Другое имя

      «Почему мне так холодно!»
      Странник открыл глаза, привычно перекрестился, потянулся, затем сделал несколько энергичных взмахов руками, стараясь прогнать остатки сна и унять холод внутри. На некоторое время стало тепло, так тепло, как и должно быть ранним августовским утром на юге России. Но через минуту снова зябкая дрожь пошла по телу.
      «Неужели болезнь?»
      Странник положил ладонь на горячий, покрытый мелкими каплями пота лоб и почувствовал торопливое биение вздувшихся жил.
      «Простуда? В такое жаркое лето?»
      За годы скитаний Странник научился беречь здоровье и душевное равновесие. Выработанные им своеобразные правила защиты от всякого рода хворей никогда не давали сбоя, за исключением единственного случая первого года бродячей жизни, когда в знойный июльский полдень он, изнемогая от непривычной жары, припал к сковывающей холодом зубы артезианской воде из колонки. Тогда, почти на месяц Странник потерял голос.
      «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».
      Привычные утренние молитвы давались сегодня с трудом. К своему удивлению Странник путался и сбивался в словах, хотя давно уже знал наизусть почти весь молитвослов.
      Закончив чтение, Странник набрал полные легкие воздуха и резко, с характерным звуком выдохнул. Стало немного легче.
      Походкой, присущей людям, привыкшим к длинным каждодневным переходам, он двинулся по перелеску к проселочной дороге, которая вела к расположенному в нескольких часах ходьбы небольшому городку. В подобных городках или крупных поселках Странник обычно коротал зиму, устраиваясь на подсобные работы за неприхотливое питание и ночлег. Но сейчас конечной целью маршрута Странника был не сам городок, а расположенный близ него Свято-Покровский женский монастырь – один из крупнейших для здешних мест. Именно там Странник собирался встретить праздник Преображения.
      Путь, изначально достаточно легкий для Странника, к полудню стал казаться неодолимым. Болезненное состояние усилилось. Прикинув, что идти еще примерно три с половиной часа, а Всенощная начнется, очевидно, в шесть, Странник свернул с дороги, выбрал укромное место в тени кустарника, расстелил спальный мешок и, стараясь не обращать внимание на легкий озноб, улегся, подтянув сжатые колени к подбородку.
      «Удивительно, почему такое радостное состояние. Как в детстве накануне дня рождения».
      Сон был беспокойным и неглубоким. Но основная цель этого кратковременного отдыха все же была достигнута – жаркая волна пота прошла по всему телу.
      Странник встал, быстро ополоснулся водой, запас которой у него всегда был с собой – он не терпел нечистоплотности – и отправился в путь.
      До монастыря он добрался с опозданием. Служба в главном храме уже началась. Странник наметанным взглядом окинул прихожан: в основном паломники, местных почти нет, в целом же народу немного.
      Он стал в стороне возле входа, стараясь быть как можно незаметнее – это было правилом, соблюдаемым неукоснительно.
      Вечерня подошла к концу. Шестопсалмие – начало Утрени поразило Странника тем, что в храме погасили не только верхний свет, но даже и свечи у икон.
      «Надо же, здесь служат строго по уставу. Значит, и читать будет настоятельница».
Мысли его подтвердились. Догадаться, что сама матушка вышла на центр храма, было нетрудно по ее величественной походке, и по быстрому шепоту, который волной прошел среди прихожан.
      «Слава в вышних Богу и на земли мир».
      Мягкий, грудной голос читавшей показался Страннику знакомым. Но он быстро отогнал от себя всякие попытки настроится на воспоминания, и стал внимательно – в который уже раз – слушать легко узнаваемые слова псалмов.
       «Сегодня какой-то необычный день. День тревожного ожидания. Может быть это из-за болезни?».
      Странник прижался затылком к холодному камню стены. Голос читавшей настоятельницы то слышался отчетливо и громко, и также отчетливо были слышны шорохи и покашливание в храме, то слова вдруг звучали отдаленно, глухо и невнятно. Дрожь в коленях усиливалась.
«Какой знакомый голос. Неужели?.. Не может быть. Такого просто не может быть! Прошло почти десять лет. Боже мой, как неожиданно...»
      Когда зажгли свет, люди стали перемещаться по храму, и седовласый дьякон произнес первые слова ектеньи, вначале никто не заметил, как медленно сполз по стене на пол человек, стоявший до того предельно сосредоточенно и тихо. И только настоятельница, уже было уходившая на свое место к солее, вдруг резко повернулась, подошла к лежащему и, всмотревшись в его лицо, что-то негромко сказала подбежавшим сестрам и сторожу.
