Юрий молчанов книга превратности любви. повесть, с

 
 ЦВЕТЫ НАДО ЛЮБИТЬ…
ПОВЕСТЬ

Федор Дворцов, вышел из автобуса. Дождь, казалось, лил густой завесой. Он кружил по обширному летному полю. Огни самолетов, с трудом пробивались сквозь смутную мглу, хотя внизу, на земле, видимость была неплохой. Идущий дождь делал призрачными очертания самолетов и размывал вид дальнего конца поля
Федор вошел в зал вокзала и с особой симпатией посмотрел на стандартно улыбающуюся девушку в голубом мундире Аэрофлота, которая призывает экономить время и пользоваться услугами...
Федор лет тридцати двух, ростом был чуть выше среднего, коренастый. Короткая стрижка, через которую проглядывали многочисленные шрамы, «смекалистый взгляд», прямой нос, колючий смекалистый взгляд, крепкая рука с широкой ладонью и крупными мощными пальцами - все это выдавало в нем человека, который не привык отступать. Какое положение не принимало бы его поджарое тело, в любую секунду оно было готово к броску. Вместе с врожденною подвижностью и с живостью характера ясно указывали на его сибирское происхождение. Перед этой красивой наружностью скрывался человек редких достоинств и редкой души. Искренность и прямодушие в отношениях, горячность в дружбе и тому подобные прекрасные свойства сибиряков, но при этом придавали его облику мягкость, незлобие и терпимость к людям. Такого идеального типа альтруиста мне не приходилось встречать, хотя, веруя в человечество, не сомневаюсь, что, быть, может, пока в редких экземплярах, он существует везде. С безукоризненной чистотой своих нравственных правил, с непоколебимой верностью им и последовательностью во всех своих поступках и во всех мелочах жизни, с неподкупною строгостью к самому себе, - он соединял необыкновенную гуманность к другим людям и снисходительность к их недостаткам.
Все проходит, непогода тоже. Аэропорт, словно чудом, не затонувшее судно, выбрасывает на летное поле измученных людей, быстро прихорашивается, его пульс становится ровным. Посадки, взлеты, приливы и отливы. Бодрый, чуть напряженный женский голос с невидимого капитанского  мостика оповещает, что произошло, происходит сейчас и должно произойти в ближайшее время в этой маленькой стране – в аэропорту.
Вечером, когда солнце опустилось за взлетную полосу, и наползавшие сумерки зажгли над аэродромом электрические созвездия, в аэровокзале было особенно многолюдно.
Самолет все еще опаздывал. Казалось, что его опоздание будет длиться бесконечно. Уже наступила ночь, а он все еще не прилетел.
Часа через полтора объявили о прилете нужного самолета, и скоро начнется регистрация. Объявили регистрацию. Посадку еще не объявляли.
В зале ожидания Федор взял чашечку кофе на углу стойки, пил не спеша, чтобы убить время до вылета “своего” самолета. Он купил две газеты и бегло их просмотрел, но ничего для себя интересного не нашел. Федор наблюдал за толпой, которая, вливалась и выливалась из здания аэровокзала, когда объявляли об очередном рейсе.
Столика через три у окна стояла молодая женщина и смотрела в окно. Федора привлекло то, с каким гордым изяществом женщина держит голову. Она была лет двадцати пяти – двадцати семи, высокая с длинными волнистыми волосами. Стройна и конечно же восхитительно женственная, - хотя могла быть найдена полноватой, по сибирским меркам, однако у нас пленительные окружности всегда расценивались как идеал женского совершенства и символ плодородия. Но больше всего его поразили ее глаза - прозрачно - зеленые озера в обрамлении длиннющих ресниц и мягких, не по моде, словно нарисованы, пушистых бровей. Федор видел перед собой эту прелестную женщину: её лицо строго овальной формы, головка слегка наклонена, отчего гордый и чистый лоб кажется выше и больше; волны волос легко облегали его. 
Глаза ее… они прикрыты шелковыми ресницами, слегка загнутыми на концах. Пусть бережется их стрел всякий, кто захочет встретить ее взор! И это молодой женщины делают ее похожей на мадонну. Тонкий мимолетный румянец набегает на ее лицо, как розовое облачко на ясное небо, и то загорается, то потухнет. Что выражает этот румянец?
Есть разные виды и оттенки румянца. Бывает, например, грубый, кирпичный румянец, его всегда так много в запасе у всех сочинителей романов, и они заставляют своих героинь краснеть чуть ли не с головы до пят. Но есть другой румянец, тонкий и нежный, это - заря зарождающегося сознания. У молодой женщины он неоценим! Яркий, быстро вспыхивающий внезапно озарившую мысль, прекрасен и на лице взрослого мужчины. Это блеск молнии, зарница высшего разума! И этот румянец так хорош у юноши и так идеально прекрасен у молодой девушки именно благодаря примеси девственной стыдливости, захваченной врасплох. Но, увы, чем дольше живет человек на свете, тем реже у него появляется этот румянец.
Какая свежесть, какая могучая сила обновления дышит во всем существе молодой женщины! Ни свежесть утреннего воздуха, ни влажная прохлада ветра, ни аромат вина, ни его живительная влага, - ничто, ничто не сравнится с ней! Да, подумал он, - в такую женщину можно влюбиться без памяти
Она видно, почувствовала его пристальный восхищенный взгляд и надменно отвернулась от этого взгляда незнакомого мужчины. Федор невольно улыбнулся. Давненько он не видел такого горделивого жеста.
После она искоса сфотографировала его своими глазищами, в которых читался уже привычный для Федора вопрос: чего же он добивается? 
Отбросив всякие приличия, она теперь откровенно изучала его.
Федор же улыбался, читая ее мысли. Впервые один лишь взгляд женщины породил в нем такую бурю чувств. В нем таился вызов, которому он не мог противостоять.
В ней чувствовалось настоящая женщина, в которой переплелись и вечная тайна, и извечный призыв, что испокон веку влекут мужчин. Она возжигает в тебе желание. Отныне в мире для тебя ничего не будет важно, пока ты не овладеешь ею. Ты не можешь ни есть, ни спать, так как жажда и голод плоти гораздо могущественнее.
Непроизвольно Федор сделал к ней несколько шагов и тут заметил, как изменилось выражение ее глаз: в них промелькнуло то ли страх, то ли растерянность, то ли беспомощность.
Регистрация уже подходила к концу, перед Федором в очереди стояло человек десять, и не нашлось ни одного желающего спросить у него: “Кто последний?”
Объявили посадку на его рейс. Федор направился к выходу на посадку.  Небрежно показал дежурному свой посадочный талон, он любезно кивнул, чтобы Федор проходил. И вот он снова увидел ее. Она стояла в группе пассажиров и читала газету. Заметив Федора, она вновь отвернулась.
Подали автобус и всех пассажиров, данного рейса подвезли к трапу самолета.
С чемоданами, сумками, рюкзаками, авоськами пассажиры гуськом друг за другом стали заходить на трап. Под тяжестью первых же ступавших на борт пассажиров, самолет дрогнул и с каким - то тяжелым выдохом начал медленно оседать, но вскоре остановился.
Еще минуту спустя Федор шел к самолету, у открытой двери которого его ждала стюардесса, и, улыбаясь, она ему одному, потому что он и стоял перед ней один - последний пассажир этого рейса. Как только он вошел в салон, один из членов экипажа начал задраивать дверь.
—Гражданин, - сказала стюардесса, - займите, пожалуйста, свое место.
В его ряду справа от прохода сидела и читала журнал  та, которую он заметил на регистрации. Она подняла на Федора взгляд, привстала и произнесла мелодичным голосом:
—Пожалуйста, проходите, ваше место у окна.
Федор положил кейс на багажную полку и протиснулся на свое место, ощущая запах дорогих духов. Женщина опустилась в кресло, пристегнулась ремнем и отгородилась от него журналом.
Самолет медленно тронулся. Из-под винтов веером полетели брызги, вырулил на взлетную полосу, точно пробуя голос, взревел, легко сорвался с места и, отсчитывая колесами бетонные плиты, помчался вперед. Последняя плита оказалась самой мягкой, спружинив, она отпустила от себя самолет, колеса  поползли по дуге вверх, в металлическое брюхо самолета.
Словно стесняясь, показать городу закопченное брюхо самолета, едва набрав положенные метры, отвернули в сторону.
Самолет, продырявив после взлета облака, шел своей воздушной дорогой, и Федор вместе со всеми смотрел вниз. Побежали крыши домов, ветки сосен, елей и берез, как покрывало накинутое на землю, огромное водохранилище Братского моря.
Кто наблюдал с земли, то через считанные минуты такой огромный самолет выглядел обычным коршуном в поднебесье. Вскоре он в голубом небе стал казаться блестящей рыбкой в море, и становился все меньше и меньше. Вот уже, словно маленькая птичка, потом стал чуть заметной точкой, которая затерялась в бескрайнем просторе.
Когда погасло табло “Пристегните ремни”, Федор, скосив глаза, убедился что его попутчица читает.
Вероятно, он задремал, потому что из сумеречного состояния его вывело тихое бормотание: стюард просил приготовить столики для ужина, перед которым пассажирам будут предложены легкие напитки.
Тучи прижимались к самой земле, и видимость была плохая. Облака громоздились друг на друга, как гигантские бунты хлопка. Впереди было темно, позади светило солнце.
Через полчаса полета тучи разошлись. Но все же земли пока не было видно
Женщина редко отрывала глаза от журнала, ее не интересовало то, что происходило вокруг, она вся ушла в чтения. К ужину, поданному в самолете, она почти не притронулась, отщипнула понемногу от каждого кусочка, есть ей не хотелось, а отказаться от еды, не притронувшись к ней, не позволяло приличие.
Чуть подрагивая крыльями, покорный человеческой руке, самолет с вибрирующим рокотом плыл в смятенном хаосе стихий, рассекал вихри, тучи и ливни, опускался в опасные глубины туманов и вновь вздымал над клубящимися облачным валом, стремясь туда, где их ждала земля.
Резко кренясь, самолет описывал круг, и земля то косо наплывала на них слева, закрывая небо, то исчезала, проваливаясь в бездну.
Самолет скоро начнет снижаться. Отцепившись от холодных липких облаков, он словно завис над землей.
Бортпроводница попросила прослушать информацию, из которой авиапассажиры извлекли самое главное, что наконец-то они подлетают к городу.
Зажглось табло “Пристегните ремни”, и самолет начал снижаться. Стюардесса попросила занять свои места и пристегнуть ремни. Федор прижался к влажному иллюминатору в ожидании увидеть огни города.  Наконец, где-то с боку и внизу стали появляться яркие точки, которые больше напоминали сигнальные костры партизан из фильмов о войне. И когда мириады огней вспыхнули со всех сторон, самолет стал заходить на посадку.
Самолет, наконец, коснулся, посадочной полосы, пробежав по бетонной полосе,  остановился.
Полоса оказалось гладкой. Обрулив несколько самолетов, их самолет докатил почти до входной двери аэровокзала и, рявкнул, напоследок, замолк. Подали трап. Все стали спускаться на землю.

* * *
Подошло такси. Федор удобно расположился на сиденье, сунул шоферу бумажку с адресом пункта назначения и решил воспользоваться всеми преимуществами человека, которого обслуживают. Вытянул усталые ноги, вытер платком потные лоб и шею, с наслаждением подставил лицо под струю прохладного воздуха. Да, именно этого удовольствия ему не хватало! Такси, между тем, проехав один квартал, остановилось; водитель подошел к телефонной будке, позвонил куда-то, затем они покатили дальше. 
И тут мимо  их промчалась другое такси, в котором сидела та таинственная незнакомка. Наверное, она тоже ехала в тот же дом отдыха
Шофер рванул машину с места так, что колеса заскрежетали, едва не сбив с ног какую-то старушку, и направил такси прямо под колеса грузовика. Дабы спасти положение, он резко крутанул руль, прижав к тротуару мотоциклиста в соседнем ряду, и при этом не переставал вполголоса сыпать ругательствами.
 Из общей массы традиционно - учтивых русских выделяется привилегированная каста таксистов и вокзальных носильщиков, которые невесть, почему ведут себя невежливо, а то и вовсе грубо. Федор какое-то время пытался подобрать подходящую к случаю остроту вроде того, что, мол, не стоит так лететь, гоночные состязания уже закончены и ежегодный приз вручен. Но затем отказался от попытки сострить и лишь молился про себя, чтобы им удалось доехать без аварии. Федор, наклонившись вперед, тронул водителя за плечо.
—Прошу прощения, что вмешиваюсь не в свое дело, но не могли бы вы ехать помедленней?
Федор ничуть не удивился, когда таксист резко затормозил и, включив   первую скорость, повел машину черепашьим шагом. Будь он на месте водителя - здоровый, сильный, наглый, этакой таксомоторный смертник, и вздумай его какой-то "козел" учить правилам езды по улицам, он реагировал бы точно так же. Но он был всего лишь пассажиром, поэтому испытывал облегчение, когда непосредственная опасность миновала. Однако когда позади такси выстроилась длиннейшая вереница машин, тоже ползущих еле-еле, шофер такси включил  четвертую скорость и поехали нормально.

* * *
Местоположение дома отдыха как раз такое, какое пожелал сам Федор.
В киоске Федор купил бутылку минеральной воды. Пил медленно, чувствуя, как  холодная вода обжигает горло, а голова наполняется трезвой ясностью. Он шутил с продавщицей, и ему казалось, что ее глазами и губами ему улыбается весь санаторий. Выйдя на улицу, он помахал ей, и она помахала.
Федора уже ждал  прибранный и проветренный гостиничный номер.
-- Ваше фамилия и имя? - спросила молодая регистраторша.
Добрая улыбка играла в ее больших карих глазах, и сама она была по-домашнему мила, и странно было, что она в белом халате, а не в разноцветном платье и в ее волосах не было заколок.
Дворцов получил ключи от номера, мельком, без всякой практической мысли окинул взглядом молоденькую дежурную по этажу, которая  немедленно, словно подчиняясь тайной команде, повернулась боком, после чего уронила ручку и, нагнувшись так, что туго натянулось на бедрах фирменное платье, стала нащупывать ее в дальнем углу. И тогда Федор запоздало понял смысл своего скользящего взгляда и, устыдившись, поспешно отвернулся.
Мимоходом, замедлив шаг, заглянул в открытую дверь соседнего номера, смутно интересуясь обстановкой, в которой придется ему жить. Увидел зеркало в прихожей, приоткрытую створку шкафа... Из глубины номера доносилось трудолюбивое жужжанье пылесоса.
В номере он первым делом поставил вещи в шкаф, осмотрел туалет, включил все светильные приборы, в номере, остановился, налил стакан воды и залпом выпил. Сел на стул.
Окна и балкон, отведенной ему комнаты выходили на хвойный лес.
В комнате стояла просторная мягкая кровать, застеленная узорчатым косматым покрывалом, на котором лежали две подушки. Сбросил с кровати колкое покрывало, потрогал чистейшее крахмальное белье, прохладное, под рукой. В углу и возле стола было по глубокому креслу, а в тумбочке обнаружилась серая папка с примерным перечнем услуг, (библиотека, кафе - бар, до которого он еще не добрался, баня, медицинский пункт, прокат), трехсекционный диван, обшитый плюшем, узор на котором напоминал рыб, продирающихся сквозь заросли красивых роз. На телевизоре — голая женщина из розового фарфора, держащая в раз и навсегда поднятой руке лампу с пластмассовым абажуром. Золотистые тесненные обои. Единственная картина изображала горный водопад и огромные валуны.
На полу был расстелен ковер, на котором, перед раздвинутым ясным трельяжем, можно разучивать каратэ, а над кроватью привычен действующий ночник специально для того, чтобы, чернильно-синим вечером блуждать по стилистическим закоулкам   литературного  произведения.
Федор быстро скинул одежду, принял душ, энергично растерся полотенцем, все время, предвкушая те несколько часов абсолютной свободы и покоя, которые, собственно говоря, уже и наступили.
Бросился спиной на кровать, и она пружинисто отозвалась, качнула его, но еще было в ней некоторое устранимое неудобство, — кололся ромб пододеяльника, и он, преодолевая уже навалившуюся на него лень, встал, перевернул одеяло, заодно в последнем  порыве раздвинул шторы и растянулся с удовольствием, раскинул руки и ноги по всей ширине постели, стал глядеть в небо. Запоздало отметил, что шторы он так и не отодвинул до конца, и тем самым сузил обзор, но лень уже разрослась и не дала ему подняться. Хорошо! И так, согласился он, во всяком счастье должен быть маленький изъян... А теперь можно тихо и не торопясь подумать, наконец,—то о том, как пойдут дальше дела... Щекочущее отрадное волнение стало тихо прибывать в груди, он улыбнулся уголками губ, смежил веки, и заснул.
 Федор направился в ванную, проходя мимо большого зеркала, совершил несвойственное для себя в этот час и в этом состоянии действие. То есть поначалу он, как всегда равнодушно к своему отражению, прошел мимо зеркала и уже взялся, было за ручку двери, ведущей в ванную, как внезапно осознал всего лишь секунду назад виденный лишний отблеск. Отступив назад, повернувшись чуть боком, стал перед зеркалом. Посмотрел на свое, еще хранившее остатки сна, лицо: разлохмаченные брови и взъерошенные волосы. Принимая прохладный, освежающий душ, он, что-то там себе тихонько напевая, почистил зубы, выпил стакан воды и долго смотрел в зеркало. Затем пошел к окну.
Наступившее нарядное утро словно и от Федора требовало такой же нарядности, поэтому он достал свой, давно уже купленный, но не вышедший из моды и не более двух раз ношенный, а потому казавшимся удивительно новым, темно-коричневый костюм. К нему он надел цвета персика рубашку и, вдобавок ко всему, столь старательно причесал свои непослушные волосы.
Слегка позавтракав, пошел побродить по местности, втайне надеясь встретить свою попутчицу, которая летела с ним в самолете. Осмотрел территорию дома отдыха и везде - на аллеях, в беседках были люди и все группами, кучками, парами - беседуют, шутят так, как будто они здесь уже сто лет, а не приехали  сюда каждый по отдельности, как Федор, вчера
- Ну, вот и картина, - пробормотал Федор. -  Они, значит, тут, а те - дома. - Двое мужчин играли в шахматы, а вокруг их была толпа любопытных и болельщиков. Лица, игравших, были важны и глубокомысленны. Федор подошел к шахматистам
- Мат вам, сказал лысый, другому в шляпе.
- Да  с, тут уж никуда, - развел руками побежденный. - Поздравляю, Андрей.
- Как это - никуда?  Конь сюда. Так? Пешкой прикрываешься. Ну, давай переиграем. Ну, с кем? - обратился к присутствующим Федор.
- Давай. На бутылку, - сказал Юрий
Фёдор вцепился за нос рукой, задумался.
- Мы вот так.
- А мы так. - Парень думал недолго.
- А что же мы? Куда мы прыгнем? - Федор дергал себя за нос. - Вот так.
Юрий ответил сразу ходом, и Федор понял, что имеет дело с сильным шахматистом. В мыслях замелькали варианты ходов, своих и противника, и вот она, тоньше волосинки, возможность выигрыша. Но он еще действует и психологически.
- Да  а, зажали вы нас - ни, это самое, ни вздохнуть, - усыплял Федор бдительность соперника.
- Ясно, матовое положение, - подтвердил болельщик.
- Да, никуда не деться, Федор хлопнул себя по лбу и отдал пешку.
Парень задумался, но пешку не взял.
- Пожалуйте бриться. Шах. Вилка!
- Как это? - Юрий растерянно огляделся и свалил короля. - Вот даешь!
- Классически! - восхищались болельщики, -  Сыграйте  еще.
Федор расставил фигурки. 
- Занятная штуковина – шахматы, -   гудел он. – Я в них играть еще с детства выучился, только вот давно не брался.
Юрий хотел разыграть мат в три хода, но Федор умело защищался, и игра приняла затяжной характер. Федор морщил лоб и долго думал над каждым ходом, Юрий, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно Юрий увлекался шахматами и теперь в своей победе над  Федором был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.
- Ничего, хорошие шахматисты всегда так делают, - оправдывал он сам себя. – Ты же слаб, Федор, вот я и отдал тебе ладью, чтобы игру осложнить.
- Мат, тебе Юрий.
Юра закусил губу
- Давай еще раз, - бледнее, сказал он.
Снова расставили шахматы. Юрий теперь играл осторожно, решив, во что бы то ни стало, добиться победы. Но как раз перед тем, как Юрий должен был, по его расчету, нанести противнику поражение, Федор скромно переставил королеву и усмехнулся.
- Снова мат, - как бы с сожалением проговорил он. – Слабо это вы, значит...
Юрий порывистым движением смахнул со стола шахматную доску и отвернулся от Федора. Федор басовито расхохотался.
- Эх, Юрий, ну чего злишься, все равно проигрыш за тобой останется.
Проигрыш Юра переживал болезненно. В эти минуты он совсем перестал разговаривать с Федором.
- Давай еще, - попросил Юрий
И началась игра, трудная и медлительная. Федор увидел, что лицо соперника покрылась бисеринками пота. Он морщит лоб. Ему грозит уже  потеря коня, затем второго… и слон в опасности… Федор понимает, что означает ироническая улыбка на губах наблюдающих. И действительно, черные, которыми Федор играл, вдруг пожертвовали королеву. Соперник глазам не верил. Он быстро снял с доски черную королеву и подумал, что наконец-то ему удастся заматовать  черного короля, оставшегося без такой мощной защиты, как королева. Но вдруг обомлел: через два –три хода его король получает шах и мат. Соперник изменился в лице, глаза его метали молнии. Багровое от напряжения лицо выглядело как помятый красный помидор.
           В четвертой партии Юрию не удалось выиграть у Федора. Федор играл цепко, упрямо, подолгу думал над ходом, а  Юрий долго думать не любил. Юрий принимал решения быстро, мгновенно, они словно бы вспыхивали в его мозгу, и его рука как бы сама делала ход. И очень часто это был не самый лучший ход. А Федор склонялся над доской и погружался в раздумье. Лицо его было неподвижно, спокойно, ничто его не отвлекало, ни о чем он, казалось, не думал, кроме того, как ответить на Юрин самый лучший ход самым лучшим, единственным ходом. И он находил такой ход, и его рука крепко хватала за горло коня, и выдрессированный Федором конь послушно прыгал на Юрины фигуры; они робели и в беспорядке расступались по сторонам. Федор сделал ход, передвинул коня. Противник Федора изнемогал, видно, кончилось у него терпение. Он громко вздыхал, переминался с колена на колено, почесывался – ясно было, что невмоготу ему продолжать сейчас игру.
- Слушай, Федор, давай кончать. Согласен на ничью.
- А я не согласен.
- Тогда ходи быстрей! Ковыряешься, словно корову покупаешь!
- Ладно, не гомони попусту. Нет лучше музыки, чем шахматная игра!
Федор долго глядит на позицию, и им все больше овладевает уверенность, что, собственно говоря, партнер поторопился, предложив ему несколько ходов  назад ничью. Он, конечно, был бы очень доволен, если бы противник согласился на ничью. Федор, внимательно наблюдавший за настроением партнера, тотчас заметил это и, отклонив предложение, подумал, что в нетерпении противника, пожалуй, кроется известный шанс на победу. Но сейчас, когда сделано еще несколько ходов, он понял, что не ошибся в оценке позиции – она ничуть не  благоприятнее для него, и большой вопрос, сможет ли Федор теперь добиться ничейного результата. Им овладело тихое смирение перед беспомощной действительностью.
Упрощение позиции привело к ферзевому эндшпилю, в котором его король скован и низведен до значения несчастной пешки, способной лишь укрыть короля, который находится в угрожающем положении на Н7, в то время как слон партнера может свободно передвигаться по всей доске. Противник владеет пространством, а он сжат и чуть ли не полностью блокирован. Как играть? Выбора нет, остается лишь обычный вынужденный ход – подвинуть пешку на одно поле перед королем, но это пустое заполнение времени и ничего не даст. Федор, покорившись судьбе, медленно протянул руку и сделал тот единственно возможный ход пешкой на одно поле перед королем. Это и был решающий ход в его шахматной игре.
- Шах! - Говорит партнер.
- Подумав еще немного, Федор, тихо произнес: «Сдаюсь!»
 И сразу Федор стал свой для всех и все для него тоже.
Потом они  сидели в далекой беседке, говорили о шахматах, о своей работе, и Федору было хорошо и легко.








После обеда Федор решил еще прогуляться. Такое случалось с ним нередко, он любитель пеших  прогулок, решил убить время.
Он вытер ботинки, почистил их щеткой. Старался принять приличный вид. Ведь если встретят тебя праздно гуляющие, то не на лицо твое они обратят внимание, не на выражение глаз, мыслей в тебе читать не станут - они, прежде всего, грязь на тебе увидят. Обратят внимание на брюки. Ты чужой, потому что в чужом месте. В своем месте - можешь в рваном свитере ходить, а в чужом, - тут уж будь безукоризненным.
Федор направился на берег, - понаблюдать за игрой волн: и в надежде встретить свою попутчицу. Волны сегодня выглядят как сказочные гиганты, увенчанные белыми коронами. Ветер швыряет их на берег, хотя они и противятся, крутясь и пытаясь ускользнуть; их бесформенные пасти, шипя от злобы, мечут белую пену на галечник и песок. Отступая, волны сталкиваются с другими волнами, штурмующими побережье, в этой стычке гибнут обе стороны и от них остается одни лишь журчащие, плещущие потоки. Далеко на берег забрасывают все новые и новые взбудораженные ветром чудовища с белым гребнем.
В открытом море раскачиваются волновые качели. Вверх - вниз. Гребень - впадина. На глубоком месте волны свободно совершают свое движение. До дна еще далеко, и волны до него не достают. Но вот прибрежное мелководье, дно уже близко, и волна сразу чувствует дно. Форма ее искажается. Нижняя часть волны, ложбина, начинает отставать. А гребень уходит вперед. И, наконец, с волной происходит примерно то же, что и с бегущим человеком, спотыкнувшимся о порожек. Человек клюет носом. И гребень волны, вставший почти отвесно, также в какой-то момент клюет вперед, опрокидываясь, рушится в пене, волна спотыкнулась о мелководье.
Вслед, за разрушенными, формируется новая волна, ближе к берегу. И эта новая волна спотыкается о еще более мелкое место. И так много раз на протяжении прибойной зоны. Ряды вздымающихся бурунов через несколько шагов вновь рассыпались. Уже другая по форме волна и уже другой характер движения. Несмотря на разные вращения и завихрения, все больше прямого движения воды вперед. Все больше стремления к берегу, прибойный поток.
И, наконец, совсем вблизи у берега происходит последнее разрушение этой последней волны. И весь остаток ее энергии уходит уже полностью на прямой накат, взбегающий по береговому склону. Клокочущий брызгами широкий пенистый язык взлетает на пляж. Заплеск. Заключительный акт того, что происходит на протяжении прибойной зоны. А затем откат языка обратно.
Движение воды поднимают с близкого дна наносы. Подхватывает их, несет в ту или иную сторону. Песок, гравий, гальку. Выбрасывает на берег или, напротив, смывает с него. Непрестанный, быстро переменчивый процесс.
Волны, распластываясь по отмелям, и вблизи кажутся уже желто-бурыми от подмытого песка, необыкновенно плотными и тяжелыми; они гулко хлюпают о берег, словно пощечины ему отвешивают, словно хотят пробиться на сушу.
Солнце коснулось вершины горы и стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. А в долине тихо угасал красноватый сумрак. И надвигалась от гор задумчивая мягкая тень. Потом солнце совсем скрылось за горой, и тотчас оттуда вылетел  в зеленоватое небо стремительный веер ярко-рыжих лучей. Он держался недолго - тоже тихо угас. А в небе в той стороне пошла, полыхать заря.
Федор почувствовал значение чего-то необъяснимого; ему вдруг стало смутно и одновременно необъяснимо ясно, что вот этот вечер, есть не что иное, как счастье и что, к сожалению, оно непременно когда-нибудь канет. То есть, быть может, будет точно такой же вечер и в ином порядке, но вырастут те же самые, призрачные, увядающие утром и мертвые весь яркий и жаркий день, цветы, но сам он, Федор, уже, по каким-либо причинам, не сможет понять всю эту, увиденную и вспомнившую его ныне, красоту.
Неторопливо шагая по незнакомой улице, разглядывая товары, выставленные в витринах магазина, совершенно неожиданно для себя, «периферийным» зрением, он заметил, девушку, повернулся и узнал в ней свою попутчицу.
По парку шла … да, она.
Как дивно облегает ее фигурку это скромное, но с таким вкусом сшитое платье! Как пленяет она своей скромностью, почтительной сдержанностью! Сколько очарования в ее улыбке, в едва уловимом кокетстве в глазах.
Она умела носить вещи, выглядела элегантной.
Как щедро одарила природа свое любимое дитя! - подумал Федор.
Молодая женщина села на скамейку. Федор от неожиданного счастья, что она здесь, сначала как-то опешил. Огляделся кругом. Недалеко продавали цветы. Федор пошел и купил букет гвоздик. Подошел к скамейке, где сидела эта женщина. Сел рядом с ней. Лицо его было напряжено, руки слегка подрагивали
Её внутреннюю уверенность не могло разрушить даже появившееся в ее глазах смятение от неожиданной встречи.
- Здравствуйте! - поздоровался Федор, но женщина ничего не ответила.
- Вы любите гвоздики? – с вымученной улыбкой спросил он. Терпеть их не могу! – с упоением выговаривая каждое слово, ответила она
- Жаль … - окончательно растерялся он. – Цветы надо любить…
- А еще я терпеть не могу мужчин, пристающих к незнакомым женщинам!
- Ну, это вы уже совсем зря, - внезапно успокоившись и даже повеселев, благодушно протянул Федор. - Этак, весь мужской пол можно в наглецы записать. – Он устроился на скамейке, поосновательнее, и продолжал:
- Ведь каждый муж должен был когда-то познакомиться со своей женой… В мыслях у него промелькнул тот день, когда он познакомился со своей  женой-Светланой.
Женщина уловила в его голосе вопросительную интонацию, как бы приглашение к разговору, и промолчала.
- А если гвоздики вам не нравятся, - усмехнулся он, - то мы их ликвидируем… И с этими словами он сунул букет, словно веник, в урну.
- Ну, это уж вы совсем зря, - цветы надо любить!
- Так они же вам не нравятся!
- Подарили бы какой-нибудь другой женщине…
- Терпеть не могу наглых мужчин пристающих к незнакомым женщинам, - теперь уже он с легкой усмешкой передразнил ее.
- Федор Дворцов! - шутливо наклонившись, представился ей, - живу в доме отдыха. Вот мы уже наполовину и познакомились.
- Нина Кречетова.
- В каком корпусе вы остановились?
- Я не в корпусе, а у родственников. Сюда приезжаю почти с шести лет. У меня здесь много знакомых и подруг.
Разговор помаленьку начал завязываться.
- Вы любите стихи? – спрашивает он, и, в общем, не спрашивает, потому что с ходу начинает читать. Голос у него теплый, с той самой хрипотцой, которая нравится некоторым молодым людям. Много раз Федор читал стихи в молодежной компании, и они приносили ему успех. Он разделяет стих от стиха паузой, ни названия не сообщая, автора, - и это трогает. В этом вновь всплывает свой плюс и такт, потому что тебя отнюдь не втягивают в беседу эрудитов, - тебя не теребят, в тебе не сомневаются, ты просто слушаешь, – ручей просто и спокойно льется в шаге от тебя, хочешь - пей, а не хочешь как хочешь.

* * *
Есть на свете мужчины и женщины, словно созданы Богом друг для друга. Союз их - если им суждено встретиться, - выше всех союзов, которые благословляет закон.
Любовь вообще великая тайна; первая любовь также, хотя и в меньшей степени. Но большинство людей не умеют хладнокровно и медленно выжать из  нее всю «эссенцию» наслаждения, они торопятся, мечутся, обручаются, женятся, словом, проделывают всевозможные глупости. В одно мгновение у них уже все окончено, а чего, в сущности, они добились и чего лишились, они  и сами не знают.
Дело в том, чтобы всегда сознавать, какое именно впечатление производишь на девушку или женщину ты, и какое производит она на тебя. Таким образом, можно любить нескольких сразу, так как в каждую будешь влюблен по-своему. Любить одну - слишком мало, любить всех - слишком поверхностно, а вот - изучить себя самого, любить, возможно, большое число женщин или девушек и так искусно распоряжаться своими чувствами и душевным содержанием, чтобы каждая из них получала свою определенную долю. Тогда как ты охватил бы своим могучим сознанием их всех - вот это, значит, наслаждаться, - это значит - жить.
Надо обладать терпением и покоряться обстоятельствам - это главные условия успеха в погоне за наслаждением.

Трагедия любви - это не смерть и не разлука. Как горько смотреть на женщину, которую когда-то любил всем сердцем, всей душей - любил так, что ни минуты не мог быть без нее, - и сознавать, что ты ничуть не был бы огорчен, если бы больше никогда ее не увидел. Трагедия любви - это равнодушие.
Если бы меня спросил кто-либо: как, почему и за что, за какие качества, за какие достоинства нравственные, за какой поступок, наконец, полюбила бы так эта женщина Федора? - я бы, признаюсь, пришел в немалое затруднение ответить столь категорично. Есть два рода любви - и любви совершенно искренней, хорошей и честной. Одна любит за что-нибудь и вследствие чего-нибудь, а другая - ни за что и без всяких причин. Та любовь, которая зарождается вследствие сознания каких-либо нравственных достоинств человека, не выходит непосредственно из сердца; она первоначально логически складывается в умственном сознании и уже из головы сознательно переходит в чувство. Другая же задерживается непосредственно в сердце, без всякого вмешательства головы, которая начинает работать уже потом, изобретая всяческие достоинства и нравственные совершенства для избранного объекта.
Мы не умеем любить непосредственно и сильно, не оглядываясь, не рассчитывая, просто потому, что любовь - счастье; мы не умеем наслаждаться солнцем, рекой, лесом, красотой людских отношений.

* * *
-А знаете, Нина, - сказал Федор, вдруг обращаясь к ней, как к старой, давнишней знакомой, - у нас каждую субботу и в воскресенье, судя по объявлению, - танцы. Пожалуйста, приходите.
Говоря это, Федор не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Нины. Нина, несомненно, знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему-то ей жарко и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, то чувствовала, что Федор смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд, чтобы он уж  лучше смотрел бы на ее глаза. Но, глядя ему в глаза, Нина со страхом чувствовала, что между ним нет  совсем той преграды стыдливости, которую всегда она чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как это случилось - произошло, через несколько минут чувствовала себя близкой к этому человеку. Они говорили о самых простых вещах, а Нина чувствовала, что они так близки, как никогда ни с кем другим…
Казалось, ее втянуло и закружило во взвихренной глубине его добрых глаз. Она почувствовала дрожь в ногах и быстро оперлась рукой о скамейку. Ни слова не сорвалось с ее губ; она безмолвно смотрела на него.
- Вам нехорошо, Нина?
Ей потребовалось отчаянное усилие, чтобы покачать головой.
- Нет, - прошептала она, силясь отвести свои глаза. – Нет. – Внезапно Нина повернулась и пошла.
Она сначала даже не поняла, что он последовал за ней, пока Федор не схватил ее. Тепло его руки, державшей ее за плечо, проникло сквозь тонкую ткань.
- Вы боитесь меня, Нина? – спросил он нежно.
Она посмотрела ему в лицо и увидела сметение в его глазах. Странная слабость охватила ее, и она упала бы, если он не поддержал ее.
- Нет, - прошептала она.
- Тогда в чем дело?..
Она смотрела вниз, ничего не говоря, тепло его руки начало расходиться огнем внутри нее.
- Скажи мне! – настаивал он.
Она посмотрела на него, слезы выступили у нее на глазах.
- Я не могу.
- Ты можешь, Нина, ты можешь, - настаивал Федор. – Я знаю, что ты чувствуешь. Ты чувствуешь то же, что и я.
- Нет. Пожалуйста! Это нехорошо!
Сильная рука Федора сжала ее плечи.
- Ты нравишься мне, Нина, сказал  он, - 
Она смотрела ему в глаза. Его лицо приблизилось к ней, и губы прижались к ее губам. Она закрыла глаза на мгновение, чувствуя, как ее  охватывает огонь, резко отвела лицо.
- Я не противен! Скажи это сама!
Ее глаза расширились.
- Нет, - прошептала она, шагнув вперед.
Его сильные пальцы казалось  вонзились в ее плечи.
- Скажи! – сказал Федор твердо.
Нина вновь почувствовала слабость. Но прошептала:
- Вы мне нравитесь! 
Он прижался губами к ее губам. Дрожь восторга пробежала по ее телу, и она чуть не упала.
- Пожалуйста, не надо. – Ее губы едва шевелились под его губами. Его руки судорожно сжались у нее за спиной; наклонив голову, он снова и снова искал губами ее губы. Она обвила его руками, словно никогда больше не выпустит; сейчас казалось, она  будто воск в его руках, и темна как ночь, и в ней сплетены память и желание. Наверно долгие годы он ждал вот этой минуты, ждал ее.
- Меня  ждут, - судорожно дыша,  промолвила Нина. - Я должна идти.
- Не беда, подождут еще пять минут.
- Нет, правда, мне нужно домой, - поспешно отвечает она.
- До завтра?
- Да, до завтра.
- До завтра, - сказал Федор. - До завтрашнего утра у главного корпуса!
 Федор,  не очень доволен собой. Что означает эта торопливость Нины, это беспокойство, точно она, опасаясь, как бы ее не увидели с ним, почему она так поспешно ушла?
* * *

Нина  Кречетова родилась в нормальной интеллигентной семье среднего достатка, отец - врач, мать - учитель. Родители были людьми спокойными, дочь особо не баловали, не требовали непременных пятерок, не заставляли играть на пианино и декламировать стихи, когда собирались гости. Вообще воспитанием ее не третировали, полагая, что в здоровой семье вырастает здоровый ребенок и станет хорошим, нравственным человеком. Все шло к этому. Нина росла девочкой самостоятельной, искренней, в классе ее любили, училась она, легко не надрываясь, и числилась хорошисткой.
В восьмом классе она как-то вдруг похорошела: на летние каникулы уходила угловатой и бесформенной, как и ее сверстницы, а через три месяца ее было не узнать - выросла, округлилась. На нее стали заглядываться, а во время физкультуры специально приходили поглазеть в школьный спортзал даже старшеклассники; форма установленная на уроках физкультуры для девочек, белые майки и обтягивающие трусы, позволяли ей эффективно демонстрировать все свои достоинства. Нина довольно скоро освоилась с ролью школьной "Королевы красоты" и вела себя соответствующим образам, вызывая жуткую зависть подруг.
Открытая, веселая, она умудрялась собирать на свою голову все шишки. И терпела от чрезвычайной яркой и романтической внешности одни неприятности. Запросто могла оказаться  в компании, из которой потом приходилось уносить ноги, рискуя едва ли не жизнью. Просто ей все казалось хорошим и добрым. В ее восприятии мира, по детски непосредственном, и была вся ее несуразность. Она не умела быть жестокой, а надо было учиться. Ей казалось, это неприличным?

Красоту не следует смешивать с тем, что возбуждает наши страсти. Искусство меньше действует на наши чувства, чем природа; заурядное хорошенькое лицо подчас волнует молодого человека больше, чем вид подлинно красивой женщины, сдержанной и скромной. Но источник волнения в данном случае не красота, а сладострастие.
Красота состоит в согласии созданного, с его назначением, гармонии между частями и целым. Наиболее свойственные красоте человека качества - спокойствие, уравновешенность. Это благородное, характерное для античности начало в человеке, который даже в трагические минуты не теряет величия и спокойствия, нашло свое воплощение в древнегреческой скульптуре.
Красоту мы находим не только в округлых, но и в прямых и в угловатых линиях, наряду с симметрией в равной мере мы можем эстетически воспринять и асимметричное расположение предметов.
Красота представляет, для ощущающего, величайший интерес. Человек заинтересован в красоте, прежде всего потому, что прекрасное выступает как форма истинного
Красота носит органический характер, она проявляется там, где части сливаются в единое гармоническое целое. Цветы, деревья, животные могут быть прекрасны, и их красота заключается в наиболее полном проявлении их жизненных сил, "максимум" их бытия. Красота есть чувственное выражение совершенства.

Нина пришла в квартиру к родственникам, которые, в настоящее время были в командировке за границей. Села у окошка, положив руки на подоконник и, прислушиваясь к тому, что происходило за оконным стеклом. Она улавливала какие-то крики, и хотела бы выйти на улицу, но привычно сдерживала себя. Потом пошла в кровать и стала читать книгу.
В час ночи она закрыла книгу, дочитала последнюю страницу, и со сладким чувством необыкновенной истомы и неги, улыбаясь, потянулась на постели, ощущая нежность чистого белья.
Она закрыла глаза - и в разгоряченном воображении ее соблазнительно зареяли картины только что законченного романа, туманно проносилась целая вереница сцен и образов, из которых каждый вводил молодую женщину в новый, неизведанный ею мир, раскрывая его заманчивые тайны. Ею овладело какое-то странное чувство, странное состояние нервов, что случайное прикосновение своей же руки к собственному телу заставляло ее как-то электрически вздрагивать и испытывать в эти минуты такого рода неприятное ощущение, как будто прикасались и, гладя, поводила по телу не ее собственная, а чья-то другая, посторонняя рука. Она крепко обняла свою подушку, прильнула к ней пылающей щекой, и через минуту заснула под неотразимым влиянием тех же образов и ощущений.

* * *
Федор пришел в свою комнату, разделся и улегся спать. Он всю ночь глаз не смыкал, ворочался на постели, вскакивал, снова принимался ходить и бормотать, снова ложился и ворочался, для того чтобы, через какое-то время, опять вскочить и расхаживать. Он то зажигал свет, сидел на постели, то опять  ложился, нисколько не тяготясь бессонницей; так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы так можно влюбиться в Нину. Федор не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. И он в первый раз после долгого времени стал строить счастливые планы на будущее. «Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым, - и он теперь верил в него. - Оставим мертвым встречать мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым, - думал он.
Федор был почти счастлив: он ждал завтрашнего дня, мечтал и думал о предстоящем свидании, как, может быть, думает и мечтает только влюбленный юноша о первом свидании, назначенном ему любимой. Ему почти въяве воображалось, как встретятся они, как будет держать себя относительно ее, что станет говорить ей, и что она будет отвечать на его слова. Фантазия рисовала ему и фигуру этой женщины, и выражение ее лица. Он начинал говорить то, что мечтал высказать, даже убедительнее и повыразительнее поправлял иные из своих выражений, и сам, сей же час, сочинял, формулировал словами и даже целыми фразами предполагаемые любовные объяснения.
И как важно в одно прекрасное утро проснуться и начать счет не неудачам и разочарованиям, а ярким радостным мгновениям, маленьким успехам, встречам с хорошими людьми. Иначе нечего будет и вспомнить в этой жизни.
Через некоторое время заснул.
Утром Федор вновь сидел в ванне и с остервенением мылся, словно хотел при помощи мыла и мочалки освободиться от плохого настроения.
Если у Федора случались  неприятности, либо просто накатывала беспричинная хандра, он прибегал к проверенному приему - мылся, надевал белую рубашку, лучший костюм, любимый галстук. Ощущение физического обновления и праздничная одежда поднимали настроение.
Федор вылез из ванны, взглянул на запотевшее зеркало, написал на нем несколько слов в свой адрес и поставил восклицательный знак. Полюбовавшись на дело рук своих, он протер зеркало. Надел свежую рубашку и "пасхальный" костюм, Федор несколько приободрился.

 Нина поднялась рано и принялась за свой туалет, - занятие, с недавних пор получившее для нее смысл. Сначала она расчесала свои волосы, с величайшей тщательностью свернула их толстым жгутом на голове, стараясь, чтобы ни одна прядка не выбилась из косы, и привела в симметрию локоны, оттенявшие выражение ее лица, согласуя простоту прически с чистотою его линии.
Она пошла в спальню, достала из шкафа платье из белого шифона. Легкое летнее платье, сшитое под хорошее настроение, но надевавшееся редко: жалела все… Сейчас вот не до жалости. Она лишь на минуту задумалась, не осмеют ли ее в таком платье, а потом решила: "Лишь бы Федору понравилось". Закрыв дверь, чтобы никто не сунулся, она сбросила все с себя, все как есть, и не торопясь, осмотрела себя в зеркало, как делала всегда, когда хотела понравиться.
Утро было ясное, воздух уже теплый. Нина шла без головного убора, вызывая восхищение у встречных знатоков и это простодушное восхищение было ей приятно. Она вдруг ясно ощутила всю грацию своих движений и словно увидела, как прелестно ее живое, нежное лицо, как блестят ее  золотистые волосы и глаза, - это было особенное, на редкость сладкое чувство. На фоне яркого синего неба, не тронутые еще пылью и жарою, ветки сами казались небесными, вытянутые и распластанные в прозрачном воздухе. Вся эта красота, все благоухание вокруг были лишь частью ее радости - радости быть любимой, были частью этого нечаянного лета в ее сердце. Душа просто  замирала. 
Нина шла по улице, и ей казалось, что она не идет, а летит: все внутри ее пело. Ей хотелось обнимать и целовать всех прохожих. Она улыбалась от переполненного ее счастья. Ей казалось, что все вокруг, как и она, счастливые. Нина шла на свидание к любимому человеку, она любила его и знала, что тоже любима.
Федор пришел на свидание пораньше.
На дороге показалась Нина. Шла взволнованно, повесив через плечо сумочку. Только один Федор знал, что они условились, что она идет к нему. Он волновался, не мог устоять на месте, а она шла к нему. Дворцов пошел навстречу. Нина подошла к Федору с улыбкой, и протянула ему руку. Он сжал ее ладонь, они смотрели друг на друга пристально и серьезно, словно проверяя, те ли они самые, стоит ли встречаться. Эта минута была неловкой, напряженной. Нина первая нарушила молчание; ее слова были как бы сигналом, что надо заканчивать разглядывать друг друга. Она заговорила, и Федора взволновали ее слова, которые она произнесла, словно сдерживаясь.
- Давно ждешь? – спросила она. Он сжал её руку.
- Дольше, чем других. Десять минут.
- Надеюсь, я этого стою.
Она легко подтолкнула Федора локтем.
 Нина была элегантно накрашена, глаза обведены тонкой линией черной туши, губы мерцали малиновым блеском. Даже по вскользь брошенному на нее взгляду можно было увидеть, сколь придирчиво она готовилась к встрече, а он рассматривал ее тщательно, ох, как тщательно: впивался взглядом в каждую чёрточку ее лица. 
Едва встретились, они уже судачили, как старые друзья. Старые друзья, правда, тоже встречаются по-разному. У некоторых близость в общении восстанавливается сразу; а некоторым нужно время, чтобы снова сойтись, и может случиться так, что новой дружбы не возникнет.
Федор долго разглядывал ее, милое ему, лицо, с чуть розоватыми щеками и блеском во взгляде.
- Все это время я умирал от тоски по твоим глазам…- сказал  Федор.
- Я знаю, - через силу согласилась Нина, и какая-то не объяснимая смешинка скользнула по губам.
Они побродили по заповедным местам, сходили в кафе и вечером договорились вновь встретиться.
Когда они встретились, то были настолько счастливы, как будто бы долгое время не видели свободы и друг друга. Федор в объятиях покружил Нину.
- Этот вечер мой, я не отпущу тебя. Хотя бы это стоило мне жизни. Мы немедленно едем куда-нибудь!…
- Но куда, куда?.. Боже мой!
- Выбор за тобой, - корректно поклонился Федор, еще более влюбленный в нее за эту неповторимую гарантию испуганного согласия, и, не глядя, протянул ей свежий номер газеты.
На еще теплый развернутый лист с объявлениями о приглашениях в кафе и рестораны падали тихие нежные пушинки тополиного пуха. Они стали выбирать что-нибудь позанятней, водя пальцами по строкам и воркуя, как заговорщики. Под конец они надумали поехать в ночной  клуб. Федору лестно было показаться на людях с такою блистательной дамой.
Это был компактный зал с интимной подсветкой и с крохотной эстрадой. Уселись за столик. Федор огляделся по сторонам и спросил, что Нина будет пить.
- Хочу в этот вечер почувствовать себя свободной от всех и всего, кроме тебя; пусть официант принесет нам коньяк «Арарат», который обладает потрясающей способностью видоизменять и преобразовывать мир.
Они сделали заказ.
Через некоторое время в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла румяная, красивая женщина лет тридцати, с полными, румяными губами. Она с гостеприимной представительностью и приветливостью в глазах, и в каждом движенье, оглядела гостей и с ласковой улыбкой почтительно поздоровалась с ними. Несмотря на больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и назад держать голову, женщина эта ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко сняла и расставила по столу графин, закуски и фрукты с конфетами. Окончив это, она с улыбкой ушла.
Федор взял графин, налил в хрустальные фужеры напиток. Они приподняли с золотисто-коричневым цветом и слегка прикоснулись ими. И в один голос сказали: - За нас! - и отпили маленькими глотками содержимое фужера.
Глоток вкатился в Федора с первыми тактами музыки: На эстраде появилась светловолосая молодая девушка. Под музыку она совершала какие-то змеиные телодвижения.
Ее сменила очередная исполнительница, – ее искусство вызвало в зале куда более заметное чувство. Зал реагировал экспрессивно, и кто-то даже крикнул «Браво!»
Сорвавшая аплодисменты девушка, набросив на себя что-то вроде туники, прошла в зал и уселась за столик, составив компанию мужчине с широкой крепкой спиной – лица его им не было видно.
В целом сценические действия развивались достаточно однообразно. Девушки, танцевали и развлекали публику, а когда заканчивался номер, удалялись со сцены. Кое-кто из них растворялся в зале. Одна из них расположилась за ближайшим к ним столиком. Хозяин стола сидел неподвижно, запрокинув голову.
Федор и Нина невольно обратили на них внимание. До них доносились слова, и Федору стало интересно, о чем они разговаривают.
Пить актриса отказалась. Хозяин столика, со скучающим видом взирал на сцену, где наконец-то воцарилась нормальная парочка и занялась танцами. Мужчина рассеяно достал бумажник и якобы что-то поискал в нем, – этот жест не ускользнул от внимания молодой девушки. Он просто намекал, что средствами располагает, – в том числе и деньгами салатового оттиска. Девушка моментально разговорилась:
- Здесь мы, в сущности, гроши зарабатываем, приходится консумацией заниматься.
- Чем-чем? Не понял сосед.
- Консумация.  Грубо говоря, раскручивание клиента.
- Ну, так выпей со мной! – настаивал мужчина. Однако девушка вежливо отказалась: нет, спасибо, надо держать себя в форме, возможно, еще придется вернуться на прежнюю работу.
- На работу?.. Тупо повторил мужчина, – выпитое спиртное давало о себе знать. – К родному токарному станку.
- Верно, живо откликнулась она, именно к станку. К токарному? Что-то в этом есть, иной раз, в самом деле, чувствуешь, что тебя зажали во вращающийся механизм и снимают стружку. Черт с ней, со стружкой, лишь бы платили за ночь по две сотни баксов.
Мужчина прилично был выпивший, метафорические ухищрения собеседницы осваивал с большим трудом и поэтому простодушно поинтересовался:
- Так ты в ночную смену трудишься? – и живо представил себе ожидание автобуса в мороз и в дождь.
- Когда как, охотно пояснила девушка, это как клиент захочет: в ночную, в утреннюю, в среднюю или в дневную. 
Девушка на сцене прекратила свои обезьяньи ползанья по партнеру, уселась на нем, обхватив бедра молодого человека красивыми, длинными ногами.
Соображал мужчина все хуже и хуже…
- Это так, детский сад, - мотнула она головой в сторону сцены. – Для детей пионерского возраста.
- Интересно, как выглядят сюжеты для взрослых? – спросил он.
Девушка охотно пояснила; оказывается, смысл в том, как подобран дуэт. Хорошо принимают номер, где девочка лет семнадцати общается со стариком.
Мужчина вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, бросил на стол пятьдесят долларов, которые тут же исчезли под ладонью девушки.
Встал, давя понять, что богатый эстетическими впечатлениями вечера вышел из бара.
Федор вновь наполнил фужеры. Она подчинилась желанию друга и сделала глотка три с таким видом, словно нарушила супружескую верность; подумала и с вздохом отпила четвертый. Ее глаза засветились, и порозовели щеки. Не смея пока выразить свое состояние в одном слове, она заговорила о чем-то постороннем.
- Ты согласен, что музыка оказывает чудесное влияние на больных и  здоровых, двуногих и  четвероногих. Даже пресмыкающиеся не могут противостоять музыке. Змеи поднимаются на посвист дудочки и пляшут как пьяные. Даже дерево и металл подвластны влиянию звуков, иначе не придать голоса скрипке, не исторгнуть его из трубы. Знаешь, что царство минералов не глухо к музыкальным звукам? Насыпь-ка песку на тонкую пластинку и проведи по краю смычком, - ты увидишь, что случится с песчинками. Какой изумительный ритм определит их движение, они словно выстроятся, чтобы пуститься в сложный хоровод. А что такое земной шар, среди вселенной - крошечная капелька грязи, песчинка, которая при звуках музыки пустилась в пляс. Солнце, Полярная звезда, Медведица, белеющий Млечный Путь - разве это не такое же скопление песчинок или пыли в бесконечности пространства? Почему же им не подчиняться звукам, когда звучит их симфония, их космическая музыка. От нее в строгом ритме колеблется весь небосвод и все, что в нем заключается: горячее и остывшее, живое и мертвое, бездушное и одушевленное, разумное и лишенное разума. Нет на земле ни единого пресмыкающего, ни единого растения, ни крохотного камня на океанском берегу, который бы не слышал этой космической музыки, этого звучания самой вечности.
Они отпили еще по глотку, и Нина  продолжила свои мысли: - Я думаю, величайшие открытия ученых, всё то, что светлым человеческим умом было сотворено во имя человека и предназначалось человеку, люди превратили в орудия уничтожения и смерти. Открытый Ньютоном закон инерции они подчинили производству смертоносных снарядов и пуль. Часовой механизм приспособили для адских машин и мин замедленного действия. Законы Архимеда и Галилея, так называемый закон сложения движений, плотность и сопротивление воздуха, успехи химии - все это было использовано для строительства авианосцев, линкоров, подводных лодок, для расчетов падения на цель крупнейших бомб и дальнобойных снарядов, для отравления массы  людей удушливыми газами, для разрушения городов и сел, для поджога лесов, садов и полей.
Многовековой разгул убийств, пожаров, ненависти, алчности присяжные философы нынешнего строя узаконили и объявили "естественным состоянием людей", "свойствами человеческого характера", а жизнь общества определили разбойничьими изречениями: "человек человеку волк", "хочешь мира - готовься к войне"…
После они философствовали, кое о чем даже и спорили.
Федору пока еще никогда не приходилось быть в обществе женщины с таким живым темпераментом и умом, нисколько не уступающему мужскому. Беседовать с женщиной, которая могла спорить с ним как ровня, - это было для него совершенно ново. Ведь эта женщина понимала его с полуслова.
Любовь – это вера, это религия земного счастья, это лучезарный треугольник, помещенный в куполе того храма, который называется миром. Любить – значит свободно бродить по этому храму, ведя рядом с собой существо, способное понять, почему такая-то мысль, такое-то слово или такой-то цветок заставляют  вас остановиться, поднять голову к божественному треугольнику. Упражнять благородные способности человека – великое благо, вот почему талант – прекрасная вещь. Но удвоить свои способности, прижать чье-то сердце и чей-то ум к своему уму и сердцу – величайшее счастье, самое большое, которое Бог создал для человека. Вот почему любовь есть нечто большее, чем талант. 
Федор и Нина пробыли в ночном клубе около четырех часов. Федор проводил Нину до дома ее родственников.
Наступило  утро. Завтрак окончен, они встретились и поехали на пляж. 
На пляже масса народа. Только посредине его, параллельно и перпендикулярно заливу, были никем не занятые дорожки, по которым пробирались они в глубину пляжа.  Дворцов скинул сандалии и пошел босиком, потом заметил свободный квадратик и решил раздеться. Руки сами по себе невольно порываются скорее сбросить одежду, чтобы влажная кожа впитывала в себя ослепительный свет. Обнаженные плечи, шея, грудь – все, что открыто лучам, радостно откликается на ливень звонких солнечных стрел, пронизывающих его до самых костей. В очереди у будки для переодевания стояла и Нина.
Федор повернулся к солнцу, ощущая его на лбу, на щеках и губах, переминался с ноги на ногу, закрыв глаза.
Теперь можно купаться.
Ее купальник ярко-красный. Под губы и ноготки. Лента материала, взятая в сборку и наложенная на лиф, прикрывает его, оттого кажется, что на груди ничего кроме этой ленты и в помине нет. Есть в этом что-то островитянское. Сексуальное. Ее глаза светятся. Она улыбается, зовет его искупаться. Они шагали к воде. Утреннее солнце особенное чудо. Под ногами  еще холодок от влажного песка. Вода еще не взбаламучена, дно янтарно, ребристо.  Рядом испуганно рассыпается и, вновь собирается в стаю, бесследно исчезает косяк юрких мальков... Потом обжигает вода, но очень скоро оказывается едва прохладной; хочется плыть – к  валунам, дрыгать где-то там, в бездне, ногами, отплевываться, радоваться жизни. Плыть на спине и слепнуть от солнца. Федор долго плыл под водой с открытыми глазами. Хорошо видны были камешки на дне, его тень скользила по ним, на полметра отстав от Федора. Наконец он доплыл до гряды черных валунов и опустил ноги среди мохнатых колышущихся стеблей. Нина догнала Федора и тоже стояла отдыхая. Волны сзади подталкивали в спину, и приходилось балансировать, чтобы удержаться на скользкой поверхности камней. Нина смотрела то вдаль, на море, и тогда белые бурунчики бежали прямо в лицо, то – на яркую полосу пляжа, пенные полосы удалялись, размывая у самого берега, оставляя пузырящиеся клочья на песке.
 Нина барахтается на спине, смеется. Вся эта катавасия в воде увлекает ее, в этот момент, кажется, она не помнит ни о ком.
Уже на песке, на покрывалах Нина лежала на животе. Мокрые волосы хлестко прилипли к ее лицу, к плечам. На коже крупные капли воды.
Море было просто ихнее, солнечная рябь на нем, слепившая глаза даже через прикрытые веки, шорох перекатываемой прибоем серой гальки растворялись, плавились в ярком ультрамарине  высокого, бездонного неба, сливаясь со смолистым духом леса.
Федору хотелось спросить у нее, почему все становится легче и проще, когда она рядом, но гордость не позволила спрашивать об этом сейчас, да и вообще такой вопрос прозвучал бы риторически.
 Спустя несколько дней, они решили искупаться ночью в речке.
 Федор и Нина спешили к излучине реки. К ней вела извилистая каменистая тропинка, заросшая по сторонам травой. Тропинка кончилась у крутого песчаного обрыва, по которому опускалась длинная деревянная лестница. У подножья лестницы лениво плескалась вода.
Кругом ни души. Только они да тихая излучина реки.
Когда они сошли с лестницы, глаза Нины привыкли к темноте. Луны не было, но звездное небо отражалось в воде. Нина поспешно сбросила одежду.    В купальнике, она побежала и окунулась с головой. Нежная прохлада охватила ее. Ей хотелось закричать от радости, такой восторг она вдруг ощутила. Вода ласкала кожу, и возвращала к чему-то необыкновенному. Она была прозрачная, чистая. Нине казалось даже, что она видит свои ноги, напоминавшие легкие тени. Повернувшись на живот, она поплыла дальше. Ее руки и ноги непроизвольно делали привычные движения, и она легко держалась на воде, время, от времени переворачиваясь на спину, отдыхая с полузакрытыми глазами, смакуя удовольствия и полная решимости продлить его до полной усталости, той приятной усталости, после которой засыпают, как в детстве.
Федор прыгнул вслед за ней. Они поплавали и вышли на берег.
- Кто это научил тебя плавать?
- Мама с папой! Ух, х-холодно, - зябко передернула плечами Нина и, чтобы согреться, доверчиво прижалась к Федору. Так просто, словно они старые добрые приятели.
Она толкнула Федора локтем:
- Пойдем лучше погуляем по берегу.
Лесной ветерок заигрывал с деревьями, которые стояли на поднимающейся от берега круче. А старые деревья смотрели на все сверху вниз, качались, шептались.
Федор в плавках шел следом за ней и следил, как ее следы слизывает упрямая вода. Потом он поднял глаза и посмотрел на Нину. Ночью в купальном костюме она выглядела на редкость соблазнительной. Гладкие плечи, высокая грудь, тонкая талия – и сильные тяжелые бедра здоровой самки. И кожа такая чистая и нежная, Прямо как у ребенка. И такая прозрачная, что видно, как под ней пульсируют голубоватые жилки.
Что останавливало Дворцова от соблазна овладеть Ниной? Боязнь потерять такое создание, или он хотел читать эту интереснейшую недочитанную книгу, которая увлекала, взбудораживала и открывала все новые и новые захватывающие страницы чистой непознанной любви, которой он еще не испытывал, который уже не существует в сегодняшней жизни.

