Письма в сундуке

               
                Самое  главное, самое важное -               
               
                письма и тайны.
               
                Фаина Раневская

   На старой, поблёкшей фотографии улыбающаяся женщина с тремя девчушками-дочерьми, с такими же, как у матери, большими глазами, короткими вьющимися волосами.  Две прильнули головками к её плечу, одна – самая младшая, на коленях. Все они в кольце материнских рук. Так, под крылышки, прячут птицы своих птенцов, им там тепло и безопасно. Самая безмятежная и беззаботная пора!
 
   - Это я,- наманикюренный ноготок Ларисы скользнул по личику младшей,- три годика мне здесь.
   Любуюсь этой женщиной. Она как куколка, мраморная статуэтка. Невысокая, лицо девичье, взгляд такой влажный,  зовущий, губки пухленькие щебечут без умолку, а формы  заметные. Мужское искушение, любят они таких. Конфетка, одним словом. Что внутри непонятно, но фантик красивый и притягательный. Потому дама с богатым прошлым, хотя чуть за тридцать. Первый мальчик случился ещё в школе. Потом было медицинское училище, короткое замужество, после которого осталась дочка и горькое сожаление о погубленной молодости. Но сейчас всё хорошо. То и дело трезвонит сотовый телефон мелодией влюблённости. Вот и опять прорезает тишину громкое: «Я не устану любить тебя. Не устану беречь тебя!»

   - Муж волнуется,- улыбается. Тихо, успокоительно что-то муркает, словно ласковая кошечка. Закончив разговор, продолжает,- он ведь с дочкой остался. Любит её очень, заботится. Надо бы общего ребёнка, но он не хочет. Большая разница в возрасте – семнадцать лет. Боится, что не успеет его воспитать.
   Лариса сейчас – хозяйка большого дома. Он достался мужу в наследство от родителей. Перечисляет, что выращивает на огороде, что готовит на зиму, что любят муж и дочь, какой хороший у них сад, какие цветы садит и какие они красивые. Обычный разговор обладательницы домика в деревне.

   И вдруг сникает. Из-под чёлки модной, с выщипами, видны веки опущенные, наполняются, блестят влажно, тяжелеют слёзные капельки в углу глаз.
    - Год уже прошел, - говорит тихо - год, как погибли мама и старшая сестра. В аварию попали … Сразу двое близких людей потеряла. Плачу каждый день. Будто вчера всё случилось. Помины недавно были.
 
   - Отпусти, девонька, их с миром. Душам-то плохо, когда убиваются по ним. Отпусти… Что слёзы-то, чем помогут? Можно и заболеть от слёз да печали,- сердобольной бабе Вале, нашей попутчице, впору быть психоаналитиком, столько на веку повидала. И больше, видно, бед да невзгод. Знает, о чём говорит. Голос тихий, а каждое слово до мурашек пробирает,- такие горя видели, а ведь пережили. Крест-то он по силам каждому даётся. Молись за них, они теперь заступники твои на небесах. Отпусти, милая, отпусти…

   Чужому   человеку порой доверишь больше, чем близкому. В долгой дороге, например,  как сейчас. Спешить некуда. Всего-то полдень, а в Тамбов наш поезд придёт на рассвете. И тропки наши разойдутся, не увидимся больше. Так почему и не излить душу без опасения, что не будет сплетен и кривотолков? Не всем и не всё доверить можно. Разные мы, а начнёт каждая рассказывать о жизни, хоть роман пиши. Каждая о себе поведала коротко. Сейчас подошла исповедь Лариски.
    - Расскажу вам о письмах в сундуке,- сказала она.