      
      * * *
      Десять лет назад Странник даже и не помышлял о паломнической жизни – он был молодым специалистом в одном из множества агонизирующих НИИ. У него было редкое и красивое имя – Игнатий, но все называли его Игнат. В традициях института было добавлять к именам рядовых сотрудников мужского пола уменьшительные суффиксы, благодаря чему и наполняли длинные коридоры этого учреждения, затянутые в джинсовые брючки Вовчики, Лешики, Шурики, многим из которых перевалило далеко за сорок. Игнатия эта традиция миновала, возможно, из-за высокой и статной его фигуры, а также замкнутости и неразговорчивости. Работы было немного, зарплата выплачивалась нерегулярно, в результате чего главным времяпрепровождением сотрудников стало отслеживание межличностных отношений, а проще говоря, многочисленных романов и романчиков, возникавших регулярно и на разных уровнях.
      Игнат же был исключением. Он старался устраниться от всего, что не касалось работы, в результате чего к нему быстро потеряла интерес женская половина отдела, а затем и всего немногочисленного НИИ.
      Желание сохранить личную свободу и разочарование от первой студенческой любви сделали из Игната закоренелого холостяка. Этому способствовала и природная лень, которая выражалась в желании проводить все свободное время в маленькой уютной комнате, на диване, с занимательной книгой и стаканом крепкого чая.
      Родители Игната развелись на первом году его жизни, мать умерла, когда ему исполнилось двенадцать и, поэтому, Игнат жил с тетей – старшей сестрой матери – женщиной в летах, но весьма энергичной. Благодаря ее усердию в воспитании Игнат успешно окончил школу и институт. В личной жизни тетя предоставляла ему возможность являться или не являться домой на ночлег, но – «никаких женщин, вне законного брака, в доме я не потерплю!» – было ее единственным требованием, которое Игнат должен был строго соблюдать. Да Игнат и сам никогда не стал бы огорчать, заменившую ему родителей, одинокую бездетную женщину, глубоко религиозную, живущею своей, отличной от всех окружающих жизнью. Общение с «ТетВерой» (как называл тетку Игнат с самого раннего детства), долгие беседы о смысле жизни – все это было на самом деле очень важно для обоих, хотя отношение будущего Странника к религии в то время было поверхностным и ироничным.
      Именно в такой спокойный, размеренный или, как потом назвал его Игнат, – «накопительный» период жизни также спокойно и вначале незаметно вошла Инна. Ее перевели в их отдел из закрытого за ненадобностью подобного же учреждения.
      Была поздняя осень, моросил нудный дождь, рано темнело и поэтому, жаждущие свежих новостей и анекдотов, сотрудники собирались не на улице, в уютном институтском дворике, а в курилке. Здесь, признанным ловеласом Сашиком, было высказано мнение, что новенькая – «очень даже нечего, только тормознутая какая-то, вся в себе».
      Вскоре Игнат узнал, что Инна не замужем, живет с родителями где-то на окраине города, что они – ровесники и, мало того, родились в одном месяце.
      Первая встреча, которая послужила началом всего дальнейшего, произошла в коридоре. Это был особый коридор – без окон, длинный и узкий, в виде буквы «г». На его повороте всегда происходили неожиданные встречи и столкновения. Рассыпанные по полу бумаги, ушибленные лбы, торопливые доносы встреченному начальнику – чего только не видели освещенные постоянно гудящими лампами дневного света бледно-желтые стены. Игнатий и Инна не стали исключением: первый, задумавшись, часто забывал о своеобразных особенностях этого «коридора неожиданностей», а вторая просто о них еще не знала. Поэтому они и столкнулись у поворота лицом к лицу, вздрогнули от неожиданности и рассмеялись. Она мягко провела ладонью по его плечу – жест неосознанный и для нее ничего не значащий. Игнат же воспринял эту безотчетную ласку как особый доверительный знак ищущего помощи и поддержки человека.
      Через несколько дней на скучнейшем институтском собрании они сидели рядом, Игнат, поражаясь невесть каким образом проявившемуся у себя чувству юмора, едко комментировал выступающих, а Инна, едва сдерживая смех, шептала: «Нас сейчас выгонят отсюда». Потом они шли по улице под руку – «потому что скользко» – и Инна с улыбкой посматривала на желтый лист, приклеившийся к краю ботинка Игната.
