О Солженицыне - несвысока

Опубликовано в журнале Нева №7-2018

К Солженицыну теперь принято относиться свысока.

Различаются две стадии: журить по-сыновнему, мол, папка чуть сбрендил, и пинать по-взрослому, как хтоническое зло.

Это такой сейчас тон. Напиететничались, утерлись и – …

Есть стойкое ощущение, что славословили и хулят – одни и те же. Персоналий вспомнить невозможно, ибо имя паукам – легион, но ощущение такое, что «Натерпелись! Воля!». Лев умер. Лапой повести некому.

Расстегнулись. «Вермонтский обком закрылся».

Внезапно выяснилось, что Солженицын-то – стукач, сумасшедший, сволочь и расист.
Выяснилось также, что так думали всегда.

Это пауки выясняли внутри себя. Сами с собой договорились, когда именно они «всегда так говорили».

Да! Забыли мелочь-то! Писал он скверно. Премию получил политическую. Они – всегда политические.

А если поговорить только о качестве литературы?

Солженицын – крупнейший русский писатель второй половины XX века. Да и сейчас, в начале XXI ему равных нет. Именно по качеству прозы. (Жлобы скажут, мол, Гулливер – обычный моряк. Поставь его среди людей – и… Жлобы по генезису, разумеется, лилипуты.)

Чтобы понять уровень Достоевского, надо прочитать  пару крупных романов, Толстого – один из двух, Чехова – штук 10 рассказов (достаточно 3, но по инерции меньше не получится). Чтобы понять уровень Солженицына, необходимо и достаточно прочитать «Один…»

Уровень там феноменальный. Но остановиться на нем хочется не поэтому. Уровень у Солженицына везде запредельный, потому и непонятен: «слишком просто всё», приходится объяснять «слишком простое». Урка Шарапову, играющему этюд Шопена: «Это и я так могу». Не можешь, дурка. Все вышесказанное не значит, конечно, что у Солженицына нет слабых мест. Есть – и предостаточно. А остановлюсь я на «Иване Денисовиче» по нескольким причинам: это первая опубликованная вещь писателя; это короткая вещь, и в ней видно мастерство в высочайшей плотности; это чистая беллетристика; наконец, этот рассказ был напечатан легально, читали его и читают общедоступным способом все культурные люди с момента публикации. Для них и объясню то, чего они недопоняли.

Думается, что Солженицын и обиделся на интеллигенцию именно тогда. Прозвал «Образованцы» (слышится как смесь «образины» и «оборванцы»). Ну что тут будешь делать: повесть читали все, хвалили многие, а не понял никто. Определили в гетто лагерной прозы. А потому считали – лагерным писателем. Обличителем культа личности. Критиком отдельных сторон... Но по пункту первому Шаламов, мол, правдивее. По второму Симонов лучше объяснил, и т. д...

Обозлишься тут.

А повесть не о лагере, не о культе, не о вселенной. Солженицын писал ее, когда лагеря уже отменили, Сталин умер, а вселенной предсказали тепловой коллапс. Жив остался только Шухов. О нем и повесть. Лагерь – фон. Как «Титаник» в фильме «Титаник». Как Анна Каренина в романе «Анна Каренина».

Ключевые 32 слова из середины повести:
– Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! – (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: "Вот  я сравнялся", а просто чует, что так.)

В короткой повести трудно изобразить галерею персонажей, как они есть. Галерею архетипов напунктирить можно, а целостный ряд – задача архисложная. Тем более в прокрустовом ложе форм-фактора: «1 день». Солженицын изобразил четырех человек в их существенной полноте, так, что мы их воспринимаем людьми, а не образами: Шухов, бригадир, кавторанг, баптист. [Скажут, что там есть еще один необыкновенно странный тип неопределенной профессии (киношник-театрал), неопределенной национальности (грек-еврей-цыган) и чудовищно неопределенного имени (Цезарь-Маркович), но это не так. Этот вообще не человек. Он демон-искуситель из вечности Свидригайлова, он обитает в избе с пауками, внезапно появляется и исчезает, катализируя/карикатузируя черты остальных персонажей. Ну, или, Агасфер, если Мефистофель кому-то не нравится…] Подробно имеет смысл остановиться только на Шухове, остальные проявятся в процессе, ибо их полнота – полнота флюса.

