Замок над бездной

                Уподобихся неясыти пустынней, бех яко нощный вран
                на нырищи. Бдех и бых яко птица особящаяся на зде...
                Дние мои яко сень уклонишася, и аз яко сено изсхох.
                Пс. 101, 7-8, 12

    * * *

    ...Внизу – шумящие воды пропасти, где пространство её падения созидает свою пустыню, воздушную.
    Сокровищем моим остаются воспоминания. Сижу, жалкий, возле них и лишённый всего, и перебираю свои сокровища. Мёртвые, как и я сам, как мёртв и здешний воздух, но в них остались следы...
   
    * * *

    Всё потеряв и лишившись радости, нахожу теперь утешение в поисках прошлого в будущем. Если бы искал лишь события, бывшие некогда – это не имело бы смысла, тогда подобие было бы мёртвым. Ищу дыхание, наполнявшее их, которое не только из камней созидает людей, но иногда не нуждается и в самых камнях и ходящих деревьях. И не только это. Не нуждается оно подчас ни в каких событиях, поскольку оно само – событие.
    Собственно, и не в событиях было это дыхание: наполняя и проницая их, оно позволяло ощутить себя лишь тогда, когда удавалось пройти через эти события, минуя их, – точно так же, как некогда Адам должен был миновать приведённых к нему животных, и райский сад, и весь мир, через них постигая характер Того, с Которым встречался каждый длящийся вечно полдень.
    Только тогда наполнялось всё сотворённое высотой, и Адам был для сотворённого словно проводником этого дальнего и вместе неотторгаемого дыхания. Только так события наполняются смыслом...
    И вот парадокс, но вполне, впрочем, ясный: чем мельче, незначительней были события, тем явственней звучало в них то дыхание, тем полнее была радость. Но не всё, не все изменения (которые и есть событие) посещала она, эта радость, – ведь не от величины их зависело её пришествие, и не эта самая малость и тонкость событий была именем приходящей радости.
    Но всё же. Это подобно тому, как какой-нибудь ботаник, собирая гербарий, весь углубится в созерцание мельчайших изгибов тончайших растений, словно бы радужной оболочки единственных для него в мире очей, – где тогда остаётся весь мир? И вот, в этом словно приближается, овевая тебе лицо теплом, лик радости...
    Кто постигнет путь её? Ведь Господь – везде Сущий и всё Исполняющий...

    * * *

    Страх. Страх – вот что заставляет нас снова жаться к Богу, – страх страданий. И, что удивительно, Он не почитает это для Себя унижением...
    Для Великого не существует унижения – лишь малое и страдающее может унизиться.
    Страх от приближающегося огромного ледяного дыхания, от смерти, проникающей в твоё дыхание и во все отдалённые уголки жил и крови. И тогда вопиешь и бьёшься, как связанная на заклание антилопа, и крик не идёт из гортани – лишь немые, замедленные в своём ужасе и мельтешащие в своей быстроте, отчаянные и уже беспорядочные рывки.
    Но Он – близ...
    И вдруг – ты свободен...
    Но что потом? Озираешься вокруг дикими глазами... Что изменилось? Как потом я живу? Всё опять то же... Эх, горе, горе, ничто меня не научает.

    * * *

    Ему, страху, всегда предшествует радость, словно огромный глоток воздуха перед погружением. Лишь там, в глубине страдания, чувствуешь, сколь огромен был этот глоток и сколь он теперь уже мал. Ничем не заслуженная, странная и нелепая радость, когда ты улыбаешься, идя под дождём, и не видишь, что ботинки твои полны. Когда можешь остановиться на мгновение где-нибудь на краю холма, где перед тобою небо, или под деревом, где с тонких ветвей подлеска на прелую листву медленно падают капли оседающего тумана, или возле муравейника, где сосредоточенные насекомые ткут своими путями непрестанно ускользающую жизнь, и останешься там на час, сам не заметив того, и радость эта – с тобой, не прерываясь, и день, и два...
    И вдруг на тебя сваливается, шествуя неизвестно откуда и каким путём, огромное, как небо, страдание. Истощая всю в тебе жизнь, как убегает вода сквозь пальцы или как поглощает её песок, оно всё время с тобой, томит, словно вытягивая все жилы.
    И нигде тогда не возможешь найти пристанища, потому что не объяснимо оно ничем, ничем внешним. Таково действительное страдание, необъяснимо. Так умирает оса, попавши в замкнутое пространство, лишённое воды, ползая вблизи окна, которое свободно минует свет, но которое не может миновать она, каждый раз утыкаясь в непостижимую, незримую преграду. Стекло. И вот уже неверно, вяло двигаются её лапы, бесполезно торчат в стороны крылья, одно чуть неровно, словно в пространстве, наполненном тяжким дыханием, сквозь которое надо проталкиваться, как сквозь густую воду. Пустыня.
    Таково оставление, когда ты оставлен.
    И каждый звук, раздающийся близ или сколь угодно далеко, – все они тогда близ, как слетевшиеся на рану мухи, и все остры, как шпиль, на котором не устоит ничто: даже касаясь едва-едва, оказывается солью, попавшей на рану.
    Ничто тогда не облегчает его, страдания. Разве что труд, скромный и незаметный, как плач животных, позволяет сжиться с ним, словно бы в нём укрыться. Тогда весь мир – отступил, а оно, став уже иным, с тобой, мучительное и освобождающее, как рождение, страдание.
    «...Яко дние отмщению сии суть... и Иерусалим будет попираем языки, дондеже скончаются времена язык»(1).

