Мадам Эрме. Мопассан

Сумасшедшие привлекают меня. Эти люди живут в загадочной стране странных мыслей, в непроницаемом облаке безумия, в котором всё то, что они видели на земле, всё то, что они любили, всё то, что они сделали, начинается для них вновь в воображаемом существовании вне всяких законов, которые управляют ходом вещей и человеческой мыслью.
Для них не существует более невозможного, неправдоподобное исчезает, феерическое становится постоянным, сверхъестественное – обыденным. Этот прежний барьер – логика, эта прежняя стена – разум, это старое ограждение из мыслей и чувств разбиваются, рушатся перед их необузданным воображением, которое ускользнуло в безграничную страну фантазии и скачет там беспрепятственно. Для них всё случается и всё может случиться. Они не делают никаких усилий, чтобы победить события, укротить сопротивление, сокрушить препятствия. Им хватает одного каприза воли, чтобы стать принцами, императорами или богами, чтобы обладать всеми сокровищами мира, всеми приятными вещами на свете, чтобы наслаждаться всеми удовольствиями, чтобы быть всегда сильными, красивыми, молодыми, любимыми! Только они одни могут быть счастливыми на планете, потому что для них больше не существует Реальность. Мне нравится склоняться над их блуждающим духом, как склоняются над пропастью, на дне которой кипит неизвестный поток, неизвестно откуда пришедший и неизвестно куда уходящий.
Но склоняться над такими пропастями не приводит ни к чему, потому что никогда не узнаешь, откуда эта вода и куда она утечёт. В конце концов, эта вода – такая же, какая течёт в дождливый день, и если смотреть на неё, не научишься ничему новому.
Также ни к чему не приводит склоняться над духом сумасшедших, так как даже самые странные их идеи, в сущности, - это уже известные мысли, только странные, потому что их не сковывает Разум. Их капризный источник смущает нас, потому что мы не видим, чтобы он фонтанировал. Без сомнения, хватает и малейшего камушка, чтобы вызвать кипение в этом ключе. Однако сумасшедшие всегда привлекают меня, и я всегда возвращаюсь к ним против воли, потому что меня притягивает банальная загадка безумия.
Однажды, когда я посещал одну из больниц для душевнобольных, сопровождающий меня врач сказал:
- Идёмте, я покажу вам интересный случай.
И он открыл дверь в палату, где женщина лет 40, ещё красивая, сидела в большом кресле и внимательно рассматривала своё лицо в ручное зеркальце.
Едва увидев нас, она встала, побежала вглубь комнаты за вуалью, лежащей на спинке стула, тщательно укутала лицо и вернулась, приветствуя нас кивком головы.
- Ну, как вы сегодня? – спросил её врач.
Она издала глубокий вздох:
- О, плохо, очень плохо, сударь. Отметины увеличиваются с каждым днём.
Он убеждённо ответил:
- Да нет же, нет, уверяю вас, вы ошибаетесь.
Она подошла к нему и прошептала:
- Нет. Я уверена. Я насчитала на 10 шрамов больше сегодня утром: 3 – на правой щеке, 4 – на левой и 3 – на лбу. Это ужасно, ужасно! Я больше никому не могу показать своё лицо, даже своему сыну! Я погибла, я изуродована на всю жизнь.
Она упала в кресло и разрыдалась.
Врач взял стул, сел рядом с ней и утешающим тоном сказал:
- Покажите мне своё лицо. Уверяю вас, там ничего нет. Мы немножко прижжём, и всё пройдёт.
Она отрицательно покачала головой. Он хотел снять с неё вуаль, но она крепко вцепилась в неё пальцами.
Он вновь принялся убеждать её.
- Послушайте, вы прекрасно знаете, что я всегда удаляю вам отметины с лица и что они не появляются вновь, когда я их лечу. Если вы мне их не покажете, я не смогу их вылечить.
Она прошептала:
- Вам я могу их показать, но я не знаю господина, который сопровождает вас.
- Это тоже врач, и он поможет вам ещё лучше меня.
Тогда она позволила раскрыть лицо, но страх и стыд сделали её кожу красной. Она опустила глаза, отворачивалась то вправо, то влево, чтобы избежать наших взглядов, и лепетала:
- О, как я страдаю из-за того, что вы на меня смотрите! Это ужасно, не так ли? Это ужасно?
Я удивлённо смотрел на неё, потому что у неё на лице не было никаких отметин: ни шрама, ни пятна, ни царапины.
