем не разговаривала, а следила за проплывающими за окном автобуса деревьями.
Придумывал множество способов познакомиться с нею. Но у него не хватало смелости воспользоваться ни одним из них. Власов забеспокоился, так как отлично понимал, что если не сумеет познакомиться с нею, и не узнает её тайны, потом всю жизнь его будет преследовать её образ.
Автобус тихонько, порой подскакивал на выбоинах, лязгал железным нутром, катил и вдруг засигналил, замедлил ход: посреди шоссе стояли спутанные лошади, положив головы на шею друг другу. Водитель ещё раз дал сигнал. Лошади, задирая головы и толкая одна другую, сошли в канаву. Автобус снова нехотя зарокотал; заехали на бугор, стало видно деревню, всю как на ладони, а за нею – темный окутанный синеватой дымкой лес.
Транспорт дергается, трясется, словно в лихорадке. Кажется, сплющится вот-вот или развалится на сто кусков. Милая, старая развалина. Пассажиры подскакивают на своих местах, будто скалятся. Рытвины, ямы, колдобины. Пассажир кипит про себя.  Почему не заасфальтировать ямы и колдобины эти, не заровнять? Чем эти дорожники заняты? Издерганный, измотанный, избитый, считаешь километры. Мечтаешь о том, чтобы скорее закончилась эта тряска. Будет ли ей когда-нибудь конец?
Эх, дороги, дороги. Красиво вьются по холмам, стелются по российским долинам. Дешевые наспех отсыпанные, недоделанные, неухоженные – вся красота их до первого дождичка. Зато всегда прекрасно выглядят в отчетах. Всего несколько тысяч рублей за квадратный метр – какая дешевизна, прекрасная экономичная дорога! Опрокидываются, бьются, летят мосты, трещат рамы – машины не служат и половины того, что могли бы служить. Ну и что? Пусть бьются. Зато дешевизна ласкает глаз, нежит слух, Разбитые машины никак не влияют – они бьются по другому ведомству.
Скоро дорога стала подниматься в горы. Сосны, ели росли здесь так плотно, несмотря на солнечный день, в чаще было сумрачно.
Горы тесней обступали дорогу, плавные холмы сменились отрывистыми линиями седловин и отрогов более суровых выпуклостей земли. В палевые и золотистые тона вплелись темные краски: синие, черные, зеленые, причудливо сочетающиеся благодаря солнцу и пятнам растительности на боках и выступах. Бог оделил этот край удивительной красоты. Власов не переставал этому удивляться. Невозможно не почувствовать, насколько этот мир вобрал в себя то, что требуется человеку для полноты бытия.
Автобус остановился возле административного корпуса. Санаторий, куда он приехал, расположился у подножья гор.
Над горами висело красное круглое солнце. Его лучи уверенно и гордо освещали новые корпуса с яркими крышами и широкими окнами.
В киоске Дмитрий купил бутылку минеральной воды. Пил медленно, чувствуя, как холодная вода обжигает горло, а голова наполняется трезвой ясностью. Он шутил с продавщицей. Ему казалось, ее глазами и губами улыбается весь санаторий. Выйдя на улицу, Власов помахал  киоскёрше, она ответила взаимностью. В санатории его уже ждал номер.
Подошел к регистратуре, предъявил паспорт и путевку, на имя Виктора Смирнова.
Добрая улыбка регистраторши играла в ее больших карих глазах. Сама по-домашнему мила, казалось странным, что она в белом халате, а не в разноцветном платье. В ее волосах не было заколок. Оформила Власова в одноместный номер. Проводила и оставила в тишине мебели и ковров. Пахло чистейшим прохладным бельем и еще чем-то, чем обычно пахнет в новых номерах санаториев.

ГЛАВА  XIX

На курортах, в санаториях знакомятся быстро, а людей много: уезжают одни, появляются другие. Привыкаешь не грустить при расставании, не делать замкнутого лица при новой встрече. Как мошки при свете. Одна улетела, одна гналась за другой. Все жужжит, кружится стайка, чтобы вмиг рассеяться перед дождем.
Но все находят друг друга милыми, симпатичными людьми. Когда отдыхаешь и кругом столько солнца, никто не угрожает тебе увольнением со службы, никто тебе не завидует, не делает замечание начальническим тоном. Ты никого не можешь оборвать, тогда начинаешь судить об отдыхающих снисходительно.
Солнце повсюду, солнце ласковое, радостное. Смотришь и не насмотришься: какое небо! Такого не бывает в Братске. А море! Как самая капризная молодица, каждые полчаса переодевает наряд: то нежится в кружевном пеньюаре, то разбрасывает атласные волны – синевато-зеленые, лиловые, ультрамариновые и еще какие-то...
Сутки Власов не выходил за территорию здравницы. Изучал данные паспорта, прокручивал в голове сказанное Виктором в поезде. Отправил телеграмму жене Виктора, якобы, Виктор доехал благополучно.
На вторые сутки решил сходить на пляж. Этот день был необычайно жарким. Тучи ни разу не заслонили солнце, точно метлой выметенное небо было все время ясное, синее. Жара дурманила голову, казалось, раскаленный воздух дрожит от зноя. Тщетно смотрели все на небо. Нигде ни облачка, все ясно.
Берег сплошь усеян телами лежащими, сидящими, спящими – загорающими. Полные женщины и мужчины, больные – спрятались в тень. На солнцепеке лежат люди покрепче, да просто, кто часто входит в воду.
Экономной походкой, как ходят все много работающие физически люди, пришел на пляж, как-то сразу сорвал с себя рубашку, снял с ног туфли, стянул брюки, сложив их, лег на песок. Опершись на локоть, смотрел на водное пространство. Оно вдруг огласилось шумом, сорвавшихся с места лодок.
На третьей лодке рулевым была женщина в возрасте. Ее высокий, звонкий голос далеко разносился.
Ясеневые весла с лопастями, окрашенными в светло–голубой и белый цвет, плавно разрезали воду. Восемь гребцов вытягивали голенастые ноги, вдетые для упора в металлические стремена на кожаных ремнях. Их сидения на колесиках сдвигались в сторону носа лодки, скользя по металлическому рельсу. Не доводя скольжения до конца, гребцы подавались вперед, прижимая рукоять к животу, а в довершение серии движений резко поднимали лопасти из воды, образовывая на ее глади маленькие водовороты.
Напряженные руки гребцов удерживали весла, чтобы лопасти были параллельны поверхности воды. Затем наклоняли свой корпус к корме, так чтобы подбородок чуть ли не врезался в приподнятые колени, отводили весла и работали сильными, тренированными запястьями, готовя лопасти для нового гребка.
Гребцы на своем жаргоне называют это «качением». Восемь человек раскачивались взад и вперед в одном порыве. Такой момент единения, гармонии, и симметрии имеет возможность испытать в жизни не всякий, далеко не всякий экипаж лодки. Каждое погружение весла в воду можно сравнить с живительным вдохом, каждый гребок длится недолго и исполнен напряжения жизни. Каждый взмах весла над водой выверен и точен. Каждое завершение серий движений плавно переходит в начало следующего. Даже резкий наклон всех восьмерых в сторону кормы на своих сидениях, скользящих по рельсам не тормозит общую устремленность лодки вперед.
Под жаргонным словечком «качение» вовсе не имеют в виду старательно и технично исполненные членами экипажа гребок. Сама по себе гоночная восьмерка прекрасно устроена: гребцы сидят точно затылок в затылок, руки их легко управляются с веслами под планширом, не задействуют силы тяжести тела, – в противном случае лодка могла бы перевернуться, ведь она не имеет киля. «Качение» предполагает, что все восемь человек превращаются в одно целое и как бы сливаются с лодкой.
Сначала гонку вела одна лодка, затем вперед вырвалась другая, а потом третья, наконец, первая лодка опередила две других почти на полкорпуса. То как лодки финишировали, Власов не видел.
Теперь он стал разглядывать лежащих вокруг женщин.
Некоторые дамы, сняв защитные очки, уже вперлись в него взглядом. А он, в свою очередь, разглядывал их. В глазах было полнейшее равнодушие, они не интересовали его. Даже вздрогнул, увидев возле себя женщину с телом японского борца «сумо» в тяжелом весе. На худых отдыхающих он смотрел с насмешкой.
В воду зашла молодая женщина. Плавала легко. Распущенные волосы широким веером тянулись за нею следом. Недолго поплавала, пошла к берегу. Он внимательно наблюдает, как выходит женщина из воды. Подобно  богини из моря – купальник облегает тело, высокая полная грудь, тонкая талия, округлые бедра, Когда женщина спокойно стояла на берегу, выжимая мокрые волосы, она еще больше напоминала какое-то сказочное существо.
Потом медленно направилась к одеялу, энергично вытерлась полотенцем.
Сначала Дмитрий подумал, что это галлюцинация. Женщина казалось обнаженной. Потом заметил купальник под цвет тела.
Власов засмотрелся. Женщина нагнулась, показав отличные ягодицы, поправляя одеяло. Рядом лежала сумка, очки, книга. Купальщица бросила на них полотенце. Села и обхватила колени руками, ногти были разного цвета. Посмотрела вокруг. Подняла лицо к солнцу, зажмурилась. После легла на спину.
Приятное русское лицо, большие глаза непонятного цвета, капризные губки, крошечные ушки, когда их сосут, то  женщины просто от этого немеют.
Власов придвинулся поближе к ней, глядя, как бы изучая во всех ракурсах эту женщину. Не выдержал и кинул в неё камушек. Она перевернулась, подперла подбородок руками, теперь они глядели глаза в глаза. Власов улыбнулся.
— Вы что-то хотели? – спокойно спросила женщина. 
— Хорошая погода, не правда ли? Я хочу сказать, вы мне нравитесь.
Глаза ее вдруг поглядели осмысленно, она улыбнулась.
— Меня зовут Виктор. А вас?
— Так быстро знакомиться? Что-то новое. Это круто. Слишком круто. 
— Ну, зачем вы так. Я совершенно дикий человек, недавно с дикого, холодного почти с севера. Не знаю и не умею эти разные подходы, пассы, говорю прямо и грубо: давайте дружить. Вы очаровательны, никакого мужа у вас нет. Собеседница, не вставая, протянула ему руку:
— Меня зовут Оля.
— Можно к вам на одеяло? Не дожидаясь приглашения, уселся рядом.
— Вы на отдыхе здесь? – поинтересовалась Оля.
— Да. Недавно приехал.
Они рассказывали друг другу о своей местности, городе, плавали, шутили и смеялись. Власов предложил:
— Может нам уйти отсюда?
— А куда же?
— Да хоть ко мне, совсем недалеко. Вон в то здание. Или к вам, если вы не возражаете.
— А что мы там будем делать, в лото или карты играть?
— Нет,  задумчиво и строго сказал, глядя вдаль. – Там будем пить хорошие напитки, любоваться друг другом.
Решительно вскочил и стал надевать брюки. Посмеиваясь, оделась и Оля, скатала одеяло, сунула в пакет, взяла свои вещи.

ГЛАВА  XX

Легко и свободно двинулись от берега.
Власов говорил ей то, что было выгодно говорить, его слова возбуждали и льстили ей. Шли и болтали. Зашли в магазин,
Дмитрий купил бутылку югославского вина «Золотая капля» и бутылку армянского коньяка «Эребуни». Уложив в пакет, пошли к Ольге в квартиру.
Оля открыла дверь. Квартира представляла собой одну большую комнату с окном на улицу. К дивану поставила журнальный столик, принесла фужеры, выложила в вазу фрукты, на тарелки порезала холодную севрюгу, тут же были хрен и ветчина, белый хлеб. Гость налил вино в фужеры.
— Аромат! Я такого не пила. Блеск классики, как теперь говорят! А вкус...  Изыск, правда?
Когда они выпила по фужеру, знакомый предложил:
— Слушай, Оля, а может, лучше все-таки коньячок?
— После, когда допьем это прекрасное вино, – сказала она, уже немного развязно и весело спросила, – а кем ты работаешь, что позволяешь себе такие расходы?
— Я металлург. – Никогда не останавливался перед трудностями, – начал философствовать Власов. – Делаю это для того, чтобы жить. Никогда не был юродивым, который рассуждал бы иначе. Не считаю счастьем возню с бумагами. Никогда не стремлюсь проползти куда-нибудь наверх. Наверху, на мой взгляд, скучно. Если работа не творческая, не увлекает, то все равно... Разница в окладе. В такую работу можно втянуться, но она не заставит прыгать от удовольствия. А жизнь ценна только радостями. Кто не умеет создавать себе их, принужден крохоборствовать, тот – простите меня, – не по богу живет, не по здравому смыслу. Не для того ведь дает Бог нам жизнь, чтобы мы ее провздыхали, проохали...
Ты знаешь, чем же привлекательно кресло начальника? Почему тяга непременно «выбиться в люди» означала для многих и многих возможность «пристроиться» к власти, заполучить хоть какую, но только «не пыльную» работенку с возможностью хоть кем-то повелевать? 
Почему почти любая уборщица, доярка все старались сделать для того, чтобы их  дети «выбились в люди», то есть получили диплом о высшем образовании? Только ли потому, что хотели видеть своих детей умными – разумными? Нет! Настрадавшись вдоволь от своеволия любой чиновничьей сошки, от председателя колхоза до учетчика, от мастера до начальника участка, цеха, сполна нахлебавшись начальственного хамства, они страданием своим бесконечным совершали величайшее, горчайшее открытие: «В стране, где нет уважения к личности, к мастерству, а только страх перед вышестоящими, спасение одно – пробиваться в тот слой, где «командиры». А значит, – хочешь, не хочешь, а бросай дом, родню, езжай, учись в большой город, веди себя с начальством «аккуратно», чтобы дали тебе должность руководителя.
— Руководителю следует помнить, – перебила Оля, – он не вечен ни на земле, ни на предприятии, а поэтому должен готовить себе заместителя с соответствующими деловыми и личными качествами. Оставляя взамен себя человека, не отвечающего требованиям, является тяжелой провинностью перед коллективом.
Вели свой разговор: толковали о политике, о философии, о положении в стране. Не заметили, как выпили бутылку вина
— Как преодолеть эгоизм, замкнутость отдельных людей? Добиться того, чтобы вещи не разобщали, не разъединяли их?  Единственное спасение человека, – подтвердила Оля, – в сильном государстве. Я убеждена: сегодня, в нашей исключительно взрывоопасной обстановке, чиновники, оскорбляющие человека невниманием, унижающие его поверхностным отношением к просьбам и жалобам, – не просто экспонаты кунсткамеры с табличкой «экземпляр после застойного периода», но истинные провокаторы всякого рода народных волнений и смут. Привыкшие жить заботами и радостями «своего круга», они готовые по первому знаку заступиться за «своего», уже генетически не способные вчувствоваться в народные настроения.
Наслаждение властью. Как способ самоутверждения, а не только, не просто и возможность иметь материальные привилегии и от беззаконий под ее крылом притаиваться... Наслаждаясь властью, а попросту возможностью безнаказанно глумиться над зависимым человеком, ретивый чиновник оттого и не робеет, он всегда знает, – свои прикроют в случае чего. В том-то и сила «системы», «других не держим». Лишь тех, кто принял «правила игры», способен понимать с полуслова, говорить в каком случае, как поступать, аргументировать, отмалчиваться, отписываться от жалобщиков  и т.п.
Аппаратный стиль, поставленный на лжи, воспитывает, надо отдать ему должное, весьма изощренных психологов, удачно подстраивающихся под любой «ветер перемен».
Это сладкое слово – власть... Для того, кто главной своей целью поставил «не теряться», хватать, что дают и не дают. Однако ну никак не скинешь со счетов удовлетворенное тщеславие иного аппаратчика, когда он, возомнив себя на некой высоте, ну изгаляться, над простым рядовым, ну кочевряжиться.
Бесстыжесть – настоящая зараза. Сегодня это пока одна из самых распространенных наших болезней.
— Бороться за правду – сказал гость, – может только идиот, умалишенный! Ну, попробуй, попробуй, если так уж захотел себя показать. Ох, свернешь себе шею, глупенький. Ох, истопчут тебя, измолотят, до смерти. Остановись, пока не поздно!
— Пустые слова. Нелепые предупреждения. Чушь собачья – возразила Оля.
— Да в том-то и дело, в том-то и горе вселенское, «серенький» разумник абсолютно точен, ибо за правдоискательство всегда платили, и будут платить высокую цену те, кого зовут еще «ослушниками», а в других условиях – «ершиками» или инакомыслящими.
Чтобы свобода и справедливость были достигнуты не на словах, а подтверждались делами, жизнью людей, они должны поддерживаться государством, его законами.
— Это только на словах, а на деле все наоборот – вставила Ольга.
Гость согласился с ней.
— Давай выпьем коньячка, за наше понимание истины. Власов поднял фужер, они выпили.
Раздался звонок. Оля пошла, открывать дверь. В комнату вошла шумная компания. Гости стали знакомиться с Власовым. Он назвался Виктором Смирновым. Когда друзья Оли прошли в зал, Оля стала накрывать на стол, Власов вежливо попрощался со всеми, извинился, что не сможет составить компанию, ссылаясь на то, что у него очень важная встреча и ушел.

ГЛАВА  XXI

В отделение полиции поступило заявление от Изольды Ракиной. Человек, который был в гостях у Крутова Ивана Андреевича, пытался ее убить, угнал машину у соседа. Казалось бы, зачем беспокоить человека, но такая работа у оперативников – надо посмотреть своими глазами, все надо услышать своими ушами. Решили они наведаться к Ивану Крутову.
Крутов рассказал, кто был у него в гостях. Дал точный портрет гостя, но зачем приходил не знает. Беседа не состоялась. Знает только, гость недавно освободился из мест не столь отдаленных и провожал Изольду Ракину.