      Затем наступила долгая зима, в которой были их многочасовые телефонные разговоры, прогулки, записки и игра в строжайшую конспирацию на работе. Игнат тогда даже и не мог предположить, что в результате всего, в августе, во время двухнедельного отсутствия тетушки, Инна появится в его холостяцкой комнате. Что он будет поспешно открывать дверь, в ответ на торопливые звонки, и что она будет стоять на пороге, в легкой курточке с небрежно завернутым воротником, с искрящимися глазами и улыбкой озорного мальчишки. Что на их жадные и быстрые поцелуи будет молчаливо и безучастно взирать подаренный Инной Игнату смешной плюшевый мишка в красной рубашке. Что потом Инна уедет в отпуск, а у Игната начнется ряд бессмысленных командировок, от которых можно было бы и отказаться, но какая-то сила заставит его соглашаться и соглашаться на эти поездки.
      После, раздумывая на всем, что произошло, Игнат понял, что эта сила не что иное, как страх перед необходимостью совершить один из самых ответственных и решительных поступков в своей жизни, страх, порожденный его эгоизмом, в основе которого всегда лежало стремление уйти от ответственности за другого человека и сохранить размеренный и спокойный порядок жизни.
      Встречаясь между командировками, Игнат пытался  невнятно оправдать эти частые отлучки, врал о налаживании контактов для открытия собственного дела, что важно для их дальнейшей совместной жизни.  Инна поначалу воспринимала его слова рассеяно и с легкой грустью, затем, после несколько отчаянных женских истерик,  она замкнулась, стала избегать встреч с Игнатом и его телефонных звонков.
      Вернувшись в институт из последней, почти месячной поездки, Игнат узнал, что Инна уволилась и уехала в другой город.
      Удивительно, но поначалу Игнат испытал даже некоторое облегчение: ну вот, все само собой разрешилось и дальнейшая жизнь пойдет своим чередом. Но это был самообман. Игнат вдруг понял, как ему не хватает пьянящего, юношеского восторга от присутствия близкого и любимого человека. Возникло ощущение, что он разом потерял возможность наблюдать неуловимые оттенки цвета, обонять тонкие ароматы, чувствовать прихотливые переливы музыкальных фраз. Мир стал монотонно серым.
      Но и серое вскоре сменилось на черное: Игнат вдруг отчетливо осознал всю откровенную подлость своего поступка.
      И тогда заговорила совесть. Голос ее полностью подчинил себе все мысли и чувства и так стал нестерпим для всегдашнего лениво-благодушного состояния Игната, что он совершенно выпал из привычного жизненного ритма. Его стали мучить воспоминания, и из всего их потока почему-то особенно часто вспоминался их первый вечер, желтый лист на ботинке и тепло ее доверчиво прильнувшего плеча.
      Тогда Игнат не понимал, что эти муки положили начало рождению в нем совершенно другого человека, что тот обыватель, которого он презирал, но которым всегда являлся, умирает. Происходит метанойя – перемена ума, перемена состояния бытия.
      По прошествии многих лет Игнат, вспоминая свое тогдашнее состояние, задавал себе вопрос: «А что бы я сделал, если бы в тот момент встретил Инну? Обрадовался? Попросил бы прощения?».
      И честно отвечал: «Нет. Перебежал бы на другую сторону улицы».
      
      * * *
      – Скажите, могу я все же побеседовать с матушкой?
      – Нет. – Голос пожилой монахини был делано строгим. – Матушка вряд ли вас примет. К тому же она сейчас уезжает в епархию. Она просила вас именно сегодня покинуть богадельню. Здоровью вашему уже ничего не угрожает. Здесь все же не больница, а приют. Вы можете, если хотите, остановиться в гостинице для паломников – это совсем недорого.
      – Скажите, матушку до пострига звали Инна?
      – Ее имя – мать Лидия. А о том, что было до пострига у нас вспоминать не принято. Сейчас придет сестра, принесет ваши вещи. Ангела-Хранителя вам, и ступайте, с Богом.
      Странник откинулся на подушку, посмотрел за окно.
      «А нужна ли, действительно, эта встреча? Монахиня права: не нужно ворошить прошлое».