На следующий день, вечером отправились на танцы.
Нина переоделась и была теперь в темно вишневом платье с широким узорчато резным воротником и широкими манжетами - раструбами, отделанными шелком более светлого колера. Платье обрисовывало стройный стан и напряженно, туго очертило грудь: его темно-вишневое тревожное свечение как бы отдавалось, отражалось в глазах, тоже темно-вишневых, но с некоторою долею медово- золотистого блеска.
В фойе Нина встретила подруг и остановилась с ними, а Федору сказала, чтобы он шел в зал.
Когда Нина зашла в зал и, не увидела Федора, - вспыхнула, повернулась, так что ее золотистые волосы взметнулись в сторону, и исчезла в толпе, к удивлению всех присутствующих. Она ловко, по-кошачьи проскользнула среди танцующих, пересекла зал, где было больше всего народу, вернулась обратно, обошла его вдоль стен. Федора нигде не было. Беспокойство ее росло, она стала уже отчаиваться. Думая, что это он, она коснулась спины какого-то танцующего парня и извинилась, пошла дальше, блуждать по залу. Она выбралась в холл, надеясь найти его  среди юношей, толпившихся вокруг бара, или в темных уголках, затянувших табачным дымом, где уединились парочки, повторяя интимные сцены из спектакля, именуемого любовью. Затерявшись среди действующих лиц, каждое из которых на свой манер исполняло собственную роль, Нина искала Федора или, может быть, сама того не понимая, упорно играла предназначенную ей роль, отвергая дерзкие предложения бесталанных актеров - любителей, наглость которых простиралась до того, что они мнили себя возможными партнерами такой выдающейся трагической "актрисы", как она. Теперь в ней заговорила извечная женщина, напуганная мыслью, что она может быть отвергнута. Она знала, она чувствовала в эти минуты, что готова совершить любое безумство.
- Федор! - закричала она так радостно и громко, что все в холе обернулись в ее сторону. Федор, словно очнувшись, резко повернул голову. Она подлетела к нему как на крыльях.
- Где ты была? - спрашивали глаза Федора, ослепленные чудом, которые в таком блеске вдруг предстало перед ним.
- Я хочу с тобой танцевать!
Эти несколько мгновений, пока они молча шли почти к центру зала, были, кажется, счастливейшими в его жизни. Она кружится упоенно, такая легкая, уверенная, ликующая! Танцевать с нею - наслаждение.
Вихрь вальса увлек его. Это чудесное физическое упражнение всегда восхищало Федора. Он, не зная другого танца, который во всех своих деталях был бы исполнен такого благородства, был бы более достоин молодости и красоты танцующей пары. Держать женщину в объятиях и увлекать ее за собой. Некоторые отдаются при этом с таким нежным и чистым самозабвением, что вы не знаете, находясь рядом с ними, что вы ощущаете - страх или желание.
Федор держал в объятиях великолепную танцовщицу. Она вальсировала с поразительной быстротой. При каждом едва заметном движении его руки она изгибалась, словно индийская лиана, излучая какую-то мягкость, какую-то неотразимую негу, окутывавшую его, словно душистое шелковое покрывало. Все ее движения были так божественны. Она казалась ему какой-то прекрасной звездой, и при этом она улыбалась улыбкой феи, которая вот-вот улетит. Музыка вальса, нежная и сладострастная, как бы исходила из ее уст, а голова танцовщицы откидывалась назад, словно тяжесть этих волос была непосильна для ее шеи.

Федор проводил Нину до дому, и условились, что она придет к нему в комнату, посмотреть на его быт. Нина зашла в дом,  На площадке лестницы она остановилась, прижав руки к бьющемуся сердцу. Из груди вырвался вздох не то радости, не то сожаления; мысли путались, голова слегка кружилась. С полузакрытыми глазами, точно пьяная, добралась она до своей комнаты и вздохнула свободно, лишь, когда схватилась за ручку двери. Стала у порога, прижав ладони к горячим щекам. Потом захлопнула дверь и припала лбом к косяку. Сердце у нее учащенно билось; она еще и еще раз переживала то, что произошло.
Ей страстно хотелось сжать в ладонях его голову и поцеловать.
Да, Федор вошел в ее жизнь, он точно огонь очага в холодном, не проветренном доме; трудно даже представить себе, как она могла все эти годы жить без него.
* * *
В комнате Федор начал наводить порядок и готовится к встречи, за два часа до того, как Нина должна была придти. Он принес цветы, фрукты и печенье – которых они, конечно, все равно не станут есть – и, накрыв стол, раз десять обозрел комнату. Федор уселся, наконец, у окна высматривать Нину на улице. Так и сидел он, и только облизывал то и дело, пересохшие губы да вздыхал, чтобы унять волнение своего сердца. Наконец он увидел ее. Она шла и не глядела по сторонам. Подошла к светофору, на перекрестке, остановилась на мгновение, посмотрела на светофор, торопливо оглянулась и решительно направилась дальше. Отчего он ее так любит? В чем секрет ее очарования для него? Быть может, все дело в самой ее пассивности, в ее врожденной гордости, которая ничего не предлагает и ничего не просит, в  каком-то мягком стоицизме ее натуры и еще – в том таинственной прелести, так неотъемлемо, так глубоко присущей ей, как аромат присущ цветку?
Федор ждал у двери и распахнул ее, когда легкие шаги прозвучали по лестнице нижнего этажа. Нина вошла, не сказав ни слова, даже не взглянув на него. Он тоже ни слова не произнес, пока не запер дверь и не убедился, что она действительно тут, у него. Потом они повернулись друг к другу. Грудь ее под платьем слегка вздымалась, но все же она была спокойнее его – чудесным спокойствием, не покидающим в любви красивую женщину.
Они стояли и смотрели друг на друга, словно не могли насмотреться. Потом Федор сказал:
- Я думал, что умру, так и не дождавшись этого мгновения.
- Ты  думаешь, я не стремлюсь к тебе.
Федор привлек Нину к себе, преодолевая сопротивление, вызванное скорее непониманием, чем нежеланием, и поцеловал в губы. Нина попыталась оттолкнуть его, а когда ей это, наконец, удалось, посмотрела на Федора с еще большим удивлением и потом уже покорно позволила поцеловать себя еще раз. Долгим крепким поцелуем, до головокружения.
Она открылась ему навстречу, словно шкатулка с секретом, когда умелая рука нажала потайную пружинку…. Да что же он делает? Почему все тело встрепенулось и льнет к нему, хотя умом она отчаянно хочет вырваться?
Федор, нащупал, у нее на боку чувствительное местечко и уже не отнимая руки, стараясь ее растормошить; до сих пор она отвечала не слишком восторженно. Он прервал поцелуй и прижался губами к ее шее под ухом. Это ей, видимо, понравилось больше, Нина  ахнула, обхватила его обеими руками, но когда губы его скользнули ниже, а рука попыталась стянуть платье с плеча, Нина резко оттолкнула его и отступила на шаг.
- Довольно, Федор!
Она вскинула голову и застыла на минуту, глядя ему в лицо. Потом вдруг к его ладони прильнула ее горячая рука. Губы ее слабо улыбались, в глазах стояли слезы; наконец, Нина выдернула руку, повернулась и ушла.   Федор услышал ее удаляющиеся шаги; побежал к окну. Он отодвинул штору и посмотрел на улицу. Она сошла с тротуара и затерялась среди толпы на переходе. Потом она мелькнула, заворачивая, за угол и скрылась,  в переулке. Чувствуя, как все еще жжет ладонь прикосновение горячей ее руки, он чуть ли не бегом бросился на кровать.
 
* * *
Несколько дней Федор ходил, как побитый. Настроение у него было плохое. Однажды он,  проходя мимо  спортивного клуба, решил заглянуть  в зал. Только что началась игра  в волейбол.
Коротко прозвенела судейская сирена, и все шестеро подались вперед, застыли. И вот он взвился и летит с той стороны из-за белой натянутой сетки,
черный, идеально круглый мяч; вот он принят «центром», остановлен его стремительный полет, погашена в сильных пальцах его энергия. Мяч плавно перемещается по воздуху к парню у сетки; тот, слегка присев,   плавно посылает мяч вверх, точно на сжавшегося как пружина  и жаждущего Григория. Толчок! Григорий бросает себя вверх, навстречу мячу, и, будучи уже над землей, над сеткой, над игроками, видит разом и как бы остановившийся в полете мяч, и площадку противника, и «дырку» в ней, то есть лицо, на котором написаны растерянность и страх. Зафиксировав все это в мгновение, Григорий с выдохом лупит, что есть  силы по тугому мячу, направляя его в «дыру» – бац! И уже пружинно касаясь ногами земли, слышит рев болельщиков:  «А – а – а – а!», видит, как за сеткой, на той стороне принимая мяч, валится на спину один игрок, второй, третий, и что мяч таки поднят в воздух и медленно опять переваливается на их сторону. Игра продолжается.
Федор постоял еще немного и покинул зал.

** *
Федор все же решил навестить Нину.
Она была одна в комнате. Ваза с розами стояла на высокой тумбочке у окна.
 Наружные, откинувшиеся лепестки хотели встрепенуться, как крылышки.
На некоторых лепестках  лежали водные капли, круглые капли, как бывает, когда брызгаешь на горячую плиту, хотя эти лежали совсем - совсем неподвижно, будто выросли вместе с розами. Она плюнула на указательный палец и попробовала сделать еще одну каплю – потянула палец  и ждала, чтобы капля упала на лепесток, круглая и прозрачная.
И капля получилась. Но только слишком большая и еще плоская и какая-то пузырчатая; и она осторожно стерла слюнную каплю с лепестка.
Одна роза повернута была лицом к окну и начала уже вянуть. Лепестки по краям были закручены; получалось, будто кругом черная кайма. Осторожно отделила она крайний лепесток. Прижала к щеке и разгладила. Потом легонько провела им по веку. Обернула вокруг пальца и прижала к щеке и почувствовала, какой он шелково – мягкий. Придерживая его снизу, другой рукой, медленно сгибала палец, пока лепесток не побледнел вдоль прожилки и не лопнул и сразу стал весь волокнистый. Теперь в нем не было уже такой гладкости и мягкости, ни на что другое не похожие. Это было что-то обыкновенное, влажное внутри, и всего на всего лепесток. Когда она его скатала и стала раскручивать на ладони, она почувствовала, что у него стал другой запах, не нежный, который у роз, а  земнее, как у травы, и было что-то едкое, какое-то едкое в нем.
Нина положила влажный комочек в цветочный горшок, оторвала еще один лепесток, послюнявила указательный палец и наклеила лепесток на горшочек. Потом сорвала еще четыре и разложила их на краю тумбочки, собираясь сделать себе лепестковую руку.
Тут она услышала шаги. Они задержались на секунду перед дверью, и она обо всем забыла.
Нина не заперла дверь и была одна, не включая свет. Она не шелохнулась, когда Федор вошел, только повела глазами на дверь и, оглядев его,  обратилась к теням на стене, очевидно занимавшим ее до сих пор.
Федор постоял у двери, подумав, что она спит, прислонился к стене, соображая, как бы ее разбудить.
- Выключатель возле головы, - сказала она. –  Зажги свет, если  надо.
- Добрый вечер, мне показалось, ты спишь… - удивился он и повернул выключатель.
Ослепленная ярким светом люстры, Нина прикрыла глаза рукой.
- Я уже потеряла надежду на то, что ты придешь.
Федор словно не слышал ее. Он смотрел на нее в замешательстве. На ней была только прозрачная огненно-красная комбинация с узкими бретельками, пересекавшими округленные плечи.
Не надо было дожидаться  речей, чтобы угадать его желание. Разве желания мужчины остаются когда-нибудь тайной? Разве женщины не одарены,  врожденным умением, читать их по выражению лица?
Федор подошел к Нине и обнял ее.
- Что такое? Ты не хочешь быть моим другом? –воскликнула она, прерывая его на первом слове, вся, зардевшись румянцем, дивной игрой молодой крови под прозрачной кожей. - Так-то в благодарность за мое великодушие ты желаешь меня опозорить? Подумай хоть немного. Я ведь так много думала. Я всегда помню о нас с тобой. У женщин есть своя особая порядочность, которой мы не должны изменять, так же как вы не должны нарушать законов чести. Я не способна на обман. Если я отдамся тебе, то я ни за что не могу остаться женою Кречетова. Так что же ты требуешь, чтобы я принесла в жертву свое положение, уважение в обществе, всю мою жизнь ради сомнительной любви? Просто в тебе говорят желания, ты хочешь сделать меня своей любовницей, вот и все.
Если женщина, отдаваясь самозабвенно, становится рабыней, то мужчина, овладев ею, не связывает себя ничем. Кто мне поручится, что я всегда буду любима? Ни одна женщина еще не научилась читать в ваших сердцах. –- Помолчав немного, она заговорила другим тоном. - Пойми, друг мой, нельзя же запретить женщине, с трепетом, задавать себе вопрос: «Будет ли он любить меня всегда?»
Вы восхваляете мою красоту, но я за два года могу подурнеть. Вы восхищаетесь моим остроумием, изяществом; Боже мой, они вам наскучат, как наскучат и наслаждения. Когда   я стану вашей женой или любовницей, в один прекрасный день вы охладеете ко мне и без всякого стеснения заявите: «Я разлюбил вас!» У меня родятся дети, живые доказательства моего позора, и тогда … Впрочем, - перебила она себя с нетерпеливым жестом, - Я слишком добра, к чему объяснять вам то, что вы знаете лучше меня. 
Федор! Мы скоро расстанемся, я знаю, но на всю жизнь я сохраню к тебе благодарность за то, что ты существуешь, за то, что я узнала тебя. Спасибо, Федор!
- Побудь еще.
- Не бойся, я не ухожу
- Ведь ты еще не уедешь сегодня? Нет?
- Как тебе сказать… Не знаю.
- Так хоть сейчас не спеши. Не пугай.
- А ты чего-нибудь боишься?
- Чего, например?
- Чужих людей, своих подруг?
- Что мне они все! Ведь ты со мной…- А я с тобой... С тобой из-за меня ничего плохого не случится?
- Что могло случиться?
- Ну, что ты сюда пришел. И что мы вместе гуляем.
- Нет, что ты!
- Это хорошо, Федор. А я, дура, всегда о тебе навыдумывала. Мне казалось, что кто-нибудь возьмет и напишет про нас письмо. А я хочу, чтобы у тебя все было только хорошо. Иногда по ночам говорю с тобой во сне…. Могу ли я тебе писать?
- Можешь, Нина. Я буду ждать.
- Хорошо, что будешь ждать. Ты не знаешь, кто ты для меня. Огонек, маяк в темной ночи! Побудь, не уходи, дорогой… Я знаю, тебя ждет, другая. Я не хочу тебе мешать! Я могу  любить одна, сама, даже если бы ты и не любил… Ведь мы, женщины, любим  так, как вы нас научите…
Никогда ни одна женщина ему такого не говорила. Нина обняла Федора  крепко. Пальцы перебирали волосы. Он был убежден, что женщины хоть ненадолго стремятся свить гнездышко, хоть и не настоящее, хоть и на вулкане. Нина была сейчас похожа на ребенка, который радуется, заполучив любимую игрушку.
Побыв у Нины, еще некоторое время, Федор ушел.

                * * *
Нина в тот вечер взволнованная, не в силах ни спать, ни сосредоточиться на чем-либо серьезном, она решила полистать какую-нибудь книгу, надеясь отвлечься и, в конце концов, уснуть.
Этой ночью Нина не видела снов, но и почти не спала. Стоило задремать, как тотчас начинался кошмар, и она просыпалась. Ночь она провела, вспоминая свою прошлую жизнь.
Она следовала такому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, состоящему в том, что девушка, женщина, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа.
За все время замужества у нее не было амурных приключений, может быть, потому, что она всегда жила в нереальном искусственном мире. Быстро пролетело время после первой встречи с Федором, а пространство заполнилось радостным чувством - пусть даже это была не любовь, а просто романтический подъем.
Мирно-светлое, благоговейное чувство невольно охватило бы каждого и заставило почтительно склонить голову перед этим честным очагом жены. Стоило поймать только один ее добрый взгляд, чтобы понять, какой великой силой здоровой и страстной любви привязана она к своему мужу, как гордо чтит она весь этот скромный семейный быт свой, несмотря на множество скрытых нужд и лишений.
Не только чудесные богатства ее души не были оценены, но ей никогда не удавалось добиться того, чтобы муж понял ее даже  в самых обычных, житейских делах. В ту пору, когда в душе ее росло и крепло стремление к любви, физические и нравственные стремления убивали в ней любовь дозволенную, любовь супружескую. Ее убеждали в том, что любовь приносит беспредельное блаженство, то сами обиды, нанесенные ей, подсказывали бы, как радостно и как чисто должно быть чувство, которое соединяет родственные души. Иной раз в ее сетованиях появлялось что-то неистовое, смелое. Ей хотелось – пусть любой  ценой – насладиться жизнью; но чаще она впадала в какое-то  тупое раздумье, причем мысли ее были как в тумане, так расплывчаты, что их нельзя было передать словами. Оскорблены были ее самые заветные желания, ее нравственные понятия, ее  мечты, и она принуждена скрывать свои слезы. Да и кому жаловаться? Кто поймет ее? Помимо всего, она обладала той утонченной чуткостью, той прекрасной чистотой чувств, которые всегда заглушают бесполезную жалобу и не позволят женщине воспользоваться своими преимуществами, если торжество унизительно и для победителя и   побежденного.
Ей только сейчас стала до конца ясна вся мерзость ее положения. Ложь, ложь! Вот что отныне станет ее жизнью! Лгать – или же сказать «прости» всему, что ей дорого, и обречь мраку отчаяния не только себя, но и того, кто ее любит, - а во имя чего? Чтобы тело ее оставалось во власти мужчины, который ее любит.
Лежа без сна в постели, она думала о прошлом, и оно представлялось ей пустым, – все размылось, растаяло в пламени ее теперешнего чувства. Так сильно было в ней ощущение полной оторванности от мира, что ей просто не верилось, что все, хранившееся в ее памяти, действительно когда-то с ней происходило. Она вся была в огне, и, помимо этого огня, ничего не существовало.
Будущее понемногу овладело Ниной; и с каждой минутой росло в ней чувство, что все это было лишь грезой. Но она не желала думать о том, что предстояло позднее.  И о завтрашнем дне и обо всех других днях, когда  она вновь станет узницей, не принуждаемой ни к чему, на что можно было бы пожаловаться, но ежечасно чувствующей отсутствие тепла, вдохновения, радости. В это будущее ей предстояло вернуться из своей мечты – без надежды, без сопротивления.
«Я люблю Федора, - думала Нина. - Может  быть, такие мужчины нужны нам в мужья. Может быть, если совсем женщину освободить от страха перед мужем, нам не хватит воли держать себя  в узде…»
Отныне всегда и навеки ее муж – ее враг; от него она, если сумеет, будет хранить, и прятать самое себя и уж, во всяком случае, будет прятать каждую свою мысль, каждое движение души! Она готова была закричать, забиться в плаче, но вместо этого сжала покрепче руку и улыбнулась. Невозможно представить себе, как она могла отдать себя на всю жизнь этому человеку!

Федор пошел в дом отдыха   
Двое мордоворотов в масках неожиданно появились перед Федором.  Он резко остановился, затем медленно пошел дальше. Неизвестные двигались мягко, но очень уверенно. Один из них преградил Федору путь, другой зашел сзади.
- Держись от Нины Кречетовой подальше, козел, прошептал один из них.
Федор принял боевую стойку, правую руку ладонью наружу медленно поднял, защищая  лицо, а левой прикрыл корпус. Бандиты подкрадывались к нему, делая обманчивые движения, чтобы вынудить Федора все время кружиться на месте. И вот они рванулись вперед. В тот же миг Федор взвился в своем знаменитом прыжке, готовый к удару ногой, от которого нет спасения. Однако нападающий в маске отразил этот удар: Федор отскочил, словно от резиновой стенки. Он упал и перекатился в сторону, чтобы увернуться от удара ногой второго бандита, затем снова принял боевую стойку.
И двое в масках вновь перешли в наступление. Они приближались медленно, уверенно, с убийственным спокойствием Федор отразил два удара и ответил ударом ногой с разворота. Несколько лет постоянных тренировок закалили Федора, приучили сносить любые физические страдания.  Понадобилось считанные секунды, чтобы боль утихла, подчинившись воле воспитанной многими сотнями изматывающих тренировок и перенесенных болезненных ударов. Однако на сей раз и нескольких секунд, оказалось, много. За это время его успели ударить по почкам так, что он согнулся пополам, и сбили с ног, когда он выставлял обе руки вперед, чтобы отвести неизбежный удар коленом в лицо.
Странно, но ему позволили встать на ноги. Лишь после этого один из нападающих нанес удар ногой, и Федор, побитый, посрамленный, снова рухнул на пыльный тротуар. Но несколько раз во время схваток не на жизнь, а на смерть и в моменты, казалось, совершенно безнадежные, он вновь поднимался на ноги! Федор прибег к защите ладонью, и на сей раз, его контратака достигла цели. Его твердый как камень кулак с ужасающей силой ударил противника под ребра. Но теперь пошел в наступление второй бандит. Этот действовал уже не столь опрометчиво, выискивал брешь в защите и не оставляя шанса на спасение.  Федор вновь отбил удар и ответил опять - таки прямым вертикальным кулачным ударом. Выставленное навстречу стальное предплечье отвело его руку, а сзади тотчас же настиг удар кулаком. Федор отдернул голову, развернулся и пустил в ход ногу. Круговой удар пяткой с разворота по почкам.
И все началось сначала: Федор в боевой стойке с подрагивающими мускулами лица, двое в масках медленно приближаются. Но на этот раз та же самая картина все-таки выглядела иначе. В последний раз Федор, пожалуй, сражался так, как загнанный в угол зверь - в Чечне. Бандиты в масках вдруг переглянулись, и тот, второй, пронзительно вскрикнув, бросился на Федора. Из груди Федора тоже вырвался крик. Ноги, кулаки, локти, колени, натренированные, твердые как сталь. Концы пальцев столкнулись где-то на полпути. Затем этот клубок распался: бандит в маске, отпрянув, занял исходную позицию, готовый обрушить на противника поднятый кулак, Федор же начал медленно, мягко оседать. К тому времени, как тело его распростерлось на земле, нападающие успели  накрыть его голову одеялом, а на шее начала затягиваться веревка, прижимая к его лицу удушливую шерстяную маску. Федор судорожно схватил ртом воздух, но в груди уже растекалась тупая боль, и он потерял сознание…
Освобождение было еще более неожиданным, чем нападение, и оказалось еще страшнее. Одеяло с него резко стянули. Он успел лишь на секунду увидеть небо, просвечивающее сквозь листву, и тут же почувствовал, что летит, проваливается куда-то в холодный мрак. Он словно еще раз увидел все свои ночные кошмары, все страхи, которых натерпелся в детстве. И тут его тело рухнуло в воду. Ледяной холод вцепился в него тысячью пальцев. Инстинктивно в момент погружения он закрыл рот. Отчаянно барахтаясь руками и ногами, он сумел выбраться на поверхность.
Он вылез из воды и упал на землю.
Дворцов пролежал более часа, пока не собрался с силами настолько,  что мог, придерживаясь за дерево, встал. Дыхание вырывалось горячими судорожными всхлипами. 
Улица, когда он вышел из оврага, была сплошною ночью и небом, сплошной душной мглой в затуманенном, бесконечно далеком лунном свете. Жадно вдохнул он теплый, но все же бодрящий воздух; страх и омерзение растворились в великом изумлении перед тем, как многообразные судьбы людские, и снова он ощутил, - это чувство способно радовать его до слез, - что за каждым окном неминуемо притаилась чья-нибудь судьба, каждая дверь вводит в какую-нибудь драму; жизнь вездесуща и многогранна, и даже любой уголок ее так и кишит, словно блестящими навозными жуками, готовыми образами.
Забылось все гнусное случившееся с ним, нервное напряжение перешло в истому, и его уже тянуло преобразить пережитое в приятных сновидениях. Федор невольно огляделся по сторонам, стараясь найти дорогу к санаторию. Но тут, - по-видимому, бесшумно подкравшись к нему, - какая-то тень выросла перед ним.
- Простите, но вы, кажется, заблудились, не разрешите ли показать вам дорогу? Вы где живете?..
- Федор назвал свой дом отдыха.
- Я провожу вас… если позволите, - тотчас же прибавил он униженным тоном.
Федору Дворцову опять стало жутко. Эти крадущиеся, призрачные шаги, почти неслышные и все же неотступные, во мраке, вытеснили мало-помалу воспоминание о пережитом, заменив его каким-то безотчетным смятением. Федор чувствовал смиренное выражение его глаз, не видя их, замечал подергивание губ; он знал, что он хочет с ним говорить, но не поощрял, и не останавливал его, подчиняясь овладевшему его дурману, в котором любопытство сочеталось с физической скованностью.

Федор хорошо знал, что после длительного напряжения у человека возникает сильное желание уснуть. Срывает с себя одежду, чтобы легче дышать, и бросается на постель, чтобы оглушить себя сном. Но мысли не желают угомониться, они мечутся, словно призрачные тени летучих мышей, тревожа истомленные чувства, они прожорливыми крысами вгрызаются в свинцовую усталость. Но стоит ему закрыть глаза, как он понимает, что ничего у него не получается. Мозг продолжает работать, сердце колотится, как после стометровки, и если на сон отведено мало времени, то добрую половину его "съедает" процесс успокоения и расслабления.
"Не думать о случившимся", - твердил он сам себе и погасил свет, ибо при свете мысли становятся слишком ясными.  Федор  хочет скрыться, спрятаться в темноте. Изнеможенный закутался в одеяло и стал смотреть на звездное небо и слышал, как беспокойно колотится в больной груди сердце. У него напряжены нервы, щемит на сердце, и болят бока. 
Как-то получилось, что он, живой, словно видел  себя со стороны уже неживым, мертвым. Странное, а просто невыносимое раздвоение вызывающее  отчаянный, до крика протест. Иногда эти два ощущения накладывались одно на другое, и тогда уж не понимал, кто он - живое существо или безмолвное тело, труп. Временами ему приходило странное ощущение, что в его комнате лежит кто-то мертвый, и он тут, рядом с ним, и даже не мог отвернуться, потому что болела спина и что он с ним - единое целое;  Федор  испугался самого себя, представляя, что уже завтра станет "неодушевленный материей"
Он уснул с мыслью убаюкивающей и сладкой, что, может быть, он  существовал в чьих-то мечтах давным-давно, когда его и на свете не было, когда сроки его еще не подошли. Но, может быть, уже тогда кто-то хотел, чтобы он родился, совершил что-нибудь необыкновенное, может быть, отомстил за кого-нибудь, за чьи-то обиды и слезы, или, наоборот, искупил, чей-то, страшный, грех, чью-то, тяжелую, вину, или завершил чьи-то труды, или еще что-нибудь в этом роде. С этой удивительной мыслью он уснул, и она захватила его так, что Федор проспал двое суток
Но вдруг ему почудилось, что отворилась дверь, и кто-то вошел. Сначала он не поверил себе и не поднял отяжелевших от сна век. Но вот чье-то теплое дыхание коснулось его лица, и он понял, что это пришла Нина
Она вошла, но совсем не такая, какую он её видел до этого. Нет в ней кротости. Она просто садится рядом и спрашивает, как он себя чувствует, что случилось. Но в присутствии Нины  Федор  испытывает такой стыд, такое замешательство, что не смеет взглянуть на нее и порой нарочно закрывает глаза, чтобы лучше слышать ее голос, глубже, впитать, звук, ее слов, эту неповторимую музыку, которая будет звучать в нем много часов спустя. Он любил слушать ее дыхание и, кажется, что они одни в этой комнате и на всем белом свете.
Ему показалось, что она ниже склонилась над ним, и ближе стал легкий запах ее духов, влажный, знакомый запах, исходящих от ее губ. И вот - кровь горячей волной разливается по всему телу - она кладет руку на постель, и рука тихо крадется по одеялу к его плечу. Он чувствует сквозь одеяло легкие, бережные движения, кровь то отливает, то приливает вслед за ними. Чудесно ощущение этой ласки, которая одновременно волнует и одурманивает.
- Ну, вставай!
Когда он открыл глаза, в комнате было уже светло.  Федор  пытался вспомнить, что с ним произошло, но все, казалось, еще спал.
Он сел, так и не открывая глаз, чтобы поспать хотя бы еще самую коротенькую минуточку.
- Так мне не хотелось тебя будить, уж очень ты сладко спал, - сказала Нина
 Федор открыл глаза, но для этого ему нужно было собрать всю свою волю, чтобы прогнать сон.
- Прости! На меня вчера вечером напали два жлоба. Я чудом остался жив и с огромным трудом выбрался из оврага.
- Я подумала, почему ты пропал. Сижу и думаю о тебе. И вдруг мне стало страшно, я испугалась. Показалось, что тебе угрожает беда, надвигается смертельная опасность. И я стала ее отгонять.  Взяла ветку розы, подставила под струю воды, стала просить, чтобы вода смыла все напасти, окропила тебя волшебной росой, охранила, спасла. И я почувствовала, что опасность тебя миновала.
Правда ли, что если ты любишь человека, то любишь потому, что он похож на тот идеал, который ты сам создал и которым ты живешь? Правда ли, что если ты ненавидишь человека, то это потому, что он изуродовал твои мечты, вторгшись в них, словно горбун, надевший платье, хорошо сложенного человека?
- Да, да, - ответил ей Федор. 

Семья Дворцовых была лишена каких-то благ жизни. Она не была украшена довольством, ели скудно, одевались скромно, но эти потери не ощущались болезненно, потому что дитя земное безунывно, потому что все вокруг жили по средствам, никто не выбивался в особые счастливцы, и даже их худосочность не казалась признаком беды, ибо были как бы всеобщими.
Федор отчетливо помнил, что не было в нем, несмотря на всю жестокость жизни, ни капли горечи, обделенности, тоски, обиды и зависти к тем, кто обитал в больших городах, ел каждый день мороженное и безвыводно имел на столе хлеб с маслом и сахар.
Студенческая жизнь, несмотря на все ее прелести, была нелегкой. Теперь Федор Дворцов имел солидную профессию, перспективы на лучшее материальное обеспечение, возможность осуществить свои планы в жизнь. Теперь оно раскрыло, перед ним, свои заманчивые дали.
Добросовестно усвоенный курс высшего заведения, хорошее здоровье, щедро дарованное природой, многолетнее занятие спортом, вера в безграничные возможности человека, да полупустой, хотя и новый чемодан – вот и весь багаж того паренька, который отважно явился удивлять мир едва ли не в самый глухой уголок промышленного центра Иркутской области. Жизнь, конечно, улыбалась ему, потому что она, как правило, улыбается всем энергичным людям, перешагнувшим двадцатилетний рубеж.
Федор приехал в Братск, как молодой специалист. Это вынужденное «изгнание» на завод, избранный не только по распределению, призвано было открыть ему путь в Иркутск, где он легко мог получить работу на заводе и где, – что и было главным – у  Светланы родной дом, который она ни за какие блага не собиралась бросать. Вот отсюда – то, с некоторых пор, в их дружном союзе и стали все чаще появляться диссонирующие нотки, особенно когда он начал поговаривать о том, что останется в Братске. А в своем последнем письме Федор прямо так и написал, что решил остаться здесь насовсем.

Однажды, по вине рабочих, была задержка запуска прокатного стана. Начальник цеха потребовал от Федора, чтобы побыстрее запустили стан и не срывали выполнение плана.
Прямо от начальника цеха Федор пошел к миксеру, таща за собой пику. Спецовка на нем распахнулась, были видны мощные натруженные мышцы. Он находился в таком несокрушимом живом движении, что, казалось, его невозможно остановить.
Это был момент, когда Федор с литейщиком пробили пикой летку, и из нее, как ручей, полился металл по желобу. Федор отошел, словно хозяин, выпустивший на волю опасное, хоть и покорное ему до поры животное. На лице у него напряжение от металла и совершаемой работы, полная уверенность в себе. Потом бросил рукавицы на пол, нацедил шипящей газированной  воды из стоящего сатуратора, запрокинувшись, выпил кружку огромными глотками, налил еще и теперь по маленькому глотку стал смаковать ледяную, покалывающую газом влагу. Допил воду и  окриком позвал звеньевого стана. Грубо отчитал за то, что несвоевременно запустили стан в работу.
После этого окрика осталось неприятное ощущение, словно открылось что-то отвратительное, тщательно скрываемое до сих пор. У Федора было такое чувство, словно вся его доброта, все его доброжелательное  отношение к людям оказались фальшью, раз он мог так кричать. Он оправдывался перед собой, что нельзя же угождать всем. Каждый человек хорош для одних и плох для других. Все дело в том, в каких вопросах он бывает тем или иным. Несмотря на эти рассуждения, неприятный осадок остался, и он не мог удержаться, чтобы не взглянуть украдкой на звеньевого, хотя и не понимал, зачем это делает.
Федор радовался, когда видел совпадение оценок, точек зрения. Потому что очень хотелось и очень важно, чтобы хоть в главном, в основных вещах, была найдена общая точка зрения: у всех, кому верил, кого уважал и на кого хотел опереться в работе.

* * *
… Когда Федор пришел в себя, Нина сказала ему, что завтра весь день и вечер  будет занята неотложными своими делами  и у Федора будет свободный весь день.
Чтобы не скучать одному, на танцы ему не хотелось идти без Нины, он отправился побродить.
Проходя мимо кафе, Федор решил заглянуть в него.
Было в кафе еще чисто, тихо, без гама и дыма столбом. Тусклыми коричневыми бликами, точно вода в торфяных озерцах, светились деревянные столешницы, тяжелые стулья стояли в чинном, не потревоженном пока порядке. Крепко и приятно пахло свежем молотым кофе.
Федор уже усаживался за стол, когда человек повернулся к нему - это был его давний приятель - Андрей.
Они узнали друг друга мгновенно, хотя после последней встречи прошло много времени, и изменились они сильно.
Их пути разошлись, жизнь всех раскидала, – разбросала, определив каждому свои дела и заботы, и Федор надолго потерял Андрея из вида. И вот нечаянно встретились.
У Андрея снежно выбелило виски; плечи, некогда широко и гордо развернутые свело усталой сутулостью. Слова были ласковые, улыбка была на губах и лице, но больше всего Федора поразили глаза, когда он вглядывался в них. Они словно выцвели, погасли, и в них жила давняя, уже привычная боль. Не та, что вспыхивает и опадает мгновенно, когда нам вдруг выпадает такое, с чем душе не справиться, не  совладать. Нет, в этих глазах боль была иной – устоявшаяся, давно…
При свидании  после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог установиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали. Наконец разговор стал понемногу останавливаться  на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Федор во взгляде Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которой он слушал Андрея, в особенности тогда, когда Федор говорил с одушевлением радости о прошедшем. Федор начал чувствовать, что перед Андреем восторженность, мечты, надежды на счастье, на добро неприличны. Ему совестно было высказать все свои новые мысли.
Они выпили за встречу, и Андрей, твердо поставил на стол  высокий узкий стакан, тут же приготовил себе новую порцию. Пил он не жадно, а, точно делая какую-то необходимую работу, и почти не хмелел. Только голос постепенно садился, делаясь, все глуше. Впрочем, дело тут было, может, и не в водке, а в самом рассказе его. Это был,  в сущности, монолог, поскольку Федор почти не встревал с репликами, лишь слушал. Да и что мог Федор сказать…
Андрей снова глотнул из стакана, приглашающее кивнул на графинчик. Федор отрицательно мотнул головой. Не хотелось ни на что отвлекаться, рвать монолог, хоть малой паузой –Федор весь был там, в его прошлой и совсем уже не такой далекой жизни. Да только ли его? Он ведь не про одного себя ему рассказывал – оттого Федор так и слушал.… Слушал и словно в зеркало смотрел. А народу в нем отражалось.… И знакомого и незнакомого.
Ушел с завода по сокращению штатов. И началось… Работы по договорам, скачки с места на место. Только устроишься, войдешь в работу, смотришь, а предприятие уже ликвидируют. Кем я только не был, чем только не занимался, чтобы хоть как-то заработать. Грузчиком в магазине, агентом по рекламе, охранником. Поработал и в одном из новых, частных предприятий, у которого персональный хозяин. Это, я скажу тебе, ничего… Никаких  законов, полное самоуправство, хочу- казню, хочу – милую. Сколько тебе должны заплатить, никогда не знаешь, все в руках у него, у хозяина,  вся касса, и он выделяет, сколько его левая рука захочет. Может вообще ничего не дать, – дескать, трудный финансовый месяц, надо подождать, поджаться. А то, что этот «месяц» на него – самого, на его «шестерок» и прихлебателей никогда не распространяется, так это само собой, как же иначе. 
Андрей замолчал, уперся взглядом в стенку. Федор тоже молчал, понимая, что не время лезть с репликами, с вопросами. Видно было, что сейчас он не здесь, не с Федором, и Федор просто ждал, когда он вернется… Самое тяжелое, - заговорил он глухо, все, по-прежнему смотря в стенку, - что временами начинаешь  сомневаться во всем. В том, во что всегда верил твердо. В абсолютных вечных, как говорится, ценностях… В правоте порядочности, совестливости, верности дружбе, праве профессионала на свою, а не  какая-нибудь подвернется, работу. Все словно наизнанку вывернулось: то, что раньше было безоговорочно дурно, чего стыдились, таили, сейчас – чуть ли не предметом гордости стало.
Потом они вышли и проходили почти два часа, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу.
После долгого разговора о жизни и ее смысле, Андрей пригласил Федора в деревню. Отпраздновать день рождения отца.

* * *
Проснулся Дворцов рано утром. В первые минуты ощущение было такое, будто он совершил кругосветное путешествие и вот вернулся на родные берега. Отражение в зеркале его разочаровало: на него смотрел небритый человек с уставшими глазами. Обернувшись, он увидел в комнате  открытый чемодан. Его огнем прожгло чувство, не имеющего ничего общего с неприятным ощущением, которое испытывало его тело. Передернув  плечами, Федор поднялся, надел штаны. Вспомнил, что должен ехать  с Андреем к его отцу в деревню. Сквозь задернутые шторы с улицы доносился шум, утренняя жара разгоралась, он подумал, что сегодня у него и прощальное свидание с Ниной.
Они встретились в кафе, посмотрели друг другу в глаза. Федор должен был сказать здесь и сейчас слова, какие мог найти. Ему хотелось спросить у нее, почему все становится легче и проще, когда она рядом,  но   гордость не позволила спрашивать об этом сейчас, да и вообще такой вопрос прозвучал бы риторически. Она счастлива с ним. 
Они сидели глаза в глаза; Федор любил Нину, а она его, - роман не был длительным. И быть может, поэтому добро их не расплескалось в мелочах и чувство осталось свежим и чего-то стоящим. Так что, возможно, не  мужики из углов, не их взгляды и скошенные на влюбленных глаза создали настроение и энергетическое поле.
 В ее словах, как всегда, было очарование неведения. Федор сжимает   нежные руки, ощущает их тепло и, безмерно счастливый, молчит. И когда на прощанье она уже сама доверчиво льнет к нему и находит мягкими губами его щеку, неожиданная мысль обжигает Федора: «Боже, как я люблю ее! С первых дней, крепко люблю».
Прощание прошло лучше, чем Федор ожидал. Видимо, они его немножко побаивались. «Возможно, в этот  час мы в последний раз спокойно сидим в кафе, – Ведь это последний час, который мы проведем вместе» - думал он тогда. Предстоящая разлука словно открывала ему глаза, он понял, почему Нина так грустно посмотрела на него.

                * * *
Нина приехала домой. Сильное потрясение на какое-то время парализует чувствительность нервов, и человек не ощущает боли. В первые дни разлуки с Федором Нина не сознавала по-настоящему, что Федора уже нет здесь, что она больше не увидит его, не услышит его голоса. Но дни сменялись днями, и неприятная пустота, которая образовалась в ее жизни после  их разлуки, все росла, и на душе у нее становилось все тяжелее и тяжелее. Ей было страшно. Словно из тенистой рощи ее перенесли вдруг в выжженную пустыню. Когда Федор уезжал, ей и в голову не приходило, что жизнь ее станет такой опустошенной.
Просыпаясь утром, Нина чувствовала неприятное покалывание в сердце, – это была мысль, что Федора нет с ней. Ей не с кем было делиться впечатлениями.
Освободившись от домашних дел, она уходила в спальню и, предавалась воспоминаниям. Перед ее мысленным взором оживали картины былых встреч, она старалась восстановить в памяти все разговоры, все события, связывавшие их.
Нине казалось, что Костя полюбил другую, и, пытаясь, успокоится, уверяла себя, что так оно и должно быть. То начинала думать, что он никогда не любил ее, то все это какое-то наваждение, посланное ей в наказание. Как неприкаянная ходила она целый вечер по дому, бралась за любую работу, чтобы хоть немного забыться.
Костя  в первые годы, свою жену очень любил. Пожалуй, никого больше с такой страстью и не любил. Дай Бог, что встретил такую женщину. Он ее бешено ревновал. Она до сих пор этого не знает. Страсть - было главное в их отношениях.  Он считал, что  и для нее это главное. Костя увлекался женщинами, уверен был, что так и нужно, - где можно, не  промахнись, что так самой натурой нашей положено… Дружбы всякой там не признавал, всяких инфантильных рассуждений "О любви и дружбе…"  В жене он был уверен, знал, что она боготворит его, но, сходясь с другими женщинами, хотел, чтобы она - то только моей была.
Это было время самой бурной его молодости. Успевал мотаться на свидания, дико страдать, ловчить, отделываться от надоевших любовниц, лгать жене, лгать любовницам, бывать с ними в ресторанах, безумствовать, ревновать жену, ревновать любовниц… Его окружали друзья.
Так прошло несколько лет. Костя почувствовал, что страсть его к жене убывает.
Страсть убывала заметно - ступенями. А теплота, которая, как он думал, придет после страсти, не пришла. Даже прежней не осталось. Да, возможно, и не теплота это, а горячность. Каждый из нас сам создает свою жену, с кого требовать?… Нина постепенно забывала о теплоте и требовала только горячности, а Костя перегорел.
Поначалу такое его не особенно тревожило, Костя продолжал увлекаться другими женщинами. Но стал ловить в себе какие-то провалы: на работе вдруг начинал думать о встрече, и работа теряла для него интерес; лгал по телефону, что занят. Дома психовал, говорил грубости жене. Разорвалась цепь единства его жизни.
С каждым днем она все больше отдалялась от него, замыкаясь, и Костя видел, что Нина страдала. Он решил, что кто-то стоит у него на дороге, что Нина, должно быть, нашла кого-то другого за эти годы. Она не хочет делить свою любовь между ними и тем неизвестным ему соперником. Чем же иным можно объяснить ее неподатливость?
В ней внезапно возник протест против собственных поступков - неужели нельзя жить не лицемеря? Но ведь именно неумение притворятся и, стало причиной того, что тогда она накричала на  Костю и гневно захлопнула перед его носом дверь. Нет, о разрыве Нина не желала. Она понимала, что возникшее отчуждение нельзя было преодолеть. Невозможно жить с человеком, которого не любишь. Потому и считала она безвозвратной потерей все те года, что прожила с Константином.
Так шли дни, наполненные будничными делами, хлопотами по хозяйству и неустанными думами о Федоре, и постепенно Нине удалось создать в самой глубине своей души потайной уголок – надежное убежище, хорошо спрятанное от посторонних глаз. Теперь, погружаясь в свои мысли, она уходила туда – как в некий храм, некую печальную сказку.
«А что, если я не ту жизнь выбрала? – с обидой на себя подумала она. – У каждого человека множество жизней. И из этого множества он при определенных условиях выбирает только одну – и не всегда самую удачную. Ну, чего я в жизни добилась? Чего достигла? Что в душу приняла, что отвергла? Душа как на фотокарточке, все годы одной и той же оставались….»
Ей хотелось снова и снова вспоминать, какой она была в десятом классе, с косичками, и подбородок приподнят, как на фотографии зарубежной актрисы, которую она видела в «Огоньке».
Понемногу воспоминание о Федоре блекло, как всегда  блекнут воспоминания, даже самые дорогие сердцу; словно помимо нашего сознания душа исцеляется, и заживают раны, как бы ни была велика наша отчаянная решимость, ничего не забыть. К Нине исцеление приходило с ноющей грустью: уже не вспомнить, какой он был, Федор, смутны, стали милые черты, их заслоняли некий до святости просветленный облик. Она часто стала посещать церковь.

                * * *
Деревенька, куда переехал отец Андрея - Иван Петрович, как пошел на пенсию, стиснута со всех  сторон лесами. Внизу, под горой, извилистая речушка, звон воды на каменных порожках. Иван Петрович каждое утро спешил умываться в родниковой воде, студенящей лицо и руки до онемения.
Эта старинная крепкая деревенька, поколениями сидела на месте, за пределы родимых огородов выглядывала редко, и все новости местного и мирового масштаба узнавала из репродуктора. Дома большие, черно-рыжие, с крылечками стариной формы, множеством деревянной резьбы на столбиках перил, с подзорами, расписанными букетами или кругами и звездами. На фронтонах – рыжие косматые львы с вылупленными глазами, с кисточкой на хвосте, и ветки фантастических цветов, поднимающихся из непропорционально маленьких цветочных горшков.
У Ивана Петровича большой, крепко рубленый дом со светлыми сенями, высокими затейливыми окошечками, лесенками, с просторными переходами и широкими чистыми лавками по стенам; все это чем-то неуловимо напоминает древнерусские терема, хотя вся обстановка, посуда и разная хозяйственная утварь – наше, сегодняшнее. Правда, на полках по стенам, и в углах, и под лавками множество деревянной посуды, разных корчаг, баклаг, кадушек и т. п., но без этого нельзя.

Иван Петрович встретил сына и Федора с распростертыми руками и намного прослезился.  Отец Андрея приготовил чай и отправился топить баню. Немного отдохнули с дороги, пока топилась баня. Мужчины пошли в баню. Венички, запарены на любителя – любой, выбирай: традиционный березовый с вплетенными  веточками лесной смородины и багульника или  тяжелый, смолистый пихтовый. Этот веник не шелестит как березовый, а льнет к распаренному телу. Чем разъяреннее пышет каменка, тем  забористее сечет веник.
В предбаннике Федор разделся донага, мельком оглядел себя – ничего, крепкий еще мужик. А уж сердце заныло, – в баню хочет. Он усмехнулся на свое нетерпение. Еще побыл немного в предбаннике… Налил в тазик воды, слушал небесно – чистый звук струи, а в другой таз, с кипятком, положил пока веник – распаривать. Стал мыться… Мылся долго, с остановками. Сидел на лавке и плескался. Потом пошел в парилку.
Парилка представляла собой тесное помещение, обшитое осиновыми досками, потолок из кондовых кедровых плах для устойчивого прогрева. Под потолком горели две неяркие лампочки в стеклянных плафонах, армированных проволокой. Слева, за деревянной решеткой, находилась целая гора обкатанных валунов, пышущих жаром. Справа к самому потолку уходили ступени, ведущие к деревянному пологу. Вытоплена банька отборными кедровыми дровами, и выстроена по всем правилам. 
Кто не парился в сибирской бане, тот многое потерял в жизни. Уже в предбаннике вас охватывает тревожный трепет. Оставив на прохладных чистых досках свои одежды, вы вступаете в преддверие рая. Чтобы рай получился полным и поистине волшебным, надо поддать его кипяточком. Вот так это делается. В шайку с горячей водой выливается полбутылки настоящего сибирского кваса – и черпаком по огнедышащим камням. Еще черпак, еще поддай. Пылающий пар хватает за уши, а по бане расходится квасной небывалый дух, какого вы в жизни не испытывали, - райский запах. Теперь – на уши старую войлочную шляпу и смелее на полок. Ах, жарко! Жарко? 
Теперь вымочим свежий березовый веник в соленой воде (непременно в соленой!), погуляем по вашему телу. Веник тот нежно пройдется вдоль позвоночника, то пощекочет лопатки, то в мякоть вопьется.
Потом вы погружаетесь в мягкую ласковую холодную воду и забываете обо всем на свете. И снова на полок под веник…
В парилку зашел отец Андрея - Иван Петрович. Посидел немного. Вынул распаренный душистый веник из таза, сполоснул тот таз, навел в нем прохладной воды. Дальше зачерпнул ковш горячей воды из бака и кинул на каменку – первый, пробный. Каменка ахнула и пошла, шипеть и клубиться. Жар  вцеплялся в уши, полез в горло…
Теперь зашли всей гурьбой в парилку.
- Ну-ка, бросьте один ковшичик.
Павел - брат Андрея, плеснул на каменку. Низенькую парную с треском и шипением наполнил горячий пар. Федор задохнулся и присел на лавку.
На полке сидел Иван Петрович. Недолго посидел, а потом заработал веником. В полутьме замелькал его медно-красное тело: он кряхтел, стонал, ухал от удовольствия. … Полок ходуном ходил. Веник разгулялся вовсю. С полка валил каленый березовый дух.
Федор лег плашмя на пол, но и там его доставало, казалось, на голове трещат волосы. Павел подполз к двери, приоткрыл ее и дышал через щель.
- Ох …О – О! – мучился Иван Петрович. –Люблю, грешник!
Наконец, он свалился с полка и пополз на карачках на улицу.
- Ну, и здоров ты! – с восхищением заметил Федор.
- Слабаки!  Я –то думал, ты ас, Федор!
Пригнув головы, из предбанника заходим снова в парную.
- Давай, Иван Петрович, кидай из своей бадейки смеси на каменку. А ты, Андрей, пожалуй, на верхнюю полку.
- Экзекуция, что ли? Так, пожалуйста, напугал…
Иван Петрович уже зачерпнул из бадейки снадобья, из нее такой дух исходит, что хочется попробовать на язык.
- Кинул и упал на пол…
Камни охнули, полыхнули, синим вздохом. Отозвался и веничек. Зашумел, как в ветреную погоду лес. И странное дело, пар не обжигает, а словно перебирает косточки.
- Иван Петрович, - вскрикивает Федор, - ну и снадобье у тебя! – подставляю спину, врежь-ка!
Держись!…- Иван Петрович обмакнув веник в бадейку, дает волю руке – раз по Федору два по Андрею. Один веник ухает, другой нашептывает. Душа замирает. Что ни говори, в каких Федор только баньках не бывал, но с Ивана Петровичем банькой не сравнить ни одну. Самое настоящее чудо  - это снадобья под хороший веничек… После такой баньки, будто заново на свет народился: легкость души, окрыленность тела. И того же настоя подливали в кружки, а как пьется.
- Слушай, Иван  Петрович, а из чего состоит твое чудо?
- Пихтовое и кедровое масло, трава горный овсец, зверобой каменный, жимолость, березовые почки, медвежья желчь. Все должно быть в определенной пропорции, вот это и делает «погоду».
Сейчас забравшись на полок и кряхтя от нестерпимого сухого жара, Федор сразу забыл обо всех проблемах. Соскучившееся по парной тело изнывало от жгучего и вместе с тем благотворного банного тепла. Он впал в приятно расслабленное состояние вроде забытья. Глаза его рассеяно смотрели на закопченные многолетними топками стены и черные доски полка, а пригрезилось ему детство, и вспомнилась жена Светлана.
Воспоминания, длинной нитью протянувшиеся из прошлого, едва не сыграли злую шутку – несколько минут он, словно бы, забылся, а упускать сознание в парной нельзя. Остатками воли удалось стряхнуть паутину былых переживаний. Федор спустился с полки, и вышел в предбанник, прислонившись лбом к дверной притолоке, с наслаждением вдыхал чистый воздух, струившийся в завихрениях пара, которым исходило тело.

                * * *
Банкет, в честь юбилея отца, начался, конечно же, с запозданием. Гостей пришлось терпеливо дожидаться. Стол, как ни хлопотали хозяйки, был досервирован в последний момент.
Конечно, были тут большие блюда с маринованными огурцами, помидорами и грибами – все сверкающие, истекающие ароматом и чистым как слеза рассолом. Были нарезанные не скудно, не по-городскому, ломти домашней ветчины, сала и мясных рулетов, тут же тарелки с колбасой, увы, покупной и не самого лучшего пошиба, да уж ее выбирать не приходилось, равно как и суховатый, ломкий пошехонский сыр. Изобилием деликатесов отличалась рыбная часть меню: от небольших, до хруста поджаренных во  фритюре карасей, до отварной, пойманной местными рыбаками по специальному заказу  Ивана Петровича глянцевито – коричневого  омуля; от увесистых кусков судака до светящихся изнутри полупрозрачных ломтиков сомового балыка, по вкусу ничуть не уступающего хваленому осетровому.
Были тут, естественно, и салаты, среди которых главенствовал удивительным манерам повсеместно внедрившийся в новейшее российское хлебосольство заезжий француз «оливье» – целый подойник этого продукта был заправлен густой домашней сметаной и разложен по высоким керамическим мискам. Свежайшим, вчера привезенным из города майонезом,  сияли  тарелки с селедкой под "шубой".
Во время банкета Федор сел за стол поблизости от Ивана Петровича. Глубокое спокойствие, будто свинцовый гроб всегда сковывало этого человека. Даже не чувствовалось, дышит ли он. Взгляд его был прикован к тарелке, руки двигались проворно и с ужасающей точностью. Беззвучно действовал он вилкой и ножом. Когда он  разговаривал, голоса его почти не было слышно. Казалось, он проглатывал пищу, не разжевывая. Иван Петрович  много ел и много пил, как всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая-то большая перемена. Он молчал во время банкета и, щурясь и морщась, оглядел кругом себя или, остановив глаза, с видом совершенно рассеянности, потирал пальцем переносицу.
- Минуточку Внимания! Я хочу сказать тост…
- Пожалуйста, пожалуйста! Давно ждем вашего слова. Костя  (зять), полностью вошедший в роль распорядителя, и стал проверять, чтобы у всех было налито. Костя перевел дыхание и, собрался с мыслями. Его переполнило жгучее желание сказать не просто тост, а произнести гимн, величественную песнь имениннику. Потом он начал говорить:

Мы вам желать не будем много.
Достоинств Ваших всех не счесть.
Так оставайтесь, ради Бога,
Всегда таким каким вы есть!
А возраст это не беда,
Переживём все юбилеи!
Ведь в жизни главное всегда,
Чтобы душою не старели.

 Иван Петрович, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем-то одном тяжелом и неразрешенном.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешанных анекдотов. Еще Андрей не успел докончить своего рассказа, как уже кто-то другой заявлял свою готовность рассказать что-то, что было еще смешнее. Анекдоты  большею частью касались не самого служебного мира, а лиц служебных. Казалось, что в этом обществе, так окончательно было решено, ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно – комическое.
"В зоопарке решили сократить штаты. Администрация долго думала, какую формулировку записать. И придумали. Слона сократить за топтание на месте, жирафа – за верхоглядство, осла – за глупость, а петуха - за разврат. Звери подали на администрацию в суд и выиграли дело. Слона восстановили за твердую поступь, осла – за твердость характера, жирафа – за широкий кругозор, а петуха – за тесную связь с массами".
Все выпили. Стали закусывать. 
Федор, ни на кого не глядя, взял гитару, пальцами стукнул по крышке гитары, поправился на стуле. Он выдал не самбу, Танго то было, настоящее аргентинское или бразильское? Гитара, нежная, сомнамбулистическая, ранимая, стонала и вскрикивала в руках Федора. … Аккорды ножом резали воздух, молили, плакали, просили милости и пощады, конца этой муке, этой боли! Тщетно… Ритм, властный, колдовской ритм, влек и диктовал свое, не давая струнам ни пощады, ни роздыху. Казалось, они сейчас порвутся, лопнут, и гитара, опустошенно, устало, испустив последний стон, умолкнет навек, навсегда… Но она – выдержала.
Танго, его ритм, властный, страстный, всесильный – закончилось, прервалось, наконец. Вокруг было тихо–тихо. Начал не цыганочку, а взял один звучный, чистый аккорд и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом  отделывать известную песню  «ЛЭП –500». Враз, в такт с тем степенным весельем, тем самым, которым дышало все существо, молодой и незамужней племянницы Ивана Петровича - Лены, запел в душе у них мотив песни. Федор продолжал чисто, старательно и энергетически – твердо  отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядел на Лену. Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, когда дальше расходилась песня, и в местах переборов отрывалось что-то.
- Прелесть, прелесть! Еще, еще! – Закричала Лена, как только он закончил играть песню. Федор заиграл плясовую.
 Виктор, - двоюродный брат Андрея, встал, как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской. Что он выделывал! Выворачивал ноги так, выворачивал эдак… шел трясогузкой, подкидывая тяжелый зад. А то вдруг так начал выколачивать дроборя, что пол вздрагивал.
Все были поражены легкостью и силой, с какой этот парень пляшет.
Виктор с маху кидался вприсядку и, взявшись за бока, смешно шел по кругу, выкидывая ноги…. А то вдруг останавливался и начинал нахлопывать ладонями себя по коленям, по груди, по животу, по полу. Это был плясун ухватистый, природный.
Пляшет он красиво, с остервенением. Враз становится серьезным, несколько даже торжественным. Ноги работают четко, точно, сухо пощелкивают о пол носочки, каблучки, носочки… Молчат вокруг, будто догадываются: парень выплясывает какую-то свою затаенную думу, что ли.
Потом вышла на круг Лена, дождалась, когда шум стих… Кокетливо подняла руку, заказала скромненько:
- Подгорную!
Едва гитарист притронулся к струнам, Лену, как ветром сдернуло с места и закрутило, завертело… Потом она вылетела из вихря и пошла с припевом:
Хорошо ходить в походы,
Быть с гитарой у костра.
И красавицей природой
Наслаждаться до утра
Лена хорошо пела, – не кривлялась. Секрет сдержанности  был знаком ей. Для начала огорошила всех, потом пошла, работать спокойно, с чувством. Смотреть на нее было приятно. Частушек она знала много.