У железнодорожного полотна был найден труп Виктора Смирнова. Сотрудники полиции увезли его в морг. Возбудили уголовное дело. Начались поиски преступника.
В тот же вечер по телевидению показали фото, приметы убитого.
Клавдия Егоровна Смирнова, сразу узнала своего мужа и поехала в морг.
Клавдия стройная женщина, около тридцати трёх лет, с сеточкой тонких морщин вокруг глаз и рта. Молча проследовала за следователем в морг. На ее лице застыло скорбное, почти сердитое выражение, какое бывает у людей, когда им сообщают о смерти близких. Так же молча, дождалась, когда служитель выкатит тележку с телом. Бросилась к тележке и зарыдала. Подтвердила, что труп ее мужа. Предъявила военный билет и другое удостоверение.
Покойника положили в гроб, привезли домой вместе со свидетельством о смерти.
Посреди комнаты наискось поставили гроб. Перед Клавой лежал труп любимого ей мужа, бывшего когда-то очень близким. Они любили друг друга.
Женщины стали готовить Виктора Смирнова к погребению: раздели, осторожно обмыли тело теплой водой. От куска полотна оторвали длинную полосу, подвязали подбородок, чтобы рот не открывался.
Друзья, многочисленные соседи приходили прощаться с покойным, выразить соболезнование семье усопшего.
— Милый мой, – шептала жена, прижимаясь головой к холодным, скрещенным на груди рукам покойника. Слезы тихо сплывали одна за другой из глаз жены на эти окаменевшие руки, чувствовала, что больше уже не нужны мужу ни ее заботы, ни ее просьбы, да и вообще, что она не нужна больше в городе никому. Все прошло безвозвратно, как осенний туман над водой. Картины прошлой жизни проходили, как живые перед ее глазами, невольно прерывала свое чтение молитвы, слезы застилали ей глаза.
Жена безудержно рыдала. Его глаза еще не утратили серьезного и словно обиженного выражения, но он уже ушел, позволял тормошить себя, поворачивать свое безжизненное тело. Она не переставала душераздирающе кричать, не замечая, что дочь выбежала из комнаты, расталкивая заплаканных присутствующих, которые толпились в дверях; они почтительно, ласково и сочувственно похлопали её по плечу. Не посмели войти в комнату, напуганные надрывными криками, причитаниями матери, которая вдруг надолго замолкала, когда уже не было сил кричать. 
...Многое пришлось пережить, едва она закрывала глаза, перед ней тотчас представал мир, потерпевший крушение, разбившийся об утесы, разметавший свои осколки, но самым отдаленным берегам.
Четыре свечи в красивых узорных подсвечниках заливали светом всю комнату потоками мутно-красноватого света, пуская вверх к потолку, тонкие струи черной копоти, щедро озаряли изжелта – восковое лицо покойника.
Ночью находилась она одна у изголовья покойника, а в открытые окна заглядывала только звездная ночь, Клава тихо и долго плакала, не спуская глаз с застывшего лица. Смутно чувствовала, что со смертью этого человека все порвалось, все изменилось.
Всю ночь она проплакала о любимом человеке, спрашивала его совета, как дальше ей жить одной без него. Какая вражья сила унесла его от нее? За что такое наказание?
На следующий день состоялись похороны. Гроб с телом подняли, вынесли во двор. Погрузили в специальный автобус–катафалк. Сидели молча, со скорбными лицами.
На склоне, среди чахлого подлеска, похожего на клочки обуглившейся бумаги, виднелось кладбище. Его можно было распознать по невысоким холмикам сухой земли, покосившимся крестам и разбитым табличкам, пустым банкам и потрескавшимся горшкам от цветов. Свежие могилы сразу бросались в глаза, земляные холмики не успели высохнуть, букеты цветов не совсем еще завяли. С табличек, где были тщательно выписаны имена покойников, еще не облупилась краска.
В кладбищенских березах тихо вздыхал ветер, листья повернули кверху свои ладошки, ветер зачесывал траву в одну сторону, потом вдруг набегал с другой, перепутывал и трепал ее: кусты шевелились, открывая и снова пряча кресты.
Когда небо торжественно голубеет, с него на землю устало сползает солнце, похоже на дремлющий городок, в котором, как в настоящем, есть переулочки, тропки и даже слышится скрип отворяемой ветром калитки, игрой ворон, чьи-то шаги. Лишь металлический шелест венков, перевитые на крестах – черные ленты да фотокарточки в рамках напоминают о том, что все здесь заснуло самым последним, самым трагическим, по-настоящему мертвым сном.
Процессия добралась до кладбища, расположенного на окраине города.
Катафалк оставили у ворот. С него сняли гроб с покойником, подняли на плечи, понесли  к месту захоронения. Трое с каждой стороны. Ступали очень медленно, едва передвигая ноги, словно считали шаги. Так пожелала жена усопшего. 
Остановились перед свежевырытой могилой. Установили гроб рядом с могилой на стулья

Прежде кладбище было не особо приглядным, каким-то голым, словно пустырь, но в последний десяток лет, на глазах стало хорошеть. Пробурили скважину, вода пошла. Можно поливать деревья, цветы. Теперь кладбище летом – зелёный остров. Тополя растут, берёзки, сосны. Кому, какое дерево любо. Весною цветут черёмуха, сирень.
Прямо перед ними картинно выставился черный мужик в расстегнутой на волосатой груди рубахе. Второй сидел на сваленном памятнике и курил, сплевывая в невидную отсюда яму, третий стоял в яме по грудь, глядел на подошедших людей.
— Покойник, он что? – Говорил работник кладбища. – Покойник любит, чтобы могилка была у него не узкой и не широкой, а как раз. Чтобы гробик его опустился, ноги оказались не выше, чем голова. Иные, конечно, делают кое-как, а мы, моя милая, люди привыкшие. Мы все делаем хорошо! – с легким металлическим щелканьем раздвинул сверкнувший на солнце метр. – Два метра туда да метр вон туда, оно как раз на могилку и хватит!
— В нашем деле тоже, должна быть наука! – продолжал рассуждать бригадир могильщиков. Выроешь ямочку сикось–накось, без технического расчета, и все пропало! Родственники умершего встанут на край могилки, осыплется вниз земелька, тогда уж, моя милая, поправить трудно! Кладбище – объект серьезный...
Он спрыгнул в яму и начал  выбрасывать землю. Минут через десять раздался крик.
— Готово! Кто тут у вас главный? – крикнул мужчина, тяжело вылезая из ямы.
— А вы сомневались, – сам бы полежал, да дел много!..
Началось прощание с покойником. Клава вынула из кармана батистовый платок и флакончик с нашатырным спиртом. Платочек очень часто подносила к глазам, а спирт на ватке к кончику носа. Но справедливость требует сказать, что роль Смирновой исполнена безупречно. Она сделала все, что могла сделать – по совести.
Михаил – председатель профсоюза поднялся на свежий глиняный холмик. Оркестр прекратил игру. Он хотел сказать несколько слов на прощанье, как можно сердечнее и красивее. Как того была достойна жизнь ушедшего человека. Но слова словно убегали от него,  никак не мог он собраться с мыслями. Начал свою речь нерешительным, дрожащим голосом:
— Дорогие товарищи... Сегодня наши сердца окутаны трауром. Мы провожаем в последний путь одного из работников нашего цеха…
Слова складывались с трудом, словно прорывались сквозь горло. Впервые Михаил говорил перед могилой уходящего сотрудника на вечный покой.
— Простились, – сказал второй, полез к гробу с молотком в руке.
Гроб накрыли крышкой, застучали молотки.
Рабочие работали быстро, молча, не останавливаясь.
Все столпились молча. Постояли, постояли, наклонив головы, стали на полотенцах опускать гроб в могилу. Как опустили гроб, старшая дочь покойного дернулась вперед, закричала, запричитала диким голосом, за нею запричитала и младшая, подскочила к самому, краю могилы. Мужчины отвели их за плечи от края могилки.
Засыпали могилу землей, сверху положили венки из искусственных цветов, перевязанных черными лентами.
— Да вы не расстраивайтесь, – сказал опять тот, кто заколачивал гроб. – Через пару месяцев земля даст осадку, подсыплете, и можно памятник ставить.
Как во сне промелькнула тяжелая церемония похорон. Все ходили, двигались, хлопотали, но как-то машинально, не давая себе отчета, зачем и к чему исполняют они все эти обряды, обычаи, помня только одно, что все это нужно, всегда это бывает так.
Дочери успокоились, засуетились, подбегая к одному, к другому из стоящих знакомых вокруг:
— Вы придете? Придете? Приходите, пожалуйста, – говорили они.
На поминках мужчины, как и перед выносом покойника, толпились на улице, переговаривались, покуривали в ожидании трапезы.
Позвали с улицы мужчин. Все сели. Старшая дочь покойного сказала:
— Помянем нашего отца.
Все встали. Не чокаясь, разом выпили, сели, принялись молча закусывать. Еще много раз вставали, пили, садились, ели, говорили о достоинствах покойника.
— Со смертью коллеги – сказал председатель профсоюзного комитета – словно что-то умерло во мне самом. Неужели этот день похорон так и будет жить во мне до последнего часа? Или я не могу, не хочу от него отделаться? Вместо того чтобы взяться за что-нибудь, заняться делом – ведь всегда можно найти себе дело, всегда можно еще что-то притащить в свое гнездо, – я спрашиваю себя, – зачем? Что от этого изменится? Все ли, что я делал до сих пор, действительно нужно, или это были просто так, детские забавы, которые сам себе выдумывал, чтобы жизнь не казалась пустой. Эти сомнения растут во мне, подшибают под самые коленки: они шепчут, ничего уже больше не сделаю и не надо ничего делать, и так предостаточно. Впервые меня мучают сомнения – видно не к добру! – никак не отпускают. Я уже ничего не хочу, только дышать теплым вечерним воздухом, провожать глазами багряное солнце.

ГЛАВА  XXII

Чащин начал устанавливать круг знакомых покойной Эльвиры Зайцевой. Узнал фамилию ближайшей подруги, вызвал ее к себе на допрос.
Сотрудники ценили искусство допроса Чащина, вел с большим тактом, глубокой проницательностью: если бы, например, свидетель что-то знал, но забыл или видел, но не запомнил, следователь все равно вытащил бы из него каждую мелочь.
Он расспрашивал о голосе, манерах, как был одет подозреваемый. Словом, задавал вопросы, делал это деликатно, осторожно, не желая утомлять и раздражать своего собеседника.
К нему по коридору этажа шел посетитель, вернее – посетительница. С первого же взгляда приглашенная; женщина оставляла впечатление уверенности в себе.
Она оказалась красива, как молодая пышная ель при лунном свете. Волосы длинные, темные, словно тени, отбрасываемые елями на Черную речку, а глаза – будто освещенные солнцем голубые омуты, в которых отражается зелень берегов.
Следователь уставился на женские ноги, не сводил с них глаз, неожиданно до него дошло, что женщина очень соблазнительная. Красивые бедра, хорошенький круглый зад, полные груди, а ноги… Они покачивались под юбкой вверх – вниз, иногда замирали, потом дама меняла позу, покачивание продолжалось. Он смотрел, как мышцы голеней то напрягались, то расслаблялись, то снова напрягались, а по-летнему загорелая, гладкая, блестящая кожа, туго обтягивая мышцы, подчеркивала их, они словно бы жили собственной жизнью. Посетительница встала, прошла от двери к столу следователя. Сергей Петрович встретил ее взглядом, следил, как при каждом шаге напряжение пробегало от стоп к бедру, как мышцы жили под загорелой кожей. Женщина стала покачивать ногой, его взгляд сам собой скользнул вниз. Смотрел на ее ноги, бедра, высокие острые груди, потом взглянул на лицо и тут только обнаружил, что она тоже смотрит на него. Чащин отвернулся. Посетительница смотрела с чуть удивительной усмешкой.
— Вот стул. Садитесь.
Женщина сделала это очень элегантно, без тени флирта, положила свои ноги одна на другую, почти как этого требовала классическая поза, одернула подол своей юбки, улыбнулась ему.
Смутилась, пыталась скрыть это напускной развязностью. Села напротив Чащина, молча закурила. То же самое делал он. Так прошло несколько минут. Наконец, подняла глаза, расправила плечи.
Перед следователем сидела «бабенка» из тех, что заполняли модные рестораны, казино, а вечерами совершали по центральной улице города медленный променад – парад выхоленных, раскормленных, разодетых самок.
В наше время, когда проститутки, где бы вы их не встретили, больше похожи на моделей года, нежели на представительниц  древнейшей профессии.
Внешность этой женщины поразительная. Ее одежда, осанка, походка, застывшая улыбка – все говорило столь же недвусмысленно, как если бы у нее на груди висела табличка со словами: «Я – ПРОСТИТУТКА»
— Тяжело начинать этот разговор, тем более с мужчиной.
Последние слова несколько удивили Чащина, но в лице у него ничего не изменилось.
— Вы сейчас поймете почему. Хочу заметить без всякой лести, разумеется, – лицо собеседницы, словно по команде стало улыбчивым, – вы вызываете доверие.
Сергей чуть улыбнулся. Начало было интересным.
— Ваше имя, отчество?
— Галина Ивановна Петровская.
— Вы, конечно, были подругой Эльвиры Зайцевой?
— Да. 
Следователь продолжал беседу. Очень скоро выяснил, Галина дружила с Эльвирой.  Постепенно, шаг за шагом, перед следователем вырисовывалась жизнь Эльвиры, ее интересы, воспитание, даже первый роман. Галина устроила Эльвире аборт. После посещали дом свиданий. Получали хорошие «бабки», чаще в долларах.
 — Успокойтесь, Галина Ивановна. О нашем разговоре, никто не узнает, вам ничто не грозит.
В настоящее время существует ещё одна форма проституции, когда сутенер не нужен. Это когда девушка находит себе пожилого друга. 
Галина Петровская ушла.
Состоялся разговор с гражданкой Петровской. В недалеком прошлом она дружила с Эльвиры Зайцевой.
Можно ли двух женщин в таком ремесле назвать подругами? Скорее компаньонки. Сообщницы в деле, где предаются, продаются честь, любовь, преданность, достоинство, молодость. Здоровье свое и своих детей, и тех, что есть, и тех, которые будут.
Следователь вытянул руки, положил их ладонями вниз на стол, и несколько раз сжимал, разжимал пальцы. Он вспомнил, как несколько лет назад прокурор, теперь уже бывший, безапелляционно заявил Чащину: «Профессиональной проституции у нас нет». Дальше по формуле: есть люди, не желающие жить в ладах с гуманнейшими законами. Есть просто распущенные женщины, в большинстве – алкоголички. А ведь они говорили вдвоем, в доверительном тоне, как бы по душам, когда некоторые вещи можно было бы называть своими именами. Чащин тогда с горькой усмешкой заметил: профсоюза нет, налоги не платят. На что прокурор резко парировал, что подобные рассуждения оскорбительны для россиян.
Вызвали музыканта из ресторана для опознания.
— Я должен допросить вас в качестве свидетеля.
Следователь разложил на столе фотографии.
Музыкант аккуратно, одну за другой брал фотографии и внимательно рассматривал их.
— Пиши. Музыкант положил фотографии на стол. – На фотографии под номером три мною опознан человек. – Он посмотрел на Чащина, чуть заметно усмехнулся краешком рта. — Пиши. Мною опознан человек, который был в ресторане с, этой самой, убитой, как передали по телевизору, Эльвирой Зайцевой.
Поставлена нелегкая задача: найти убийцу среди многотысячного населения.
Машина уголовного розыска раскручивала свое гигантское колесо.
Дни тянулись за днями, оперативники отрабатывали одну версию за другой, но дело не двигалось. Оперативникам стало казаться, что все их труды напрасны, – версии отпадали одна за другой. Описание подозреваемого, которые оставили свидетели, не подходило к ранее судимым за такое или подобное преступления. Кто недавно вышел на свободу. Среди жителей ходили всякие фантастические предположения относительно Эльвиры. Говорили даже, что её мог убить из ревности любовник.

ГЛАВА  XIII

Побродив часа два по окрестным местам санатория, Власов пришел в комнату.
В широко раскрытые окна светит солнышко. Лучи летнего солнца режут перламутровыми полосками по стеклам окон, бесшумно скользят по занавескам. Они упираются в стену. Непонятный узор тлеет угасающим светом неизвестного сказочного мира. 
Несколько дней Власов не появлялся на танцах, ни с кем не знакомился. Днем бродил по окрестностям санатория, иногда выезжал в город, а вечерами читал газеты. 
В один из вечеров зашел в ресторан. В зале гремел оркестр, посетители энергично танцевали в сизом облачке дыма. Кондиционер, работающий на полную мощность, не успевал  высасывать облака дыма. Столики в ресторане почти все были заняты. Одна из посетительниц танцевала красиво, извивалась, словно змея, как раз посреди зала. В тот момент, когда вошел Власов, она демонстрировала заключительную часть танца. Закончила танцевать, села за столик.
Жизнь в ресторане, в особенности вечером, бурлит, кипит, как в котле вода.
Дмитрий остановился перед столиком дамы, около той, что танцевала, улыбнулся широкой дружеской улыбкой. Женщина улыбнулась в ответ чуть натянуто, но, не пытаясь скрыть интереса.
— Он вас подвел, – сказал Власов, склонившись над ней. Дама почувствовала, как взгляд подошедшего скользнул в глубокий вырез платья, подалась назад с некоторой тревогой и внутренним трепетом. Я наблюдал за вами, вы отлично танцуете.
— Спасибо.
— Время и женщины не должны ждать. Позвольте занять его место, составить вам компанию. Красивые женщины не должны быть в одиночестве.
Танцовщица  притворилась, будто колеблется.
— Ну, не знаю. Я... мы с вами не знакомы, не правда ли?
Подвинул свободный стул, сел за столик. Сделал не навязчиво, а легко, непринужденно, не сводя с дамы дружеского взгляда.
Продолжая застенчиво улыбаться, мужчина посмотрел даме прямо в глаза. Знал, что в отношении некоторых женщин его взгляд обладал гипнотической силой.
Очень интересный мужчина – решила она.
— Не пришёл друг. Легко исправить. Я – Виктор Смирнов – представился Власов. А вас как назвали родители?
— Джулия.
— Теперь мы знакомы. Как просто, верно? Давайте выпьем. Что будете пить? – спросил Власов.
— Я уже напилась, наелась, мне ничего не надо, – запротестовала Джулия, избегая  его взгляда.
Дама увидела, как он щелкнул пальцами, подзывая официанта, тот быстро пришел принять заказ. Через несколько минут заказ был исполнен. Они выпили за знакомство за то, чтобы ни кого и ни когда не посещало одиночество.
Разговор с мужчиной, откровенное выражение его глаз, выпитый коньяк, звуки танцевального оркестра перенесли Джулию в те волнующие дни, когда она действительно «давала жару».
Оркестр заиграл цыганочку. Собеседник улыбнулся, сдвинул стул, пригласил даму. Топнул легонько, прошел еще немного вперед, пока музыка играла медленно, пустился в пляс, а дама кружилась возле него, словно перепёлка.
Гибкая, как змея, изящная, грациозная, порой охватывало ее какое-то бешенство, чем дальше, тем все ярче, выпуклее, страстнее, быстрее принимала позу за позой, так что он не успевал следить за нею. Надо сказать, ее точно подхватывало вихрем общего, восторга, уносило куда-то далеко–далеко. Она жила одной жизнью, дышала в эти минуты одним сердцем со всей этой толпой. Закидывала руки назад, словно с отчаянием, отбрасывалась, опрокидывалась, чуть не касаясь плечами пола. Вдруг стремительно взвивалась, как стрела, вилась во все стороны, точно спасаясь от пчелы. Ловила бабочку, летавшую над головой, изумляя мимикой живого, выразительного лица. Импровизация жестов и движений. Все смотрели на танцовщицу, доходили до исступления. Ей орали, что-то неистовое, кружившее ей голову, ее эластичным мускулам придававшее необычайную даже для нее гибкость и силу.
Партнер подхватил даму на руки, стал плясать вприсядку.
Закончился танец, сели за стол. Посетители ресторана громко аплодировали им.
— Боже мой, до чего же у тебя сильные ноги и руки...
— А ты тоже хороша.
— Почему ты не женат? Такой сильный и ловкий парень!
—Не хочу ни от кого зависеть.
Оркестр заиграл вальс, он пригласил Джулию на танец.
Они кружится упоенно, такая легкость и уверенность.
— А ты хорошо танцуешь… – Голос был низкий, и у партнера сладко екнуло в груди.
— Стараюсь!..
— Чего ради?
— Хочу вам понравиться!.. Это возможно?
— Кто знает. Видно будет.
Праздники пролетают мгновенно, – счастливый гвалт ресторана гаснет почти моментально, только-только начавшись, проносится по нашим душам со стремительной скоростью самого скорого из скорых поездов.
Закончился вечер, посетители ресторана стали расходиться. Шумной толпой выходили из ресторана. Кто шел пешком, а кто решил ехать на машине.
Власов решил проводить Джулию.
Пока ждали машину, Джулия показала Власову на небо, там светила яркая, чистая луна:
— Какая полная, яркая луна. Говорят, что в полнолуние некоторые люди сходят с ума. Может быть, я тоже сошла с ума, что еду с вами.
— Поедем ко мне? – предложил Власов.
— Но ненадолго, – согласилась дама, немного подумав. – Я провела свой отпуск в одиночестве, нежилась на солнце, вдыхая ароматный воздух, сидя под деревьями, или гуляла по лесу, собирала цветы, любовалась видами гор.
Двери санатория были открыты, а дежурной на месте не было. Они тихонько прошли в комнату.
У тебя глаза прямо–таки сверкают… – шепнул Дмитрий. Шепот прозвучал иначе, чем раньше. 
— У меня действительно красивые глаза?
— Да, очень красивые.  Поверь мне, дорогая.
Последние слова сорвались с губ Дмитрия как-то сами собой.
— Когда мы совсем близко друг к другу, у меня глаза закрываются, – сообщила Джулия
— А ты не закрывай их.
— Тебе очень хочется в них смотреть?
— Очень.
Они невольно приблизились друг к другу. Джулия прошептала:
— Дай честное слово, что хочешь только посмотреть в глаза.
— Честное слово.
В её глазах  был удивительно мягкий блеск, они казались темными, почти черными. Глядя в эти глаза, Дмитрий убедился, что не сможет сдержать слова и попросил:
— Верни мне мое слово.
— Я боюсь, – призналась Джулия.
— Тогда уходи.
— Я не хочу.
Дмитрий чувствовал, как что-то становится сильнее его. Схватил даму в объятия. Ему показалось, что она не старается от него вырваться.
— Возьми меня на руки, – попросила она. – Положи на кровать… – прошептала так тихо, что он еле расслышал. Губы женщины были у самого его уха, иначе и не услышал бы. – Только не делай мне больно.
Дмитрий нежно опустил Джулию на кровать, пружины чуть скрипнули. Оба так испугались, как будто в комнате раздался выстрел. Хозяин комнаты хотел лечь рядом, но Джулия попросила:
— Не надо... Сядь на стул. Тогда ты будешь видеть мои глаза, а я – твои. Ведь глаза – это самое главное.
Власов осмелился поцеловать даму. Она ответила на его поцелуй. Поцеловал её во второй, в третий раз, дама все теснее сплетала руки вокруг его шеи, он чувствовал себя счастливым.
Притянула лицо Дмитрия к своему полуоткрытому рту, принуждая касаться ее губ и полузакрытых глаз. Но, всеми силами прибегая к всевозможным ухищрениям, оставляла ему свободу действий, чтобы мог считать себя завоевателем. Ее волновали сильные руки соблазнителя. Его тяжелое дыхание,  пальцы, которые вели борьбу с ее платьем и тонкими кружевами белья; она хотела упиваться как можно дольше сладостью борьбы за свое тело, хотя знала, что это наслаждение женщина с мужчиной может испытать в полную силу лишь в первый раз. Джулия Новок больше не могла сдерживать себя. Устремилась ему навстречу. Тут на них изверглась стихия, подобная той, что обрушивается, когда снимают щиты и открывают затвор над отводом, скрытая сила воды раскручивает водяное колесо... Дмитрию показалось, что провалился в пучину.
Джулия трепещет в забытьи, точно опоенная невидимым дурманом. Вся, слово почка на дереве в весеннем своем пробуждении.
Власов схватил ее нежные, слегка загоревшие руки, прильнул к ним губами. Они такие мягкие, теплые, от них струился такой тонкий, опьяняющий запах! Он покрывал жадными поцелуями эти податливые руки, душистые ладони, длинные, изогнутые пальцы... Потом перешел к запястьям, губы его скользнули вверх, к локтю.
Джулия слабо сопротивлялась, пыталась вырвать руки и снова уступала.
Он задыхался от любви: словно в самом центре его существа было пустое пространство, место, свободное для неистовой нежности, которое необходимо было заполнить ею одной, пустота, которая всасывала ее, вбирала в себя, как жадно вбирает воду пустой сосуд. С закрытыми глазами, Новок лежала в объятиях, позволяя ему заполнять собой вожделеющий вакуум его сердца. Счастливая своей пассивностью, своей податливостью, его нежной настойчивой страстью.
Из пылкого возлюбленного партнер сразу же превратился в опытного соблазнителя, озабоченного поддержанием своей репутации и новыми амурными победами.
Она вновь в объятиях. Закрыв глаза, замерла, безвольная, в крепком кольце его рук, прильнув к его сильному телу.
— Я люблю тебя, Джулия.
— Я так счастлива. Поцелуй меня, «Виктор», – вдруг шепнула она и от, прикосновения его губ сладостный трепет пробежал по коже. Партнерша прильнула к нему, обвила руками его крепкое, упругое тело. У ее щеки бешено пульсировало, словно живя само по себе, его сердце. Ей стало жутко, как все таинственно и страшно! Но страшно влекло к себе, словно темная пропасть, в которую так и тянет прыгнуть.
Словно по волшебству, на лице  дамы заиграл румянец, в потускневших глазах вновь вспыхнули золотистые огоньки. Под тронутой загаром кожей ощущалось ликующее биение горячей крови. Все ее соблазнительно похорошевшее, гибкое, налившееся жизненной силой тело дышало радостью бытия.
Это был их последний совместный вечер.
— Милый, никогда в жизни мне не было так приятно, как с тобой, – раздавалось утомленное и счастливое бормотание.
Власов повернулся на бок, приподняв голову, посмотрел на Джулию. Веки ее почти сомкнуты, а полуоткрытые губы застыли в блаженной улыбке. По подушке разметались длинные волосы, полные груди с удивительно маленькими розовыми сосочками мерно вздымались в такт глубокому дыханию.
Глаза партнерши раскрылись и пристально, с каким-то исступлением смотрели на него.
— Знаешь, милый, когда ты у меня внутри, такой сильный, горячий, я как будто умираю. Этот процесс с тобой мне нравится, – задорно улыбнулась. – Всегда этого хотела, даже когда была совсем маленькой девочкой. Мысль об этом возбуждала меня. Ты настоящий мужик, – взяла его за руку, в ее глазах мелькнула тень.
— Я буду скучать по тебе. Мне уже за двадцать пять. А я все одна и одна. Нет, не думай, знакомых у меня много, есть и такие, которые ухаживают за мной. Никому из них сердце не отдала. Сейчас вот все чаще и чаще думаю: а что, коли так и останусь одна навсегда.
Немного поговорив, они заснули.
Власов проснулся, как от толчка. Посмотрел на окно. Потом, довольно улыбнувшись, взглянул на лежащую рядом даму. Лицо ее было безмятежно, волосы разметались по подушке. Наклонился, нежно поцеловал ее обнаженное плечо. Джулия открыла глаза, сна в них не было. Дмитрий подошел к окну, распахнул шторы, ткнул раму, в комнату ворвался прохладный воздух.
— Какой прекрасный денек! – восторженно произнес он, выглядывая из окна.
— Который час?
Дмитрий негромко рассмеялся.
— Вот и я думаю, который. Я забыл часы завести.
— Тебе хорошо со мной? 
— Да. Что-то пить хочется, – улыбнулся партнер. Через минуту подошел к кровати с бутылкой минеральной воды и двумя стаканами.
— Тебе плеснуть?
— Давай, – тихонько засмеялась, допив воду, поставила стакан на тумбочку, в два прыжка оказалась в ванной комнате.
Выходя из ванны, посмотрела на себя, в большое, в полный рост, зеркало. Грудь была крепкой, может быть, потому, что никогда не была чересчур большой, животик оставался почти плоским и аккуратным. Но главным достоинством были глаза – большие, светящиеся внутренним потаенным светом. Неожиданно без всякой причины глаза наполнились слезами. Она рассердилась на себя.
Партнер понял, все кончилось, именно в тот момент, когда осознал, ему будет плохо без этой женщины.
— Тебе надо скоро уезжать? – спросил он.
— Завтра.
— Тогда сегодня весь день и всю ночь мы будем гулять вдвоем.
— Хорошо, – помолчав, ответила она.
Прижал ее к себе, почувствовал мокрую от слез щеку. Долго сидели, не произнося ни слова. Потом сходили в кафе, побродили по тропкам санатория, снова посетили кафе.
— Покажу тебе санаторий, – сказала Джулия, когда вошли они в стройную рощу, где играли блики света. – Ты еще, наверное, не видел.
Джулия обернулась через плечо, Дмитрий почувствовал, как она ему нравится. Идя следом, он смотрел на светлые волосы, узкие плечи, на очень женственную фигуру, со вкусом сшитое платье. А она все шла и шла, грациозно наклоняясь, проскальзывая под свисающими ветками, то вспыхивая в солнечном блике, то снова скрываясь в тени, перепрыгивая через журчащие лесные ручейки.

