Как я был украинским националистом

                По какой-то причине (возможно, подгадила  вспышка на солнце) в августе 1964 года, в возрасте девяти лет меня внезапно охватило  невыносимо жгучее желание повысить самооценку.

               Разумеется,  в ту, еще пахнущую материнским молоком пору,   такой терминологией я не пользовался.
 
               Просто был я мальчиком с очень средними задатками, и не выдавался в среде дворовых сверстников  никакими почитаемыми в детских ватагах качествами:  ни безудержной фантазией, в сочинении занимательнейших историй, как  Юрка Журавлев; ни звериной ловкостью и реакцией, как Сашка Орлов; ни умением виртуозно по-взрослому  материться и длинно сплевывать через зубы, как  Колька Еракин; ни обладанием  обалденными заграничными милитаристскими игрушками,  как сын выездных МИДовских работников -   Валерка Жужжалов; ни… 

               Ничего… Ничего подобного мне в спец-распределителе Судьбы не досталось.

               А хотелось! Ох,  как хотелось,  признания! Заметности.

               Наверное,  мою мыслительную деятельность в этом направлении подтолкнуло, то обстоятельство, что  к середине августа  из нашей гоп-компании в городе не осталось никого, кроме меня. Кого-то  отправили  в пионерский лагерь, кого-то – увезли в деревню,  а Валерка, так тот  вообще (надо бы сказать – "ваще!"), из-под бабушкиной опеки отправился на каникулы прямиком к родителям, пребывавшим в командировке в какой-то загадочной,  то-ли  Бельгии, то ли  Голландии.   

              Я шел вдоль забора школьного двора по местному проезду  мимо, так называемых,  Красных домов, что по улице Строителей в городе Москве.

              Я очень внимательно смотрел себе под ноги, но шёл неровно,   ибо выполнял весьма существенную задачу – старался не наступить ни на одну из встречавшихся по пути трещин в асфальте. Чёрт его знает, зачем мне это было нужно: не иначе как  Юрка чего-нибудь нафантазировал насчет этого, перед тем,  как  смыться на целое лето с моего горизонта.   

             Однако это немудрящее и весьма монотонное занятие практически не мешало протекавшему в моем мозгу непрерывному  мыслительному процессу. А может,  и способствовало.

             "Вот хорошо бы стать пионером-героем… Медаль… Нет, лучше орден… Не получится - войны нет.  Жалко…  Спасти кого-нибудь можно… Только не из воды! Плавать не умею. Из огня?  Найди его – пожар подходящий!  Или вот летать бы уметь… Без крыльев… Как, этот… Как его… Валерка иностранную книжку показывал – там одни картинки… Или вот оказался бы я сам иностранцем… Негром например…"

                * * *
             Тут требуется небольшое пояснение для тех,   кто родился в иные времена, в другую, так сказать,  эпоху.

             В августе 1964 года иностранный гражданин даже в столице нашей Родины – Москве, был зверем штучным, и по определенным политическим причинам, можно сказать, заповедным. Увидеть  представителей этого редкого в  СССР вида человеческой породы можно было только в отведенных местах, ограниченное время и, как правило,  под внимательным наблюдением   охотоведов из соответствующих служб.

            Видимо, по этой причине и интерес к зарубежным гостям был особенный, остро-пряный,  с примесью сладкой жути -  как  к инопланетянам. Очень заметно было быть иностранцем!

            Что касается именно негров – то в те времена, данное прозвание отнюдь не являлось ругательным.  Более того, вся классическая детская литература от заморских Марка Твена  и Бичер Стоу, до отечественного  К. Станюковича с его "Максимкой", а также  детская периодическая печать (была такая во множестве!), от нежного журнала "Мурзилка", до солидной "Пионерской правды",  склоняла меня  к проявлению неизменного сочувствия  по отношению к темнокожим людям,   страдавшим от ужасного империалистического гнета.   

             Кроме того, негры очень эффектно смотрелись на больших красочных плакатах,  посвященных борьбе угнетенных народов с колонизаторами. По  фантазии художников,  чернокожие ребята с  вывернутыми губами и белыми глазами вздымали над курчавыми головами  в могучих, антрацитового тона кулаках куски красной материи,  символизировавшие, надо полагать,  знамя пролетарской борьбы. Обычно, им помогали это делать  находившиеся здесь же персонажи лимонного оттенка,  носившие на своих агитационных лицах универсальные черты азиатской расы.      