      * * *
      После ухода Инны Игнат, тоже уволился из НИИ и, чтобы хоть как-то забыться, попытался заняться предпринимательством. Это было время, когда многие хотели почувствовать себя «хозяевами собственной судьбы», но дело у него не клеилось и, поняв всю бесплодность такого занятия, Игнат решил навсегда отказался от каких-либо попыток предпринимательства.
      Но все же ему повезло: Игнат удачно устроился на работу в одно из крупнейших издательств, которое завалило всю Россию огромными тиражами литературы в жанре «фэнтези». Работа его заключалась в программном обеспечении компьютерного участка набора и верстки. И хотя эта работа не требовала каждодневного присутствия на службе, Игнат часто оставался по вечерам, ковыряясь в технике. На новом месте во всей полноте проявили черты его замкнутого характера: ни с кем из сотрудников он не сближался, старался избегать корпоративных вечеринок, и быстро прослыл сухим и занудливым «технократом».
      И в это же время заветной цели достигла ТетВера. Видя его беспросветное уныние, она убедила Игната пойти в церковь на исповедь.
      Первая исповедь Игната, которую принял сухонький седовласый священник – духовник тети – не произвела на Игната какого-либо серьезного впечатления. Было неловко, необычно, немного таинственно – и все. И Причастие, на которое дал благословение священник, прошло для Игната как событие, хотя и выпадающее из привычного жизненного ритма, но все же не оставившее заметного следа.  Игнат терпеливо выстоял всю службу, разглядывая прихожан, затем, как положено, подошел к Чаше и принял Дары. Никакого особенного внутреннего трепета он при этом не испытал. Игнат считал, что вышел из церкви таким же, каким и вошел туда. Правда, еще осталось ощущение, что он совершил некий важный поступок, за которым обязательно последуют и другие, более значительные и серьезные. Но Игнат не придал этому ощущению никакого значения.
      Через несколько дней, проходя мимо одной из самых старых церквей города, Игнат услышал из открытых дверей пение. Удивившись, почему в будни идет служба, он вошел в церковь. Службы действительно не было – на клиросе репетировал хор. Маленький, с выщербленным мозаичным полом, храм был пуст, и, кроме певчих, у подсвечников хлопотала девушка. Глядя со спины на ее, одетую во все черное, стройную фигурку, Игнат невольно залюбовался ее ловкими и складными движениями. Но в этот момент свешница повернулась, и Игнат с изумлением увидел, что на самом деле это уже пожилая женщина. Она улыбнулась Игнату доброй улыбкой, и он, сквозь паутинку морщин, вдруг увидел насколько светлым и молодым кажется ее лицо.
      – Вы что-то хотели спросить?
      – Вообще-то, да. Когда можно будет поговорить с кем-нибудь из священников.
      «Зачем я это сказал? — подумал Игнат, — ведь я не этого хотел. Мне важнее поговорить с кем-нибудь из прихожан, из тех, кто сознательно, в зрелом возрасте пришел к вере».
И будто прочитав его мысли, свешница ответила:
      – Батюшки сейчас нет, но вы можете поговорить с дьяконом, с отцом Николаем. Он очень тактичный человек. К тому же ему дано просто и доходчиво объяснять самые сложные вопросы веры. Когда он проводит беседы, народу столько, что сидят даже на подоконниках.
– Спасибо. – Игнат замялся. – Сегодня я еще не готов. Приду в другой раз. До свидания. – Игнат поклонился свешнице и быстро пошел к выходу.
      На следующий день, на работе шумно отмечали юбилей одной из сотрудниц. Игнат, неожиданно для себя изрядно выпивший, и, к удивлению всех, даже рассказавший пару смешных анекдотов, уже собрался было уходить, но тут включили музыку и начались танцы. Сама юбилярша подхватила его за локоть и, прокричав: «Белый танец!», потащила танцевать. Игнат, снова поражаясь себе, молчаливо подчинился и даже стал делать какие-то телодвижения – а ведь танцы он не любил и танцором был никудышным.
      – Так вот мы какие! – дыша в лицо Игнату, скороговоркой шептала юбилярша. – Тихие-тихие, а анекдотики-то знаем, и выпить не слабеньки. Тихое болото, да? И кто же там в нем водится?
      – Болотный маньяк! – напустив на лицо зловещую маску, ответил Игнат.
