И это тоже жизнь

Наш Сибирский городок и особенно район, куда нас направили работать, спокойными назвать было трудно.
Аборигенов усиленно разбавляли то присланные тунеядцы и наркоманы, то освобожденные по амнистии или по отбытию наказания сидельцы тюрьмы и колонии строгого режима, их жены, родители и друзья-товарищи.
Контингент был еще тот и то и дело что-то случалось.
И постоянной была тревога у начальника милиции, то бишь у моего мужа Николая, да и у меня тоже - заместителя прокурора.
Официально в городе значилось 50 тысяч населения, да кто считал этот народ, а территория района вмещала половину Европы, если не больше.
И это при отсутствии дорог, транспорта и специалистов, желающих служить в таком местечке.

Когда раздавался ночной звонок, просыпались мы оба. Коля выслушивал доклад, поворачивался ко мне  и начиналось: "Ты же знаешь ваши прокурорские кадры. Следователь Шкуренков уже спит пьяный, а в общагу к девчонкам не достучишься, да и какой с них толк..."
Две присланные девушки - следователи прокуратуры или по первому году службы были действительно бестолковыми, или хотели казаться такими.
На меня умоляюще смотрели серые глаза и я видела в русом чубчике раннюю седину, еще незаметную посторонним, но я-то видела.

Молча вставала и ехала на место происшествия.
Поднимала трупы зарезанных в драке, раздавленных транспортом или упавшей лесиной, повесившихся, утопленных, умерших от передоза.
И начинало порой казаться, что мир движется по замкнутому порочному кругу, разорвать который невозможно, что нет Бога и нет Добра.
Потом мир снова начинал окрашиваться в совершенно другие краски, страшные картины уплывали рваными кусками, темными тучами.
Но не все. Некоторые оставались надолго и тревожат всегда, пронзая острой жалостью и болью.

Дом был на окраине города. Когда мы приехали, ночь уже собралась уходить, переодевалась в серо-голубые одежды с алыми проблесками.
Ярко горел свет, убийцу уже увезли. В доме только одна большая комната с двумя кроватями, на одной спали двое ребятишек, вторая перевернута и сломана.
От комнаты отгорожен досками небольшой закуток с одним окошком и хлипкой распахнутой дверцей. Узенькая кровать, столик под окном, на нем книги, раскрытая тетрадь и перьевая авторучка, заклеенная синим скотчем. Это все имущество и убранство.
А на щелястом полу под ярко горящей лампочкой лежал труп совсем молодого парня.
Наш обычно сдержанный, привычный ко всему судебно-медицинский эксперт, вдруг выругался и сказал: "Такого парня загубил, сволочь, это же надо... Такого красавца!"

Парень лежал на спине, раскинув мощные, с большими трудовыми ладонями руки. Торс словно ваяли античные мастера, широкая грудь, тонкая талия, узкие бедра и сильные длинные ноги сейчас беспомощно, по-детски присогнуты, неподвижны.
Разметались по крашенному полу густые смоляные пряди волос, а на губах застыла удивленная полуулыбка, совсем не страдальческая.
Словно спрашивал мальчик у нас: "Что? Что такое со мной случилось? Ведь это неправда - то, что со мной произошло?"

Мы молчали, просто ошеломленные этой картиной.
Эксперт перевернул тело и выругался опять:
- Всего один удар и прямо в сердце. Он сидел здесь, за столом и даже не сопротивлялся. Спиной к нападавшему сидел.
- Он уроки учил, - подала голос тихо плачущая хозяйка, - всегда поздно ложился, все учил...

История коротенькой жизни этого парня вызвала еще большую, просто жгучую жалость к загубленной жизни.
В многодетной деревенской семье отец в одночасье сгорел от самогона, оставив  свое потомство на попечении старшего сына Егора, и тот надрывался сызмала, помогая матери, и  еще учился.
Два года отходил по десять километров  в соседнее село, чтобы десятилетку закончить и добился, закончил.
Поступил в школу механизации в городе, всего один год учебы и вот он - специалист, хорошая профессия, братьев и сестер тоже поднимать надо.
Общежития у механизаторов не было, мать нашла какую-то дальнюю родственницу, седьмая вода на киселе, упросила пустить в дом, обещала картошки на зиму привезти, огородины всякой, денег только нету.
Родственница пожалела, пустила парня в тесный закуток.
Парень спокойный, никому не мешал, все за книжками сидел, да пацанам хозяйским иногда истории разные рассказывал, они к нему так и липли.
А мужик-хозяин запойный. Зарядит на неделю и куражится. Сперва побаивался парня, тот же здоровенный и против него силач, но этот силач вреда не причинял, отмалчивался и не отвечал.

Хозяин все смелел, исходил криком: "Уважаешь меня, Егор?! А-а, не уважаешь. Иди ко мне за компанию выпить. Брезгуешь, не хочешь пить со мной, чем это я тебе нехорош?"
Ну, нес пьяную чушь, травил парня, а тот помалкивал.
Ушел бы, да куда уходить? Город незнакомый, да и учиться совсем немного осталось, чуток потерпеть надо, месяца два. Можно договориться и пораньше экзамены сдать, постараться надо.

Терпел Егор, он был привычным к тяготам и невзгодам, с самого малолетства они рядом шли, отец-то, пока жив был, тоже шибко куролесил.
Но не вытерпел сегодня.
Пьяный хозяин устроил погром в доме, раскидал ревущих ребятишек и стал жену избивать, тогда и вышел Егор, легко скрутил буяна и выбросил из дома на улицу.
Хозяйка детей успокоила, уложила, а Егор сел заниматься, время ему дорого.

Тихо вошел хозяин и нож принес острый, которым в хозяйстве к Покрову свиней режут.
Не успел оглянуться парень и боли не почувствовал, удивился только, почему вдруг падать стал с табурета, почему?
Так, с вопросами и застыли его губы.
Смерть еще не изменила черты по-юношески нежного лица, видно, даже ей, беспощадной, жалко было обезображивать совершенство, только проступала чуть заметная щетинка на округлом подбородке. Это волосы спешили использовать последние силы жизни.

Я не могла видеть, как укладывали тело Егора на носилки.
Вышла на улицу.
Заря уже занималась. Багряные линии исполосовали небо на горизонте, а над спящим городком нашим небо оставалось темным, траурным и печальным.

Утром я передала материал следователю Шкуренкову, не хотела видеть убийцу, продолжала и продолжаю помнить и остро жалеть Егора.
Совсем маленькая жизнь, которая дала деревенскому пареньку невероятную красоту и благородство, и так жестоко, несправедливо оставила его.
Ах,  жизнь-ты, жизнь...