   Ларискина мама была счастлива в браке. Родились три дочки. Четыре годика было Ларисе, когда погиб отец. Через год с небольшим появился в семье дядя Вова.
   - Трудно одной-то тянуть вас троих, а он тоже одинокий,- пояснила она дочерям. И, видя их растерянные лица, успокоила,- он любит детей, не бойтесь.
   Вместо папы хозяином в доме стал чужой мужчина – высокий, властный, громкоголосый. Своих детей у него не было, не стал он родным и для сестёр. Они льнули к матери. Но она, всегда весёлая и смешливая, стала тихой, неразговорчивой. Пропали в глазах её всегдашние искорки и свет счастливый, утонули в доньях  двух глубоких колодцев, которыми стали. Своими юными сердечками не чувствовали сёстры ни беды, ни тоски безутешной, но всё же безотчётно старались поскорее покинуть родные стены. Легче будет матери и отчиму. И покинули, каждая в свой срок. Завели семьи, стали жить своими домами. Первой помощницей была мать - с внуками, с ремонтом, с огородом, с сенокосом – мало ли дел в подворьях деревенских. И отчим помогал. Приезжал и уезжал угрюмой холодной тенью. Собирались семьями в родительском доме. Мать радовалась, хлопотала, становилась прежней, щёки её розовели, делая её моложе. Прощаясь, плакала. Знали дочери, что ещё долго она будет стоять у ворот и смотреть на дорогу. Потом грустно побредёт к дому. А утром её ждёт  работа – она старшая медсестра в родильном доме. Давно тут, с медицинского училища.  Пора бы на покой, но не мыслит себя без любимого дела.

   Встречи были постоянными и особых перемен в матери дочери не наблюдали. Лишь однажды с изумлением заметили пень со свежим спилом на месте высокой черёмухи, растущей посредине двора.
   - Мам, а что с черёмухой?
   - Спилила.
   - Почему? Красивая была, не старая.
   - Надоело…,- опустила она глаза. Невдомёк было дочкам, как может надоесть это пушистое зелёное чудо, от которого весной аромат на всю округу, летом ажурная тень и терпкие чёрные ягоды – ешь, суши, чай заваривай. Переглянулись вопросительно, повели плечами да смолчали, у пожилых свои причуды.
 
   Беда пришла нежданно. Заболела мать, онкология, назначили день операции. Поехала со старшей дочерью на очередное обследование и … попали в смертельную аварию. В один день потеряла Лариса мать и сестру.
    Разбирая бумаги после похорон, нашла Лариса записку. Рукою матери было написано: «Милые дочки, прочтите письма. Они на дне сундука. Ключ в шкатулке».

   Сундук стоял в кладовке отчего дома - дубовый, окованный железом,  был сработан на века и достался матери в наследство от бабушки. Он, громоздкий и немодный,  никак не вписывался в современный интерьер дома, созданный дочерьми.
   - Выбросить? Ни за что! Это память и вещь старинная, полезная. Хранить можно всё,- мать упорно сопротивлялась решению дочерей избавиться от её приданого.
   Так и остался он в доме. В нём, под кучею старых, пахнущих нафталином и быльём вещей, нашли две сестры свёрток, завёрнутый в газету. В нём хранились письма. Их было пятнадцать. Связанные тоненькой ленточкой, они, как драгоценные сокровища, покоились на самом дне сундука. Каждое упаковано в конверт с номером. С замиранием сердец открыли они конверт с номером один:

   «Я не люблю дневников и никогда их не писала. Но сейчас, после гибели мужа и вашего отца жизнь повернулась ко мне другой стороной. Я не могу ничего сказать вам, но и молчать нет сил. Вот и решила писать вам письма. Если вы их читаете, значит, меня нет на этом свете».

   Неровные строки с шатающимися буквами, частью размытыми – слезами, видимо, рассказывали о встрече с дядей Володей, жившим тогда, после двух разводов, в общежитии. Пожалела его, бездомного, неприкаянного.  Да и он сочувствовал ей, шутка ли – остаться одной с тремя детьми. Долго не встречались, не молодые, пригласила к себе в уютный ухоженный дом. Окружила заботой и вниманием.
   Только скоро поняла, что ошиблась. Дядя Володя оказался удивительным лицемером. На работе был на хорошем счету, вежливый, исполнительный, трезвый. С приятелями и соседями улыбчив, разговорчив. Дома же он открывал своё второе лицо. С порога скандалил, осыпал обидными словами, грязно матерился. Потом начал прикладывать руки. Бил тоже избирательно, чтобы не было синяков на лице. Терпела, ждала, что успокоится, поймёт её доброту. Ну, как не понять? Потом стала бояться его гнева, молчала, старалась угодить. Уважаемая на работе, дома она превращалась в запуганную, забитую, бессловесную. Её безответность порождала его новые «подвиги». Он стал привязывать её к черёмухе, бил, впивал в грудь дуло охотничьего ружья. Грозил ножом. Его лезвием разрезал в клочья одежду. Её тело было изранено. А душа умерла.