      Женщина громко рассмеялась. Тут ее перехватил другой партнер, а Игнат направившись к дверям, внезапно обернулся. И вдруг для Игната разом стихли все звуки. Он смотрел на неуклюже приплясывающих в полной тишине немолодых мужчин и женщин, видел их подернутые алкогольной пеленой глаза, которые в своей потаенной глубине были полны ужаса перед надвигающейся дряхлостью и последующим небытием, а в памяти его возникало светлое лицо свешницы, стертые ногами многих поколений плиты храма, блеск латунных подсвечников и негромкое пение клирошан.
      Наутро, мучаясь от непривычной головной боли, Игнат, заново переживая свои вчерашние впечатления, как ни странно, ни какого иного чувства кроме жалости не испытал к своим сослуживцам.
      ТетВера, намеренно громко стуча посудой на кухне, ворчала: «Докатился до пьянства! Как же! Теперь все дозволено. Теперь все можно! Свобода и демократия. От чего свобода? От совести? От Бога? Пятница – постный день, а у них гулянка!»
      «Ну что же, может и правда пойти к этому дьякону? – подумал Игнат. – Тем более что сегодня много еще чего придется выслушать от тетушки».
      Побродив по нарядному, погруженному в теплую середину лета, городу, вечером Игнат оказался возле той самой маленькой церкви. Служба уже шла – слышалось пение, в открытые двери входили и выходили люди.
      Игнат переступил порог и оказалось, что свободного места в храме почти нет – так много было прихожан. Первым позывом было желание уйти, но чувство какой-то необходимости заставило Игната пробраться внутрь церкви. Шло освящение хлебов и вина. Среди духовенства, стоящего в центре храма, Игнатий сразу узнал дьякона Николая.
      Коляна.
      Соседа по школьной парте.
      Он, конечно, изменился – прошло столько лет – но теми же оставались светло-серые улыбчивые глаза, густые русые волосы и благородный, слегка приплюснутый нос.
Игнат откинул голову назад, закрыл глаза и почувствовал, как пылает лицо.
В школьные годы Колян не был заводилой и явным лидером в их компании, но благодаря именно ему всегда начиналось какое-то активное дело — от занятий боксом до создания школьной рок-группы. Секцию бокса они покинули очень быстро, после разбитых в кровь носов, а репетиции их рок-группы, название которой было взято из открытого наугад железнодорожного справочника — «Полоса Отчуждения», так и остались на уровне домашнего музицирования. Но Николай не унимался: он предлагал все новые и новые идеи, и за всем этим явственно ощущались поиски чего-то очень важного для него.
      После школы Игнат поступил в технический ВУЗ, а Николай в военное училище. Встречаться они стали редко, и затем встречи прекратились совсем. Игнат слышал, что Колян побывал в горячих точках, а потом, после ранения, вышел на гражданку.
      Дождавшись конца службы, несколько моментов которой поразили Игната какой-то особенной красотой, он решил не подходить к Николаю, а тихо и незаметно уйти из храма. Но в дверях кто-то тронул Игната за рукав. Это была та самая свешница, с которой он разговаривал два дня назад.
      – Вы не хотите поговорить с отцом дьяконом?
      – Да вы знаете, – Игнат потупился, – наверно нет.
      – А он очень и очень просил Вас остаться. Может быть, дождетесь? Он быстро, только снимет богослужебное облачение.
      И в этот момент Игнат увидел, как стремительно, с распущенными волосами, в развевающейся от торопливого шага широкой черной рясе, с распростертыми руками приближается его школьный друг.
      
      * * *
      Через много лет, вспоминая эту столь значимую для него встречу, Игнат вновь и вновь удивлялся тому чуду, которое с ним произошло. Как ему тогда хотелось покинуть храм, убедив себя в том, что сегодня там полно народу и без него, и лучше прийти потом, в другой раз. Но был ли бы этот другой раз? Подобный вопрос Игнат задавал себе не однажды и всегда приходил к одному ответу: другого раза не было бы. Игнат иногда пытался представить себя, каким бы он мог быть по прошествии лет десяти, если бы в тот день так и не вошел в маленькую, тесно набитую людьми церковь. И всегда ему представлялась одна и та же картина: заставленный напитками стол, неуклюже  танцующие мужчины и женщины с затуманенными алкоголем глазами, в самой глубине которых спрятан ужас перед подошедшей так близко телесной дряхлостью и небытием. И среди них – он, Игнат, пьющая, жующая и потерявшая всякий интерес ко всему, что впрямую не связано с поддержанием этих функций, человеческая особь.