ГЛАВА   XXIV

— Люблю природу, – заговорила Джулия. – Природа – моя самая большая слабость. Ты чувствуешь, какой запах идет от земли? Ах, этот запах прелых листьев и грибов! Прелые листья я, правда, не люблю, но грибы люблю ужасно. Послушай, лягушки, – Новок крепко схватила его за руку, они остановились, опустила голову ему на плечо. В таком положении они некоторое время слушали, как в болоте под кувшинками квакают лягушки.
— Я лягушек люблю, – проговорила совсем тихо, когда они двинулись дальше. От деревьев, растущих на низких холмах, пахло смолой, над песчаными склонами дрожал нагретый воздух. Глаза Джулии сияли в солнечном свете. Они шли обычной дорогой, спорили насчет гриба, который недавно видели: Дмитрий назвал его губчатым грибом, а Джулия уверяла, что это боровик, хороший съедобный гриб.
Таких глаз он никогда еще не видел. У неё глаза необыкновенные. Так казалось ему.
Джулия прижалась к Дмитрию, так близко, что он ощущал на своей груди тепло ее груди. От этого у него закружилась голова, он зажмурился. Положила руки ему на плечи. Ее руки некоторое время лежали на его плече, потом нервно задрожали, пальцы согнулись и разогнулись, затем руки соскользнули и повисли. Тут Джулия проговорила каким-то неестественно глубоким и хриплым голосом:
— Пошли.
Они пошли в лес. Ее глаза светились радостью. Медленно направились по тропинки, ведущую в чащу леса. Пока шли по тропинке, она вытерла помаду с губ бумажной салфеткой, потом, скомкав в мягкий квадратик, бросила в ручей, следила, как он покачивается на воде. Власов взял её под руку, пошли дальше в лес.
Дама шла рядом, опустив голову, почти приноровившись к его неспешному шагу. Они касались друг друга плечами, он покосился на нее, – не хочет ли Джулия заговорить, но она все так же задумчиво поджимала губы. Зашли в самую глухую часть леса, ей стало страшно, но она же была не одна.
Солнце уже близится к закату. На юге и на западе небо подернулось пестрой дымкой. На вершине хребта облака сомкнулись и засверкали всеми цветами радуги: соломенным, багровым, кирпичным, медным, бирюзовым, рубиновым, фиолетовым и розовым. Кажется, что сказочная жар птица распростерла над землей свои огромные крылья.
Смотрели на небо, слушали ночь. Величавый звездный шатер, казалось, колыхался перед их глазами.
Солнце зашло за горизонт. Вскоре появилась луна
Свет от луны пробивался сквозь деревья. Земля вокруг будто заворожена, неподвижна, покой и тишина. Казалось, луна одновременно со светом изливает из себя хрустальную воду и любовь.
Деревья повисли дырявым шатром, меж веток виднелись звезды. Они казались висящими над самими горами, совсем близкими к этой засыпающей земле, их трепетный свет точно сливался с неподвижным лунным светом, придавал ночи неуловимую живую прелесть и особенную ясность. Даже вдали различали  лоснящиеся бревна, и черные тени за ними.
Необъятно огромное ночное небо. Немыслимое количество звезд.
— Ты думаешь, что луна, – объясняла Джулия, – которая восходит на небе, всегда была такой? Нет. Старые люди помнят, что не было на ней ни пятнышка, ни тени, светлая, чистая, как только что вымытая тарелка.
Лесная тишина, одинокий крик птицы – все наводило Власова на мысли о людях, которых встречал.
Они остановились возле большого поваленного дерева, сели на это дерево. Власов молчал, глядя на нее.
— Но если я не ошибаюсь, женщина имеет право выйти замуж в любое время, не зависимо от возраста. Но лучше когда ей лет 22- 25. Сколько мужчин у тебя было до меня?
— До тебя – один. 
— Тогда расскажи мне о нем.
— Давай не будем говорить об этом.
Вдруг на Власова что-то нашло. Он переменился в лице. Глаза налились кровью. Встал, подал руку Джулии. Трепещущая, она тихо стояла, подняв лицо к звездам. А её глаза. Такими он их никогда еще не видел. Этого блеска, этого выражения преданности… Порывисто схватил её, обнял, привлек к себе, стал целовать, шепча прерывающимся от страсти голосом. Она стала вырываться из его объятий.
— Нет, нет, нельзя, прошу тебя, прошу!
Голос её дрожал; она просила, настаивала, в её словах чувствовалась сильная воля.
— Я должна идти, должна. Отпусти меня!.. Уходи, прошу тебя, уходи! – дрожа, настаивала  Джулия, но тут же сама бросилась к нему на шею. Власов чувствовал, как её душат рыдания.
Прижал к стволу дерева, стал неистово целовать. Снял с себя галстук, связал им ей руки. Джулия попыталась сопротивляться. Снял ремень, привязал им её ноги к дереву. Вынул нож. Она увидела нож, в следующее мгновение стальное лезвие вонзилось в ее тело, оно вонзалось и вонзалось, кромсая нежное женское тело. Кричать она не могла, в ее рот он засунул кляп из своего носового платка, лишь крупные слезы лились из глаз, молящих о пощаде. Жертва стала задыхаться.
Убийца глумился над очередной своей жертвой, получая от этого патологическое наслаждение.
Мёртвое тело положил под бревно, на котором они сидели.
Умылся в ручье, пошел в санаторий.

ГЛАВА  XXV

Волков пришел в санаторий. Лег в кровать, томился в постели без сна. Просмотрел вечерние газеты, но в памяти ничего не осталось. Смутные, неотвязные мысли, воспоминания, огорчения, планы, надежды лишали его душевного покоя. Уже несколько раз гасил лампу и вновь ее зажигал, желая проверить какой-то чудодейственный расчет. То, надеясь освежить в памяти одну из сцен,  чтобы лучше разглядеть какую-то подробность на огромном портрете, нежно и лукаво смотревшей на него со стены над кроватью. Небольшая грудь, женщины на портрете, казалось, застыла в сладострастной неге, а лицо улыбалось с девственной, но притворной невинностью. Вспомнил все, что приносили ему трудные дни его молодости. Сейчас хотел бы перечеркнуть кое-что в тех днях, но память неотвратимо возвращает именно то, что он хотел бы забыть.
Нельзя забыть свои сомнения, переживания, даже если они лишены всякого смысла. Может ли человек сказать: «Вот сейчас, в эту минуту, кончается часть моей жизни» – и не рассматривать свое существование как неразрывное целое, пересечение линий как нечто такое, где развязка опережает начало? Может ли он решить свою судьбу? Если оказался в положении, не имеющем выхода. Когда наши наблюдения, чувства, память – все то, что мы собой, в конечном счете, представляем, – не допускают ошибок. Другие сумели это сделать, – во всяком случае, пытались, – а он не смог.
Власов не находил ответа на тот вопрос.
— Почему мне не дано ощутить настоящее счастье, когда слышишь биение родного сердца рядом? Когда можно все время смотреть в любимые глаза?.. Я стою на пороге неведомого будущего, которое властно заставляет меня думать и думать. Видимо, так уж устроен этот мир, в котором за каждым поворотом открываются все новые и новые неожиданности – думал он.
Изнеможение и слабость постоянно проходят, но вместо них появляется другое: нервность, нигде не дающая покоя. Нынче же какое-то непонятное побуждение мучительно гонит его с места на место. Даже в полночь, когда всё, кроме голосистых лягушек, отходит ко сну, когда мерцают фонарики последних светлячков, освещая позднему путнику дорогу в кустарнике, он, лишенный сна, встал с кровати, кутаясь в одеяло, вышел на балкон под звездное небо, слушал, как беспокойно колотиться в груди сердце. А стоит лечь в постель, взор его снова неотступно влечется к тем белесым пятнам, которые пишет на стене свет фонаря, проходя через пышную зеленую листву.
Власов смотрел и смотрел на эти пятна, словно они объяснят, почему у него напряжены нервы, щемит сердце. Начинает считать удары тикающих на столе часов, пробует сосредоточить мысли на чем-либо одном, пытается заставить себя заснуть.
Но как только он закрывал глаза, видел слабый румянец лица Джулии Новок. Ее прекрасный взгляд и улыбку, с которой она словно ждала какого-то чуда: ощущал ласковое прикосновение ее рук, видел, как она задумчиво погружает пальцы в свои локоны на висках, слышал ее печальный мелодичный голос, созданный для любви и сладких тайн. Невозможно представить, что эти руки, голос и эта нежность канули в Лету,
Утро следующего дня было теплым. В разрыве облаков то и дело показывалось солнце. Здание санатория то погружалось в полумрак, то наполнялось солнцем. Тени временами росли, словно волны прибоя, надвигались на дома, поглощая их и землю. Так бывает, когда дышишь на зеркало, оно покрывается пеленой, а затем эта пелена медленно сходит. Так бывает, когда туман наступает на землю с моря, он то заволакивает ее, то высвечивает бухточки, мысы, заливы.
Над санаторием еще кружился густой туман, но солнце уже разорвало его на пухлые ватные клочья, разбросав под ними красноватые, огненные блики. Будто несметные орды кочевников подошли и разожгли повсюду бесчисленные дымящиеся костры.
Убийца лежал в кровати. Глаза широко раскрыты, но он ничего не видел. Ему не хотелось поворачивать голову к окну, не хотелось видеть, какой стоял день, видеть небо и зеленые листья.
Немного полежал, потом перекувыркнулся в постели, встал, подошел к окну.
Наполнил ванну и долго в ней лежал. Поднялся из ванны, принялся бриться.
Тщательно пригладил волосы, долго стоял перед зеркалом, осторожно массировал лицо, смотрел на свое отражение, свою улыбку разглядывал все же не без удовольствия. Вот если бы мог улыбаться на собственную улыбку, в данную минуту ни за что не отказался бы от такого редкого развлечения. Но волей-неволей приходилось ограничиваться самой обыкновенной улыбкой.
Вышел из ванны, взял из холодильника сок и принялся жадно его пить.
Из гардероба достал костюм, сорочку, галстук. Оделся, ещё раз посмотрел в зеркало.
Поехал в город Братск, где жил Крутов. Хотел встретиться с ним, но не дома, а где-нибудь в укромном месте, так, как бы случайно, без предупреждения и чтобы ни кто об этом не знал.

ГЛАВА  XXVI

Джулия вовремя не приехала из санатория домой. Мобильного телефона у нее не было. Родители заказали с ней переговоры, но на переговорный пункт Джулия не пришла. Мать Джулии обратилась в полицию, рассказала, что дочь не вернулась из отпуска, куда-то бесследно исчезла.
— Дисциплинированная дочь, каждую неделю звонила домой, сообщила, когда приедет, взяла билет на самолет, но не вернулась. Что случилось дальше, что произошло с ней на отдыхе в последний день?
Заявление было принято, начался розыск Джулии Новок.
После к следователю пришел Игорь – жених Джулии – сообщил, что если бы она, надумала уехать с места отдыха, то обязательно позвонила ему или послала телеграмму.
Но почтовый ящик был пуст. Соседи сказали, что с телеграфа никто не приходил.
На другое утро известий тоже не было. Игорь позвонил на почту; ему ответили, что телеграммы нет. Он попросил почтового служащего сообщить ему на работу, как только телеграмма придет.
На работе на него навалилось куча дел, лишь в пятнадцать часов вдруг подумал о невесте. Позвонил на почту, узнал, что для него по-прежнему ничего нет.
Игорь жил в огромном доме, на пятом этаже, в однокомнатной квартире, с трехзначным номером на двери. Он приходил с работы обычно в семь часов. Брал из ящика почту. Каждый раз, с надеждой удивляясь, что ее не воруют почему-то у него, как у других. Входил в квартиру, сбросив обувь, инспектировал: пожара вроде нет, вода нигде не хлещет, газ не шипит, не воняет. Следы взломов на двери, на окнах отсутствуют, – начинал раздеваться, аккуратно вешая все на свои места. Одновременно ставил чайник. Вынимал из холодильника что-нибудь подогревать. Открывал окно, мельком глянув на улицу, брал из ванны, с полотенце сушителя, положенную туда с утра, подсохшую за день пачку сигарет. Относил ее вместе с почтой в лоджию; оставшись в трусах (дома он, как свободный человек, ходил в трусах), шел умываться. Получая от этого тем больше удовольствия, чем больше намывалось с него грязи, показывавшей в раковине степень очищения Игоря. К тому моменту, когда он уже умыт, причесан, на плите разогревался ужин, а в лоджии ждали подсушенные сигареты и почта.
Двигаясь и действуя в родных стенах, Игорь непрерывно пел обо всем, что привлекало его внимание, на ходу измышляя мелодию и прерываясь речитативами.
— Безусловно, – говорил он шкварчавшей  сковородке, – термические процессы могут зайти слишком далеко, и все сгорит. Нам это надо? Ни в коем случае! Хорош! – командовал он, выключая газ и садясь с газетами за стол. – Что тут нам пишут из горячих точек?
После чего наполнял чаем большую кружку, нес ее в лоджию, садился, закуривал, начинал читать, дожидаясь, программы «Время», – тогда он переходил на диван к телевизору.