Как алмаз большой сияю,
И как лезвие остра,
Будто пламя обжигаю
Полюблю – так навсегда.
Ловко получалось у Лены: поет - не пляшет, а только шевелит плечами, кончила петь – замелькали быстрые ноги…
Я люблю тебя, Серега,
Не гляди, родимый строго,
Приходи ко мне украдкой,
Нам с тобою будет сладко.
Под конец Лена завернула такую частушку, что даже девки шарахнулись, а мужики одобрительно загоготали.
Я не Алла Пугачева,
Я не Ольга Воронец,
Запою, так закачается
У милого конец.
Ну, Лена! – крикнул Федор, взмахнув к Лене рукой, оторвавшись от аккорда.
Лена забежала за Федора и, подперши руки в бока, сделала движение плечами и стала.
Где, как,  когда, всосала в себя из того сибирского воздуха, которым она дышала, - этот дух, откуда взяла она эти приемы. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее Федор. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро – весело, первый страх, который охватил Лену и всех присутствующих, страх, что не то сделает, прошел, и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что все присутствующие с завистью и с восхищением смотрели на ее пляску и в такт хлопали.
- Ну, Леночка, здорово! Где ты этому научилась, – радостно смеясь, сказал Иван Петрович,
Улыбаясь, Лена подсела к Федору, прося его сыграть еще, что-нибудь.
Федор сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую песню:  «По диким степям Забайкалья!»
Он пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу и у него был необыкновенно хороший напев. Все  были в восторге от пения Федора.
После все вновь сели за стол.
 Лена хитровато, но с намеком посмотрела на Федора. Федор уловил ее взгляд. Ему вспомнилась Нина. Та, Нина, с которой он недавно расстался и опустил голову. Да Леночка красивая, прекрасная танцовщица, веселая и энергичная, но у нее нет той, неопределенной изюминки, которую имеет Нина. Федор дал понять Лене, чтоб она на него не рассчитывала.
 Выпили, закусили. Иван Петрович наклонился к Федору и пригласил его на кухню поговорить.
- У меня накипело на душе, какая-то ржавчина или боль, от которой я не могу избавиться. Мне надо бы высказаться, узнать твое мнение
Они прошли на кухню. Налили еще по рюмке, и Иван Петрович заговорил с возбуждением:
Страна переживает болезненно уродливую  форму переходного периода, которая может завершиться либо победой социализма, либо восстановлением какой-нибудь  формы капитализма с последующей катастрофой  культуры.
Сегодня в России такие законы, по которым полстраны можно вывезти – и все сойдет с рук, ни с какой стороны к ловкачам не подступишь.
Что ты думаешь, о том беспределе, который сейчас по России гуляет! Кто виноват?! Это все от гнили наверху идет, от сытых толстых задов, которые никогда не знали, что такое – жить плохо и бедно. А я, Федор, сам из сирот. Я знаю жизнь, людей… Придет время, – и мы займем достойные места в городе…. И не только в нем. Чем мы хуже этих толстых козлов, которые по телевизору учат жить народ? Конечно, это время придет не завтра, но готовиться к нему надо загодя…
- Хватит на сегодня разговоров. Я наверно утомил тебя, Федор? – сказал Иван Петрович. – Пошли спать. Завтра  предстоит долгий путь. 
         
* **
Автобус подъезжал все ближе к дому, и что-то все больше сковывалось в Федоре, и сжималось. Это стало еще сильнее, когда он сошел на своей остановке, и чем ближе подходил к дому, тем словно бы тяжелее становилось идти, и он шел все медленнее. Было как в детском кошмаре, страшно, но не понять, что страшно, и от этого страшнее. Ему трудно бывало возвращаться домой, вернее, труден был самый первый момент: открыть дверь, выдержать первые взгляды и приветствия, неизвестно, начнет ли что-нибудь выспрашивать и не придется ли врать. Может изобразить на лице спортивную бодрость и волчий аппетит. Если это удастся, то дальше пойдет легче. Он несколько раз прокрутил в голове варианты встречи и понял, что не сможет сыграть. Выдадут глаза. Скоро он понял, впрочем, что зря волновался и суетился: даже при плохой игре его все равно ждали бы. Важно было то, что он явился.   
Когда Федор добрался до своей квартиры, он сразу же поспешил к пачке дожидавшихся его  писем, дважды перебрал ее лихорадочно и в растерянности застыл у стола. Почему она не прислала ему письмо, как обещала? И он начал понимать - хотя еще и не до конца, - что это значит; любить замужнюю женщину. Почему, почему она ему не повстречалась до того, как связала свою жизнь с этим человеком? Вместо спокойного презрения к мужчине, который либо недостаточно чуток, чтобы понять, что его брак не удался, либо же недостаточно благодарен, чтобы  от последствий этой неудачи не страдала его  жена, Федор уже испытывал к нему ревнивое отвращение, как к какому-то чудовищу. Может быть, все-таки ему надо отказаться, от этой любви, которая сводит его с ума?
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Федор считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему, заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним - его будущим счастьем, что все они радуются так же, как и он, сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастье. Федор часто удивлял людей, встречающихся с ним, своими замечательными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их, и испытывал желание как-нибудь объяснить, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки,  не стоящего внимания.
О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе: “Что хорошо? Что плохо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?” - спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: “Умереть - все кончиться” Но и умирать было страшно. Чей-то внутренний голос спрашивал его:
- Спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Что ты достиг, руководствуясь одним умом? Что  ты сделал из всех благ, данных тебе? Доволен ли ты собой и своей жизнью?
- Посмотри на свою жизнь. Как ты проводишь ее? Что ты сделал для ближнего своего? Подумал ли ты о других, помогал ли им физически, материально и  нравственно? 
Он точно пил пьянящий напиток и, грезя, сидел в своей комнате. Наигрывал грустные песни, и жалобные звуки его гитары, доносились из комнаты.
Федор принялся за письмо. Написал его не сразу. Брался за перо, когда им овладевала тоска по Нине, когда хотелось с нею поговорить. Писал ей, признавался, что думает о ней днем и ночью, что без нее нет для него ни жизни, ни радости. Если бы она только знала, как он по ней тоскует!
И никому нельзя рассказать о своих страданиях; если бы можно было пожаловаться хотя бы ей, если бы прочла она это письмо, узнала, сколько он думает о ней, как огорчается, когда вспоминает, что и ее жизнь  безрадостна... Но пусть знает, что есть сердце, верное ей до могилы...
Федор прилег на кровать и хотел заснуть, для того чтобы забыть все,  что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе. Всю ночь почти глаз не смыкал, ворочался на постели, вскакивал, снова принимался ходить и бормотать, снова ложился и ворочался. То напряженное состояние, в котором он теперь находился, далеко отгоняло его сон. 
Засунув руки в карман, Федор подошел к окну и подумал:
- Стою на пороге неведомого будущего, которое властно заставляет меня думать и думать. Видно, так уж устроен этот мир, в котором за каждым поворотом открываются все новые и новые неожиданности.
Я знаю одно: всей моей будущей жизни необходим поводырь. Мне иногда кажется, что я зашел в дремучий лес и не знаю, как выйти, куда идти дальше.
Ведь Нина принесла ему маленькую крупицу счастья; того счастье, которое нельзя не замечать, как свой глаз, как  свое тело, как ум, которое – все, когда потеряешь. И разве он не понял, что выше страсти, выше красоты, та интимная, ничем не заменимая близость к женщине, все значение которой он только теперь понял.
Он понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха
Федор подошел к столу и порвал  письмо.
* * *
Федор стал часто пить.
 Однажды после очередного посещения пивного бара, он возвращался домой.
Два человека шли за ним по  темной улице. Один из них остановил Федора.
- Дай прикурить…
 Федор  полез в карман. У него всегда была зажигалка. Он вынул зажигалку. Внезапно вспыхнувшие в глазах человека злые искры и звук шагов позади - явились слишком поздним предупреждением. Последовал  страшный удар по голове сзади, и он упал на колени, сумев ухватить человека, стоявшего перед ним, за ноги. Человек тихо ругнулся и ударил Федора в пах. Федор вскрикнул от боли, упал навзничь, его голова ударилась о край тротуара. Как будто издалека он чувствовал удары, градом, сыпавшиеся на него. Он скатился к краю тротуара, потом в канаву.
Позже Федор почувствовал, как чья-то рука залезла к нему в карман и вытащила кошелек с зарплатой. Он сделал слабую попытку схватить руку.
- Не надо, - взмолился он. – Пожалуйста, не надо, это моя зарплата, все, что я получил!
Мужчина грубо рассмеялся. Последний удар он нанес Федору в голову.
Федор увидел приближающийся тяжелый ботинок, но не мог увернуться от него. Перед глазами вспыхнул свет, он покатился лицом вниз, в мутную воду. Приходил в себя Федор медленно, болезненно, с трудом поворачивая голову. Его тело пронзила боль, когда он оперся на руки и медленно встал, постоял, качаясь от головокружения, и двинулся к уличному фонарю, чтобы опереться на него. Лампа замигала и погасла. Было почти утро. Тусклая серая предрассветная заря разлилась вокруг него.
 Федор увидел свою кепку, лежавшую в канаве, невдалеке от того места, где стоял. Медленно опустился на колени и поднял ее. Он отряхнул ею свою одежду и пошел к перекрестку. На углу, в аптечном окне, было зеркало. Он остановился и посмотрел на себя.
Его одежда была разорвана, галстук съехал набок, пуговицы на рубашке были оторваны. Нос распух, один глаз стал уже багровым. Кончиком языка он ощупал острые  края разбитых зубов. Федор смотрел мгновение, застыл от потрясения, затем начал понимать, что с ним произошло. Он стоял, глядя на себя, и слезы текли по его щекам. Все теперь пошло вкривь и вкось.
* * *
Федор стал задумчив, чаще прикладываться к рюмке, менее разговорчив. 
И вдруг решил написать письмо Нине.
«Нина! я больше терпеть не могу. Думай обо мне, что хочешь– воля твоя. Но всю боль, которая у меня накопилась, я изолью тебе. Все обиды и упреки высказать за те мучения и страдания, которые я несправедливо переношу из-за тебя, Нина.
Как легко полюбить вскользь мелькнувший облик, так легко пожелать то, что на самом деле и желать не следует. Как легко отчаяться и потерять голову от радости и измучить себя напрасным ожиданием. Я ни на секунду не забываю ни твоего тембра голоса, ни дивного цвета твоих глаз, ни пахучих розой, шелковых волос. Я не в силах отогнать грешные видения и вспоминаю каждую позу, каждую линию твоего тела. Теперь, что бы я ни делал, твое лицо, всегда перед моими глазами, и как бы я ни старался от него избавиться, оно возникает снова, как медленно, но неизбежно возникает отражение в пруду каждый раз после того, как взбаламутят воду. Теперь, когда ты знаешь о моёй невыносимой тяге к тебе, ты можешь соблаготворить и снизойти ко мне, хотя бы на одну единственную, безумную встречу. Умоляю, не давайте мне и намека на обманчивую надежду, и не бойтесь оскорбить. Если ты скажешь сразу же, что я тебе неприятен, то я смогу справиться с этой болью. Но не дай тебе дьявол силы, хоть на мгновение подарить мне зыбкую надежду на наши будущие отношения, просто так из жалости или кокетства». 
В самом деле, я еще раз спрашиваю, – к чему было все это? Понимаю. Вы были опьянены своей красотой, гордились собой, но неужели Вы ни на минуту не могли взглянуть на содеянное тобой, глазами, умом и справедливости?! Знаю, некоторые женщины считают, что их красота дает им право доставлять страдания людям.  Да, моя душа полна одною тобою, и жизнь получает для меня теперь совсем иное значение: она превращается в миф о тебе!
Иногда у меня появлялась мысль, что, быть может, ты, увлекшись этой игрой, не задумываясь, чем она может кончиться для твоей жертвы. По-видимому, чувства других не доходят до твоего сознания. Ты просто не понимаешь, что люди бывают разные – у одних сердце чувствительное и нежное, у других оно холодно и равнодушно.
Еще раз повторяю, – что случилось, то случилось. Но прошу тебя впредь не поступать столь безрассудно. 
                * * *
Нина сильно изменилась, стала замкнутой.
Однажды она молилась и плакала, а муж стоял за нею, сбоку, и глядел на это лицо, вдохновенное молитвой и слезами, глядя искоса и несмело, чтобы взором своим как-нибудь невзначай не смутить ее слез, не нарушить ее молитву. И это лицо только теперь вполне разглядел он: в ту  минуту оно показалось ему столь девственно – чистым, столь много страдающим и ангельски – прекрасным, что Костя в каком-то невольном благоговении отступил на шаг от прежнего места, словно бы не дерзал приблизиться и стоять рядом с той, для которой была еще возможна и доступна такая чистая молитва.
Муж невольно глядел на нее в каком-то почтительно – благоговейном удивлении: он никогда еще в своей жизни не видел, чтобы люди могли так молиться.
Она подошла к дивану, закрыла лицо руками. Ее плечи судорожно вздрагивают. Она падает лицом вниз на подушки дивана. На подушках, как обиженное дитя, орошая слезами их, горько плачет.
Костя молча ласкал волосы Нины, беспорядочно рассыпавшиеся по подушкам, смотрел на залитые солнцем  крыши домов за окном, в голубое  марево летнего неба. Как будто он ищет там ответ. Что он должен делать?
Она успокоилась. Костя вышел  из комнаты.
Нина подошла к балкону, но потом как будто о чем-то вспомнила, вернулась в комнату, закрыла плотно дверь и придвинула кровать. Взяла листок бумаги, села за стол и написала: «В моей смерти прошу никого не  винить».
После взяла еще листок бумаги и написала письмо мужу: «Костя, скоро будет  пять лет, как мы женаты. Я не могу сказать, что последние годы внесли сколько-нибудь нового в мою жизнь. Как жила раньше, так живу и после нашего похода в загс. Я не могу сказать, что ты плохо относился ко мне, но не о том я мечтала, когда выходила за тебя замуж. Я надеялась, что семейная жизнь принесет радость тебе и мне. Надеялась на любовь. Но время показало, что все, что я говорю, говорю не в лад, в собственном доме я не нахожу себе места. Иногда из него хочется убежать даже в зимнюю полночь босиком по асфальту. В нашем доме  мне душно и больно. Как мне жить с этой болью? Впрочем, нам трудно обоим, одиноко обоим. Я слишком  замерзла и вряд ли оттаю. Рядом с тобой я ощущаю пустоту. Ты для многих очень хорош, а я рядом не чувствую твоего тепла. Жаль отпущенного нам судьбою времени, оно уплывает и от тебя и от меня».
Взяла еще листок и начала писать:  «Дорогой Федор, - писала она, – я знаю, что это письмо ты прочтешь, ибо, когда оно дойдет до тебя, меня уже не будет в живых. Не бойся, в этих строках нет ни слова упрека, - хотелось бы мне, чтобы они могли вместить всю мою любовь.
Когда люди любят, то смиряться всегда приходится тому, кто любит больше, поэтому я обращаюсь к тебе еще раз, как буду обращаться в мыслях каждый день и каждый час до последнего моего вздоха. Скоро я лишусь всего этого прекрасного  мира, который долгие годы был моим богатым, благословенным домом. Скоро двери закроются за мной, и никогда уже я не войду в дом. Поэтому мне так хочется, чтобы меня любили, и поэтому я обращаюсь к тебе и прошу любить меня той любовью, которую ты дарил мне когда-то. Вспоминай меня, ведь только так я смогу отныне присутствовать  в мире живых, только бы не быть забытой.
 Я называю тебя, «мой Федор»; я знаю теперь, что ты  принадлежал мне, и я   жестоко наказана за то, что осмелилась когда-то лелеять эту мысль в моем сердце. И все же ты мой – мой обольститель, мой убийца, мое горе, мое отчаяние! Я твоя, даже в смертный час я останусь твоя!
Я никогда не сомневалась в твоей любви, ведь я хорошо знала, что если  бы ты любил меня не так горячо, то не поступил бы так благородно и честно со мной.
Федор, я сама не знаю, как это могло произойти; я готова была избить себя, так нестерпимо стыдно мне. Ведь я понимаю, я очень хорошо понимаю, как безрассудно, как до безумия глупо с моей стороны навязываться тебе. Я слишком долго ждала этой минуты, мечтая о ней, а когда ты был рядом со мной, я видела только тебя и чувствовала себя такой, какой хотелось быть для тебя. Неужели ты не можешь понять, что если год за годом днем и ночью лелеешь одну-единственную мечту, то на какой-то миг она может показаться явью?  Поверь мне, любимый: я дала волю своему обезумевшему сердцу лишь потому, что больше не хватило терпения оставаться отверженной. Даже у самого обездоленного, самого несчастного существа есть своя гордость, и я не снесу, если ты станешь презирать меня за то, что я не смогла укротить свое сердце! Я обращаюсь к тебе, потому что, кроме тебя, у меня теперь нет никого в целом свете, потому что ты один можешь меня понять. Может показаться нелепым, что я снова рассказываю тебе всю историю, - ведь ты ее знаешь не хуже меня; может показаться смешным, что я тебе пишу; но я испытываю непреодолимую потребность подвести какой-то итог. Мне представляется, что если я начну излагать мою повесть на бумаге, если восстановлю во всех подробностях эту невероятную историю, постараюсь припомнить все как можно лучше, я, в конце концов, пойму то, что сейчас от меня ускользает, воссоздам то, что произошло на самом деле; ведь должно же существовать всему какое-то объяснение, и мы обязательно его обнаружим.
Но разве так уж много подарить человеку самую маленькую, самую ничтожную крупицу того счастья, в котором не отказывают даже собаке, - счастье изредка безмолвно взирать на своего господина? Неужели ее надо тут же ударить хлыстом и прогнать?
Любимый мой, сегодня я получила от твоего друга письмо. Получила и прижала к груди. Если бы ты знал, как я хочу тебя видеть! Но день идет за днем, и во мне нарастает беспокойство. Я чувствую, что схожу с ума.  Неужели тебе, в самом деле, некогда было написать? Да и письмо его очень сухое, написано по обязанности.   
Прощай! – я говорю это сейчас.  В письмо вложены вся моя любовь, вся тоска, накопившегося за годы, воспоминания о тех временах, когда мы были с тобой. Тысячи пожеланий тебе, и тысячу раз спасибо!
Выйдя на балкон, Нина подставила лицо ветру, попросила мальчика опустить письмо в почтовый ящик, на углу дома и подумала: «Сейчас все будет кончено». Она поднялась на стол, стоявший на балконе, и, закрыв глаза, шагнула с девятого этажа. Муж постучал в дверь:
- Нина, открой!
Но ответа не было. Только с третьей попытки Кречетову наконец-то удалось приоткрыть дверь.  И когда муж сквозь открытую щель протиснулся в комнату и крикнул, что Нина упала с балкона, мать бросилась вниз. Нина лежала на асфальте, и из ее уха текла маленькая струйка крови, она еще дышала. Мать побежала звонить в «скорую помощь»
Врачи приехали очень быстро, но мужу и матери показалось, что прошла вечность. В больнице, куда доставили Нину, мужа предупредили, что шансов у нее практически нет.
Нина уже не вставала, но смотрела на мужа, как только он входил в палату, косила глазами, не в силах повернуть голову.
- Костя, - жена с трудом произносит его имя, она бы сорвалась с кровати, взяла бы его руку.
Нина закрыла глаза и не слышала, что говорил ей муж: она была в полубреду, на смену уверенности пришла пустота, и бесцельность, и отвращение к себе – больной, немощной жене. Нина трудно дышала. Она бредила в тумане воспоминаний: как проходила жизнь, и что они пережили с мужем.
Через некоторое время дыхание ее прекратилось. Она дернулась и застыла.
- Ни-на! - услышали соседки по палате голос Кости. Они поняли, что с Ниной случилась беда.    

Смерть нисколько не изменила ее. Она лежала чистенькая, умиротворенная, словно уснула. Смерть еще и расправит черты лица, снимет с него выражение озабоченности, ожидания, и всякую земную печаль. Как ни странно, но только теперь, на покойных уже, неподвижных руках разглядел он ее золотое обручальное колечко, именно то разглядел в нем, что от стирок, от копания картошки, от всяких иных работ колечко истерлось до половины своей толщины.
Когда Костя приходил в себя, он начинал выделывать такое, что у многих волосы вставали дыбом. Он склонился над гробом и разговаривал с женой, как живой.
- Ниночка, моя! – звал он. – Проснись, милая! Вставать пора, а ты все спишь и спишь. Кто же так делает? Нина! Ну-ка, поверни головушку свою…
Костя брал в руки голову покойницы, шевелил, качал из стороны в сторону,  поднимал веки. Мертвые глаза Нины смотрели внимательно и жутко. Присутствующие не выдерживали.
Костю брали под руки и выводили  из комнаты. Он вырывался, снова вбегал в комнату, падал лицом на грудь мертвой жене и начинал:
- Ой, да не проснешься ты теперь, не пробудишься!
Его силой отталкивали от гроба, и он терял сознание.

* * *
Федор пришел совершенно пьяный, с неподвижным, как маска, лицом, пальто у него было измазано известкой, на лбу красные полосы, будто кепка была ему мала. Он вошел, долго смотрел на жену, смотрел тяжелым, неживым, но все понимающим взглядом, смотрел, точно у него были не глаза, а рентген и он хотел  проникнуть в нутро жены и увидеть что-то важное ему одному. И он улыбался. Вот  эта улыбка на бледном, лишенном выражения лице Федора тогда поразила Светлану. А потом началось нечто странное. Он все продолжал улыбаться, как-то нарочито, точно изображал кого-то. Светлана с удивлением и страхом глядела на него, она никогда его таким не видела. Светлана начала стаскивать с него пальто. Пальто никак не хотело слезать с его негнущихся, как бы замерзших рук.
Федор достал из шкафчика бутылку с коньяком и стал медленно и сознательно глушить себя алкоголем. Он пил большими глотками обжигающую жидкость, пока не прекратились горькие спазмы в глотке, пока не  исчезли из сознания лица и слова… Наконец все поглотила тьма.
Утро. Горло пересохло и болело. Голова и лицо пылали изнутри. Тошнило и болело под ложечкой. Он открыл глаза и застонал. С огромным трудом поднялся. Голова трещала так, что он вскрикнул и покачнулся. Все его нутро было истерзано. Со стола, в углу комнаты, Федор взял стакан, наполнил водой и залпом выпил. Сухость прошла, но тошнота осталась. Он поспешно пошел в туалет. Склонился над унитазом, чтобы вырвало, но ничего не получилось. Он вытер слезинки, катившиеся по щекам.
С большим  трудом  оделся. Когда нашел у себя в кармане  пятьдесят рублей, его потянуло в пивную, чтобы кружечкой пива охладить нутро и поднять настроение. Там он задержался дольше, чем следовало бы, и, вернувшись домой, прильнул красным лицом к лицу жены, искал ее губы, дыша на нее запахом водки. Но Светлана резко отшатнулась, прислонилась спиной к стене и смотрела на мужа испуганно, сердито и печально. Федор опять придвинулся к ней. В его лице сквозь бессмысленно пьяное выражение проступило что-то новое – горечь, усиленная работа мысли и памяти. Он закивал головой и несколько раз подряд ударил себя в грудь.
- Не сдержал я слова, Света! Не сделал того, что обещал тебе.  Хотел исправиться, образумиться – и не мог. Тянет и тянет меня к проклятой водке… Целый месяц капли в рот не брал… а потом еще сильнее запил… Не гневайся на меня… Сердце ему червяк грыз, а в голове шумели грустные песни… Черная доля моя, черная, как ночка осенняя…
У жены вырвался не то стон, не то рыдание. А на побелевших губах дрожала горькая, безнадежная усмешка. Она отвернулась от него.
- Заговорила ли в Светлане в эту минуту кровь,  или так невыразимо заманчива была надежда утешить боль, что ее терзала, или, уже захмелев от отчаяния, она не вполне сознавала, что делает, - но она вырвала из дрожащей руки мужа полную стопку водки и вылила ее на пол.
 Мучительная слабость навалилась… Слаб Федор был давно уж, с месяц, но сегодня какая-то особенная слабость – такая тоска под сердцем, так нехорошо, хоть плачь. Не то чтоб страшно сделалось, а удивительно: такой слабости никогда не было. То казалось, что отнялись ноги… Пошевелит пальцами – нет, шевелятся. То, начинала терпнуть левая рука, шевелил ею – вроде ничего. Но какая слабость, Господи! 
Врачи предупредили Светлану о том, что здоровье Федора сильно покачнулось, после сильнейшей травмы головы и будет ухудшаться все больше и больше.
* * *
Люди не ценят то хорошее, что у них есть, пока не потеряют его. Только тогда, когда друг умирает, они начинают понимать, как он был им необходим. Так и обстоит дело и со здоровьем. Когда люди молодые, сильны и пышут здоровьем, они не думают о нем. Им кажется, что они всегда будут здоровы, и они не могут даже представить себе, что это значит, – быть  больным. Поэтому они часто просто не обращают внимания на свое здоровье и, по глупости, не думая о нем, разрушают его вредными привычками. Только когда здоровье  уходит, они начинают понимать, что оно было одним из лучших даров бога.
Как в смертельной болезни, незаметно высасывающей человека, больной ходит, работает, говорит, смеется и все думает: «Обойдется, вот начну лечиться, как следует, возьму себя в руки, на время все брошу – и тогда поправлюсь, и все пойдет по старому» – и вдруг ахнет: смотрит в зеркало, а там – смерть; щупает себя, осматривает тело, уже не чему поправляться.
Мы не дорожим тем, что дается нам даром. А если бы давалось не даром? Если бы надо было дорого уплатить и за естественное дыхание, и за нормальное биение сердца, и за работу почек, печени.… Как бы мы тогда ценили эту аппаратуру, подаренную нам природой, аппаратуру, которую никогда не смогут заменить машины, даже самые современные…
Хорошее здоровье – это сокровища радости и жизни, хотя есть и слабые и больные люди, которые испытывают радость, если им удается совершить доброе дело, но их не много. Как правило, слабое  здоровье – источник горечи и страдания.
Пока человек болеет, он не  особенно думает о тех, кто лечит его и кто ухаживает за ним. Все его внимание устремлено на свои собственные страдания. Но когда больному становится лучше, он начинает проявлять интерес к окружающим, начинает понимать, сколько сил отдали они уходу за ним, и, оценивая их труд, платят своей любовью и признанием.

* * *
Но вот Федор в постели – лежи, старина, хочешь, не хочешь. Хотя врачи и делают все, что в их силах.
Дверь в комнату отварилась без малейшего шума. Кровать стояла изголовьем к окну, лицо было бледное, обросшее щетиной, с резко выступающими костями челюстей и темными провалами глаз. Страшнее всего казался рот. Он был широко открыт, так что виден был белый распухший язык, и из него время от времени вырывался храп. Было ясно, что больному приходилось напрягать всю силу воли, чтобы закрыть рот. Но вот худая, как у мертвеца, вся в жилах, рука приподняла кружку и, дрожа, отпил глоток.
Наверно, не сей раз ему уже не отвернуться от смерти. Хотя он давно был к этому готов, сейчас Федор вдруг почувствовал страх перед этим «приключением». Но это был не  трепет перед лицом смерти, а скорее сожаление, что все уже кончено, и огорчение по поводу своей немощности.  По сути дела, он только теперь понял, что с давних пор затрачивал множество усилий на то, чтобы на других производить впечатление энергичного и твердого, а за всем этим пряталось неосознанное опасение, что если хоть раз затормозишь свой поезд, то дальше поведет другой машинист.
Безжалостно смятый, растоптанный судьбой, он больше не жилец в этом мире, он должен уйти из этой жизни. Она, жизнь, этот мир существует не для Федора. Жизнь уже не его, и кто он для жизни, он не мог себе представить, не мог понять. Как ему быть? Что ему делать?

* * *
Светлана, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Федора, которое она знала до свадьбы. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она разглядела его черты, и встретилась с ним взглядом.
Он лежал в кровати. Одна худая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал отросшую щетину. Светлана пожала ему руку. Федор чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная  для живого человека отчужденность от всего мирского. Федор не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что уже умер наполовину. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытал, - почти понятное и ощущаемое.
Болезнь его шла своим физическим порядком Это была та нравственная последняя борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одерживала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью.
Федор смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыхание.
Вскоре Федора разбил паралич. Он лежал в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он, не переставая, бормотал что-то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать, наверное, – это то, что он страдал и чувствовал потребность еще выразить что-то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой-нибудь каприз больного и полусумасшедшего. 
Он видел каждый прожитый год, месяц за месяцем, день за днем. Словно ему кино показывали. А может, он видел сны? Один за другим, и они складывались в его жизнь …
Грезится ему молодые годы. Как они были в загсе:
- Желаешь ли ты Федор Дворцов, взять присутствующую здесь женщину по имени  Светлана себе в жены, любить и уважать ее, заботиться о ней в здоровье и в болезни, пока смерть не разлучит вас?
- Да!
- Желаешь ли ты, Светлана, взять присутствующего здесь Федора в мужья, любить и уважать его, заботиться о нем в здоровье и в болезни, пока смерть не разлучит вас?
- Да!
Федору виделось, как  заведующая загсом кивнула ему. Он взял кольцо и надел Светлане на палец.
Он четко слышал, как заведующая загсом  подняла руку:
- Властью, данной мне и от имени Закона Российской Федерации, я объявляю вас мужем и женой! – Она глубоко вздохнула и добавила: Теперь поцелуйтесь!
Ему вспомнились наставления родителей:
- Так вот, всякий умный человек, чтобы поднять свою жену в глазах общества, постарался бы допустить в ней черты превосходства и оправдать свой выбор признанием в ней исключительных качеств! Самый лучший способ заставить других уважать ее – это самому ее уважать и относиться к ней как к истинной хозяйке дома.
Вспомнилось, как  невестке посоветовали:
- Вы молодые, все у вас впереди. От вас самих зависит, как сложится ваша жизнь. Иногда из-за необдуманного упрямства происходит много бед. Уступайте друг другу, не упорствуйте в мелочных ссорах. Никогда  не забывайте, что все старые люди когда-то были молоды, а все молодое – постареет. Относитесь к старикам уважительно, от этого сами станете душевно богаче.
- На свете нет непорочных мужчин, и поэтому не спрашивай своего  мужа о былых его шалостях и не выведывай, скольких женщин он знал до тебя. У тебя должна быть только одна забота: приковать к себе мужа после свадьбы железной цепью и никому не позволять даже в мыслях посягнуть на него.

* * *
… Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины. Светлана думала, что он что-то хотел сказать ей. Федор, очевидно, страдал и физически и нравственно. Надежды на исцеления не было.
 Светлана день и ночь, почти без сна, следила за ним не с надеждой найти признаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было Светлане сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее  Светлане, это было то, что со времени болезни ее мужа в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые  личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха, даже мысли о возможности любви и семейного счастья, как искушение дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, постоянно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь.
Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтение, бормотание, скрип кровати, и ей казалось, что он нынче бормотал громче. Хотя он и не говорил, но Светлана видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него.
Она подошла к постели и посмотрела на него бледное, осунувшее лицо. Сейчас, когда он лежал в забытьи, и все то, что отталкивало её в нем исчезло. Мы перестаем ненавидеть и критиковать, мы можем только плакать и молиться. Она смотрела на него не отрываясь. Светлана снова переживала первые дни своей любви и ухаживания, вспоминая, чем он тогда был для нее, и думала, что пожалуй, в конце концов во всем виновата она, - вероятно, она не очень старалась его понять. Она думала о том, как он одинок. И хотя она была человек сильный, не привыкший давать волю чувствам, на глаза её вдруг набежали слёзы, а к горлу подступил комок. Ей хотелось обнять его, но она побоялась потревожить его сон. Она опустилась на колени у его ног и излила нахлынувшее чувство в страстной мольбе.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспомнила всю свою жизнь с ним.

* * *
 Самый главный и самый решительный миг в жизни женщины именно тот, который сама она считает самым незначительным. Выйдя замуж, Светлана больше не принадлежала себе, она властительница и раба домашнего очага.
Бездумно, безрассудно отдаваясь бурному течению своего счастья,  Светлана считала, что еще остается в долгу перед любимым, и всецело отдавалась дозволенной и безгрешной любви, в простоте своей и наивности не зная ни кокетливых отказов, ни той власти, которую может приобрести над мужем молодая женщина искусно рассчитанными капризами; она слишком любила, чтобы думать о будущем, и не представляла себе, чтобы такая сладкая жизнь могла когда-либо прекратиться. Быть для мужа источником всех наслаждений, – какое счастье! И она верила, что эта неутомимая любовь всегда будет самым прекрасным ее украшением, а преданность и покорность – притягательной вечной силой. Красота ее в лучах радости расцвела новой прелестью и внушала ей горделивое сознание своей силы, уверенность, что она всегда будет властвовать над человеком, близким ей. И в дурмане счастья она оставалась все той же девочкой, и она не подозревала, что ей необходимо овладеть манерами, образованием и тоном того общества, где ей предстояло жить. Когда она говорила мужу слова любви, она вкладывала в свою речь известную гибкость ума и изящество выражений; но это язык, свойственный всем женщинам, которых всецело поглощает страстная любовь – их стихия. Федор захотел испытать то наслаждение удовлетворенного самолюбия, которое дает нам общество, когда мы появляемся в нем с красивой женщиной, предметом зависти и восхищения. Перед ее глазами с роковой ясностью выступали все недостатки их союза, скудность ее воспитания, мешавшая полному слиянию ее души с душою мужа, - она так любила Федора, что оправдывала его и во всем винила себя. Она горько плакала и поняла, наконец, что в браке бывает духовное несовпадение, точно так же как несовпадение характеров и общественного положения. Вспомнив о весенней поре своей любви, она поняла, как велико было минувшее счастье, и пришла к выводу, что за такую богатую любовь не жаль заплатить несчастьем всей жизни. Однако она любила так горячо, что еще не потеряла надежды, она решила, что еще не поздно учиться, перевоспитать себя и стать хоть в малой мере достойной того, перед кем она преклонялась.
Тогда, напрягая всю ту силу воли, Светлана попыталась изменить свой характер, свои вкусы и привычки; но, пожирая книги, мужественно изучая их, она добилась только того, что стала менее невежественной. Легкость ума и прелесть в разговоре являются либо даром природы, либо плодом воспитания, начатого с колыбели.
Но у них была еще одна проблема – почему то не получалось детей. Как они хотели ребеночка! Без него их жизнь выглядела какой-то неполноценной, недолговечной, хотя жили они хорошо. Ребенок был бы плодом их общего дерева, кусочком плоти от их сплетенных тел. Только он мог сделать их жизнь  действительно совместной и вечной. Из-за этого она часто плакала тайком от него, а он тяжело вздыхал. Они отлично понимали друг друга, но притворялись, что ничего не замечают.
Странно судьба распоряжается с людьми: она не может дать им полного счастья и всегда вставит в жизнь человеческую какую-нибудь вечную колючку, которая имеет назначение отравлять собою источник человеческих радостей. Это ироническое отношение судьбы отразилось и в жизни супругов Дворцовых. Трудно бы было найти двух людей, более их расположенных к супружеской, семейной жизни, более их желавших плодиться размножаться и населять землю, и, – увы! - этому заветному желанию никак не суждено было исполниться. Но от первых до последних дней своего супружества Федор со Светланой не переставали утешать себя тщетной надеждой, что авось даст Бог, у них кто-нибудь и родится.
Федор и Светлана весь избыток своих матримониальных чувств по необходимости изливали на чужих, посторонних детей, один вид которых производил в них сердечные умиления и сокрушенный вздох о собственном бесчадии. И дети необыкновенно любили их: они, как собаки, инстинктивно  чуют добрую душу.
А теперь в который уж раз со слезами повторяет себе: «Но хуже всего, что наш вечный ужас перед прошлым, сейчас тоже кажется чепухой. О чем мы так пеклись? Чего добились? Работали, чтобы поскорей купить машину! Новый дом, дачу! И ездить в отпуск по заграницам! Деньги, и только деньги! В этой вечной погоне за барахлом мы упустили время и не родили ребенка.
Светлана тщетно силилась отрешиться от собственного склада ума, переломить себя в угоду своего мужа. Быть может, они оба упустили то мгновение, когда души могут понять друг друга.   Светлана вспомнила, как в один прекрасный день слишком чувствительное сердце молодой женщины получило один из тех ударов, которое так сильно рвут узы чувств, что можно считать их окончательно разрушенными. Она замкнулась в самой себе. Но вскоре ей пришла на ум роковая мысль искать утешения и советов у подруг.
Она вспомнила, как однажды, она встретила Федора с работы, они шли рядом, и  Светлана сказала:
- Ты меня больше не любишь, - отвернулась она от Федора и быстро, чуть ли не бегом, пошла вперед, возбужденно, торопливо, а он плелся сзади, засунув руки в карманы пальто, упорно разглядывая темные пятна земли, проглядывающей из-под первого снега. Они поднялись на мостик, внизу, под ними, искрилась ледяная гладь, прозрачная, как желатин. Чуть дальше, на пологом склоне, с радостными криками и визгом  катались на санках и лыжах дети.
- Это  неправда, сказал Федор, - я люблю тебя
- Не выношу, когда ты начинаешь умничать, передразнила она его. – Порой я сама начинаю не понимать. Я будто ищу вчерашний день, ищу то, чего никогда не теряла.
Он обнял ее за плечи.
- Это теперь не поможет, - она оттолкнула его мягко, но решительно, - ни жесты, ни слова... А ведь сегодня утром я проснулась такой счастливой. Ты был рядом, я ощущала тепло твоего тела. Но длилось это какую-то долю  секунды, – тут же я поняла, что завтра снова все будет как всегда.
От этих воспоминаний  Светлане стало жутко.
Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушение дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли.  К утру, он затих, и она заснула.
Пришел доктор. Светлана пошла не кухню, чтобы приготовить себе легкий завтрак.
Прошло несколько минут.  Доктор зашел на кухню  и подошел к ней.
- Ему получше нынче, - сказал доктор. Он зовет вас…
Сердце Светланы так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть.
Светлана вошла к мужу и подошла к кровати. Федор лежал высоко на спине, со своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми жилками ручками на одеяле. Он весь был такой худенький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Светлана подошла и поцеловала его в руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее.
Федор задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменила положение, подвинулась, он успокоился,  несколько секунд не спуская с нее глаз. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо боясь, что она не поймет его.
Светлана, напрягая внимание, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставил Светлану отпустить глаза и с трудом подавить поднимающиеся в ее горле рыдания. Федор сказал что-то, по несколько раз повторяя свои слова.  Светлана не могла понять их; но она  старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слова.
В жизни, которую он завершал, обрывалось множество состояний, страстей, и задач. Среди этих временных, предварительных увлечений и целей, занимавших основное протяжение жизни, полностью отпали, как блеклые перегнившие  корневища.  Его ненасытная жажда познаний. Утолено любопытство к людям, ибо среди бесчисленных встреч, необычайных дарований и характеров выявлялась повторяемость  человеческих типов, предсказуемость их ролей и поступков.
На следующее утро она открыла дверь, Федор лежал все так же  на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил Светлану на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть!» – сказала себе Светлана, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же оторвалась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и  заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что-то чужое, какая-то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна…». И, закрыв лицо руками, Светлана упала.
Сперва, ей было стыдно, что она не плакала, когда Федор умер. Такая бессердечность! Смерть мужа ошеломила ее. Не укладывалось в голове, что он больше никогда  не войдет в комнату, никогда она не услышит, как рано утром он моется в ванне.

* * *
Доктор сделал заключение. Женщины обмыли, потом одели его и связали платком руки  и ноги.
Вынесли гроб. Несли его на плечах мужчины.
Первоначально кладбище устроили слева от дороги, но теперь там уже почти никого не хоронят. Основная часть кладбища – справа от дороги – широко раскинулось на зеленом холме. По всему простору кладбища, - кресты, кресты  без числа. Разнообразный вид крестов наводит на мысль, что и те, над чьими  могилами они стоят, тоже были разными людьми.
Очень много массивных каменных крестов, есть надгробные памятники, изображающие ангелов, есть кресты из бетона, покрытые мозаикой.
Надписи на надмогильных крестах гласят, что здесь погребены воины, профессора, представители искусства и науки, простые рабочие и,  дети.
Под роскошными мраморными плитами нашли успокоение самые «крутые» городские авторитеты, «братки» и бизнесмены, убранные конкурентами. С фотографий на пришедших смотрели молодые, все как один улыбающиеся и некогда наверняка довольные жизнью  парни.
По фамилиям многих знакомых ей людей, которых не смогли защитить ни миллионы, ни слава и авторитет в уголовном мире.
У свежевскопанной могилы  поставили на табуретки гроб. У могилы люди засуетились, наступали те неловкие горькие минуты, когда вот-вот родное ли, знакомое  лицо скроется навечно. Стали протискиваться к покойнику, прощаться. 
Егор-друг Федора беспокойно топтался:
- Нет, я скажу. Я скажу вот что… Умер друг мой дорогой, Федор Дворцов. Его нам будет не хватать. Он ушел от нас. Придем и мы к тебе, Федор.
Засыпали могилу деловито и как будто уж забыли. Будто не человека закапали, делали завалинку или погреб.
- Памятник ставить пора.   
- Подожди, еще холм будет.
Тихо опустилась Светлана Дворцова перед могилой на колени и поверглась ниц на могильную насыпь, усталая, разбитая, истерзанная, жарко обнимая ее руками и безумно целуя землю, которая впитывала в себя мучительные слезы.
Душа изнывала, истосковалась и нестерпимо запросила хоть какого-нибудь облегчающего исхода.
Егор расставил налитые граненые рюмки. Поминали молча, а ветер шевелил ветки берез. Вокруг кладбища там-сям стояли машины, кучками сидели люди.

* * *
На родительский день угадал последний майский холод с ветром и мелким  дождем.
Светлана шла между могилами. Она свернула с центральной аллеи с ее  торжественными шеренгами крестов, застывшим парадом мрамора и металла. Она выбрала самые удаленные дорожки, рассеяно посматривая на погребные плиты с почерневшими надписями, изъеденные ржавчиной решетки оград и разбросанные там и сям яркие пятна цветов. Перед ней по дорожке прыгали воробьи. Городской шум доносился, казалось, откуда-то издалека, и легко можно  было вообразить себе, будто ты перенеслась в какую-то дивную страну, за пределы обычной жизни, перепрыгнула в другое измерение. Вокруг не было никого. Но каждый крест означал чье-то присутствие, за каждой эпитафией проглядывало лицо. Светлана медленно пробиралась сквозь эту окаменевшую толпу, и ее тень смешивалась с тенями надгробий, скользила, переламывалась, по плитам, под которыми томились на бессменной вахте ангелочки. Иногда она останавливалась, чтобы прочесть какое-нибудь полустертое имя. Попадались камни, которые покосились, вросли в землю подобно затонувшим кораблям. Казалось, Светлане доставляет удовольствие обходить эти глухие уголки, навсегда позабытые родственниками усопших.
До могилы Федора Светлана добралась совершенно продрогшая и съежившийся. Холодная, моросящая жижа – ни дождь, ни снег, пустынное скорбное пространство. Светлана не заметила всего этого, присев на скамейку возле  могилы Федора. Но леденящее кладбищенское одиночество, неслышно ступая по раскисшей земле, вскоре окружило ее, присело рядом, бесцеремонно потеснило, подтолкнуло плечом: очнись, заметь меня. Светлана огляделась: как пусто, сыро, черно кругом! С могильной тумбочки на нее смотрел, улыбаясь, Федор, словно собирался сказать. Как не раз говорил когда-то: «Не хнычь. Я рядом». Светлана закрыла глаза. И, как бы помимо чувств, помимо рассудка, вошло в нее сознание, нет, ощущение, состояние какой-то  особой, редко  выпадающей прозорливости: исчезнут эти дни, составляя годы, и никто, никто не будет помнить Федора, ни одна живая душа! Его не будет – и рассеется, исчезнет память о нем. Он был хорошим человеком, очень хорошим. Но этого так мало, чтобы люди не забыли его. «Федор! Если я тебя забуду, пусть мне будет хуже всех на свете! Хуже нищенки, старухи одинокой. Слышишь? Не забуду, не забуду, не забуду!» – повторяла  и повторяла Светлана, с внезапной суеверной  ясностью поняв: она не посмеет, никогда не посмеет забыть этой клятвы.
И Светлана с тоскливым жарким стыдом сознавала, что никогда в ней  больше не вспыхнут те смешные, глупые, только для безмятежных минут слова, которые не достались Федору, никогда она не сможет быть такой беспричинно счастливой, озорной, какой была при Федоре, не сможет так петь, плясать, хохотать, дурачиться, как это было с ней при Федоре. Потому что все это неповторимо. И стыдно, невыносимо стыдно даже подумать, что можно забыться и вдруг засмеяться или запеть, как прежде.
Она упала  на мокрую, грязную, еще желтую траву, обняла, обхватила могильный холм, не зная, как вернуть силу клятве.
«Федор, Федор! Я буду помнить! Не думай, это нетрудно – я поняла. Вон вокруг, сколько людей помнят, плачут, ни дождя, ни холода  не видят. И я так смогу! И я так смогу!»
Долго длился этот порыв, и когда, наконец, вся она выплакалась, наступило тихое, благодатное успокоение.
Светлана Дворцова полуприлегла на траву,  сложив на край могилы свою удрученную голову, и глубоко задумалась.
Светлана совсем отдалась своим думам и воспоминаниям. И стало жутко и отрадно на сердце от всех этих воспоминаний. … Все это было так мирно, так хорошо, и все  это минуло уже безвозвратно. … Тихие и добрые глаза сомкнулись навеки и никогда не улыбнуться той светлою, честною, любящей улыбкой.
В этих грезах глубоко ушедших в душу, Светлана и не заметила, как подступил вечер. Она встала и потянулась. На душе ее было теперь грустно и тихо. Она огляделась вокруг и, до земли поклонившись могиле, - словно бы прощалась с нею, - побрела   по тропинке.

         
 











Я ВИДЕЛ СКАЗОЧНОЕ УТРО
(Слово о родном)




































НА ОХОТЕ ЗА ДИЧЬЮ

Разобрали вещи. Приготовили ужин, и стали дожидаться рассвета.
Все настоящие мужчины – в душе охотники и любят ту дичь, которая дается в руки не сразу. Какой интерес свернуть шею домашней утке? Никакого. А вот дикая утка – это совсем  другое дело. Здесь нужно встать ни свет, ни заря и потом часами лазить по пояс в воде и зарослях камыша. Снизу подмывает холодная водичка, сверху припекает горячее солнышко, а посредине покусывают комарики. Разве это не удовольствие?
Впереди, должно быть под берегом, громко крякал «сидячий» селезень. Крякали и где-то на воде сзади, где-то, слышно пролетали в вышине. Птицы здесь всегда было много, недаром сюда такая трудная дорога.
С начала охоты прошло около полчаса, светало, и уже можно было различать силуэты. Низко летели две утки. Я выстрелил, – и передняя упала. «Есть! Началось!» Подбежав к утке, я поднял ее. Она была крупной, на ощупь сытой, горячей под крыльями.
Удачный почин многого стоит! Начинаешь уверенней вскидывать, без спешки, но мгновенно ощущать прицел.
Я стал смотреть, как над тайгой, с восточной стороны, все шире и шире – просторно  - разливается свет. В тишине  настороженной шел по земле новый, молодой день. Туман поднимался от земли: на той стороне кряжистые сосны стояли по колено в белом молоке.
Было еще рано.
Потревоженные птицы начали подавать голоса. Из-за кустов на середину речки выплыла небольшая серая уточка. Почистила перышки, огляделась и крякнула громко и требовательно. И тотчас на воду с ясного неба упали два красавца селезня и поплыли рядом. Потом еще один крупный селезень низким косым летом шаркнул вдоль кустов и шлепнулся на воду, подрулил к двум своим товарищам. Трое самоуверенных, гордых хвастливо выпятив груди, преследовали одну – и не дрались.
Высоко, в совсем уже светлом воздухе, показался гусь. Не обычная казарка, а крупный сибирский гусь – гуменник. Бросая гортанные крики, он шел сюда, не замечая меня, плашмя прижавшегося к земле. Вскочив, когда птица была уже надо мной, я дважды выстрелил. Гусь изменил направление и, сперва приостановясь, воронкой пошел вниз. Падал он не на землю, а на воду. Всплеснувшись, он вывернулся вверх грудью, показал угол крыла, и его понесло. Невыносимо смотреть на дичь, которая не только выслежена и умело подпущена, но  и сбита, но которая не лежит перед тобой, а на глазах уплывает. Вот тебе и личные трофеи!…
От досады я начал горячиться, мазать по новым целям – последний раз непростительно, когда нельзя было промахиваться, – я промахнулся.
Резкий мелодичный крик прозвенел над моей головой. Я поглядел вверх. По прозрачному небу раздвинутым, сверкающим белизной циркулем, летела стая диких гусей.
Сейчас бы взять и полететь, не дожидаясь чего-то. Прямо в небо, - подумал я.
Бывают такие места, попав туда, снисходит на тебя озарение, может быть, благословение чье-то. Где надышаться не можешь. Хочется убежать, спрятаться от величия, и  вместе с тем остаться – навсегда. Как здесь у речки в лесу. Среди покоя, величественного, умиротворяющего, возносящего, вселяющего в тебя силу, дающие крылья. Эти места чем-то схожи с церковью, не тронутой вековыми распрями, суетой, мирскими заботами. А, в общем, так оно и есть – церковь, храм. Только сотворенный не руками людскими, - иной рукой и резцом, мастерству и гению которых, никогда не устанешь удивляться. Это великое искусство всегда будет с тобой – от первого часа и до последнего. А если однажды ваше дыхания попадут в такт с дыханием храма, будешь счастлив. И ни о чем никогда не пожалеешь.
Они несколько раз поворачивали головы, любуясь красотой реки и леса.
Человек все дальше и дальше уходит от природы, все больше и больше ограждает себя от нее, придумывает все новые способы и средства, как ему оградиться от нее, и поэтому  он  создавал очень много такого, что ему было бы совсем не нужно, если бы он жил в согласии с природой и работал во благо, а не во вред ей, а значит – и себе.
И чем дальше человек уходит от природы, тем он становится слабее, беспомощнее, больнее, никудышнее, и чем больше он  ограждается от нее и от братьев наших меньших, от животных (в том числе домашних) и зверей, тем он становится хуже и хуже и тем меньше становится похож на человека.

ЛЕТНЕЕ УТРО

Занимается тихое славное утро - одно из тех, которые заставляют забывать все ненастные дождливые рассветы.
Стоял легкий утренний дымок. На вершине прорезались солнечные стрелы, разгоняя неподвижную синеву, незаметно вылезли два красивых рога, раскололись, разошлись светлыми дорогами.
Небо над головой было ясно и ярко - синее, воздух прохладным. Расплавленное солнце стекало вниз, оно было не золотое, а какое-то белесое, словно собственный жар накалил его добела. Под теплыми лучами солнца блестела утренняя роса.
Я долго и бесцельно бродил по склону холма, не разбирая дороги. Запели птицы, словно прославляя кого-то. Жужжала мошкара, и ее жужжание было подобно нежным, ласковым словам. Цветы очаровывали взор, их аромат пьянил.
Окружающий меня зеленый мир, полный движения, солнечного тепла, света и птичьей задорной колготни. А я от души наслаждался. В меня как бы вливалась какая-то живительная сила, и мысли, вопреки моей тревоги, были ясны и тверды. Во мне крепко жило ощущение неразрывности с природой  и уверенности в ее могучей силе.
Многоцветный край полей и холмов, трав и деревьев лежал внизу, и река ртутной лентой вилась сквозь него. Справа, к северу, зеленели сопки, за ними тянулись болота; слева, к югу, темнели горы, покрытые хвойным лесом.
"Красота-то, - какая! - всегда, в каком бы настроении ни прибывал, воскликнул я, когда моему взору открывается панорама необъятных полей, речушек, взгорий и лесных далей. Даже самое черствое сердце не может не вздрогнуть, не всколыхнуться от вида просторов и необъятности нашей Сибири. Но подобные чувства, к сожалению, мы испытываем в редкие минуты, когда, не обремененные делами, выбираемся на природу. В быстротекущей же и однообразной повседневности мы не всегда замечаем красоту, окружающую нас, не всегда придаем должное значение привычным вещам, что впитали с молоком матери, усвоили с первых шагов, сделанных нами.
Какая удивительная природа сибирского края! Я с уверенностью могу сказать, что нет прекрасней, красивее сибирской природы. Восходов и закатов солнца, рассветов и удивительных ночей. Где бы ты ни был: в лесу, на рыбалке, на охоте, тебя не оставит безразличными эти красоты сибирского края.

КОНЕЦ ЛЕТА

Август начался теплыми и солнечными днями, словно маскируясь, хотя желтые цветы и пожухлые травы выдавали его унылую суть. Но прошло немного времени, и упругий северный ветер ударил в пересохшие струны воздуха.
Августовское солнце медленно склоняется к западу, роняя косые лучи на пыльную дорогу, уходящую в золотое море заката. Вокруг раскинулась желтеющая степь. Кое-где виднеются холмики сухой взрыхленной земли возле нор сусликов.
Хотя август и считается последним летним месяцем, бывают теплые, даже жаркие дни. Иногда к вечеру начинает сильно парить - значит, жди грозы. В теплом августовском небе особенно ярко вспыхивают молнии, выхватывая из темноты то белые стволы берез, то фасады домов. Кусты кажутся темными, громадными, верхушки деревьев неясно прорисовываются на фоне неба.
Август  продолжает радовать прелестной теплынью, сухими, просторными днями. И хотя под пологом деревьев заметишь первые жохлые листочки, и запах леса несколько посуровел, загустел, отдавая листвяною прелью, несмотря на все это, летний сезон покуда в полном разгаре.
Лето красно завершающим своим месяцем, когда заботит уборка. Все изобильнее огородные щедрости. Август не зря же слывет разносолом, — пора огурцов и помидоров. А морковь как налилась! Защипывают горох и бобы. Нет месяца богаче августа!
С каждым вечером замечаешь, как настойчиво и неумолимо становится короче день — солнце склоняется к закату все раньше. Кажется, даже чувствуешь, как тихо и почти незаметно, уходя, струится около тебя лето, как  выпутывается оно из паутинок, на которых под ветром летят куда-то в свои теплые края маленькие паучки, надеясь, что чем длиннее спрядут они паутину, тем дальше будет их путешествие...
Когда в природе устанавливается равновесие: и днем и ночью одинаково ни знойно и ни холодно где-то с конца августа в прозрачном небе появляются нежные шелковистые нити — паутинки. Они парят над позолоченными деревьями, над полями, отдающие свои дары и теперь готовятся уходить на покой; опутанные ими ветки словно бы светятся в лучах солнца, а те паутинки, которые не нашли пристанища на земле, возносятся выше самых высоких деревьев и парят наравне с птицами, ярким блеском своим привлекая внимание ребятишек.
Еще недавно вот тут шуршало, шелестело, желтело, светилось, празднуя свое время, ласковое набравшее силу, лето. Были такие утра и вечера, когда даже казалось, что можно почувствовать на ощупь, как каждый новый день становиться все короче и короче, как упорно струится, торопливо уходя, лето — шелестит мимо поздних мотыльков, мимо стогов соломы. Мимо нас самих.
Утром, до завтрака солнце не видно, но очень тепло. Тихо. Листва на деревьях густая и кажется тяжелой. Воздух прозрачен, чист, нет внезапных мятежных  гроз, как в начале лета. Птицы не поют по утрам,  как раньше, весной; птенцы высижены, все самое трудное позади: семейные хлопоты, квартирные заботы — все в прошлом. Дети уже оперились, отрастили крылышки, научились самостоятельно добывать пищу и ничего больше не требуют от родителей. Дни еще стоят отличные, теплые.
Отходят светлые и спокойные августовские дни. Еще не начались дожди, косые, с хлестким, пронизывающим ветром, когда на весь день припадает к земле  серое тяжелое небо. В усталом изнеможении выстаивали под зноем березы, осины в пестрой красно,—желтой листве, полной еще свежего летнего сока.  Страшно было подумать о непогоде, которая за одну ночь обколотит, разнесет по миру дорогую, золотую плату за пережитую радость первого зеленого листка, за доброту июньской звездной тишины, за августовский запах полей.

ЗАПАХ     ДОЖДЯ

Небо было серое и неглубокое, как бы изнутри исчерченное. Скоро чернота усилилась, обозначилась острой и глыбисто в зависающих над землей тучах, которые пребывали в тихом, ничем не нарушенном движении. Но вот они сделались легче, подвижней, подталкивая друг друга, словно бы норовя освободиться от тягостного утеснения. Впрочем, ни одна из них ничего не добилась, и тогда тучи, слившись в одно огромное и черное, все окрест заволокшее  покрывало, отчего на земле дышать, стало труднее.
Вот-вот должен был начаться мелкий затяжной дождь. Ночная свежесть сменилась какой-то удушающей - густой тепловато - липкой влажностью, отдающей и острой пылью опавших листьев, и уксусным запахом перестоялого вина.
К обеду дождь, наконец - то зашумел. Тихий, мелкий и, несмотря на то, что с самого утра, как перед грозой, - без грома.
Он оживил все вокруг. Молодые побеги нежны, как руки ребенка.  Капли дождя постукивают по брезентовой крыше газика, сначала редко, вредно нехотя, потом чаще, настойчивей. Вот уже нудный мелкий дождь зашепелявил по листве, и по крыше газика. Ненастье. Мир становится сырым и тоскливым
Обычно каждый дождь пахнет по-своему. И этот запах обязательно зависит от времени года и от того еще, где дождь тебя застал. Если это было в самую цветень, и ты стоял, прячась от него под яблоней в саду, а крупные капли сбивали лепестки, отряхивали с нежных тычинок на тебя, мокрого до нитки, желтую цветочную пыльцу, которая прилипла к лицу, к волосам, к одежде, - такой дождь, разумеется, пахнул садом в цвету.
А если осенью он захватил тебя на поле, возле задумчивого костра, где в жаркой золе доходит печеная картошка, - тогда дождь обязательно  будет пахнуть приятным, тепловатым дымком и тем душистым паром, который вырывается из-под желтой и хрустящей картофельной кожуры, когда ее вдруг разломишь...
В жатву дождь пахнет свежей соломой и спелым колосом, в пору сенокоса - привядшей травой, осенью - картофельной ботвой.
Этот же, мне казалось, ничем не пахнул. Просто он молодил, освежал землю, которая давно уже ждала такой ласки. И, может, еще чуть-чуть пахнул свежестью - именно так пахнут ранней весной, омытые подснежники, когда их неожиданно внесет кто-то в дом...