Она повернулась ко мне со склонённым лицом и сказала:
- Я получила эту страшную болезнь, когда ухаживала за сыном, сударь. Я спасла его, но потеряла красоту. Я отдала ему свою красоту. Но я исполнила свой долг, моя совесть спокойна. Если я страдаю, об этом известно только Богу.
Доктор вынул из кармана тонкую кисточку для акварели.
- Позвольте мне, - сказал он, - я сейчас их вылечу.
Она протянула ему правую щёку, и он начал легко касаться её кисточкой, словно накладывал мазки краски. То же самое он проделал с левой щекой, с подбородком и лбом. Затем он воскликнул:
- Смотрите, вот и всё!
Она взяла зеркальце, долго смотрелась в него с глубоким вниманием, с напряжением всех своих нервных сил, пытаясь что-то найти, затем вздохнула:
- Нет. Их больше не видно. Я бесконечно вас благодарю.
Врач встал. Он попрощался с ней, и мы вышли. Едва закрыв за собой дверь, он сказал:
- Я расскажу вам историю этой несчастной.

*
Её зовут мадам Эрме. Она была очень красива, кокетлива, любима и счастлива.
Это была одна из тех женщин, для которых в мире существует только их красота и желание нравиться, которое поддерживает их, управляет ими и скрашивает их существование. Постоянные заботы о свежести кожи, о лице, о руках, о зубах, о всех частичках её тела поглощало всё её время и внимание.
Она овдовела, у неё остался сын. Мальчика воспитывали так, как воспитывают всех детей баловниц света. Впрочем, она любила его.
Он рос, она старела. Я не знаю, видела ли она приближающийся роковой кризис. Смотрела ли она по утрам, как многие другие, на  своё лицо, когда-то такое свежее, прозрачное и чистое, но где теперь начинались морщинки под глазами, тысяча незаметных мелочей, которые растут день ото дня, каждый месяц? Видела ли она, как медленно, но неуклонно растут морщинки на лбу, словно змеи, которых ничто не в силах остановить? Подвергалась ли она пытке, ужасной пытке зеркалом, маленьким серебряным зеркальцем на прикроватной тумбочке, которое отбрасывают в гневе, затем вновь берут, чтобы посмотреть на себя с близкого расстояния и увидеть следы приближающейся старости? Запиралась ли она по 10-20 раз в день, покидая без причины салон, где беседовали её друзья, чтобы подняться к себе в спальню, закрыть все задвижки и замки и смотреть на разрушительную работу увядающего тела, с отчаяньем констатировать лёгкий прогресс зла, который ещё не был замечен никем, но о котором хорошо знала она сама? Она знала, где произошли самые серьёзные нападения, самые глубокие укусы возраста. И маленькое круглое зеркальце в серебряной раме говорило ей ужасные вещи, потому что оно умеет говорить, оно почти смеётся, оно хрипит и предсказывает всё, что вот-вот наступит, все несчастья тела, и страшную пытку мысли до самой смерти, которая станет её освобождением.
Плакала ли она на коленях, уткнувшись лбом в пол, и просила ли Того, который убивает все живые существа и даёт им молодость только за тем, чтобы усугубить старость, и даёт красоту только за тем, чтобы немедленно отобрать её? Просила ли она Его, умоляла ли сделать для неё то, чего Он никогда ни для кого не делал: оставить ей свежесть и красоту до последнего дня? Затем, поняв, что она молит напрасно, каталась ли она по полу, ломая руки, ударялась ли головой о мебель, подавляя в горле крики отчаянья?
Без сомнения, с ней случались эти пытки. Но вот что произошло.
Однажды (ей было тогда 35) её 15-летний сын заболел.
Он слёг, и никто не мог понять причину и природу его болезни.
Аббат, его воспитатель, постоянно дежурил у кровати, а мадам Эрме по утрам и вечерам приходила за новостями.
Утром она входила в ночном пеньюаре, улыбаясь, распространяя запах духов, и спрашивала с порога:
- Ну как, Жорж? Нам лучше?
Красный юноша с распухшим лицом, мучимый высокой температурой, отвечал:
- Да, мамочка, немного лучше.
Она несколько секунд оставалась в комнате, смотрела на бутылочки с микстурами, делая «Фи!» уголками губ, затем внезапно вскрикивала: «Ах, я забыла что-то очень важное!» и спасалась бегом, оставляя за собой цветочные ароматы.