ГЛАВА  XXVII

Чащин поехал в санаторий, где отдыхала Джулия Новок. Расспросил всех служащих, работавших в этот день, когда Джулия должна была убыть из санатория.
Работники не смогли ничего припомнить. Лишь показали оставшиеся в номере вещи, которые сдали в камеру хранения. С ней не замечали постоянного кавалера.
Сотрудники уголовного розыска передали приметы и фото Новок на телевидение и в газету.
Чащин тщательно допросил сотрудников пансионата, мать, всех подруг Джулии, выяснил подробно детали ее отдыха, с кем она общалась, проверили все несчастные случаи в городе и его окрестностях. Результаты этих трудов составили уже два тома произведенного дознания. 
Во время беседы с работниками санатория, раздался телефонный звонок. Сообщили, что в лесопарке за санаторием обнаружен труп. Следователь выехал на место преступления, где уже работала группа местных сотрудников полиции.
Работник санатория, проходя через лесок, обнаружил среди деревьев под толстым бревном изуродованный труп женщины. Он не стал близко подходить и трогать, а сразу сообщил в полицию.
* * *
Следователи видят смерть во всех возможных ее проявлениях. Видят ее среди мужчин и женщин, которые проводят свою жизнь в подвалах или в колодцах теплотрасс. Умирают по мере того, как безжалостный город высасывает из них остатки этой жизни. Видят ее среди наркоманов, для которых не существует иных стремлений, кроме одного – к наркотику. Видят смерть среди воров, грабителей, мошенников, сутенеров, те большую часть своей жизни проводят в тюрьмах. Среди уличных шлюх, эти познали утрату собственной чести. Каждый день убивают свои чувства бесчисленными совокуплениями. Видят ее среди гомосексуалистов, потерявших свое мужское достоинство, прозябающих в постоянном страхе. Среди малолетних преступников, которые живут по законам насилия и сами боятся смерти, – они убивают свидетелей для того, чтобы избавиться от страха.
Перед следователем в лесу у бревна очередное «дело», в котором надо будет докопаться до фактов, раздобыть сведения, прежде чем «дело» займет свое место рядом с другими такими же в архиве. Щурясь от яркого солнечного света, следователь подошел к криминалисту.
Фотограф то и дело щелкал спуском камеры, то изгибался всем телом, то вставал на колени, чтобы сделать снимок под нужным углом.
— Вы установили личность потерпевшей? – спросил Чащин.
— Да, вот документы в сумочке нашли, – ответил один из сотрудников.
Заглянув в сумочку покойной, Чащин наконец-то узнал, кто эта женщина. Убитой оказалась Джулия Новок, в ее паспорте значился адрес, ее прописки.
В паспорте лежали тысяча двести рублей и фотография молодого человека. В сумочке были: помада, тени для век, темные очки, расческа, записная книжка, пудреница. Упаковка жевательной резинки, массажная щетка, щипчики для ресниц. Пачка салфеток, носовой платок, бумажник, шариковая ручка, несколько пустых целлофановых пакетов.
На алфавитных страницах записной книжки имелись записи. У Новок был хороший почерк, имена, адреса, номера телефонов читались легко. Даже когда она вычеркивала старый телефонный номер, то это делалось одной ровной чертой, а под ней вписывался новый. Полистав книжку, следователь пришел к выводу, что большинство ее знакомых представляли собой супружеские пары. Помимо этого там были телефоны нескольких подруг, предприятий бытового обслуживания, парикмахерской, зубного врача, а также номера нескольких городских ресторанов, телефон Игоря. Это была самая обычная, ничем не примечательная записная книжка.
Сергей знал, что обобщение практики расследования серийных убийств, к сожалению, показывает, что нередко небрежное отношение к изъятому вещественному доказательству, в ходе осмотра, лишает следствие важнейших улик.
* * *
Осмотр места происшествия в судебном процессе также входит в категорию исследования доказательств, с тем лишь различием, что он, как следует из самого названия этой процедуры проводится вне зала суда с целью обнаружения вещественных доказательств, выяснения обстановки преступления. Результаты осмотра заносятся в протокол, который имеет ту же силу, что и документальное доказательство.
Детективные истории и уголовная хроника часто сознательно возбуждают нездоровый интерес читателей описанием всех этих малоприятных вещей, такой подход не дает правильного представления о преступлении.
Люди, сознание которых возбуждено красочным описанием трупов, нередко теряют способность объективной оценки преступления, отметая все иные формы и обстоятельства.
(В моем повествовании о деле Власова, я стремился избежать этих крайностей и поэтому не стал увлекаться пересказом протоколов осмотра трупов и показаний судебно-медицинского эксперта).
Город и санаторий жили своей жизнью, как будто ничего не изменилось: люди также ходили на работу, веселились, только вот слухи тревожили, но недолго. А центр не давал  покоя, требовал раскрытия преступления. А как его раскрыть, когда преступник неуловим? Человек – Невидимка, да и только. Центр требовал: «найти,  обезвредить ... доложить ...» Но вот как? Этого никто не мог сказать.

ГЛАВА XXVIII

На следующем совещании, прокурор Черкашин снял для чего-то очки в темной  роговой оправе, повертел в руке и одел их снова. На его добродушном лице появилась серьезная маска, сказал:
— Надо преступника как можно скорее найти. Собственно говоря, еще мы на след не напали, Никаких нитей у нас нет, одни потемки. Где убийца, – не знаем. За что убивал, – не знаем. Не имеем пока никаких доказательств и нитей для раскрытия дела. Даже нет определенной версии. Зачем и почему убили?
— Дело это громкое, – продолжал прокурор с нескрываемой досадой. – Не люблю такие. Когда весь город гадает: поймаем или нет? Со спортивным азартом гадает. С уклоном на неверие в то, что мы еще что-то можем. Газетчики следят.
— Ну вот! Расскажи, что ты думаешь об этом трупе? – обратился он к Чащину.
Задав вопрос, прокурор стал перебирать фотографии, сделанные оперативной группой. Странное чувство испытывал он сейчас. Оно периодически возникало, но не найдя выхода, постепенно затихало, успокаивалось.
С тех пор как Черкашин стал прокурором и перестал непосредственно вести расследования, как ни странно, почувствовал какое-то облегчение. Он никому не доверял эту тайну, даже своим близким. В таких вещах как-то совестно признаваться. Но иногда в нем просыпался настоящий сыщик. Ему хотелось окунуться в расследование с головой. Когда появлялась загадка, за которой крылось изощренное, продуманное до деталей преступление. У Черкашина появлялся, как он говорил, следовательский зуд. Именно таким представлялось ему дело о найденном трупе, которым сейчас занялся Чащин. Впрочем, прокуратуру просто угнетает шум вокруг этого убийства. Зубоскальство газет, раздражение общественности. Господи, раньше в этом плане было все проще, спокойнее.
Черкашин мотнул головой. Он словно отгонял от себя неприятные мысли.
— Начну с того, попросил сделать еще несколько снимков, – начал Чащин.
— Здесь вроде достаточно.
— Хочу, чтобы пофотографировали кое-какие места у бревна, где находился труп.
— Хорошо! – положил ладони на голову, пригнул ее к столу и начал осторожно массировать короткими, толстыми пальцами затылок.
— Итак, рано утром за санаторием был обнаружен труп женщины. Вот протокол допроса свидетеля.
— Мы знаем, смерть женщины наступила после двадцати трёх часов – докладывал Чащин.
Сотрудники доложили о том, что им было известно, составили план дальнейших действий, и разошлись.
Черкашин остался в кабинете один. Он знал, убийства совершаются для достижения каких-то определенных целей. В их основе лежит алчность, ненависть, жадность, месть, зависть, а иногда и страх. Как камень, брошенный на гладкую поверхность пруда, дает расходящиеся во все стороны круги, так и убийство затрагивает жизнь очень многих людей.
Убийство совершил самоуверенный как сам черт, безжалостный негодяй. Убийца хочет потрясать окружающих, – рассуждал про себя прокурор, – хочет выводить нас из себя, внушать отвращение, нарушать законы, оскорблять чувства. Хочет жить на пределе, искать только наслаждения и опасности

ГЛАВА   XXIX

Труп Джулии Новок привезли в морг города Братска. Пригласили отца – Геннадия  Васильевича Новок, для опознания, Следователь был уверен, что привезённый из санатория труп именно Джулии Новок. Все документы были при мертвой. Но так требуется, чтобы родители увидели и подтвердили, что труп именно принадлежит родителям. Это их дочь.
Геннадий Новок, маленький, худощавый человек с темно-карими глазами, лысой головой. Тридцать лет отработал анодчиком на Братском алюминиевом заводе. Угольная пыль навечно въелась ему под ногти и в кожу лица. Одет был в свой лучший выходной костюм. Похоже, как следует, вымылся в бане, однако вид у него все равно был грязноватый. Если не знать, что этот человек всю свою жизнь честно проработал анодчиком, его можно было бы принять за старого, опустившегося бомжа.
Он сидел в следственном отделе. Сергей Чащин молча наблюдал за ним. Новок только что выслушал короткую речь Бориса Китаева. Глаза его наполнились негодованием, которого Чащин никак не ожидал от этого металлурга. Чащин мысленно взвесил, не допустил ли Китаев какой-либо бестактности, но решил, что коллега сделал все как положено. Борис начал работать совсем недавно, но уже имел кое-какой опыт. Потом, как бы вы ни старались, что бы ни говорили, все равно надо было сообщить отцу о смерти дочери.
Выслушав полицейского, Геннадий Новок некоторое время сидел молча. Глаза его сверкали яростным гневом. В конце концов, брызгая слюной, он воскликнул:
— Она жива!
— Мертва. Геннадий Васильевич, – сказал Борис Китаев. – Мне очень жаль, но...
— Жива! – твердо повторил Новок. – Она жива!
Китаев повернулся к Чащину, тот резко поднялся, из-за стола.
— Геннадий Васильевич, – сказал он, – при убитой находились документы, подтверждающие, что это ваша дочь. Мы сравнили зубы покойной с той стоматологической картой, которую вы отдали в Бюро учета пропавших без вести. Они идентичны. Поверьте мне, мы никогда бы не допустили...
— Произошла ошибка, – сказал Геннадий.
— Никакой ошибки не произошло.
— Как может быть мертвой? – спросил Новок. – Приехала туда, чтобы отдохнуть. Сама мне звонила об этом. Как же она может быть мертвой? Эта мертвая девушка – не моя дочь, – твердил Новок. Это вовсе не моя дочь. Зачем вы отнимаете у меня столько времени? 
— Гражданин, – настойчиво сказал Чащин, – эта девушка ваша дочь. Пожалуйста, наберитесь мужества, постарайтесь это понять.
Геннадий злобно уставился на него.
— Вы не знаете, у нее был приятель? – спросил следователь.
— Не было.
— Вы уверены?
— У моей дочери мало было ухажеров. Она не была красавицей. У нее хороший цвет лица, как у матери, карие глаза, светлые волосы – очень приятное сочетание, но она не была красавицей. – Он остановился, поднял взгляд на Чащина и повторил, как бы поясняя свои слова: – Она не была красавицей, моя девочка.
Следователь смотрел сверху вниз на сидевшего гражданина Новок и думал, что, если металлург говорит о дочери в прошедшем времени, значит, она для него уже умерла. Его удивляло, почему  отец с таким упорством отказывался признать смерть дочери.
— Пожалуйста, вспомните, Геннадий Васильевич, она когда-нибудь упоминала имя приятеля?
— Нет, – ответил Новок. – Не было у Джулии никакого приятеля, кроме Игоря. Эта девушка – не Джулия. – Он помолчал, как бы обдумывая что-то, и неожиданно сказал: – Я хочу видеть эту девушку.
— Пожалуй, не стоит, – произнес  Борис Китаев.
— Я хочу ее видеть. Вы говорите, что она моя дочь, ссылаетесь на зубные карты, документы и прочую ерунду. Я хочу видеть эту девушку... Я вам скажу, она это или нет.
— Вы всегда ее звали Джулией? – спросил Китаев.
— Я дал ей это имя при крещении, Джулия. Красивое имя, правда? Джулия – это слишком... просто. – Он вдруг сощурился и повторил: – Слишком просто. Я хочу видеть эту девушку. Где она?
— В морге.
— Тогда отвезите меня туда. Отец должен опознать... тело, не так ли? Разве не так полагается?
Борис Китаев посмотрел на Сергея.
— Мы возьмем свободную машину, отвезем Вас в больницу, – устало произнес Чащин.
По дороге в больницу они почти не разговаривали. Все трое молча покачивались на сиденьях полицейской машины. За окнами машины красовалась нежная зелень июльской листвы. У пассажиров настроение было удивительно безрадостным и унылым. Заехали на больничную автостоянку, Сергей Чащин поставил полицейскую машину на площадку для служебного транспорта. Вылезая из машины, Геннадий Новок сощурился от яркого солнечного света и вслед за Чащиным и Китаевым поспешил в морг.
Следователям не было необходимости представляться дежурному. Оба они много раз бывали здесь. Проследовали мимо длинного ряда дверей холодильных камер, в которых лежали покойники.
— Все-таки мы вам не советуем смотреть, гражданин Новок, – сказал Сергей Чащин.
Новок его не слушал. Остановились перед дверью с номером 8. Новок молча следил за дежурным.
— Да или нет, Сергей? – спросил дежурный, взявшись за ручку холодильной камеры.
— Показывай, – со вздохом ответил Сергей Чащин.
Дежурный открыл дверь, выкатил носилки. Геннадий Васильевич взглянул на тело женщины, лежавшее на носилках. Чащин внимательно наблюдал за ним и успел заметить, как на долю секунды что-то вспыхнуло в глазах металлурга. Похоже, что отец узнал свою дочь. Китаев почти физически ощутил, как было больно сейчас этому старику.
Затем Новок повернулся к Чащину. Глаза его стали черными и непроницаемыми, как агаты, а губы сжались в упрямую, жесткую линию:
— Нет, – громко сказал он, – это не моя дочь!
Эхо от его слов разнеслось по коридору. Когда дежурный закатывал носилки назад в холодильную камеру, слышно, как крутятся ролики.
— Он желает получить тело? – спросил дежурный.
— Геннадий Васильевич? – обратился к нему Чащин.
— Что?
— Вы просите выдать вам тело?
— Что?
— Вы хотите получить...
— Нет, – ответил Новок, – это не моя дочь.
Он повернулся и пошел назад, постукивая каблуками по цементному полу.
— Это не моя дочь, – почти выкрикнул он. – Не моя дочь, не моя, не моя дочь...
Дойдя до двери в конце коридора, рухнул на колени, вцепившись одной рукой в дверную ручку, горько разрыдался. Чащин подбежал к нему, нагнулся, обхватил старика, а тот уткнулся ему в грудь мокрым от слез лицом и забормотал:
— О, Боже мой, она мертва, моя Джулия, моя дочь мертва, моя дочь...
Больше он не смог сказать ни слова. Его тело затряслось от рыданий.

ГЛАВА   XXX

В полицию прибежала женщина: – Вы знаете, я только что видела мужчину, похожего на того, которого вы ищете. Он там в кафе!
Поверить, что удача, наконец, решила повернуться к ним лицом, было практически невозможно, да и женщина могла обознаться. Но все же решили проверить.
Власов вошел в кафе уверенной походкой. Появилась официантка. Стол накрыла чистой скатертью. Он заказал солёные рыжики в сметане, – каждый гриб с пуговицу, фарфоровую чашечку кофе и сто грамм водки.
Провел в питейном заведении около часа. Выйдя оттуда, огляделся, по сторонам, двинулся по улице. Алкоголь придавал больше уверенности в себе, Власов двигался теперь легко, с расправленными плечами.
Чтобы не быть обнаруженным, оперативник держался на почтительном расстоянии,
соблюдая дистанцию. Оперативник – Сидоров заходил в подъезды во все подворотни – так меньше вероятности быть обнаруженным. Правда, если он даст подозреваемому уйти слишком далеко, то стоит тому внезапно завернуть за угол или скрыться в подъезде, то опер потеряет его. Сидоров увидел, как подозреваемый остановил такси и поехал. Опер вызвал машину, последовал за подозреваемым гражданином. Власов вышел из такси перед гостиницей и проследовал вовнутрь. Сидоров вошел в холл гостиницы, осторожно осмотрелся, подозреваемого нигде не было.
Опер подошел к лестничному маршу, поднялся на несколько ступеней вверх, вдруг увидел, что  человек, за которым он наблюдал, якобы входит в номер гостиницы, но это была не комната, а дверь туалета. Опер решил сам убедиться в подлинности подозреваемого. Пошел вперед, проклиная себя за то, что не взял оружие.
Сидоров был на полпути к двери, когда та широко распахнулась. Из нее вышел мужчина. При виде постороннего мужчины лицо подозреваемого насторожилось, а правая рука скользнула под пиджак. Опер сорвался с места и кинулся к нему.
Власов выхватил нож, замахнулся, оперативник среагировал,  перехватил левой рукой запястье нападающего, правой нанес удар в лицо. Падая, подозреваемый пнул Сидорова ногой. Противник  моментально поднялся  и набросился на оперативника. Извиваясь всем телом, опер кинулся вперед, схватил его за щиколотки, рванул на себя, подозреваемый рухнул навзничь.
Опер нанес ему боковой удар правой рукой, вложив в него всю тяжесть тела. Мощный удар пришелся в челюсть. Ударил его левой в голову, правой в перехлест в челюсть. Длинным хуком в солнечное сплетение, от чего Власов согнулся пополам, напоровшись при этом на апперкот оперативника, рухнул на пол. Глаза закатились, нож выпал из рук...
Когда очнулся и поднялся, увидел в метрах трех силуэт человека. Он впервые видел этого человека, но догадался, это кто-то из ФСБ или из полиции. Чувство полного своего бессилия уже овладело им. Руки Власова поднялись сами собой.
Появившиеся сотрудники, надели на подозреваемого наручники.
Оперативник кистью, в которой держал нож, дал знак повернуться и идти. Власов повернулся, словно так нужно, без малейшего страха за собственную персону и пошел. Ему только невыносимо стыдно находится в такой близости к мужику, который идет рядом, что их вообще что-то связывает.
Для Власова все было кончено. Он понял сразу, когда только на руки ему надели наручники. Жизнь будет продолжаться в своем обычном кипучем темпе, только он не будет принимать в ней участия.
В первый раз Власов поймал себя на лжи: раньше он всегда говорил себе, что смерть для него безразлична, расстаться с жизнью не так уж трудно; но сейчас впервые понял, как прекрасна жизнь, как хорошо жить. Что же в ней прекрасного – вечный страх, гонения, надежды, осуществления которых теперь не увидишь. Но, может быть, именно в страхе, в надежде и заключается красота жизни? Если так, то стоит жить, стоит!
— Какие у них доказательства? Предположим, они кое-что знают, но как они докажут. Может быть, бежать?.. Он оглянулся вокруг. С каждой стороны шли полицейские с автоматами в руках – бежать бесполезно.
Проходя через двор, спросил:
— Нельзя ли снять с меня наручники? Я никуда не убегу.
Полицейский рассмеялся.
— Не может быть и речи. Таким, как ты, мы не доверяем.
Стоял теплый летний вечер. Улицы были еще оживлены. Люди прогуливались, дети играли в мяч, парни стояли со своими девушками. Конвоируемый чувствовал, что все на него смотрят, сам же не глядел ни направо, ни налево, шагая рядом с полицейскими.
Подошли к большому зданию. Провожатые прошли вперед и открыли дверь. Власов вошел, за ним следовали полицейские. Командуя: «Направо! Налево! Прямо вперед!» пока не вошли в большую комнату, в которой сидело несколько человек.
Все поднялись и с любопытством разглядывали приведенного преступника. Сняли с него наручники
— Попался?
— Попался, – ответил Власов.
— Вот видишь, а думал, что вечно бегать будешь? Не поймают?
— Буду бегать, пока бегается.
— Посмотрим, как ты теперь будешь бегать.
— У вас учиться не стану.
Вошедший увидел на окне графин с водой и направился к нему. Полицейские загородили ему дорогу.
— Не шути!
— Какие вы пугливые, – съязвил Власов. – Даже к окну боятся подпустить. Хотел только напиться.
Полицейские посмотрели на графин, потом на задержанного.
— Тебя испугались?.. Иди, пей.
Власов подошел к окну, налил стакан и выпил.
— Пей еще, – после не получишь.
— Какие добрые!
Звякнул ключ, и другая дверь отворилась.
— Иди, чего ждешь?
Власов вышел. Его ждал фотограф.
— Какой красавец! – сказал сотрудник, прикладывая к груди задержанного большие цифры. – Наша коллекция увеличивается на один номер.
— Ценный экземпляр? – спросил фотограф.
— И какой еще ценный! – отозвался сотрудник. – Такие экземпляры редко попадаются. Посмотрите на его лоб и глаза – тип матерого маньяка.
— Постараюсь, чтобы вышел отлично, – добавил фотограф; подошел к Власову, взяв за подбородок, наклонил голову чуть набок, против света. – Так держи, – получится настоящее произведение искусства, на лучшей выставке не стыдно будет показывать. Так. Это один. Теперь в профиль. Чуть выше голову. Благодарю.
Сфотографировали, привели обратно. Задержанный повел себя вызывающе. В адрес полиции и вообще на систему правоохранительных органов, на существующую власть стал отпускать нецензурную брань.
Полицейские молчали, слушали, о чем говорил Власов, а он все больше распалялся,  тут вроде бы слова задержанного, хотя и обидные, без должного почтения к власти, без робости, мало что значили. Он и без того растравил бы все в себе, растратил. Ему нынче нужно было особенное душевное состояние, которое выразилось бы словами: «Говорить желаю». Власов распалил себя, а в этом состоянии сам мог подбирать слова, притирать их одно к другому не так, чтобы слабо и неубедительно, слова иной раз отыскивались вовсе неплохие, он верил им, казалось, отними их, и все в нем погаснет.
Он еще о чем-то хотел сказать, и не успел. Полицейский подбежал к нему, ударил в лицо, Власов покачнулся и мешковато осел на пол, голова его опустилась на грудь. Меж ног задержанного, падали красные капли крови. Бились одна о другую, пританцовывая и наливаясь дурной взбухающей силой, а потом растекались по полу. Власов поднял голову.
Попытался встать, но если и мог чем-то пошевелить, то только мозгами. Все остальное в нем было неподвижным и безжизненным. 
— Меня зовут Борис, сказал верзила. – В общем-то, ты мне даже симпатичен, парень, мне не хочется бить тебя…
Говоря, он сжимал и разжимал свои тяжелые кулаки. Голос его звучал глухо, негромко.
— Ты сказал, что не убивал Джулию. Но никаких доказательств ты представить не можешь, а это похоже на басни. Ты что с нами шутить вздумал?
Как и предчувствовал Волков, сейчас же последовал хлесткий удар по лицу. Вначале с одной стороны, потом – с другой. Одним из ударов пришелся по носу. Из него пошла еще сильнее кровь. Задержанный не реагировал, даже не утер кровь.
— Ладно, ты можешь меня бить, – обратился Власов к верзиле, но ты скоро поймешь, что этого я не делал. Можете меня душить, мне просто нечего сказать другого! Конечно, лучше было бы заявить: да-да, это я убил её, поскольку мне она надоела, потом я съел нож и решил отправиться гулять. Скажи я это и ты будешь доволен, но не все же тут такие болваны, как ты?!
Волков получил еще один удар в лицо, но сильнее предыдущих. И он опять не прореагировал, чтобы не доставлять удовольствия верзиле. Лишь голос его звучал громче и звонче, когда он, переводя взгляд с пола на лицо, говорил:
— Небольшая это отвага – бить человека, который не хочет тебе отвечать…
Голос его поднялся выше:
Вы ждёте от меня признаний в том, что это я убил девушку? А как я в этом могу признаться?! Я полюбил её, сильно полюбил. Для меня её гибель – трагедия. Хотел жениться на ней, если бы она согласилась. Зачем мне её убивать? Я сам хочу знать, кто убил её! А вы тут как с цепи сорвались: подавай вам доказательства! Ну, какие доказательства я могу дать? И если вы еще не лишились разума, вы должны будете мне поверить
— Вот как блюстители порядка и защитники народа? Тьфу, паскуды!
Полицейские заволновались. Они пытались поднять задержанного с пола, но Власов отказался от их помощи. Встал на ноги, покачиваясь и с трудом удерживаясь, чтобы не упасть.
— Бери его! – крикнул другой полицейский. – Тащи в курятник. Ему там наведут марафет!
— Задержанного ко мне! – потребовал следователь.
— Есть!