             А вот плакатные колонизаторы -  были ма-а-аленькими,  притиснутыми  в правом нижнем углу, с обязательными пробковыми шлемами на головах.  Из прочей амуниции колонизаторы имели рубашки с короткими рукавами и тоже короткие штаны. Из этих одеяний торчали сухопарые ноги в ботинках на шнуровке  и тощие ручонки,  грозившие цветным гигантам, жалкими кривыми пистолетиками. И морды у них были перекошены от злобы. И вообще, лет до одиннадцати в моей голове   колонизаторы упорно  мешались с канализаторами и, соответственно, колонизация - с канализацией..   

                * * *
            Короче, я очень не прочь был бы оказаться негром, но к великому моему сожалению никак не  мог соответствовать требуемым критериям внешности, как не способен был и  похвастаться наличием хотя бы самого завалящего чернокожего  в родне.

            И вот, в тот самый момент, когда эта безнадежно-горькая истина во всей своей непреодолимой силе встала перед моим мысленным взором, я вдруг сообразил, что являюсь наполовину украинцем.  УКРАИНЦЕМ!!!  Мама у меня была украинкой!

            Мысль  о себе как о представителе другого народа,  как-то сразу приподняла меня в собственных глазах. Я увидел себя выделенным среди  друзей неким особым качеством, что, в моем представлении,  должно было сделать меня более заметным, интересным, значительным.  Почти  таким же, как если бы я  и вправду был негром. 

Некоторое время,  покупавшись в этих ощущениях, посмаковав их, я понял, чем смогу поразить своих товарищей, когда они вернуться к родному двору из  летних вояжей.

        Для реализации амбициозного замысла оставалась  сущая ерунда -  придумать,  как быть украинцем.

            То,  что украинцы и русские, вроде как,  не совсем одно и тоже,  я, хотя и с трудом, улавливал из живого общения моих папы и мамы.

            Оба они в  молодости  были людьми легкими, веселыми, любили пошутить и при случае беззлобно подначить друг друга. "Ой, твои хохлы…" – сочинял что-нибудь  отец. "Ой, твои кацапы… -  в тон ему  парировала мама.

            Мама всенепременно болела за киевское "Динамо", а  папа -   ну,  конечно же,  за московский "Спартак"
            "Ой, твои хохлы!"  "Ой, твои кацапы!"

           Старшая  сестренка моя  – отцовская любимица - четко следовала футбольным пристрастиям родителя.
            Мама: "Вот, пожалуйста – папкина кацапка!"

            Я,  типичный маменькин сынок,  при полном равнодушии к футболу, считал необходимым поддержать Киевскую ориентацию мамы.
            Папа: "Вот, пожалуйста – мамкин хохол!"

            А еще в нашей семье по вечерам и,  особенно, когда приходили гости, пели песни.

           Отец, не всегда попадая в ноты, но громко -  что-то из самодельного песенника, привезенного еще с флотской службы.  Что-то такое военно-морское,  очень мне  нравившееся, а теперь совершенно забытое.

           Мама - очень точно, сильно и красиво – "Рiдна мати моя…",  "Дивлюсь я на небо…" "Ревет тай стогне…" и прочее.

           Из этих домашних вокальных опытов я,  кстати,  понял, что у украинцев есть какой-то свой полупонятный мне  язык.

                * * *
            Это была прекрасная  мысль - сразу выделиться среди своих товарищей  "иностранным" языком.    Мне буквально наяву  представилось: вот я им так (несколько свысока!) на своем,  на украинском, как сказану! У них  и глаза на  лоб от удивления!

      Вот только что сказать? А главное как?

            "На ту беду лиса близёхонько бежала…"

            Это я в том смысле,  что в то время была еще  жива и жила с нами в одной квартире  моя бабушка Лиля – мамина мама, которая   много-много лет до самой пенсии преподавала украинским детям в (не помню каком) районном центре Днепропетровской области русский язык и украiнську мову.   
      
