Книга о настоящем. 2

Глава 2. Кирие, элеисон

Уходить с террасы не хотелось, хотя посуда была уже вымыта, вытерта, убрана в недра неказистого с виду, но крепкого довоенного буфета. Ночь жарким поцелуйным шёпотом влажно и чувственно дышала в лицо из окна. Если бы не ощущение внутри, будто от раны рывком отодрали пластырь, Радзинский сейчас бы уже тонул и задыхался в этой живой, пахучей, томно вздыхающей темноте, что развязно трогала его пьяными губами и дрожащими пальцами. Он дурел от щедрой и сдержанной красоты природы, от экстатических соловьиных щелчков и трелей,  от холодно сверкающих капель дождя, нанизанных на тонкие прутики сирени, но забыться во всём этом теперь не мог, как ни пытался.

В жарко натопленной комнате его ждал Эльгиз. Тут тяжело пахло отсыревшей тканью. За полторы недели сплошного дождя весь дом пропитался влагой, и сырость, казалось, сочилась из стен. Радзинский разобрал постель и закинул на печку – сушиться. Был бы он сейчас один, открыл бы дверь на террасу настежь, чтобы из форточки тянуло сквозняком, бодрой свежестью, сиренью, но восточный гость и так с трудом отогрелся. Скрестив по-турецки ноги, он сидел, обложенный подушками, на кушетке с дымящейся чашкой крепкого чая в руке, и изучал рукопись в красной папке. Рядом стояло блюдце с вареньем из кизила, чей вкус живо напоминал Радзинскому бакинские чаепития и их особую, заряженную волнующим электричеством новизны, атмосферу.

– Я вижу, ты включился, Викентий, – одобрительно кивал Эльгиз на листы в своих руках. Он говорил доброжелательно и увлечённо – как будто и не было между ними неприятного разговора пару часов назад. – Именно так и пишутся подобные вещи: ты входишь внутрь живого сложного пространства и шаг за шагом исследуешь, ощупываешь его. И честно излагаешь всё, что видишь. Попытка с наскока охватить одним взглядом сразу всё заранее провальна. Настоящий мастер должен быть терпелив, честен и внимателен – только так он сумеет показать не только цельную картину, но и передать все самые тонкие взаимосвязи между отдельными деталями полотна. И не упустить ничего – всё имеет значение. Любая небрежность – и реальность искажена. Такая картина уже бесполезна…

Радзинский, подперев голову, слушал и соглашался. На самом деле ему хотелось сейчас остаться в одиночестве: нутро давно распирал новый замысел, просился на бумагу. Противиться этому внутреннему зуду не было никакой возможности.

Эльгиз неожиданно разрешил эту щекотливую ситуацию. Он потянулся, раскидав подушки:

– А давай уже спать ложиться, Викентий, – устало попросил он. И зевнул широко. – А завтра поговорим.

Радзинский встрепенулся. Добродушно пожал могучими плечами.

– Как скажешь, Элик. Завтра, так завтра. На кровать ложись, – предложил он экспромтом: и гостю, получалось, выделял лучшее место, и себе стол оставлял доступным.

Не дожидаясь ответа, он стащил с печи подушку и одеяло, проводил учителя с фонариком до дощатого сортира – тот клацал зубами и смешно ругался себе под нос, когда по дороге с листьев срывались за шиворот брызги дождя. Редкие капли гулко, как в гонг, ударяли в жестяной навес над крыльцом, глухо шлёпались на землю.

– Я посижу ещё немного. Тебе свет не помешает? – Дождавшись вежливых заверений, что беспокоиться не о чем, Радзинский пожелал гостю приятных сновидений, задёрнул ситцевую занавеску, которая отделяла кровать от комнаты, и устроился, наконец, за столом.

Пальцы аж зудели, словно под напряжением, настолько мощным был тот поток, который давно уже гулял вдоль позвоночника, переворачивал внутренности. А ещё перед глазами стояло нездешнее синее небо – такое яркое, как на открытке, и белые мраморные перила высокого балкона – море под ним тянуло сорваться в полёт – таким бескрайним, зеркально-гладким, сочно-бирюзовым оно было…


***
С моря всегда дул ветер. Сейчас это было совсем лёгкое движение воздуха – как дыхание спящего человека. И в этом шёпоте было послание – каждый элемент мира был словом. Море и небо – два протяжных синих звука – учили о вечности. Ослепительно белое солнце свидетельствовало о Творце. Шлифованный мрамор обещал косной природе при известном упорстве совершенные формы. А лёгкий бриз шептал, что в этом мире есть нежность – нежность, которую дарят друг другу лишь близкие люди.