      Игнат встретился с дьяконом Николаем в воскресенье вечером, но этот вечер продолжился всю ночь, и все следующее утро. Они, не таясь, рассказали друг другу обо всем, что произошло с ними за эти годы, причем разговор этот был настолько откровенным и непосредственным, что казалось, будто они только вчера ушли со школьного двора.
И тогда Игнат задал те вопросы, которые мучили его в последнее время: «Как ты пришел к вере и, главное, зачем? Искренне ли ты веришь, или твоя вера – это только некоторое психологическое средство, некий успокоительный самообман, один из способов самореализации?».
      Дьякон помолчал, встал, подошел к окну и, вглядываясь в редкие светящиеся окна соседнего дома, сказал:
      – Я не отвечу на твой вопрос однозначно. Моя вера сейчас, как свечка в руках псаломщика во время чтения Шестопсалмия, до Полиелея, когда включают весь свет в храме, мне еще далеко. Ты, наверно, не поймешь этого сравнения, поскольку не знаешь службу.
      – Что ж тут неясного, – глухо ответил Игнат. – Твое сравнение красиво и образно, но это не то, что я хотел бы услышать.
      – А другого ты не услышишь. – Дьякон резко обернулся, подошел к Игнату и в глазах его заиграли озорные огоньки, что для тех, кто его хорошо знал, означало предельную собранность и серьезность. – Я действительно верю, слабо может быть, с сомнениями, но верю. И эта вера не в голове, она не требует каких-либо богословских доказательств. Понимаешь, когда я с развороченным боком лежал под палящим солнцем на голой земле, без сил, а рядом пухли и разлагались на глазах тела моих товарищей, я вдруг понял, что я – не один, что со мной рядом сосуществует могущественная и неведомая мне Личность. Именно Личность. Тогда я молился, молился своими словами, как мог, и получил ответ. Я вдруг убедился, что меня спасут, что мне много предстоит, что все еще только начинается в моей жизни. И эта вера, эта уверенность до сих пор не покидает меня. Ты понял, о чем я? А что касается психологии, самореализации, то для меня уже это вторично. Я почувствовал, я получил уверенность в существовании Бога.
      – Это было… там?
      – Да. Там.
      – И шрам на щеке оттуда?
      – И не только на щеке, – улыбнулся дьякон. – То, что меня комиссовали тогда, я расцениваю как прямое действие воли Божией в моей жизни. Теперь путь мой определен, и я с него не сойду.
      – Не говори «гоп»!
      – Эх, Игнат, за свою короткую пономарскую и дьяконскую жизнь я уже так повалялся в околоцерковной грязи, что меня теперь ничем не удивишь, и не разочаруешь. А вот за тебя я боюсь. Ты очень ранимый. Я наблюдал за тобой во время службы и видел, как искренне ты сопереживал самым значимым ее моментам. Ты восприимчив к вере, у тебя воцерковление пойдет очень быстро, но старайся быть стойким, пойми, что есть Церковь Небесная и есть вполне земная епархиальная единица с определенным штатным расписанием.
      – Да я это все понимаю! Смешно отрицать, например, такое явление как мировая литература, если тебе в жизни встретилась пара писателей-негодяев.
– Ты смотри, как выдал! У тебя прямо-таки апологетические способности! Надо бы тебя образовывать и привлекать себе в помощники.
      Слова дьякона вскоре подтвердились делом: он стал приглашать Игната на свои катехизаторские беседы, давал читать редкие в то время книги современных богословов, познакомил со своим кругом священников и студентов Духовной академии. Вскоре Игнат с удивление обнаружил, что такое активное погружение в церковную жизнь ему близко и интересно, что он обрел твердую почву под ногами, и что ушла щемящая боль при воспоминании об Инне.
      Вскоре Игнат стал одним из добровольных чтецов, а осенью поступил на епархиальные богословские курсы, которые готовили катехизаторов. Учеба давалась Игнату легко, так же легко он стал разбираться в богослужебном уставе и всерьез стал подумывать о возможности рукоположения.
Но в это же время стало стремительно ухудшаться здоровье самого близкого человека –ТетВеры. Врачи сообщили Игнату, что надежды на выздоровление нет. Свою страшную болезнь ТетВера приняла спокойно и постоянно твердила: «Бог внял моим молитвам – я умираю дома, в своей постели. Теперь мне легко уходить – я выполнила свой долг и перед сестрой, и  перед Игнатом».