        Бабушка Лиля была одновременно и поражена и тронута тем обстоятельством,  что её внучок, вдруг проявил такой живой интерес, так сказать,  к корням,  уходившим прямым ходом в Запорожскую  Сечь, и пожелал изучать язык украинских предков.

             Помню, что я успел взять у бабушки  не более трех уроков,  минут по десять-пятнадцать каждый. На большее меня не хватило.

Надо заметить,  что и по русскому языку в школе я никогда не поднимался выше тройки. Для русскоязычного от рождения ребенка такое обстоятельство, как правило,  является верным индикатором отчаянной лени.

              Как выяснилась, резкая перемена национальности, с русской  на украинскую,  ничего не смогло переменить в этом коренном свойстве моей натуры.

        А тут -  в августе, в каникулы, да за парту! Заучивать новые слова еще туда-сюда, а вот грамматика…   Блуждание в трех соснах "Ы", "И"  и "I"…     И я пошел по более простому пути.

         У меня неплохой слух. Наверное,  поэтому,  преподанные мне бабушкой образцы украинской речи я воспринимал,  как бы музыкально. Тем более,  очень многие, если не большинство слов,  певуче произносимых Елизаветой Васильевной,  были, вроде как,  знакомыми, но лишь немного измененными. Казалось,  достаточно заместить в отдельных случаях одни гласные  другими да щедро рассыпать мягкие знаки по окончаниям  и готово – я говорю на другом языке!  А потом, не бегать же всякий раз к бабушке: с вопросом: "А как это по-украински?".

          Проще надо!  Вылетела из памяти, скажем,  "перукарня" - ничего!  Можно сочинить:  "парэкмахэрська".   Очень в стиле. Дружки-то меня  совершенно точно уличить в подлоге не смогут.

      Да и не думал я, что занимаюсь    подлогом.  Как это, в общем-то,  свойственно детям в подобных случаях,  мне искренно верилось, будто из уст моих выходит настоящая украинская речь.

    Впрочем,  и со взрослыми такое случается. Поручик Шервинский, у которого наверняка был реальный прототип, примерно также конструировал "мову"  в штабе гетмана Скоропадского. Да и вполне себе реальный Мишико Саакашвили, если не читает украинский текст по бумажке, то размовляет, похоже,   в соответствии с той же методикой. 

  Единственное исключение из русской лексики, которое, как мне кажется,  совершенно не поддается такого рода "украинизации" -  так это русский мат.  Вот, например,  если в  нашем главном трехбуквенном ругательстве попытаться заменить единственную гласную на любую другую, то оно (ругательство)   немедленно превращается в совершенно иное  и абсолютно невинное слово,  или в вовсе безобидный, бессмысленный слог. И мягкий знак там не  приклепать,  ни с какой стороны,  и ни в каком месте.   Если я не прав, то пусть старшие и более опытные товарищи меня поправят…   

      Ну, что еще о "мове"?  Ах, да! Вот с чем у меня ни было проблем, так это с мягким горловым  "г"  (что-то среднее между "г" и "х"). Я этот звук всосал с материнским молоком, и эта фонетическая особенность моей речи сопровождала меня лет до одиннадцати, пока я не  попал на три года в интернат,  где, в соответствующем окружении, стал произносить  "г" совершенно твердо, как и положено  всем "клятiм москалям".      

                * * *
            В общем,  в тот момент,  в августе 1964 года,  с украинским языком я, так или иначе,  разобрался.

            Оставалась другая, не менее сложная задача: пропитаться новым национальным самосознанием.

            Я сообразил, что если просто объявить себя перед друзьями представителем другого племени, то само по себе это не произведет никакого особенного впечатления (если ты, конечно,  не натуральный негр).  Нужно убедить приятелей в том, что народ этот мой – не просто так, а какой-то, особенный, обладающий уникальными качествами.  А то, понимаешь, все привыкли, к украинцам, которых  вокруг, как собак не резанных, и от русских их никто по серьёзному не отличает.   

           Самыми выдающимися свойствами в людях и народах, во всяком случае,  для меня  в то время представлялись две вещи – храбрость и непобедимость. Видимо таких качеств остро не хватало мне самому. 