ГЛАВА  XXXI

Власова буквально шатало, он с трудом держался на ногах.
Войдя, задержанный сразу обратил внимание на человека за письменным столом; светлый блондин, который, даже сидя, выглядел крупным и высоким.
Чащин всегда аккуратен во всем. Он не просто следил за своей внешностью, но и одевался щегольски. Аккуратность была его страстью. Вид покосившейся картины, грязное пятнышко, легкий беспорядок в чьем-либо туалете причиняли ему подлинные мучения, не мог успокоиться, пока не восстановится порядок. Его кумирами были «Последовательность» и «Методичность». С неизменным пренебрежением относился к таким вещественным доказательствам, как следы ног или пепел от сигарет, утверждал, что сами по себе они никогда не позволят сыщику решить задачу.
Следователь взглянул на вошедшего гражданина. 
— Садитесь, гражданин Власов, – предложил следователь. – Меня зовут Сергей Петрович Чащин.
— Очень приятно.
Задержанный осторожно присел на краешек стула.
— Эге, – подумал про себя Власов, – хочет меня приручить, поймать на удочку, но пусть не рассчитывает. Ничегошеньки не узнает, ничего. Он знал, арестованный должен признаваться только в том, что полиции уже известно. Решил действовать по этому правилу.
Сергей Петрович сидел, сдвинув к переносице брови. Трудно было начать говорить при таких обстоятельствах, под пристальным взглядом следователя.
Начался разговор. Власов вел себя спокойно, с достоинством, не торопясь, отвечая на вопросы.
Следователь задавал вопросы, обязательные протокольного порядка перед водворением в изолятор временного содержания.
Чащин начал разговор с простых вопросов:
— Фамилия, имя, отчество?
— Власов Дмитрий Иосифович.
— Сколько вам лет?
— Двадцать пять, – ответил после небольшой заминки Власов.
— Где вы родились?
— В Сибири.
— Кто была ваша мать по национальности?
— Русская.
— Где она сейчас?
— Дома.
— Кто ваш отец?
— Не знаю.
— Братья или сестры у вас есть?
— Нет.
— Ваше образование?
— Среднее…
— Доводилось отбывать срок? – решил проверить его Чащин.
— Вы же ознакомились с моим делом. Прекрасно знаете, чем я занимался? – произнес Власов.
— Расскажи-ка о себе лучше сам.
— Я попался однажды, отбывал пять лет.
— Тогда впервые нарушили закон? – спросил Чащин.
— Да.
— Отбывали полный срок?
— Да.
— Вы подозреваетесь в убийстве.
Следователь молча курил, разглядывая Власова.
— Часа через два, или три мы будем знать о тебе все, Предполагаю, за тобой много чего числится грехов. Лет на 10-15 как раз хватит. Или пожизненное.
— Меня не надо пугать!
— Не пытаюсь тебя пугать. Зачем тебе все это говорю? Чтобы ты понял, что тебя ждёт впереди. Подумай.
— А если я расскажу вам все, – Власов, прищурившись, глядя на Чащина, – будет мне поблажка?
— Давайте к делу перейдем.
— Хорошо, – легко согласился задержанный. – Только без адвоката никаких показаний давать не буду.
Чащин пожал плечами.
— Ваше право. Не желаете давать показания – как хотите.
Дмитрий Власов упрямо наклонил голову, чуть поджал губы:
— Без адвоката говорить не буду!
— Ну и славно. Для начала мы вас задерживаем по подозрению в убийстве, ну а там видно будет. Как говорится, утро вечера мудренее.
— Как, это задерживаете? Разрешите позвонить! – Он потянулся к телефону, но Чащин опустил руку на трубку.
— Дмитрий Иосифович, не надо, вы ведь должны все понимать.
— Это произвол! Жаловаться буду! Вы за это ответите!
Следователь покивал головой:
— Конечно, отвечу. Обязательно отвечу. А как же? А в плане пожаловаться – вы имеете полное право написать жалобу прокурору.
Подозреваемый решительно потребовал:
— Дайте ручку мне и бумагу!
— Без проблем. Принесут. Попозже. В камеру.
Власов тихо сказал сквозь зубы:
— Вы еще очень пожалеете! Уверяю вас!
Чащин затянулся сигаретой, прищурился:
— Вы жизнь себе ломаете ...В данной ситуации я жалею вас.
Власов ответил:
— Я с вами разговаривать не буду!
— Дело ваше ...
Несколько минут длилось молчание,
— Вы мужчина, смелый, отчаянный. Много чего не пробовали в жизни, решили, наконец, заняться преступной деятельностью. Тут волнение, риск. Вас не деньги интересовали, вам нужна была эта игра, острые ощущения. Мало найдется таких, в самом деле, жестоких крупных преступников.
Следователь вызвал конвой. Власов сопроводили в одиночную камеру.

ГЛАВА   XXXII
 
Камеры были одинаковы. В каждой по две стальные двери. Верхняя часть внутренней двери – стеклянная. Добротное армированное стекло, позволявшее видеть все, что происходит внутри. В него можно было смотреться, как в зеркало, но о том, чтобы разбить зеркало, не могло быть и речи.
Камера казалась довольно темной; стены до половины выкрашены темной масляной краской, а окно так высоко, что если приподняться на цыпочки, то глаза едва достигали уровня подоконника. Сумрак в камере увеличивала толстая наружная стена, тени от решетки и двойных рам с небольшими стеклами   
На потолке – лампочка. Все кнопки, выключатели утоплены. Сплошные гладкие стены и ни одного выступающего предмета. Ни камеры, а этакие ящики, покрытые пластиком, который был ни твердым, ни мягким. Как раз таким, о который нельзя было разбиться, если ты пьян или находишься без сознания. Его нельзя было сорвать, если у тебя не стальные ногти. Зато практично удобно, для тех, кто убирал эти камеры. Беспощадные маленькие ящики. Для человека, который не видит иного пути, кроме как покончить с собой. Ни крючка на потолке, который был бы настолько крепким, чтобы повеситься. Никакого острого предмета, чтобы перерезать артерию. Ни достаточного места, чтобы разбежаться и размозжить себе голову о стену.
Обстановка в камере состояла из  стола, табурета, умывальника с раковиной, полки на стене. На гвозде на веревочке висели «Правила поведения и содержания». В углу стояло ведро под стенным умывальником – эти предметы, за исключением постели, составляли все убранства камеры. Обнаружил два шерстяных одеяла, две простыни, матрац, шлепанцы, полотенце, мыло.
Шесть шагов вперед – он упирался в стальную дверь, шесть  шагов обратно – путь ему преграждает стена камеры.
Стены вдруг обрели физическое значение: он ощутил их крепость и толщину каждой клеточкой своего тела, почти четверть часа его била первая дрожь, пока не поборол страх перед замкнутым пространством.
Власов упал на аккуратно застеленную постель – ноги на спинку, руки под голову и заснул.
Почти не меняя положения, провел, таким образом, больше суток, отлучаясь лишь по нужде.
Он все ходил между стеной и дверью. Словно зверь, которого поймали и заперли в клетку. Утомленный пережитыми волнениями, он вздрогнул от громкого звяканья замков.
Кусок хлеба и кружка чая, которые ему принес контролер, стояли нетронутыми на столе. Власов даже голода не чувствовал. Угнетала теснота камеры. В первые часы казалось, что стены вот-вот сдвинуться и раздавят его.
Пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не броситься со всего размаха на дверь и не закричать: «Откройте! Отпустите!» Этот порыв вырваться отсюда был последней попыткой восстать против неотвратимой судьбы. Потом постепенно успокоился, даже был рад, что один в камере. Мог теперь обдумывать свое положение.
Подошел к окну. День был пасмурным, небо затянуло тучами. Мрачная камера казалась еще мрачнее. Однозвучно стучали в окно дождевые капли.
Перед ним лежал пустынный тюремный двор, замкнутый четырехугольником ограды и зданий.
Дождь прекратился, но все еще висело серое, пасмурное небо.
— Не поведут сегодня на прогулку, – подумал он. – Отвратительный день! Может, хоть Чащин вызовет, положит всему этому конец. Пусть меня засадят, все равно не скажу правды!
Никаких иллюзий Власов не питал.
— Многого же ты добился, – услышал свой внутренний голос. Горько усмехнулся. - Много! Заработал себе тюремную камеру.
Сколько же придется ему пробыть здесь?
Дни текли мучительно однообразно. Некоторым развлечением служила утренняя прогулка, но, как только дверь камеры захлопывалась, Власова вновь охватывало гнетущее чувство одиночества. Следователь больше не появлялся, подозреваемый, предоставленный самому себе, пытался в эти дни сам разобраться в своих делах и поступках.
Прошло несколько дней с тех пор, как с него снят был первый допрос. Его никуда не вызывали – находился в своей камере. Тоска, упорная и долгая, непрестанно поедала его грудь. У арестованного сжималось сердце при мысли о матери. Все-таки еще мелькала смутная надежда, что не назначат высшую меру наказания.
Однообразие тюремной жизни, постоянные раздумья, вконец измотали Власова. Он похудел, лицо осунулось, жесткие линии вокруг рта обозначились во время горьких переживаний, выступили резче, видно было, что он страдает.
Подавленный тишиной, камерник пытался представить себе те кары, которые должны были обрушиться на него в загробной жизни, перед взором вставало мрачное зрелище пыток, вызывавшее страх в его необузданном воображении, и в душе.
— Власов... посетители! – раздался голос контролёра.
Арестант в испуге вскочил с табурета. Посетители? Кто мог прийти к нему? Конечно, только мать. Да, это наверняка она.
Обрадованный Власов, спустился впереди контролера по железной лестнице. Ждал с нетерпением у решетчатой двери, пока ее не отперли. Пройдя через длинный коридор,  очутился в совершенно пустой комнате. Здесь большое окно, но решетка на его внешней стороне напоминала о том, что обитателям этого дома путь на волю закрыт.
— Жди здесь, пробурчал контролер, показал ему два стула разделенных столом.
Услышав в коридоре шаги – тяжелые, гулкие контролера и чьи-то быстрые, легкие, – он повернулся к двери.
Кто-то толкает дверь изнутри. В ту же минуту дверь открылась. На пороге в пролете двери стоит женщина.
Арестант вопросительно смотрит в неясный свет коридора, как будто удивился, кто к нему может прийти. Затем различает фигуру, удивление в его глазах сменяются испугом. Тот же молчаливый испуг застыл на полуоткрытых губах женщины.
— Мама? – растерявшись, произнес он.
Волна радости словно захлестнула его, смущенно глядел на мать, которая медленно шла к столу.
— Здравствуй, сынок, – глухо произнесла она.
У нее от волнения перехватило горло, все, что она хотела сказать, вдруг куда-то испарилось из памяти, пока шла в тюрьму. Увидела, как он побледнел, похудел, почувствовала острую жалость.
— Никак не ожидал тебя увидеть... – сказал сын, запинаясь. 
Мать села. Ей удалось преодолеть робость, охватившую ее в первую минуту.
— Тебе привет от друзей.
Ничего не ответил, мать добавила:
— Они тоже навестят тебя.
Власов все еще не собрался с мыслями. Уселся напротив, не спускал глаз с матери. Вот перед ним неожиданно оказалась та, о ком он целыми днями мечтал. Мать что-то спрашивает:
— Сынок, дорогой... – Он почувствовал в ее словах нежность. – Так соскучилась по тебе. Мне так одиноко!
Сын испуганно взглянул на контролера, но тот делал вид, будто не слышит.
Дмитрий молчал и думал: «Как она волновалась за меня!..»
— Прости меня, мама.
Ее рука скользнула через стол, легла на его пальцы.
Контролер откашлялся, она убрала руку, торопливо продолжая говорить:
— Что с тобой?
— Ничего, только вот... у тебя все так ясно, а я... сам испортил свою жизнь.
Прежде чем заговорить вновь, внимательно посмотрела на него:
— А почему у тебя нет доверия к людям? Почему ты лжешь?
Он прервал ее:
— Этого ты не поймешь. 
Мать умоляюще взглянула на него, заговорила еще торопливее, словно боялась, что не даст ей высказаться до конца.
— Прошу тебя, скажи правду! Дмитрий, скажи все! Следователь хочет тебе только добра.
В ее взгляде появилось что-то, чего сын никогда не замечал: ни просьба, ни мольба – нет, взгляд этот был требовательным и твердым.
Из угла раздался голос контролера:
— Пора кончать, время истекло. Я дал вам лишних пять минут.
Мать тотчас встала, она не сводила глаз с сына.
— Обещаешь? – спросила она.
Кивнул и тоже поднялся.
— Можете пожать друг другу руки, – сказал контролер и занялся замком.
Вдруг Власову захотелось задать матери еще тысячу вопросов, но она уже стояла в дверях. Еще раз, обернувшись, она крикнула ему:
— Выше голову, Дмитрий! – И ушла.
Возвращаясь в камеру, Власов старался справиться с нахлынувшими мыслями, ему хотелось разобраться в них.
Дверь в камеру открылась, вошли дежурный, за его спиной стоял следователь.
— Пойдемте-ка, Дмитрий Иосифович, поговорим, вы наверно скучаете, – прошел вперед Чащин.
Скоро для Чащина наступит долгожданный момент, когда человек встанет, наконец, перед результатом своего труда.
Чащин принадлежал к тем представителям своей профессии, кто всегда готов к любым неожиданностям и старался быть в курсе всех важных дел в управлении. Был не из тех следователей, кто стремился увильнуть от работы.