ЖАРА

В середине июля наступила невыносимая жара. Солнце поливало зноем. Вся ползучая мелюзга попряталась в свои прохладные подземные норы, птицы смолкли. Даже тень от деревьев не давала облегчения. Ни малейшей веточки не колыхал ветерок. Ручей, в чаще кустов,  беззвучно катил свои воды. Казалось, все замерло: деревья, вода и птицы…
…Жара не унималась, последние соки полей струйками утекали вверх, и хоть бы ветерком дохнуло навстречу, но нет, не оставалось ветерка во всей сибирской земле!
В чаще, низкорослой ольхи, воздух плотный, влажный, удушающий. От болот, густо поросших осокой, пахнет прелью и парной сыростью. Все неподвижно, все замерло - кусты, деревья, травы. Только комары вьются роем, да слепни, пестрокрылые, с выпуклыми сетчатыми глазами, липнут ко всему живому. Все почти спало: люди наелись и занимались послеобеденными   занятиями; птицы примолкли, даже многие насекомые попрятались от жары. О домашних животных нечего и говорить: скот крупный и мелкий прятался под навес; собака, вырыв себе под амбаром яму, улеглась туда и, полузакрыв глаза, прерывисто дышала,  высунув розовый язык чуть не на пол-аршина; иногда она, очевидно, от тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала, что при этом даже раздавался тоненький визг; свиньи, отправились на берег и улеглись в черную жирную грязь, из грязи видны были только сопевшие и храпевшие свиные  пяточки с двумя дырочками, продолговатые, облитые грязью спины да огромные повислые уши. Одни куры, не боялись жары, кое-как убивали время, разгребая лапами сухую землю.
Несмотря на такую жару люди, убирали в поле урожай. Работала техника, от которой исходил еще более жаркий дух. Человек всё выдерживает. В уборочную страду каждая минута дорога, и в эту пору деревенским жителям нет отдыха. Уборка урожая –это их завтрашний день и год.

ГРОЗА  В ГОРОДЕ

Днем над городом стояло удушающее безветрие. Люди настежь распахивали створки окон, открывали балконные двери, но это не давало облегчения. В квартиры вползала уличная духота. Пыль, и запах газа выброшенные в воздух трубами заводов и машин, не уносились ветром, а медленно оседали на дома, улицы.
Был час ночи. Я не мог спать, открыл глаза. За окном ярился ветер, со свистом проносясь вдоль улицы, во взбудораженном воздухе гудели провода. Воздух весь как бы выгнулся к небу, вздулся животом беременной женщины, и этот ограниченный тьмою купол возвращал земле все ее вздохи и проклятия. По простенку между окон метался отблеск уличного фонаря. Тусклая полоса света разделила стену сверху донизу и то сужалась, то расширялась в такт раскачиванию фонаря. Я вздрогнул, охваченный предчувствием. Что-то должно произойти, что-то случится с минуты на минуту.
Ветер поднялся с вечера. Он словно выждал, когда наступит темнота и мрак, и задул - сначала осторожно, нерешительно, потом постепенно набрал силу.
Закрыв полнеба, надвигалась в проблесках молний, в глухом, рокочущем громе громадная иссиня-черная туча. Ее плотный графитовый передний край, скрадывая синь неба, приближался к луне, недавно миновавшая зенит. Гром, угрюмо ворчавший в ней, казался непричастным к блистанию молний.
Гроза, покончив с пустыми угрозами, во весь голос заявила о серьезности своих намерений. Длинная ответная молния упала на город, — страшен был ее отблеск в фольге застывшего канала им. Москвы, — и тут же, без проволочки, грянул такой громище, что виски заломило. И, не дав оправиться от потрясения, другая молния и гром шарахнули недалеко. И вот с воем налетел вихрь, взвил столбы пыли, швырнул ее колючую, в глаза, в уши, в рот, и все рухнуло. Ветер превратился почти в ураган. Сметал все. В воздухе кувыркались рекламные щиты, вихрем подхватило их у подъезда магазина. От ударов грома все вздрагивали,  — гремело яростно, оглушено, будто шар земной распадался на куски, — но постепенно все, кто был в доме, притерпелись к этому грохоту. Каждый миг десятки ветвистых исполинских молний вставали по всему горизонту и огнем полосовали небо; вереницы ядовито-синих вспышек проносились, ныряя в тучах, будто играли в какие-то фантастические прятки.
В воздухе постепенно разливался жуткий, неестественный свет, воздух уже не был невидим, но светился каким-то затаенным, фосфорическим огнем — розовым, лиловым, сернисто-желтым. Возник странный запах, въедливо сладкий, неуловимый, ни на что не похожий. Так длилось более часа, потом буря отодвинулась на восток, и весь этот ужас кончился, но и тогда не пришло успокоение, все были взвинчены, раздражены. А все-таки пережить это буйство природы и остаться невредимым было все равно, что умереть и вновь вернуться к жизни; потом целую неделю только об этом и говорили.
Отшумев,  ливень прекратился за несколько часов до восхода  солнца. И так как солнце умеет радоваться чистому и светлому куда сильнее людей, то оно, вставая, и поместило хоть не надолго в каждую каплю по маленькому лучику на радость проснувшимся детям. 

НА ЛОДКЕ

Дождь лил, не переставая, словно с неба хлестнули водопады. Река разлилась, и овраги вокруг холма, где был наш бивак, стало подтоплять. Завертелись страшные водовороты. Вода поднималась все выше и выше. Вскоре она подступила к тому месту, где мы спали.
Мы собрали вещи и готовы были к отплытию. Ждали, когда закончится дождь.
На рассвете, смоляная грудь реки отливала беспокойным, мерцающим блеском. Высокая скала перегораживала реку широкой тенью. Лодка держалась в створе этой тени. Быстрое течение прибивало ее к камням противоположного берега в том месте, где река делает крутой поворот. Мы старались изо всех сил грести, чтобы лодку не ударило о камни. Но тут с ревом набежала бурная волна и вырвала одно весло; потом, вскипая пеной, набежала новая волна и разбила другое. Пенистые, клокочущие волны до небес вздымались вокруг нас и нашей лодки.
Весел у нас не было, а у лодки не было руля, нас несло прямо на скалы.
Теперь, - сказал я, - теперь… все пропало!
Но тут случилось чудо! Только мы подумали, что вот-вот погибаем, - волны присмирели и утихли. Они присмирели, как ягнята. Плавно пронесли они нашу лодку мимо грозных рифов и, тихо покачивая, приткнули ее у подножья черной щербатой скалы.
Грозное  это зрелище, когда разбушевавшаяся в наводнение река бьется  в глинистый берег, бурлит и пенится у самого подножья скалы.
Небо начало прояснятся, и тотчас послышались голоса птиц, застрекотали насекомые. Сейчас река еще только-только начинала входить в берега. Она неслась мощным потоком, вздымая на середине пенистые гребни. Порой в воде  взметнется выхваченное из земли дерево, пролетят развеянные охапки смытого с берега сена. Птицы, молчавшие во время дождя, заливаются на разные голоса.

ОСЕННЕЕ  УТРО

Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходящий в росу. В лощинах же туман расстилался еще молочно-белым морем. Ничего не было видно в той лощине. Над высотами было  темное ясное небо, и направо - огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы.
Утро наступало свежее, легкая душистая роса покрыла заборы, траву, крыши, стволы деревьев и придавала особую ясную прелесть притихшей тайги. Её безмолвное, плавно – волнистое течение по падям, распадкам заворожило меня, как только я вышел на крыльцо.
Я увидел такое утро, лучше которого ничего не могло быть: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движение, которое было в воздухе, было тихое движение сверху вниз спускающихся  микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветках висели прозрачные капли.   Земля на огороде, как мак, глянцевито – мокро чернела и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана.
Я почувствовал страстное желание соединиться с ним, слиться, проникнуть в его глубину и силу – никогда еще природа так радостно и полно не захватывала меня. Я подумал, что в такое утро хорошо и легко отказаться от былых ошибок, грехов, от былого равнодушия; хорошо при солнышке, решиться на новую жизнь, дать слово, клятву быть добрей, справедливей, выбрать в советчики раз и навсегда совесть и сердце, слушаться только их…
Хотя я не видел в своем прозрачном прошлом ни больших грехов, ни ошибок все же захотелось перемениться.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Был теплый, гнилой день поздней осени, один из тех коротких и одновременно мучительно растянутых дней, не только лишенных малейшего проблеска радости, но даже надежды на самую отдаленную возможность чего-нибудь хорошего.
Сначала подул ветер - такой  упругий, что его даже можно, кажется, взять в горсть и такой неожиданно сухой и непривычный после долгих, нудных осенних дождей. Ветер, наводя чистоту, срывал с кустов чудом, уцелевшие, листья, и отрясал их с мокрых деревьев, которые  и так стоят уже точно призраки, ломал подгнившие стебли прошлогодней полыни, гнал и крутил все, что могла летать, кружиться, и день был похож на сумерки.
Распустив по ветру сизые вихри, низко, сплошняком летели скомканные, всклоченные облака.
Черное небо, водная гладь чистого пруда, застыло над горизонтом. Должен был выпасть снег. Когда на самых высоких вершинах уже лежит снег, над горами, окружающими город, появляются тучи цвета прокисшего молока, отяжелевшие от снежинок. Когда видишь, как падает снег, кажется, что там, на небе, сейчас чистом и холодном, как сталь, выбивают перину.
Снежинки падают с неба, словно маленькие - премаленькие холодные звездочки, а наверху, в черном небе, висят голубые и зеленые занавески, которые так и колышутся.
 Я задрал голову, словно хотел рассмотреть, откуда именно спускаются эти холодные белые бабочки. Подставлял им свое лицо, и они цеплялись за мои ресницы; я ловил их горячими губами, и они исчезали. Смеялся и бежал сквозь снег. Так я гонялся за снежинками, пока не устал. Мне захотелось погладить еловую лапу, встряхнуть ее, чтобы снег обсыпал меня с головы до ног. Я дышал этой, как мне кажется, хрустящей свежестью нетронутостью только что выпавшего снега, еще не успевшего потерять своей пуховой рыхлости, своей нежной воздушности, на мгновение застывшего движения. Какое это великое счастье - вот так стоять и слушать белую музыку  снега.
Снег шел  всю ночь. Темные, косматые тучи, низко повиснув над деревьями, не переставая, до самого рассвета сыпали снег. Земля побелела. Шелковистая зелень полей, пестрый ковер листопада, желтеющие гривы песка на косогорах, красновато-бурые круги глинистых оврагов - все скрылось под холодным покровом. 
Выпал первый снег. В этом году снег был не просто белым, а постоянно с утра до вечера он менял цвет, меняя при этом весь колорит города. Стекла окон в сумерки становились более темными, почти оранжевыми, а воздух под низкими облаками - сиреневыми. 
К утру снегопад утих. Только лениво, не спеша, как во сне, качаются деревья, скидывая с суков непривычную, белую навесь. Улица белая, чистая, будто только что застелена, свежей скатертью.
Белизна слепила глаза. По тротуарам двигались на работу люди. Слышался неторопливый слитый говор, редкий девичий смех, глухое шарканье шагов по асфальту
Желто светились на белом, чистом снегу осенние березки и тополя. Под ними, тоже на снегу, - желтые, сорванные ветром, сбитые снегом листья. Сочетание этой желтой грусти осени и белой свежести молодой зимы непривычно поражало глаз, казалось, каким-то нереальным.
Потяжелели, еще ниже обвисли красные, дозревшие гроздья рябины, так как на каждой красной ягоде лежало теперь по целому "сугробу" белого снега.
Пушистое все в снегу! - небольшое деревцо, и ветви его кажутся толстыми, прочными - не сломать. А отрясешь с него снег и, пораженный, удивленно пойдешь дальше - тьфу ты, черт, и никакое это не дерево, а всего только тоненький, небольшой стебелек чертополоха, который стал таким солидным в своем снежном уборе.
К середине дня солнце быстро все укротило. А до солнца, казалось, что все, снег уже не сойдет, потому что над горами непреклонно шли и шли клубящиеся остуженный ночью облака, от них падал на землю холодный ветер со снежной пылью, но солнце старалось на совесть, и к середине дня выпавший снег начал сразу таять, стало грязно, промозгло, земля задышала холодным паром, и еще до сумерек все было кончено. В высоком промытом небе чувствовалось все время какое-то сильное, как тяга в давно не топленой печи, движение, и воздух задрожал.

В ПУРГУ

За окнами холодный ветер. Прохожие закрывали лицо воротниками, поглубже натягивали шапки, а ветер, как бы злясь на них, старался забраться под пальто и шубы, подталкивая прохожих холодными порывами. Он стучался в окна, не пускающие его в уютные теплые комнаты.
Но как только я подошел к тропинке, ведущей к дому, ветер бросил мне в лицо целую кучу снега. Мела метель, снежная пыль вихрилась в воздухе, в красноватых полосках света, проникавшего из окон домов, бешено плясали вихри снега. Потом свет разом погас, и темнота обняла меня, потонувшего в густой белизне метели. Летала по ветру солома, ломались скворечни, хлопали оторванные ставни. И все выше  взвивались столбы снежной пыли с окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.
Ничего не видно - только вьюга бушует вокруг, беспрерывно, яростно, исступленно. Потоки снега набросились на меня, упираясь в лицо, грудь. Я наклонил голову, зажмурил глаза, чуть приоткрывая их, чтобы не отстать от своих; метель тонкими иглами колола лицо, слепила, засыпала снегом. Все мигом побелели спереди, с ног до головы; снег укрыл меня густой пеленой и лепил все новые пласты на лицо, на грудь, и ноги.
Я и не видел этого, только чувствовали как сечет снег, облепляя волосы, брови, ресницы. Приходилось оттирать глаза, останавливаться, поворачиваться спиной к ветру.
От неба до земли висела сплошная завеса белых вихрей, все тонуло в этой мутной белизне. Буран засыпал, поглотил и дороги и леса. Тропинка исчезла из глаз, ледяной ветер наметал сугробы, а снег все сыпал и сыпал.
…Тропа, которая вела вверх по склону, густо поросшему деревьями, была очень узкой и извилистой, снег лежал мягким густым слоем. Идти становилось все труднее.
Наконец, я зашёл в лес. Шел через густой заснеженный лес по трудным, заметенным, тропам, извилистым, как путь змеи, обходя огромные, сваленные бурей деревья. Сдержанная угроза угрюмо слышится в этом ровном шуме, и мертвой тоской веет от дикого безлюдья. Бесследно проходят седые века над тайгой, а лес стоит и спокойно, сумрачно, точно в глубокой думе, качает своими темными вершинами.
Снежинки нескончаемым роем носились в воздухе. Бились с тонким, чуть слышным звоном о гладкие стволы деревьев, в шуршащую сухую кору елей, залетев под их развесистые лапы. Скрипел и ломался сухостой. На полянах и вдоль опушки вились снежные смерчи - кружились, кружились, будто в дружном хороводе ночи, тьмы и ветра. С ними вместе плясали ели, сосны и березы. Размахивая голыми ветвями, они раскачивались вершинами в такт ветру, и кланялись земле, при каждом сильном его порыве.
Пурга улеглась. Идти стало намного легче и быстрее. Из-за туч стало появляться солнце. На солнечных полянах снег искрился и переливался жаркими  блесками - смотреть было больно. Деревья голые стояли неподвижно, лишь слегка покряхтывая.
В глубине лесной чащи, меж деревьями, уже пала полоса ночного мрака, словно темное окно в каком-то неосвещенном, волшебном замке, где пируют гномы и слоняются горбатые старухи, бормоча бессвязные заклинания.
К вечеру я  прибыл в теплый уютный дом уставший, облепленный снегом. Меня ждал горячий ужин.

ДЫХАНИЕ  ВЕСНЫ

Все чаще проглядывает солнышко. В полдень снег на солнышке подтаивает.  Мелкие ручейки, словно змейки, вьющейся по заснеженным холмам, с крыш свисают длинные сосульки. По ночам  подмораживает. Утром выходишь на улицу, обледенелый наст крепко держит - шагай куда хочешь. Темно-синий лед очистился от снега.
Сразу, после того как сходят на нет звенящие тонкою сталью серо-голубые морозы, оживают влажные теплые ветра, и в одну - две недели мир превращается из белого в зеленый, как будто травы под снегом не переставали расти. Горы понемногу одеваются в зеленый бархат, из лесов несутся приглушенные шорохи - разговоры встрепенувшихся деревьев.
Растущие дни перемежаются короткими светлыми ночами, наполненными запахами цветения.
…Если не считать веселых дней в разгаре лета, когда, грозы прополаскивают июльский зной и огненным росчерком расписываются в небесах, или той благодатной пустоты в конце осени, с опушками, одетыми в прощальную красу, как бы в намерение разжалобить наступающую стужу, если не считать вдобавок пушистых зимних сумерек с острым, пьяней водки воздухом, процеженным сквозь игольчатые фильтры мороза, то нет, пожалуй, в природе поры чудесней, чем весенние предвечерья, когда береза еще робеет зеленеть, не доверяя наступившей теплыни, а лес, совсем прозрачный, без теней, словно щурится спросонья.
В лесу таял последний снег. Остатки его, потемневшие, пористые и пропитанные водой, виднелись на темных берегах. Могучие силы весны наложили свой отпечаток на прибрежный ландшафт. Все пробудилось к жизни. Зеленел лес. С криком носились птицы. Нежно журчали крошечные ручейки.
На улице стояли утренние сумерки. В густой синеве воздуха тускло светились фонари. Предрассветная свежесть бодрила, сонливости - как и не было. Здесь, на окраине города, у самого леса, дыхание весны особенно чувствовалось. За дорогой, совсем рядом, лежала луговина черная от влаги, вся набрякшими талыми водами и ожившая, неспокойная, не только на поверхности ее что-то сочится, но и под дерном шевелится, согретые теплом погожих дней, бесчисленные корни да корешки… Проклюнулись, выскочили первые несмелые стрелки нежно-зеленых травинок, а за ними - и ярко-желтые цветки одуванчика, и отовсюду веет неповторимыми запахами весны.
Солнечное утро обещало погожий день. Даже серые стены крупнопанельных зданий посветлели, - казалось, они даже отливали голубым, перенимая цвет тех облачков, что, невесомые плыли по небу.
Я присел и долго не двигался с места - не из-за усталости, а просто потому, что мне хорошо было сидеть на теплом весеннем солнышке и любоваться окружающим меня миром. Я сидел под широко разросшейся березой, и любовался ее листвой, ее ветками.
Все смотрел и смотрел… На душе у меня было хорошо. Мне легко дышалось, и я грелся, нежась в весенних лучах, несущих приятное, драгоценное тепло.

КАК ПРИХОДИЛА ВЕСНА

Март. Облака тяжело и низко висят над заснеженным городом. Дни стоят в опостылевшей всеми хмурости - похоже, тянется один долгий и холодный рассвет. Пора наступать весне, но молчат о ней дальние южные ветры, что первыми приносят дыхание перемен. Светлеют, словно стряхивают зимнюю черноту, ветки тополей, и вокруг тревожно и крикливо срываются и кружат над рощами вороньи стаи.
Середина марта. Несколько дней и ночей стояли морозы, а потом наступила оттепель. Воздух не был уж так чудесно прозрачен: тонкая морозная пыль осела на твердый, как камень, снежный покров: исчез иней, розовеющий под лучами солнца, который так украшал сухие ветви тополей и мертвые стебли, выглядывавшие из-под снега.
Зима начала сдаваться к концу марта. С запада подули сильные ветры и пригнали низко нависшие темные тучи. Лохматые, черные они были грозные, как полчища небесного воинства. Снег стремительно таял. Из плотной и чисто - синей массы он на глазах превращался в белесую рыхлую кашу. С пригорков доносился запах талого снега.
И вот наступил таинственный месяц - апрель. Он принес яркие солнечные дни, капель с крыш, ветры и мчащиеся тучи, и ослепительный лунный свет.
И все-таки чувствуется, как терпеливо - неслышно, кропотливо, изо дня в день творится. Еще недавно ветки у вербы были твердыми и скользкими, как подтаявшие сосульки, а теперь обмякли и сильно прогнулись, и на самих кончиках веток, особенно тех, что, повыше, появились почки, мелкие и красноватые.
На рассвете солнце, напоминающее художника, который захвачен потрясающими душу замыслом, в этот день не стало нежиться в тумане и примериваться, а встало ясное, пылающее и сразу принялось за работу. К полудню пригорки, которые вчера еще были серыми, стали черными раскисли, оттаяли. Ласковое солнце весны улыбается в ясном небе улыбкой ангела, полного любви, пылающего страстью творчества.
Вероломный апрель, обнадеживающий теплом погожих дней и шалыми беспрерывными   ветрами, согнал с дорог последний снег, ободрал с крыш ломкие сосульки.
На лесных полянах Приангарья появляются мохнатые подснежники. Они растут большими семействами; из толстых пушистых ножек вытягиваются длинные синие лепестки с пушистыми краями.  Растут они там, где больше света и в основном как бы собраны воедино, но некоторые убегают довольно далеко от сбившихся в кучу родственников: мелькают там и здесь, точно река, отражающая глубину неба.
Крохотные травинки пробиваются сквозь побуревшие прошлогодние сорняки, высовывают наружу свои нежные головки и с любопытством озираются по сторонам. Все им нравится в окружающем мире, поскольку им всего-то от роду один день, они доверчивы и простодушны. 
Стройные березки с белой, гладкой, кое-где потрескавшейся корой, нежная береста разрисованная черными полосками, свивалась, как листки бумаги, глядя на тонкие черные ветви деревьев, будто устремлявшиеся вверх. Белую кору берез и черный лоснящийся покров земли теплое солнышко разузорило всевозможными красками, живыми пятнами света и тени.
Под упоительным весенним солнцем все цвело. Точно ходил по земле невидимый маляр и все красил. То он клал зеленый мазок, то разливал по низине приметные розовые тона, то окрашивал в темно-зеленый цвет.
Шагая под распускающимися ольхами, услышишь весенний шум бурной речки, бегущей по узкой долине. На склоне у дороги, словно окутанные снегом, белеют кусты вербы. И такая тишина стоит в этом лесном уединении! Свеж и ароматен лесной воздух. Так хорошо, так вольно дышится здесь! Окружающий покой как бы проникает в душу, как перед началом концерта, когда все уже в сборе и ждут лишь запоздавшего дирижера, а невидимые пичуги на детских кларнетах пробуют отрывки завтрашних мелодий, и потом стучит дятел в черно-желтом фартуке, приглашая к вниманию, и вдруг приходят в движения самые могущественные законы жизни, и - под напором разбуженных соков рушится сон, а лес одевается дружным шелестом лета… Но все это настанет завтра.
Наступила благодатная сибирская весна, о прелестях которой я до сих пор вспоминаю с замиранием сердца. Много поездил я на своем веку по белому свету. Встречая весну под разными широтами Европы. В местах, наиболее прославленных своею красотой, но нигде не подметил я, чтобы весна могла оказывать такое чарующее влияние на организм, как на моей далекой и суровой родине. И нигде не видел я такого волшебного перехода природы от смерти к возрождению, такого быстрого превращения оголенных деревьев в зеленые кущи, а полей, покрытых чуть ли не семь месяцев в году снегом, в роскошнейшие ковры самых разнообразных и прихотливых цветов и растений, никакой аромат цветущих померанцев и других цветов на побережье Средиземного моря не могут изгладить из моей памяти благоухание корявой сибирской черемухи, невзрачного багульника и молодых побегов большущих лиственниц.

ПРОКАЗЫ ВЕСНЫ

Было утро. Весеннее утро с не растаявшим в тени кустов снегом, с пеленой пара, поднявшегося, когда взошло солнце.
Только лениво, не спеша, как во сне, качаются деревья, скидывая с суков непривычную, белую навесь.
Пришла настоящая весна, согнала снег, зазвенела птичьими голосами, заглянула в настежь раскрытые на  улицу окна, через которые неслись из комнат смех, детские голоса, говор. И вдруг свернулась, опечаленная, промокла - стал дуть ветер день и ночь, без отдыха, без перерыва под слегка звеневшей по вечерам, подмороженной землей. Он прилетел откуда-то из-за гор, уверенный, упорный, - и окна закрылись, птицы замолчали, зелень приостановилась, люди ходили, ежась, жмурясь от холодной, несшейся, всюду забившейся пыли. А за домами с подветренной стороны, где было тихо, тепло пригревало сиявшее на голубом небе солнце.
Сегодня выдался особенно солнечный день.
Такое утро подобно томной матроне, украшенной россыпями драгоценной, новорожденной зари, и оно сулит лишь счастье. В такие утра по-особому блестят крыши и окна домов, по особенному расстилаются дороги.
Солнце повисло над лесом уже совсем низко. Погода весь день стояла теплая, и вечер тоже наступил совсем не похожий на тот, что  был накануне. Ясный, чуть влажный, настоянный ароматами вытаявшей из-под снега земли, свежести ручьев и залежавшегося в оврагах снега, воздух был необычайно ласков и спокоен. Звуки легко плыли в нем, как льдины по воде. Я отчетливо слышал и те, что долетали сюда, Бог знает откуда.
 Прошло несколько дней, и зацвела черемуха. Ох, как цвела черемуха! Была ли где-нибудь еще такая?!
Но черемуха была не только несказанной красой, ласкающий глаз, радующей сердце, она - настоящее богатство. Весной ее белые гроздья цветов одурманивают своим запахом, а уж в конце лета темные, тяжелые ветви угощают сладкими ягодами.
Настоящее весеннее тепло пришло  только после первых парных дождей. Солнце поднималось и принималось усиленно греть с первого рассветного часа и пекло так, будто за один день намеривалось погасить остатки грязного ледяного крошева в глухой тени леса и под речными обрывами, пробудить там впаянные еще в мерзлоту корни трав и деревьев. Павший с облаков ветер, приняв в себя хмель и влагу слабой прозелени  первой травы, закипал мелкой березовой листвой, и ошалело кружил низко по полю, еще не тронутому плугами, а к вечеру праздно, истомно млел под льющимся сверху солнечным теплом, еле-еле шевелил вытянутые от земли к небу нити паутин. Над закисавшими в ржавой воде болот прелыми прошлогодними листьями начинали гудеть очнувшиеся от зимней летаргии шмели.
Нежно зазеленела березовая роща, ниже ее выделялась более темная зелень восходов, пестрели цветами межи и луга; лес, словно окропленный яркой зеленью побегов и помолодевшими кронами, посветлел. И надо всем - праздничная, торжественная тишина, в которую с высокого сияющего неба лилась ликующая песнь жаворонка.
Весной в лесу громче всех птиц дятел. Барабанная дробь слышна на весь кордон. Прислушиваются к призывному звуку дятлицы, призадумались о гнездах.

На ТОКУ ГЛУХАРЕЙ

По весне Виктор-сосед взял меня на косачиный ток. Гонимый страстью, которую вряд ли кто поймёт, кроме охотников,  мы вышли с соседом, еще до рассвета, часа в два ночи, чтобы встретить зарю.
Охота - это целый комплекс ощущений: сложных и разнообразных. Невозможно представить себе более естественного, органического слияния человека с природой, нежели то,  которое наступает во время охоты. Эта органичность достигается охотником не столько искренним желанием быть в лесу, у озера, на болоте, свойственным в той или иной мере многим другим любителям природы, сколько, на мой взгляд, выработанным им умением на какой-то период самому превратиться в частицу дикой природы.
Ничто так близко не сближает людей, как охота, испытываемые ощущения, подобных которым нет.
На охоте главное не мешать друг другу, не оскорблять самолюбие товарища, не смеяться не только над его неудачей, но и не охаивать его оружие и собаку.
Мелкие звезды уже не были видны. Крупные пока светились, но свет их был не ночной - переливчатый, яркий, а ровный, тусклый, оловянный. Восток, еще недавно более темный, чем запад, - там туманно мерцал Млечный  Путь, - сейчас менялся на глазах. Почти неотличимый от темноты, чуть брезжащий свет сгущался в узкую полоску, прижатую к горизонту темным пологом то ли тучи, то ли ночного мрака. Эта полоса все ширилась, становилась ярче. Но почти бесцветной "из тьмы" она сделалась зеленоватой, потом, за ней проступили розовые тона. Они становились гуще, сильнее, неотвратимее, и вот уже весь восток охватило широкое багряное зарево. Зарево взметнулось вверх - высоко, чуть не до самого зенита. Небо из темного, ночного стало светлым, и синим, как море. И вот на страшной высоте невидимое, спокойно спавшее среди звезд, маленькое облачко вдруг проснулось.
Сквозь сонные вершины  брызнули лучи восхода. Раздвинув ласково, они упали на ствол распластавшегося кедрача. И полилось и заструилось небесное золото, закурились хвои, замерцали алмазы ночных рос. Всеми очами уставилась тайга в небо, закинула высоко голову, солнце приветствует, все  в улыбчивых слезах.
Токовали косачи (тетерева), справляли свои вешние свадьбы, на краю небольшого распадка, в чуть заглубленном ложку, поросшим молоденьким листвячком. И дерево для этого случая у них облюбовано: какое-нибудь одинокое дерево на поляне, которое первым встречает лучи солнца. Найти это дерево нелегко. Вроде бы с прошлого года и тропка к нему проторена, а тетерева, оказывается, его уже отвергли.  Бывало, по несколько дней, на поиски уходило, но зато, когда увидишь их танец… Они такие красивые, когда танцуют.
Еще затемно пришли мы с соседом к токовищу, залегали в глухом скрадке из сосновых веток и, тихонечко отмахиваясь, отдуваясь от проснувшихся комаров, ждали. И вот, точно из самой зари, подпалившей вершины листвяков, опускались на землю косачи; один - наверно, старый верховод - степенно усаживался на макушку дерева сторожить ток, другие же начинали токовать, чинить свои свадьбы; распустив пышные хвосты, растопырив перья, семенили по тропкам, устланным бурой и желтой хвоей, приплясывали, подволакивая темно обвисшие крылья, и прищелкивали язычками.
Вначале выходит только самец. Хвост свой распустит, что тебе павлин, шею выгнет, начнет звать: чур-чур-чурр. А затем прищелкивать: тяг-тяг-тяг. Не сразу, по одной, опускаются тетерки. Собираются пять, шесть или десять, и начинается праздник. Утреннее солнце разукрасит их оперение, прямо не хвосты, а веера. И вот они ходят вокруг дерева. А песни их послушаешь - так призадумаешься: уж не дух ли лесов славит приход весны, играя на щипковом инструменте.
Я от восторга вроде  как впадал в беспамятство и мало, мало, что помнил потом. Это походило на всполохи, на игру зарниц.
- Мне кажется, чем лучше, красивее природа, которая окружает человека, тем лучше и красивее делается его душа. И наоборот – чем некрасивее и хуже природа, тем хуже и некрасивее его душа, - думал я.
Одна их главных причин физического и нравственного нездоровья и уродства современного человека, пожалуй, самая главная причина – уход от природы, от жизни в согласии с ней и от труда во благо, а не во вред ей, и значит и себе.
Собака подняла на крыло огромного черного петуха с красными бровями, словно герб, из глухой чащи. Глухарь улетел в чащу, собака за ним, а я - за ней. Дальше все разворачивалось мгновенно: увидев глухаря, доверчиво, словно крыловская ворона на лисицу, смотревшего с ветки на тявкающую под сосной лайку. Я вскинул мелкашку и, разумеется, сбил его наповал. Охота не заняла много времени, и я вернулся со смешанным чувством: с одной стороны, я нес завидный трофей (петух был кило на четыре), а с другой - щемило ощущение какого-то подвоха, вся "охота" казалась ненатуральной. Может быть, мой глухарь был уродом? Нет, местные охотники заверяли меня, что так обычно глухарь себя и ведет: смотрит на собаку, пока его не подстрелят.
Голова глухаря аккуратно покрыта короткими перышками, огненно - красными и блестящие - коричневыми, вокруг глаз, как это бывает у кур, черные пятнышки на красном фоне - ну прямо не птица, земляника. Глаза сухого белого цвета - но это не глаза, а скопление малюсеньких белых перышек. Настоящие же глаза под ними, и веки, точно черные ниточки, плотно сомкнуты. Я ногтями раздирал веки - под ними что-то живое и сочное, готовое потечь, как виноградина,  если проткнуть ножом кожицу. Вначале этот глаз, точно пульсирующими ударами, передал мне неприятное чувство, поразил меня, но по мере того, как я в него всматривался, рушились его хрупкие чары. Это всего лишь глаза мертвой птицы.   
Подстрелив еще по одному глухарю и  куропатки, мы довольные с соседом вернулись домой.

НАЧАЛО ЛЕТА

Лето только начиналось, и лесные чащи не успевали, как следует, опушиться листом. В такое время года нелегко идти по тайге. В каждой ложбинке - озеро воды, грязь выше колена, а там, где попадается снег, я вяз в нем,  по самый пояс.
Неподалеку от меня большая лужа, полная прозрачной голубой воды. Дно лужи выстлано листьями, края обрамлены жухлой травой. В луже  отражаются голые ветки деревьев и розовый отблеск зари. Лужа от этого кажется очень глубокой, просто бездонной, как синева раскинувшегося над ней неба. Лужа напоминает мне картину, столько в ней разных красок и весеннего настроения.
Начало лета. Непостижимая, тихая красота… Сладкий дурман молодой полыни кружит голову. Под утро,  в красную рань, - при восходе солнца, кажется, что кто-то окрасил горизонт разноцветными яркими красками. И тишина… Такая, что с ума можно сойти.
… Нет ничего благодатнее на свете, чем перволетняя ширь, той поры, когда повсюду выступают узоры полевых цветов, еще не познавших ни острия косы, ни зимней стужи, когда вразброд и еще шепотом учится речи народившаяся листва, хотя пряный ледяной холодок струится, пока с лесных опушек, - когда еще не ясна конечная цель всей этой одуряющей заманки, но уже всему дано по капельке опробовать медок жизни, и уже  прогрелась на солнце несмятая трава, и, что бы ни ждало впереди, хочется мчаться по ней босыми ногами, пока не остановиться сердце!..
Летом непередаваемо богата цветущая степь. Небо ослепительно - трудно глядеть в его черно-синий раскаленный купол. А внизу, жадные, могучие, без просветов плотные травы переплели землю.
Передо мной расстилался зеленый луг с веселыми ручейками; на покрытой мхами земле, синели фиалки, в воздухе летали всевозможные птицы. 
 Я пошел по лугу. В моей душе было такое наслаждение и успокоение, что мне не хотелось  идти по дороге.
Какое чудо - эта природа! Природа, как мать, как, жена, как  невеста. Всегда  прекрасная, непредсказуемая, капризная, мстительная, и всегда и всеми любимая.
Даже времена года смещаются до неузнаваемости. Часто посреди зимы вдруг выдается солнечный день, потекут ручьи, заголубеет небо, пронзительно запахнут почки деревьев, в воздухе словно разольется образ весны, и уже не знаешь, зима ли еще, или наступает весна. А то ранняя осень ударит заморозками, дохнет угрожающе и хмуро, и снова удивишься, но теперь уже испуганно ежась, готов выставить руки перед собой, чтобы не пустить преждевременных холодов. Такая же мешанина царит и в годах – тяжелые, невыносимо длинные, несчастливые врываются в ряд благополучных, как злой, холодный ветер, упроченный ход событий резко нарушается, человек, теряясь, утрачивает на время истинную меру вещей, и высший порядок уже не господствует в его мире.
Лето! Прекрасная пора. Я был пьян уже от одного воздуха, от слепящего солнца, от синей воды, от смеха, криков, радостного ветра, веющего с залива.
Я потянулся так, что затрещали суставы, сделал несколько приседаний, лениво прищурился. В такое время надо быть на море, гонять на лодке, плескаться в воде, горланить,  хохотать, безумствовать.

    В   РОДНОМ  КРАЮ

Высохли лужи, ручьи вошли в свои берега и тонкими струйками зажурчали по дну размытых весной русел. В маленьких гнездах вместо гладких крапчатых яичек появились крикливые птенцы. Распадок, в котором темнели голые ветви кустов, покрылся молодой, нарядной порослью.
Начало июня приходит просторными ветреными днями. Это случается после майских дождей. Низкие тучи ушли, солнце подсушило землю, но высокие перистые облака дымчато раскинуты по небу неделю - вторую, и становится уже непонятно: остатки ли это прошлой непогоды, или близится новое ненастье.
Рассеянный свет солнца одевает: крыши, травы, леса, и все приобретает какой-то прозрачный оттенок, словно выцветший за лето платок.
В лесу дует вольный ветер, и солнечный свет играет на трепетных листьях, словно перебирая их нежными руками. В лесу много цветов, может, не такие пышные, как в саду, но зато аромат их нежнее: ранней весной - одуванчики, что заливают золотой волной холмы, поросшие травою; на косогорах и лесных полянах загораются летом костры жарков, что гнездятся целыми семьями среди узловатых корней деревьев и на открытом месте, как бы образуя многолюдный своеобразный цыганский табор.
Загадка красок, их назначение волнуют нас и в зрелости. Очень обычное — желтый одуванчик  или жарок цветут между темно - зелеными перелесками, на косогорах, а сверху, скажем, еще и голубизна, и белые, тихие облачка. В душе невольно возникает радостный вопрос: “Зачем она, такая красота?”. И никто, видать, не ответит, как следует, на всю глубину. Тысячелетиями стараемся. Кому удается это меньше, а кому немного или значительно больше, а тайны, множество многокрасочных тайн вокруг нас, — остаются.
Красота вокруг! Направо далеко, сколько видит глаз, тянется склон, сплошь одетый в зелень; он тоже таит в себе что-то непонятное, скрытое.
В лесу человеку легче, вольготнее  дышится.  Еще бы! У меня, например, как только я попадаю в лес, веселее становится на душе. Тверже и уверенней ступаешь по земле, способной родить таких богатырей и красавцев, как наши ели, сосны и кедрачи!
Летом воздух наполнен дыханием цветущих лугов, жужжат шмели и пчелы, поют свою нескончаемую песню птицы, и среди всего этого богатства живут мои сибиряки, дорогие и близкие мне люди, рядом с которыми проходила моя жизнь.
Я до беспамятства влюблен в отчий край, колдовски притягательную сибирскую природу, сомкнутый строй всех этих убегающих к горизонту сосен, кедров и пихт — что-то вроде живого чуда, без которого нет мне ни полного вздоха, ни счастья, ни любви.
У каждого человека, имевшего великое счастье когда-то родиться на нашей Сибирской и такой необъятной - земле, непременно есть свой любимый, ласковый и щемяще — неповторимый край, который в большом и широком понятии Родины обычно занимает небольшое, но привычное место. Такой край — всегда для тебя целый мир.
Я сотую долю рассказал о природе родной Сибири, красота которой навсегда пленила мои чувства. Эта поющая, прославляющая жизнь красота окрыляла, вела меня, как поводырь, вперед, к неизведанному счастью творчества.
 
ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ

День стоял отличный - не жаркий, а теплый. Еще не пахло пылью, еще лето только вступило в зрелую пору свою. Еще молодые зеленые силы гнали и гнали из земли ядреный сок жизни: все цвело вокруг, или начинало цвести, или только что отцвело, и там, где завяли цветки, завязывались пухлые живые комочки - будущие плоды.
Белый цвет яблонь осыпался быстро. Из-за стебельков опавших цветов выглянули листочки и как-то сразу развернулись большими зелеными листьями. Когда облетели венчики цветов, на ветках ничего не заметно было, кроме листьев, но прошло недели две, и на концах стебельков появились бугорки, а там и гроздья зеленых яблонек. Они становились все больше, эти зеленые, твердые шарики, и, наконец, с одной стороны заалели, словно по ним провели красной краской. 
Было видно далеко-далеко, земля простиралась без конца и без края, начинается мир полей; убегала вдоль, пока не скрылась из виду, вереница телеграфных столбов.
Солнечный луч, завязший в яблоневых ветках, со смехом вырывается и ползет по беленой стене дома, и ставенки не ныне грубо крашенные зеленью, а лазоревые  распахиваются с веселым стуком.
Пшеница поднялась над землей, и, если бы жаворонки нырнули в нее, она укрыла бы их маленькие головки, ненасытные клювики и пятнистые хохолки, словно разрисованные рукой человека. Деревенский скот с жадностью жевал сочную траву, свиньи, хрюкая, с пеной у рта, шумно жевали что-то, уткнув рыло в землю и помахивая коротенькими, закрученными веревочкой хвостиками. Черные, блестящие, как деготь, вороны на лету опускались им на спины, долбя их клювами, а довольные свиньи лениво поднимали веки с желтыми ресницами, и веером топорщили щетину. Одни собаки, расположившись на солнышке, лаяли сквозь сон, а другие, лениво потягиваясь, опираясь на задние лапы.
Матовая каемка начинает менять свои очертания, местами разрывается, местами густеет и тянется к солнцу.
После дневного пыльного зноя опускалась с засиневшего неба и навеивалась сырая прохлада, а  вместе с ней - легкая, певучая тишь, когда деревня, глядя на ночь, словно задумывается о прошлом дне, потом, уставившись осоловелым взглядом в разлитой на полнеба закат, молит ненавязчиво и вяло о благостном завтрашнем дне, загадывая на него хоть какую-то малую отраду.
На притихшую, вольно раскинувшуюся степь опустился летний вечер. Ветер доносил с реки свежий запах пресной воды, сдобренной ароматом горьких степных трав. Летним вечером  дышится особенно легко.
Небосвод замер в ожидании. Ни звезд, ни луны, ни облачка - сплошной светло-синий купол. Вот он незаметно темнеет, и видишь бесконечное число звезд - малых и огромных, мерцающих и неподвижных. Некоторые близкие, дотянись - и вот-вот рукой коснешься, а другие далекие, еле глаз до них дотянет.
Запрокинув голову, я попробовал считать звезды, но куда там - словно мельчайшие росинки на исполинской кружащейся паутине, вспыхивали и гасли,   огненные точки, все в том же ритме, вечном, как сам Бог. Они раскинулись надо мной, словно сеть, прекрасные, невообразимо безмолвные, зоркие, проникающие прямо в душу, - так драгоценные камни вспыхивают в луче фонаря глаза насекомых, в них не прочтешь ничего, они же видят все.
В тишине слышен был лишь сухой шелест листьев да за рекой  над каменистым косогором пугающий крик вороны. Мне по душе была эта тишь; чудилось, будто сама природа говорит с тобой - ведь природа всегда говорит в тишине. Животные, птицы, насекомые показываются, по-настоящему, только когда молчишь и не двигаешься; и с цветами, и с растениями тоже нужна тишина, иначе ты не увидишь ту  настоящую, прекрасную жизнь, что заключена в каждом из них в отдельности.
Ночь была сказочно прекрасной. Тихий ветерок чуть шевелил листья деревьев. Ясный свет луны фосфорическим светом заливал пространство.
Хорошо в деревне, когда ясная погода. Нет той непролазной грязи, и светит, солнце.  Вечерами, в деревенском клубе, после трудового дня, особенно в пятницу или субботу, разодетые  ребята, особенно девчата, со своей неопределенной энергией, жаждой жизни, полные здоровьем и необъяснимым темпераментом, и глядя на них, у каждого светятся глаза. Городские жители, иногда не могут понять, почему деревенские ребята и девчата, просто, удивляют здоровьем и энергией. Все это происходит от труда на свежем воздухе и любви к природе.

НАСТУПАЕТ    НОЧЬ

Солнце уже близится к закату. На юге и на западе небо подернулось пестрой дымкой. На вершинах хребта облака сомкнулись и засверкали всеми цветами — соломенным, багряным, кирпичным, медным, бирюзовым, рубиновым, фиолетовым и розовым. Кажется, что сказочная жар-птица распростерла над землей свои огромные крылья. Река отражает в своих водах золотистый закат.
Солнце опустилось так низко, что его, казалось, можно было достать шестом. Воздух становился прохладным, сильнее запахли степные травы. Только кузнечики по-прежнему трещали и разлетались в разные стороны.
А когда солнце опустилось за кудрявой березовой рощей, то его лучи, как стрелы, еще пронизывают ажурное сплетение зеленых крон; а в сосновом бору уже поселился вечерний сумрак.
Лучи уходящего солнца тлеют угасающим светом неизвестного сказочного мира, где есть все то, чего не хватает нам в жизни. Узор медленно гаснет, теперь он истекает кровью. Он теплый, но густой.   Краски умирают как день за окном, становятся все глубже, все темнее. Они зовут к чему-то томительному и непостижимому, далекому и прекрасному. На что они похожи сейчас? На черно-красное, терпкое как мускат, крымское вино. Такое вино пьют в знак любви.
В тени за молодыми сосенками звенели проголодавшиеся за день комары. Было тихо, только птицы, оживленно чирикали. Носились между густыми сосенками.  Сквозь деревья в долине реки солнце прорывалось пронзительными оранжевыми полосками.  Лес отпечатал на бугристом берегу черные рваные тени.
Солнце село, и только краешек его раскаленного диска еще выглядывал откуда-то со стороны берега. Розовые лучи теперь уже не падали на воду, а лишь скользили по ней, и вода от этого сразу потемнела, стала иссиня-тёмной. Облака еще отсвечивали розовым и золотым, а в бледно - красном небе уже зажглись ясные вечерние звезды; воздух был мягкий и свежий.
 Вот небо незаметно темнеет, и видно бесконечное число звезд — малых и огромных, мерцающих и неподвижных.   
Как только смерклось, густая, тугая темень обволакивает меня так плотно, что даже, кажется, чувствую, как она шелестит, ходит возле меня
Деревья повисли дырявым шатром. Утолщенные к земле, стволы как будто медленно сходились.
Я смотрел на небо и слушал ночь. Величавый звездный шатер, казалось, колыхался перед моими глазами.
Звезды казались висящими над самыми горами, совсем близкими этой засыпающей земле; их струящийся  трепетный свет точно сливался с неподвижным лунным и придавал ночи неуловимую живую прелесть и особенную ясность. Даже вдали  различал я лоснящиеся бревна, и черные резкие тени за ними, блистание реки на излучине...
Это блистание, сначала смутное и словно дрожащее в голубоватом воздухе затем все усиливалось, точно неслось навстречу на речных струях, и совсем уже высветлило ночь. Я теперь замечал, как отсветы этого лунного блистания, прорываются к воде, мягко ложились снизу на нависающий полог затененного ольшаника, на сумрачные лапы елей...
На своем веку я повидал не мало лесов, но, сдается мне, вряд ли найдется на свете хоть один, похожий на этот. Лес хранил тайну. Великая, удивительная тайна скрывалась в нем, — я это чувствовал. Но, видно, луна набросила на него свой покров, и я ничего не мог разглядеть. Шелестели деревья, они нашептывали про эту тайну, но я ничего не мог понять. Деревья мерцали при свете луны, они знали эту тайну, а я ничего не знал.
Ночь была особенно хороша. Над головой опрокинулось темное небо, мерцающее мириадами далеких огней. Воздух чист и хрустально прозрачен. От реки веяло бодрящей сыростью, ветерок доносил запах полыни и   душистых степных трав.

В  НОЧНОЕ

Ночное! Это слово и сейчас заставляет мое сердце биться сильней! В ночное гоняют лошадей по большей части молодые парни.
Лучше всего в ночном в середине лета. Ночи в эту пору короткие, теплые, светлые. Но все равно разжигается костер. Золотые искры летят в небо. Высокие ели и сосны кажутся сказочными богатырями. Листья на березах шелестят, словно о чем-то шепчутся между собой.
По всему лугу, то здесь, то там между кустами слышится похрустываение веток, фырканье лошадей, позвякивание колокольчиков.
Июльская ночь, как, подушка пухом набита, мягкой, теплой темнотой. Взгляни вверх, по сторонам, обернись. Только если хорошо - хорошо всмотреться - там, впереди, за невидимою сейчас рекою, за лугом искрятся зябко мерцающие светлячки.
Темны июльские ночи, темны, и таинственные, как будто дела людские - крохотный островок, потонувший в океане неподвижной сухой тьмы, в каждом кусочке который, знаешь, все - обычно: сухая шершавая земля, пусто, никого, и ждешь чего-то, - точно невидимая птица, задевая крылом, посылает тонкий, за душу щемящий крик, беззвучно умирающий в темноте.
Ночью неожиданно распогодилось. Ветер утих. Серые сплошные тучи разошлись, пропали. К полуночи на чистом,  высоком небе заискрились, заиграли созвездия, богатые самыми яркими созвездиями, - Большой Пес, Орион, Телец.
На сине - пепельном небе против нас золотилась первая вечерняя звезда. По обеим сторонам узкой дороги, поросшей меж колеи пыреем и белоголовником, неподвижною стеною стояла выколосившая зелено-бурая, в сумерках почерневшая рожь, там и сям широко разметались рубежи - полыньи и одинокие ракитники; на косогоре, в темном ковре, будто две сестры, обнялись стройные березы. Кругом изумительная тишина, от которой слышен звон в ушах. Изредка лишь где-то далеко вавакнет самка - перепел,  дернет коростель, прохрустит былинка на зубах лежащей лошади, тяжело, словно после неотвязной думы, вздыхает поле и замолкает, и пугливо притаился вечер. 
Я поднял глаза к небу, - Что же таится в ночном небе, что там, среди мерцающих огоньков, в этой чистейшей, недоступной выси? Быть может, когда откинут голубой заслон дня, человеку дозволено взглянуть в вечность? Только эта бесконечная звездная россыпь, только она одна и убедит, что Бог есть и у времени.
Легкий шелест проносился и замирал в травах. В рассветном безмолвии на хилый, белесовый стебель, пала и легла между его крохотными листиками холодная капля росы…
Летняя заря занималась тихо: на востоке заалел горизонт, в небе гасли, одна за другой, звезды, золотой рог луны все  качался  и качался  на волнах проснувшейся реки, клубы тумана, похожие на облака, затягивали горы белесой дымкой.
У меня даже голова кружилась от всей этой красоты, словно я всласть напился медового сиропа. 

ПЕРЕД  ДОЖДЁМ

Неожиданно стали собираться тучи. Непременно жди дождя: птицы испуганно и стремительно слетались с полей в лес, собака не находила себе места.
Мохнатые сизые тучи, словно разбитая стая испуганных птиц, низко несутся над землей.
На заре первая волна ветра стремительно прокатилась по верхушкам деревьев, взвилась легкая пыль, перетертая колесами машин. Что-то странное происходило с небом.
 Освоившись, я стал понемногу разбирать механизм этого явления природы. В какой-то момент небо мгновенно уплотнялось, делалось тучным, как резиновый шарик, твердело и, наконец, с треском крошилось где-то очень высоко и далеко, где-то там, где тянутся невидимые млечные пути.
Чуть пониже небо было простегано короткими стежками. 
Гроза надвигалась медленно, словно нехотя. Небо не спеша, заволакивало тучами, не было ни молний, ни грома. Потом откуда-то издали слышался глухой рокот, он приближался, нарастал. Небо сразу вдруг озаряла  не молния, а некое широкое багровое зарево. Страшный громовой удар  прокатывался от горизонта до горизонта. И стена ливня обрушивалась на землю. 
После короткого оцепенения, в котором застывал лес, на него обрушивался яростный шквальный вихрь, он срывал с деревьев молодые, листья и, словно осенью, усыпал ими дорожки. А в низком, дымно-черном небе вспыхивали острые ломаные молнии, прямо над головой раздавался короткий надсадный треск, тут же переходящий в грохот. Ветер накидывался на меня, норовил сорвать уже тяжелый от дождя плащ. Но я крепко держал за края обеими руками, и плащ лишь слегка парусил.
Проливной дождь, подгоняемый сорвавшимся ветром, серыми полосами обрушился на мигом размокшую дорогу.
Лилась с неба холодная вода, лужи на дорожках.  По монотонному шуму дождя, по тому, как он то затихал, то усиливался, понятно было, что кончится он не скоро, что, может быть, и завтра будет лить так же…
Гром гремел, и сверкали то синеватые, то багровые молнии.
Гроза была недолгой. Тучи, отсверкав, отгремев, быстро унеслись на север.
Я долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к тысячам частых ударов капель дождя. Это был ровный звук сильного ливня, который зарядил на целый день, окутывая все серебряной завесой, наполняя округу вечерней прохладой.
Так бывает в Сибири. Непредсказуемая сибирская погода.  Она, как воспитатель, то наказывает, за непослушание, то согревает, или охраняет и наполняет твои чувства такой необыкновенной энергией, как будто  мать принесла ребенку любимую  игрушку.

УРАГАН

Все ждали дождя. Только дождя, спорого и теплого. Ждали бурые пригорки, чтобы, отмывшись от прошлогодней отавы и листвы, чисто зазеленеть прогревшими боками. Дождя, который бы прибил разъезженную машинами пыль, ждала дорога.
Сначала где-то там, у горизонта, из-за сопок выплыла седая тучка. Едва заметная, маленькая. Потом потянуло холодным ветерком. Горизонт отяжелел, насупился. Серо-пепельная полоса на нем разрасталась, ширилась и темным пологом затягивала полинявшее от жары небо.
Туча быстро росла. Воздух сразу потемнел там, где туча плотно затянула небо. Ветер, опережая тучу, казалось, тащил ее за собой. Густая лиловая громада грузно двигалась дальше, зубчатой кромкой вонзаясь в синеву неба. Описывая длинный круг, почти у самой земли в быстром тревожном полете пронеслись куда-то птицы.
Перед дождем цветы - барометры или совсем не раскрывают лепестков, соцветий, или вскорости их складывают, сжимают, словно прячут, укрывают от ненастья.
Трава обрела сине-стальной отлив, цветы независимо от окраски лилово притемнились. Свинцовый мрак накрыл лес, поля. Высокий ветер, почти неощутимый внизу, где он лишь слегка прижимал траву, терзал верхушки берез и сосен. Надвигались тучи и страшный мрак, наступивший с юга, быстро менялась окраска туч. Они вдруг разрывались, рассыпались, словно в яростной борьбе переваливались одна через другую буро-серыми клочьями. Оторвавшиеся от них куски, быстро кружились, снижались, будто в стремительном полете падая на землю.
Сверкнула молния, вдруг раздался удар грома, и все как бы взорвалось, загрохотало, загремело в ее ослепительном блеске. Вверху гремел гром, сорвался вихрь, точно в испуге закачались деревья и больше не успокаивались. Ветер выл, неистовствовал; от его порывов качались стволы деревьев, а некоторые деревья вырывало с корнем; металлические "ракушки" - гаражи полетели, как спичечные коробки, гнулись и падали здоровенные рекламные щиты, упали первые крупные тяжелые капли дождя.
Огромная черная завеса неба разорвалась, в воздухе прозвучали грозные взрывы грома, в свете молний пошел сплошной стеной крупный дождь. Все почернело.
Дождь шел сильный - лужи покрылись сплошными пузырьками. Побежали грязные ручьи, сливаясь на дорогах в один поток. Дождь был беспощаден и страшен, в нем чувствовалась злоба сил природы. Он не лил, он рушился. Казалось, хляби небесные разверзлись; он стучал по спинам с упорной настойчивостью, которая сводила с ума. В нем была затаенная ярость.
Все затопил огромный ливень. Будто не дождевые капели окропили листву деревьев, траву, а ртутные виноградины - пригоршнями из могучей длани. Идти шагом было сейчас трудно и больно, будто окружал сумрачный, твердый и жестокий лес, обдирающий тело до костей.
Шум ливня заглушал удары грома, только молнии были видны. Иногда молний было столько много, что они сливали свой свет в долгое сияние, но это сияние освещало лишь бугры могучего мрака на небе, отчего было еще страшнее.
Гроза успокоилась, веселая и озорная, травы и ветки плясали вместе с ней. Громыхнуло еще разок, затем волшебная нега разлилась в омытой природе.
Ливень выдохся так же быстро, как и грянул. Тяжёлые тучи уползли на восток. В чистом небе засияло веселое солнце. Вымытые ливнем дороги закурились. Пар поднимался над землей дрожащими волнами, чем-то похожими на сизовый дымок автомобиля.
Наступил вдруг прозрачный, ясный солнечный день, когда мир кажется таким совершенным, что описать все это невозможно. Горы вдали, словно призрачные и покрыты легкой дымкой. Небо яснее и глубже, чем всегда, почти такое же, как на юге. Деревья, словно изваяния, стоят недвижимо. Омытая дождем земля лежала нежная, ласковая, промокшая. Будто не было грозы с ураганным ветром, пылающим небом, грохотом и треском ураганного грома.

РЫБАЛКА

Рыбалку заря красит. И надо так подгадать, так извернуться, приглядывая за водою, и луною, и небесами, считывая природный календарь, и рассказы бывалых, чтобы не упустить эту зорьку, встать во время, не полениться.
Рыбацкое дело притягательное. Это страсть. Это воля, которая пуще неволи. Воля манит. Душа воли хочет. Не нами сказано: охота пуще неволи.  Сильнее значит. От неволи можно освободится, сбежать, куда-нибудь, отсидеться на худой конец, уйти в другую жизнь. А зараженный на охоту и рыбалку, он всегда в добровольной клетке, пока здоровье позволяет, и ходить можешь.
На рыбалку приехали мы вечером. Разложили большой костер и при свете луны и костра стали сооружать балаган. Это веселая работа. Рубили молодые нежные березки, сгибали их, связывали прутьями концы - получался скелет балагана. Потом на этот скелет накладывали сверху ветки и травы. Внутри тоже выстилали травой.
С первой полоской вешней воды у берега в тайге начинается настоящая весна. Просыпается Братское море - об этом объявляет глубоким ударом хвоста щука - икрянка, первая явившаяся из зимних глубин на весеннее разводье, чтобы справить свой весенний праздник - нерест.
Заканчивается нерест щук, а к берегу уже торопятся стаи плотвы. Плотва явилась на нерест. Впереди идут рыбы - патриархи. Они идут клином, обходят траву, затонувшие в воде коряги.
 Туман на восходе солнца поредел, поднялся и мягкими косматыми лоскутами потянулся в прохладный сумрак леса.
В остром азарте рыбалке есть что-то успокаивающее. Резкий взмах спиннинга - далеко падает блесна в воду. Пощелкивает катушка, рука привычно ждет мягкого, но сильного толчка - поклевки. Блестя в зоревом свете, подходит блесна к лодке, выпрыгивает  в воздух. Снова взмах - ничего. Снова и снова бросаю. А в голове отрывочно: "Место хорошее. И погода как раз для рыбалки. Почему же не клюет?"
Положил спиннинг, не спеша, размотал удочку. К леске прикрепил поводок с розоватой искусственной мушкой. Подул. Волосики мушки распушились, и она, яркая, манящая, блестела на солнце. Закинул. Мушка некоторое время плавала на поверхности, а потом погрузилась в воду. Я закидывал в одну сторону, в другую… Время шло, а рыба не попадалась.
Удилище, наконец, дрогнуло. Я сжал удилище в руке, приподнялся. Поплавок дрогнул еще раз и нырнул под воду. Рванул удилище на себя, рыба не идет к лодке, рвется в глубину. Одна мысль: "Не упустить. От волнения у меня дрожали руки. Вытащил горбатого, сильно трепещущегося, полосатого, как тигр, окуня …
 Часа через три, у меня было почти полное ведро окуней и щук.
Было так уютно, приятно сидеть на теплом солнце, когда рядом тихо плещется волна. Вскоре я уже позабыл, ради какого занятия пришел сюда, мне уже не хотелось ловить рыбу, беззаботно игравшую  в глубине. Мысли мои сосредоточились на другом: - на том, как бы описать это утро.
Закинул подальше леску, положил удочки на берег и счастливый, достал из рюкзака надувной матрас, надул его, лег на него и заснул. 



