            Откуда я мог почерпнуть сведения об уникальной одаренности в этом смысле моих новообретенных соплеменников?

            Во-первых,  дома у нас имелась превосходно изданная и замечательно иллюстрированная книжка украинских народных сказок под общим названием "Яйцо-райцо"  (на русском языке).

             Там было полно шикарных историй про подвиги украинских богатырей, а сами они на великолепных цветных картинках выглядели и красиво и мужественно. Настоящие герои, полностью подтверждавшие всем своим видом мои догадки на этот счет.

             Вы будете смеяться,  но в компании  девятилетних (и около того)  детей ссылка на информацию, почерпнутую из сказок,  для подтверждения фактов действительности, вполне себе катит.

             Да, впрочем,  что я! В наше-то  время  некоторые весьма популярные телеканалы и издания устами солидных с виду дяденек из невероятных академий на полном серьезе  доказывают  существование homo sapiens  в одно время с динозаврами,  опираясь почти исключительно на истории про Змея Горыныча и его фольклорных родственников, как на Западе, так  и на Востоке…

              Во-вторых – кинематограф. Это штука, хотя тоже из рода сказок, но  по  части авторитетности для пацанов  моего возраста в те дальние-дальние годы стояла еще на более высокой ступени.  А так называемые исторические фильмы, по достоверности заключенной в них информации котировались, наверное, никак не ниже чем статьи нынешней Википедии.

              По части подтверждения исключительной храбрости и непобедимости  моих украинских соплеменников более всего подходили следующие киношедевры: 

        а)  "Богдан Хмельницкий"  (1941 года),   как нельзя более кстати,   показанный к очередному юбилею Переяславской Рады именно в 1964 году.  Я мог с восторгом неофита смотреть  данное художественное полотно через водяную линзу нашего семейного и, уже даже по советским меркам,  несколько устаревшего к этому времени телевизора КВН-49.

         б) Историко-революционный "Щорс" (1939 год), которого постоянно крутили, в канун  пролетарских праздников.

         в)  Несколько особняком в этом ряду стояла "Ночь перед Рождеством"(1961 г.), где единственным относительно историческим моментом можно было считать байку про посещение депутацией запорожских казаков матушки императрицы. Однако,  главный герой - кузнец Вакула, для которого сам чёрт был не то,  что  не брат, а просто средство для передвижения по воздуху,  замечательно вписывался в перечень достоверных подтверждений особой украинской  доблести,  наряду с соратниками роскошно усатого гетмана Богдана Хмельницкого и буйными хлопцами  чуть менее усатого красно-партизанского батьки Боженко (даже журимого время от времени за слишком отчаянную храбрость интеллигентным бородатым Щорсом).

            В-третьих…  А в третьих -  ничего. Истории, как предмета  в  школе,   у меня еще не было, да и, как выяснилось позже,   писалось в советских учебниках совсем не в том смысле, как мне было нужно.  Почитать  настоящую историческую литературу тогда даже  в голову прийти не могло. Я Жюля Верна, как раз,  штудировал (пропуская, разумеется, его знаменитые наукообразные длинноты)…   Правда, среди прочего,  в  нашей домашней библиотеке имелся сборник опусов Т.Г. Шевченко под названием "Кобзарь" и томик Леси Украинки.  Обе книги были на украинском, и вы можете себе представить,  чем обернулась моя попытка осилить хотя бы по четверти странички из них, при моем оригинальном подходе к освоению нового "родного языка".

           Правда, из  Леси Украинки мне очень понравился  её фотографический портрет на фронтисписе. В нашем семейном альбоме была (и есть до сих пор!) фотография моей любимой мамули в украинском  наряде и с точно такой же,  как у писательницы прической, отчего я сильно зауважал свою национальную сочинительницу, хотя и не смог прочитать хотя бы пару фраз  из написанного ею. 

                *  *  *
           Скажу прямо -  никакого "в-третьих"  для окончательного оформления  моей личной украинской национальной идеи и не требовалось. В детстве недостаток фактов легчайше заменяется переизбытком фантазии, подкрепленной  своеобразным детским апломбом.