Вечером она появлялась в декольтированном платье, ещё более спешащая, потому что она всегда опаздывала, и у неё было время только для того, чтобы спросить:
- Что же говорит врач?
Аббат отвечал:
- Он ещё не установил причину, сударыня.
Однажды вечером аббат ответил:
- Сударыня, у вашего сына оспа.
Она издала громкий крик ужаса и убежала.
Когда горничная вошла к ней на следующий день, она сначала почувствовала сильный запах жжёного сахара и затем обнаружила хозяйку, которая с открытыми глазами лежала на кровати и страдала от бессонницы.
Едва ставни в её комнате открыли, мадам Эрме спросила:
- Как там Жорж?
- О, сегодня плохо, сударыня.
Она встала только в полдень, съела 2 яйца, выпила чашку чая, словно сама была больна, затем вышла и пошла к аптекарю, чтобы спросить, как защититься от заражения оспой.
Она вернулась только под вечер, нагруженная флаконами, и сразу же закрылась в спальне, где начала разбрызгивать дезинфекцию.
Аббат ждал её в столовой.
Когда она вошла, она вскрикнула взволнованным голосом:
- Ну, как?
- О, улучшений нет. Доктор очень обеспокоен.
Она начала плакать и не могла есть.
На следующий день она на заре послала за новостями, которые не были утешительными, и провела весь день в спальне, где жгла палочки, распространявшие сильный аромат. Впрочем, её слуга утверждал, что слышал, как она стонала весь вечер.
Прошла неделя. Она выходила лишь на пару часов вечером, чтобы подышать воздухом.
Теперь она осведомлялась о новостях каждый час и рыдала, когда они становились всё хуже и хуже.
На 11-й день, утром к ней пришёл аббат с серьёзным и бледным лицом и сказал, отказавшись присесть:
- Сударыня, вашему сыну очень плохо, он желает вас видеть.
Она бросилась на колени и воскликнула:
- О, Боже! Боже! Я никогда не осмелюсь! Боже! Боже! Спасите меня!
Священник продолжил:
- Врач не даёт надежд, сударыня. Жорж ждёт вас.
И вышел.
Через 2 часа, когда юноше стало хуже, но он всё ещё звал мать, аббат снова пришёл к ней и застал её всё ещё на коленях, рыдающую:
- Я не хочу… я не хочу… Я слишком боюсь… Я не могу…
Он попытался убедить её, заставить. Но ему удалось только вызвать у неё нервный припадок, и она начала выть.
Доктор, которому рассказали об этом, вернулся вечером и сказал, что заставит её прийти к сыну – по её воле или против. Испробовав все аргументы, он попытался взять её за талию и увести к больному, но она вцепилась в дверь так сильно, что её не могли оторвать. Затем, когда её пальцы всё-таки разжали, она бросилась врачу в ноги и начала просить у него прощения за свою слабость. Она кричала:
- О, он не умрёт! Скажите мне, что он не умрёт, умоляю! Скажите ему, что я люблю его, обожаю!..
У юноши началась агония. Чувствуя последние мгновения жизни, он умолял, чтобы к нему пришла мать – он хотел попрощаться. С тем предчувствием, которое часто бывает у умирающих, он всё понял, обо всём догадался и говорил: «Если она не осмеливается войти в комнату, пусть подойдёт к балконной двери, чтобы я мог увидеть её и бросить ей прощальный взгляд, раз я не могу её поцеловать».
Врач и аббат вернулись к женщине.
- Вы ничем не рискуете, - сказали они, - между вами и им будет стекло.
Она согласилась, покрыла голову, взяла флакончик с солью, сделала 3 шага на балкон, затем внезапно спрятала лицо в ладонях и застонала: «Нет… нет… я никогда не осмелюсь посмотреть на него… никогда… мне слишком стыдно… слишком страшно… нет, я не могу».
Её хотели заставить силой, но она вцепилась в перила и издавала такие жалобные крики, что прохожие на улице поднимали головы.
А умирающий ждал, повернув глаза к окну. Он ждал, чтобы умереть, но чтобы в последний раз увидеть милое, любимое, святое лицо своей матери.
Он ждал долго, наступила ночь. Тогда он повернулся к стене и не произнёс больше ни слова.
Когда настало утро, он был мёртв. На следующий день она сошла с ума.

18 января 1887
(Переведено 7 августа 2017)