      
      *  *  *
      После отпевания гроб до кладбища везли на заполненном людьми автобусе, и еще больше людей ждало у могилы. Одна из старых тетиных подружек подошла к Игнату и сказала: «Запомни, Игнаша, эти похороны. Видишь сколько народу? А ведь никто этих людей специально не приглашал… Будь достоин ее памяти»…
      
      *   *  *
      Через год после того, как Игнат остался один, у него начались неприятности. Возникли конфликты на работе – из-за огромных тиражей, которые к тому времени уже перестали пользоваться спросом, издательство стремительно разорялось и рядовым сотрудникам совсем перестали платить зарплату. Но самое главное – нестроения возникли и в церковной жизни. Настоятель церкви, серьезно больной диабетом пожилой человек был отправлен на покой, а с назначением нового духовная жизнь прихода изменилась в худшую сторону. Рукоположение дьякона Николая в иереи было отложено. Прекратили свое существование и катехизаторские беседы – небольшое помещение, где они проводились, было переделано под новый кабинет настоятеля. Сам же настоятель – высокий, представительный протоиерей –  для большинства прихожан оказался недоступен. Впрочем, были исключения: настоятель заинтересованно здоровался и уводил к себе для беседы хорошо одетых плотных мужчин, которые десятками покупали самые дорогие свечи и почему-то всегда ставили их на канун. Постепенно основную часть прихожан стали составлять только пожилые женщины.
Через некоторое время  отца Николая все же рукоположили в иереи, но перевели на другой приход, в загородную церковь.
      Игнат пытался организовать коллективное письмо-протест в епархию, но отец Николай запретил. Игнат горячо доказывал своему другу, что не нужно давать себя растаптывать, что необходимо думать не только об оставленном приходе, но и о своей семье, о детях, наконец:
– Твое место в городе, в самом центре церковной жизни. Разве ты не знаешь, что твои беседы прихожане записывают на диктофон, затем распечатывают и распространяют? Ты не можешь просто так оставить все и уйти.
      – Пойми, Игнат, в тебе сейчас говорит не забота обо мне, о приходе, о моей семье,– спокойно отвечал отец Николай. – Ты считаешь, что произошедшее – это несправедливость и тебе хочется эту несправедливость, во что бы то ни стало прекратить. Мало того – давай говорить открыто – ты жаждешь возмездия. Да, да, не морщись – это так. Я же совершенно не чувствую себя ущемленным или обиженным. Я ни от кого не ухожу. Тех людей, которые нуждаются во мне, как в духовном руководителе, я не оставляю, как ты говоришь, и ни от кого не ухожу. А в отношении тебя могу сказать, что ты изменился: я же вижу, как тебя переполняет тайная гордость и осознание собственной значимости, особенно, когда ты облачаешься в стихарь и читаешь в храме. Что-то я в тебе упустил и мне жаль, что ты до сих пор так и не понял, в чем заключается настоящее церковное служение.
      – Служить бы рад! Но не прислуживаться! Сколько их таких?..
      – Ну… Я лучше помолчу, – грустно покачал головой священник.
      Замолчал и Игнат.
 «А ведь он прав: я изменился и стал настолько иным для всех окружающих, что даже на улице мне уже не предлагают рекламные листочки – этот все равно не возьмет. Да, я стал резким и бескомпромиссным в отношениях с людьми. Что это – новое, данное верой, или проявление старого, скрытого и сокровенного?..»
      
      *  *  *
      В загородную церковь Игнат чтецом не пошел, общаться они стали не так часто как прежде, но, когда у Игната созрело твердое решение об одиночном паломничестве по монастырям, отец Николай сразу поддержал эту идею.
      Тогда же произошла еще одна значимая встреча.
      Утром, когда Игнат ждал автобуса, кто-то, подошедший сбоку, открыл банку джин-тоника, и вспенившееся содержимое попало Игнату на брюки.
      – Извините, я ненароком!
      Игнат с трудом узнал в стоящем перед ним обрюзгшем, неряшливо одетом человеке Сашика. Того самого «главного ниишного ловеласа Сашика», когда-то остроумного и романтического добряка.
      – Привет! – просипел Сашик и ухватился за рукав Игната. – Подожди секунду.
      Он поднес банку ко рту, сделал несколько больших глотков и немного постоял с закрытыми глазами, не отпуская рукав Игната. Затем раскрыл ставшие более осмысленными глаза, Сашик улыбнулся знакомой добродушной улыбкой.