           К моменту возвращения из каникулярных отлучек моих дружков,  мною были выработаны следующие тезисы, в обоснование собственной исключительности  в рамках нашего дворового сообщества:

            1. Я не совсем такой,  как все они, поскольку,  выяснилось:  вовсе я и не русский, но представитель другого народа, а именно  – "вукраинец".  Именно так, гордое имя моей национальности должно было произноситься для моих товарищей на придуманном мною "вукраинском" языке.  Почему? Да чтобы,  некоторым образом,  оторвать создаваемый мною образ представителя особенного народа от  банального всем знакомого и совсем своего "украинца".  К тому же звучало это уж точно не по-русски. По-иностранному.


             2. Мы "вукранинцы" - очень храбрый, совершенно непобедимый и очень древний народ.
Доказательства: успешные битвы наших  богатырей со всякой нечистью и врагами всех мастей от былинных времен до совсем недавних лет (см. "Яйцо-райцо", "Ночь перед рождеством",  "Богдан Хмельницкий",  "Щорс" и т.д.);
Сюда же несомненно относился и разгром фашистов в последнюю войну (мой украинский дед и мой украинский дядька  бились против гадов и,  как известно – "Гитлер-капут"). 

             Правда, мои русские дед, отец и дядька тоже воевали с фашистами на той же войне, но это я оставлял за скобками, так как в тот момент не разрабатывал концепции русской исключительности. Поскольку все мои приятели тоже числили себя русскими, мне не удалось бы как-то  выделиться среди них.


        Сейчас вот,  люто жалею, что не я придумал тогда эту замечательную байду про древних "укров" (у меня бы они были "вукрами") – создателей всей человеческой цивилизации.  К сожалению,  я не был достаточно развитым для этого мальчиком, и даже не знал  что такое,  собственно,  цивилизация.

 
    Но, впрочем, и уже придуманное -  представлялось мне вполне достаточным для завоевания какого-нибудь более почетного места в нашей дворовой иерархии.


                * * *

    Ага,  вспомнил!  Иностранцы ведь, еще и одеваться должны были как-то по-особенному!  Это из любого кино про шпионов было видно. Всякие там "сшитые не по-русски короткие  штаны", стиляжьи ботинки на толстой подошве, клетчатые гольфы,  короткие замшевые куртки, маленькие шляпы с перышком под лентой, обязательные темные очки типа "кошачьи глаза", бинокль и фотоаппарат на пузе…

   
    Однако на одеяния древнего и очень храброго народа такой шпионский прикид не тянул, да и соорудить ничего такого я не мог себе в принципе. Кто жил в те времена – тот знает.

   
    Кроме того, мне было известно, как на самом деле одеваются настоящие украинцы ("вукраинцы" в моей тогдашней терминологии).


    Двухпрограммное  телевещание, того времени в запредельных дозах пичкало аудиторию танцами народов мира, в том числе украинскими,  в исполнении самых разнообразных профессиональных и самодеятельных коллективов.

   
    Все через ту же туманную приставную линзу нашего КВН-49, я мог наблюдать буйный гопак, когда, казалось,  вопреки гравитации,  взмывали и проносились над сценой, попутно совершая невероятные  обороты в воздухе,   здоровенные хлопцы в вышитых белых рубахах, раздутых как паруса чайного клипера потрясающих шелковых шароварах,  утянутые в талиях широкими кушаками, в мягких сафьяновых сапогах на ногах и с барашковыми шапками на чубатых головах.   

      
       Вот как выглядели настоящие "вукраинцы"!


          Как я мог приблизится к заветному образу? Пришлось конструировать  варианты из скудных запасов имевшейся  в доме детской одежды.


        Вместо шелковых парусов-шаровар пошли в дело только что приобретенные для меня мамой на предстоящий зимний сезон синие детские шаровары с начесом внутри. И,  хотя они – купленные, что называется,  на вырост – были мне явно велики, но все равно далеко не дотягивали до  молодецкой ширины телевизионных образцов.


           Взамен изящных красных сапожек пригодились каленые с широченными голенищами детские резиновые полу-сапоги угольно-черного цвета. 