Касание нежности может ощутить лишь обнажённое сердце. Но если ты гол, ты распят. Пальцы ласкают нательный крестик – знак обречённых терпеть и страдать – потому что отказались защищаться, потому что жаждут нежности. И готовы своей смертью свидетельствовать о неправде этого мира.

 Золотые нити ровно ложатся на шёлковое полотно – каждый стежок, как перебор чёток, каждый стежок – имя, каждый – слово молитвы. Кирие, Иису Христэ, элеисон мэ…

Ветер колышет край покрывала, выпускает наружу прядь тёмных волос. Тоненькие слабые пальцы аккуратным движением прячут её за ухо, поправляют платок. Сердцу отрадно материнское касание природы. На ум приходят простые и мудрые слова жизнелюбца Сократа о красоте, как благе, о красоте, как истине. Внутри всё согревается и трепещет, как от вина, от непостижимой глубины этой мысли. Бог творит всё прекрасное, Бог изливает Любовь. Всё остальное – от лукавого.
Мы – то, с чем соединяется наше сердце. Отвратись, сердце, от всего нечистого, уродливого, злого! Зло приходит в этот прекрасный мир через нас. Человеческие жадность и страх сделали злом даже смерть! Христос освободил нас от страха смерти – Кирие, Иису Христэ, элеисон мэ…

В холодной каменной темноте подвала память о ласковой солнечной лазури размягчает сердце сладкими слезами умиления и восторга. Эти стены, как скалы, эти тяжёлые цепи, как сломанные крылья, этот чадящий факел, как мутный закат, тонкий слой соломы, как давно иссохшие кости, покинувших этот мир людей. Кирие, Иису Христэ, элеисон мэ…

Какие гнусные лица! Какие мутные глаза! Какие низкие речи! Сердцу тесно от мысли, что всё это собственное отражение, ожившие силы собственной души – искушаемой и соблазнённой, любопытной и падшей. Не хочется смотреть, горько слышать, невозможно осудить – Кирие, Иису Христэ, элеисон мэ…

Я не мученица, я Свидетель. Вы не сможете меня забыть. Моя кровная клятва заставит на мгновение замереть этот мир. И когда он дрогнет и двинется снова, в его размеренном механическом стуке будут слышны новые четыре такта – Кирие, Иису Христэ, элеисон мэ…


***
Утро оказалось неожиданно ярким. Радзинский уже отвык от горячих солнечных прикосновений, от сумасшедшего блеска листьев, от наэлектризованного воздуха, от захватывающей синевы над головой. Он вышел на крыльцо, вдохнул, и внутри сразу разлилось приятное тепло, сердце оттаяло, даже дышать стало легче. И тело встрепенулось, ощутило себя по-настоящему живым – затребовало острых ощущений. Жаль до реки далеко! Но разве это проблема?

Вода в канистре на крыше летнего душа нагрелась не сильно – в самый раз, чтобы взбодриться. Солнце в щелях между досками, запах мокрого дерева, шершавый брусочек мыла. Прохладные мятные касания воздуха к влажной коже, липнущая к мокрой спине рубашка, мягкая, как речная вода, трава под босыми ступнями. Возвращаясь в дом, Радзинский был доволен собой и жизнью и удовлетворённо мурлыкал что-то позитивное себе под нос.

В комнате по утрам всегда было сумрачно, поэтому от порога получилось разглядеть только скупо очерченный светом силуэт на фоне затенённого зеленью окна – Эльгиз изучал то, что Радзинский написал ночью.

– Это что-то из истории раннего христианства? – с любопытством спросил он. – Кажется, греки называли пострадавших за Христа свидетелями. Я правильно понял?

– Правильно. – Радзинский обошёл учителя и принялся торопливо сворачивать не убранную сразу постель. Он мучительно сожалел, что не перечитал с утра то, что вдохновенно строчил ночью – вдруг это чистой воды графомания и сейчас следует краснеть?

– Решил обобщить свой христианский опыт?

Радзинский затолкал, наконец, постель в бельевой ящик, плюхнулся на кушетку и удивлённо уставился на учителя:

– Нет. Я не думал об этом.

– А жаль. Это могло бы быть интересно.

Радзинский напряжённо воззрился на Эльгиза, пытаясь осмыслить его слова. Тот усмехнулся, наблюдая его замешательство:

– На самом деле неважно, что за внешние обстоятельства тебя сюда привели. Важна внутренняя логика событий, – ласково подсказал он, подходя и присаживаясь рядом. – А мне море снилось, – неожиданно добавил он, доверительно заглядывая Радзинскому в глаза. – Серое такое, холодное, пасмурное. И это был не Каспий.

Радзинский с досадой выдохнул и отвернулся – ничего от Эльгиза не скроешь.

– Яхши, – хлопнул себя по коленям Эльгиз. Лицо его осветилось солнечной улыбкой. – Идём завтракать?