      – Знаешь, Игнат, я вчера немного перебрал. Гости приехали, ну и сам понимаешь…
      – Да ладно,  – освобождая рукав от цепких пальцев ответил Игнат. – Ты как? Где сейчас?
      – Подрабатываю, где придется. Из наших давно никого не видел. А ты?
      – Я, как уволился, тоже ни кого не встречал.
      – Тебя, наверно, интересует одна наша бывшая сотрудница? – Сашик помялся. –  Я ведь, Игнат, в отличие от других, все видел. Не обижайся. Про Инну ни чего не знаю. Доходили слухи, что она долго болела, а потом попала в какую-то секту. А ты, вроде, в попы пошел? Видели тебя в церкви в рясе.
      – Ну, до попа мне еще далеко. Ошибочные твои сведения.
      Игнат вдруг отчетливо вспомнил первый вечер, проведенный с Инной, ноябрьскую морось и их нескончаемый разговор. «Будто все было вчера, – думал Игнат, совершенно не слушая, о чем говорит его быстро пьянеющий собеседник. – Все. Это знак. Надо срочно покидать город. Иначе…».
Сославшись на занятость, Игнат попрощался с Сашиком, и, уходя, долго чувствовал на себе его растерянный и полный отчаяния взгляд.
      Через некоторое время Игнат уволился с работы, сдал квартиру и отправился в свое первое паломничество.
      
      *  *  *
Странник шел по теплому августовскому лесу. Покровский монастырь остался позади, позади осталась и неожиданная болезнь, и еще более неожиданная встреча. Да разве это встреча? Ему так и не удалось поговорить с матушкой Лидией, с Инной. В том, что настоятельница – Инна, Странник был совершенно уверен. Он смотрел на листву, еще не тронутую желтизной и во весь голос читал свое любимое стихотворение.

      В этой деревне огни не погашены.
      Ты мне тоску не пророчь!
      Светлыми звездами нежно украшена
      Тихая зимняя ночь.
      Кто мне сказал, что во тьме заметеленной
      Глохнет покинутый луг?
      Кто мне сказал, что надежды потеряны?
      Кто это выдумал, друг?

      «Почему такое радостное Рождественское настроение? Может быть потому, что так удивительно и неожиданно замкнулся круг?».
      Странник раскрыл рюкзак и достал пакет, подаренный ему хлопотливыми сестрами. В пакете, среди продуктов, он обнаружил небольшой сверток. Развернув его, Странник увидел Евангелие с вложенным между страниц конвертом. Он сразу почувствовал, между каких станиц вложен конверт. Бережно раскрыв книгу, Странник понял, что не ошибся.
      Первое послание Коринфянам святого апостола Павла. Тринадцатая глава.
      Странник снова перечитал знакомые слова:
      «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий…  И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
      В конверте было письмо.
      «Здравствуй, Игнат. Я сразу же узнала тебя и сделала все возможное, что бы помочь. Слава Богу, у нас есть сестры-врачи, которые и поставили тебя на ноги. А как они молились за тебя! Извини, что не смогла поговорить с тобой лично – на то есть много причин. Я решила написать тебе и задать несколько вопросов. Не обижайся, я имею на это право: я знаю о тебе больше, чем ты думаешь.
      Мы с тобой пришли к Богу через скорби и сомнения. Мы изменились, мы – другие.
Но задумайся о своем странничестве – не проявление ли оно твоего себялюбия?
      Ты общался со старцами, ты приобрел знания и определенный духовный опыт. Но почему ты не делишься всем этим с людьми?
      Господь надели тебя многими способностями, в том числе и способностью к церковному служению. Почему ты не служишь?
      Дорогой мой Странник, я надеюсь, что ты поймешь меня правильно. Возвращайся в город. Ты нужен там, ты нужен многим и многим людям. Не забывай и о нашем монастыре. Ангела Хранителя тебе».
      В конце письма стояло имя. Ее другое имя.
      Странник стоял под золотистыми лучами пробивающегося сквозь листву света и его перед глазами поочередно возникали то встревоженное лицо Инны, то немой вопль в глазах пьянеющего Сашика, то приветливо машущий рукой с порога деревенского храма Николай, то неухоженные могилки матери и тетушки.
      Затем он аккуратно сложил все вещи в рюкзак, привычно закинул его за плечи и двинулся в обратную сторону – к ближайшей железнодорожной станции.
      
2006