           Хуже всего было с вышиванкой. Ну,  не имелось вовсе такой рубахи в нашей полу-украинской семье. Пришлось пустить в дело белую "пионерскую" рубашку, которую, вообще-то мне дозволялось надевать только в торжественных случаях.


          Наконец, в качестве  кушака пригодился длинный красный шерстяной шарф с помпончиками на концах, принадлежавший моей старшей сестре.


          Я бы даже рискнул приспособить на голову в качестве барашковой шапки отцовскую каракулевую шляпу-пирожок, но она оказалась мне катастрофически велика, так, что я  из-под неё буквально ничего не видел.


          Успокаивало,  однако, то обстоятельство, что иллюстрации пресловутого "Яйца-райца"  предоставляли для подражания вполне подходящую модификацию украинского богатыря без головного убора, а только с чубом и бритым затылком. Кстати, именно такую  прическу (одну из трех  детских моделей предлагавшихся в советских парикмахерских) я и носил.  Вроде бы, она называлась "скобка".  Кто помнит лучше, пусть меня поправит.


                * * *

          Всё! Я был во всеоружии.


          И когда в один из последних августовских дней  день  из глубины двора  в окна нашей квартиры ворвался долгожданный вопль: "Вовка-а-а-а!  Выходь на улицу-у-у!  - я, наполовину высунувшись наружу, проорал в ответ: Ща-а-а! Иду-у-у!"  - после чего  отправился на встречу с ничего не подозревавшими друзьями.


           Лестничные марши (не ждать же лифта) я пролетел, стремительно прыгая, как обычно,  сразу через шесть ступенек,  но из двери подъезда вышел медленно и с большим достоинством, давая понять всем своим видом, о существенности произошедшей во мне перемены.

            
           Мой наряд: синие теплые шаровары, заправленные в резиновые сапоги, в те же шаровары заправленная белая рубашка и намотанный вместо пояса красный шерстяной шарф (все это в сухой и жаркий августовский день) - хотя и вызвал у Юрки, Кольки и Сашки некоторую оторопь, но в шок их не поверг.


           Скорее всего,  они решили, что это родительские штучки. Бывало такое.  Одежды тогда не полные шкафы в семьях были,  и если с повседневным  комплектом что-то случалось (неожиданно вымазан, порван, или произошла какая иная авария), могли вырядить ребенка во что попало. 


                * * *

        Помню, когда мне было лет пять,  приключилось однажды  что-то такое, отчего мама вынуждена была перестирать  всю мою наличную одежку.  А я в этот же момент страсть как хотел попасть во двор,  откуда доносился соблазнительно веселый визг детворы,  и канючил по этому поводу немилосердно.  Дело было летом и по стоявшей в тот момент жаркой погоде мне, собственно, кроме трусов из амуниции ничего и не полагалось.  Мама,  не видя другого выхода,  взяла старые девчачьи трусы, из которых уже выросла моя сестра (такие, знаете – "фонариками" -  с резинками по всем проймам),  да и напялила  на меня.  Были бы они  просто черными, то еще – туда-сюда, но эти попались какого-то мерзкого желтого цвета и, кажется,  с мелкими розовыми цветочками. 

   
        Мама взяла меня за руку вывела из квартиры,  спустила на лифте на первый этаж, провела через темный, как склеп лифтовый холл, открыла мне  дверь на улицу, и сразу после того, как я выскочил на разогретый солнцем асфальт,  скрылась в темноте подъезда, поскольку должна была вернуться к срочным делам дома.


               Обратите внимание, что в те легендарные уже времена, в том, чтобы выпустить пятилетнего ребенка одного гулять во дворе,  не было ничего экстраординарного или предосудительного. 


        И вот тут, оказавшись один, в ярком солнечном освещении, я вдруг с ужасом   осознал всю нелепость моего внешнего вида. Все его несоответствие моему впервые так остро прочувствованному мужскому статусу.  А осознав - почти немедленно зарыдал, потому как идти в компанию детей,  в таком позорном одеянии не было никакой возможности, в то время как на пути к родному гнезду лежал тот самый темный, как склеп,  лифтовый холл, проходить через который одному было безумно страшно. 