ГЛАВА  XXXIII

К вечеру Чащин вернулся в свой кабинет, опустившись в свое гостеприимное кресло, окинув привычным взглядом родной кабинет, сообразил, что сегодня пятница. Такая напряженная неделя. Какой-то бесконечный рабочий день, где короткие ночные передышки походили скорее на обеденный перерыв в рабочее время.
В городе появилась сеть улиц, где расположены такие заведения, как бары, рестораны, игральные дома и так далее. В игру вступило несколько новых действующих лиц. Богатые, влиятельные люди, многие из которых до недавних пор вели примерный образ жизни, не запятнали свою репутацию, пошли в бизнес. Появились  новые признаки у этого явления — частные клубы, посредники, которые занимаются вызовами по телефону клиентов, их любовников. Пассивные, активные голубые сейчас в большом спросе. Как известно, от порочащих связей до падения в зависимость от кого-то – один шаг. По-видимому, за всем этим кто-то стоит, получает свои дивиденды с человеческой развращенности и порочности.
А вообще надо работать, как ни в чем, ни бывало, внушал себе Чащин. А как еще можно работать? Ход этих мыслей был прерван телефонным звонком. Звонил Борис Петров – приятель Чащина.
— Сергей Петрович, сегодня пятница. Давай поедем на рыбалку. Или у тебя другие планы?
— Планов у меня никаких нет.
— Тогда решено. За тобой заедет наш шофер – Николай Жданов. Выходи в семнадцать и жди у проходной.
— Понятно, спасибо.
— Заедете к тебе, а потом ко мне. Перекусим, и на природу.
— Согласен, – рассмеялся Чащин, – до семнадцати.
В шестнадцать пятьдесят здание почти опустело. Затихли последние стуки каблуков, хлопки дверей, непонятные скрипы, шорохи. Установилась стойкая, осязаемая тишина.
Чащина охватила радость.
Вся его прежняя жизнь вдруг, в самом деле, показалась ему мучительной, нудной подготовкой к этому выезду на природу. Всю свою прежнюю, нелегкую жизнь он представил себе сплошной заботой о будущем. Покупал рюкзак, думал, он пригодится ему, когда соберется в далекую дорогу, на лесное озеро или на берег реки, к ночному костру... Но рюкзак пылился в стенном шкафу.
У него было все или почти все, чтобы начать наконец-то жизнь, какую любил и о которой мечтал. Куплены: отличная польская палатка, надувная лодка, новые болотные сапоги, японский спиннинг, штормовка, надувной матрац, шерстяные, деревенской вязки носки, компактный несессер с набором легкой и удобной в дороге посуды, чайник и котелок... У него все это имелось! Был еще в нем самом он сам, совсем другой человек, который, словно бы блюдя законы далекого пращура, бредил кочевьями и кострами... – «Удрать бы куда-нибудь, уехать за тысячу верст, на берег реки, пожить бы в палатке, питаться  рыбой, грибами и ягодами».
Николай Жданов подъехал ровно в назначенное время. Он лихо сидел за рулем “Газика”.
Когда все собрались, нужно было обсудить куда поехать, в какое место. Где лучше клюет.
— Поехали на наше проверенное, любимое место – сказал Петров.
— Поехали.
Загрузили свои пожитки в газик и поехали, как Чащину сказали, на красивейшее место в округи – за село Кеуль, которое расположено севернее Усть-Илимска по реке Ангаре.
Замедлив ход, «Газик» поднимается на пригорок. Березки кружились на откосе, забегая одна за другую, оставались позади. Тянулись провода, прерываясь, на белых изоляторах и бежали дальше. Заслоняя далекий лес, поднимал горбатые плечи холм, исчезали одни, набегали другие пейзажи, вся эта картина смешивалась и бесследно исчезала.
Водитель «Газика» заколдованно стал съезжать с дороги, будто сказочный клубок катится перед ним,  остановил машину в неописуемом зеленом месте, словно аквариум. Николай выключил мотор, открыл дверцу и Чащин замер, пораженный тишиной, полной птичьего перещелка, стрекота, свежестью и близостью этих стволов, трав. Бабочки-невесты плясали в воздухе свои брачные танцы, птицы свистели на все лады, осины плескали аплодисментами.
На каждой полянке полно разных цветов,  от этого всюду пахнет чем-то знакомым, душистым, сладким. От лесного воздуха постепенно яснело в голове, словно густой комок расходился, распускался, как моток пряжи в теплой воде. Все становилось простым и ясным. Сергей Петрович Чащин по-детски радовался.
Слегка перекусили. Разбили привал, заготовили дров для костра, и стали разматывать удочки. Борис Петров насадил на один крючок червячка, на другой –  жука и закинул удочки в реку, воткнув толстые концы удилищ в мягкий иловый берег.
В остром азарте рыбалки есть что-то успокаивающее. Резкий взмах спиннинга – далеко падает блесна в воду. Пощелкивает катушка, рука привычно ждет мягкого, но сильного толчка – поклевки
Пока Сергей и Николай распутывали перепутанные лески, Борис, как-то незаметно маневрируя согнувшимся в дугу удилищем, повел к берегу молчаливо, придерживая леску рукой, выкинул на берег красавца окуня, этого полосатого тигра камышовых зарослей. Это был действительно окунь, годный в уху, и на сковородку. Он петушился, распуская, как крылья, плавники, бил хвостом, стараясь напряжением упругого горбатого тела выскочить из ведра.
Петрович положил спиннинг, не спеша, размотал удочку. К леске прикрепил поводок с розоватой искусственной мушкой. Подул. Волосики мушки распушились, и она, яркая, манящая, заблестела на солнце. Закинул. Мушка некоторое время плавала на поверхности, а подхваченная течением, погрузилась в воду. Чащин закидывал в одну сторону, в другую... Время шло, а рыбы не попадались.
Клева не было. Может действительно вся рыба стоит на дне вверх хвостом? 
Солнце подошло к горе. Сразу стало прохладнее, над водой низко закружилась вылетевшая из камышей мошкара. Недалеко от берега вода вдруг забурлила, серебристым веером метнулись вверх мелкие рыбешки, за ними выскочила большая рыба.
Прошло полчаса.
И вдруг правый поплавок, мелко задрожав, наполовину погрузился в гладкую воду, потом вынырнул, остановился, вдруг пошел боком-боком, медленно уходя вглубь, скрылся под водой. Конец удилища напружинился, хлестнул по воде. Петрович, держал руки наготове, резко подсек вправо. Леска натянулась.
«Ленок» – подумал он...
Почувствовал, как мгновенно захватило дыхание, – вдруг щука?
Но леска быстро ослабела – рыба была некрупная. Сергей подтянул ее к себе. Взял  левой рукой за голову, крепко сжал, чувствуя, как она силится вырваться, вынув крючок, опустил рыбу в корзину.
Насадил нового червячка, поплевал на него, забросил удочку подальше.
Вскоре поймался хариус. Потом мелко затрясся и пошел в сторону поплавок второй удочки, поставленной на жука. Вытащил крупного ленка. Теперь еле успевал менять насадку. От волнения у Чащина дрожали руки. Никогда в жизни ему не случалось попадать на такой клев. Часто торопился подсекать, рыба срывалась или совсем не попадала на крючок, но сейчас же клев возобновлялся снова.
Хорошо тут, воздух хоть ножом режь, как масло. Он густ, но не тяжел в своей целебной щедрости. Здесь даже не тянет на курево.
Часа через три, у Сергея было почти полная корзина разной рыбы.
Появился такой азарт, что они позабыли о времени. Опомнились, когда захотелось кушать. Свернув удочки, взяв свой добротный улов, пошли готовить уху. Специалист по приготовлению ухи был Борис Петров. Сергей и Николай только наблюдали и исполняли его указания, перенимая опыт.
Борис Петров любил костер, от которого ни одна искра в сторону не упадет. Но для него нужны хорошо высушенные березовые поленья и сучья, – учил Петров, собравшихся у костра. – Умение разложить правильно костер мне передал отец. Бывает, что и заснешь ненароком, при таком костре это не страшно. Искрить не будет, поэтому не подожжет ни траву вокруг, ни тебя...
На костре закипел котелок, распространяя приятный аромат лаврового листа и перца.
— Уха, – объяснял Борис, – как это понимаю –  тройник! А если у тебя не тройник, так это, по-нашему, будет не уха, а рыбная похлёбка или там – суп, зависимо, чем заправлена. Тройник – это перво-наперво окуней в котел заложи, чистых окуньков. Как сваришь, гущу отцеди, а жижу оставь.
— С одних окуней это не уха? – вставил Николай Жданов.
— Обожди! После в окуневый отвар клади другой профессии рыбу: щуку молодую, лучше налима. Только – речного налима, а не озерного, у которого брюхо белое, тот в дело не пойдет…
— Ну, а после?
— Обожди! Сварил? Снова сцеди, получишь второй отвар, туда уже можешь закладывать настоящую рыбу, стерлядь там или осетра, что у тебя, словом, припасено… Лист лавровый положишь, лук, перец и пару ложек водки, желательно «Перцовка». Заправишь, кто любит чем: картофелем, морковью. Посолишь по вкусу, но самая лучшая – это ангарская уха.
Не всякому рыбаку приходилось, есть ангарскую тройную уху. И смотря, из какой рыбы. И какой повар.
Борис знает, как варить, стал нам объяснять:
— Вначале кладут два - три окуня – для навара. Когда сварятся, пускают трех – четырех хариусов. Хариус –  рыба нежная, а запах от него духовитый. А уж про сига и говорить нечего, вкус у него, как у форели. В третью очередь попадают таймени. Мясо у тайменя сытое, вроде кеты, только посочнее будет. И – само собой – черный перец, лаврушка, мангыр – лук дикий. Таежный запах у мангыра, хорошо аппетит нагоняет. Картошки кладется немного. Густой получается бульон, жирный, с золотистой пленкой.
Трудно найти уху вкуснее ангарской. Хлебают её деревянными ложками. Ложки можно сделать самим из бересты.
Правда у них получилась не ангарская уха, но все же вкусная, как её назвал Борис –  рыбная похлебка.
Было так уютно, приятно сидеть вечером у костра, когда рядом тихо плещется волна.
Как замечательно, думал Чащин, вот так сидеть, после того как сварен на костре ужин, смотреть, как сухие листья, кружась, падают на воду холодной говорливой реки. Огонь радовал всех. Долго сидел у костра и любовался прекрасной ночью, блеском, шумом реки и застывшими на земле тенями.
Ночь была особенно хороша. Над головой опрокинулось темное небо, мерцающее мириадами далеких огней. Воздух чист и хрустально прозрачен. От реки веяло бодрящей сыростью, ветерок доносил запах полыни и душистых степных трав.
Вскоре Чащин собрал леску, положил удочки на берег и счастливый, достал из рюкзака матрас, надул его, лег на него и заснул.
На следующий день вернулись домой.
Позже на работе многие просились отвезти их на то рыбное место.

ГЛАВА  XXXIV

В камеру к Власову пришел адвокат, он назвался Виктором Григорьевичем Кабановым.
Тот факт, что клиент – преступник, совершенно не смутило адвоката: солидный адвокат всегда готов как тигр защищать своего клиента, даже если тот насильник или убийца; моральные категории не принимаются в расчет. Выиграв процесс, такой адвокат с удовольствием примет поздравления и приличный гонорар.
Кабанов грамотный, уважаемый адвокат.
Клиенты для него всегда на первом месте. Он не выбирал дел и клиентов, принимал их такими, какими они есть.
Власов многозначительно посмотрел на Кабанова. Так как адвокат ничего не ответил, он произнес: – Конечно, это дело требует большого количества вашего времени.
Кабанов не церемонился:
— Вы хотите, чтобы я взялся вас защищать. А теперь послушайте, что я собираюсь сделать. Я адвокат, занимающийся криминальными делами. У каждого работающего человека есть своя специальность: моя – вытаскивать людей, оказавшихся в трудном положении. Они приходят ко мне, когда попадают в беду, стараюсь им помочь.
— В наше время ничего нельзя утверждать наверняка. Обычно нахожусь по другую сторону баррикад, вы не поверите, сколько раз выигрывал процессы, которые многим казались абсолютно безнадежными. Это мое кредо. Берусь за дела людей попавших в беду, делаю все, чтобы их вытянуть. Представляю интересы только обвиняемого.
Прокурор встанет на голову, чтобы доказать обвинение. Моя задача как можно лучше защитить моего подзащитного, а решение выносит суд. Такова наша система правосудия. Моя обязанность – сделать все для клиента.
Защита обязана проследить факты, говорящие в пользу обвиняемого, должны быть представлены суду в самом выигрышном свете. Ничего другого от адвоката не требуется. Прокурора должна проследить факты, поддерживающее обвинение, представлены суду в самом благоприятном свете. Судья обязан проследить, чтобы интересы обеих сторон были соблюдены должным образом, а доказательства приведены, как положено в согласии с принятым порядком. Наконец, решение заседателей и судьи – вынести решение, объявить вердикт. Моя задача – в меру способности наилучшим образом представлять интересы клиента, с тем, чтобы добиваться решения дела с максимальной возможной для них пользой.
Мне известны обязанности адвоката – сохранять тайны своих клиентов, но не покрывать преступления. Скрытие улик не входит в мои обязанности. 
Адвокаты обычно привлекают в помощь разного рода стажеров, чтобы им готовили дело и находили необходимые материалы. Этого не делаю по той простой причине, что в делах, которые веду, не могу ни на кого полагаться. Берусь за немногие дела, но если взял дело, то требую хорошей оплаты и обычно получаю положительные результаты.
Кабанов понимал, что главное в его работе – завоевать доверие клиента. Есть адвокаты, которые делают большие деньги, консультируя бандитские шайки. Различен и образ жизни адвокатов.
Возможность получения больших гонораров действует на некоторых из них губительно. Это особенно проявляется в гражданских делах, которые, как известно, связаны в большинстве случаев с материальными интересами. В этих ситуациях недобросовестный адвокат может посоветовать заинтересованному лицу пойти и на лжесвидетельство.
Кабанов был одним из наиболее известных адвокатов по уголовным делам. На его счету мало было проигранных дел. Он тщательно готовил каждый процесс.

ГЛАВА  XXXV

На следующий день Власова вновь привели на допрос. В кабинете сидел адвокат.
—Задержанный – спросил следователь, – вам это знакомо? – Вынул из ящика своего стола нож.
Кабанов сказал требовательно:
— Извините! Я желаю переговорить со своим клиентом, прежде чем он ответит на этот вопрос.
Но Власов не обратил внимания на требование адвоката. Отмахнувшись от него, спокойно ответил:
— Конечно, знакомо.
Даже следователь почти задохнулся от такого хладнокровия. Казалось, убийца сознательно спешит навстречу своей гибели.
Сжались в кулаки стиснутые наручниками руки арестованного. На лбу у арестованного выступили капельки пота. Сделав над собой заметное усилие, Власов хриплым голосом перебил следователя:
— Я не стану спорить с вами. Возможно, вы правы.
Адвокат вскочил, протестуя:
— Мой клиент перенес сильное нервное потрясение. Прошу занести в протокол, что не считаю его способным отвечать за свои слова.
Следователь кинул на него уничтожающий взгляд. Но затем, кажется, сам заколебался. Подался вперед, пристально глядя на арестованного, – вы отвечаете за свои слова, ваши ответы не оставляют мне другого выхода, кроме как приобщить сказанное вами в материалы суду?
Бледное лицо Власов вспыхнуло.
— Я не убивал Эльвиру Зайцеву и Джулию Новок! Но следователь уже преодолел свое минутное колебание. 
— Без сомнения, без сомнения! Все вы невиновны, обвиняемые. Сами же себя выдаете. Не можете ничего сказать в свою защиту, у вас нет никакого алиби – одно голое отрицание, неспособное убедить младенца. Вы убили  Эльвиру Зайцеву и Джулию Новок!
Решили провести беспристрастное опознание.
Беспристрастное опознание – это означало, что подсудимый и другие люди, выстроенные в шеренгу, одевают в одну одежду, они должны быть почти одинаковые по цвету кожи  и телосложению.
Чащин выбрал четырёх общественных работников ГИБДД. По росту, телосложению похожие на подследственного Власова. Переодели всех в спортивную одежду, а затем гуськом зашли в кабинет вместе с Власовым. Его еще в камере переодели в спортивную одежду.
— Изольда Павловна Ракина, попрошу, всмотритесь в пятерых мужчин, сказать, есть ли среди них тот, кто покушался на вашу жизнь?
Изольда внимательно осмотрела всех пятерых.
— Вы кого-нибудь узнали из этих людей?
— Да.
— Покажите кого из них?
— Вот этого. – Изольда сразу указала на Власова.
Власов молчал. Но, когда перед ним разложили свидетельские показания и рассказали, как приблизительно все происходило, он понял, что запираться бесполезно.
Задержанный был буквально раздавлен, глядя на вещи, предъявляемые ему и сохранившиеся следы запекшейся крови, стал отвечать на вопросы следователя.
— Да, эти вещи были на потерпевших в момент убийства.
Прошло некоторое время, Власов снова, как ошпаренный, вскочил, начал кричать, Чашин ему надоел, никакой Эльвиры Зайцевой, не знает, что вообще, кроме Изольды ничего не знает.
После успокоился. Следователь спросил:
— Признаете убийство Джулии Новок?
— Да признаю! – закричал Власов. Резко встал с места с перекошенным от злобы лицом. – Признаю!
— Прежде всего, успокойтесь,  ведите себя пристойно. 
Допрос Власова продолжался.
На следующий день провели очную ставку с музыкантом из ресторана. Когда Власова ввели в кабинет следователя двое дежурных милиционера, он выглядел усталым.
— Узнаешь? – спросил следователь Власова. – Ты его раньше видел?
Подследственный поднял голову, уставился на музыканта испуганными глазами.
— Нет, Я его никогда не встречал.
 — Узнаете ли вы этого человека? – обратился следователь к музыканту.
— Да. Я его видел один раз в нашем ресторане. Он был с этой, как её, с убитой, Эльвирой Зайцевой.
— На сегодня допрос закончен – произнес Чащин.
Сергей Чащин пошел в приемную прокурора и хмуро спросил секретаршу:
— Совещание?
— Да, – секретарша привстала со стула навстречу Чащину – совещание.
 
ГЛАВА  XXXVI
 
Суд идет!
Слова эти, суровые, сухие, как стук винтовочного затвора. Уже много веков гремят под сводами судилищ. Отражают противоречия в человеческих отношениях, если нельзя уже разрешить путем равноправного договора, нельзя «снять» без применения насилия.
Несмотря на то, что суд в той или иной мере всегда стремился урегулировать отношения между людьми, он не всегда достигал этой цели, так как порождал новые противоречия, зачастую еще более острые и безысходные.
Нет, мы еще не отказываемся от уголовного наказания. Сегодня слова «суд идет!» означают суд над преступником, суровый и неотвратимый.
Сознательные граждане страны ищут свое место в борьбе; за нового человека, они хотят знать, что надо делать сегодня, завтра, каждый день, чтобы одержать победу в этой борьбе.
Суд – в этом коротком слове соединилось многое: боль матерей, потерявших своих детей; боль жен, потерявших мужей и кормильцев; людское негодование в адрес убийцы;  долгая, кропотливая работа следователей, полиции, ФСБ.
Зал наполнился народом: пришли потерпевшие, просто любопытные и представители прессы.
Вместительный зал городского суда заполнен до отказа
За всю историю в городе первый открытый судебный процесс по делу маньяка–убийцы, не потому, что Власов был единственный маньяк, совсем нет! Просто мы очень тщательно скрывали дела подобного рода, стараясь не говорить о них всенародно, дескать, там, на Западе – маньяки, а у нас все хорошо.
В зале царил спертый воздух, исходил от толпы, чьи чувства доведены до высшей степени возбуждения.
Сквозь неплотно закрытые красные шторы в зал суда проникало солнце. Лучи струились внутрь, наугад захватывая самые неожиданные детали – массивный кондиционер у стены, длинные с ярко–красными ногтями пальцы секретарши, порхающие над клавиатурой, взгляд Власова.
В зале суда нетерпеливо гудела толпа.
Началось  заседание.
— Встать! Суд идет! – объявила секретарь суда, беспокойно оглядываясь на дверь, из которой должен появиться судья Зверев
Все встали.
Из боковых дверей неподалеку от скамьи подсудимых гуськом прошествовали судья и заседатели. Важно, тяжеловесно и торжественно судья занял самое высокое сиденье за столом.
Шепот стих.
Он резким, пронзительным голосом изрек:
— Объявляю заседание суда открытым. Прошу публику занять места.
Напротив секретаря занял свое место прокурор. Высокий рост, холеная темная бородка клинышком, волосы ежиком и университетский значок на борту, длинный темно-синей с блестящими пуговицами сюртук, сразу делали его фигуру заметной.
У председателя зачесанные назад без проседи волосы. Очки непрочно держалось на носу,  часто дотрагивался до них рукой.
— Начинается слушание дела по обвинению Дмитрия Иосифовича Власова. – Объявил судья.
Зверев, старейший в уголовном отделе, председательствовавший на многих знаменитых процессах об убийствах, восседал за столом с видом полной отрешенности, только опытнейший наблюдатель сумел бы подметить настороженное внимание, с каким воспринимал и оценивал происходящее.
— Подсудимый, встаньте! – произнес  судья. – Назовите свое имя!
— Дмитрий Иосифович Власов.
— Возраст?
— Двадцать пять лет.
— Место прописки?
— Не успел прописаться.
Эта процедура называется установлением личности подсудимого и неизменно проводится до начала судебного разбирательства. Ее цель заключается в том, чтобы удостоверится, что на скамье подсудимых находится именно тот человек, который обвиняется по данному конкретному делу.
Власов отвечал четко, без запинки, с видом отличника, присутствующего на торжественном собрании выпускников института или на вручении грамот за успехи на производстве.
На всем протяжении предварительного допроса чувствовалось, подсудимый находится в крайнем нервном напряжении, но сейчас, когда финал уже близок, эта напряженность несколько спала. Подсудимый хотел теперь лишь одного – скорейшего вынесения приговора.
— Вы заявляли об отсутствии у вас намерения убить Эльвиру Зайцеву?
— Да.
— За что вы убили Эльвиру Зайцеву?
— Не знаю.
— Итак, зачем вам надо было суетиться, беспокоиться, расчленяя труп, пряча голову, ступни и кисти рук Эльвиры? Ведь вы отлично знали, что если мы найдем тело, то и без отпечатков пальцев, без головы сумеем с помощью рентгеновских лучей и особых примет на теле идентифицировать труп.
— Не знаю.
— Вы готовы рассказать нам, как все произошло?
— А что вы хотите знать?
— Вы говорили, не помните момента, когда нанесли ножевое ранение, но после следователю рассказали подробности убийства. Если вы ничего не помнили, почему же вы сообщали такие подробности?
— Я помню события с того момента, когда Эльвира упала к моим ногам.
— Да, получается так, вы помните только с этого момента?
— Конкретно я уже не помню. Я действительно не помню.
Отвечал так, как учил его защитник.
Допрос подсудимого тем и сложен, что он мог отказаться отвечать не только на вопросы, которые были ему выгодны, но и вообще на все вопросы председателя суда.
— Зачем вы убили водителя машины, который вас согласился подвезти?
— Чтобы не было свидетелей. У меня же был чемодан. Куда его девать должен?
— А пассажира в вагоне?
— Он похож на меня, а мне надо было куда-то исчезнуть. Меня уже искали, а в санатории никто не стал искать, я приехал по документам убитого мной человека.