Штука в том, что Шухов в разных пропорциях состоит из всех четырех личностей (сам Шухов, бригадир, кавторанг, баптист). Поэтому он выживает. Мы – ему наследуем. Не троим другим. В России чистые формы после 17-го не живут. Люди вообще редко вспоминают о том, что они потомки не дворян/крестьян, а – выживших. Вот черты Шухова (нас): мягкий, твердый, халявщик, трудяга, глупый, сметливый, честный, жуликоватый, трусливый, смелый, решительный, нерешительный, везучий, невезучий и т. д. Он не молится, и он однажды взмолится. Он нигде не христианин, а Бог призревает его. Шухов – сложный. Его сложность – второго порядка сравнительно с другими персонажами. Они сильнее, каждый по-своему. Они правильнее. Они чистые и холодные. Они – динозавры, он – млекопитающее. Мир будет принадлежать ему. Он теплый в мире айсбергов. Они прекраснее, но он симпатичнее.

Рассказ начинается с того, что Шухов захворал. А кончается тем, что исцеляется без лазарета. Исцеление – Господне чудо. Для Солженицына это очевидно. В жизни с ним это было. Как Достоевский казнь и эпилепсию, как Гоголь нос, тему исцеления он тянет красной нитью через свои тексты. В «Раковом…» в конце, в «Круге…» – в самом начале. У него это – Дар. Награда.

За что – автор и показывает между концом и началом. В середине.
Шухов – середина. Так САМ выбрал. Бригадир, понятно, царь и бог. Его – по имени-отчеству. Но и Шухова – по имени-отчеству. С самого заголовка – по имени-отчеству: Твардовский удачно исправил. Но и «Щ-854» – удачное название. Щ – индекс подводных лодок «Щука». Шухов как та лодка – везде пронырнет и отхватит хлеб насущный. На зоне Шухов шустрит, будто последний. На работе – первый, там уважаем. Там он бригадиру ровня. И так он тоже САМ выбрал. В процессе выравнивания кладки стены (кладут блоки оба) стена их отношений – выравнивается. И:
– Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! – (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: "Вот  я сравнялся", а просто чует, что так.)

Но Шухов – не простая середина, – он верхний ее уровень. Поэтому с бригадиром, находящимся в самом низу лагерной аристократии они иногда и могут идти рука об руку (в часы, когда бригадир становится просто работающим зеком). Но Шухов в верхний слой не попадет, даже выйдя из лагеря, и это показано в рассуждениях, как он начнет жить через два года.

Даже на воле красильником (ковры по трафареткам на простынях рисовать, на самолетах летать, деньгу заколачивать, перейти в верхний слой) не хочет. И так он САМ выбрал. Вроде не понятно, а на самом деле понятно, почему. У Шухова две профессии: гражданская – плотник, тюремная – каменщик. Иисус был плотником. Камень – Петр. Шухов держит ключи от рая для всей бригады, зарабатывая дополнительную пайку на всех. «Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира». Командует Шухов и неистовым кавторангом – и не по имени-отчеству. Тот по миноносному голосу – царь, а так – овца на заклание. Овцарь.
«– Кавторанг, побыстрей! Кавторанг, шлакоблоков!» А фамилия его – не Шлакоблоков, а Буйновский (а толку?) а имени у капитана еще нет, или уже нет.