ПАМЯТНОЕ
(Путевые заметки)



































В ОКЕАНЕ

Довелось мне видеть волны с дом этажей эдак в пять-шесть, и волны по пояс, и белую бахрому прибоя, и свинцовую тяжесть непогодного океана, и серебряный в ярком солнце - аж глаза болят! - веселого курортного моря.
Никогда еще не видел таких буйных волн.
Свинцовая вязкость океана уступала весенней голубизне. Под бортом же, в тени, поверхность воды выглядела фиолетовой. Хоть бери перо и макай, и пиши.
Я лежу на койке с опустошенными внутренностями, подкатывающимися к горлу при каждом наклоне судна, и борюсь с горькой слюной. Сквозь обшивку корабля я слышу плеск океана над моей койкой.
Океан бешено атакует судно, будто подгоняемое нерастраченной страстью всех утопших с самого сотворения света моряков. Сквозь иллюминатор я вижу накатывающиеся из темноты на судно вспененные валы. Наш корабль летит в бездонные пропасти, расселены, ямы. Потом носом взбирается на подвижные, заснеженные пеной вершины, дрожит, надрывно стонет от усилий и тяжелых ударов волн, будто живое существо. Всю дорогу нас сопровождает несколько белых чаек, которые  вместе с нами пробиваются сквозь шторм, наперекор волнам и ветру. Они садятся на покрытые пеной склоны водяных гор и снова взмывают, удерживаясь на хрупких, стройных крыльях в воздухе, неподалеку от нашего борта, будто хотят оградить его от бед.
Выходить на палубу  подышать свежим воздухом мы не решались. Был один пассажир, он всегда усаживал свой мощный корпус под определенным углом против ветра, откидывал голову так, чтобы она опиралась обо что-нибудь твердое. Это было изобретенное им средство от морской болезни.
Когда ветер и волны утихли, показалось солнце. Оно быстро сожгло над собой грязные обрывки туч и теперь вольно сияет над самой водой. Обласканные, посветлевшие волнишки искрят, торопятся к солнцу, высоко подплясывают на горизонте и, кажется, задевают снизу его огненный круг. Навстречу нам все льются бледные, еще не окрепшие лучи, обнимают борта судна, блещут в каждой капельке на корме.
Один из пассажиров вышел на палубу и закричал.
- Вон дельфины! Дельфины идут под ветер.
И действительно, это было фантастическое зрелище: параллельно курсу нашего судна изумительными по грациозности прыжками высоко вверх взмывали тяжелые тела дельфинов. Черные, чуть изогнутые дуги их на какое-то одно почти неуловимое и, оттого особенно волнующее, мгновение зависали в воздухе и, подняв фонтан брызг, исчезали в море. И все это в непрерывном строгом, восхитительном ритме
Мы благополучно добрались до порта. На следующий день нам предстояло давать концерт художественной самодеятельности от Иркутской области. Поужинав, разбрелись по каютам, чтобы хорошо отдохнуть.

В   ГОРАХ

Мне необходимо срочно прибыть в экспедицию, где стоял наш палаточный лагерь. Вертолёта в этот день не было. Идти до лагеря было не так уж близко. Вначале обещали дать лошадь, но время шло и свободной лошади для меня не было. Я пошел в лагерь один. Тайгу я знал хорошо. Дороги до лагеря не было. Добирались туда обычно на вертолете или по тропке, на лошадях, которую не каждый, из работающих в экспедиции, знал тропинку
За плечами был почти пустой рюкзак. Настроение и погода были хорошие, но крылатая живность пыталась испортить мне настроение.
Вспугнутая крылатая живность увивалась назойливо, неотступно и жалила, кусала, щекотала. Наконец, искусанный оводами, слепнями, осами, исцарапанный колючками, исхлестанный ветвями, я вышел на берег реки.
Действительно, место было красивое. Тропа прижалась к подножью, по обрывистому склону которого скользила речка и с высоты трех метров падала звонким водопадом. Вода пенилась, наполняя естественную каменную чашу, и бежала, извиваясь среди гор. Могучие деревья с поникшими от полуденного зноя листьями, казались, дремали и в своих сновидениях грезили волнующими снами. А склоны скал, поросшие цветущим шиповником, точно сторожили этот вековой сон лесов.
Река ярилась, пенилась и ревела так гневно и агрессивно, что боязно, было даже подумать о переправе.
Страшно! Но еще страшнее признаться в этом другу, который неоднократно переходил эту речку.
 Страх тогда отвратителен, когда он сочится тоненькой, хилой струйкой, брызгами кислоты разъедает душу, парализующим ядом, проникает в кровь... Мощный взрывчатый страх, тот, что приходит не всегда и не к каждому, поит человека небывалой силой, дает ему ясность мысли, реакцию и точность мангусты, вызывает  чувство внезапной омоложенности и потому порою оставляет у человека пожизненные впечатления полнокровно ярко прожитых минут. Кто испытал такой страх, знает, что это так. Страх — это жизнь! Бывает, что он похож на радость. Я понимаю это теперь. Понимаю, что он-то и вызвал меня из состояния отрешенности, безразличия, вернул волю к сопротивлению.
Позади около двадцати километров пути, душа в пятках, но не идти же теперь назад.
Я карабкался все выше и выше. Продвигался  медленно, с трудом, крепко цепляясь руками и ногами за уступы и расселины в скале. Иногда я в страхе думал, что вот-вот свалюсь в пропасть, и тогда все пропало.
Но скала, казалось, сама подставляла мне под ногу маленький уступ всякий раз, когда я готов был сорваться.
Рюкзак тяжелеет и дает себя знать, особенно обостряется резь в плечах, спина горит, зудит, как от пролежней.
С трудом я добрался до места.
Погода стала портиться. С северо-запада, закрывая оранжевый край закатного неба, быстро ползла на меня блекло - синяя туча, тугая, выпуклая, словно брюхо огромного животного.
Ветер дул резкими порывами и с каждым разом становился все крепче. Небо задернулось наглухо, стало темно. Горы затихли, и сумерки прорезала прямая, как копье, молния. Стало понятно: то, что происходит в горах, не больше, чем предгрозовая увертюра. Я тогда не знал, что и сама гроза лишь фрагмент увертюры.
Молнии раскалывали тревожный, рокочущий мрак вдоль и поперек, ярко, напористо, безостановочно. Я считал от вспышки до раската: раз, два, три... Умножал на триста и определял близость удара. Иногда звук  почти совпадал со вспышкой, — значит, совсем рядом, меньше трехсот метров...
...Я смотрю прямо в зенит диковинного, неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины прозрачности. Это неподвижно нависший бескрайний потолок, густо намалеванный ультрамарином  халтурной рукой. На земле не бывает такого неба. Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру.

НА   ОСТРОВЕ

Далеко в море  лежал остров.  Быть может, многим просто хочется иметь место, где можно чувствовать себя как дома, где можно немного отдохнуть, повидаться со знакомыми?
Мы были в хорошем настроении, счастливы и я вел катер к берегу уверенно. Его нос мягко ткнулся в песок.
— Вот это пляж! —  воскликнула Лада.
— И отличная гавань! — сказал я.
Я  спрыгнул на сушу, и вскоре берег ожил, наполнился  жизнью. Мы поставили палатку. Лада сложила из камней очаг, чтобы подогреть мясное блюдо, натаскала дров, расстелила на песке скатерть, и на каждый угол положила по камню, чтобы ее не унесло ветром.
Пока  Лада готовила покушать, я тем временем бродил по лесу острова, собирая редкие цветы, пестревшие вокруг. Посмотреть только на эти серебристо — белые соцветия, словно отлитые из стекла, на эти двудольные чудо — цветы сумрачных тонов, на эти малиново-черные венчики, похожие на корону!
Я нарвал прекрасный букет и, когда вернулся “стол” был готов, подарил этот букет любимой моему сердцу женщине.  Откупорил бутылочку вина “Золотая капля”
Лада разделась, растянулась на полотенце, повернув лицо к солнцу. Далеко в стороне на острове пестрели яркие купальные костюмы, слышались крики, стук мяча, из леса тоже доносились голоса, писк транзисторов, из моря торчали головы купальщиков. Природа словно замерла. Море тускнело, поблескивало, словно застыло — может, из-за жары, а может, оно испугалось нежданно нагрянувшей голой, шумной и веселой толпы.
Лада поднялась, медленно вошла в воду. Войдя по колено, она послала мне веселую улыбку, которой умеет передать  неотразимую прелесть надежды, полная такой душевной красоты, что и лицо у нее стало еще прекрасней. Наибольшее очарование женщины состоит в постоянном призыве к великодушию мужчины, в таком милом признании своей слабости, чем она вызывает в нем гордость и пробуждает великодушнейшие чувства. Разве признание в слабости не несет в себе магических обольщений?
Она отражалась в воде, высокая, стройная, сильно загорелая, со светлыми, как у северянки, волосами. Я почувствовал, что смотрю на нее — впервые — как на женщину.
Мы долго купались в теплой, как чай воде. Я  улегся на траву, прижался к прохладной земле. Перед глазами плыли зеленые пятна,  в ушах звенели далекие людские голоса. Я чувствовал, как дышит грудь, как кожа, мышцы, все тело впитывает в себя лучи солнца, запах травы и сырость земли.
Налетел Норд - Вест. И сразу появилась туча, и стала расти на глазах, пока не закрыла солнце. Туча приближалась, как живое существо. За ней хвостом медленно волочилось синее, будто отглаженное ветром, без единой морщинки, покрывало.  Туча шла против ветра, и потому она двигалась очень медленно, — порой даже казалась, что чернота ее не приближается, а, отработав свое, расстелившись дождем и немного полегчав, отодвигается туда, за освещенный солнцем лес.
Мы во весь дух пустились к палатке.
В палатку юркнули в самый последний момент: тяжелые  капли дождя уже барабанили по брезенту, хлопавшему на ветру. Хотя до вечера было еще далеко, все погрузилось во мрак.  Цветы, которые я подарил Ладе, благоухали на всю палатку. Палатка  непрестанно озарялась яркими вспышками молний. Гроза с грохотом катилась по небу, море сердито бросало на остров свои самые большие волны.
Может час, а  то и все три пляшут без устали на туго натянутых полотнищах  палатки упругие струи обложного дождя, нежданного, негаданного, никому не нужного. В короткие промежутки затишья, когда трескучий ливень сменялся густой россыпью мелких капель, слышен нарастающий гул чем-то рассерженного моря и глухие частые вздохи озябшего и намокшего леса.
Когда гроза утихла, но дождь еще шел,  мы пошли  купаться.
Только под вечер мы  собрали вещи и вернулись в город.

НА ПРИРОДЕ

В выходной день мы с друзьями решили выехать на природу. Отдохнуть от городской суеты, подышать свежим воздухом, посидеть у костра, ну, а если повезет, то поймать рыбки на уху.
Загрузили свои пожитки в газик и поехали на новое, как мне сказали, красивейшее место во всей округе.
Дорога с голого, обветренного холма спускается в низину. Здесь по обе стороны от нее густо разрослись, набравшие силу, многолетние лесонасаждения. Буйная смесь молодых сосен, берез тянется вдоль дороги до очередного холма и там, будто испугавшись, крутого подъема, обрывается.
Около часа пронесся сильный ливень. По кюветам вперегонки с машиной бегут пенящиеся ручьи. На полнеба размахнулась яркая радуга. Умытые деревца тянут жадные ветви к солнцу, уже сбросившему с себя мешанину грозовых туч.
Машину бросает из стороны в сторону. Она буксует, разбрызгивая жидкую грязь и оставляя в колеях глубокие чешуйчатые следы. Над дорогой поднимается легкая испарина. Радуга бледнеет. Небо с каждой минутой становится прозрачнее и голубее.
Замедлив ход, "газик" поднимается на пригорок. Березки кружились на откосе, забегая одна за другую, и оставались позади. Тянулись провода, прерываясь, на белых изоляторах и бежали дальше. Заслоняя далекий синий лес, поднимал горбатые плечи холм, исчезали одни, и набегали другие пейзажи, вся эта картина смешивалась и бесследно исчезала.
Пошли вскоре места такой красоты, что можно было только молчать. Вот белая стена высоты необыкновенной. Березы все одинаковые, с голень толщиной, устремлены к небесам, как обелиски. С дороги видно, как у них там темно. Слабые, которые были, те погибли, а выжившие потянулись в равную силу друг перед другом. Появляется и мучительно преследует мысль, что лес этот выражает какое-то сильное чувство, знакомое людям. Новизна впечатлений отодвигает все, и мне хочется, погрузится в созерцание.
Я представляю: миллионы рук! Они застыли немо, а что же дальше? Мольбу и недоумение - вот что выражает этот лес. Сколько все-таки в природе противоречий! Чувства мои опять пришли в возбуждение, и я, кажется, понял, почему природа имеет над человеком особую власть: здесь привычное своеобразно и все представления расширяются.
Борис - водитель "Газика", заколдованно стал съезжать с дороги, будто сказочный клубок катится перед ним, и минут через двадцать остановил свой "Газик" в месте зеленом, словно аквариум. Он выключил мотор, открыл дверцу и я замер, пораженный тишиной, полной птичьего перещелка и стрекота, свежестью и близостью этих стволов, трав. Бабочки-невесты плясали в воздухе свои брачные танцы, птицы свистели на все лады, осины плескали аплодисментами.
На каждой полянке полно разных цветов, и от этого всюду пахнет чем-то знакомым, душистым, сладким. От лесного воздуха постепенно яснело в голове, словно густой комок расходился, распускался, как моток пряжи в теплой воде. Все становилось простым и ясным. Я по-детски радовался.
У реки мы с Борисом стали ставить палатку, а Костя, - мой сосед, принялся разводить костер.
Идите-ка сюда. Посмотрите, какое чудо, - тихо позвал нас Костя. Он стоял вне красного круга костра, в тени. Мы подошли к нему. Дымка, недавно висевшая чуть не над головой, поднялась, небо было распахнуто настежь.
Вызвездило, - сказал я.
- Вызвездило! - подтвердил Борис - я такого неба сроду не видывал! Посидев у костра и немного перекусив, я отправился в палатку.
Я всю ночь лежал на охапке свежей душистой травы и долго не мог уснуть от предчувствия чего-то необыкновенного, что должно было вскоре совершиться. Яркие звезды, сквозь щели палатки, смотрели мне прямо в лицо, и мягкие струйки прохладного ночного воздуха скользили по моему телу. На полотне палатки, как на экране, отражалось трепетное пламя костра, который всю ночь поддерживали Костя и Борис. В ночной тишине потрескивали сухие бревна. До меня доносился глухой таинственный гул. И теперь, когда я проснулся после короткого чуткого сна и выбежал из палатки, из-за горы поднималось ликующее солнце.
Взошло багровое солнце. Осветило тайгу, засверкало на порогах реки, озарило светло-зеленую пушистую голову дальней сопки и протоки. Проснулись сойки и закричали, приветствуя утро. Плеснул серебряным хвостом крупный таймень, и пошли круги по красавице реке.
О, какое чудесное утро! Я посмотрел на воду, подернутую рябью от утреннего ветерка. Мне страшно захотелось бросить что-нибудь в воду. Но под рукой ничего, кроме сучка, не оказалось, и я запустил его в воду. Забавно было смотреть, как он летел в воздухе, и, плюхнувшись, поднял столько брызг. По воде пошли большие круги.  Большие красивые круги. Они все росли и росли, расходясь по воде.
Здесь же река довольно многоводна, игривая, прозрачная и в таких веселых берегах, что уходить от нее не хочется. С той стороны солнечный яркий луг, разукрашенный цветами, чудесный, пахучий ковер, пригодный для натуры самому прихотливому живописцу. Так и тянет лечь на траву и ни о чем не думать, только смотреть вокруг, любоваться, дышать запахами цветов и свежестью березовой рощи на кромке луга.
Мы вдоволь накупались и стали разматывать удочки. Борис насадил на один крючок червячка, на другой - жука и закинул удочки в реку, воткнув толстые концы удилищ в мягкий иловый берег.
Желтые камышовые поплавки, чуть наклонились, стояли неподвижно. Отражение их в воде было ярче и резче, чем они сами.
Пока мы в азарте клева распутывали перепутанные лески, Борис, как-то незаметно маневрируя согнувшимся в дугу удилищем, повел к берегу и молчаливо, придерживая леску рукой, выкинул на берег красавца окуня, этого полосатого тигра камышовых зарослей. Это был действительно окунь, годный и в уху, и на сковородку. Он петушился, распуская, как крылья, плавники, бил хвостом, стараясь напряжением упругого горбатого тела выскочить из ведра.
Вскоре пошел клев. На удочку попадались ленок, хариус. Я случайно поймал небольшого тайменя. Это было для меня большой удачей. Появился такой азарт, что мы позабыли о времени. Опомнились, когда нам захотелось кушать. Свернув удочки, взяв свой добротный улов, мы пошли готовить уху. Специалист по приготовлению ухи был Борис. Мы только наблюдали и исполняли его указания, и перенимали опыт.
На костре закипел котелок, распространяя приятный аромат лаврового листа и перца.
Уха, - объяснял Борис, - как это понимаю - тройник! А ежели у тебя не тройник, так это, по-нашему, будет не уха, а рыбная похлёбка или там - щи, зависимо, чем заправлена. Тройник - это перво-наперво окуней в котел заложи, чистых окуньков. Как сваришь, гущу отцеди, а жижу оставь.
- С одних окуней это не уха? - вставил я.
Обожди! После в окуневый отвар клади другой профессии рыбу: щуку молодую можно, хорошо - налима. Только - речного налима, а не озерного, у которого брюхо белое, тот в дело не пойдет…
- Ну, а после?
- Обожди! Сварил? Снова сцеди, получишь второй отвар, туда уже можешь закладывать настоящую рыбу, стерлядь там или осетра, что у тебя, словом, припасено… Лист положишь лавровый, лук, перец и пару ложек водки. Заправишь, кто любит чем: картофелю, морковью. Посолишь по вкусу… Но самая лучшая - это ангарская уха.
Не всякому рыбаку приходится, есть ангарскую тройную уху. И смотря, из какой рыбы. И смотря, какой повар.
Борис знает, как варить, и стал нам объяснять:
- Вначале кладут два-три окуня - для навара. Когда сварятся, пускают трех - четырех хариусов. Хариус - рыба нежная и запах от него духовитый. А уж про сига и говорить нечего, вкус у него, как у форели. В третью очередь попадают таймени. Мясо у тайменя сытое, вроде кеты, только посочнее будет. И - само собой - черный перец, лаврушка, мангыр - лук дикий. Таежный запах у мангыра, хорошо аппетит нагоняет. Картошки кладется немного. Густой получается бульон, жирный, с золотистой пленкой.
Трудно найти уху вкуснее ангарской. Хлебают её деревянными ложками. Ложки можно сделать самим из бересты.
Правда у нас получилась не ангарская уха, а все же вкусная, как её назвал Борис - рыбная похлебка.
Так на свежем воздухе, в царстве лесов и речки, мы провели два дня. Приехали в город бодрые, отдохнувшие и немного загорелые.
 
ПОХОД  НА  ХАМАР - ДАБАН

Жизнь в санатории текла своим чередом. Шахматисты: Виталий, Андрей и Виктор, и я иногда играли в скверике вместе с другими отдыхающими, чтобы хоть как-то нарушить размеренный санаторный порядок, мы наметили сходить в туристический поход на гору Хамар - Дабан, и пригласили с собой своих, девушек.
Начались сборы в поход. Заранее, предупредили администрацию санатория, получили сухой паек, стали готовиться в поход.
Чем соблазняют горы?  Страсть необъяснимая, но понятна. Игра на  бегах, коллекционирование, путешествия, альпинизм — за всем стоит страсть. Но мне неясно другое, — почему эта страсть считается благородной, поощряется обществом?  Почему она позволяет рисковать жизнью без надобности? Вы молоды и недооцениваете жизнь, а я ее ценю саму по себе, — с возростом стало понятно: жизнь есть жизнь, даже если она, как говорят, не насыщенна, не наполнена и прочее. Это самая ценная штука.
Горы нельзя не любить, ими не устаешь восхищаться. Десятки тропинок разбегаются в разные стороны. И повсюду горы удивляют неожиданным, необычным. Изгибы пропасти, темные ущелья, островки ярко - зеленой травы на уступах утесов, яркие лучи солнца, прорезающие, словно насквозь, недоступные скалы, найдя еле заметную щель в трещинах камня. Гомон птиц.
Горы! Горы! Млеют под солнцем в зеленых своих цветных уборах. По их подолу и дальше ввысь бегут лиственницы, кедрач, сосны, как снег, блестит обнаженный на ребрах известняк.
Каким бы жарким ни был день, заря всегда прохладна, всегда лес одевается в черный сумрак, и бывает такое мгновение между сумерками и полуночью, когда затихало все, и даже молчат комары. Тогда явственно представляется, как в темной тишине лесов замирают и к чему-то прислушиваются не уснувшие на ночь цветы, как притворяется дремлющей поразительно-белая ночная фиалка и как пахуч  ее аромат.
По  узкой тропинке мы неспешно поднимались в гору.  Впереди бежала собака, не опускавшая возможность исследовать кусты по обеим сторонам тропинки, за ней бодро ступал высокий и сильный Андрей с видом вполне счастливым, следом шел Виталий, из рюкзака которого высовывалась антенна, за нами  Галина, Света, Оля, Катя и замыкал цепь, втянув голову в остро приподнятые плечи, Виктор. Шагал Виктор, о чем-то глубоко задумавшись.
На остановках по команде "Привал" девчата мгновенно валились в колючие кусты у тропинки и впадали в сонное оцепенение. Мы окинули взглядом залитую солнцем долину. Все пространство перед нами в ослепительных лучах солнца казалось отлитым из чистого серебра, которое уже успело подернуться в местах теней изящной паутиной. Виктор чувствовал, что является ее частицей, как звери и птицы. Без них она исчезнет и растворится в небытие точно так же, как мы не можем, казалось, существовать вне этих прекрасных гор и долин. Сколько прожил я на свете, а все не перестаю удивляться красоте и необычности окружающего мира.
Мы шли на поклонение Хамар - Дабанскому хребту, который расположен в Прибайкалье, главным образом в Бурятской республике, к югу от Тункинской впадины и котловины Байкала. Ведь он заслуживает поклонения и за священное придания, которыми овеян, и за свою дивную красоту, и за свое первозданное величие.
Идти кружным путем душа не терпела. Срезая дорогу, взбирались по крутым, заросшим кустарником склонам отрогов, спускались в ущелья, пробивались сквозь густые высокие травы.
Поистине Хамар - Дабан - это прекраснейший из горных хребтов Прибайкалья. Высокий и грандиозный, он величаво вздымает скалистые зубчатые вершины, а их  крепкое гигантское   тело словно подпирает небосвод своей мощью. Хамар - Дабан похоже на воздвигнутую до облаков крепость с причудливо высеченными базальтовыми и гранитными бастионами. На склонах до двух тысяч метров - сплошная и труднопроходимая лиственная и кедрово-лиственная горная тайга. Вся местность казалась окрашенной в темно-зеленый, почти суровый цвет хвои. Смотришь и не можешь наглядеться на эту живую гигантскую  стену из миллионов прямых, точеных пирамидальных пихт, и кедрачей, сложенных так правильно, стройно, красиво диву даешься: нет такого места, где бы эти деревья скучились, и чудится, будто какой-то мудрый садовник рассадил их на равных расстояниях, с геометрической точностью, а потом заботливо подстригал и прихорашивал.
Казалось, мы вот-вот упадем мертвыми, так сильно бились у нас сердца; но лучше уж умереть, чем отступать перед какими-нибудь сотнями метров. И вот, наконец, площадка на вершине. Минут десять - двадцать пролежали девчата на ней ничком, потом перевернулись на спину. Сердце перестало бешено колотиться, Галина с наслаждением перевела дух, раскинула руки, - она была счастлива. Как чудесно тут наверху, в горячих лучах солнца, сияющего с неба! Никогда в жизни не испытывала она раньше этой чистой радости быть высоко вверху. В клочья разорванные тучи тянулись, гонимые ветром, вдоль горных хребтов на юге, точно бегущие полчища гигантских белых лошадей запряженных в колесницы.
А внизу река все шумит, и ее серебряный звон разливается, как непонятная песня, к которой прислушивается душа гор. Как сладостно слушать этот невнятный говор стихий, любуясь на омуты и водовороты игривой реки.
День выдался погожий: солнце без помехи заливало своими лучами зеленый горный мир, бросая ярко-зеленые отсветы на темно-изумрудные леса. Впереди  показалась вершина горы, вздымающая над густыми лесами на фоне чудесной синевы неба. Но вот, в шестнадцать часов, верхушки склонов заволокло прозрачным, легким туманом, а серые космы облаков быстро выползли из лощины, окутав горы и небо. Здесь на верху, легче дышать, кровообращение сильней, все органы ярче передают душе впечатления, получаемые чувствами, так как все доставляет удовольствие, и тебе кажется, что здесь ты способен в один миг разрешить любую самую трудную задачу. 
Величественный вид открывался с той возвышенности, на которой мы обсуждали важный вопрос о своем маршруте. Наш кругозор был опоясан кольцами облаков. Лежа на плечах окрестных хребтов, облака эти походили на новую горную цепь с волнистыми очертаниями, округлыми вершинами и глубокими расселинами; но все они казались призрачными.  Если эти облака заслоняли нам один вид - на земные горы, то взамен они порождали другой, чрезвычайно своеобразный, невидимый. Казалось, что они лежат на грани чего-то невидимого, что за ними начинается хаос или пустое пространство, а весь мир состоит только из ближних гор.
Но вот на облачных "горах" образовался просвет, который стал ширится, разрывая облачную цепь, и вдруг на фоне неба возникла гора. Окутанная тонкой дымкой, она была как призрак, и почудилось, что ее вершина плывет над облаками, окутавшими их подножие.
Спуститься с вершины на гребне прямо в котловину мы не решались, так как склон был головокружительно крут, поэтому мы  сначала добрались до ближайшей седловины, где и начали более удобный спуск. Впрочем, слово "более удобный" надо понимать относительно. Два часа мучились мы, пробирались вниз по скалистому, обрывистому спуску.
Виктор чувствовал себя помолодевшим, среди нетронутой, девственной природы, исполненной такой тиши и гармонии.
Там и тут вдоль тропы из зелени кустарника и деревьев, улыбаясь, выглядывали веточки свежей малины - красной, как персидский коралл, сладкий, как уста сибирских девушек. Нагибаясь, Виктор срывал эти переспелые веточки.
На косогоре росла усыпанная ягодами калина. Она полыхала, словно костер,  над водой. Ягоды калины были спелые - переспелые.
В некоторых местах перед нами возникали скалы весьма фантастических очертаний. Налево от нас над оскаленной каменистой вершиной маячил высокий силуэт, напоминающий гранитную статую какого-то великана, остановившегося в задумчивости на краю страшной пропасти. Дальше перед нами вдруг возник средневековой замок с башнями, зубчатыми стенами и бастионами, будто выстроенный для того, чтобы охранять сверху узкий проход
Закат приходит на Хамар-Дабане позднее всего, и рассвет здесь наступает раньше, чем где-либо. В вековом лесу, уже совсем стемнеет, а вершина все еще светится, и последние лучи солнца, прежде чем скрыться за горизонтом, золотят синие головки горных луговых цветов, рассыпанных по всему простору. Ночью звезды опускаются здесь низко - низко, и кажется, стоит только протянуть руку - и ты достанешь самую крупную, самую яркую, чтобы потом подарить ее тому, кого больше всех любишь.
Сверху деревья, особенно береза и пихта, кажутся, большими летними одуванчиками так и чудится, что слегка дунет ветер, весело полетят маленькие белые парашютики.
 Галина шла впереди Виктора, и Виктор внимательно и пристально разглядывал ее. Она держала спину прямо, точно несла на коромысле два незримых ведра, и в ее движениях не было той раскованности и чуть-чуть вульгарной женской грациозности, которая с первого взгляда волнует и приманивает досужего мужчину.
Мы подошли к реке
Все-таки приятный звук - это ласковое, настойчивое журчание текущей воды; приятно сидеть тихо-тихо и выжидать, чтобы вокруг случились разные вещи. Так человек растворяется в окружающем, становится и сливается с природой.
 Усталые, прячущие в себе тайну, прячущие ее так глубоко и так явственно, что, казалось, это и не тайна вовсе, а какое-то твердое тело, проникшее в наши души, мы ждали, когда солнце скроется за гору и река затянется зеленовато-прозрачной вуалью, в отличие от утренней - молочной. Хотя днем река была такой понятной и близкой, мы почувствовали, что в сумерках она все сильнее и сильнее пронизывается темнотой и, излучая тонкие серебристые струи, отдаляется, неудержимо отдаляется от нас, ограждаясь непроглядной стеной темноты. Надо было еще немного задержаться, чтобы увидеть ее совершенно иной, переродившейся. Надо бы обождать, чтобы сгустилась тьма и вышла на небо луна, и тогда мы увидели бы свою реку еще раз обновленной, журчащей с таинственным туманом.
Горы, которые нежились в раннем свете утра, подобные огромным животным. Та,  с которой мы сошли, словно чуть-чуть приподняла от лап голову, - она казалась сейчас такой далекой! Даже воздух здесь был другой, в нем играло бодрящее, животворное тепло, оно словно бы покрывало легкой коркой недвижный массив прохлады; и этот особый аромат  предгорий - запах сосновой смолы и сладкий запах луговых цветов и трав.
Чем труднее маршрут, тем о нем  красочнее  воспоминания.
Отдых в санатории и поход на Хамар - Дабан, знакомство с новыми людьми, - все это дает силы и желания покорять новые вершины, посещать новые места и страны.

СУХОСТОИНА

В летнюю пору, когда солнце светит в полдень, быть в тайге одно удовольствие. На пригорках расцветают прекрасные цветы, веет тонкий и душистый ветерок и как бы дымок серебристый реет над травами и лугами. На косогорах, кругом шиповник цветет, благоухает. Мне всегда хочется быть в это время в лесу. И от этого воздуха и красоты, надышаться, наглядеться не могу.  Летят от цветка к цветку мотыльки, пчелы. Осенью в лесу малина и смородина, а где мох, там обилие ягод красных и синих. Голубику, бруснику, чернику собираем специальными совками - грабельками. Ягоды столько - не видно земли под собой. От ягод тайга как коврами кумачовыми покрыта.
Был прекрасный осенний день, и воздух был напоен теплым ароматом соснового леса.  Доносились четкие, как барабанная дробь, звуки дятла, или в шелестящих зарослях стланика мелькала грудь бурундука. Слышится густой  сосновый шум. Солнце золотило, гладкие стволы высоких сосен и светлыми пятнами лежало на ягоднике. На невысоком ельнике серебрилась паутина, на ней  тихонько покачивались большие пауки. Паутину я рассекал прутом, она неслышно рвалась. На солнечной опушке паутины не было, не было здесь и ельника, здесь росли редкие сосны и кое-где - мелкий осинник.
Над этой молодой порослью у края вырубки стояла  самая рослая из всех сосен, в два обхвата  сухостоина - гигантская сосна, она крепко вцепилась в землю могучими корнями, оставленная гнить на корню. Ровесниц ей там не было. Корявыми сучьями она попыталась вцепиться в низкое облачко, белое, с синим брюшком. Облако выскользнуло, отплыло в сторону, и сухостоина запустила сучья в блеклую синеву неба. Тугой ветерок, разбежавшись над вырубкой, волнами, как траву, гнул в одну сторону вершины березок, путался в густых лапах невысоких елочек, а лишенные хвои ветки сухостоины были неподвижны. Ей не страшен ветер, даже тот, который валит выворотными здоровые деревья, она выстоит и в секущую снегом метель, когда березки спрячутся в снег по самые вершины. Мертвая, иссеченная, как оспой, медленно роняя отгнившие ветки и кору. Сухостоине страшна лишь собственная тяжесть.
Огромные деревья, которые я помню еще с детства, - это они, каждое на свой лад, стонут на ветру, точно рыдают от одиночества, как люди. Стоны погружают меня в воспоминания об этих огромных деревьях.
Когда-нибудь ствол смириться со своей судьбой, обессилено рухнет, обратиться в труху, которую доедят грибы и короеды, и обретшие самостоятельность побеги наперегонки метнутся вверх, тесня друг друга, захватывая место под солнцем. Кто-то из них, возможно, вознесется настоящим деревом, вымахнет шумной красавицей, радующейся своей молодой силе, упругой гнучести ветвей и неусыпному плеску гомонимой листвы на ветру под солнечной синью.
Уставший и погруженный в тяжелые раздумья я не заметил, как лес стал другим.  Душисто потянуло хвоей, стволы берез белели теперь кое-где, вокруг молчаливо стояли вековые ели.
Тропа змеилась по холмам, то круто взбиралась вверх, то легко, как мячик, скатывалась в лощину и прячась там ненадолго в густой траве, а потом вновь вползая на склоны юркой ящерицей и опять стекая в траву и петляя там между кустарниками.
Я сел, прислонившись к молодой березе, и смотрел вокруг. Старые высокие березы и осины чередовались, друг с другом, кое-где виднелись ели, а понизу шла густая и самая разнообразная поросль: жидкие кусты орешника сменялись семействами молодых пушистых елок, из реденькой травки торчали короткие, обросшие тонкими побегами пни. Над кронами, пробиваясь через листву, блестело солнце, но земли его лучи не достигали. Лес чуть слышно шумел верхушками деревьев, а внизу  было тихо, где-то пела свою песенку лесная птичка, далеко   рассыпала звонкий тоненький голосок.
Мою грудь наполнила безумная радость, от которой заходилось сердце. Эта радость была рождена ощущением своей молодость, силы.

У РЕКИ

Река протекала между двух высоких гор. Солнце склонилось к закату и в последний час, словно стремилось отдать земле свой свет. В лучах его плавилось река, сверкала гора на той стороне, масляно блестели сухие, зеленые кружки кувшинок и длинные, острые как штык, даже с выемкой посредине, листья какого-то  растения; блистали синие крылья стрекозы, качавшейся на коричневом крестике камыша; на миг серебристо вспыхивали выпрыгнувшие из воды мелкие рыбешки.
За несколько дождливых дней кусты, окаймляющие густыми зарослями оба берега, вдоволь напились, вымылись до глянца и теперь, истосковавшись по солнечному теплу и свету, поворачивают к небу свои листья, тянут к нему свои ветки.
Цветы в брызгах дождя, сверкали, светились, оглядываясь во все стороны своими маленькими чудными лицами, будто искали его, нетерпеливо ждали его появления.
Над спокойной водой трудилась мошкара. Большие комары с жалкими коленчатыми ногами бегали по воде. Они были так легки, что даже не тревожили ее тем слабым волнением, каким задевали ее жуки - плауны.
На первый взгляд, река иногда здесь кажется неподвижной - только бегут одна за другой бестолковые волны. Но если присмотреться внимательно, то становится ясна неотвратимость речного движения. Река живет, мучается, страдает  в тисках берегов, вздыхает  спросонья и прерывисто дышит. Мне вдруг с небывалой отчетливостью представилось, что именно так же барахтаемся в реке времени и все мы, наши родители, друзья и любимые, как  вот те коряги, которые полчаса назад бултыхались  метрах в пяти от берега прямо перед тобой, отплыла уже на приличное расстояние и вот - вот скроется из виду. Так же неотвратимо несет это течение наши поступки, дела и прегрешения, так же постепенно пропадают и теряются за горизонтом памяти чувства и переживания. То, что было когда-то, уже не вернется обратно, и только кисея воспоминаний вернет вдруг на миг из мрака небытия страницу былого, она вспыхнет яркой переводной картинкой, чтобы тут же угаснуть, быть может, на вечные времена.
Все-таки приятный звук - это ласковое, настойчивое журчание текущей воды; приятно сидеть тихо-тихо и выжидать, чтобы вокруг случились разные вещи. Так человек растворяется в окружающем, становится и сливается с природой.
 Усталый, прячущий в себе тайну, прячущий ее так глубоко и так явственно, что, казалось, это и не тайна вовсе, а какое-то твердое тело, проникшее в мою душу, я ждал, когда солнце скроется за гору и река затянется зеленовато-прозрачной вуалью, в отличие от утренней - молочной. Хотя днем река была такой понятной и близкой, я почувствовал, что в сумерках она все сильнее и сильнее пронизывается темнотой и, излучая тонкие серебристые струи, отдаляется, неудержимо отдаляется от их, ограждаясь непроглядной стеной темноты. Надо было еще немного задержаться, чтобы увидеть ее совершенно иной, переродившейся такой же прекрасной. Надо бы обождать, чтобы сгустилась тьма и вышла на небо луна, и тогда я увидел бы свою реку еще раз обновленной, журчащей с таинственным туманом.
Влажный ветер наносит от реки прямой запах медуницы. Гаснет розовое небо. Землю накрывает короткая темная ночь. И, как часто бывает под покровом темноты откуда-то серая пелена облаков. Или рождается над лесом, где погода переменчива, как настроение ребенка.
Как хороша была в эту минуту река, она  была величава и спокойна. Но стоило только даже самому легкому ветерку прогуляться по её поверхности, как водная гладь сейчас же покрывалась рябью мелких волн, и тогда река превращалась в огромную рыбу с бесчисленным множеством серебристых чешуек.
Удивительно, как это может быть в жизни такая красота и дикая нежная прелесть, что сердце щемит от восторга.
Я сидел молча и неподвижно и знал, что люблю и вечер, и тишину, и реку, знал, что снова приеду сюда и снова переживу все это, что этот вечер - лишь одно звено из длинной цепи вечеров…
Так оно и было. Каждый вечер в сумерки меня непреодолимо тянуло к реке, к тишине, пока, наконец, по многим причинам мне не пришлось оставить эти места и вернуться в большой город к суете будней, к тяжелой и требовательной действительности.

РЕКА

Горная речка Икат бурная и стремительная в верхнем течении, вырвавшись из ущелья на широкий простор, замедляет свой бег, дышит ровно и спокойно, как резвый конь, одолевший нелегкую преграду. Здесь, в светлой и тихой долине, ее монотонное дыхание напоминает шум проливного дождя, а вершины гор, охватившие полнеба, синеют вдали, будто грозовые тучи. А ниже, там, где должна выходить на степной простор, несет свои воды Икат река тихо почти бесшумно, теряясь в луговых просторах.
День быстро таял. Воздух больше не дрожал от зноя, налетел легкий ветерок, который я не ощутил бы, если бы моей головы не касалась листва кустарника, издававшая еле слышный звук. Я устал от долгого дня, сейчас мышцы расслабились, по коже пробегали мурашки. Меня охватила приятная истома, она словно растворялись во мне, исполненная трепетным счастьем и радостью.
Все-таки приятный звук – это ласковое, настойчивое журчание текущей воды; приятно сидеть тихо-тихо и выжидать, чтобы вокруг случались разные вещи. Так человек растворяется в окружающем, становится и сливается с природой.
У реки на полянке я лег в высокое разнотравье, где было прохладно и душисто, и стал вплотную глядеть в дремучие заросли травы. У корней было сумрачно и жутко, и я в воображении уменьшал себя до крошечной козявки, которая бесконечно долго ползла куда-то по земле, с трудом преодолевала гигантские валежины, приостанавливалась в раздумье, а потом долго махала передними лапками – волосиками, может быть кричала по-своему, звала на помощь. Откуда-то из далекой мглы выбежал муравей. Он бежал мощно и уверенно, как жеребец, и мне казалось, что я слышу дыхание муравья и как содрогается под его ногами земля. Козявка сжалась и закрыла лапками голову, но муравей презрительно пробежал мимо ее.
Я перевернулся на спину. Прямо от моих глаз бесконечно высоко уходил   ствол саранки. Ее завитые цветы, кажется, доставали до неба. Да нет: вон, немного выше цветов черным крестиком кружится птица. Она, наверное, скользит спиной по твердому синему дну. Я мысленно дотрагиваюсь рукой до этого дна, воображая, какое оно прохладное, пытаюсь взглядом отыскать твердь, но взгляд проникал все дальше и дальше и ни во что не упирался.
А птицы все напевали, а в траве что-то свиристело, будто сало на горячей сковородке.               

РАССВЕТ В ТУНКИНСКОЙ  ДОЛИНЕ

Ночь подходила к концу. Но рассвет не был чист и прозрачен. Брезжил серенький, тусклый рассвет, мало, чем отличавшийся от ночной мглы.
Сквозь ветви сосен начинает проступать бледно—голубой свод неба. Кажется, что лес наполняется прозрачным эфиром. Неподвижно, устало, будто в истоме, склонились к земле ветви сосен. Очертания толстых, словно одетых в рыжие сермяги, стволов уже  вырисовываются во мраке, но еще тянется в темной его синеве, словно рыбы в глубинах, как пятна, разлитые по ровному синему полю, растворяются в серой предрассветной мгле. Уже виден туман над лугом и тень леса, которая ложиться на них под предельно острым углом. Наконец, тьма начинает отступать. Есть такая минута перед восходом солнца, когда тьма прячется в кусты, падает ничком в траву, крадется по бурьянам, по бороздам и рвам, проскальзывает к лесу и, наконец, стремглав бросается туда, чтобы притаиться в тени сосен, веять дыханием ночи и с яростью глядеть на светлеющие поля.
Клочья тумана, поднимались от земли. Повисли на ветках деревьев, словно простыни, продырявленные отступающими призраками. Они стойко укрывали землю от опускавшегося на нее холода и бодрили кровь.
Трель одинокой пичуги возвестила рассвет. На нее немедленно отозвались другие пернатые, и вскоре лес переполнился шумом.
Только рассвело, и в воздухе еще висела дымка. Раннее солнце золотистыми лучами освещало верхушки лишь самых высоких деревьев. У земли еще не рассеялась до конца ночная тьма. На траве посверкивала роса, оставшаяся от ночи. Но розовый рассвет все ниже ползет с вершин по склонам, золотит по своему пути и деревья, и кусты.
Небо стало безоблачное; первые лучи солнца лили на землю свой свет; в это прохладное, радостное утро трудно было представить, что вчера шел дождь.
Заалел восток; справа на дальнем горизонте слегка на облака огнем брызнуло, потом пуще и пуще, и вдруг — пламя. И вот над невидимым, не обозначившимся еще горизонтом заколыхался зыбкий, вытянутый багровый шар. Шире, толще. Вот уже точно высунули шар свежей сваренной свеклы. Еще немного. Еще... Он висел так очень долго, потом стал еле заметно подниматься; тело его вдруг прожгло белую стену. И она начала бесшумно рушиться, исчезать. А солнце светило, меняло цвета: и вдруг разом все вспыхнуло, засветилось длинными, слепящими, еще не жаркими лучами.
С волнением, охватившим меня неожиданно, я смотрел на рождающую зарю. В каждое следующее мгновение она захватывала все больше пространства над головой.
   Над степью взошло солнце, озарило ее неярким ласковым светом, и степь сразу проснулась. На ветвях невысокого  кустарника защебетали птицы. Больше всех хлопотали воробьи, — они перелетали с ветки на ветку, прыгали по земле. 
И долина преображается. Все живое стряхивает с себя сон: на траве загораются капли росы — синими, фиолетовыми, красными огоньками; трава тянется к свету, цветы обретают яркие, нежные краски, кажется, — они смеются, радуясь солнцу, радуясь новому наступающему дню. Умытые росой кусты шиповника выглядят празднично принаряженными, будто собрались в гости...
В лесу, на дорожке трепетали блики золотых лучей утреннего солнца, проникавших сквозь пышную листву деревьев; в их сиянии радужным блеском переливались росинки на траве и цветах. Птицы сладостно щебетали среди глубокой, умиротворяющей тишины. Солнышко и птицы, пение птиц, приятная прохлада и жаркие лучи — все это смягчало ужас вечного мрака и тления.
Удивительное это зрелище — восход солнца в Сибири! Есть в нем что-то волшебное, жизнеутверждающее, торжественное, — может быть, потому, что солнце здесь особенно щедро, особенно ослепительное и в час восхода лучи его брызжут неиссякаемыми золотыми фонтанами.
Солнце медленно плыло по небу.
Когда солнце взошло, оно как будто прыгало, затем, до одиннадцати часов, еле-еле тащилось. С одиннадцати летело как стрела. В двенадцать замирало на месте, а с четырех вечера вплоть до восьми неслось во всю прыть, окрашивая землю то в желтый, то в красный цвет. Солнце работало рывками, как люди. 

У РУЧЬЯ

Лежит на земле равнина. Распласталась по ней голубою лентой живое чудо - речка.  От речки - овраг. Пройди по оврагу до самого конца - и откроется тебе небольшая полянка под низким черноземным обрывом, А под этим обрывом, на краешке буйно зеленого выплеска осоки, - начало начал - ключ… Из-под камня в пространстве не больше детской ладони роилась ключевая вода. Порой она вскипала сердитыми струйками, грозясь уйти, и тогда видно было, как вихрились песчинки в ее размеренном, безостановочном биение. Отсюда начинается ручей, и сперва его можно было хоть рукой отвести, но уже через сотни шагов рождалась его самостоятельное журчание по намытой щебенке. Одинокая старая березка с плакучими ветвями никак не дотянется заглянуть в него. Бесконечная глубина неба дремлет в его круглом оке. Пляшет в первозданной струйке веками промываемая горсточка серого песка. Радужно играет наклонившиеся в воду травинки. Сбегает вниз по мелким камешкам и корешкам неиссякаемый, лопочущей ручей. Или это капля за каплей струятся светлые слезы земли?
Ручей лопочет, как выживший из ума старик, и острые камни выпирают с его дна подобно желтым изъеденным клыкам. Он тянет беззубым ртом какой-то древний псалом, не понимая, что дни его сочтены, и время псалмов прошло. Старческая фистула исходит от замшелых камней и пропадает за поворотом, обретая там более сильный голос. А здесь ручей тянет из последних сил.
Вербы льнут к поверхности ручья. Поплывут, подхваченные струями, запляшут по воде тонкие плети с листвою, кажется, вот уже пустились в путь, но, одернутые гибким рывком, снова  возвращаются на место и танцуют на воде, устремляются за ней и снова возвращаются.
Снизу, от ручья, темная и в космах, ольха наступала на кривые, чахоточные березки, как бы привставшие на корнях над зыбкой, простудной трясиной, но почти всюду, вострая и вся в шумовом порыве, одолевала ель, успевшая пробиться сквозь лиственный полог.
Это было просто блаженство - умыться у горного ручья и потом, умытым и освежившимся, сидеть в тени  одного из нависших над ним старых разросшихся деревьев. А еще большее блаженство - оттуда, из прохлады под деревом, лежа в мягкой зеленой траве, смотреть на воду, как она льется в каменный желоб, как с ветвей пугливо слетает птица, скачет по мокрому камню, пьет, окуная клюв и упорхнет. Иной раз их прилетает с десяток - тогда я не шевелюсь, не дышу - пусть птицы напьются вволю. А они, расхрабрившись, прыгают по желобу и вокруг него по мокрым сверкающим камням и чего только не выделывают в эти несколько минут своими крылышками, плещутся в воде, и вдруг, вспугнутые кто знает чем, взовьются и исчезнут в вышине, среди листьев.
 
 Солнце уже зашло за гору, и в лесной тишине отовсюду раздавались птичьи голоса. Надвигался мягкий осенний вечер, и птичьи голоса вспыхивали, как яркие огоньки в пространстве. Совершенная бессодержательность птичьих голосов, одни лишь переливы звуков, да изредка желтоспинный суслик округло и шипяще выныривал из-под земли и, стрекотнув, вытягивался в столбик. От этого можно  было сойти с ума в безнадежном одиночестве, к тому же добровольном.
Небо еще не потемнело, но оно, как яркий бумажный фонарик, переливаясь всеми оттенками синевы – от нежнейшей бирюзы до чернильно-синего, - очень слабо освещает землю.
 Я медленно брел в сумерки, как в густую воду. Этот лес, несмотря на его первозданность, все же производил впечатление чего-то ненатурального.   
Долго блуждал по лесу, темень исчезла, ночь обещала быть светлой, сухой, тихой, про сон я даже не вспомнил.
Низко плывут над полями свинцовые облака. Взъерошенные лохмами туч - мимолетных, набрякших моросью, волочащих свое мокрое отребье по стылой распаханной земле, сиротской озими, задевающих мглой редкие перелески и одинокие, сгорбленные стога сена, - в это время шел я от гидрогеологов к себе в палаточный лагерь. Словно гигантская чаша опрокинулась над плоской пожелтевшей степью. Смотришь - и видишь, что по краям этой чаши вьется причудливый матовый узор облаков. Угрюмое небо уже цедит мелким дождем, делая непроходимой проселочную дорогу. Дожди шли целую неделю, холодные и нудные. Дороги раскисли, и лужи, стылые и мутноватые, с каждым днем увеличивались, и в овражках стали похожи на маленькие неспокойные озёра.
Ноги по самые щиколотки вязли в густой хлюпающей грязи, скользили по мокрым круглым камням, которыми была усеяна дорога.
Туман - пластун выползал из-за рощи, тек лощиной, ложился у ног, как белая собака. Роща, в ясную погоду, такая заманчивая и уютная, сейчас жутко темна, затаив в себе что-то страшное. 
Кругом, насколько хватал глаз, тянулось ровное сине-зеленое море хлебов. Рожь была по пояс, местами выше и гуще. Иногда по верху ее пробегал слабый ветерок, рожь колыхалась мертвой зыбью, то черная, то, отливаясь матовой рябью. Тогда над колосьями почти непроницаемой завесой поднимался  цветень, будто тучи серебряно-багрового дыма вырывались из земных недр. 
Между мглистых облаков стало проглядывать сапфирно–синее, прозрачное, почти весеннее небо. Бывают такие осенние ночи, когда после облачного дня небо прояснится, вызвездится все, становится, как бы хрустальным шатром, и разбросанные, как попало, созвездия сияют влажным, будто в апреле, светом. Но только теперь это были созвездие осенние; медленно поднимались над лесом плеяды и ползли по темно - синему небу.
Долго блуждал по лесу, темень исчезла, ночь обещала быть светлой, сухой, тихой, про сон я даже не вспомнил.

ЗА     ГРИБАМИ

Осенний день выдался чудный, и мы поехали в лес за грибами.
По обеим сторонам дороги стоял довольно густой лес. В нем много крупных сосен и елей, хороший подлесок. Прогромыхали через мостик, приметили слева песчаный бугор и картинные сосны на нем, но свернули в другую сторону и тряслись еще около часа по узкой колее, то и дело, цепляясь брезентом   за ветки.
Мы остановили Газик на краю узкой дороги. Вышли из машины. Кивнув быстрый взгляд вокруг, Михаил напрямик пошел через подлесок и начал искать то, что ему было нужно. Глядя на него, несущего горбовик за спиной и корзину в руке, я подумал, что, наверное, он чувствует себя как при обходе цеха.
Я восхищенно оглядывался вокруг. Это был почти девственный лес, без какого-либо наведенного блеска. Более частые осадки вызывали к жизни густой подлесок, заросшим растительностью похожей на папоротник, которая шелестела между стволов гигантов, а утренний туман медленно плыл белыми  лентами над рощами и ручьями. Стволы упавших деревьев тяжело лежали между их стоящими собратьями, их покрытая пятнами лишайника кора, была наполнена столетней пыльной плесенью и покрыта дорожками, протоптанными муравьями. Иногда мы шли по грудь в зелени, беспорядочно проливаемой дождем с потревоженной листвы. Это место было необычайно тихим, но время от времени невидимые живые существа двигались при нашем приближении, тревожные писки предупреждения  внезапно раздавались где-то рядом с нашими  щиколотками.
Михаил молча идет впереди, осторожно ступая ногами. Я следую за ним. Мы все дальше углублялись в лес и, наконец, выходим на широкую поляну. Огромные, поросшие мхом, пни спиленных деревьев, вокруг которых разрослось буйное царство диких ягод, грибов и трав. Между пнями тянется к жизни новый подлесок. Шелестят желтыми листьями стройные березки. Присели к земле молодые елочки, как будто пряча что-то под своими ветвями.
Грибы повыскакивали из мокрой земли, как сорняки на худом поле.
Я до того расхрабрился, что даже самую крепкую сыроежку не считал за гриб. Брали только отборные грибы: в еловом лесу, на мхах - сочные боровики в коричневой плисовой шапочке; под березами и на опушках - черноголовые подобабки, словно смазанные жиром; иудиным деревом, которое всегда дрожало, как намокший щенок, - подосиновики в большой красной шляпе, на толстой белой ножке.
В этом году грибы появились рано. По опушкам правда, попадались не часто - слишком долго стояла засушливая жара, и гриб прятался под ели, в их сыроватую темь. Случалось, он оповещал о себе лишь бугорком, малым вздутием под мертвыми, палыми иглами, и приходилось осторожно разгребать их, чтобы докопаться до гриба, а то и до целой грибной семейки. Пахло грибами так мощно, что дрожь пробивала.
Как и всегда бывает во время счастливого грибного промысла, я становился все разборчивее. Меня уже не радовали большие, квелые грибы, я срывал лишь маленькие, резиново - твердые, затем уже среди них я стал выбирать самых ладных и чистеньких крепышей. Эти разборчивые поиски завели нас в глубь леса. Грибов вскоре стало куда меньше, затем они вовсе исчезли, но я не жалел об этом, пресыщенный чрезмерностью удачи. Меня увлекало странствие по незнакомому лесу, менявшему свой облик по мере удаления от машины.
Мне вспомнилось детство, когда замирал отяжеленный лист, готовый вот - вот облететь, шел я собирать сырые грузди, какие так густо высыпали иной раз, что хоть косой коси. После дождей пригревало солнышко, листва и мох парили, и тогда-то из хвойной прели лезли к солнышку тугие, поблескивающие росой грузди с нежной бахромой по краям, отчего их прозвали махристые, и озерками росы на шляпках, где плавали хвоинки, ягоды голубицы, брусники. Бесконечно разговаривая с груздевыми семейками, всяко перед ними винясь, с поклоном и спрашивая прошение, уж лет в шесть набирал я большую корзину - это за одну только ходку. А уже за лето натаскивал этих груздей, рыжиков и маслят побольше бочки.
День был по - осеннему теплый, среди белесой пелены высоких облаков мягко светило солнце, и в этом спокойном свете особенно нарядными казались желтые деревья, в воздухе плавала и искрилась осенняя паутина.
Лесная поляна украшена прекрасным, совершенно нетронутым  цветным узором, здесь не ходят, здесь некому ходить. Березы как органы среди елей. Из такой тишины приходят дети, в такую тишину уходят умершие.
Мы так увлеклись, что и не заметили, как спустились сумерки. В лесу делалось все темней. Стали громко аукаться - безрезультатно.  Только тут почувствовали мы  усталость, голод и страх;  а что, если заблудимся? Горбовики и корзины с грибами оттягивали плечи и руки, а в какую сторону идти - неизвестно. Шум деревьев все нарастает, шелест птичьих крыльев, уханье сов наводит ужас. Как выйти отсюда, как добраться до машины? Новичку пройти по тайге два-три километра дело нелегкое. Мы кружили около каких-то завалов наполовину из мертвого леса, покрытого мхом, изгибаемся под колючими ветками, с трудом вытаскиваем сапоги из мягкой, засасывающей подстилки. В лесу душный, полный испарениями воздух, бездна комаров. Они атакуют с завидным постоянством.
Поблуждав в отчаянии несколько часов по лесу, мы заметили, вдалеке какой-то свет и услышали собачий лай. Вздохнув с облегчением, поспешили туда. Но чем ближе подходили мы к огоньку, тем медленней шли. Да это и не дом вовсе, это костер...
Шли мы, шли прямиком через густые заросли  по бездорожью. Совсем стемнело, впереди не видно было ни на шаг. Спотыкаясь, мы, едва не падали.
Наконец мы подошли к костру.
Струйка дыма, поднимаясь, исчезала в небе. Сучья потрескивали, рассыпая искры. Ветерок раздувал пламя. Мы присели у костра.
Как хорошо, думал я, вот так сидеть и курить, после того как сварен на костре ужин, и смотреть, как сухие листья, кружась, падают на  землю.
Меня  накормили и проводили до машины.
 
КРАСОТА ОСЕНИ

Я проснулся рано утром. Внезапно. Как от толчка. Где-то во дворе лаяла собака. Спросонья я сначала не понял, продолжение ли это моего тревожного сна, или все же наяву слышится этот усталый, надрывной лай. Вскочив с постели, я подошел к окну. Занимался рассвет. Небо постепенно светлело. Слабые лучи солнца  тянулись к остывшей земле, ложились на крыши домов.
Лето уходило медленно. Полинявшее небо по утрам кропило землю холодной росой. Деревья еще были одеты буйной листвой. Воздух наполнен мягкими звуками. И только крепчал ветер, словно стремился сорвать с веток листья, эти последние приметы летнего убранства.
Солнце было уж совсем близко. Раскаленным углем оно прожигало себе ход в стылой неразберихе ветвей и сучьев. Вскоре и вовсе словно бы пожаром занялся, воспылал лес. На верхушках старых берез и сосен вдруг выбрызнулись лучи, а следом красно взбугрилось и само солнце. Оно выкатилось огромное, багровое и вовсе не жаркое, не ослепляющее, каким бывало летом, а как бы уже по-зимнему поостывшее, присмирелое, позволяющее смотреть на себя не щуря глаза. Едва оно приподнялось и выглянуло поверх леса, как по лугу, по всей обозримой округе, побежал разлив пробуждающего озарения, от которого румяно воссияла морозная опушь прозрачных кустов и ожила, обозначила себя и даже хрустально, празднично вырядилась каждая былинка.
Дни становились короче. И в быстро наступавших вечерах пламенели красные заходы солнца, и в огненной игре шла смена света и тени.
И нет осенью равнодушных. Краски природы так ярки и задушевны, что невольно проникаешься их настроением. Присматриваться к явлением жизни растений и животных теперь доступно всякому любознательному человеку.
В солнечный полдень интересно теперь наведаться к зарослям акации. Еще на  подходе слышатся частые щелчки. Оказывается, так раскрываясь, отстреливаются сухие стручки. Стреляют они шариками семян, и летят те, будто из лука выпущенные.
Я поспешил в горы.
Когда я шёл вдоль выгоревшего брусничника, мне показалось, будто кто-то, издали, глядит на меня пусто синими глазами лешего. Весь день было знакомое: сторожкие дали, березы, Иван-чай на гарях, сосны у дороги, ленивая речушка. Обычно так все было. Но попадались места, странно возбуждающие воображение. Вот и это: обуглившиеся остовы молоденьких сосенок - остроконечные черные отметины гиблого места, в отдалении нечастой низкорослой ельник, а меж его коротконогими стволами синие клочки неба: за ельником  был овраг.
Черные прутья берез змейками врезались в бледное небо, под деревьями тускнели гильзы листьев, будто осень только что ушла со стрельбища.
На рассвете гриб здоровый, тугой, а в жару раскисает. Боровикам, груздям, обабкам, подберезовикам всегда рады.
Я любовался с горы осенними желтыми лесами. Запечатлелись тальники у самой реки. Замерли багряно-желтые паруса березовых рощ. В тайге стояла тишина. Казалось, она исходит от прозрачно-голубого высокого неба, от торжественно - стройных лиственниц, горделиво  носящих свой нарядный осенний венец. Идешь в этой тишине по мягкому мху, ставшему из зеленого оранжевым. Идешь и боишься вздохнуть, чтобы не нарушить эту чистейшую тишину. Даже птицы притихли, сидят на веточках, словно удивляясь наступившему затишью. А может, это так надо - слиться с этой тишиной, с девственной тайгой, слиться в одном дыхании, стать единым целым, ощутить, как с неба, с дремучих гор стекает  в тебя сила, энергия для будущих суровых зим.
В небе появились тучки. Неожиданно побежал ветер. Пригибая траву, расчесывает рощу. Торчащие стебли соломы были оплетены бесчисленными нитями белой паутины. Белые пряди, густые, как клочья шерсти, облепили чертополох, ветер прибил их с одного бока, точно флаги, и пожелтевшие кусты стояли, словно чудища с растопыренными лапами. Иногда порыв ветра срывал белую пряжу и кружил ее в воздухе. Ветер был несильный, и клочья, пролетая низко над землей, вдруг как бы в раздумье, приостанавливались и садились на жнивье.
Я долго любовался этой красотой и ощущал неописуемый прилив энергии.