    Именно её, любимую свою красавицу-черёмуху, посаженную в счастливые, вешние годы, спилила она горькой бессонной ночью. Долго, тонко, жалостно пела в её руках ножовка, пока не рухнула наземь единственная живая безмолвная свидетельница её мучений.
 
   «Вы спросите, почему я терпела. Не все бы в это поверили. Но, главное, я хотела, чтобы вам было легче управляться с хозяйством. Он же помогал вам, это верно. Но каждый раз после приезда домой  избивал меня. Я убегала, часто ночевала в больничном сквере. Иногда у меня не было сил выйти на работу, звонила, просила меня подменить» - продолжала мать свою исповедь, открывая перед дочерьми посмертную тайну.

   - Почему? Почему молчала? Не нашли разве управу на него?!  Зверь! Да разве можно так! Не средневековье дикое, а двадцать первый век на дворе! – сёстры дочитали последнее, пятнадцатое письмо, и их давила жалость к самому родному человеку, давшему им жизнь. Они были напуганы материнской тайной, вмиг обнажившейся, ощетинившейся  диким оскалом.

   - Оставь наш дом, - было сказано мучителю, который вёл себя нагло, по-хозяйски приглашая в опустевшие, осиротевшие стены друзей и подруг, - ты тут никто.
   Только дядя Володя не собирался покидать обжитое место. Почти год судился, доказывал, что прописан был, вёл совместное хозяйство, приглашал свидетелей его якобы благочестивой жизни. Откровенно угрожал, пытаясь сделать своими жертвами и сестёр.

    Только перевесили его усилия показания сослуживцев матери, от которых не скрылось, что её избивали и унижали. Соседи, слышавшие ночные крики, тоже не остались в стороне. Запоздало признали, что через забор от них жил изверг. Только не вмешивались,  дело-то семейное, сами разберутся. У каждого была своя закосневелая деревенская философия:
   - Сколь драк-то на селе! Почитай, каждый день дерутся и скандалят! - вопрошали,- Что же теперь каждый раз в милицию бежать? Двое спорят – третий не мешай. А муж и жена – одна сатана.
   Делали справедливый на их взгляд вывод:
   - Не набегаешься. И в свидетели попадать – боже упаси.
 
      Выселили бывшего отчима в рабочее общежитие. Не последнюю роль в этом сыграли письма, которые лежали на судейском столе. Они долгие годы были хранилищем тайны, боли и отчаянья, долготерпения женщины, жены, матери, человека с открытым, чистым, добрым сердцем. И болезнь-то не на пустом месте родилась. Возможно, и авария – спасительница судьбоносная. Крест по силам…Только иссякают они не только без небесных дождей. Важнее тепло человеческое.

   Мы молчим. Гремит поезд. Мелькают за окном станции и полустанки. Города красуются высоченными домами. Сёла с разномастными  – самодостаточными, скрывающимися под самую крышу за яркими заборами и выцветшими от долголетней нужды  избушками с ветхим штакетником. Разные. В одном лишь сходство – во всех окна, а за окнами люди. Живые, рождённые для лучшей доли. Как сделать, чтоб не скудели их души, чтоб меньше было таких горьких судеб?

   - Чего непонятного? Извергу и садисту нужны жертвы,- подвела итог своей исповеди Лариса,- не повезло маме. И терпеть не надо было. А сундук мы отвезли на свалку…

   Белый предутренний туман и влажная прохлада встречают на перроне, освежают мысли, выветривают дорожные впечатления. Вопрос только один вертится-маячит:
   - Зачем так с сундуком? Не виноват он, сундук бабушкин.

               
                Любовь Скоробогатько