«– Раствору! – орет Шухов через стенку». (Голодный больной работяга, из крестьян, в плену доходил, кладку кладет, для всех кладет, на всех кладет. САМ выбрал.)
«– Да-ё-мо! – Павло кричит». (Сытый помбригадир – бугор, бендеровец, людей из-под лесу стрелял, раствор месит. Не сам выбрал, подражает бригадиру.)
Но и внизу Шухову не быть. Не хочет. САМ – не хочет. Никогда он ничего не просит (ну, только раз – у небесных сил – железку чтоб не нашли), а ему дают за услуги: и колбаски, и печеньки, и лишнюю пайку. И докурить. И по имени-отчеству при этом. А другим, как ни просят – не дают. Ни земные, ни...

Нападки на Солженицына сродни нападкам на Достоевского. Оба с кайлом в руках – в жизни и в литературе. Их ругатели тоже схожи – селфи на фоне.
Ввел это в практику Набоков. Его жеманная лекция о Достоевском пронизана лицемерием второй свежести. Тональность ее напоминает голубого воришку из «12 Стульев».

Он пишет о Достоевском как о фрике, которого упоминать в приличном обществе стыдно, словно кто-то рыгнул и вдобавок попросил прощения. Но тихо – вроде можно.
Он тихо: «Тургенев прозвал его прыщом на носу русской литературы».

Подполковник Брежнев говорил о Жукове1, что тот…
_____
1 Жуков Г. К. – военный, мемуарист.

Ну, как-то так…
Вдобавок он грозился предать огласке какие-то злопамятные письма-прошения из крепости, в которой сидел писатель (писатель – Достоевский). И в которой комендантом служил дед Набокова. Эмигрант, получается, имел на Достоевского компромат, вывез его как ценность. Угрожал предать огласке… Что поделать, гены: внук генерал-вертухая, сын английского шпиона и пособника экстремистов (отца застрелили при покушении на Милюкова – идеолога и вдохновителя резни 1917+).
Набокова я вообще-то люблю. Но… «Человека можно и так повернуть, и так...» – Солженицын от лица Шухова.)

 А писатель Набоков прекрасный. Первый во втором ряду. Всю жизнь пытался пересесть.

Изящная словесность – это часть литературы. Но литературу она не образует. И в этом причина ревности Набокова. Пишу я лучше, а читают его. Это правда. Достоевский пронизан идеями и сюжетами. Третья составная часть литературы – изящная словесность у него в зачатке. У Набокова наоборот. Ну, как если бы ваяли они скульптуру «Чапаев». У Достоевского – композиция большая гранитная, издалека – шедевр динамики: всё скачет, пули летят. Вблизи – трещины, сколы от обуха, зад недоделан: топор раскололся. У Толстого вблизи все подчищено, издалека – кони пасутся, из тачанки четыре разнополые ноги торчат. Василиваныч в траве навзничь в небо глядит. Набор инструментов – резцы профессиональные, пользованные. У Набокова – остро отполированный комплект. – А где «Чапаев»? – «Утонул».

Но Набоков – мировая величина. И Достоевский – мировая величина.

Но и Солженицын – мировая величина. Играет с пауками на вечность.
А те, кто –?

«Искусство – это не что, а как». (Солженицын, «Один день…») Но литература – искусство специфическое, сродни науке.

Осталось два года. Иван Денисович сам ведет игру. Бескозырка. Ни хорошо, ни плохо. Полет нормальный. Точнее, плавание ПЛ «Щ-854» проекта «Шухов».

«От хорошего  дня  развеселился  Шухов,  даже  и спать вроде  не хочется. Слава тебе, Господи, еще один день прошел. (Евангелие: «…не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны».)
Услышал Алешка (не фарисей, но книжник, начетчик), как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.

     – Ведь  вот, Иван Денисович,  душа-то  ваша  просится  Богу  молиться. Почему ж вы ей воли не даете, а?
     Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
     – Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или  не доходят,  или "в жалобе отказать"».

Шухов не жалуется.
Солженицыну не отказано.