        По счастью, через пару минут мимо проходила какая-то сердобольная тетя, которая,  пробившись через мои слезы и сопли, смогла понять, что малыш боится темноты в подъезде и  сопроводила меня прямо до двери квартиры. Опять же замечу, что в те удивительные времена маленьким детям еще можно было без особого риска заходить в темные подъезды с незнакомыми тетями и даже дядями.


              Впрочем, это небольшое отступление,  к основной теме повествования никакого отношения не имеет.


                * * *

     "Ты это чо в сапогах? – только и спросил меня Колька,  подбрасывая в руке небольшой ржавый треугольный напильник с длинным острым хвостовиком, и, как всегда, потрясающе длинно сплюнул сквозь зубы на газон.


             Я, картинно  скрестив руки на груди,  с достоинством отвечал на своем невероятном "вукраинском" языке: "Цэ наш вукраинский народний костум. Я ж вукраинец!"


            "А-а-а!"  -  вмешался в разговор Сашка – Знаю! У меня тетка с Украины, - а затем, совершенно бесцеремонно съехав с только-только начавшей разворачиваться, стратегической для меня  темы,  безо всякого перехода предложил – "Айда, в отрез земли играть!"   


            И Сашка, и Юрка, и Колька не заинтересовавшись больше ни на секунду,   ни моим внешним видом, ни моей оригинальной речью,  дружно дунули в сторону качелей, недалеко от которых мы обычно воевали друг у друга землю.


             Сохраняя остатки принятой позы, и взятой на себя роли чужеговорящего иностранца,   я прокричал им вдогон: "Пидемо!" – и рванул следом.


            На утрамбованной грунтовой площадке мгновенно было очерчено круглое поле, тут же разделенное двумя перпендикулярными диаметрами на  четыре равных "земли" по числу игравших.  Каждый занял свой надел.

            
      Считалка выдала первый ход Юрке.

            "О! Глядыте як ёму вэзэть! –  завопил я на самодельной  "мове" исключительно для того, чтобы напомнить  друзьям о своем  новом статусе, который они странным образом игнорировали. 


            "Вовка! Кончай выпендриваться!" – отрезал Юрка и  с размаху запустил  тощим концевиком напильника в мой сектор,  намереваясь отсечь от него здоровенный кус…


    Дальше пошла азартная игра,  в ходе которой размеры наших латифундий ежеминутно менялись то, расширяясь  до размеров почти всей окружности, то сужаясь до такой степени, что на последнем клочке территории едва умещалась стопа одной ноги.


            Как водится в таком захватывающем деле,  имели место жаркие споры, по поводу того,  кто и как "жухает" (это, упаси Боже,  не "мова", это,  ежели кому неизвестно -  дворовый слэнг 60-х годов  для обозначения жульничества в игре).  В  отчаянных препирательствах  я, понятное дело, напрочь забывал изъясняться на приличествующем моему "вукраинскому" самосознанию языке, а собачился  совершенно "по-москальски", примерно так же, как хорошо известные всем грузин с армянином на заседании нацсовета независимой страны  под председательством  шоколадно-конфетного президента.


            После того,  как  ловкий Сашка, заграбастав себе весь круг  "земли", окончательно выиграл кон,  немедленно нашлись еще более захватывающие коллективные занятия: "салочки по деревяшкам", "штандр" и "вышибалы со свечами" – в которые,  кроме нашей узкой компании, как обычно,  были втянуты, еще человек десять-пятнадцать разновозрастного пацанья и девчонок,   обитавших на нашей половине огромного двора.


          И так это общее веселое,  лихое  и динамичное действо меня захватило, что я вспомнил о своей "вукраинской"  особости только уже совсем вечером,  стоя перед дверью собственной квартиры,  после того как  мама,  уж и не знаю с какой попытки,  загнала меня домой угрожающими криками из окна.


           Напомню, что из-за отсутствия в те  годы мобильных телефонов,  отзыв загулявших чад с улицы,  как правило,  осуществлялся путем выкриков из распахнутых окон летом,  или через приоткрытые форточки – зимой. 

            
           "Ты зачем это на себя надел!!!"  - возопила мамуля, едва я обозначился на пороге.