ОСЕНЬ В СИБИРИ

Нельзя не любить осеннюю природу. В ней много общего с нашей жизнью. Листья опадают, как наши дни. Облака проходят, как наши мечты. Летающая паутина щекочет нас, как наши надежды. Воздух становится прозрачен и ясен, как наш рассудок.
В сентябре осень забирает весьма круто. На почву выпадает иней. Выйдешь спозаранку в лес, а трава блестит в хрустальном уборе. Недолго лежит днем иней, но раз выпал - погода засентябрила. Ясные ночи получаются отменно холодными, пасмурные как бы пригревают тучами землю, не дают ей резко выхолаживаться.
Весь сентябрь солнце светило изо всех сил, но в нем теперь был один только блеск. Утреннее, скупое тепло все-таки обласкивало призябнувшую в холодных росах землю, снимало бриллиантовые капельки с ветвей и натянутой бело-шелковой паутинки. Став легче воздуха, эта паутиночная путаница срываясь и плыла над кустами.
 В полдень нездешний ветер приносил недолгое тепло, и все тонуло в нем, как в медленной воде. Люди все чаще поглядывали на далекие, дрожащие в мареве горы, и не дрожали там только отдельные, высокие, чистые вершины. В конце дня темнело так скоро и густо, что мне, привыкшему в городе к долгим - в свете уличных фонарей - вечером, такая скорая смена света и тьмы казалась таинственной.
Сейчас, в конце сентября, все здесь было уже золотое, осеннее - листья, трава, небо над головой. Земля пахла резко, хмельно. А если вдруг набегали облака, тень укрывала все. Горы мрачнели, скалы казались неприступными, кусты боярышника походили на джунгли.
Листопад, в основном завершен. Уныло выглядят деревья. Голый, мокрый, плачущий холодными слезами сентябрьский лес. Упали и погасли желтые листья. Опавшие листья светились даже  в бессолнечные, пасмурные дни. И в лесу было куда светлее, чем летом, когда густая зеленая листва затеняла солнце. Сейчас палые листья всюду - желтыми заплатами на вечной зелени елей, легкие березовые "копеечки" наколоты  на длинной хвое сосен. Листья лежат на старых пнях, застряли в траве. Но зато как роскошна лесная подстилка! Какой девственный дух распространяется вокруг этой чахнущей опавшей листвы.
В лесу стояла та особенная тишина, которая бывает только осенью. Неподвижно висели мохнатые ветви, не качалась ни одна вершина, не слышалось ничьих  шагов, лес стоял молча, задумчиво, прислушиваясь к своей собственной вековой думе.
И когда, отломившись от родного дерева, мертвая, сухая веточка падала, переворачиваясь, и цепляясь пожелтевшими иглами за живые, чуть вздрагивающие ветви, было далеко слышно.
Покой и безлюдья царил, точно под огромным сводом меж молчаливых колонн, над мягкими коврами прошлогодних игл.
Между стволами, которые сливались в сплошную стену, мелькало что-то живое. Я шёл, и прошлогодняя хвоя, толсто застилавшая землю, мягко поглощала шаги. Сосны расступались и сзади опять смыкались в сплошную стену. Но когда нога попадала в лужицу, далеко, испуганно нарушая тишину, раздавался звонкий хлюп.
Удивительным спокойствием, прохладой и свежестью веяло от широко раскинувшейся холмистой местности. Дремлющие холмы, леса и поля не отбрасывали ни малейшей тени. Мало-помалу с низин и лугов поднимался туман, воздух стал прохладным, а травы и листья - влажные от росы.
Хотелось отдохнуть, надышаться ароматом цветов и рощ, заснять на пленку, старые крестьянские дворы, потолковать с людьми о чем-то не будничном, о чем-то приятном. И мне это удалось. Я вернулся осенью бодрым и поздоровевшим, с еще большим уважением к этому краю.


 





 







































СКАЗКИ
(Из моего детства)






























* * *
Я порой спрашиваю себя: когда и за что я полюбил сказки? И тогда память уводит меня к далеким дням детства.
Малышом лет пяти-шести я был пленен таинственным, полным чудес миром сказок. Они приводили меня в восторг, радовали и огорчали, будили воображение и заставляли задумываться.
Вечера были для меня самыми лучшими часами. Какое это неописуемое наслаждение - слушать сказки, которые рассказывает на ночь нам мама, когда мама сажала на колени меня или ложилась со мной в кровать. А уж если сажала на колени, то чувствовал себя на верху блаженства.
Материнскую ласку ничем не заменишь. И потом я засыпал,  замирая от тепла ее рук, и, нежно поглаживающей мою голову.
Начинала она рассказывать сказки, и я тут же становился принцем, спасающим Золушку.
В то время я еще многого не понимал, но, слушая сказки, постигал сердцем главное: в мире борются силы добра и зла.  Зло стремиться извести добро, а добро бесстрашно противостоит злу.
Сказка вызывает восхищение находчивостью героев. Он не отчаивается, ведь человек должен не бояться трудностей, не теряться.
Сказка рождает уверенность в том, что зло победимо, что для этого нужно быть храбрым, благоразумным и деятельным. Сказка выражает мудрость своих народов, их стремления и мечты. Всюду простые люди работают, строят жилища, чтобы укрыться от холода, дождей, борются с теми, кто посягает на их покой, любят и растят детей, передают им свои знания, смеются над очевидной глупостью, мечтают о личной доле.
В сущности, в русских сказках живут и действуют почти всегда самые обыкновенные люди. Эти сказки не столько выдумка, сколько трезвые здоровые размышления ума наблюдательного и степенного. Только на суровой земле, перенесшей великие испытания, могли родиться эти сказки - хроники неприхотливого  и сметливого русского характера. Сказка как бы готовила ребенка к трудной жизни, учила здоровой мысли, здоровому и обстоятельному уму - уму опыта. Но сказка учила и встречи с чудом. Подспудный смысл этих сказок жизнелюбие и многозначен, но основное в нем - жизнь как диво - дивное.
Сказки читать не только интересно, но и поучительно. В старые времена крестьянин не мог дать детям школьного образования, и тогда на помощь приходили сказки, которые рассказывали об окружающем мире, учили добру, любви и состраданию, воспитывали трудолюбие и мужество.
И вот теперь, когда я уже на пенсии, сижу в комнате, мне представляется, что сам воздух чист и меня окружают сказочные видения из тех далеких детских лет. Я сижу перед чистым листом бумаги, и мне представляются все  сказочные герои, из тех детских сказок, что рассказывала мне мать.














ПУРСЕЙ  и  КЕЖМА
Было то не далеко, не близко, случилось не высоко не низко, в некотором царстве, в некотором государстве, а именно в том, где мы живем.
Жили когда-то старик со старухой. Долго они жили, а детей у них не было. Горевали они, думали, что так бездетными и умрут.
И вдруг настал день, отмеченный счастливым сочетанием звезд, и у них родился сын. Назвали его Пурсеем. Родился, как молодой месяц. Рос так быстро, что к семнадцати годам достиг высоты с тополь, а силы сказочной. Мог переломить дуб через колено.
С каждым годом становился все могучее и красивее. Жители селения дивились его красоте, ибо все они были смуглые и черноволосые, а у него лицо было белое и нежное, словно выточенное из слоновой кости. Золотые кудри его были, как лепестки нарцисса,  губы—как лепестки алой розы, глаза —как фиалки, отражаемые в прозрачной воде Байкала. Часто посещал отшельников, которые ушли в лес из городов и сел, для того чтобы вести мирскую, тихую жизнь, вдали от земных забот. Эти старцы проводили много времени в размышлениях, и многие из них достигли глубоких знаний. Они постигали мыслью самые сокровенные чувства людей, знали далекое прошлое и могли даже проникать взором в будущее. От отшельников Пурсей услышал много преданий о великих делах богов и бессмертных героев.
Умерла мать. Отец очень переживал и вскоре сам занемог.
Подозвал он сына и дал ему напутствия:
—Помни же,—сказал отец на прощанье, — самый главный человек—тот, кто рядом с тобой живет в эту пору. А самое главное дело — вершить добро для того, кто рядом. Будь справедлив к людям, когда человек делает попытку вернуться к добру, наш долг протянуть ему руку. Надо учиться прощать, —сказал и умер.
Время движется, не зная ни остановок, ни отдыха, и все же дни радости летят как будто быстрее, чем часы скорби.
Кроме хаты убогой, ничего у отца не было: ни собаки, ни скотины. Вот и пришлось Пурсею хату продать, крова лишиться и на вырученные деньги отца похоронить. За все платить надо: гробовщику —за гроб, могильщику —за могилу, за венки, за транспорт, да и поминки справить надо.
Что за хату выручил, — за похороны заплатил. И все-то его богатство —десять пальцев на руке, богатырская сила, да голова с умом. С этими помощниками и отправился он счастье по свету искать.  Идет по дороге, ноги в грязи вязнут, шиповник ветки колючие с обочины протягивает, за одежду цепляет, а дороге конца — краю нет
На плече у Пурсея болтался узелок с краюшкой черного хлеба. Он не знал, что ждет его в широком, белом свете
Он шел целых три дня по лесной дороге, очень устал и проголодался. Еды уже не было, и он жевал коренья цветов, которые росли в поле и в лесу.   Ночевать ему приходилось прямо на голой земле под деревьями.
Сел на валежину, под раскидистым деревом, задумался, вспомнил отца и мать, да и загрустил, низко опустил голову. Выходит из чащи старичок с длинной седой бородой. Рубашка на нем берестяная, а штаны из еловой коры. Подошел старичок к Пурсею и говорит:
—Что, братец, сидишь невесел? Или какая беда стряслась?
—С чего мне быть веселым? Нет у меня ни отца, ни матери, ни крыши над головой. Иду искать счастья.
—Пошли ко мне, будешь у меня за сына?
Согласился Пурсей жить у старца. Начал старец посвящать Пурсея в разные тайны и науки. Пурсей был на редкость смышленым, поэтому ученье давалось ему легко. Он преуспевал в учении и впитывал в себя знания, как сухая земля впитывает влагу первых дождей. Очень привык он к старцу
Названный отец тяжело заболел и Пурсей беспокоился за его жизнь. Чтобы не умереть, старец должен выпить живой воды, но ее очень трудно достать.
Пурсей успокоил названного отца, сказал: —Я непременно добуду живую воду! собрался и отправился в поиски живой воды. Долго он шел, но живой воды не где не встречал. Шел юноша по тропе, и встретил карлика.
—Куда это ты так торопишься? —спрашивает карлик.
Рассказал юноша о болезни названного отца, о том, что только живая вода может спасти его, и попросил совета.
—Ты говоришь со мной приветливо, — улыбнулся карлик, —не грубишь. Я помогу тебе —дам волшебную палочку, она укажет тебе путь к источнику живой воды.
Пурсей поблагодарил  карлика и отправился в путь.
Много дней и ночей провел он в этом странствии. Много раз встречал утреннюю зарю. Много раз видел восходы луны, ночуя под кронами деревьев.
Раз проснулся юноша, солнце уже сияет над деревьями, дует свежий ветерок, птицы поют, а усталость у него, как рукой сняло. Поел земляники, да брусники, попил из прозрачного ручейка горной водицы и пошел дальше. Шел он, шел и вдруг, открылась перед ним широкая долина, вся усыпанная цветами. Каждый цветок переливался десятками красок, голова кружилась от пьяного аромата. В ветвях деревьев пели птицы. Вдали бродили стада олений и косуль.
Вдруг заметил Пурсей дворец. Ворота дворца сложены из белого и черного мрамора. По обе стороны ворот по шесть солдат в военном  одеянии составляли замечательный оркестр, который играл так хорошо, что ноги сами несли во дворец.
Пурсей с восхищением смотрел на дворец. Он блистал не только радужными красками стен и башен, но и причудливой формой строений.
Какое богатое убранство дворца? Но краше всего была молодая хозяйка. Никогда он не видел такой красавицы! Перед блеском ее красоты месяц тускнел и солнечный свет меркнул.
Невозможно не восхищаться белизной ее точеной шеи и золотом волос.
Маленькая головка чуть наклонена, губы слегка приоткрыты, и все очарование чистой девичьей души глядят на мир мечтательными, удивительными глазами. Ее платье было из шелка, рукава богато расшиты серебром и бисером. Когда она шла, из-под платья выглядывали крохотные туфельки с пышным розовым бантом. А в ее волосах красовалась дивная роза.
Он невольно закрыл глаза, дрожа от восторга, приблизился и опустился передней на колени.
—О, ты, чьи волосы вьются так красиво, лицо сияет, как солнце, руки подобны ветвям березы, а поступь как у лебедки. Как звать тебя?!
Девушку звали Кежмой.
Глаза Кежмы вспыхнули любовью и радостью, но она потупилась, в смущение и тихо проговорила:
—Уходи скорее, а то ждет тебя смерть! Хозяин этого дворца лютый зверь. Многих он уже уничтожил.
Рассказал юноша, за чем он идет, и попросил ее о помощи.
Кажма была невольницей лютого зверя. Она сообщила, что хозяин появится только через трое суток.
Когда они шли по дворцу, по его великолепным комнатам и залам, Пурсея поражали красота его и убранство.
Кежма влюбилась в Пурсея. Они стали думать, как спасти Пурсея от лютого зверя и добыть живую воду.
Пока не появилось чудовище, они гуляли в саду и мечтали о будущем.
Прошло три дня, и во дворец вбежал лютый зверь с туловищем медведя, а по размерам больше самой крупной лошади; вместо шерсти его тело покрывала чешуя, на голове было два кривых рога, а на спине два могучих крыла и огромное красное рыло. Из пасти страшного зверя торчали огромные зубы в пол-аршина длиною, похожие на кабаньи клыки. На лапах—длинные острые когти. Он сразу же потребовал еду. Ел много. Когда ел, Кежма обратилась к нему с просьбой, не поможет ли он прохожему, у которого умирает отец.
Чудовище велело позвать прохожего, а когда юноша пришел, чудовище предложило ему условия
—Чтобы помочь тебе, отпустить из дворца, и дать совет, где достать живую воду, ты должен пройти три испытания.
—Я согласен —сказал Пурсей.
—Я начну загадывать загадки, а ты должен их отгадать.  Если не отгадаешь, то я тебя съем, а если угадаешь,—я скажу, где вода и умру!
—Хорошо! — согласился юноша.
—Тогда начнем! — сказало чудовище.
—Как можно в решете принести воду?
—Надо в решето положить кусочек льда.
—У кого есть зубы, а рта нет?
—У пилы.
—Что с земли не поднимешь?
—Тень.
—Когда лошадь покупают, какая она бывает?
—Мокрая.
—Что никуда не спрячешь?
—Луч.
—Чем жив человек?
—Надеждой.
—Каков признак старости?
—Безнадежность.
—Как приобрести разум?
—В беседах с мудрецами.
—Что важнее всего  для пахаря?
—Дождь.
—Кто спит, не закрывая глаз?
—Рыба.
—Кто не двигается после рождения?
—Яйцо.
-- Перья есть, да не летает, ног нет, да не догонишь.
-- Рыба.
—Хорошо! — с первым заданием ты справился, завтра приходи опять!
Пришел Пурсей на другое утро для испытания своих знаний.
Начал чудовище загадывать:
—Что является лучшим богатством?
—Знание.
—Какая болезнь неизлечима?
—Жадность
—Отгадай, что на свете острее самого острого?
—Разум! — ответил юноша.
—Что на свете легче наилегчайшего?
—Чистая совесть.
—Что на свете быстрее самого быстрого?
—Мысль.
—Что на свете сильнее самого сильного?
—Честность.
—Что же тяжелее самого тяжелого?
—Душа преступника
—И с этим заданием ты справился! Завтра утром рано ты должен отвести на базар целое стадо овец, а вечером вернуть обратно и стадо, и его стоимость?
Отвел Пурсей на базар стадо овец, подстриг, продал руно,—ведь это главная их ценность, — и вернул хозяину и овец, и их стоимость.
—Отгадал ты все мои загадки, и я укажу, где находится живая вода.— сказало чудовище.
 —Живая вода находится в колодце у моего младшего брата, который живет в тридесятом царстве. —Сказал чудовище эти слова, и силы его покинули. Оно и сдохло.
Попрощался Пурсей ненадолго с Кежмой и пошел искать младшего брата этого чудовища, у которого хранится живая вода.
Шел он, шел, видит огромный дворец в лесу, а вокруг дворца выросло столько деревьев, больших и маленьких, столько колючего кустарника — и все это так тесно переплелось ветвями, что ни человек, ни зверь не мог бы пробраться сквозь такую чащу. Загрустил Пурсей, задумался. Стал он просить их, чтобы они раздвинулись. Кусты раздвинулись и пропустили Пурсея во дворец.
Купала дворца, словно белые облака, парили над землей, будто хотели взлететь прямо в небо. Перед дворцом был разбит большой сад, в котором красовался  бассейн из голубого мрамора.  Кругом дворца били фонтаны.
Идет Пурсей и видит —сидит дряхлая старуха на крыльце. Поклонился он старушке и говорит:
—Бабушка, накорми меня и приюти на ночь. Я так долго шел и очень устал.
—Ах ты, бедолага, —воскликнула старушка. —Разве ты не знаешь, что нельзя входить никому сюда! Ведь в этом дворце живет чудовище!
Рассказал юноша старушке, зачем он пришел и попросил о помощи.
Накормила его бабушка и спрятала в укромном месте.
Вдруг послышался шум — это шел хозяин замка.
Огромный великан весь покрытый блестящей чешуей: на спине — темно-голубая, а к брюху переходит в светло-зеленую. У него глаза злющие, лицо бугристое, как у жабы. Руки у него длинные, до самых пяток.
Сел за стол чудовище, раздул ноздри и спрашивает:
—Почему у нас человеческим  духом пахнет?
—Ты был среди людей, нанюхался человеческого духа, он тебе и мерещится, — ответила бабушка.
Стало чудовище искать, увидело Пурсея, и  закричало:
—Кто ты такой? Здесь и птица вверху не летает, и муравей внизу не ползает, — так все меня боятся, а ты как посмел сюда явиться?
Пошел юноша на чудовище.
Выходи! Выходи! — зарычало это чудовище. Я разорву тебя на части.
Услышал это Пурсей, вырвал из земли  огромный кедр и ударил им чудовище по голове. Тогда рассвирепевшее чудовище с силой бросило огромный камень в Пурсея, но Пурсей поймал его и, бросил в противника.  Потом Пурсей обхватил огромное чудовище руками и стал сжимать его с такой страшной силой, что тот задохнулся и рухнул на землю.
Весть об этой победе облетела весь лес, подобно облаку, гонимому ветром. Земля дрогнула от радостных криков, которые огласили всю округу. Даже облака,  исполненные радости, пролили на землю дождь из цветов.
Пурсей набрал из колодца живой воды и вернулся за своей красавицей Кежмой. Вместе отправились в то место, где жил названный отец юноши. Омыли и напоили его живой водой, и он не только выздоровел, но и помолодел.
Вскоре  Пурсей и Кежма сыграли свадьбу. Стали жить — поживать и добра наживать, в том дворце, где жило первое чудовище. Названный отец жил вместе с ними.
Много народилось у них детей, все они счастливы, а если не умерли, то и сейчас живут.   


ДОРОЖЕ  ЗОЛОТА

В стародавние времена в некотором царстве, в некотором государстве, в том, в котором мы живем, на краю земли, там, где ясное солнышко каждый вечер перед сном умывается в синем море, жил – был старатель. Звали его Степан
Однажды пошел он на речку и увидел, как волны несли младенца, мимо того места, где старатель остановился, он бросился в воду и вынес на берег младенца. Обрадованный, он отнес его своей жене и сказал ей:
Есть у нас маленькая дочь, а мы с тобой  каждый день молили бога о рождении сына.
Поверь, этот необыкновенный ребенок послан нам богом. Прими его как сына и отдай ему всю свою любовь.
Мальчику дали имя Егор, и он рос, радуя взоры людей несравненной красотой и силой. Уже в детстве мальчик познал все науки и стал хорошим искусным воином. Он был наделен высокими мыслями и чувствами и был правдив в речах.  Он ничего не знал о своем истинном происхождении.
Однажды мыл Степан золото. Было это далеко в тайге, целый месяц работал, но так ничего и не намыл. Приуныл он и уже хотел собираться домой, продукты все почти кончились, как вдруг услышал чей-то голос у ручья, где добывал золото:
- Отдай мне того, кто первым взглянет на тебя в твоем доме, и будет у тебя такая добыча, что ты за всю свою жизнь не видел и не имел столько золота.
- Обрадовался Степан  и говорит:
- Я согласен.
И тут только промыл он песок в лотке, как нашел золотой самородок величиной с грецкий орех. И каждый раз в промытом песке он находил самородки золота, то с кедровый орех, то с пуговицу. Много намыл золота, что за всю его старательскую жизнь не имел.
Пошел он домой. Подошел к дому, открыл дверь, и сразу же глянули на него глазки любимой - красавицы дочки. Сильно тут опечалился старатель. Жена  стала его спрашивать, о чем он так горюет, да еще в такой удачный месяц. Долго он не хотел им говорить, наконец, сказал: Милая моя жена! Целый месяц мыл я породу в тайге, и не грамма не намыл золота. И уже решил вернуться домой с пустыми руками, как вдруг услышал голос. И голос этот говорил мне, что если я отдам ему того, кто первый взглянет на меня в моем доме, будет у меня такая богатая добыча, что я и в жизни не имел и не видел столько золота. Я подумал о собачонке, что всегда встречает меня первая, когда я возвращаюсь из тайги, и сказал, что согласен. Но в дверях меня встретила моя  дочка, она первая взглянула на меня своими глазками. Вот я и печалюсь, потому что против воли должен ее отдать, когда она  повзрослеет.
Пришло время и, старатель надумал сообщить своей любимой доченьке важное сообщение. Он обнял ее и сказал: -Ия, (Ия - имя девочки) любовь моя, всю свою любовь моей души отдавал я тебе. Каждая твоя улыбка радовала меня, как сияние утреннего солнца, и каждая слеза жгла мою душу, как яд многих гремучих змей. Для счастья и радости растил я тебя, пришло время нам расстаться. В сердце моем – грусть оттого, что, наверное, я больше не увижу тебя.
Ия  нежная, стыдливая, с походкой лебедя, с бровями, как морские раковины, с косами, как струи водопада. Глаза ее были подобны звездам. В ней было нечто настолько утонченное, что казалось странным встретить ее в деревне, и при виде этой девушки невольно приходили на память прославленные сказочные красавицы. В самой простой одежде Ия казалась элегантной девушкой. Она была неотразима.
Так вот, однажды вечером, когда в доме  родителей не было, дракон влетел в открытое настежь окно, схватил девушку и унес.
Младенец, - нареченный Егором, вырос. Познал языки зверей и птиц. Он жил с ними в дружбе и согласии. Пришло время, отправился в путь искать свою сестру.
Шел он по долинам, по горам, по зеленым лугам, много дней провел  в пути и, наконец, пришел к реке. На берегу стояла ветхая и грязная избушка на курьих ножках, на бараньих рожках, когда надо повертывается.
- Избушка, избушка, будь мне приютом и ночлегом! – промолвил Егор.
Перестала избушка вертеться, и он зашел в нее.
По углам избушки ютились змеи, по полу прыгали блохи, а под крышей гнездились шершни. Сначала Егор крикнул ястреба. Ястреб прилетел и поел всех змей.
Вслед за ястребом на помощь пришел волк – всех блох, он унес на своих боках. Потом прилетел грач и склевал шершней.
Встала с кровати старуха, у которой нос был в три четверти, а глаза – как оловянные чайные ложки.
- Чего тебе надо – сказала старуха.
- Здравствуй, бабушка – поздоровался Егор.
- Черт побери! Удивилась старуха. – Как это ты сюда добрался? Триста лет в моей избе христианского духа не было, но теперь запахло. А можно ли у тебя спросить, куда путь держишь и что ты здесь, на краю света, ищешь?
Рассказал Егор про свое горе.
- Очень трудное это дело, сынок, - сказала старуха, - не знаешь видно ты силы злодея. Помогу я тебе, коли ты такой смелый. На высокой горе в тридевятом царстве стоит дворец. Там разбит большой сад и вокруг высокая ограда, а в самой глубине сада – замок, в главном покое дворца на золотом гвозде висит острый волшебный меч. Только им можно убить злодея. Ты меч возьми, а гвоздь по самую шляпку в стенку вбей. Смотри, не забудь это сделать, а то меча на змея не поднимешь.
Бабушка дала Егору лошадь, каравай хлеба, который, сколько его ни ешь, никогда не убавляется, кружку воды, из которой, сколько ни пей, никогда не выпьешь.
- Кто знает, какие опасности могут повстречаться в пути? А теперь не страшны ни голод, ни жажда, - сказала бабушка.
Пришлось Егору проезжать через разные страны и государства. В первом государстве был голод. Ни у кого не было ни крошки хлеба, люди ходили еле живые.
Начал отрезать ломоть за ломтем от своего каравая. И накормил всех людей. В благодарность народ отдал Егору волшебную шкатулку, в которой были три колечка с цветными камешками.
- Видишь эти колечки? Надень на руку колечко с красным камешком, и оно будет направлять тебя на жизненный путь. Чудесная сила синего камешка позволит тебе лучше понимать речь зверей. 
- А светлое? Спросил юноша.
- Это самое главное колечко. От него придут к тебе мощь и сила, они и помогут тебе в пути.
На другой день, хорошо отоспавшись, надел на палец красное кольцо, попрощался с людьми, поблагодарил их за все, и отправился в путь.
Во втором государстве хлеба было вдоволь, но не хватало воды. Дождя не было очень давно, все ручьи высохли, все колодцы  вычерпаны, почва потрескалась, деревья пожелтели. Егор начал наливать воду из своей неисчерпаемой кружки и поить народ, и поливать землю. Здесь народ признал его правителем своей страны.
На другой день, хорошо отоспавшись, попрощался с людьми, поблагодарил их за все, и отправился в путь.
Уже стало темнеть. Егор начал искать место для привала и увидел высокое дерево. Лег в тени отдыхать, да скоро и уснул от усталости, а проснулся от страшного шипения. Увидел он огромную змею, которая ползла по дереву к птичьему гнезду. А в гнезде сидели малые птенцы. Закричали они жалобно, стали звать на помощь. Залез Егор на дерево и убил змею. А сам свалился возле дерева усталый и окровавленный. Сон его одолел. Прилетела птица – мать птенцов. Клюв у нее был золотой, глаза голубые, как небо, крылья, словно звездами, были усыпаны алмазными искрами. Изогнутая дугою шейка переливалась розовым и зеленым, а на маленькой круглой головке развивался пышный султан, сверкающий ярче, чем драгоценный камень рубин, и увидела, что под деревом лежит изрубленная змея. Тогда она поняла, в чем дело. Проснулся Егор, и птица стала благодарить его за то, что он спас ее птенцов, а потом спросила, откуда он взялся в этой безлюдной местности.  Тогда  он рассказал ей всю свою историю.
- Я смогу тебя отблагодарить за то, что ты сделал для меня и моих птенцов.
- Значит, ты можешь доставить меня к той горе, где находиться замок?
- Если не это, то, что я вообще могу? – ответила птица. – Ты готов лететь сейчас же?
Егор сказал, что он готов.
Птица велела ему садиться к ней на спину и держаться как можно крепче. Они взмыли над лесом и полетели так быстро, что ветер засвистел, в ушах и глаза Егора от страха сами закрывались. Но это продолжалось лишь несколько мгновений, – шум ветра стих, Егор  снова открыл глаза и увидел, что птица доставила его к  горе.
Иди и освобождай свою сестру, а я тебя буду здесь ждать. Выше мне лететь нельзя.
Ударилась птица об пол и превратилась в голубоглазую красавицу.
- Злой колдун обратил меня в птицу, и лишь встреча с тобой разрушила колдовство.
 Стоит гора высоченная, вершиной в облака упирается, лесом черным ощетинилась. Кедрачи да сосны, березы да ели, точно великаны в гору лезут, друг дружку плечами подпирают. В прогалинах меж деревьями – шиповник колючий, трава ядовитая, камни огромные, скользким мхом поросшие. В чаще змей да ящериц, жаб да лягушек – видимо – невидимо. Змеи шипят, клубками свиваются: ужалить хотят.
Как туда идти, когда даже издалека глядеть страшно?
Постоял Егор,  вспомнил свою сестру, собрался с духом и на гору полез. Руки себе все изранил, ноги искровенил. Змеи его обвивают, жалят, колючки одежду рвут, царапают, трава сама в рот лезет, ядовитым соком отравить норовит. А ему все нипочем.
Поднялся Егор на гору и пошел дальше по красивому лугу, цветами усеянному. Шел, шел по лугу, а под вечер увидел домик.
Заходит в тот домик, а навстречу ему бабушка, как есть ведьма: ноги лошадиные, зубищи стальные, а пальцы все изогнутые, как серпы. Такая старая, и горбатая, что носом чуть земли не достает.
Поздоровался Егор почтительно:
- Добрый вечер, бабушка!
- Добрый  вечер, сынок! Зачем пришел, как в наши края забрел?
Рассказал Егор, что ищет сестру.
- Земной житель! – в несчастный для себя день переступил ты порог этого дома. Люблю я загадывать загадки. Отгадаешь, пощажу тебя, помогу пройти в замок. Нет, – пеняй на себя. Давненько я не ела человеческого мяса. Будешь жить в погребе, пока не пройдешь мои испытания. Жить будешь в двух верстах отсюда вон по этой лесной дороге, с канавой.
Схватили лесные великаны юношу и отнесли в погреб.
Сидит Егор в погребе, пригорюнился. Выбегает мышка, и попросила поесть. Дал юноша ее корочку хлеба, что затерялась в кармане. Мышка съела и говорит:
- Я тебе, за добро, помогу.
Настал первый день испытания.
Пришел Егор к старухе. Она начала  загадывать  ему загадки:
- У какой вещи нет конца?
- У шара.
- Что чем уже, тем опаснее?
- Мост.
- Кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех?
- Человек, - ответил Егор. – Младенцем он ползает на четвереньках, в зрелом возрасте ходит на двух ногах, а состарится, – ковыляет с палочкой.
- Дам, есть - плачет и ворчит, ничего не дам - она молчит?
- Сковорода.
- На чужой спине едет, а на своей груз везет?
- Седло.
- Не куст, а с листочками, не рубаха, а сшита; не человек, а рассказывает?
- Книга.
- Два раза рождает, один раз умирает?
- Курица.
На  другой день - старуха задала ему задачу. Свей  из пепла веревку и завяжи в виде бабочки.
Вернулся Егор в погреб печальный.
Мышка спрашивает:
- Что с тобой? Что случилось?
Рассказал Егор о своем горе.
Мышка посоветовала:
- Вымочи веревку в соленой воде, а потом хорошо высуши. На утро завяжи ее бабочкой и уложи кольцом на железный поднос. А потом подожги. Запылала веревка ярким пламенем. Пламя догорело и – вот чудо! – лежит на подносе веревка, целая, как была. Узел  в виде бабочки завязан. Взял юноша поднос с веревкой и отнес старухе
- Вот, бабушка, веревка из пепла. Исполнил я твое повеление.
- Раз ты так умен, то приходи завтра ко мне. Но явиться ты должен не днем и не ночью, не пешком и не на лошади, (в то время автомобилей и велосипедов не было), не по дороге и не по обочине, не в рубахе и не раздетым, ни с гостинцем, ни без подарка.
На следующее утро сбросил свою одежду, обмотался Егор сетью, чтобы быть и не голым, но и не в рубашке. Потом уселся он верхом на козла, в руки взял перепелку и поехал по канаве: таким образом, он не был ни на дороге, ни на обочине, и двигался не пешком и не на лошади. Прибыл он как раз в то время, когда солнце только наполовину встало над горизонтом и, следовательно, было уже не ночь, но еще и не день.
Старуха его у дверей встречает. Поклонился он старухе.
- Вот тебе, бабушка, подарочек! – и подает ей перепелку.
Старуха протянула, было, руку, перепелка – порхнула и улетела!
- Ты победил! Я укажу дорогу к замку и дам тебе ключ от ворот.
Взял Егор ключ, дошел до замка, отыскал меч, победил дракона, освободил свою сестру и пошли, туда, где ждала его птица – девушка
Они вернулись домой и по прошествии трех дней отпраздновали свадьбу. Это была величественная церемония: жених с невестой, держались за руки, стояли под балдахином из пунцового бархата, расшитого мелким жемчугом, а потом был устроен пир на весь мир, который длился много часов.
Через год Ия вышла замуж за королевича.
.














СКАЗКА  ОТ БАБЫ ЛЕНЫ

             Вступление

Хотите, верьте мне, не верьте,
Прислала бабушка в конверте
Мне сказку про молодца -
Про сибирского удальца.

Расскажу ее - не скрою,
В стихах я сказочку построю.
Смысл, что будет в ней заложен,
Я думаю, для вас не сложен.

Друзья!.. Вам свойственно уменье,
Вы книжечки должны беречь,
Когда  прочтете сочинения,
То и в кроватку можно лечь.
 
                * * *
Сядь-ка, деточка, со мной,
Послушай мою сказку,
Как сибирский наш герой
Влюбился в Синеглазку.

                I.          

Король –  Егор был парень бравый,
Высокий, сильный и кудрявый.
Хорош охотник и пловец,
Во всех делах был удалец.
Рабочий люд он не обидит
И уважает молодежь,
Он труса и героя видит,
И с ним на бой всегда пойдешь.

Решил он побродить по свету,
Силенки некуда девать.
—Родная мать! — мне посоветуй,
По миру отпусти гулять!

—Тебя под сердцем я носила,
Тобой гордилась я всегда,
С такою богатырской силой
Ты испытать решил себя.
Перечить я тебе не стану,
И в  путь-дорогу снаряжу,
Ты у меня уже не малый,
Но береги себя, прошу!

Семейством было решено,
Сборов ждать больших не станет,
Собрался в путь лишь рассвело,
До того, как солнце встанет.

Сбросил дорогой он свой, камзол,
Простые вещи взял по нраву.
От городского шума сам ушел,
Подальше от людей, - в дубраву.
         
Шалаш построил он  в лесу,
Вольготно жил здесь на привале,
Как описать лесную ту красу,
И всех существ, что там  летали.

Рыбачил и охотился порой,
За  зверем изредка гонялся.
Все любовался сказочной тайгой,
Однажды все ж немного заплутался.

                II. 

И вот набрел он на большой шатер,
Был  купол ярко бирюзовый,
Увидел девушку через забор,
Наряд из бархата был новый.

Прекраснейшее в мире существо
На встречу шла. Не слышно было,
Что шепчут губы алые ее,
Внешностью его обворожила.

От  неописанной красы
Он на минуту замер.
Стоит и ждет, оцепенев,
С  раскрытыми глазами.

Ею любовался  б без конца.
Чуть не лишился зрения
При свете лучезарного лица,
Какое это было наслаждение.

Ах, что за девушка! Так кротко
Светит взгляд из-под бровей,
А как легка ее походка,
Какая грация у ней.
Ну, кто из дам,  сравнится с нею?
И есть ли девушки милей?
— От взгляда твоего пьянею,
И нет тебя нежней, стройней.
А кудри, что  руно златое,
Какой приятный милый взгляд,
Изображение неземное,
Глаза, как бирюза, горят.

Что красотой такой богата,
В этом мама виновата.
А грудь свежа и высока,
И очень тонкая рука.
Живой огонь огромных глаз:
А талия стройней тростинки,
Шаг чудо, каждый взор — алмаз,
Будто на цветной картинке.

Её прекрасные уста,
Густые, длинные ресницы,
Как будто колоски пшеницы
Душой и сердцем - всем чиста.
И красота, и голос звонкий,
Как будто искоркою тонкой,
Добротой озарена
И очень ясные глаза
Как будто сказочная птица,
Все в пропорции у ней;
Осанка — пава; круглолица,
Румянец — яблочка красней,
Стройна, и гибка, и красива,
Добра, спокойна, неспесива,
Как хорь, проворна, молода,
Король влюбился неспроста.

- О, девушка! Во всей природной шири,
Красавиц я не мало видел  в мире!
Что ни скажу, сочтешь не умной басней,
Поскольку ты всего и всех прекрасней!
Сестра цветов, подруга розы,
Ты нежно мне в глаза взгляни,
Сойдут с души любые грезы,
Любовь ко мне ты возроди.
Живя заботою земною,
Ты милосердно разреши
Мне упиваться чистотою
И красотой твоей души.

От вашей воли благосклонной
Зависит вся моя судьба:
Тебе в любви буду  покорный
Будь ты владелица герба!

Твою красу весь двор возлюбит
 Я нежно буду вас  любить...
А мне покой и радость будет
С тобою жизнь хочу прожить.

Меня любовью одарите,
Свяжите жизнь со мной скорей,
Я буду нежным при визите
Твоих родителей, друзей.

Нет не найду я вдохновения,
Тебя достойно чтоб  воспеть,
Мне без тебя одни мученья
Хочу тебя ласкать, жалеть!

Мне трудно будет без тебя.
Ты схожая с цветущим летом.
Напрасно говорю вам  я
Без вас любовь, завянет пустоцветом.

При виде юноши вздыхает —
О чем — неясно ей самой,—
И грудь ее благоухает
Избытком жизни молодой.

—Не нужно мне дворца и злата,
Не избалована судьбой
Живем мы скромно, не богато,
И ты не смейся надо мной.
 
О себе все рассказала:
- Тебя всем сердцем я люблю.
Такого принца все искала,
Любовь и верность сохраню.
                * * *
Встречались часто так они.
В чувствах объяснялись то и дело
За страстями безумной болтовни
Не замечали, время как летело.

Так промелькнуло много дней
Любовь была для них отрадой;
Король всё думал лишь о ней,
В шатре или под сенью сада.

              III.

Король уехал. Лишь знала Ангара,
Где охотится на соболя, для шубы.
Скучала Вера, все его ждала,
Кусала иногда свои сердечком губы.
 
—Только утром я встречу зарю,
И все видится взгляд твой отрадный,—
О тебе я все Бога молю,
Возвращайся скорей, ненаглядный.

Приди скорей, тебя прошу,
Не надо шубы соболиной.
Места без тебя не нахожу,
День без тебя он скучный, длинный.

Прочь думы! И кошмары прочь!
Подушку обнимаю, как спасенье
Приди скорей! Я жду тебя всю ночь,
Приди! И дай мне утешение!

В тебе — блаженство, жизнь моя!
Когда тебя не вижу — плачу,
Часы и дни впустую трачу
Ты — мой владыка, я — твоя!

Ты в сердце алый мой цветок,
Воспрянул ярким светом,
Хочу я взять за локоток,
Тебя же рядом  нету.

И  Вера, словно, ошалела,
Совсем не ела, не пила,
Кручинилась, весь день, не смела
На часик выйти из шатра.

Солнце греет, в тени прохлада,
В саду решила погулять,
Цветы, поляна,—все, что надо,
В тени приятно отдыхать.

Присев на лавку у березы.
Раскрыв объемистый роман,
Читала, вдруг пробились слезы,
За судьбы кочевых цыган.

              IV.

Примчался страшный великан,
Злился, и ломал деревья.
Её унес, как ураган,
В тайгу, проклятое отребье.

Унес за тысячу морей,
За реки, горы и  болота.
Король вернулся. «Ну, злодей!
Мне отомстить тебе  охота!»

             V.

Сжималось сердце все больней,
Первая любовь — блаженство рая,
Исчезла радость незабвенных дней,—
«Где ты теперь, я о тебе не знаю?!»

От горя подавляет вздох с трудом,
Забыв, про все: что он король, про дом,
Скрестивши руки сдерживая крик,—
Он похудел, душою не поник.

От боли сердце замереть готово,
И разум на пороге забытья,
Как будто пьет настой болиголова,
И все зовет он: “ Где ты любовь моя!”

Король печальный, оскорбленный:
Все грезились ее черты.
Не смог забыть ее влюбленный,
Ту - несравненной красоты.

—Забыть ее, что сердцу мило,
И он не мог уже уснуть:
—Осталась мне теперь могила.
Один теперь остался путь!

Уйти во тьму, угаснуть без остатка,
Не знать о том, как же страдаешь ты,
Пускай меня, загубит лихорадка,
Скорей избавиться от этой маяты!

Завяну я теперь без Веры,
Без нее мне  жизнь не мила,
Сердце ноет, слабеют колени,
Ты как воздух мне теперь нужна.

Все вокруг и темно и так шумно,
После скучного тяжкого дня
Без тебя я тоскую безумно,
Вновь скорее б увидеть тебя!

Тебя люблю и все томлюсь,
Клянусь своею головою,
И ни за что не отрекусь,
О том, в чем поклялись с тобою!

Ни замка,  серебра и злата -
Теперь мне роскоши не надо,
Коль нет любви сейчас со мной
Скучал сердечный день-деньской.

                VI.
Первый день проплакала она.
Вкушая горечь и тоску разлуки,
Что жить без любви обречена;
Молчание удваивало муки,

Вглядываясь в темноту от скуки,
Нежные, заламывая руки,
Стонала дева о своей беде
И тихо призывала: “ Где ты, где?”

Но час печали был не долог,
Над ней иные думы взяли власть,
Пропал последний горести осколок,
В терпение настало время впасть,

                VII.

Король, дай Бог ему здоровья,
Он выпил меду натощак:
Обулся в сапоги воловьи,
Потуже затянул кушак.
В путь - дороженьку собрался,
Не знал где Верочку найти,
Своею жизнью он поклялся,
Что не свернет теперь с пути.

Шел по степи и по чащобе.
Все глуше шелест был лесной,
Труднее становились тропы
И грязь, и слякоть - путь крутой.

Он шел, вперед не озирался,
Терпел, но верен был судьбе:
Сквозь дебри живо пробирался,
Поблажки не давал себе.

В такой приплелся жуткий лес.
Колол сердешного терновник,
Царапал, обдирал шиповник,
Бедняга на карачках лез.
Течет, ручьями пот горючий
На переносье лил с кудрей,
Пробился через лес дремучий,
Спешил к красавице своей.

Ел поедом его кромешным
Тучами таёжный гнус.
Испытал его, конечно,
Он на запах и на вкус.
Гнус лес в рот, глаза и уши,
Лез в ширинку, в сапоги,
Лез в воде и лез на суше,
Хоть ты стой, а хоть беги.

В ладу с судьбою, данной небом,
Пред ним тропиночка лежит;
Ел плоды он  с черствым хлебом -
Пока что голод не морит.

Хоть сказка говорится скоро
Да дело медленно идет.
Но шел он по тропинке споро,
Почти, что скоро будет год.

Разбиты ноги и рванье на нем.
Дождь хлестал и ветер злится
Вдали  стоит какой-то дом.
Усталый, жалкий, в дом стучится.

                VIII.

Король вошел спокойно в хату,
Осведомился, кто живет,
Здоровья пожелал, как брату,
Сказал, как год уже идет.

Вот он увидел старика
Немытая  его башка.
В рубахе мятой и босой
Старик несчастный и больной,
Со лба течет холодный пот,
Хромая, кашляя,  встает.
Покрыто тело все рваньем,
Он опирался посошком.

Два стула, стол треногий,
Скамья одна, постель в углу,
Тюфяк худой, топчан убогий,
Лежит собака на полу.

Печальный, неулыбчивый и хмурый,
На редкость худосочен и лохмат,
Напоминал немытой шевелюрой
Чертополох, что окружал там сад.

Егор к нему, простёрши руки,
Сказал он ласково, как мог:
Ты здесь болеешь, лишь от скуки
Так помоги же тебе Бог.
Позволь мне привести дружище,
В порядочек твоё жилище!
Помою, уберу хламьё,
А то беда, а не жильё!

Ответил тут на это старец,
Поднявши к небу дряхлый палец:
Я тут имею свой порядок,
И здесь не так стоит вопрос:
Порядок – это беспорядок,
То бишь – естественный хаос!

Прежде чем начать беседу,
Он поклонился низко деду,
Уселся быстро на скамью:
—К тебе я с просьбою великой,
Развей печаль, тоску мою!

Расскажу тебе про горе,
Все, что есть - не утаю
Злодея отыскать бы вскоре,
И спасти любовь мою.

Чай попили, не скучали,
Долго с дедом толковали.
Пролетела быстро ночь —
Дед решил ему помочь.

— Видно не спроста затеял:
Хочешь жать там, где не сеял!
Или мало испытал?
Так дедок ему сказал:

—  Знаю все, он молвил нежно,—
Зачем явился ты сюда;
Цель твоя не безнадежна,
Любовь ты заслужил сполна.
Так и быть, умом раскину,
Тебе я колобок отдам.
Найдешь ты лютого детину
И одолеешь его сам.

В огороде, здесь на грядке
Плод созрел, лечебный, сладкий.
Дед один всего берет
Сок сливает в кубок, мед.

Выпьешь ты и в опьянение
Вдруг услышишь в отдаление
Звон пшеницы на ветру
Будто птицы поутру
Защебечут в упоение
То не жаворонка пенье,
Это грач по вдоль реки
Собирает стебельки?

За лесом тем, непроходимым,
В глухом, пустынном, нелюдимым
Растет большое деревцо,
Послушай же мое словцо:
- А в метрах двадцать пять налево
Ты камень — глыбищу найдешь
И отодвинь его умело,
Все для победы там найдешь.

Сказал напутственное слово
И путь он указал толково;
 —Не бойся, головы не вешай!
Иди в дорогу только, пеший!

Не нагоняй на сердце страху,
Дерись с злодеям ты смелей,
А на штаны и на рубаху,
Надень доспехи там скорей.

Все сбудется, как я сказал.
Король же низко поклонился,
Учтиво с дедушкой простился
И деда в лоб поцеловал.

                IХ.
На землю бросил колобок,
А он так быстро прыг, да скок.
Король к полудню даже взмок,
Отстать от колобка не мог.

По чащобе пробирался,
Король устал, проголодался,
Весь, как нищий, оборвался,
От цели он не отказался.

Брел по тропе довольно длинной,
Оказался в местности равнинной
 Любимой слышались все речи,
Но от нее он был далече.

- Хочу с тобой скорей соединиться,
Но где тебя сейчас найти?
Ускорь мне радость! Дай надежде сбыться
О нашей встречи, я прошу, моли!

Дней в поисках прошло немало.
Не раз тоска одолевала,
Мозг тупел от скуки небывалой,
От жажды изнывал, усталый.

Он видел солнечный восход в тумане
И тени, тающие утром рано
Над лугом и над речкой каменистой,
Ах, как чудесно в местности холмистой,
Где свежесть ручейков в такую пору
Пьет ветерок. Бродя по косогору.
А воробьи, слетая с нижней ветки,
Купаются в ручье, шумят, как детки,
И воду пьют, но вдруг, как бы с капризом,
То — над ручьем в леса уходят низом
Иль медлят, чтобы затаив дыханье,
Мир созерцал их чудное порхание.

Был воздух чист, мелькали расстояния
Все описать сейчас не в состояние.
И все спешил он силы не жалея,
В лесные бесконечные аллеи,
 
Брел за колобком он следом,
Шел по горам и по степи
Помнил сказанное дедом,
Как любовь ему найти.

Колобок остановился,
Чтобы спать король ложился.
И пораньше поутру,
В путь отправиться ему.

Проснулся, солнце светит,
Дует свежий ветерок.
Дерево вдали приметил
И к нему скорее скок.

Камень — глыбу отодвинул,
А под камнем увидал,
Богатырские доспехи
Их скорее он достал.
Взял щит и меч, весь подбодрился,
В путь - дорогу вновь пустился.

             Х.

Шел он, шел и вдруг увидел,
Замок там вдали стоит.
Чья же это здесь обитель?
В двери он легко стучит.

Дверь же скоро отворилась,
На пороге увидал,
Ту, о ком душа томилась,
Ту, о ком он так страдал.

Обнялись, расцеловались
И поведали о том,
Как в разлуке стосковались,
Поспешили быстро в дом.

Не находит Вера места,
Вдруг появится злодей.
Королю твердит невеста:
—Любимый, уходи скорей!
Уноси быстрее ноги,
Великан уж на пороге.
Будет он тебя искать,
Чтоб зажарить и сожрать.

               ХI.

Растворилась настежь дверь,
В дом разлучник их ввалился.
Злой, голодный, страшный зверь
Перед Верой появился.

— Нос щекочет, будто пух!
Чую человечий дух!
Будь он мертвый или живый,
Будет славной мне наживой!
Кто без спросу к нам придет,
Тот до утра не доживет.
Я поесть всегда люблю,
Кого увижу, так убью.

Зовет чудище с крыльца,
На бой кровавый молодца.
Руками длинными сучит,
Ногами грязными стучит,
Очами грозными вращает,
В общем, короля стращает.

Тут Егор в доспехах вышел,
И предложил злодею бой:
—Нет смысла драться нам под крышей,
 Пойдем-ка в поле мы с тобой!—

Вышли в поле. Стали против.
Егор волшебный меч достал,
Глядя в злые зверя очи,
Он такую  речь сказал:
—С тобой хочу скорей сразиться,
Моих получишь тумаков?
Ты кровью захотел умыться?
Тебе не жаль своих зубов?

Злодей оскалил крючья - зубы,
Глаза кровью налились.
Часто, часто тряслись губы,
И прогавкал, будто рысь:
—Я раздавлю тебя, как жабу,
Насяду, как медведь на бабу!
Своих костей не соберешь,
Тебя сам черт узнать не сможет,
Любовь тебе уж не поможет
Ты от меня не улизнешь!
 
А между прочем нашей сказке
Ещё далеко до развязки!

В доспехах подбодрясь Егор
Стоит и мило улыбается,
Уставил на него свой взор.
Злодея вовсе не пугается.

У злодея стала рожа,
На кровожадного похожа.
Перед боем наш Егор
Руку в бок одну упер,
А у злодея вдруг от гнева
Закололо даже слева.

Долго ль, коротко ль, однако
Разгорелась в поле драка.

Король на великана скок,
Мечем обидчика в висок.
Злодей тут памяти лишился,
Осоловел и повалился.

                ХII

Окончен бой. И нет мерзавца.
Погиб мучительный злодей.
Щит снял, в одежде оборванца
Спешит к подруженьке своей.

—Рванье, доспехи в угол бросьте,
Дай руку, приглашаю в гости.
Край чужой, ничто здесь не знакомо,
Ты не стесняйся, будь  как дома.

Он дарит поцелуй, как светской даме,
Касается щеки дрожащими губами
И взором, полыхающим от страсти,
Испытывает он такое счастье.

Несет ее, с плеча его свисает
Рука, нежней которой не бывает,
Кто с Верою поспорит белоснежной,
Король расстроен, трогательный, нежный
Горячею щекой ласкает руку
Какое счастье видеть вновь подругу!

- От мук душа моя почти мертва,—
Я не посмел бы говорить и ныне,
Но дольше не могу прожить и дня,
В груди любовь безмолвно хороня.
Любимая! Сколь щедры небеса,
Что вижу я тебя, — сказал он нежно,—
Бессильны все земные словеса
Моя печаль была так безнадежна.

Потом полился лепет пылкой речи:
Так, много дней прошло с последней  встречи
Не в силах нежный позабыть призыв,
Король от счастья был ни мертв, ни жив.

—О, милая! Во мне ключом клокочет кровь;
К невянущей любви себя готовь:
Меж нами Боги протянули нить.
Беречь тебя, любить тебя, хранить.
Любимым вечным быть хочу,
Чтобы ловить прекрасных губ дыханье,
Щекой прижаться к милому плечу,
Груди прекрасной видеть колыхание.
Ты так мила, как  утренние розы,
К тебе спешил, как только мог,
А на глазах уж появились слезы,
От радости сдержаться он не смог.

Нет, слаще милой поцелуя,
Тебя  теперь не уступлю...
Бог видит, славы не ищу я,—
Вера,  я тебя люблю!
В моей душе лишь образ твой
Тебя скорей найти старался
Не страшен мне ни дождь,
Ни зверь,  теперь, лесной,
С тобой опять я повстречался.—

Привез ее в свои полати,
Представил матери, отцу.
Просил: —Родные! Христа ради!
Вы разрешите нам идти к венцу?!—

                ХIII.
—Ты все-таки решил жениться?—
Благословил его отец.
—Пусть месяц пир веселый длиться,
Хочу, чтоб внуки были, наконец!
Дней не теряйте радостных напрасно,
Празднуйте — завет небес таков.
Когда любимая  нежна, прекрасна,
Пусть хоть она от бедных мужиков!

—Ясно вижу я судьбу —
Пробил счастливый час!
В женушки пойду к нему,
Благословите нас!—

—Идите. Раз звезда позвала!
Огонь любви волнует вас,
Чтоб ничего впредь не смущало,
Благословляю! — В добрый час!—
             
Король любил ее так нежно,
От счастья был почти не свой,
Чтоб не жила она, как прежде,
Замок выстроил большой.

Стояли статуи вокруг,
Веселой роскошью убранства,
Придворной челяди и слуг,
Кичливое, шаталось братство.
Здесь чинно было все и гладко,
Расставлено все для порядка.
А в зале музыка гремит,
Прохожих  за душу щемит.

Не уставали удивлять
Такие чудеса там были —
Словами не могу сказать.
Все это описать не в силе.

                Х III.

Там собралась толпа  красоток
На званный пир и на обед
Их разный вид и стиль походок
Запомнятся на много лет.

На свадьбе  было много люда.
Не ведаю, кем, кто, и откуда,
Толпились они в зале главном
Дворец предстал во блеске славном.

Был, трапезный новейший, зал богат:
Повсюду блеск, сиянье, аромат—
Близ каждой полированной панели
В подсвечниках с сандалом свечи тлели.

Когда ворота распахнут широко
И все увидят в мгновенье ока,
И сразу разглядишь в проеме
Веселый пир, царящий в славном доме,
Красавиц, пляшущих неутомимо,
И крик, и визг звучат игриво
И кубки, и вино, что в них искрится,
Как в вихре солнца яркие частицы,
Где струи падают, по всем приметам
Подобные сгорающим кометам.
Смеются, пляшут, говорят, поют,
И руки поднимают, и зовут,
Нарядны, пьяны, веселы и юны,—
И все поют невидимые струны,
И пляска дамам кудри разметала,
И реют, развеваясь, покрывала.
Здесь раздавался нежный звон прелюдий
Сквозь множество распахнутых дверей,—
Там в переходах суетились люди.
Вот музыка становится слышней,
И зала, принимавшая гостей,
Могла явить любому блеск соблазна
Лепные ангелы висят под ней,
Держа карниз; глаза таращат праздно,
Поза их везде разнообразна.

Там пил я, тосты говорил.
Пожелал любви и счастья,
Чтоб было солнце в день ненастья,
Надеюсь будет все у них в ладу
И чтобы в следующим году
Дети были б наяву,
Гуляли  с вами бы в саду,
Исполните мою мечту,
А я проведать вас приду.

              ХIV.
Им отдохнуть пора настала,
Время быстро пробежало,
Солнце мчится на закат,
У молодых глаза уж спят

Отделка спальни —цвет лазури.
Спокойно Вера шла вздремнуть,
Платье пышное, что бури,
Как волны, поднимают грудь.

—О сон! Мы у тебя во власти
Усталым - придаешь ты сил,
И прогоняешь все напасти,
Нам без тебя бы свет не мил

Деревья! Тень любимым дайте!
Цветы! Вы запах шлите свой!
Любовь  же, птицы, прославляйте,
Несите сказку в мир большой!
                * * *   
Надо ей себе внушить,
Что бы она была готова
Таинство святое совершить,
На ложе быть, не возражать ни слова.

Совет придворная дала:
—Ты сохранила честь девичью —
Это ценится, пока,
Оценкой лучшей - на отлично.

Как в спаленку к нему войдешь,
В слезах любви чистосердечной,
Тебя стеснение бросит в дрожь
Снимать убор свой подвенечный!—

Она, чья жизнь не знает пятен,
И ей такой устой понятен —
Свой долг супруги исполнять,
Ему не будет возражать.

        Заключение

Время мчится золотое.
Ни остановить, не обогнать.
Все заметили. Такое—
Живот стал Веру округлять.

Вот она уже в декрете,
Цветет от радостей земных.
Гадают: —Скоро ль будут дети?
И ест, и пьет сок за троих.

Так нежно милого любила,
В саду частенько была с ним,
С любимым время проводила,
И очень нравилась другим.

Вся она очарование,
Много ей дарят внимания.
Весела, проста, щедра,
Посещает храм с утра.

Вне политических волнений
От счастья, ходит, чуть жива.
В полночных играх, наслаждений
Уж не нуждается она.

Лишь девять месяцев едва
С тех пор прошло, как поженились —
Вновь повод есть для торжества:
Красавцы — близнецы  родились.

МОЛЧАТЬ – НЕТ  МОЧИ

СТИХИ
 
* * *
Чтобы память моя, как и Ваша осталась,
Торопимся жить…
И не наша вина,
Всегда не хватает лишь самую малость.
Не дойти, не допеть, и не выпить до дна.
 
Но ни что бесследно не проходит мимо.
Все тревожит разум и волнует кровь.
Посвящаю стихи я своим любимым -
И жене и дочке – вот  моя любовь.

ВИКТОРИЯ
Жизнь, узнав и горькой и солёной,
Много видел злого и добра.
В лес иду по тропочке зелёной,
Хочется писать стихи с утра.

Ты дала любовь и вдохновение
Там в сибирской милой стороне,
Мало спал, писал стихотворения
Ты, как Муза помогала мне.

Ветер был в округе и ненастье , –
И не зябко мне и не тепло
Значит, все же есть с тобою счастье!
До сих пор мне радует оно.

Я всегда считаю, что в ответе
За любовь,
За дочку,
За тебя,
И живу на этом белом свете,
Радуясь, терзаясь и скорбя.

Рвутся чувства, что тревожат душу,
Хочется писать лишь о добре…
А стихи – упрямо прут наружу,
И ложатся строки о судьбе.

От таких стихов легко свихнуться,
Словно муравейник голова,
Но меня заставила очнуться
Виолетта – доченька моя!


МОЙ ОКРУГ
Говорят, что люди красят землю
И творят природу наяву…
Я душой такую мысль приемлю
Потому, что я в Москве живу.

Округ мой, ты весь в моих заботах,
Весь в надеждах, думах и мечтах.
Нас сдружила жаркая работа
Толк познал я в МЧС делах.

И не бросить, вечно не расстаться.
Не забыть призывный голос твой.
Округ мой, нам вместе подниматься,
Жить одной тревожною судьбой.

ТРЕВОГА
Опять нарушен сон звонком трехкратным,
Я ответил кратко на звонок.
Жена склонилась низко над кроваткой:
- Учебная тревога. Спи, сынок!

Учебная, а все-таки тревога!
Вот уже дрожит ночная мгла
Сирены гул. Белесая дорога,
Тревогой мрачной на сердце легла.