ГЛАВА   XXXVII

Существует мнение, что в ходе судебного процесса судья не должен показывать своего отношения к тем или иным доказательствам. Иными словами, судьи обязаны восседать в своих креслах с невозмутимым лицом. Какими бы удручающе тяжелыми ни представлялись события, судья обязан одинаково спокойно выслушивать обе стороны. Возможно, это и милосердно – до окончательного вынесения приговора не подавать напрасных надежд ни одной из сторон.
Конечно, борьба вокруг уголовного дела ведется исключительно в суде, судья не должен обращать внимания на мнение средств массовой информации. Однако адвокат Кабанов считал, что при состязательности уголовного процесса адвокат, располагающий гораздо меньшими возможностями по сравнению с прокурором, может использовать любые средства.
Судьи обращают большое внимание на выражения лица дающие показания. Существует такое выражение, – чем «чернее» показания, тем «белее» лицо допрашиваемого. По этому признаку нередко определяют истинность показаний не только судьи, но и многие репортеры судебной хроники, строящие свои версии преступления.

Кабанов сидел за столом для адвокатов, всем своим видом показывал своё не безразличие к ходу разбирательства.
Успех защиты в уголовном деле зависит от того, насколько серьезно проведена подготовка, а тщательнее Кабанова этого не делал никто. Серьёзно, дотошно погружался в изучение свидетельских показаний, которые поступали из прокуратуры.
Кабанов строил свою защиту с учетом сложного комплекса принципов и взглядов. Прекрасно понимал психологию судей, которые, находясь в тесных рамках юридического мира с установившимися в нем обычаями, все же самонадеянно полагал, что выносят приговор, подчиняясь лишь голосу совести. Поэтому адвокат ни в малейшей степени не сомневался, что своими аргументами он не сможет повлиять на них. Хорошо знал, как в прокуратуре могут надавить на человека, чтобы получить нужные показания. К тому же подсудимый совершил не одно, а целый ряд действий, которых не мог отрицать.
Прокуратура рассматривала эти убийства как умышленные.
Защита, не утверждая о наличие у подсудимого сумеречного состояния психики в момент происшествия, вместе с тем убеждена, что между показаниями подсудимого и свидетелей почти нет противоречий.
В практике судов давно стало уже привычной следующая картина: прокурор требует сурово наказать преступника за совершенное им злодеяние, а защита умоляет судей проявить к подсудимому снисхождение, смягчить его наказание. Такая картина наблюдается не только в восьмидесяти процентах всех уголовных дел, в которых имеются полное признание подсудимого, но даже в случае непризнания подзащитным своей вины. Действительно, что же остается адвокату, который не имеет возможности собрать доказательства в пользу подсудимого, да к тому же лишен достаточных способностей, чтобы мгновенно разбить все доводы и доказательства обвинения, что ему остается, как не взывать к милосердию? В этом отношении все высокие принципы современного правосудия: состязательность, доказательность и другие, в сопоставлении с реальностью страдают явным идеализмом.
Хотя судьи никогда не признаются публично, что «истину могут знать только боги», сами они прекрасно знают. Суд – такое учреждение, которое обязано выносить по уголовным делам вполне определенные приговоры, не дожидаясь подсказки с неба.
Не случайно поэтому, что различного рода неясности и неполные знания истины порождают судебные ошибки.
Уголовные процессы, в которых показания свидетелей и собственные показания подсудимого не оставляют абсолютно никаких сомнений, можно пересчитать по пальцам. В большинстве случаев приговоры выносятся, так сказать, не выходя за рамки общей логики событий и фактов, оставляя часть из них так и не выясненными до конца. Вот почему некоторые специалисты в области уголовного процесса утверждают, что при соблюдении надлежащей правовой процедуры суд может установить не истину вообще, а лишь «юридическую истину»
* * *
Кабанов поднялся на ноги.
— С позволения суда, – добродушно заметил он, – я хотел бы сказать, что уже без двадцати минут пять.
—Что из этого? – спросил судья с самым непреклонным видом.
— Всего лишь следующее, – с улыбкой пояснил Кабанов. – Мне думалось, суду, вероятно, не захочется прерывать допрос этого свидетеля. Допрос, я чувствую, окажется весьма продолжительным, и, возможно, если бы мы сразу перенесли его на утро следующего дня...
Когда дело слушалось обычным порядком и без заседателей, судья Зверев был сама любезность. Но когда зал заполнили слушатели и заседатели сидели на своих местах, судья стал нарочито неуступчив. Уже давно усвоил, что людям нравится, если он держит себя в суде хозяином и не дает спуску адвокатам. Поэтому последние терпеть его не могли, зато он был кумиром публики.
— Суд удалится на перерыв когда положено. Заседание прерывается в установленное время, а не по прихоти адвокатов. В нашем распоряжении около двадцати минут. Начинайте допрос свидетеля.
— Очень хорошо, ваша честь, – ответил Кабанов и сел.
Судья с нарочитой тщательностью перебирал несколько бумаг, выигрывая драгоценные секунды, чтобы обдумать стратегию допроса.
Кабанов взглянул на женщину, сидевшая в свидетельском кресле, предположил, что если ему не удастся опровергнуть ее показания, подзащитного признают виновным, и ему будет грозить высшая мера наказания.

ГЛАВА  XXXVIII

Основной допрос проводится стороной, представлявшей допрашиваемого свидетеля. Показания данного свидетеля должны подтвердить позицию этой стороны. После основного допроса следует перекрестный допрос, во время которого другая сторона, допрашивая того же свидетеля, пытается выяснить противоречия в его показаниях или показать суду, что эти показания не могут заслужить доверия.

Первый, основной принцип перекрестного допроса заключается в том, чтобы в непринужденной дружелюбной манере начать расспрашивать свидетеля о каком-нибудь пустяке, которому тот не уделял особого внимания во время разговора, о котором совсем не ждет. Пока вы поддерживаете благожелательный, тон, вашему делу ни в кой мере не повредят даже нежелательные для вас ответы. Если вы вдруг наткнетесь на слабое место в его показаниях, быстро концентрируйте на нем свое внимание и, пользуясь неожиданностью, развиваете успех. Таким образом, можете вести допрос свидетеля, не рискуя ничем и при случае выигрывая все. Человеческая память – очень хитрая штука. Если человек на самом деле подвергается ограблению или видит убийство или что-нибудь в этом роде, самые острые, ключевые моменты этого события проносятся в его голове, может быть, до тысячи раз в час. Когда бы он ни подумал об этом случае,  почти всегда пропускает «мостики», которые соединяют ключевые моменты между собой. Обыденные, привычные детали затеняются в его мозгу яркими, завораживающими красками.
Например, если человек увидел, как в кого-то стреляли, у него перед глазами долго будет стоять убийца, поднимающий пистолет и нажимающий на спусковой крючок. Сотни раз вспоминает, как жертва споткнулась и упала. Но вот где стояла машина, светило ли солнце или день был пасмурный, он может вспомнить раз сорок, пятьдесят, а иногда даже и не вспомнит совсем. Короче говоря, в том, что касается памяти, наш мозг очень неуравновешен. Когда человек садится в свидетельское кресло и пытается мысленно связать между собой запомнившиеся моменты в одну цепь. Он, как правило, просто додумывает некоторые вещи, которые в его представлении должны случиться. На самом деле того, что он говорит, могло и не быть.

ГЛАВА   XXXIX

Согласно правилу, установленному в судах, во время дачи показаний одним из свидетелей другие свидетели не должны находиться в зале суда. Это делается во избежание того, чтобы показания различных свидетелей влияли друг на друга.
Адвокат что-то прошептал подсудимому. Власову, но он  не удостоил его ответом, даже не взглянул. Лицо подсудимого оставалось бесстрастным, уставился на судью, тот отвернулся; тогда подсудимый слегка подался вперед, принялся рассматривать прокурора, прокурор внимательно читал какую-то бумагу, лежащую на столе.
— Убийца, изверг! – захлебываясь слезами, кричала женщина во втором ряду, ей вторили другие голоса.
— Пустите меня, пустите! – слышалось где-то в зале: это кричала другая несчастная мать, дочь которой безжалостно убил подсудимый.
Сотрудники полиции пытались усадить на место рвавшихся к убийце родителей убитых.
— Сюда, нашатырь, быстрее! – взывал о помощи голос. Одна из женщин, потеряла сознание при виде убийцы мужа, который подвозил Власова, и задушен им.
Повестка дня заседания суда исчерпана.
Объявили перерыв до десяти часов следующего дня.
Словно по команде все поднялись со своих кресел. В этот момент они походили на хорошо вышколенных военных. Вслед за судьями поднялись со своих мест все присутствующие в зале, три фигуры скрылись в проеме дверей.
На следующий день заседание суда продолжило свою работу.
— Продолжается слушание дела по обвинению Дмитрия Иосифовича Власова – объявил судья.
— Позвать свидетеля  Петухова Петра Петровича.
Пристав выполнил приказ. Вошел свидетель.
Пугливо озираясь, Петухов стал перед судейским столом.
— Защиту прошу начинать.
Кабанов спросил:
— Свидетель, вы хорошо помните дату обнаружения трупа?
— Да. Я вышел из дому примерно в семь часов утра. Мне хотелось перед работой пройтись, подышать свежим воздухом. Пройдя немного по дороге, свернул направо в лес. Лес знаю хорошо, шел без дороги, любовался красотой леса, слушал пение птиц, пока в глубине леса, под толстым деревом, не увидел труп. Тотчас решил сообщить полиции. Бросил свои дела, направился в полицию. К трупу не прикасался. Одна туфля у нее слетела, сумочка валялась рядом. Что это была Джулия, узнал позже.

Если в деле есть жила – нить, ухватившись за которую можно спасти все дело и успешно защитить подсудимого. Там где эта нить присутствует, от защитника, прежде всего, требуется обнаружить ее. Причем сам подзащитный может не знать о существовании этой спасительной нити. Там же, где этой нити нет, спасти дело не сможет самый искусный из защитников.

Председатель задавал вопросы, Петухов отвечал, в точности повторяя предварительные показания. Больше добавить ничего не может, многое уже забылось.
— Будут ли вопросы у защитника? – торопил председатель.
Кабанов привстал и поклонился в знак того, что вопросов нет.
— Садитесь! Следующий!
— Свидетель, – проводник вагона, – Козлов Виталий Григорьевич!
Немедленно после этих слов судейского чиновника в зал, беспокойно оглядываясь, вошел мужчина и нерешительно проследовал на свидетельское место.
Ему было около пятидесяти лет, одет просто. Копна черных волос, подстриженных, как у студента, в профиль выглядит лет на пять старше, бледная, чистая сухая кожа. Много морщин – они повсюду, кожа словно разделена на квадратики. Тонкие пальцы. Встал перед трибуной, принял присягу.
— Свидетель ваше имя?
— Козлов Виталий Григорьевич.
Несколько хрипловатым голосом, но заученно четко отвечал.
— Род занятий?
— Проводник вагонов поезда.
— Сейчас вам будут задавать вопросы, вы обязаны говорить правду. Можете отказаться отвечать на вопросы, если ваши ответы могут быть обращены против вас, но, отвечая на вопросы, вы обязаны говорить только правду. Хочу предупредить вас, уголовный кодекс предусматривает уголовную ответственность за дачу ложных показаний.
Козлов выпрямился и низким голосом ответил:
— Понял.
— Прокурор, прошу ваши вопросы.
— Каковы ваши отношения с Дмитрием Власовым?
Козлов ответил громким голосом:
— Кто это такой! Я такого вообще не знаю.
— Расскажите, кого вы посадили в купейный вагон без билета. Назвал дату.
— Человек, который находится в зале суда, на скамье подсудимых, попросил довезти его, дал мне деньги. Искренне раскаиваюсь, совершил незаконное действие.
— Расскажите, что вы видели в тот вечер?
— Ну, так. Дело ближе к вечеру. – Речь Козлова заметно изменилась. Теперь отвечая на  вопросы прокурора, он нередко медлил, словно обдумывал каждое слово.
— Расскажите, что вы услышали?
— Сначала они разговаривали спокойно, потом стали выпивать.
Свидетель рассказал суду все, что видел и слышал в купе, куда он определил безбилетника.
— Подсудимый, что вы скажите по поводу показаний свидетеля? – обратился к подсудимому судья.
— Следователю я все подробно рассказал. Он заносил мои слова в протокол, который я подписывал, – произнес Власов.
 — Имеете вопросы к свидетелю?
— Нет, не имею.
— А у вас, господин прокурор? Прокурор с поклоном отказался.
— Садитесь.
Между тем в протоколе допроса Власова содержалось более подробное описание этого момента.
На этом допрос свидетелей закончился.
Власов считал своим долгом покориться предначертаниям собственной судьбы, считал что убийство, казавшееся чудовищным отступлением, грехом против самого себя, тоже, возможно, вписано в его судьбу. Подумал: общество не имеет права лишать человека жизни, значит, и закон не имеет. Если под законом понимать совокупность правил, которые спущены сверху и им никто не может мешать, больше того, даже притронуться. Но, в конце-то концов, закон имеет дело с людьми.
Предоставили слово защитнику.
Кабанов встал, откашлялся, откинул левую полу пиджака. В правой руке у него листочек с записями. 
Как юрист Кабанов знал, что приговор в отношении Власова может заканчиваться словами: пожизненное заключение. Знал, что смертную казнь в России отменили.
 — Господин судья и господа заседатели!… ограничусь напоминанием данной вами присяги. По существу своему она содержит, в главных чертах, указание на нравственные обязанности, которые вы несете. Вы помните, что в этой присяге сказано, что вы приложите всю силу вашего разумения, чтобы отнестись с полнейшим вниманием к делу, не упуская ни малейших подробностей, несущественных, мимолетных, но которые, по своей совокупности, в значительной степени рисуют дело и разъясняют его действительное значение.
Вы обязуетесь, кроме того, присягою рассматривать все обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающее подсудимого; обязуетесь рассматривать совершенно беспристрастно все, что может быть сказано против, за, и, сопоставив то и другое, сделать свой вывод…
Должны помнить, что выскажете не мнение, а приговор. С этой точки зрения необходимо помнить, что, по настоящему делу, которое произвело большое впечатление на общество. Вам приходилось слышать разные разговоры и мнения, которые объясняли дело то в ту, то в другую сторону – я бы советовал забыть их: помнить только то, что увидели и услышали на суде, а то, что вы скажите, – будет приговор…
Перед вами еще молодой человек. Возможно ли, чтобы, он совершил столь зверские преступления? Увы, возможно! Ибо у него мало, а может, и отсутствуют чувства сострадания и душевной теплоты. Мне хотелось бы высказать мнение защиты по поводу предварительного обвинительного заключения. Защита придерживается одного мнения с подсудимым относительно пунктов обвинения. Что касается обвинений, то эти действия были совершены подсудимым в состоянии крайнего возбуждения, и поэтому настаиваю на том, чтобы признать, что в момент преступления сознание подсудимого находилось в сумеречном состоянии. После защитник приводил разные доводы, не имеющие под собой доказательные оправдания. Речь свою защитник закончил.
Во время речи Кабанова прокурор, остро отточенным карандашом, делал какие-то записи на бумаге.
Зверев, сказал:
— Господин Кабанов, прошу вас сесть! Отвесив поклон, решив, поклон этот никем не был принят всерьез, еще раз поклонился и сел.
* * *
Сумеречное состояние характеризуется тем, что нарушение психических функций не доходит до степени невменяемости. Этот юридический термин указывает на определенную неполноценность психики. Понятно, с точки зрения обыденного состояния любой преступник в момент преступления не находится в своем психическом состоянии, однако при невменяемости преступник в большинстве случаев не может подвергнут уголовному наказанию.
При сумеречном состоянии преступник может рассматриваться, как ограничено вменяемый, следовательно, здесь имеются основания рассчитывать на смягчение наказания. Однако, относясь к разряду юридических, это понятие не связывает судью какими-либо экспертными заключениями врачей. Если по другим делам сумеречное состояние психики подсудимого, не влияет в значительной степени на определение степени тяжести наказания, то в таких серьезных случаях, как в деле Власова, оно довольно часто выдвигается защитой.
* * *
Государственный обвинитель назвал действие Власова «гнойными язвами на теле человеческого общества, которого надо уничтожать, чтобы он не причинял вреда другим людям». Он сказал: – Я не вижу смягчающих вину обстоятельств. Его следует признать виновным и назначить основное наказание – смертную казнь. Полагаю, что эта мера будет справедливой. Да, наше правительство выступает за неисполнение такой меры наказания, но законом не предусмотрена смертная казнь. Надеюсь, что убийства стольких людей заслуживает именно этого.
Во время речи прокурора убийца обратил свой взор на потолок, с интересом стал разглядывать фреску, изображающую пышногрудую, с классическими бедрами римской патрицианки, богиню справедливости с завязанными глазами и весами в руках. На одной чаше весов – меч, на другой – закон; по одну сторону богини – убитый горем преступник, по другую – счастливый оправданный с добрым и просветленным лицом.
Повязка на глазах Фемиды могла олицетворять только ту ложь, которой господствующий класс хотел прикрыть свершающуюся на суде процедуру мщения.

ГЛАВА   XXXX

Настал решающий день, когда должны вынести приговор. В зал ввели подсудимого, руки которого скованы наручниками. Сейчас, когда многие потерпевшие уже мертвы, о событиях, происшедших в тех местах без свидетелей, кроме Изольды, могли знать только Бог и Власов. Собравшиеся в зале считали, что без собственного признания обвиняемого суд просто не в состоянии дать такую живую и правдоподобную картину преступления.
Мерным, спокойным голосом начал читать судья, чем дальше он читал, тем все сильнее какой-то едва уловимый ропот ужаса проносился в зале, публика, затаив дыханье, боялась проронить слово. Обвинительная речь буквально шокировала её. Зачитывал приговор, называя статьи, по которым осуждается Власов, меры наказания по ним. Когда перешел к чтению эпизодов убийств, тут зал взорвался новыми криками негодования, рыданиями родственников потерпевших. Кому-то вызвали врача, кого-то пытались усадить на место сотрудники полиции.
Когда дочитал до конца текст обвинительного заключения, Власов не очень-то был доволен тем обвинительным заключением.
Пожалуй, единственным, кого не потрясла обвинительная речь, оставался защитник. В соответствии с процессуальным кодексом России, он заранее имел возможность ознакомиться со всеми доказательствами и получил копию показаний подсудимого, данных на предварительном следствии.
Рассмотрев указанное дело в присутствии (перечислены все члены суда), суд выносит следующее решение: (умышленно не описываю основную мотивировочную часть, доказательства, применение нормативных актов, мнение в отношении требований обвинения, мнение в отношении требований защиты), чтобы не утомлять читателя.
Суд признает обоснованность утверждений обвинения в том, что подсудимый не может быть освобожден от уголовной ответственности. Целый ряд обстоятельств доказывают о его физической и социальной вменяемости. Вместе с тем суд принимает во внимание прошлую судимость, учитывая его действия и зверские убийства, с расчленением трупов, считает целесообразным установить подсудимому высшую меру наказания – пожизненное заключение.
Понятно, что в приговоре главное  –  это его основная часть. Поэтому в суде мотивировочная часть оглашается не полностью, а лишь в наиболее существенных моментах.
Реакция публики на приговор не бывает однозначной. Были открытое проявление недовольства и обмороки. Вот почему в случае смертной казни или пожизненного заключения оглашение приговора начинается в обратном порядке – сначала мотивировочной, а затем основной части.
Дмитрий Власов слушал приговор, низко опустив голову, лишь при словах судьи – пожизненное заключение – непроизвольно поднял голову, удивленно уставившись на судью.
Согласно установленному правилу, в завершение судебного процесса подсудимому предоставляется возможность обратиться к суду с последним словом.
— Подсудимый, хотели бы вы что-нибудь сказать в качестве последнего слова? – обратился судья.
Убийца, растерянно улыбаясь, поднялся, зачем-то дрожащими руками взялся за решетку и неуверенно, каким-то чужим голосом произнес:
— Прошу снисхождения.
Так же растерянно сел на свое место.
Судья сказал, что приговор может быть обжалован в течение десяти дней после его оглашения. 
Надо было видеть лицо убийцы. У него тут же исчезла глупая улыбка, глаза стали серьезными. Был конец всему: злодеяниям в его жизни.
Правда, когда решение суда будет исполнено, не знает никто. Пока знакомство с протоколом, появиться жалоба – она пойдет в Верховный суд, имеющий право проверить законность приговора и даже его изменить, а также есть еще Президент, к которому подсудимый может обратиться.
Ему в отличие от его жертв, еще отпущен срок – жить, дышать.
Но единственно, чего не было на этом суде, – чистосердечного раскаяния убийцы.
Зал постепенно пустел. Удалился суд, увели подсудимого, расходились потерпевшие и любопытные. Одна женщина осталась неподвижно сидеть, глядя куда-то перед собой. Судили ее сына, ее Дмитрия Власова.
Вспомнила о том, как жила, сколько выстрадала за эти годы, молила бога, чтобы господь взял ее, к себе. В долгие, бессонные ночи думала о своих родителях и о тех недолгих, счастливых днях, которые провела вместе с родителями. Глаза ее то вспыхивали огнем, то снова глядели грустно и печально.
Почувствовала, как кровь приливала к её сердцу, к вискам, как туманилось её сознание. 
Немалая жизнь прошла. Пока пробегало все день за днем, казалось, что пробегает по пустякам, как ручей по мелкому руслу. Но вот однажды оглянешься и увидишь, как с горы, впадает ручей в широкую речку, а речка впадает в море, а все моря – в океан. Похоже, и твой родничок добежал с той рекой до самого океана...
Раздумывая об этом, она тихонько вздохнула, встала и пошла на выход.