           Я сначала не сообразил в чем дело, но через мгновение уже вспомнил про "вукраинский народний костум",  придуманный и сооруженный мною,  пока мама была на работе.


           А наряд мой, следует заметить,  за время,  проведенное в буйных играх понес существенный урон: новенькие шаровары с начесом, купленные в видах на  грядущую зиму, обрели существенные потертости на коленях и попе, то есть именно в тех местах,  которыми я основательно прикладывался к дворовому асфальту,  уклоняясь от разящего мяча при игре в вышибалы; парадная белая рубашка теперь могла называться таковой с большой натяжкой, а,  скорее,  напоминала зимний маскхалат разведчика,  проползшего на брюхе по вывороченному из под снега раскисшему чернозёму;  красный шерстяной шарф, служивший мне кушаком, оказался набит песком и пылью, и еще с полкило той  же субстанции обнаружилось за широкими раструбами моих резиновых  сапог; при этом, носки, пришедшие в соприкосновение с избыточным количеством абразивного материала обзавелись огромными дырами на обеих пятках…


          Это была катастрофа.  Национальная.   


           Моя мамуля очень нежно, самоотверженно, и,  как позже показало время,  просто подвижнически,  нас с сестрой любила, но, при этом была немножко крикуньей, и могла наградить подзатыльником, если оказывалась перед очевидным фактом нарушения обожаемыми чадами чрезвычайно ценимых ею чистоты и порядка. Еще основательнее её могло вывести из себя,   совершенное нами по неразумности или  из озорства,  уничтожение или повреждение чего-то из  немногих принадлежавших семье и очень трудно зарабатываемых материальных ценностей.   
 

           В данном же случае с моей стороны имело место комбинированное злостное святотатство.


            Когда мамуля  особенно сильно выходила из себя,  она, несмотря на многие годы, прожитые в Москве,   начинала честить нас во все тяжкие именно по-украински, или,  во всяком случае,  на том диалекте который, был общеупотребителен на  её родной днепропетровщине. 


            "Щоб ти сказився!  Бiсов син!!  Нехай тобi грець!!!


           Выкрикивая эти инвективы,  мамуля срывала с меня  одежды моей "вукраинской"  идентичности и швыряла в оцинкованный таз, где их уже поджидал изжелта-коричневый и слегка растрескавшийся кусок вонючего "хозяйственного" мыла. Стиральные  машины в семьях тогда встречались только немного чаще автомобилей, так что отмывать грязь ей  предстояло вручную. А на очереди ещё поджидали  штопка и латание дыр.


            Она стирала в ванной комнате и плакала


            Я стоял за дверью и  иступлённо молчал.  Может быть - по-русски, а может -  и по-украински…   


                * * *

       Не могу сказать, что после того случая, я потерял  всякое желание чем-либо выделяться из окружения. Нет. Наверное,  это было бы противоестественно. Человеку слишком свойственно это зарытое в его животной природе желание  - иметь какое-нибудь особо яркое оперение, чем-то  отличаться  от других, с виду таких же,  как он,  особей.

   
         Но я, совершенно точно,  никогда  уже не пытался развести внутри себя свои украинскую и русскую половинки.

         

    Мои папа и мама -  "кацап" и "хохлушка" -  давно спят  в одной могиле,  под одним  камнем на старинном московском кладбище. Моя украинская бабушка покоится  на глухом лесном погосте около одного из маленьких городков Поволжья, а мой украинский дед – где-то там,  на правом берегу Днепра, чуть  ниже древних порогов.  Русские дед с бабушкой лежат здесь – в Москве.  Мой дядька -  младший брат отца,  вполне себе "кацап",  и другой мой дядька  -  младший брат матери, самый что ни на есть "хохол",  воевавшие в одной армии,  с одним врагом,  покрыты землей безымянных захоронений где-то в пространствах между  воронежскими черноземами и песками левого берега Днепра.


   И вот,  те на!  "Никогда мы не будем братьями, ни по Родине ни по матери…"


   А может, и вправду –  не будем?  А может, и не были никогда? Братьями.


           А на самом деле мы – ОДНО.


           Только сейчас мы болеем. У нас шизофрения. Раздвоение личности. Бред и галлюцинации.


       "А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?"