Не спит дитя, глядит в окно упрямо,
Ждет отца, не хочет лечь в кровать?
Усни сынок, – сказала сыну мама.
«Отец ушел людей спасать»


МОЛЧАТЬ – НЕТ  МОЧИ
Сколько самолюбий глубоко задето,
Только все клевещут, жалят и шипят,
А вокруг, как прежде, склоки без просвета,
Будет в жизни лучше, каждый день твердят.

Но смотреть на это и молчать - нет мочи!
Кровью плачет сердце, а слезами очи.
Где же примирение, что о нём молчите?
И когда наступит? Вы о том скажите!

А была минута!.. Верилось, казалось,
Будто, в самом деле, сила поднималась.
Будто разрывая путы омертвения,
Народ пробудился к жизни и движенью.

МОЯ ДУША БОЛИТ
Беда не по деревьям ходит.
Её отведает любой.
Беда беду с собой приводит.
Она – устав судьбы людской.

Моя душа болит той болью,
Я память предков свято чту,
Люблю Россию их любовью,
Что отстояли честь в бою.

И что бы ни случилось с нами,
Мы верой в Родину сильны,
И как развёрнутое знамя,
Нам видится рассвет страны!

Внимая правде и обману,
Сомкну безропотно уста
И перед Родиной предстану
В рубахе свежей из холста.

ДРУГАЯ ВЛАСТЬ
Да, было время, тот народ
Был выше духом, в нем живёт
И ныне твердость убеждения,
В нём стержень был  к труду с рожденья.
Но всё течёт, другая власть,
Слюной захлёбываясь всласть,
Обогащаясь, грабит всё.
Закон не властен, нет его
Тогда, наверно, молодым
Всё показалось сном дурным…
Но столь крутые повороты
Не доведут ли нас до рвоты?
Погорячившись, как всегда,
Не срубим ль голову с плеча?
Кругом вражда, смирения нет,
Ох, как же страшен человек.
Дай Бог, чтоб этот новый мир
Не перерос в кровавый пир.
Из смены в смену круглый год
Свой тяжкий труд вложил народ.
Не заслужили мы упрёка
Людей приехавших с востока
Всегда  в долгу мы  перед ним, -
Лишь перед господом одним,
Только Бог прощать нам вправе,
Коль смиримся не лукавя.

МНОГОЕ  ИЗМЕНИЛОСЬ
Многое успело измениться –
Стали мы суровей и чуть злей.
В положении резкая граница:
Кто богаче стал, а кто бедней.

Для души - надрывно это бремя,
Не смахну слезу я со щеки…
Но уверен твёрдо – тает время,
Ваше время, вы, временщики.

Нету силы видеть слабость нашу
Скорбью сердце, надорвав своё, -
Стыдно деревень и стыдно пашен
Разрывают Родину жульё.

Ты могуча, матушка Россия!
Лучезарен взор твоих зениц…
Многие любви твоей просили,
Распростёршись умилённо ниц.

УМИРАЕТ  ПОЛЕ   
Зашло солнце и небо темнеет –
Мне покоя вопрос не даёт –
Может, души людские черствеют
У тех, кто предал  и предаёт…

Что твориться? Кто в этом повинен?
Столько лет всё в России застой
Нет высоких понятий в помине,
Есть коррупция, войны, разбой.

Разрывается сердце от боли.
Рухнуть наземь и руки - вразброс.
Умирает российское поле,
Хлеб уже лебедою  зарос.

В одиночку и сеем, и полем,
Вспоминаем о прошлом своём.
Но звучат еще песни над полем
Те, что вместе уже не поём.

То ли спит мой народ, то ли болен,
То ли все возложил на внучат?
Умирает великое поле,
А его землепашцы молчат.

Привыкаем к позору, неволе…
Ты простишь ли нас, Родина – мать?
Умирает родимое поле,
А сыны не приходят спасать.

Я  надеюсь, что муть отстоится
И в осадок опуститься зло,
И возвысятся светлые лица,
Чтобы стало в России светло!

ХВАТИТ ПРИЧИТАТЬ   
Перестаньте впадать в отчаянье!
Хоть прорехи, куда ни ткни,
И страшнее и окаяннее
У России бывали дни.

А ударит звонарь на звоннице,
И поднимется в поле рать!
Словом, хватит, как над покойницей,
Нам над Родиной причитать!


НАШЕ ВРЕМЯ
Наше время, словно конь пугливый,
Так несёт, попробуй,  удержи…
Не стихают юные порывы,
Не смолкает музыка души.

В верности я раз тебе поклялся,
На высоком стоя берегу…
Я с тобой почти не расставался,
Никогда расстаться не смогу!

От тебя не отвожу я взгляда,
Радости и горя не тая…
Ничего мне больше и не надо,
Потому, что любишь ты меня!

ВСЕ ЧИСТОЕ ИСЧЕЗЛО
Все чистое исчезло, грязь одна.
Вдруг на поверхность поднялась со дна.
Что стало с миром: он нечист и лжив.
Кто в мире негодяй, а кто правдив?

“Доверие” — теперь пустое слово,
А “недоверие” — первооснова.
Не совесть правит нами, не добро,
Тот во славе, в чьем кармане серебро.

Жизнь — коротка, но в ней сейчас тоска,
Убила счастье жадности рука.
Кто поможет старикам и вдовам,
Слово “старость” стало бранным словом.

Сограждане, кричу: "Моя Отчизна,
Полна еще отваги, героизма,
Не дай Бог у нас беда случится
Мы достойно можем защититься!"

НЕ СЕЙ УНЫНИЕ
Я знаю, если сеешь лишь уныние,
И ненависть стремишься пробуждать –
Вся жизнь пробудет горькою полынью:
Добра на этом свете трудно ждать!

Лучше всего помолчи ты в раздумье,
Красного выпей-ка с рыбой вина.
И сиротливую свечку задуй-ка,
Как это было во все времена.

После всего повтори ты молитву,
Всё остальное не стоит гроша…
Чуть приоткрытой оставь ты калитку,
Чтобы жила ожиданием душа.


* * *
Моя жизнь – это боль и проблемы
Жизнь моя – это совесть и честь.
Каждый день все решаю дилеммы,
Не решаюсь лишь только на лесть.

Я ведь жажду лишь благо Отчизне!
Всеми силами надо помочь!
К светлой, чистой, осмысленной жизни
Так и думаю день и всю ночь!

Чтобы пенсия вышла солидной,
Чтоб достойно учили детей,
Чтобы всем было сразу же видно,
Что порядок в России моей!

СКОЛЬКО  МОЖНО
Сколько можно в России мучится,
Кто-то вдруг спросил нас из толпы:
«Ничего у них и не  получится
Не сойдут с проторенной тропы».

Мы устали от промозглой фальши –
Нынче кто, как может, так и лжет.
Ну, а дальше, что же будет дальше?
Завтра, через месяц, через год?

Голосуем за них упоенно;
Горько локти кусаем потом;
А реальность, – увы, – непреклонна:
Процветание дается трудом!

Не играйте своею судьбою,
Не старайтесь грести под себя:
Угасите вражду меж собою,
Чтобы жить, никого не губя!

Вам все просто: чем хуже, – тем лучше!
И не вздумай роптать на судьбу:
Много новых несчастий получишь,
Больше бед понесешь на горбу!

 ДЕПУТАТАМ
Служите народу!
Вперед, за отчизну!
Добыть, чтоб свободу,
Добавь героизму!
Прошла перестройка
Другая эпоха
Терпели мы столько,
Что стало нам плохо.
Начальство уходит,
Снимают других,
А новый приходит
И ставит своих.
Растут кабинеты,
Пристройки растут,
Проекты, проспекты,
Себе создают.

ХВАТИТ ВОДУ ТОЛОЧЬ
И преданности рвется нить
У самого подножья храма,
Ничем уж не остановить!
Дорвавшегося к власти хама.

Уж хватит воду вам толочь,
Но где же опыт ваш – старейшин,
России девять лет невмочь
Пора тебя сменить, светлейший.

А надо, может быть, - как знать, –
Понять и сделать так немного:
Святые Истины признать
И в каждом ближнем видеть бога.

ВРЕМЕНА ГОДА


ВЕСНА

* * *
Вон за темнеющим сараем
В тумане пойменных низин –
Кора набухшая сырая
Уже оттаявших осин.

Весна придет и на осине
Листочки дружно зашумят,
Упьются песней соловьиной,
Распустят пышный свой наряд.

Ветвей зеленая завеса
Сплелись над лысой головой.
И тишь, и чарование леса
Сошлись, колдуя, над водой.

Вот обагрился кровью вечер,
И стал еще прекрасный мир.
Я нес домой от этой встречи
Тайги бесценный сувенир.

Я ТАКИМ СОЗДАН   
Я таким уж природой создан:
По тайге шатаюсь весной.
От рожденья тянусь я к звёздам
С запрокинутой головой.

Смотрю на яркость звёзд мерцание –
Над головой их колдовство,
Земное счастье и страданье –
Природы здешней волшебство.

ВЕСНА
Спят еще родимые поля,
Березняк вздыхает чуть устало.
От снега  избавляется земля,
Немножечко тепла  ее не хватало.

Любуемся березкой  молодой,
И нежною, ласкающею рябью,
Поля здесь охраняет лес густой.
Задышат свежевспаханною  зябью.

От красоты не оторвать нам глаз,
Какая все же чудная погода.
Ласкает ветер и волнует нас
И завораживает красотой природа.

РУЧЬИ КРУГОМ   
Сегодня небо разгоралось,
Река сияла серебром…
Наверно, мне так показалось:
Весна пришла! Ручьи кругом!

Весна то снег рукой бросала,
То зыбкий посылала дождь.
Повсюду грязи намешала,
Теперь по полю не пройдёшь.

Открылось. Именно открылось.
Как истина, - внезапно, вдруг
Полей невспаханных унылость,
Тропинка к речке, серый луг.

Весною  вглядываюсь в лица –
В толпе, на улицах, в метро.
Как много  чокнутых в столице,
Гляжу я в лица, как в нутро.


АНГАРА
Течет Ангара, словно песня.
Вода как росинка чиста,
Летят журавли в поднебесье,
Прекрасны в Сибири  места

РЫБЫ НА НЕРЕСТ
Вы где-нибудь ещё видали,
В тревожных сумерках река…
Ленки стремниной пролетали,
Вздымая жирные бока.

Когда идёт вода на прибыль
За счёт подтаявших снегов,
В ночи вовсю жируют рыбы
У самой кромки берегов –

Таймени, окуни, налимы…
И вот уже рыбачья страсть
Влечёт. Да так неумолимо,
Как вора – что-нибудь украсть.

ЧУДЕСА ВЕСНЫ
Здесь закаты и рассветы,
Словно тень от облаков.
Как сердечные приметы
Предсказание вещих снов

Всюду - Божие коровки,
Розовые кашки,
Желто-белые головки
Полевой ромашки.

В роще, в море, на поляне-
Чудеса весны.
И сегодня горожане
Все оживлены.

ПОРА ЦВЕТЕНИЯ
Как зацвела таежная округа
Все сопки в малахитовом дыму.
Густую ветку, словно руку друга,
Я прижимаю к сердцу своему.

Природа — мать,
Откуда эта сила?
И красота, и нежность, и покой,
В глухой тайге меня ты возродила
Всегда я очарован был тобой.

Шумят березки мелкою листвою,
Прохладой обдает сегодня нас.
Мы по тайге опять идем с тобою
Который год, скажи, в который раз.

Вот сок рябины созревает в гроздьях,
Ласкает ветер нежно камыши,
Мы по траве скользим, как на полозьях,
Чтоб не упасть, ты лучше не спеши.

* * *   
Игриво луч рассветный брезжит,
Родился день в родном краю
И отцветает весь подснежник,
Что душу радовал мою.

Весенний ветер даль расчистил,
Тайга меняет колорит,
Здесь лес зелёный весь от листьев,
А луг травою уж  покрыт.

Вода рекою скоро хлынет,
А лед покинул берега,
На днях черемуха раскинет
Свои пахучие снега.

МАРТ
Ранним мартом на розовой зорьке,
Торопил, мою душу маня
Горизонт, он подмигивал зорко,
Он всё звал на природу меня.

Здравствуй, день, долгожданный весенний!
Вновь с тобою встречаемся мы,
И такое опять настроение –
Будто не было долго зимы.

Сизый голубь пьет воду из лужи,
Смотрит ласково солнце на нас.
Март таким к нам пришел после стужи,
Что меня с непривычки потряс.

Дни мелькают, как в поле ромашки,
Вновь весна, разрастаясь, цветёт.
Мы – с дочуркой. И наша упряжка
И сладка, и тягуча, как мёд.

АПРЕЛЬ
Вот теплый луч, который жадно ловим,
Сугробы плавит молодой апрель,
И воздух свеж и здорово нахвоен,
И барабанит звонкая капель.

У санной трассы будто бы случайно
В один из ясных и весенних дней
Подснежники от всех пробились тайно,
Чтоб радовать сердца людей.

Весна пришла и стала править нами
И будоражить солнышком сполна.
Теперь поля покроются цветами,
А молодежи будет не до сна.

МАЙ
Половодьем из края в край
Счастья новому дню желая.
Сын весны лучезарный Май -
Нет прекраснее праздника Мая.

Распахнуло утро глаза,
Озаренное солнечным светом,
Стая птиц поднялась в небеса,
А пригорки в цветы разодеты.

И я сквозь изморозь ресниц
И с неустойчивым дыханьем,
Следил за играми синиц,
За веточками колыханием.

Любуясь березками рощ,
Они постояли полвека
Здесь обрели свою мощь,
Парит в них душа человека.
* * *    
Кедровый край… Он серебристо – снежный,
Метельною окутан пеленой,
Мой милый край, задумчивый и нежный,
И каждый здесь подснежник мне родной.

Пришла весна. Теплеет понемножку.
И птицы вновь кружатся в вышине.
А тополь вновь зелёную ладошку,
Уверенно, протягивает мне.

Сирень не просит моего совета:
Как быть, свершая предпоследний вздох.
И отпадут махровые соцветия –
Они манят и удивляют взор.

Сибирь – в веках! Берёзы  да осины,
И ширь необозримая полей,
Да мне родной до боли в небе синем
Знакомый крик усталых журавлей.
 
ТУЧА
Коснулась гор большая туча краем -
Тень чёрная нависла на село.
Слежу за ней… Но где-то за сараем
Всплеск молнии все осветил окно.

Весна вскипела пенистым потоком,
И первый листик радовался ей.
И день, и ночь земля поила соком
Тугие жилы жаждущих корней.

Березонька шумит кудрявой кроной,
Кипучей радостью опять полна.
Привет тебе, привет мой край зелёный!
Привет тебе, родная сторона!

В ОТПУСКЕ   
Не пили пилою,
Не руби с плеча:
Пусть живёт былое,
Пусть горит свеча.

Белые ресницы,
Серые глаза.
В переулке гулком
Слышу голоса.

Падают снежинки
Отцвела ольха
Словно на картинке,
Рощица легка.

Этой ночью белой
Что-то будем пить,
Мне вдруг захотелось
Отпуск свой продлить.

ВО СНЕ
У самого синего моря
Мне виделось часто во сне.
Родные берёзки на взгорье,
Купаться пошли к Ангаре.

И, вспомнив опять, дорогая,
О том, что ушло навсегда,
И снилось, из туч вылетая,
Горит голубая звезда.

Ты шла, – и вокруг зеленели
Поля и берёзы. Ты шла
Туда, где душевно звенели
Церковные колокола.

ГУЛ  ПРИРОДЫ
Когда идет чудесный гул природы
И грозный вал неистощимых вод.
Коряги, пни в воде - они уроды,
Но как красив лазурный небосвод!

Залает пес, кукушка закукует,
И уплывет печаль за той водой,
И снимет мать с веревки даль сухую
Провисшую под ранней пустотой.

И устремятся воды к рекам буйным,
Ломая их крутые берега,
А с ними ветры вешние подуют,
Зазеленеют травами луга…

ПРОСТИ СИБИРЬ!
Вернее всех законам братства,
Сибирь для всех открытый дом,
Страна душевного богатства
Прославит каждого трудом.

У речки яблони, мне любо
Не отводить и глаз, и дум.
Я в том в лесу, где лес не губят,
Здесь торжествует дух и ум.

Прости меня, Сибирь родная,
Что это кто-то, до меня
Вспахал от края и до края,
Украсил золотом поля.

И всякий раз, когда весною
Нальются зеленью листки.
Сибирь родная, я с тобою!
К тебе несу свои мечты.

Живу, душой изнемогая,
Опять мечта меня влечет
В Сибирь, где речка голубая
И море Братское зовет.

Здесь ветра мягкого скольжение,
И прелесть зелени лугов,
Здесь светлого ручья движенье,
И аромат степных цветов.


САД
Сад белый окантованный
По новому красив,
Люблю я, зашифрованный,
Читать весны курсив.

Капель звенит под окнами,
Подснежники цветут,
Асфальта спины мокрые
Метелками метут.

РОДНЫЕ МЕЛОДИИ   
У костра, у речки, на поляне,
Песня баяниста все лилась.
Пусть немного баянист был пьяный,
Музыкой он наслаждал нас всласть.

Осторожно шорохи лесные
Дымкой опускались там на пруд.
Плыли все мелодии родные,
Словно чудо – лебеди плывут.

А весна, что разливает реки,
Вправе бросить вызов небесам,
Царствуя всегда над человеком,
До тех пор, пока живет он сам.

Вот и звезды с потемневшей сини
Спустятся, где тайну  тайн храня,
Здесь со мною у речной ложбине
Будут греться около огня.
 * * *    
Стремлюсь чаще быть ближе к природе.
У залива живу на краю.
Не подвластный ни славе, ни моде,
Я Сибирь воспеваю мою.

Мать  - природа! Но где ещё сыщешь!
В ясный полдень, в мороз или дождь!
Ты даёшь мне насущную пищу,
Красоту мне свою отдаёшь!

На разрежешь Сибирь на две части,
Ангару не поделишь, как мать.
На Ольхоне заплачешь от счастья,
Даже слёзы не станешь скрывать!

Там народ своих лет помоложе,
В том краю, где хрустальны снега,
С каждым годом милей и дороже
Кедрачами пропахла тайга.

ЛЕТО

* * *
Кедрач и сосны, и берёзы,
Роскошны ветви ивняка,
И тенью лёгкой и белёсой
В реке скользили облака.

Три белых облака в узорах,
Танцует солнце по кудрям.
Себя, увидевши в озёрах,
Поплыли по небу к морям.

Прошла неделя, мне не спиться.
То летний сумрак виноват.
Таёжный дух легко струится
На душу льёт свой аромат.

Здесь я, стихами окрылённый,
Сижу у шумных  быстрых вод
Кедрач – гигант стоит зелёный
Он каждый год, как друга ждёт.

Я ТОСКУЮ
Я тоскую о ранних рассветах,
О зарницах за ближним холмом,
О полях, жарким солнцем согретых,
О колосьях с тяжелым зерном.

Над седым ковылём просвистело.
Полыхнуло в глазах кумачом –
Это солнце с утра захотело
Позабавится ярким лучом.

Подойдёт заповедное лето,
Скоротечно, как сон наяву.
И распустится лист незаметно
Я по лесу опять поброжу.

Я тоскую о ранних рассветах,
Легком ветре и тёплой росе,
И зову я, любимая, где ты?
Та девчонка с ромашкой в косе.

СЕЛЬСКИЙ ВИД.
Все ярче, шире и привольней,
Как будто свит в один венок
Встает село под колокольней;
Туман в низинах чуть прилёг.

Струится воздух здесь волнами,
Как в сказке, видел наяву,
Цветы горели над полями,
Ковром тянулись в синеву.

ИЗ ДЕТСТВА
Пройдусь прокосами по росам,
Встречая  утренние зори,
Трава ложится, словно косы,
Как волны малые на море.

Кошу весь день, кошу все лето.
Уже, болит мое ребро,
И купит мать зимой за это
Мне шапку, может быть, пальто

АРОМАТ СЕНА
Здесь цветов душистые заносы
Как метелью путают следы,
И с утра в азартных свистах косы
Нарезают ровно борозды.

Ходят косы хищно полукругом,
Всё, срезая на пути подряд.
И плывёт, густеющий над лугом,
Молодого сена аромат.

Падают ромашка и фиалка,
Колокольчик, клевер, зверобой;
Стало, вдруг, сентиментально жалко
Луг тот медоносный и живой.

Коростель затих в краю болота,
Молча, выражая свой испуг.
И пчела, лишённая работы,
На другой, жужжа, помчалась луг.

* * * 
Ах, это лето! Лето, лето…
То солнце яркое, то дождь.
В потоках хлынувшего света
Ты в лёгком платьице идёшь.

Слегка подрагивают груди,
И руки – ласточки летят,
И на тебя с улыбкой люди –
Ох, эта молодость! – твердят.

Жара. Деревня дышит зноем.
Земля в мазуте и в пыли,
Дорога светит желтизною,
И солнце плавится вдали.

Ох, это нынешнее лето!
Мне так нравиться оно –
Не колдовство ли просто это?
С тобою счастлив, пью вино!

А лес нас звал. Махал руками.
Он предъявлял свои права.
Шумело поле колосками
И до колен была трава.

В лесу дорогу  затянуло
Дурной, дремучею травой,
Похоже, что она нырнула
И затаилась под землёй.
 
ИДУ ПО ЛЕСУ
Вот иду по ангарскому лесу,
Напеваю негромко шутя,
Напролом бездорожно я лезу
Сухостоем лежащим хрустя.

Раскрывает объятья мне лето,
Теплота, как от ласковых рук…
Ярким жаром – цветком горицвета
Полыхают пригорки вокруг.

Я покоя тайги не нарушу
К веткам тянется часто рука,
Шишки на деревьях, словно груши,
Синевою тронутой слегка.

Уважаю сибирские нравы
Я прошу, ни чего не тая
Пусть в низине высокие травы
Искупают росою меня.

РЕЧОНКА   
Узенькая быстрая речонка
Солнышком просвечена до дна.
Струями, позвякивая тонко
Прыгает по камушкам вода.

Прихожу к этим соснам,  к осоке,
К этой чистой и быстрой реке,
Я сижу над обрывом высоким.
Чтобы улов был в моём котелке.

Жду, что рыбка легонечко клюнет
У воды я уж часик торчу,
И никто меня здесь не окликнет –
Только эхо, когда закричу.

НА АРШАНЕ
Аршана злотогрудые просторы.
Здесь слышится во  всем дыханье лета.
И одеваются цветами горы,
Поля вздыхают, ждут опять рассвета.

Люблю с наслаждением шататься в горах,
Где голову кружат скалистые кручи,
Хочу описать свои чувства в стихах,
А мысль улетает, как грозные тучи.

Летом к Аршану путевку берите…
Под купал природы, входите, как в храм!
На лоне природы душой отдохните,
Рыбу ловите, купайтесь – все Вам.

Когда я вдали от Сибири своей,
От белых берез и от звездных ночей,
Любой огонек и речной перекат
Меня они манят вернутся назад.

НА  БАЙКАЛЕ
К самому небу возносятся горы,
Ветер в узорных ветвях бушевал.
Грохот и ропот, мольбы и укоры, 
Это Байкал – старина, нас встречал.

В море сегодня огромная качка,
К берегу близко нас шторм не пускал,
Что ж загрустила, моя сибирячка, 
Знаю. Байкал так тебя напугал?

Байкал плясал кудлатыми волнами,
Вся округа здесь была в тумане
Ревел, что извержение на вулкане.
Было страшно, посудите сами.

Сегодня не до шалости, забавам,
И надоело веслами махать.
А солнца луч, как огненный шлагбаум,
Нам указал, где к пристани пристать.

Байкал седой сурово нас встречает,
Как будто бы взбесился нынче вдруг,
Но наш покой деревья охраняют
Тысячи  зеленых прочных рук.

Устали все. Скорей бы до постели.
Как свечи, ночь созвездия зажгла
Но мысли меня все же одолели,
Чем в Братске занята, любовь моя.

МОЙ  КРАЙ
Я только утром миновал Байкал,
Дождинки отражали лучик света.
Я  перешел последний перевал,
Наверно,  эта добрая примета.

В тот тихий час молчали берега,
А волны нежно тишину качали…
И не ждала, не думала тайга,
Какие ждут уроны и печали.

И трепет длинных век, и шум ветвей…
Вновь приоткроет чистый свет исхода
Есть наслаждение тоньше и нежней,
Она учитель наша мать - природа.

Мой отчий край – Сибирская земля –
В круговороте горя и смятения.
Ты выстояла. Нас уберегла
От войн, запрет, всех распрей, разорения.

НОЧЬЮ  У  БАЙКАЛА
Как  давно тебя не посещал
Седой и мудрый мой Байкал.
И вновь о тебе затосковал,
Мне на хватает твоих скал!

Я люблю тех лесов аромат,
Как бальзам, он на душу мне льется.
Я вернуться к тебе обещал?
Пить там воду - хрусталь из колодца

Я смотрю на зарю и молчу,
Предвкушая свиданье с рассветом…
Я как будто на крыльях лечу
Опьянен неописанным светом.

* * *   
Плыли в лодке. Ахнула гроза,
Мы с испуга чуть не утонули.
И свои усталые глаза
На минуту больше не сомкнули.

Горел закат отливами рубин
Природа здесь всегда прекрасна.
Стоит луна, что желтый георгин,
Нам у реки с тобою не опасно.

Воздух здесь пьянее крепких вин,
Дремлется блаженно и лениво
Знаю я тебя лишь год один,
Пьем с тобою «Братское» мы пиво.

Сок  лесов звенящих словно медь.
Кто-то там шарашется в потемках.
Кое-как сумел я разглядеть –
Это пни гуляют на пригорках.

НА ОЛЬХОНЕ
Ползет, как змей густой туман,
Холодным телом обнимает.
Ни сон ночной и не обман -
В Ольхоне часто так бывает.

Любопытны для вестей,
Смешно подсматривают тучи,
Бежим на берег мы скорей,
Чтоб слышать плеск волны певучей.

Спешу с подружкою своей.
Лесной ручей струится звонко.
Журчит певуче средь полей,
Как говорливая девчонка.

Воду пьем. Нас ждет палатка.
Сводит скулы горная вода.
Загорела, как мулатка.
Ты еще наивна, молода.

Не так, как женщина  в годах,
Но и не девочкой влюбленной,
Сидели, ты меня обняв –
С улыбкой светлой, углубленной.

ТЕБЯ ПОВСТРЕЧАЛ
Тебя повстречал на девятой версте,
Там тучки под вечер ползли  в высоте,
На небо с тревогой глаза отвели
И под руку вместе до стана дошли.

Костёр полыхал, с грозой в поединке
Одерживал верх и осиливал тьму.
Он освещал все следы на тропинке,
Людей, что спешили погреться к нему.

Солнце восходит и мощь набирает,
Тугою волной, наполняя рассвет.
Солнце обрушится, мрак пожирая,
И горы затопит расплавленный свет.

В ТАЙГЕ
Твои руки распростерты
У очага, что я разжег,
И сыплешь, в кипяток растерты,
Приправы, в мелкий порошок.

К вершинам, к небу голубому
Дым уходил под  облака
Байкалу близкому, родному
Не тороплюсь сказать: «Пока»…

В распадках бегают лисицы,
Шатры из пихт над головой
Желаю, пусть тебе приснится
Снежинок вьющих белый рой.

Над нами пролетела птица
И шум ее, вдали, затих,
Как хорошо  с тобой сидится,
В объятьях добрых рук твоих

КОНЕЦ ЛЕТА
Разноцветное лето промчалось.
Пожелтели листочки берёз
Осень робко в окно постучалась,
Кружит прядь золотистых «волос».

Были ночи росисты до дрожи,
И всегда оставляли у нас
Запах свежего сена на коже,
Синеву у сияющих глаз!

То мятежная синь медуницы,
И огнями кипящий кипрей…
Только здесь я могу насладиться
И увидеть больших глухарей.

Всё мне дорого: небо родное,
Это поле, рябина и дрозд,
И капризные песни прибоя
Сумасшедшая пляска берёз.

О, тоска по степному раздолью,
Чем тебя заглушить и унять?!
Разве можно пшеничное поле
На проспект городской променять?

ИГРАЕТ СОЛНЦЕ
Играет солнце. Утро на распашку.
Качает ива ветки на ветру
Я не топчу проснувшую ромашку,
А осторожно к речке я иду.

У горизонта поплыла «Ракета».
И как солдат зовущий нас: «За мной!»
Так долго не было такого лета,
И нас в упор расстреливает зной.

Иду опять тропинкою своею
Избытка чувств не в силах сохранить,
С трудом, с большим трудом собой владею.
Креплюсь, чтобы слезы не уронить.

А на селе забыли люди отдых:
С июльским зноем подошла страда
На диких травах настоялся воздух,
И сеном пахнет в родниках вода.

ЛУГ    
Луг мной весь исхожен
Вдоль и поперёк,
Ласково по коже
Гладит ветерок.
Сколько б ни ходил я
В сибирской стороне,
От природы милой –
Что же нужно мне?
Жизнь любой букашкой
Мне ласкает взор,
Ландышем, ромашкой
Вытканный ковёр.

НА  ПЛЯЖЕ
Ия течешь – река родная,
Среди лесов ты и степей.
Мчишься быстро, волной играя
 В стремнину Ангары своей.

На братском пляже у Орбиты
Есть место не достанешь дна,
Но мы не чувствуем обиды,
Как лед – ангарская вода.

А волны, строем благосклонным
В накат, ложась у наших ног,
С веселым шепотом влюблено,
Целуют камни и песок.

ПОМНИШЬ ВЕЧЕР?
Рассветный не губи настой,
Он тихо бродит по лесам
«Ты пиджаком меня укрой!
Любуйся звездным небесам».

Кедры здесь стоят на страже
Байкальский стерегут простор.
А волны улеглись на пляже,
Ведут друг с дружкой разговор.

Любовались мы полями,
Грусть, отгоняя и стужу,
Солнце встает над лесами,
Землю согреет и душу.

«Помнишь, вечер тот весною?
Ты ко мне садилась в лодку.
Нежной ты была со мною.
Жаль, что отпуск был короткий…»

ВЕТЕР
Треть сутки палит солнце,
Листья нежные помял.
Звенят деревья, словно бронза,
А ветер травы иссушал.

Ветер жаркий и игривый,
Налетающий с полей,
Поднимает дыбом гривы,
Будто бы у лошадей.

Потемнели хмуро пашни,
И у леса грустный вид.
Лишь листвою не опавшей
Дуб торжественно шумит.

В падях глухо, в дебрях дико,
Мшиста прель лесных дорог,
Здесь орехи и брусника,
Знают время, знают срок.

ОСЕНЬ

СЕНТЯБРЬ   
Сентябрь теплом богат, как май,
Наверно, перепутав сроки,
Зацвел повторно Иван–чай,
В деревьях забродили соки.

Мне хочется от счастья петь,
Здесь нет дорог и нет беседок,
Всё поспешает пламенеть –
Так жарко, словно напоследок…

Люблю осенние леса,
Поля осенние в печали!
Вновь журавли на юг отчалив,
Летят над лесом, голося.

ОСЕНЬ БРОДИТ
Уж осень бродит в желтом поле,
Стерня упруга, как струна,
На сердце нету горя, боли,
Душа любовью лишь полна.

Росой трава отяжелела,
Сентябрь гуляет на дворе.
Рябина рясная поспела,
Осенней кланяясь поре.

Над головою вскинул руки,
Стою один среди полей.
Как человеческие муки,
Я слышу крики журавлей.

Берёзы милые, берёзы,
Тоска обветренных полей!
Едва я сдерживаю слёзы,
Следя за стаей журавлей.

Когда срывает листья осень
И кружит долго на ветру,
Отчаянно мы осень просим -
Не сыпь дождями поутру.

ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Холодок пробежит поднебесьем
И листва упадёт на траву,
Мне подскажет осенняя песня,
И слова, и мотив, и строфу.

Синий холод осеннего неба
Сколько раз растворялся в крови –
Не оставил в ней места для гнева –
Лишь для творчества и для любви.

Долго осенью рдеют дубравы,
Искры ягод мерцают во мху,
Сладко пахнут подсохшие травы,
Но я лето забыть не могу.

Тонким льдом покрываются лужи:
Дни короче, а ночи длинней…
Виолетте готовлю я лыжи,
Чтоб училась кататься скорей.

ВИНОВАТА  КАЛИНА 
Знать, во всём виновата калина,
Что сегодня у наших девчат
Возле лунных скрипучих калиток
Поцелуи немного горчат.

Вот уж девушки шепчут про свадьбы
И бродить не хотят до утра.
Осень мудрою свахой прозвали.
Неужели жениться пора?

Нынче осень не только в природе,
Нынче осень в душе у меня,
Что поделаешь, годы уходят,
Словно стая волков от огня.

ЗАГОВОРИЛА  РОЩА
Остановлюсь на выступе отвесном,
Осенний ветер радует звеня,
Я высоко, но выше свод небесный
Всё опьяняет свежестью меня.

Заговорила роща на откосе,
Там молнии пронизывают мрак,
И ветры листья старые уносят
С тропы, с холмов в низины и в овраг.

От скрипа леса бегают мурашки
И не видать ни зверя, и ни птиц.
Лишь бегают глаза, как две дворняжки
За частоколом рыженьких ресниц.

И мрак окрасил свод небесный, длинный,
И вот, как только дальний гром затих,
Как страшно он катился по долинам,
Молитвы задрожал рождённый стих.

Я ПОМНЮ
… Я помню: морозная чаща,
Дымок к небосводу прирос,
Сверкает хрустальное счастье
Одетых по-царски берёз.

И звёздному шороху внемля,
Я слышу – в рассеянной мгле
Как падают листья на землю,
Чтоб  в прах превратиться в земле.

Сереющей дымкой морозной
Окутан таинственный лес,
И манят далёкие звёзды
Сияют с бескрайных небес.

ОРЕШНИК
Стоит пожелтевший орешник,
Как будто застыл на ходу,
И я, как законченный грешник,
Куда-то в потемках бреду.

И бабочек легкая стая
Над яркостью нежных цветов
С беспечностью детской порхает,
И вьется здесь рой мотыльков.

Какая прекрасная осень…
Листва позолотой шуршит.
Давай все на время забросим,
И в отпуск уедем на Крит.

ЗА ГРИБАМИ
Да будет благодарен всяк,
Попавший в братский березняк.
Когда с друзьями в день осенний
Пойдешь с лукошком в воскресенье
Как попадете в мелкий ельник,
Не будь ты лодырь и бездельник.
Смотри ты в оба поскорей,
Нарвешь и рыжиков, груздей.
Зимой годятся на жарёху,
И на засолку их неплохо.
Всю зиму будешь пировать,
Знакомых ими угощать.

БЕРЁЗКИ В ЗОЛОТО ОДЕТЫ
 Березки в золото одеты.
А это же природы дар.
Снежинки с хвостикам кометы
Играют с ветром  в свете фар.

Листва с травою  вперемешку
Умыты утренней росой,
Тропинка – вышита Мережка
Виляет узкой полосой.

Ненастьем хмурясь, то и дело,
Погода, как сошла с ума…
Как эта слякоть надоела…
Скорей бы к нам пришла зима.

Октябрь то плачет, то смеётся
И весь в капризах, день и ночь,
То свистом в окнах отдаётся,
То солнцем, гонит тучи прочь.

ЗИМА

ЧУДО ПРЕДО МНОЮ
Какое чудо предо мною.
Вдруг запылал вдали закат.
Светясь за дальнею горою,
Был ярче красок во сто крат.

Ночная мгла вокруг клубилась
Я любоваться перестал.
По небу звёздочка катилась
Исчезла вдруг за перевал.

А тишина вокруг такая!
И удивительней вдвойне:
Снежинки блёсками играя,
Как бриллианты на руке.

Сегодня воздух чистый, ясный
В своей великой простоте…
Да, жизнь бываешь ты прекрасна,
Когда забудешь о беде.
 
* * *   
Серебром залиты переулки,
Инеем покрытые дома,
Разговоры воробьишек гулки,
Стаей собираются с утра.

Скоро задымит труба котельной.
Уж закончен ягодный сезон,
И опять зима метлой метельной
Обратит природу в долгий сон.

НЕПОГОДА 
Зима в постель из мягких листьев
Легла сегодня поутру.
Рябины, смерзшиеся кисти
Звенят на северном ветру.

Курит позёмкой непогода
Над хитрым росчерком дорог.
Ни зги кругом… Мне не охота
Нос показать свой за порог.

Поля и лес ветрам открыты.
Метели свой являют шик.
Деревья, словно для молитвы,
Стоят без шапок снеговых.

Уже морозом воздух   дышит,
Взгляни кругом! Печальный вид!
Прорывный  ветер лес колышет,
И лист сорвавшийся летит.

РОДНЫЕ ДАЛИ
Как прекрасны вы, родные дали,
Снег на солнце, словно голубой,
Разве вы такое, где видали?
Минус сорок – ключ течёт зимой.

Эти ели сосны и берёзы,
Как в Сибири они хороши,
Исторгают горючие слёзы
Из глубин моей русской души.

Сумрак снова лес и горы  спрятав,
Приуснули птицы на сучках…
А вокруг стоят, как поварята,
Пни в большущих белых колпаках.

Я СЛЕДИЛ
Я следил за небом робко,
Где – впопад и невпопад –
Как по спичечной коробке
Чиркал спички звездопад.

Над селом дымились трубы,
Воздух, как кинжал, остер.
Облака оделись в шубы,
Мороз объятья распростёр.
 
Льдом покрылось в Братске море,
Сосны в шапках снеговых,
Ветер пьян в лесном просторе,
Гнёт ветки сосен молодых.


НА РЫБАЛКЕ
Коль не рыбалку  - в добрый путь!
И чтоб потом не знать досады –
Взять хлеба, спичек не забудь
Теплей, оденься от прохлады

Экипировочка на славу:
Унты и шуба, бур и кладь,
А есть без бура, - на халяву,
По старым лункам промышлять.

Ты заруби себе в башке,
Читай же мудрость мироздания.
Сто грамм, чтоб было в рюкзаке –
Вполне законное желанье.

И вот уж чей-то локоть ловко
Вращает бур, хрустит ледок,
А вот и первая поклёвка!
А вот и первый окунек.

Вокруг костра нас трое братцев,
А рядом с нами водоем.
Но коль детально разобраться –
Канал мы морем назовем.

Горит костер, танцует бойко
Над котелком огонь лихой.
Есть соль и лук… Ага! Постой-ка!
Нужна, перцовая настойка,
Чтоб пахло именно ухой!

Водитель наш, весь лысый Гошка,
Здесь лысому трудненько быть –
Он прикурил от головешки –
От спичек грех здесь подкурить.

Но вот уха уже готова.
Пришел опробовать черед.
Берет, похоже, повар слово.
Куда ж оно нас поведет.

Пусть дальше Бог и нам поможет.
На слово есть еще азарт,
Разминка сделана. Похоже,
Пора выруливать на старт!

Что значит шутка рыболова!
Я утверждать теперь боюсь –
Уха без остренького слова
Теряет запах свой и вкус.

К сему добавим мы заранее
Под треск костра и тихий гуд –
Такой ушице в ресторане
Вам никогда не подадут!

И преисполнен я терпенья,
Что счастье где-то на носу.
И что «По щучьему велению…»
Домой рыбёшки принесу!
 
* * *
Новый год на пороге. Двенадцатый час.
Отбивают куранты Кремля.
Наши судьбы и время зависят от нас,
И полна ожиданием Страна.

Мир желаний наивен, порой до смешного,
Все мы верим: сулит он одну доброту.
Новогодний наш тост, новогоднее слово
Нам вселяет надежду, питает мечту.


ДЕДУШКА - МОРОЗ
Намела зима сугробы у ворот,
По сугробам к нам приходит Новый год.
Поэтическая сказка – Новый год
Сказки любят, сказкам верит весь народ.
Наведет сегодня тонкий белый мост,
Вездесущий, строгий дедушка – Мороз.
В общей праздник, да за стол с друзьями сесть,
Это счастье настоящее и есть!
 
С НОВЫМ  ГОДОМ!
С новым годом, с новым счастьем люди!
В полночь к вам приходит сказка в дом.
В памяти заветное пробудет
И напомнит снова о былом.

Жизнь сложна, но все–таки прекрасна.
В ней немало тропок и дорог…
Слава тем, кто прожил не напрасно,
Мир тому, кто счастье уберег.

Растворился вечер в море света.
Высыпал на улицу народ.
И деревья, инеем одетые,
Завели веселый хоровод.

На удалой тройке смех и песни
Дед Мороз, загадочный, привез.
И Вселенная из-под небесья
Улыбается глазами звезд.

О ДЕТЯХ

РОЖДЕНИЕ  РЕБЕНКА
Только любовь нас утверждает,
Высвечивая жизни суть
И каждый раз напоминает,
Какой избрать для сердца путь.

В семье Молчановых ребёнок.
Отец доволен всей душой.
Он улыбается спросонок
И от восторга сам не свой.

Новорожденной три недели.
Над ней склонилась нежно мать.
Она смеётся с ней в постели,
Как доченька тебя назвать?

Как папа, ты голубоглазая
И светлоликая, как он.
И признают тебя все сразу,
Ты наш цветочек, как Пион.


ТЕБЯ ВОСПЕТЬ
Какими словами тебя мне воспеть
Прекрасную девочку эту.
Не лучше ли просто молчать и смотреть
На дочку мою Виолетту.

Упругие ножки, легки и быстры
В потоках игривого ветра,
Лукавые глазки шустры и остры,
А вечная юность бессмертна.

ДОЧКА СИНЕГЛАЗКА
Виолетту на руках держу,
Свою дочурку синеглазку,
С собою сходство нахожу,
Читаю вечерами сказку.

Когда Виолетточка спит,
К дивану прильнула  кроватка.
Мой взгляд неустанно скользит
По личику, ангела, гладко.

Природа тебе подарила
Красу, чтоб ее ты хранила.
Не знаю, что будет с тобой,
Но стала ты нашей весной.

ДОЧЬ ШАГАЕТ               
Прошли дожди, я жду метели.
Я знаю  радости в любви,
А дни, как лебеди летели,
И дочь шагает впереди.

Примчалось лето золотое,
Шустро дочь стала шагать,
Как хорошо, теперь нас трое,
Выходим  к вечеру гулять …

Как, Виолетта, грациозна,
Как ножки детские милы! –
Жаль, родились мы слишком поздно,
В России канули балы.

ДОЧЬ ТАНЦУЕТ
Мы на неё тогда глядели,
Так увлечённо – не дыша,
И нам в её летящем теле
Свободной виделась душа.

На дочь свою я всё любуюсь.
Пучок волос лучисто рыж.
И ты, как солнышко:
Любую, -
Всех красотой своей затмишь.

И я в своей шалунье – дочке
Черты мамаши узнаю,
И те же ей читаю строчки,
И те же песни ей пою.
* * *
Фартучек цветастый
Дочка подвязала,
На доске широкой
Тесто раскатала.
Моя дочь прилежная,
Не подружка лени,
К празднику готовит
Позы, пельмени:
С мясом и капустой,
С рисом и картошкой.
Можно будет, есть их
Вилкой или ложкой.
С маслом, со сметаной
И с улыбкой даже.
Дочку все похвалят
И спасибо скажут.

В ЭЛЕКТРИЧКЕ
Сидим спокойно в дальней электричке,
Стихов издал, наверно, за пятьсот,
Моя дочурка, с Братска, не москвичка,
В обнимку с книжкой папиной заснет…

У нее золотистые волосы,
Все любуются ею вокруг.
Всё родное - в глазах, в её голосе,
И в привычном движении рук.

Очень быстро прошло с нею лето,
Отдыхали в «Орбите» втроем.
Теплотой она, лаской согрета
«Папа! Съездим еще, – отдохнем?».
 
ВИОЛЕТТА
Тебе подарила природа
Глаза, что синей небосвода…
В них ласки сердечной так много,
А доброе сердце от Бога.

Я хочу тебя видеть разной,
Чуть серьезной, и немного праздной,
Но красивой всегда и нежной,
Умной, честной, в делах прилежной.

Вижу тайну в женской природе.
В этих нежных и детских устах,
Есть зерно, как во всяком плоде,
В этой шее и в этих плечах.

КАК ЦВЕТОК
Ты пыл старайся по унять
И никого не слушать.
Все ж начинаешь понимать
Ребеночка ты душу.

Ты сегодня будь добрее.
Грусть, усталость - все развей.
Виолетточку теплее
На груди своей согрей.

Она как Аленький цветок,
Чарующий и яркий.
Взгляд – живительный глоток,
Пьянящий, вечно жаркий.

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ
        № 1
Баю-баю детка бай,
Потихоньку засыпай.
Что увидишь ты во сне,
Завтра все расскажешь  мне

Сладкий сон, как нежный пух
Убаюкай детский слух.
Сон дитя мое одень
За окном упала тень.

Спи дитя счастливым сном
Целый мир уснул кругом
Маме тоже надо спать,
И погладить, постирать.

В ясном небе знай, всегда
Светит вечером звезда.
Спи, дочурка, поздний час
Вот уже звезда зажглась.

Вон за тучкою за той
Дремлет месяц голубой?…
Утром рано нам вставать
В садик весело шагать


 № 2
Дочь в кроватке детской,
Перед нею мать,
«Спать пора, дочурка,
Глазки закрывать.

Спит в цветах полянка
Вся, в росе блестя
Наступает вечер
Спи, мое дитя.

Вырастишь, дочурка,
Сильной, как отец,
И прославишь имя
Наше, наконец.

Пусть твои заслуги
Будут в радость нам,
Горюшку и скуки
Я тебя не дам.

Пусть тебе присниться
Сказка про слона
Чтоб ни в чем при жизни
Не обделена».

Дети все в постели,
Смолк вечерний гул.
В нежной колыбели
Ребенок мой уснул.


СПИ, - УСНИ
Спи, – усни, дитя родное;
Все объято тишиною:
Спи, – усни, вдали от гама.
Над тобой склонилась мама.

Спит в кустах рябины птица,
Спит в долине ветерок.
Только бабушке не спится,
Вяжет внучке свитерок.

ЗВЕЗДОЧКА
Вон луна бананом бродит,
Дочь глядит, смеётся.
Очень быстро жизнь проходит
Назад не вернётся.

Ты радуга без дождичка
В понятии моём,
Единственная звездочка,
Сияющая днём.

Для неё, для единственной,
Жил и жить буду я.
Вот и вся биография,
Вся анкета моя.

 ДОЧУРКА ИГРАЕТ
Дочурка игрою своей мелодичной,
И вовремя нужную нотку взяла,
И вся эта музыка так динамична,
Слушал я долго, забыв про дела.

Стройная, гибкая будто бы елочка,
Глазки ее драгоценный кристалл –
 Я целовал ее щечку легонечко,
Когда за кулисой с тобою стоял.

ДЕТСКАЯ ДУША
… А пока на тебя не могу наглядеться
До чего ж васильки твоих глаз хороши!
В них я вижу, как светятся искорки сердца.
В них смятение и страсть твоей детской души.

Я люблю эту крошечку нашу девчонку.
И немножко завидую ей я тайком:
Это – дочь расстегнула свою распашонку.
И с дивана на кухню бежит босиком.

ДОЧКЕ  ЕЛЕНЕ
Опять пусты твои конверты:
Такая стала наша жизнь.
Стучат по крыше злые ветры,
Не падай духом, дочь! Держись!

Предательства были, измены
И я рассказать захочу
Тебе обо всем откровенно,
И все-таки чаще молчу.

Вновь напрягается вена,
Когда сочиняешь ты  ложь.
Прошу же: «Не ври мне Елена!»
Ты за сердце этим берешь.

Лет десять – во всем перемена.
Тебя никогда не кляня.
Я жду тебя, – слышишь, Елена!
Любимая дочка моя.

СЫНУ
Благодарю за радость тех минут,
Которых в жизни так нам не хватает.
А годы – реки все бегут, бегут,
И красота за ними уплывает.

Я счастлив, тем, что хорошо живешь,
Что сердцем и душой всегда со мною
Ты, может быть, когда-нибудь поймешь:
Не вся вина была моей виною.

Когда, в конце концов, умру и я,
В последние часы мои при жизни
Ко мне приедут все мои друзья –
Которых я б хотел собрать на тризне.

ДОРОГОЙ СЫНОК!
Дорогой мой сынок. Счастье – просто химера.
И не надо ломать над проблемой мозги.
Кто счастливее стал? Где находится мера?
Все уйдём за черту, за которой ни зги.

Обновляется все: и пространство и время,
И безумная радость великих идей.
Неизменно, как тень, одиночества бремя:
Избегает, калечит и давит людей.

Я, конечно, не помню сегодня отца,
Мне б хотелось увидеть живого на свете.
С фотографии вижу я мудрость лица
И хочу, чтоб её сохранили и дети.

Я, отчаянно воздух хватая, кричу.
Нет мне места на дне! Очень жить я хочу!
Отдавая последние силы борьбе,
Понимаю: спасенье – лишь только в себе.

Я хочу до конца справедливым остаться,
Жить во имя добра, а не ради наград,
Стукачей перестану я вовсе бояться,
А дружбой с поэтами всегда буду рад.

ПИСЬМО
Любимые вы Саша и Наташа!
От Вас известий не было давно,
И, наконец, - письмо. Родное, Ваше!
Как много радости мне принесло оно.

Воспоминания юности далекой
Дорогой длинною идут за нами вслед
И смотрит добрым своим зорким оком
Лежащий на столе от Вас конверт.

НАКАЗ    МОЛОДЫМ
Пусть в вас любовь живет всегда,
Как подо льдом журчит вода.
Пускай, как мокрая веревка,
Любовь супругов скрутит ловко.

Соседям не завидуйте напрасно:
Чужое платье вам не по плечу.
Еще один совет подать хочу —
Безумные желания опасны.

Всему учиться в жизни надо.
Да, с первых дней учиться, смладу.
Расти учиться и мужать.
Любить отчизну, словно мать.

Учиться подлость презирать.
Врага учиться узнавать.
Честно жить учиться надо!
И родных не забывать.


К 60-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ

ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Нам жить и помнить надлежит
Кто жизнь отдал за нас и близких,
И кто в земле сырой лежит
Под тем гранитным обелиском.

В борьбе за жизнь с фашистом злым
Нес с юности ты чин солдата.
Один из трех пришел живым,
На грудь, взирая виновато.

Испивший горечь всю до дна,
Остались боль, и только старость,
И не  нужны в гроб ордена,
А сколько испытать досталось.

Одна награда из наград
Ты счастливее всех счастливых
Друзья тех лет давно лежат,
Могилы их неисчислимы.

Весь мир уже почти забыл,
Как немец жег нас бессердечно.
Врагов ты  все же победил…
Потомки ж будут помнить вечно.

Отец мой был тогда бойцом,
Советской армии солдатом,
Он спас Россию, спас наш дом,
Мы не забудем эту дату.

И я был рад тому, что он
Явился как освободитель,
Его Гвардейский батальон
Освободил нашу обитель.

Прошло уж много лет и зим,
После победы над Берлином,
По новым улицам  твоим
Иду я гордо, гражданином.

Сегодня многих нет в живых:
Сказались дней военных раны.
Все чаще видим их седых
И с костылями ветеранов.

ФРОНТОВИКАМ
Победа! Сколько ж в этом слове боли!
И сколько радости вместилось в нем!..
И память наша как былое горе –
Горит в сердцах немеркнущим огнем!

Не все. Кто воевали и служили,
Пройдя с войной через огонь и дым,
До дня Победы всё-таки дожили.
Помянем их и скорбно помолчим.

Фронтовики! Вы были рядом с нами
На многих обелисках ваша кровь.
В победный день, сверкая орденами,
Вы к вечному огню идете вновь.

Живите, не старейте, ветераны!
За будущее пусть исчезнет страх,
Нас, каждый день, тревожат ваши раны
И ваша слава в ваших орденах.

Мы  будем жить и вечно будем помнить,
Везде, как мать, как Родину свою,
Что Вы от смерти мир земной, огромный,
Собой закрыли, падая в бою.

Победы знамя красное! Ты кровью
Погибших, раненых окроплено,
Как символ нашей гордости сыновней,
Всей Родины! Победное! Одно!…

Отринь, солдат, предателей проказу!
И в День Победы подними свой стяг.
Российский стяг! Тот флаг, что по приказу
Венчал тобой поверженный рейхстаг…

Пусть зарастут травой земные раны –
Проклятым войнам не видать конца.
И встанем мы в колону ветеранов
 В Победный День за мать и за отца.


ГЕНЕРАЛ
Михаилу Луконину
Ты старший брат в поэзии и в жизни.
И я всегда завидовал тебе.
Войну ты знал не по страницам книжным,
А сам лежал под пулями в траве.

Жизнь выпала и трудной, и жестокой.
Все испытал: и горе, и нужду.
Ты часто видел дуло пулемета
И тело друга с пулею во лбу.

Не предавал, краюшкою делился,
В стихах о том, что пережил, писал.
В Победу верил, за нее молился.
В поэзии ты просто генерал.


СЫНЫ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
Сыны Советского Союза,
Весь мир победе вашей рад.
Ликуй народ! Ликуйте дети
В честь вас дадут салют, парад.

Вы пропахали пол – Европы,
Теряя братьев, сыновей…
Но разве ждали катастрофы
С великой Родины своей? –

В бою добытые награды
Ржавеют в письменном столе,
Им ничего теперь не надо:
Тем, кто остались, там в земле.

Как мало Вас, кому случилось
Восьмой десяток одолеть.
Судьбы суровой эту милость
Должны мы памятью согреть.

СПАСИБО СОЛДАТЫ    
Я здесь стою. Мне просто повезло.
Но оттого не меньше боль утраты.
Я жив, остался всем смертям назло
И говорю: «Спасибо, вам, солдаты!»

Людская память, лейся, не застынь!
Воздай хвалу величию солдата,
Пусть будет вечной поднебесья синь.
И мир, что завоеван в сорок пятом!

Могила – вечность, ну а жизнь течет,
Суровых лет мы вновь идем по следу…
Победы им не виделось еще,
Но  все они погибли за Победу.

Вас чествуют в любое время года.
Но вы грустите больше от того –
Вас наберут когда-нибудь  с полвзвода…
Со всей страны! Потом – ни одного!

ТОСТ ЗА ВЕТЕРАНОВ
Грудь навыкат, ветераны!
Нынче праздник в вашу честь:
Не  зажили ваши раны,
Ваших подвигов не счесть.

Так будем вечно все верны
Мы, дети, внуки наши.
Чтоб больше не было войны
Вином наполним дружно чаши.

Выше поднимай бокалы,
Чтоб  услышала страна.
Помнила: есть ветераны!
Их не забыла никогда.
 
  ГАЛИНА ОРЕШКИНА
Прошли года, и боль почти забылась,
А время уровняло нашу грусть.
Как будто ничего и не случилось,
Живет и здравствует  родная Русь.

Но годы сорок первый - сорок пятый,
Военные тяжелые года,
Июнь двадцать второй и май девятый,
Россия не забудет никогда.

Пусть миру эти дни запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час,
Хочу вам рассказать о человеке,
Лишь только труд её от смерти спас.

Поведала Орешкина про долю,
Ей выпала в те страшные  года:
“Сутками целыми в школе, и в поле
То сенокос, то большая страда.

Зимою частенько метель беспощадная
Нас заставала в полях в сеновоз,
Нищета, нищета непроглядная,
Душу томила до боли, до слез...

Дома голодные дети, немытые,
Дома богатства - ухват да каток...
Пара икон, рушниками накрытые,
Лавка да стол, да у печки горшок...

И красота русской женщины в доме
Меркла... И ей ли тогда до любви...
Припоминая о муже в истоме,
Крепко лишь руки сжимала свои.

Её приходилось  ночами учиться,
Днём постоянно  хотелось её спать,
И расплывались  все в книжках страницы,
Трудно вначале науку понять.

Так проходила по  трудным дорогам,
В жизни, чтоб место свое отыскать,
Вечерний закончив,  пошла педагогом,
В то время ребятам  была я, как мать».
……………………..
«Я огорчением счёта не вела,
И падала и поднималась снова.
Я просто не запоминала зла,
А помнила лишь дружеское слово.

Душа надломлена орешиной
Болит и стонет, писем нет!
С войны всё жду его. Орешкина,
От слёз, не видя белый свет.

Не вышла замуж, не уехала
Из дома, с поля своего.
Питались жмыхами, орехами
И до сих пор я жду его.

Жилось бы только нам без горестей,
И побогаче стали мы,
Да без волнений и без хворостей,
Чтоб больше не было войны”.
…………………………
Уж взор потух, узлами вспухли вены.
Седая прядь видна из-под платка.
Спасибо Вам! Позвольте откровенно
Припасть сейчас к натруженным рукам.

Поклон, кто этот миг изведал.
Бессмертие тем, кто смертью пал
Кто долгожданный час победы
Трудом и кровью приближал!
ТРУДОВЫЕ БУДНИ




МЕТАЛЛУРГИ
На платформу люди собираются,
Электричка подошла в пыли,
Это металлурги возвращаются,
Честно отработавши часы.

С завода быстро мчится в город
Осенний ветер электрички.
На проводах иней распорот,
Как будто чиркали там спички.

Город спит. На улицах тихо,
Мы со смены с друзьями  спешим,
Над трубой ЛПКа очень лихо            
По – казацки закрученный дым.

Встречает щербатая улица,
А воздух, – пьянеющий хмель,
Месяц  с асфальтом целуется,
С работы идем мы в постель.
(БЛПКа - Братский лесопромышленный комплекс)


 РОДНОЙ ЗАВОД 
Родной завод металлургический,
С ковша струей бежит металл,
Его я силушки магической
За  тридцать лет с лихвой познал.

Все роднее завод мне с годами.
По профессии я металлург,
Тридцать лет у меня за плечами.
БрАЗ покинул теперь я, мой друг.

Пускал я "ванн" на БрАЗе много,
Сжигая жизнь свою дотла,
А в Братск меня тогда дорога
С института привела.

Трудился я до самой старости,
Люблю природу северной земли,
Иногда и падал от усталости,
Мы славу БрАЗу все же принесли.

Я БрАЗ люблю, его приемлю,
Призвание в нем свое нашел.
И в коллектив душой, как в землю,
Как дуб с корнями весь ушел.
(БРАЗ -Братский алюминиевый завод)

  ЧЕМ  В  ЖИЗНИ  ГОРЖУСЬ
На БрАЗе есть у руководства сила,
Зовущая к свершениям — страсть:
К дисциплине все же приучила
Яростная громовская власть.

Возмужал я с выливкой металла,
Зоркий глаз всегда из-под бровей.
Корпусов рождение. И начало
Трудной биографии моей.

Я знал прекрасно  свое дело,
С душой работал, не спеша.
Было тренированное тело
И простая русская душа.

Тяжело из ванн тянуть осадок,
Ноют руки, и болит плечо.
Металлурга все же труд не сладок
Мне у ванн зимою горячо.

Я в пристройке молча снял рубаху,
И с лица смахнул рукою пот.
Били ломом со всего размаху,
Ту неровность, что с анода прёт.

Яркий свет искристого металла...
Сколько приходилось ванн пускать!
Многих ветеранов уж не стало —
Время же на все кладет печать.

Но трудясь до белого каления,
Не боясь, что заколотит дрожь,
Опишу я новым поколениям
Про честную на БрАЗе молодежь.

Дорогие вы мои ребята!
Радость мы делили пополам.
Вся моя душа сейчас объята
Нежностью товарищеской к вам.