    * * *

    Страдание, драгоценное страдание... И можно ли без тебя быть кому-либо поэтом? Даже более – возможно ли стать без тебя человеком?
    И одиночество – оно всегда сопровождает тебя, оно часть тебя, страдание. Но вдруг приходит час, наступает мгновение, когда услаждается оно, одиночество, неизъяснимо, упокоевая, как пуховое гнездо покоит в себе птенца, пока он не станет крылатым, чтобы летать...
    Тогда тишина, ранее казавшаяся подобной камню, словно бы улыбается... Сквозит из неё, как из мартовского неба, как сквозь лёгкую занавесь, колеблющейся мантией покрывающую проём распахнутой двери веранды летом, – радость.
    Именно тобой и драгоценны они, страдание и одиночество, тебя, радость, мы ищем везде и повсюду, а ты так проста...
   
    * * *

    Боль не даёт остановиться. И вот беспрестанно ищешь и ищешь её – бесстрадательность.
    Есть ли она в этом мире? Есть. Если бы мы не знали её, то как бы могли искать? Однако здесь она всегда не вечна.
    Я хочу сказать не о том знании, которое лежит глубоко в нас, можно сказать, в костях, а о том, которое встречаем мы на каждом шагу и непрестанно теряем.
    Мы ищем дыхания, как искали бы новых крыльев. И их нельзя найти иначе, как только пряча от всех, потому что они – и крылья, и все – всегда с нами. И мы сами для нас самих – тоже эти самые «все».
    Тогда, если сможем их скрыть, эти крылья, раскрывается перед нами воздух, весенний и призрачный, и можно видеть, как полон он – словно мать с улыбкой, не замечаемой ею самой, склонившаяся над колыбелью ребёнка, – воздух, замерший над спящей ещё землёй.
    Прозрачный сияющий воздух!
    Иногда наполняется он зыбкой дымкой от горящих прошлогодних трав, иногда проницают его туманы, восходящие над разлившимися реками и мокрыми лугами, но он – чист.
    И, однако, это нами теряется. Не хочу говорить, как бывает тогда, – все знают, что всё делается мёртвым, словно бы всё вокруг – просто вещь, замкнутая и неподвижная, когда мы стоим перед нею, тоже, только как вещь.
   
    * * *

    Иногда страдание уединения бывает очень тягостным. Необъяснимое, непередаваемое томление, словно перемалывающее кости странной безысходностью, не позволяющее остановиться в метаниях, – откуда оно? Это подобно тому, как если бы ты на взмахе руки или на полушаге принуждён был остановиться и замереть навсегда. Как возможна в нём, безвидном и почти бессловесном, недвижность?
    Она невозможна. И всё же есть. И проходится это томление уже не терпением, а каким-то безсловесным в нём пребыванием («Скотен бых у Тебе...»(2)), – стоит ли это хоть чего-нибудь? Единственный дар тогда этого страдания – утомление, почти изнеможение, наконец дающее временный отдых, сон.

    * * *

    И когда наступает холод и лёд (ведь надобно же иногда наступить и зиме), падаю, нагибаюсь к нему, прозрачному и новому страданию, чтобы видеть его отражённый свет...
    ...И человеком, изломанным греховными страстями, выглядеть и являться не откажись! Ведь это твоё, не чужое. Здесь твоё пристанище, здесь твой отдых и упокоение. И потому пощадят тебя, и потому только станешь незаметен, и только так настигнешь то, что ищешь всю жизнь – тишину... Отражение.
    И так проходится страдание. Да, человек, изломанный страстями, со всеми его неизбежными принадлежностями – ничтожеством, никчёмностью и неприятностью, пустотой, серостью и едва переносимым для окружающих присутствием. Таковы драгоценные его качества и обстояния, как назвал подобные таинства некто великий.
    И это должно стать покровом и одеянием, прорасти собою одежду, и не только её, но плоть, стать ею, отвергнув ненавистную и презренную маску, потому что ни Пьеро, ни Коломбина никогда не входили сюда, как ничто нарочное не достигает цели. То, что видят в тебе, прими, в искренности побеждения твоего – свобода.
    Даже самые неожиданные обстояния произрастают не издалека, но из нас.
    Однако кровь и дыхание, сокровенность должны остаться чисты. Красота страдания в неизвестном никому несоответствии, но стены и камни не могут принять его, только вода, большая, как море, остановившаяся, как озеро... Трудно в это поверить, но сказанное правда: руки всего мира подобны ангелам! Только так возможет укрыться сердце внутри этого обстояния словно под кровом крыл, потому что так и учатся летать настоящие птицы.
    И даже тогда, когда вдруг окажешься единым и исцелённым (конечно же, ненадолго), не перестань быть тем, что возложил на тебя настоящий отрезок пути: зима. Самым явлением своим она говорит о том, что она пройдёт. В этом будет твоё молчание...
    И только так могу снова поднять взгляд.

                Июнь 2007 – декабрь 2011.

(1) Лк. 21; 22, 24.
(2) Пс. 75, 22.