ГЛАВА   XXXXI

Власов получал сексуальное удовлетворение, когда имел половые связи с красивыми ухоженными женщинами, а еще удовлетворение, когда резал, кромсал свои жертвы. В это время в нем просыпался зверь, жаждал крови, ему хотелось снова и снова ощущать запах женского тела и крови. Для него было одно значение, чтобы была красивая женщина или девушка – главное крушить, кромсать, ощущать запах крови.
Но еще никогда Кабанову (за двадцать пять лет работы адвокатом), не приходилось встречать человека, в личности которого не было бы ни одного проблеска, ни одного светлого пятна, почти ничего человеческого. Жил и действовал, зная лишь один свой, волчий закон. Власов никогда не произносил слово «убить», он говорил «встряхнуть».
Может, после вынесения приговора, сидя в одиночной камере, Власов стал искренним, если только мог стать таковым. В камере написал письмо матери:

— Дорогая моя мама! Пишу письмо со страшным чувством: мне хочется, чтобы ты его получила и прочитала.
Прошло уже много времени, с того дня, когда я вновь потерял свободу. За это время многое передумал, переосмыслил. Со мной произошло столько всего, наверное, стал совсем иным. Многое понял только здесь и сейчас. Осознал, нельзя жить в обществе, оставаться в нем полным чужаком, не следовать установленным им законами и правилами. Нельзя плевать на мнение обычных, простых людей. Жить так, как жил, раньше – не уважая законов общества, – значит, не уважать самого себя.
Начал раздумывать, что же сделало меня именно таким – чужаком, впервые до меня дошло, всю жизнь был один, жил как волк – одиночка. Да человек может оставаться в полном одиночестве, даже если живет в одной комнате с двумя близкими ему людьми. Потому что он одинок душой. Он волк. Волком я прожил большую часть жизни.
— Милая мама! Я благодарен тебе за все! Нет слов выразить эту благодарность! Сколько неприятностей и горя приносил тебе?
Да, я одет, обут, сыт, ухожен, но в то же время был беднее самого последнего бедняка. Человек жив не хлебом единым. Ему необходимы еще: любовь, забота, ласка. Только тогда он вырастет человеком! Нужны друзья, семья, домашний очаг. Будет ощущать свои корни, свою неразрывную связь с обществом. Познает истинные ценности жизни, те ценности, о которых я узнал позже.
Как видишь, милая моя мамочка, многое понял и осознал. Узнал, что такое настоящая любовь. Она, прежде всего, значит «отдавать», а вовсе не «брать». Еще осознал, что ты ничего не можешь дать тому, кого любишь, если тебе нечего давать. Человек обязан иметь что-то, чем мог бы поделиться. Теперь  хорошо понимаю это.
Не успел приобрести вкус к жизни как таковой – по существу, не жил в истинном понимании этого слова, как положено, жить человеку, интенсивно, деятельно, многообразно. На это у меня не было ни охоты, ни времени. Шел в расставленные сети по доброй воле, в здравом уме. С преступления проблемы только начинаются! Человек, продавший душу дьяволу, не в состоянии начать новую жизнь. Он способен лишь на жалкое существование, считает оставшиеся дни и думает: «Скорее бы к какому-нибудь концу!» Мне иногда страшно, до чего я дожил. Прости меня, моя милая мама! Я убежден в том, что от судьбы не уйдешь. Я последняя сволочь и подонок. Я проклят навеки, уже проигранная пластинка.
Если это раскаянием, то слишком запоздалым. Было ли оно искренним?
* * *
—Знаешь, Виктор, иногда мне кажется, – сказал  Чащин своему сотруднику, – нет законченных дел. Вроде все ясно. Справедливый приговор, многочисленные сопутствующие ему частные определения, когда тебе и обществу кажется, что справедливость восторжествовала, повторения не будет. В душах этих людей, которые кажутся столь значительными, всегда заключена некоторая доля безумия. Зло приходит вновь. Официально для нас дело закончено. Я вовсе не уверен, что такая же участь не постигнет еще какого-нибудь.

ГЛАВА XXXXII

В юридическую консультацию, где работал Виктор Григорьевич Кабанов, пришло письмо.
«Здравствуйте, многоуважаемый адвокат!
Хочу еще раз отблагодарить Вас за оказанную мне услугу и пожелать Вам успеха в вашей весьма полезной для  общества работе.
Вы, конечно, вспомнили вашего бывшего подопечного, который обращается к вам с сим посланием и возможно, даже не получит на него ответ. Да, это тот самый Власов, который имел неудовольствие играть весьма незавидную роль в спектакле «Нарсуд». Вы сделали тогда все, что было возможно, чтобы хоть немного облегчить мою участь: отнеслись ко мне с таким сочувствием, с каким относятся лишь близкие люди. У меня нет слов, которыми мог бы выразить то чувство благодарности, которое испытываю к вам.
Очень сожалею о том, что не знаю вас ближе. Приходится писать в таком официальном тоне, даже не называя вас по отчеству. Заочно краснею и извиняюсь перед вами за то, что был так не предусмотрителен в этом отношении. Можно надеяться, что я буду прощен, так как мы все же немного знакомы с вами. Для знакомых такт хоть и желателен, но не обязателен. Чувствуя себя в долгу перед вами, я не имею, к сожалению, никакой возможности отблагодарить вас, и вынужден быть неблагодарным.
Судьба забросила меня, на сей раз не слишком далеко, но и не так уж близко от цивилизации. Вначале я, было, обрадовался этому, но вскоре мне пришлось разочароваться. Однако унывать не приходится: в нашем положении это равносильно гибели. Приятно, хоть и через посредство бумаги, поговорить с хорошим человеком, отличающимся, видом и взглядами от окружающих тебя. Не хочется надоесть своей писаниной, чтобы не потерять надежду получить ответ.
Прошу извинить меня за все то, что не понравится вам в моем письме.
С искренним уважением к вам – Дмитрий Власов
 
Письмо интересно лишь тем, что оно отражает смятение чувств автора. Пришло оно через полгода после первого разговора с адвокатом. Видимо, за это время искра доверия не угасла, но и не разгорелась. Письмо пронизано иронией, идущей от уверенности в том, что интерес Кабанова к нему, Власову, не бескорыстен. Душевные разговоры – так ведь это только слова. А защита, за которую он Кабанова благодарит, – его профессия, его служба, за которую деньги платят. Власов бы тоже уплатил, да нечем.
Ответ пришел, хоть и не очень скоро: Кабанов был в отпуске.
«Здравствуйте, Дмитрий Иосифович!
Я был в отъезде, а в юридической консультации меня ждало ваше письмо.
Признаться, я обрадовался ему. Мне как-то не верилось, что наша встреча не оставит в вас никакого следа и вам не захочется продолжить наш разговор, начатый при таких нелепых обстоятельствах.
Итак, письму обрадовался, хотя оно могло бы быть менее циничным. Объяснять вам эту свою мысль я не буду, ибо считаю вас достаточно умным, чтобы вы сами во всем разобрались. Просто ваше письмо как-то уж очень не походило на наши с вами разговоры до суда.
Уже говорил вам, что в вас много противоречивого – ваша внешность, лицо с удивительно ясными, честными глазами и дико, бесчестно прожитая жизнь, от которой даже меня, человека привыкшего к вам подобным, воротит. Но... лежачего не  бьют.
Почти два месяца был в отъезде, о вас не думал, а получив ваше письмо, почему-то очень пожалел вас. Пожалел вашу молодость, которую вы сами лишили всего прекрасного, что есть на свете. Жаль, что не знал вас раньше. Мне кажется, смог бы вас от чего-то уберечь. Видите, и я умею на себя много брать.
Что касается вашего желания «отблагодарить», то мы с вами, по-видимому, это слово понимаем по-разному. Мне не нужна ваша благодарность в звонкой монете. Я готов и впредь помогать вам, но для этого вам пришлось бы в корне изменить многие свои взгляды на жизнь. Насильно это не делается. Не верю в вашу невиновность, так что, если вы собираетесь мне еще писать, не пытайтесь меня переубеждать – я не изменю своего мнения на этот счет.
Письмо от вас буду рад получить, но письмо без показухи, без громких слов. Такое, которое напоминало бы хоть немного наши с вами разговоры... Вот так.
Будьте здоровы и постарайтесь не глупеть
В. Кабанов».
Письменный разговор продолжался. Власов сразу же поставлен на свое место, интонации его письма поняты и должным образом оценены. Ему поставлено условие: «изменить свои взгляды». Рука, протянутая Власову, оказалась довольно-таки твердой. Кабанов сразу поставил точки над «и». Не отпугнуло ли это Власова? Нет! Ему это и нужно было. Искра начала  разгораться
«Здравствуйте, Уважаемый Виктор Григорьевич! Я получил от Вас письмо, очень, очень благодарен вам за него. Ваше письмо прибавило мне сил и поддержало веру в людей. Признаться, я не ждал уже его. Думал, что вы человек с такой же душонкой, как многие из ваших коллег, которые боятся сказать правду в глаза, льстят, когда ты с ними. Лгут ради выгоды, а за глаза смеются над твоей неопытностью и доверчивостью. Считают тебя дураком и, может быть, даже не подозревают, что этот дурак видит их насквозь. Старается верить им, точно так же, как больной раком: знает, что умрет, что увещевания врачей – иллюзия, и все же стремится поверить в свое выздоровление. Такова жизнь, никто не умирает без надежды на выздоровление. Самым подлым является тот, кто извлекает выгоду из этой надежды.
Вы не из их числа, теперь я понял. Ваше письмо явилось этому  доказательством.
Вы пишете, что не можете понять, как я мог совершать такие преступления. Очень может быть. Тот, кого вы видели в зале, кто пишет вам письмо, действительно способен на такую гадость. Это я. Но дело в том, что несколько лет меня не было в жизни. Мое тело находилось подобно управляемому снаряду, у которого нет пилота, и он летит по воле других людей, руководимый их мыслями, ни о чем, не задумываясь и ничего не понимая. Началось это тогда, когда я был очень молод  и доверчив, слепо верил старшим, а те из них, с которыми мне в то время довелось столкнуться, оказались развращенными. Вот результат: есть преступление, преступник – должно быть и наказание.
Очень прошу вас написать мне, как надо вести себя с вашей точки зрения. Зная ваше мнение на этот счет, смогу более правильно ориентироваться. Что касается работы, то первое время немного тяжеловато, но от работы я не отказывался.
Виктор Григорьевич, делюсь с вами всеми моими мыслями, всеми думами потому, что знаю, что вы поймете меня и не осудите. Ведь я прав, да? Если нет, скажите, в чем моя ошибка.
Считаю, что в моем положении главное – выдержать, а выдержав, жить так, чтоб злились мои враги, и радовалась мама.
Прошу простить, что отрываю у вас столько времени. До свидания, с дружеским  приветом ваш бывший подзащитный.
Дмитрий Власов».
   
«Я решил принять участие в вашей судьбе» – писал  Кабанов  Власову, – потому что мне показалось, в вас заложено больше хорошего, чем плохого, но это было как-то мимолетно, и не будь других соприкосновений с вами, я бы о вас мог забыть. Во время суда почувствовал, что вам не хочется жить. Мне стало вас жалко. Ну, а потом мы с вами говорили, говорили много о жизни, о счастье, хотя знали, что у вас пожизненное лишения свободы. Ушел от вас уже с ясным сознанием, что вы, в общем, неплохой человек, но очень запутались в жизни, натворили чересчур много зла, а могли бы натворить столько же добра.
Вовсе не из альтруизма или какого-либо другого «изма» пишу я вам и стараюсь помочь. Мне самому это доставляет удовольствие. А еще какое счастье я переживу, когда вы совсем поймете жизнь через много лет может вас выпустят и войдете в нее без провожатых – настоящим человеком!
 
— Вы знаете, – писал Дмитрий, – как я начал жить неудачно. На моем пути встречалось много людей, которые имитировали друзей – не больше. С присущей мне прежде доверчивостью я открывал им свою душу, они копались в ней грязными руками. Результатом стало мое падение, полнейшее разочарование в прежних «друзьях» и действиях. По слепой ли случайности или злой судьбе, но мне за всю мою жизнь не попадался человек, который был бы настоящим другом. Это в большой мере объясняется тем, что я вращался в такой среде, где дружеские чувства являются предметом торга. Почти потерял веру в людей, так как с самого детства встречал лишь одно – обман. Обжегшись о молоко, я и воды стал бояться. На мой взгляд, люди были все одинаковы. Написав вам первое письмо, я был почти уверен, что оно останется без ответа. Вы ответили и тем сломали все мои складывавшиеся годами взгляды на людей. Расстаться сразу со сложившимися взглядами было нелегко, но, получив ваш второй ответ, я, прижатый к стенке фактами, вынужден сделать исключение из выработанного правила: не все взаимоотношения  людей рассчитаны на личную выгоду. Мне не верилось, что лично мне самому, наяву, в жизни, а не в книге, удалось встретиться с таким человеком, Это для меня слишком важно. Вы правы, говоря, что я не имею представления о настоящей дружбе. Познакомившись с вами ближе, больше всего на свете стал опасаться того, что и ваше доброе участие окажется миражем. Понимаете! Мне все не верилось. Теперь убедился в том, что делаете это вы не от скуки или жалости, а действительно удостоили меня своей дружбой. Спасибо вам за все!
У меня сложились искаженные понятия о плохом человеке, поступке и хорошем, о личных и общественных интересах. Для меня хорошим было то, что приносило мне материальную выгоду. Умел же я делать очень немногое, и на первых порах только по этой причине мои действия носили мирный, честный характер. Я пилил и колол дрова, копал огороды, собирал и продавал цветы. Но с некоторых пор мои безобидные занятия стали превращаться в преступные дела. Стал заниматься грабежами. Читая книги, часто сталкиваешься с описанием спаянного школьного коллектива, руководимого умелыми и заботливыми преподавателями, в котором не остается без внимания ни один ученик. Мне не посчастливилось учиться в таком коллективе. Я оставался наедине с самим собой в школе, и дома. Только на улице я был не одинок – там всегда находились попутчики и советчики.
Вот и случилось так, что я стал вредным, опасным и лишним в обществе, не зная ни самого общества, ни его жизни. Мне дали среднее образование, но не дали никакой специальности. Лез как кролик в пасть удава: без желания, помимо своей воли, с писком, но лез, компенсируя этим «приемом» дефицит в средствах».
Но среди человеческих потребностей едва ли не самой сильной является потребность человека в человеке. Как без хлеба и воды, человек не может жить долго без общения с другими людьми, ибо по природе своей он существо общественное.
«Вы дали мне то, чего не смог дать мне никто другой, – веру в жизнь, – писал Власов.
В пух и прах разбили мое сомнение, доказали мне, что я знаю о жизни и о многом другом совсем не столько, как думал. Уже склонен был считать, что моего опыта будет вполне достаточно, чтобы абсолютно правильно ориентироваться в жизни, но теперь вижу, что мне недостает очень многого. Главное – знаний. Единственное утешение – возраст. Это придает силы и уверенность в том, что все наверстаю. Собственно, только теперь я начинаю жить... Сбиться теперь невозможно – дорога хорошо освещается, нужно только шагать как можно быстрее, догонять оставившую меня позади массу...
Пойду буквально на любую работу, не за страх, а за совесть, и в то же время буду учиться, но не для того, чтобы увильнуть от этой тяжелой работы, а для того, чтобы своими знаниями глубже понять смысл жизни вообще ».
Переписка адвоката с преступником была не только искренним, но и суровым, прямым разговором.
— Самое страшное, – писал адвокат Власову, – если вы перестанете верить в себя, в свои силы, в возможность встать на ноги. Я с вами вместе верю в вас, в человека, а значит, должны, обязаны пережить все невзгоды, тем более что они больше чем заслужены.
Главное в том, чтобы сохранить в себе человека, который совсем недавно в вас родился, еще совсем слабенький, но уже хочет жить. Этот человек будет расти, вытеснит из вас все плохое и черное, Он непременно победит, его заметят, ему поверят.
Вы пишете, что живете только тем, чтобы в вас поверил я, но ведь этого мало. Я не критерий. Нужно, чтобы в вас поверили другие, и в первую очередь вы сами в себя. Вы полны каких-то противоречий... Наступит момент, когда вера в себя должна будет стать совершенно цельной и бесспорной, тогда это поможет и другим верить в вас.
Хочу вам помочь, если это может вам помочь, хочу вам сказать: я не оставлю вас до тех пор, пока вы будете нуждаться в моей дружбе.
Когда Власов пришел к выводу, что надо жить честно, он писал: «Весь секрет в том, чтобы не только захотеть жить честно, но и суметь честно жить. Часто бывает мало одного желания, нужны еще и силы для преодоления многих и многих невзгод».
Да, Власов переменился.
Вот как можно верой в человека перевернуть его душу и возвратить веру в людей.
Это последнее письмо Власова.

Дмитрий заболел. Его положили в больницу. Болезнь резко прогрессировала. Жизнь в палате продолжалась чуть больше месяца.
Гнетущая тишина окутала палату. Та тишина, которая не успокаивает, а напротив, гнетёт и терзает душу. Дмитрий Власов лежал на кровати. Когда-то спортивное тело теперь было распростёрто на кровати. Пульс еле-еле бился. Но лицо изменилось. Стало восковым, отрешенным, словно погасло.
Дмитрий открыл глаза. Они не смотрели, просто покоились под полуопущенными веками, без всякого выражения. Дежурная сестра наклонилась закрыть ему глаза, но едва прикоснулась ладонью к лицу, как оно шевельнулось. По щекам пробежала дрожь; кожа, подергиваясь будто наэлектризованная. Продолжалось это три-четыре секунды, но она успела заметить, как дрожь возникла вокруг глаз, перекинулась на лоб, на щеки, рот, на подбородок и замерла. Когда дрожь утихла, в лице не осталось ничего. Внезапно по телу Дмитрия пробежал трепет, он поднял голову и обеими руками обхватил руку сестры, которая находилась около лица. В этот же миг душа покинула его тело. Его руки так и остались сомкнутыми, вокруг руки медицинской сестры. Это было последнее, что он сделала в жизни. Она сложила его ладони на груди и попрощалась.

Кому пришло на ум, что в этом мире трудно жить, а умирать легко? Кто изрек это? Верно, что жизнь не проста, она сложена из трудов, усилий, борьбы, но значит ли это, что легко умирать?.. Слова, слова, все слова, не знавшего страданий человека. Жизнь сладка, жизнь дорога всем, ведь ей не повториться.
Умереть трудно и горько, а случается, и особенно страшно, когда человеку никак нельзя умирать, когда смерть – особая несправедливость судьбы: зачем же ему суждено исчезнуть именно в такой день.

Разве обо всем напишешь? Могут ли слова выразить всю глубину чувств и дел человека?
Я рассказал лишь малую толику того, что знал, да простит мне читатель мою недоговоренность.