      СДЕЛАЮ ВСЁ
Теперь не пристойно о прошлом тужить,
Много дорог есть нехоженых.
Коль суждено эту жизнь мне прожить,
Сделаю все, что положено.

Плакаться в жилетку я не стану,
Жаловаться “трудно” ерунда.
Я и в старости не перестану
Пить вино у яркого костра.

В новом веке буду жить в надежде,
Что оценят все-таки меня.
Бодр и весел я еще — как прежде —
Стихотворец завтрашнего дня.

МЫ ТРОЕ ВЕСЕЛО ШАГАЕМ


НЕ  ГРУСТИ
Чтоб счастливо жилось на свете,
И мир бы радовал строкой,
И пусть тебя я поздно встретил,
Теперь не надо мне другой.

С тобой живём мы не вздыхаем.
В любви дарованной судьбой,
Мы трое весело шагаем,
Чихая на мороз и зной.

Ты не грусти! Пока мы живы,
Нас все же трое! Трое нас…
Хоть мир жестокий, черствый, лживый,
Усугубляет каждый час.


НАТАША
Хороша, как невеста,
Будешь лучше в летах.
Что-то милое в жестах
И в неброских чертах.

Всегда любое дело
Под силу было ей.
А как чудесно пела!
Ну, просто соловей.

Бывало, мы попросим:
- А ну, Наташа спой.
Начнет она и осень
Покажется весной.

НАКАЗ
«На курорте не блуди,
Хорошо себя веди.
Там в «Бутылку» не играй
И других не соблазняй».

По нахоженным путям,
Светлым жаждущим страстям,
За короткий этот срок
Чтоб девчонок не завлек.

Нету сил! Девчат боюсь
И от слабости молюсь –
Боже, милый помоги,
Дай мне сил, не погуби!

Нет вечности меж нами,
Веду я дням отчет.
В какой бы не был дали
Меня домой влечет.


РАБОТА
Сорок лет работы
За спиной стоят.
Сорок лет заботы
Нервы бороздят.

Каждый день и каждый час
Набирал я опыт, силы.
И, наверное, не раз
Нелегко тогда мне было.

В быстротечности буден
Не судьба виновата –
Каждый день бывал труден,
Но так Родине надо!

Мне бывало и хуже.
Зарубил на носу,
Что стучать в черствы души,
Что аукать в лесу.

А теперь я счастлив,
Что мне в жизни надо?
Дочка ходит в ясли,
В ней моя отрада.

ВАС НЕ ЗАБЫТЬ
Мне вас, друзья не позабыть!
Мы отдыхали не напрасно.
В груди огонь, и все мне ясно,
Я счастлив, что могу любить!

Не знаю, как кому, а мне
Была б душа, а не анкета
И чтоб сейчас у нас в стране
Народ любил стихи, поэта.

Сплелись, смешались в голове:
Любовь, природа, люди, звери.
Нормальный с виду человек, 
А в чудеса и в сказки верю.

Хочу я жить. На мир смотреть.
Жена и дочь чтоб были в доме.
Брать руки доченьки в ладони,
Своим теплом их обогреть…


ТИП  АНОМАЛЬНЫЙ
Не так ли я – тип аномальный –
Тебя, Викуля, полюбил,
Мы уголок купили спальный,
И про стихи я не забыл.

Я верю в правду, благородство:
Мой трудный путь Бог озарял.
Везде,  то подлость, то уродство
Я многим в жизни доверял.

Во тьме свет льется листопадом
И не торопит никуда,
И говорит со мною взглядом,
Моя любовь – моя звезда.

Жизнь мы нашу, как одежду
Не будем заново кроить.
И дай мне Бог одну надежду:
Подольше мне еще прожить.
УЧИТЕЛЬНИЦА
Она входила в класс всегда
С лицом чуть строгим, но приветливым.
Какие бури и года
На нем оставили отметины?

Из родников ее души
Мы опыт черпали накопленный…
Теперь на пенсии. В тиши.
С походкою немного сгорбленной…

Что её нужно душе?
Немного любви
И тревоги,
Надежного друга в дороге
Шагала, чтоб с ним налегке.


ВСЕ  ИСПЫТАЛ
Звезда зажглась, чтоб не погасла –
И освещал ее мне след.
Я жег себя, и все напрасно
Большое сердце много лет.

Корысть, предательство, измену,
Других пороков длинный строй?
Всё испытал я через меру
Коварной подлости людской.

Хочу, чтоб жизнь моя сверкнула
Зарницей, молнией, звездой.
Не отступила, не свернула
Перед любой лихой бедой.

Я, как факел, одинокий,
Горю рассудку вопреки,
И рвутся яростные строки
Взамен лирической строки.

Ко всем я с теплотой людскою,
Я все отдать для них готов,
И все же не найду покоя:
 Я нищ среди богатств воров.


Я ЗА ЛЮБОВЬ БЛАГОДАРЮ
Благодарю тот день прекрасный,
Когда Викулю повстречал.
С тех про мой путь уверен, ясный.
И сам я обновленным стал.

И охмеленный жаждой страсти,
Я за любовь благодарю.
За все рассветы,
За согласие,
За то, что встретил и люблю.

Не ждал, не думал. Ты явилась –
Любви и веры талисман.
Моя надежда и отрада,
Мой непрочитанный роман.

Когда тебя я в Братске встретил
О, как была ты молода!
В твоем рассудке не был ветер,
Заворожила ты тогда.

Тебе, как обещал вначале,
Я скатерть жизни расстелю,
Накрою счастьем стол. Печалям
Не будет места. Я люблю.

Ты ж – моя движущая сила
И путеводная звезда.
Спасибо! Дочку подарила
На наши долгие года.

Нет лучшего вознаграждение,
Ты мигом в жизнь мою вошла
И мимолетные мученья
Любовью нежной отмела.

СНИЛАСЬ  МАМА
Встало медленно и туманно
Утро белое над водой…
Ты мне снилась сегодня мама,
Темноглазой и молодой.

Далеко ты сейчас, далёко.
Я люблю тебя всё нежней.
Не забыл я твоих уроков –
Только жизнь оказалась сложней.

Да, ошибался.
Ушибался.
Не клеветал.
Не воровал.
В корыстный час не продавался.
Своих друзей не предавал!

Я ни разу не предал правду,
Перед правдой  не виноват,
Виноват кругом перед сыном,
Перед дочерью во сто крат.

По заграницам всё шатался
Любил принять сто грамм на грудь,
А с жизнью всё ж не рассчитался.
Ещё я должен ей чуть-чуть.

Я не уйду и не покину
Семьи. Я сердцем молодой,
Пока пишу, во мне есть силы,
Знаю нужен  семье родной.

СПАСИБО  МАМОЧКЕ
Вдруг захотелось мне писать
Присел я у куста сирени
Вновь вспоминается мне мать
И теплые ее колени.

Спасибо, мамочка, что нас
Ты научила благородству,
Что как-то правильно и враз
С душой все делали и просто.

С косой дружили, с молотком,
Густую рожь серпами жали,
Мы труд всосали с молоком,
Нас в поле матери рожали.

Она готова и в ночи
Работать рук непокладая,
Все, создавая, создавая
Пекла большие калачи.
* * *
Доволен, что живу на свете,
А путь мой был тернист и мглист,
В Сибири родились все дети,
Ни кто из них не аферист.

Я научился время мерить
Встаю всех раньше  до зари.
Не разучился людям верить,
Не раз обманутый людьми.

Родная мать, прости проказы,
Непослушание детских лет…
Усвоил я твои наказы,
Когда тебя со мной уж нет.

Познал с лихвой: мороз и лето,
Добро и зло, свет и грехи.
Благодарю тебя за это,
Читала в детстве мне стихи.

Мой долг, любить  тебя – не бремя,
Бессильны долгие года.
Они даны мне не на время,
Они даны мне навсегда.

ТРЯХНЕМ СТАРИНОЙ
И все чаще теперь мне снятся
Листья желтые в волосах,
Словно огненные лисицы
Отражаются в верных глазах

Давай приоткроем окошко,
Пойдем, погуляем со мной,
На старости лет хоть немножко
Тряхнем еще раз стариной.

Теперь лишь каменные стены,
А дороги, костры, поезда,
Разлуки, тревоги, измены —
Уже не придут никогда.

СЧАСТЬЕ НЕ СПАСЛИ
Есть любовь, о которой с годами
Вспоминаешь легко и светло,
Даже если в ней, как в мелодраме,
Много странного произошло.

Помню, целовались смеха ради,
Без единой мысли в голове,
А теперь ты стала леди. К стати,
Бегает дочурка во дворе.

Как бы наша жизнь ни бунтовала,
Ни летела или ни ползла,
С той поры, не много и не мало,
Целая эпоха утекла.

Грезили мы райскими садами,
В рай ворота так и не нашли.
Память улетучилась с годами
Чувства раздарили  не спасли.


РЕЖЕ  ВСПОМИНАЮ
Любовь сравнима с жизнью моря,
В котором есть и бриз, и шторм,
Хлебнешь и счастья,  яд и горя.
Любовь не знает вечных норм.

Когда ушла любовь земная,
Как будто не было и нет…
Тебя теперь я забываю
Прошло почти уж двадцать лет.

Тебе я часто на пороге
Дарил подарки и цветы.
А нынче нет к тебе дороги
Их зачеркнула только ты.


Понять друг друга не сумели,
Все к лучшему! Ушел наш час.
Терпеть  друг друга не хотели
Никто не примирит уж нас.


РАНА СЕРДЦА
Дугой её  вороньи брови,
Глаза, как яркая звезда.
Пришла и села  к изголовью:
"Мне не страшна с тобой беда".

Пошла со мной к сосновой роще,
Там я смог её обнять...
"Ты будь немножечко попроще,
Меня старайся же понять!"

Я не искал себе покоя,
Хотелось страсти неземной
И мне сдалась она без боя.
Всю ночку нежилась со мной.

Но если б знать, что через годы
Мне сердце ранишь ты сейчас,
Как колкий ветер непогоды,
Он жжет мне душу, не погас.

"Нам вместе больше и не быть,
Не обвиняй меня, мой милый,
Что не могу тот день забыть,
Когда “До встречи!” говорила.

Не говори мне:
“Позабудь!”—
В воспоминаниях мы не властны,
Тобою пройден трудный путь,
Не обвиняй меня напрасно!"


ВСЕ УШЛО
Было подлое, хорошее
И года стрелой неслись –
Все ушло теперь уж в прошлое,
Да мечты не все сбылись.

Свою судьбу не осуждаю,
Какой стезёй бы не вела,
Я искренне в душе считаю:
От Бога не бывает зла.

Быть может, ураган промчался
Иль гром сразил средь бела дня?
А, может, сам я постарался,
Загнав без жалости себя?

И вот уже, как божья кара,
Уж первый прозвучал сигнал,
Вдруг туча смертного удара
И друг за скорою послал.

В стремнину бурного потока
Я погрузился с головой,
И вот теперь со мной морока,
И рад. Остался я живой.

А жил я, кажется, пристойно,
Худые времена знавал,
Но буду умирать достойно:
Я совестью не торговал!

НЕ  ЗАВИДУЙ
Не могу сдержать волнение,
Заклинания все шепчу,
Жду заветного свершения,
Жить получше я хочу.

И вздыхаю полусонный,
Все спешу скорей заснуть.
Чуть заснул и, пробужденный,
Вновь готов опять вспорхнуть.

Не страдая, не завидуя,
Чтобы весь свой долгий век
Не грустил бы над обидами,
А чтобы жил, как Человек.

Нынче жизнь не стала раем.
Ох, дешевый нынче труд.
Власть мы сами выбираем,
Нашу жизнь они крадут.

МНЕ  СНИТСЯ
Хотел бы стихи, чтоб остались нетленны
Словом и делом, порой невзначай,
Буду поэзии вечно я верный,
Вспыхнувший, словно в тайге  Иван-чай.

В жизни моей несмелой, несладкой,
Часто, порою, не все было гладко…
Как же теперь мне с ошибками быть?
Не переделать их…
И не позабыть.

Давнее прошлое часто мне сниться –
Юности светлой тревожные дни…
В деточках наших оно повторится,
Только пусть счастливы, будут они.


ИДУ ТРОПОЙ
Все иду тропой неразделимой,
Радость жизни нес я сквозь года.
Я стихи пишу все для любимой,
С нею связан жизнью навсегда.

Я стихов поджег и так немало.
Мало ли капризов у души!
Жизнь поэта быт переиграла
И готова отдохнуть в тиши.

Ведь стихи – особое создания,
Им не скажешь, просто так – живи!
Путь к стихам идет через страданья
Или окрыления любви.

ОГЛЯНИСЬ НАЗАД
Почему пришло на память это,
Как слеза приходит на глаза?
Может это времени примета,
Для сравнения поглядеть назад?

Потихоньку к нам приходит осень…
Коль не соблюдаешь ты режим,
После лета не бывает весен,
И не станешь больше молодым.

Вы летите дни воспоминаний,
Плачь, – не плачь, жалей иль не жалей,
Жизнь уходит, будто утром ранним
Провожаем в небо журавлей.
 
БУДУ  ПОМНИТЬ
Путь к тебе достался нелегко мне
Через страх потерь и боль разлук.
Потому я вечно буду помнить
Ласку и тепло любимых рук.

И спасибо за то наслаждение,
Что ты даришь мне день ото дня:
С Виолеттой даешь вдохновение,
Нет на свете дороже тебя.

Всем другим мужикам я на зависть
Подарил огромнейший букет.
В сотый раз тебе в любви признаюсь,
Мне уже седьмой десяток лет.

Я признался: о прошлом не споря,
Чтобы юность не впала в соблазн:
Седина – это летопись горя,
А морщины – от памятных ран.

Я тебя любить не перестану
Не уйду из мира насовсем.
С детства не приучен я к обману.
Мы теперь живем на зависть всем.

ХОЧУ  ПОКЛОНИТЬСЯ
Льется в низинах пьянеющий запах –
Запах грибов, от берез, кедрача.
В ранимых одеждах, как будто в заплатах
Сосны стоят, и бежит с них смола.

Пройдут года. Все снова повторится.
Сибирь родная, вспомню о тебе…
Ах, как хочу я нынче поклониться
Деревне, полю, дедовой избе!

Сибирь…
Без романтического грима,
Суровая, обжитая, своя,
О ней я говорю, как о любимой.
Я к ней не набивался в сыновья.

Я не люблю лихих энтузиастов,
Что в первых письмах с первою же строки,
Едва приехав, начинают хвастать:
Душою, мол, они – сибиряки.

Тебя всегда я буду звать Отчизной,
Моя Сибирь, и повторяю вновь:
Шесть десятков отдал своей жизни
Меня сроднила Аввакума кровь.

ИДУ  К  ДРУГУ
Иду к нему на огонек приветный.
Он за стихи сдерет по десять шкур.
Пока поэт не очень-то заметный.
Я тамада – веселый балагур.

Я помню эти чудные мгновенья,
В душе храню минуты наших встреч.
Храню часы, которым нет забвения,
И взгляд его, поставленную речь.

Он весь горел, – покой ему лишь снился:
Душа ждала великих перемен –
И он возликовал и поклонился
Свободу дали! Ну а что в взамен?…

Борьба за правду увела в могилу:
Погиб еще один великий дар!
Словесность наша снова получила
Жестокий, сокрушительный удар!


АВИАЦИЯ – ЭТО  ТАКАЯ  РАБОТА
Вновь упал самолет, заходя на посадку.
Кто сыграл в этом факте зловещую роль?..
В авиации больше должно быть порядка…
В этом наша вина, наша совесть и боль.

Авиация – это такая работа,
Что не знаешь, где сядешь, откуда взлетишь…
Всё равно я желаю любому пилоту
Не терять над собой ощущения крыш…

8-е  МАРТА
Вдруг мне однажды стало ясно.
И написал об этом стих.
Тем и любимая прекрасна,
Что не похожа на других.

Порой бездарно любовь губим
И нить любви беспечно рвем.
Мы все живем, доколе любим,
И любим все, пока живем.

ЖЕНЩИНАМ
Вам заботы всегда по плечу
Рождены для создание уюта.
Но сказать я сегодня хочу
О любимых и нежных подругах.

Только в женском душевном тепле
Сохраняется вечность единства.
Вам по праву дана на земле
Величайшая честь материнства.

За любовь нерастраченных лет,
За тепло ваших добрых улыбок
И за то, что вы есть на земле,
Вам большое мужское спасибо!

Я  ГОВОРЮ
Я говорю, как пророк  говорил,
Что дружба – лучший дар для человека;
Не я же эту истину открыл -
Она существовала больше века.

Навек запомни правило простое:
Упустишь счастье – снова не поймать.
Любая женщина чего-нибудь, да стоит.
Она не только женщина, а мать.

Кто вечно в споре с ближними своими,
И вечно недоволен сам собой;
Всю жизнь бредет дорогами кривыми,
Ведя с судьбою бесполезный бой.


СУДЬЯ.
Законы свято соблюдая,
Сужу я добрый мой народ,
А кто мне в руки попадает,
Тот голым по миру идет.

Так трудно жить нам в этой жизни,
Но мы не плачем, не грустим.
Пусть ветер рвет и пеной брызжет,
И волны бьют нас без причин.

Суду доподлинно известно,
В тщете иллюзию продлить,
На свете вечно будет тесно
Тому, кто любит вкусно пить.

Во взятках полстраны завязло.
Кричат с трибуны – это грязно!
Берёт чиновник, даже врач
Им все возможно. Ты хоть плач.
 
МЫ С ТОБОЮ
Пятнадцать лет уж пролетели,
Как мы с тобою повстречались,
Прошли сквозь зависть и обстрелы,
И все же вмести мы остались.

Ты говоришь я, как награда,
Счастье милой, родной семьи.
Все, что делаю для вас лишь ради.
Полюби увлечения мои.

С каждым днем для меня ты дороже
Будешь ты для последнего дня.
Лишь Виолетта только   может
Так любить, как ты любишь меня.

Любовь же - это вдохновение.
Гоню я в сторону проблемы.
Как струны натянулись вены,
Сижу пишу в ночи поэмы.

МЫ ОБЪЯСНЯЛИСЬ
Ждал тебя я у реки,
Где берега отвесные.
Снял перчаточку с руки
Твой приход приветствуя.

Ты идешь во всей красе:
Как солнце в утренней росе,
Волос агатовая прядь,
Жест, красоту не передать.

Ты в душе хранишь покой
Так безупречна и чиста,
Своею нежною рукой
Чуть трогаешь мои уста.
 
Забуду жизни неудачу,
Что трогает меня до слез
“Я для тебя чего-то значу”—
Мы объяснялись у берез.


         В  МОСКВУ
Мой город Братск, ты сердцу очень мил,
Тебя надолго я оставил,
В Москву опять стопы свои направил
Поэтов мудрости  вкусил.

Закрыт туманом наш аэродром,
Не отплывает с пристани “Ракета”
Уйдет туман, я чувствую нутром,
И улетим мы  все же до рассвета.

Покинул вас, леса, поля и горы,
В Москве чуть сердцем не угас.
Здесь нет поддержки и опоры,
Я словно мертв, бывал  без вас.

Опять попал в круговорот, стремнину,
С поэзией всю жизнь соединил.
Теперь ее я больше не покину
И ощущаю втрое больше сил.

Стихи мои, все ждете, что потомки
Читать вас будут истово подряд,
Пока в стране еще мой глас негромкий,
Даст Бог,  потом, еще заговорят.
 

ОКРУЖЁН НЕМОТОЙ
Я стою, тишиной окольцован,
Наблюдая движения вод, -
Окружён немотою свинцовой,
Так и жизнь утечет в свой черёд.

За какую вину иль заслугу
Дар мучительный мной обретён?
Тайный мир приоткрылся для слуха.
Слышу тех, кто молчать обречён.

Я уже не тоскую, как прежде…
Над разводами грязи и луж.
Прохожу, озаренный надеждой,
Меж высоких и низменных душ.

И нигде никому я и малость
Не завидовал, даже во сне.
Знать поэтому, вышло под старость,
Что никто не завидует мне.


ТЫ ВЫШЛА ИЗ ТУМАНА
Я много лет в родной деревне не был,
По вечерам в душе покоя нет.
Седые пряди одинокой вербы
В моём окошке застилают свет.

Глазастая и стройная, навстречу
Ты вышла из тумана и молвы.
И я одну тебя увековечу,
Прекрасную от ног до головы.

Когда небесных дел неутомимый
И месяц над деревнею взошел,
Моя рука коснулась плеч любимой,
Мы счастливы, во мгле уснувших сёл!..

И поцелуи рдели звездопадом.
И замирали руки, горячи.
Куда бы ни ступал, – дышало рядом
Лицо  твоё славянское в ночи…

ПИШУ  ТЕБЕ
Вечером к столу присяду,
Напишу тебе письмо.
С горькой правдой, но без яда.
Этой встречи жду давно.

Стало грустно. Комок в горле.
Вот пишу тебе я вновь.
Чувства мы пока не стёрли.
Всё же верю я в любовь.

Вот и жду конца недели,
Отпуск будет точно в срок,
Так давно с тобой хотели
Съездить к морю, на Восток.

ВОТ БЫ ВСТРЕТИТЬСЯ
* * *   
Не понимая, что со мною,
Вновь тебя стал вспоминать
И счастье тихое земное
В прелестной юности искать.

Долго пели о чем-то глухо
Придорожные провода.
Тополиным весёлым пухом
Улетели в луга года.

Будто долгие эти зимы
Не навек разлучили нас,
Вот бы встретиться вновь смогли мы,
Друг, от друга не пряча глаз.

БОГ ПОМОГИ НАМ      
Бог помоги нам в надеждах,
Ты помоги нам в судьбе,
Просим здоровья мы детям,
Ну и, конечно, себе.

Господи, всё нам зачтётся…
Что проклинать и тужить…
Что нам ещё остаётся?
А остаётся нам жить.

И остаётся терпенье,
Больше ничто не просить.
И остаётся смирение –
Так повелось на Руси.


МОЛИТВА
За окнами густеет ночи мгла,
Молюсь, чтобы бессонница прошла.
Хочу забыться крепким, сладким сном
И Бога я прошу лишь об одном.
Пошли душе небесное тепло,
Верни мне все, что доброе ушло.
Верни мне голубые небеса,
Верни луга, где чистая роса.
Верни мне беззаботность детских дней,
Верни улыбку матери моей.
Не повтори лишь тот недобрый час,
В котором горе навещало нас.
Когда любимой матери глаза
Огнем сжигала горькая слеза.
Когда в жестокий непонятный век
В России многого  лишился человек.
Темнело небо тучей воронья,
От лжи мы задыхались и вранья.
Рождались в муках, в нищете росли –
Нас в будущее светлое вели.
Немало трудных я прошел путей,
Но что оставлю для своих детей?
Во что им верить и куда идти,
Запутаны все тропочки – пути?
Когда повсюду торжествует хам,
В России бизнес с сексом пополам…
О Боже, хоть немножко пожалей,
Порядок на Руси введи скорей!
Не всем дано благоразумно жить –
И те, кто может жалость проявить,
Сойдет на нас та божья благодать
Небесный суд пусть будет их карать.


ПОМОГ  БЫ  БОГ
Что жизнь моя?… Врываясь мыслью в дали
Прошедших лет и многих, многих дней,
Припомнить  все удастся уж едва ли…
Так много разного в судьбе моей.

Теперь уж можно подводить итоги.
И первое: а правильно ли жил?…
Коль есть ответ, пусть дадут мне Боги.
А я скажу: «Я Родине служил!»

Сибирь характер мой сформировала
По образу – подобью своему,
Она со мной развод переживала
Сочувствовала горю моему.

Пусть вывихнуты челюсти из окон,
Листву с земли и жизнь крутит назад,
О, жизнь моя! А ты, как жалкий кокон,
А я как расцветающейся сад.

Я сберегаю в памяти упрямо
Заботы, ласку в толстенькую нить:
Как не хватает нынче тебя, мама,
Теперь к тебе мне незачем спешить.

Легли дороги трудные на плечи,
Седой я стал, немножечко упрям…
Всегда просил тебя при нашей встречи:
«Погладь меня опять по волосам?»

Любил бродить по лесу  между сосен,
В животворящей, ласковой тиши,
Когда в лесу горит пожаром осень –
Такой пожар ничем не затушить.

И ужас охватил меня кромешный
От мысли, что придется умереть,
Не сделав в жизни суетной и грешной
Тех дел, что могут ближнего согреть.

Помог бы Бог, набрав запас терпенья,
Пройти тропой, авось, не оступлюсь,
За гениями вслед на крыльях вдохновения
В былинную и сказочную Русь.

ЗА  ГРЕХИ
Бог придёшь и простишь слабых духом –
Тех, чья жизнь безрассудна была,
И уловишь Божественным слухом
Трепет тех, кто грешил не со зла!

Видно разум у нас отнимает
За грехи нас карающий Бог,
И народ наш веками страдает –
Сир, поруган, обманут, убог!

Телевидение, радио дружно
Божье слово в народ понесли,
Исцеляя им язвы недужной,
Сплошь истерзанной русской души.


ДУХ  СВЯТОЙ
Мне Дух Святой не дал скатиться
Ни в роскошь лжи, ни в грязь – разврат,
И ни в калеку превратиться,
Грех страшный отметал стократ.

Пролей свой дивный свет во тьму,
Сгиньте ложные кумиры!
Разрушь ту страшную тюрьму,
Где правит меч и глохнет лира.

Я вижу церковь в кругу огней
И запах ладана острее
Ограда новая за ней,
Крест золотой мерцает, рея.

Господь! Отверзни мне уста,
И дух Любовью преисполни!
Пусть будет речь моя проста:
Не ранит душ, не мечет молний.

Не  жаждет гибели ничей
И никого не осуждает,
И, силой благости Твоей,
Лишь чувства добрые рождает!


ПОМИЛУЙ БОГ
Жизнь потекла, добро со злом мешая:
То вширь, то в глубь, – то ввысь, то под откос.
Сам Бог – Отец, судьбу Земли решая,
Послал того, кого зовём Христос.

Среди чудес его земного быта
Всегда, во всём есть чудо Бытия.
Деяние с делом неразлучно слито,
И слита жизнь с явлением Жития.

Чужих грехов жестокая расплата,
Немыслимой реальности вина…
И Богоматерь вышла из оклада
Причастницей пред Господом одна.

Душа и Дух с тех пор неразделимы,
Она и он сливаются в одно,
Но почему судьба проносит мимо
То, что от Бога в жизни суждено?

Помилуй, Бог! Дела твои святые
Да не минуют Землю стороной.
И сделай так, чтобы  моей Россией
Гордились, как великою страной.
 
ПЕРЕПРАВА 
Сопки вдруг огнями озарились,
Вот надвигается гроза
Помню, как в воде вдруг отразились
Твои, любимая, глаза.

Лезли в леденящую по пояс,
Осмелев, зашел в нее по грудь,
Вспомнили же сразу южный полюс
Вышли из воды и снова в путь.

Из воды выскакивали пробкой,
Смех и крики, нежный говорок.
У огня мы голые  не робки,
И никто до смерти не продрог.

Шепот мой, сравнимый с пьяной брагой,
Сладок поцелуями размен.
Звезды глаз, наполненные влагой,
Бьются голубые пульсы вен.

НОЧЬЮ В ТАЙГЕ
Ветви кедра вышиты зеленым,
С золотыми мушками вуаль.
Нас природа приняла с поклоном
И зовет причудливая даль.

Ночью хорошо на полустанке,
Вспыхивают ярко светлячки.
Небо, словно кепка, на изнанке,
Звездочек живые угольки.

Птичьи трели ночью не грохочут,
Расплывается  в роще луна.
Мимолетные тени хохочут,
Твоя молодость, где же она?

СМОТРЮ СМЕЛО
Я пенять на судьбу не вправе,
Годы милостивы ко мне …
Если молодость есть вторая –
Лучше первой она вдвойне.

Мои и  радость и  тревоги –
Все, что в обход не обойти,
И эти трудные дороги,
И благородные пути.

Смотрю на прожитое смело
И сердцу радостно в груди:
Мне мило то, что пролетело
И манит то, что впереди.

Пока живу, и сердце бьется;
Пока я вижу, что вокруг, -
И мне все так же, все неймется,
Писать стихи, любить подруг.


МОЛОДОЙ И ДЕРЗКИЙ.
Яркие цветы,
Распахнутая дверь.
Нужней мне стала ты
Особенно теперь.
Я не деревенский
С искоркой в глазах
Молодой и дерзкий
Мне неведом страх.
Уведу за вербы,
Берег пока пуст.
Мы не знаем меры
Наших нежных чувств.
Месяц в тучах мчится,
Роща дышит мятой,
Нам с тобой не спится
На траве измятой.
Солнце зажигает
На верхушках свечи,
Вика назначает
Время новой встречи.


БОКСЁРАМ
И сердце радостью лучиться,
И счастье льет слезой из глаз!…
Боксер российский отличится
Взойдет на пьедестал не раз?!

Вы первенство прошу возьмите
Мы будем рады от души,
Российский флаг там водрузите,
За Вас болеют малыши.

И благодарностей – немало,
И поздравлений Вам  не счесть,
Пьем из хрустального бокала
Мы скажем тост за Вашу честь.

А может кто-нибудь из вас
Уедет скоро за границу,
Не забывайте все же нас
Москву – российскую столицу.


БОРЦАМ             
В жизни спорт, избрав себе опорой,
Слышишь сердце убежденный стук,
И не скрывайте радости, с которой
Одержали первенство вы вдруг.

Чтоб Вас не угнетали неудачи
На пьедестале были Вы всегда,
Боритесь умно, с полною отдачей,
Вас будут помнить многие года.

Как бы не было трудно и туго,
Радость слёз, чтоб по щекам текли.
Пожелайте победы, друг  другу -
Вы же гордость и честь для страны.

Мы поздравить хотим в телеграмме,
В самой яркой, быть может судьбе,
Подарите миг счастья вы маме…
И, конечно, любимой стране.
         
На пределе всех сил и дыханья
Побеждайте соперников всех,
Вам победы – мое пожелание
Пусть сопутствует всюду успех.


ГОРЬКОЕ ПРИЗНАНИЕ
День, прожженный горечью насквозь
Отгоню холодную усталость...
Мне забыть тебя сейчас пришлось,
Ты прости, что чувств уж не осталось.

Не печалюсь, больше не скорблю
Все прошло и все переболело.
Я другую женщину люблю
Как мне жаль, что юность пролетела.

Расправляй свои плечи, лети!
Будь разумна, спокойна, здорова.
Пусть тебя не находит в пути.
Неприятное грустное слово.

ЛЕБЕДЕВУ  Г. Ф.
Как я рад, что он мой друг заветный,
Не постарел за шестьдесят пять лет,
И он всегда страницею газетной
Даст металлургам жаждущий ответ.

Часто утром едем в электричке,
Сердечно спорим, в чем-то не сойдясь,
В моей тетради правит он странички,
Стихи, чтоб не теряли с рифмой связь.

Он презирает всяческую пресность,
Придерживаясь мнения одного,
В стихах должны быть искренность и честность,
Тогда душой воспримется оно.

Я без него, как дерево в пустыне,
Все жду его из отпуска приход,
Хочу взглянуть в глаза небесной сини,
А он моих стихов, наверно, ждет.

Свое понятие у него о дружбе,
Он знает дружбе цену, суть.
Не делит на влиятельных по службе,
Всегда сумеет в душу заглянуть.

Был много лет редактором газеты,
И днем и ночью он “пахал”, как вол,
Я для него сложил стихи вот эти
И для печати положил на стол.

Душа поздравить друга захотела,
Желание знакомое вполне.
Читайте все, о чем душа воспела,
Я написал, Геннадий, о тебе.

Разносит почта свежие газеты,
В них металлургов вижу я всегда,
И БрАЗ делами им воспетый
С Днем рождения, Геннадий Федорович, тебя!
         
В ПАРИЖЕ
Был я раза два в Париже
Посещал  Сорбонны  двор,
Поглядеть решил поближе
Богоматери собор.

Был на площади пустой,
Смотрел на грани крыш
И пьяный воздуха настой
Глотал я твой  Париж.

Пиво светлое я пил,
Гулял поздно по Парижу,
Свои книги там дарил
Снимал на пленку то, что вижу.

ВНОВЬ  В  ПАРИЖЕ
До тебя не так легко добраться,
Посмотреть на домики без крыш.
В этот год со мной вновь будет знаться
Некогда знакомый мне Париж.

Там разметка ясна на  шоссе,
Проносясь,  в машине восхищались,
А город  плыл во  всей его красе,
Долго мы Парижем любовались.

Жаль, но нам в дорогу скоро снова,
Я смотрю в раскрытое окно.
Вторая встреча — это нам не ново
В баре  пить  отменное вино.

Уходит самолет под облака,
Плавно оторвавшись от земли,
Дорога из Парижа нелегка,
Быстро две недели там прошли.

         ХУДОЖНИК
Твое творение мне ясно говорит,
Распределяешь светотень умело,
Как увязать со светом колорит.
Шандро, ты делаешь большое дело.

Требовал портрет, большого знания,
Чтоб вывести детали  на наряде,
Таланта  зрелого и четкого внимания
Портрет пленил меня при первом взгляде.

Не часто  Бог дает на свет людей таких,
Что отдыха не знают никакого.
За ум и за талант мы любим их,
Достойный поклонения земного.

НЕ ПРОШУ НИЧЕГО
Дорогая, Викуля, - жена,
Ты со мною всегда человечна.
Так налей мне фужерчик вина,
Потолкуем тепло и сердечно.

Мы уселись вдвоём за столом,
Друг на друга любя посмотрели.
Вспомнил годы за сладким вином,
Как же быстро они пролетели.

Я хочу, чтоб усвоила ты
И спросила, чего непонятно.
У моей неуемной судьбы
Не вернусь к той жене я обратно.

Я живу и пишу для тебя,
Чтоб счастлива была ты со мною.
Говорю, я свой чуб теребя:
- Без тебя не писал бы - не скрою!

Мое имя пока не известно,
А пишу я легко оттого,
Что люблю тебя искренне, честно
И взамен не прошу ничего.

И в душе моей нынче раздольно,
И твоими я ласками рад.
А стихи сочиняю невольно,
Потому что любовью богат

ЧТО С ТОБОЙ?
Что с тобой? Ты очень странный,
Не улыбаешься и злой,
Не чужой, не иностранный,
Был когда-то ты  в доску свой.

Все обдумай и не грусти,
Если сможешь, её прости.
Может счастье, нашла она,
Может в этом твоя вина.
Не гляди с надеждой в окно,
Она смотрит с другим кино.
Стисни зубы, заставь забыть,
Тебе надо спокойно жить.
Прими прежний веселый вид,
Будь же выше своих обид.
А при встрече слегка кивни,
В глазах, пряча обид огни.
Как со всеми корректным будь,
А что было, прошло, забудь.

ПОЛОСАТА ЖИЗНЬ
Жизнь полосата, полосата…
То белый день, то чёрный день…
Так манит к вам меня, девчата,
Когда цветёт в саду сирень.

Сберёг я в переделках лютых
То чувство детского стыда
И ту способность видеть в людях
Начала добрые всегда.

С курорта, женщины, прощайте,
Живите с мужем вдалеке,
Секретов им не открывайте,
Что доверяли только мне.


МЕНЯ НЕ ЗАБЫЛА   
Скромной девушки – русской невесты
Чуть восточным разрезом у век…
Посвящаю тебе мою песню –
Я тебе не чужой человек.

Я, надеюсь, меня  не забыла,
Свои годы я зря не губил.
Ты так преданно, нежно любила?
Тебя тоже, я страстно любил!

Пусть врываются  радость и горе,
Словно первые в поле цветы,
У реки, на крутом косогоре
Повстречалась однажды мне ты.

Поцелуй меня крепко, братчанка,
Образ твой мне сейчас дорогой.
Пусть июлю сибирскому жарко.
Я хочу быть сегодня с тобой.

Ты – в себе, недоступная свету,
В скольких ложах могла ты царить.
Сколько жаждут тебя разодету,
А раздену цветами дарить.

Я постиг твоей близости чинной
И гармонию бездную тишь,
Был я страстным, горячим и сильным,
Эти чувства мои сохранишь.

Рвётся небо и холодом плачет,
Слёзы жалости градом текут.
Вот и лето прошло. Это значит,
Что нам больше не встретиться тут.

Уходила не видя  дороги,
От разлуки давила слеза,
И казались чугунные ноги,
Полны слёз твои были глаза.

КОГДА УСПОКОЮСЬ?
Вспоминаю о сибирском крае,
В памяти всплывает вновь и вновь…
Лишь с годами чётко понимаю,
Нашу с тобой верную любовь.

Нас сроднили и реки и сосны,
И сибирский простор голубой.
И, наверно, без этого сходства
Ты б ни стала моею женой.

Ты пойми! – не нужна мне другая,
Лучше вспомни, однажды весной
Я сказал, что люблю, дорогая,
Когда шли мы с работы домой.

Я не знаю, когда успокоюсь.
Для тебя от всего отрекусь.
За любовь поклонюсь тебе в пояс,
И за верность твою помолюсь.

Жизнь, кляня за её быстротечность,
Наши души сроднились давно,
Есть желанье, чтоб прожили вечность -
Пью теперь лишь сухое вино.

РЕДКИЕ ЛАСКИ
Наши ласки – стали очень редки
У тебя же уйма дома дел.
Просто я похлеще горькой редьки
Со своей любовью надоел.

Вот и годы всё идут на убыль,
Молодость уходит, но поверь,
Как давно не целовал я в губы,
Не дарил любимую сирень.

Тех желаний ясна подоплёка,
И какою там мерой не мерь,
Видно, старость уже недалёко,
Знаю молодость дальше теперь.


НАЧНЁМ  СНАЧАЛА
Мой ясный слог отверг блатную пену.
Не выпачкал режим мою тетрадь!
Твоя рука – и я кольцо надену,
Захочешь, – в церкви будут нас венчать.

Для нас с тобой губительна разлука,
Жизнь наша – обоюдная судьба.
И если потеряем мы друг друга,
То потеряем мы самих себя.

Мы позабудем прошлые печали
Обидней и больнее во сто крат,
Мы с чистого листа начнём – сначала,
Не будем поворачивать назад.

С ОБЛАКА СОШЕДШАЯ
И вдруг во все вошла такая тишь,
Как будто встрепенулся мир и замер.
И только свет, и ты перед глазами,
Как с облака сошедшая стоишь.

Ломилась в окна звездная сирень,
Ты руки положила мне на плечи,
Я не забуду в жизни этот день –
 Тогда и начались все наши встречи.

Еще твои слова легки, как тень
Далеких слов, таящихся до срока,
Их слышу от тебя я каждый день
Исчезла каждодневная морока.

Я ЖДУ ТЕБЯ   
«Ты мне  как воздух нужен!
В мороз, как жар огня.
Когда замёрзнут лужи
Я жду, всё жду тебя!»

Нет вечности меж нами,
Веду я дням отсчёт.
И не страшны мне дали,
Меня к тебе влечёт.

Как рад восходам вешним.
Сегодня счастлив я.
Пришёл к тебе, как прежде,
Ты будешь вновь моя.

ГДЕ СТРУИТСЯ АНГАРА
Где над ГЭС горят зарницы,
Где струится Ангара
Золотым пером жар-птицы, -
Пролетела жизнь моя.

Подниму лицо навстречу,
Слёзы стынут словно воск.
Что ты кружишь, что лепечешь,
Надо мною альбатрос?

Я БУДУ ВЕРЕН ДОЛГУ
Солнышко греет своими лучами
Радостью полное сердце во мне
Будто бы крылья растут за плечами,
Книжку издал я сегодня в Москве.

Этому я буду, верен долгу,
Ты, любовь, к поэзии вела,
И теперь уселся я надолго
В кресло у рабочего стола.

Я УСТАЛ БЫВАТЬ ОДИН
Зачем опять проходишь мимо,
Смотрю я с грустью из окна,
Ты так прекрасна и невинна,
Домой поехала одна.

А мне, наверно, показалось,
Что все – как прежде,
Как всегда.
А ты со мной вот так прощалась
И не на месяц –
Навсегда.


МАЛЕНЬКИЙ ХУДОЖНИК
С виду рыженький мальчишка
Над столом склонил свой взор,
Аккуратно, с передышкой,
Кладет  красками узор.

Тишина царит … ни слова.
Только вздоха тихий звук,
Отдых маленький и снова
Быстрый бег проворных рук.

Как в натуре, вдоль дороги –
Да куда ни глянь – стога,
И ракита моет ноги
Смотрит все на берега.

Рядом сверкает лучисто,
Быстро бежит меж камней
Этот холодный и чистый,
Его серебристый ручей.


КОГДА ПРИДЕТ ПОКОЙ
Стал я одинокий, скрытый, нелюдимый,
Ближними забытый, брошенный любимой.
Сердце словно уголь стало от печали,
Волосы густые с головы упали.
Овладели телом немощи и хвори,
На больное сердце навалилось горе.
В день, когда пред вами мертвый я предстану,
Помяните миром душу бездыханную.
Те, пред кем я грешен, мне мой грех простите,
Горечи и злобы в мыслях не таите.
Тот же, кто добра мне истинно желает,
Пусть душе поможет тем, чем подобает.
Мне же не помогут вопли и рыдания,
Не вернут здоровье плачи и страданья.
В эти дни кончины, устремившись к Богу,
Ничего с собой я не возьму в дорогу.
Ничего теперь мне, грешному, не надо —
Ни машин, ни дачи, ни дворца, ни сада.
Вот пришел конец мой, и моя отрада.

ЧТО  ВПЕРЕДИ?
Что  мне вспомнить о жизни?
И какою  была?
Только скорбь об Отчизне
Не пройдет никогда.

Нет теперь новостроек,
Ветерок в пустырях,
Мир совсем неустроен,
Всюду  боль или страх.

     ГОРЕЛ ЗАКАТ
Горит закат, как пламя,
Горят и горы, лес
Луна — алмазный камень
Вот катится с небес.

Сделаешь ты метчики,
Пойдешь на бережок,
Снимать я буду с веточки
Нацеплен лоскуток.

Но вот нашел тропинку,
Где есть  любимый след,
Я встретил все же Зинку
Ее прекрасней нет.

СТИХ ДИКТУЕТ МУЗА   
И жизнь не в жизнь, когда душа – обуза,
А под ладонью сердце чуть болит,
Ты слышишь звук, то стих диктует муза.
О счастье наше, Русский алфавит!

Где им понять трагизм моих борений,
Надлом легонько раненой души?
Кто впавший в мрак цинизма поколений
Лишь водочка, да бабы хороши!

Но время переменчиво, и разом
Забудутся все клятвы и зарок.
Заглянет совесть своим зорким глазом
В слепую тишь и вырвет ложь из строк.

ГОДА УЧЕНЬЯ      
Лишь только в кропотливости труда
Жизнь моя наполнена до края -
В стихах своих останусь навсегда.
В Братске жил, любил, не унывая.

Не обольстят меня надежды впредь,
Перемены – дочери рожденья,
Мне дорого дались года ученья,
Могу на мир открыто я смотреть.

ПИШУ СТИХИ
В этот радостный майский вечер
Пишу стихи ах до утра.
Я по-прежнему доверчив,
От людей лишь жду добра!
 
Опять эти старые мысли
Все сердце волнуют мое,
Ушастые листья повисли
И лезут в открыто окно.

И мне не уйти от ответа,
Чтоб чувства не сгинули в прах,
Надеюсь, затеплится лето
В остуженных наших сердцах.

Надежду в себя не теряя
Стихи ежедневно строча,
Что буду востребован, - знаю.
Лет десять, быть может, спустя.      

Родная! Поверь - нелегко мне
В таком обороте в судьбе,
Но сердце надеждой наполнив,
Трудом мы поможем себе.

БУДУ ВОСТРЕБОВАН
Меня ругали не однажды,
И был я часто жизнью бит.
К стихам была такая жажда,
Но я не плакал от обид.

Не обижаюсь от намека:
“Куда спешишь, уж столь издал?”
Хочу успеть еще до срока,
Пройти и прозы перевал.

Я жизнь свою сочту удачей,
Из пары книжечек моих,
Чтоб необуздан был задачей,
Читатель знал хотя  бы  стих.

Всегда придерживался правил
И говорили мне не раз,
В стихах не лгал и не лукавил,
Не выставлялся напоказ.

Хочу, чтобы земная сила
Все вдохновляла бы меня.
“Ты научи меня”— просил я
Жить, душу рифмой опаля.

С  ТОБОЙ
Я помню и милость твою и немилость,
Была ты веселой и даже шальной.
Везде и всегда только ты мне и снилась,
Такой и сегодня стоишь предо мной.

И если любил я безумные ласки,
То только с тобой, дорогая, с тобой!
Мне нравятся губы и карие глазки
Все это бывало лишь ранней весной.

Табачные тучи висят над горами
И заячий шепот сухого листа.
С тобою когда-то ходил за грибами
Такие знавали грибные места.

С тобой подрастали, как в роще сосенки,
Любой отличить могли шорох и свист,
А капли весной были чисты и звонки,
Мы мяли на тропках подвяленный лист.

Прекрасны, бывают сибирские зори,
И сосны, как свечи, глядят в небеса,
Туманы одеялом легли на просторы,
И радует слух здешних птиц голоса.

На ветках колышутся нежные листики,
И речка течет здесь сама Бирюса,
Любуюсь, стоим, как под чарами мистики,
И радует душу лесная краса.

От сосен ползли змеевидные тени,
Мы шли без дороги в сосновом лесу.
И вдруг я запнулся, упал на колени,
Слегка потревожил на травке росу.


СОДЕРЖАНИЕ


О себе                …………………………………………..

ЦВЕТЫ НАДО ЛЮБИТЬ… (повесть)…………………

Я ВИДЕЛ СКАЗОЧНОЕ УТРО…(Слово о родном)…….

НА ОХОТЕ ЗА ДИЧЬЮ…………………………………………
ЛЕТНЕЕ УТРО………………………………………………..
КОНЕЦ ЛЕТА……………………………………………….
ЗАПАХ ДОЖДЯ……………………………………………
ЖАРА……………………………………………………..
ГРОЗА  В  ГОРОДЕ ……………………………..……………
НА ЛОДКЕ ………………………………………………….
ОСЕННЕЕ УТРО ……………………………………………
ПЕРВЫЙ СНЕГ …………………………………………….
В ПУРГУ ……………………………………………………..
ДЫХАНИЕ ВЕСНЫ …………………………………………
КАК ПРИХОДИЛА ВЕСНА …………………………………
ПРОКАЗЫ ВЕСНЫ ………………………………………….
НА ТОКУ ГЛУХАРЕЙ ………………………………………
НАЧАЛО ЛЕТА ……………………………………………..
В РОДНОМ КРАЮ………………………………………….
ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ ……………………………………………
НАСТУПАЕТ НОЧЬ …………………………………………
В НОЧНОЕ ………………………………………………….
ПЕРЕД ДОЖДЁМ ……………………………………………
УРАГАН ………………………………………………………
РЫБАЛКА ……………………………………………………

ПАМЯТНОЕ  (ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ)

В ОКЕАНЕ ……………………………………………………..
В ГОРАХ ……………………………………………………..
НА ОСТРОВЕ …………………………………………………...
НА ПРИРОДЕ …………………………………………………..
ПОХОД НА ХАМАР – ДАБАН ………………………………
СУХОСТОИНА ……………………………………………….
У РЕКИ …………………………………………………………
РЕКА …………………………………………………………..
РАССВЕТ В ТУНКИНСКОЙ ДОЛИНЕ …………………….
У РУЧЬЯ ………………………………………………………
ЗА ГРИБАМИ …………………………………………………
КРАСОТА ОСЕНИ ……………………………………………
ОСЕНЬ В СИБИРИ ………………………………………….

СКАЗКИ (ИЗ МОЕГО ДЕТСТВА)

Я ПОРОЙ СПРАШИВАЮ СЕБЯ ………………………….
ПУРСЕЙ И КЕЖМА ………………………………………..
ДОРОЖЕ ЗОЛОТА …………………………………………
СКАЗКА ОТ БАБЫ ЛЕНЫ ………………………………..

МОЛЧАТЬ - НЕТ МОЧИ (СТИХИ)

«ЧТОБЫ ПАМЯТЬ МОЯ, КАК И ВАША ОСТАЛАСЬ …»……..
«ЖИЗНЬ УЗНАВ И ГОРЬКОЙ И СОЛЁНОЙ…» ……………….
МОЙ ОКРУГ ………………………………………………………
ТРЕВОГА ………………………………………………………….
МОЛЧАТЬ – НЕ МОЧИ …………………………………………..
МОЯ ДУША БОЛИТ ……………………………………………..
ДРУГАЯ ВЛАСТЬ ………………………………………………..
МНОГОЕ ИЗМЕНИЛОСЬ ………………………………………..
УМИРАЕТ ПОЛЕ …………………………………………………
ХВАТИТ ПРИЧИТАТЬ …………………………………………..
НАШЕ ВРЕМЯ ……………………………………………………
ВСЁ ЧИСТОЕ ИСЧЕЗЛО ………………………………………..
НЕ СЕЙ УНЫНИЕ ……………………………………………….
«ЖИЗНЬ МОЯ – ЭТО БОЛЬ И ПРОБЛЕМЫ…» ………………
СКОЛЬКО МОЖНО …………………………………………….
ДЕПУТАТАМ …………………………………………………….
ХВАТИТ ВОДУ ТОЛОЧЬ ………………………………………

ВРЕМЕНА ГОДА

ВЕСНА
«ВОТ ЗА ТЕМНЕЮЩИМ САРАЕМ…» ……………………..
Я ТАКИМ СОЗДАН …………………………………………….
ВЕСНА ……………………………………………………………
РУЧЬИ КРУГОМ ………………………………………………..
АНГАРА ………………………………………………………….
РЫБЫ НА НЕРЕСТ ……………………………………………..
ЧУДЕСА ВЕСНЫ ……………………………………………….
ПОРА ЦВЕТЕНИЯ ………………………………………………
«ЛЕНИВО ЛУЧ РАССВЕТНЫЙ БРЕЗЖИТ…» ………………
МАРТ …………………………………………………………….
АПРЕЛЬ …………………………………………………………
МАЙ ………………………………………………………………
«КЕДРОВЫЙ КРАЙ» …………………………………………..
ТУЧА …………………………………………………………….
В ОТПУСКЕ …………………………………………………….
ВО СНЕ ………………………………………………………….
ГУЛ ПРИРОДЫ ………………………………………………..
ПРОСТИ СИБИРЬ ……………………………………………..
САД ……………………………………………………………..
РОДНЫЕ МЕЛОДИИ …………………………………………
«СТРЕМЛЮСЬ ЧАЩЕ БЫТЬ БЛИЖЕ К ПРИРОДЕ…» …..

ЛЕТО
«КЕДРАЧ И СОСНЫ И БЕРЁЗЫ…» ……………………….
Я ТОСКУЮ …………………………………………………..
СЕЛЬСКИЙ ВИД ……………………………………………..
ИЗ ДЕТСТВА …………………………………………………
АРОМАТ СЕНА ………………………………………………
«АХ, ЭТО ЛЕТО!..» …………………………………………..
ИДУ ПО ЛЕСУ …………………………………………………
РЕЧОНКА ………………………………………………………
НА АРШАНЕ ………………………………………………….
НА БАЙКАЛЕ …………………………………………………
МОЙ КРАЙ ……………………………………………………
НОЧЬЮ У БАЙКАЛА ………………………………………
«ПЛЫЛИ В ЛОДКЕ, АХНУЛА ГРОЗА…» ………………….
НА ОЛЬХОНЕ …………………………………………………
ТЕБЯ ПОВСТРЕЧАЛ …………………………………………..
В ТАЙГЕ ………………………………………………………..
КОНЕЦ ЛЕТА ………………………………………………….
ИГРАЕТ СОЛНЦЕ ……………………………………………..
ЛУГ ……………………………………………………………..
НА ПЛЯЖЕ ……………………………………………………
ПОМНИШЬ ВЕЧЕР …………………………………………….
ВЕТЕР …………………………………………………………..

ОСЕНЬ
СЕНТЯБРЬ ………………………………………………………
ОСЕНЬ БРОДИТ ………………………………………………..
ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ …………………………………………….
ВИНОВАТА КАЛИНА ………………………………………..
ЗАГОВОРИЛА РОЩА …………………………………………
Я ПОМНЮ ……………………………………………………..
ОРЕШНИК ………………………………………………………
ЗА ГРИБАМИ …………………………………………………..
БЕРЁЗКИ В ЗОЛОТО ОДЕТЫ ………………………………..

ЗИМА
ЧУДО ПРЕДО МНОЮ …………………………………………
«СЕРЕБРОМ ЗАЛИТЫ ПЕРЕУЛКИ…» ………………………
НЕПОГОДА ……………………………………………………..
РОДНЫЕ ДАЛИ …………………………………………………
Я СЛЕДИЛ ……………………………………………………..
НА РЫБАЛКЕ ………………………………………………….
«НОВЫЙ ГОД НА ПОРОГЕ…» ……………………………..
ДЕДУШКА МОРОЗ …………………………………………..
С НОВЫМ ГОДОМ! ………………………………………….

О ДЕТЯХ

РОЖДЕНИЕ РЕБЁНКА ………………………………………
ТЕБЯ ВОСПЕТЬ ………………………………………………
ДОЧКА СИНЕГЛАЗКА ………………………………………
ДОЧЬ ШАГАЕТ ………………………………………………
ДОЧЬ ТАНЦУЕТ ……………………………………………..
«ФАРТУЧЕК ЦВЕТАСТЫЙ…» ……………………………..
В ЭЛЕКТРИЧКЕ ………………………………………………
ВИОЛЕТТА ……………………………………………………
КАК ЦВЕТОК …………………………………………………
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ……………………………………………..
СПИ – УСНИ …………………………………………………..
ЗВЁЗДОЧКА ……………………………………………………
ДОЧУРКА ИГРАЕТ …………………………………………..
ДЕТСКАЯ ДУША …………………………………………….
ДОЧКЕ ЕЛЕНЕ ………………………………………………..
СЫНУ ………………………………………………………….
ПИСЬМО ………………………………………………………
НАКАЗ МОЛОДЫМ …………………………………………

К 60 – ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ

ДЕНЬ ПОБЕДЫ ……………………………………………….
ФРОНТОВИКАМ ……………………………………………..
ГЕНЕРАЛ …………………………………………………….
СЫНЫ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ……………………………..
СПАСИБО СОЛДАТЫ ………………………………………..
ТОСТ ЗА ВЕТЕРАНОВ ……………………………………….
ГАЛИНА ОРЕШКИНА ……………………………………….

ТРУДОВЫЕ БУДНИ

МЕТАЛЛУРГИ ……………………………………………….
РОДНОЙ ЗАВОД ……………………………………………
ЧЕМ В ЖИЗНИ ГОРЖУСЬ ………………………………….
СДЕЛАЮ ВСЁ ……………………………………………….

МЫ ТРОЕ ВЕСЕЛО ШАГАЕМ

НЕ ГРУСТИ …………………………………………………..
НАТАША ………………………………………………………
НАКАЗ ………………………………………………………….
РАБОТА ………………………………………………………..
ВАС  НЕ ЗАБЫТЬ ……………………………………………
ТИП АНОМАЛЬНЫЙ ………………………………………
УЧИТЕЛЬНИЦА ……………………………………………….
ВСЁ ИСПЫТАЛ ………………………………………………
Я ЗА ЛЮБОВЬ БЛАГОДАРЮ ……………………………..
СНИЛАСЬ МАМА …………………………………………..
СПАСИБО МАМОЧКЕ ……………………………………….
«ДОВОЛЕН, ЧТО ЖИВУ НА СВЕТЕ…» ……………………
ТРЯХНЁМ СТАРИНОЙ ……………………………………..
СЧАСТЬЕ НЕ СПАСЛИ ………………………………………
РЕЖЕ ВСПОМИНАЮ. ……………………………………….
РАНА СЕРДЦЕ ………………………………………………..
ВСЁ УШЛО ……………………………………………………
НЕ ЗАВИДУЙ …………………………………………………
МНЕ СНИТСЯ ………………………………………………..
ИДУ ТРОПОЙ ………………………………………………..
ОГЛЯНИСЬ НАЗАД …………………………………………
БУДУ ПОМНИТЬ ……………………………………………
ХОЧУ ПОКЛОНИТЬСЯ ……………………………………..
ИДУ К ДРУГУ ………………………………………………..
АВИАЦИЯ – ЭТО ТАКАЯ РАБОТА ………………………
8-е МАРТА ……………………………………………………
ЖЕНЩИНАМ ……………………………………………….
Я ГОВОРЮ …………………………………………………..
СУДЬЯ ………………………………………………………
МЫ С ТОБОЮ ……………………………………………….
МЫ ОБЪЯСНИЛИСЬ ………………………………………
В МОСКВУ ……………………………………………………
ОКРУЖЕН НЕМОТОЙ ………………………………………
ТЫ ВЫШЛА ИЗ ТУМАНА …………………………………
ПИШУ ТЕБЕ …………………………………………………

ВОТ БЫ ВСТРЕТИТЬСЯ

«НЕ ПОНИМАЯ, ЧТО СО МНОЮ…» ……………………….
БОГ ПОМОГИ ………………………………………………….
МОЛИТВА ……………………………………………………..
ПОМОГ БЫ БОГ ………………………………………………
ЗА ГРЕХИ ………………………………………………………
ДУХ СВЯТОЙ …………………………………………………
ПОМИЛУЙ БОГ ………………………………………………
ПЕРЕПРАВА ………………………………………………….
НОЧЬЮ В ТАЙГЕ …………………………………………….
СМОТРЮ СМЕЛО ……………………………………………
МОЛОДОЙ И ДЕРЗКИЙ ……………………………………..
БОКСЁРАМ ……………………………………………………
БОРЦАМ ………………………………………………………
ГОРЬКОЕ ПРИЗНАНИЕ ……………………………………..
ЛЕБЕДЕВУ Г. Ф.  ………………………………………………
В ПАРИЖЕ ……………………………………………………..
ВНОВЬ В ПАРИЖЕ …………………………………………..
ХУДОЖНИК ……………………………………………………
НЕ ПРОШУ НИЧЕГО  ……………………………………….
ЧТО С ТОБОЙ? ………………………………………………
ПОЛОСАТА ЖИЗНЬ …………………………………………
МЕНЯ НЕ ЗАБЫЛА …………………………………………..
КОГДА УСПОКОЮСЬ? ……………………………………..
РЕДКИЕ ЛАСКИ …………………………………………….
НАЧНЁМ СНАЧАЛА ………………………………………..
С ОБЛАКА  СОШЕДШАЯ …………………………………..
ЖДУ ТЕБЯ ……………………………………………………
ГДЕ СТРУИТСЯ АНГАРА ………………………………….
Я БУДУ ВЕРЕН ДОЛГУ ……………………………………
Я УСТАЛ БЫВАТЬ ОДИН …………………………………
МАЛЕНЬКИЙ ХУДОЖНИК ……………………………….
КОГДА ПРИДЁТ ПОКОЙ ………………………………….
ЧТО ВПЕРЕДИ ……………………………………………..
ГОРЕЛ ЗАКАТ ……………………………………………..
СТИХ ДИКТУЕТ МУЗА ……………………………………
ГОДА УЧЕНЬЯ ………………………………………………
ПИШУ СТИХИ ………………………………………………
БУДУ ВОСТРЕБОВАН ……………………………………..
С ТОБОЙ …………………………………………………….