Лиза. Часть 15

Антип деликатно постучал в дверь, едва я пришёл в себя после долгого путешествия и прилёг немного передохнуть на тщательно застеленную кем-то кровать. Старик в своём прежнем красном мундире был необычайно добр, ласков и совершенно искренне услужлив.

-- Лисавета Яковлевна великодушно к обеду просят.

Он поклонился в дверях, так и оставшись ждать со склонённой плешивой головой, пока я подойду, готовый следовать к назначенному месту обеда. Важно приосанившись, он торжественно распахнул передо мной двери в зал и также торжественно закрыл их за моей спиной, будто сопровождал, если не фельдмаршала, то уж точно - генерала.

Она вышла из столовой также, как выходила вчера. Та же тень первой скользнула по белым филёнкам распахнутых дверей, и нутро охватило знакомым волнением, когда она, сделав несколько быстрых шагов, остановилась посреди зала. Её облик вновь успел измениться. К ярко-голубому банту добавился белый овал тончайшего, кружевного воротничка вокруг шеи, нитка бирюзовых бус поверх кружева и такие же, маленькими продолговатыми каплями, бирюзовые серьги в украшенном мелкой зернью, молочно-матовом серебре.

Увидев, как я замер в неожиданном изумлении, уже без всякого стеснения разглядывая эти очаровательные украшения, Лиза смущённо отвела взгляд и также смущённо подняла руку, касаясь кончиками пальцев воротничка и бус, словно желая поправить их, но, передумав, не знала теперь, куда деть от неловкости руки. На пальце блеснуло тонкое серебряное колечко с маленьким шариком бирюзы. Я улыбнулся, Лиза неловко улыбнулась в ответ, словно извиняясь и за этот жест, и за своё внезапное смущение.

-- Бога ради, простите. Украшения и наряды модные мне с детства не по душе.
-- Отчего же? Тебе очень идёт бирюза.
-- То подарок МАврушкин на моё осьмнадцатое рождение...

Внутренний слух вновь попытался уловить, что прозвучало в её мыслях, оставляя недосказанными произнесённые вслух слова, но далеко с улицы донёсся неожиданно громкий перезвон колоколов. Повернувшись к окну, Лиза устремила взгляд в невидимую даль. Я тоже глянул в окно, надеясь разглядеть за голыми деревьями густого сада и высокий шпиль колокольни, и взлетающий в небеса, золочёный крест над ним.

-- Нынче на моё чудесное исцеление большой Благовест будут звонить...

Она замолкла, замерев и прислушиваясь к заполняющему всё пространство вокруг, радостному, безостановочному перезвону. Он становился всё громче. Высокие, чистые голоса маленьких колокольчиков подхватывались большими и солидными, сливаясь в единый хор светлой, совершенно безудержной радости. Казалось, что от этой искрящейся радости стало светлее и на улице, и  в большом зале, что невидимый свет проникает теперь в самую душу и сердце, наполняя их удивительным, совершенно неведомым ранее чувством.

На самом пике колокольного разноголсья, когда перезвон, казалось, долетел уже до самых небес, его подхватил вдруг, тысячекратно усиливая, гулкий бас самого большого и самого громкого колокола, будто желая свежей силой своей вознести ещё выше тому, кто на свою и всеобщую радость совершил самое невероятное чудо, вернув жизнь одному смертному человеку. От гулких ударов колокола по спине и всему телу побежали волны мурашек, словно я не только сердцем, но и всей своей кожей ощутил небывалое, поистине грандиозное величие происходящего.

Перекрестившись несколько раз, Лиза перевела не меня удивительный взгляд, полный самой пронзительной детской радости и совершенно искреннего восхищения.

-- Слышите, Георгий Яковлевич? -- голос её перешёл на благоговейный шёпот, -- То и в Вашу честь.

Достигнув самых запредельных высот, звук начал неторопливо спускаться на землю, переворачивая вверх дном душу и расставляя в ней всё новым, очень простым и удивительно ясным порядком. Бог есть, это - радость. Ему подвластно всё, а остальное - лишь земная человеческая суета.

Колокола замолкли. Вернувшись на бренную землю, в неловкой и непривычной уже тишине Лиза пригласила меня в столовую.

-- Пойдёмте скорей обедать. Горячее уж остыло, а Вы с утра голодны.

Мы сидели на наших прежних местах, друг против друга, вдвоём, без прислуги и чинного разноса блюд. Всё было заранее выставлено на столе также, как в моём прежнем времени. Казалось, что время вовсе остановилось в этой комнате, что отзвеневший Благовест вырвал нас из его стремительного течения, чтобы оставить наедине на несколько важных и совершенно необходимых мгновений.

Лиза, как гостеприимная хозяйка, просто и по-хозяйски мило потчуя меня, начала разговор первой.

-- Вы побывали в Юрьеве?
-- Нет, не успел.
-- От чего же?

Я растерялся, не зная, что ответить? Сказать правду? Но душа и сердце сами, всеми силами, явно и неявно скрывали от меня эту правду, не давая  приблизиться к ней даже в мыслях. Я пожал плечом.

-- Наверное, не хватило духа увидеть, что там нет моего прежнего дома.
-- А у Вас в Юрьеве большой дом?
-- Как тебе сказать? По сравнению с вашим - очень маленький.

Ровный, пронзительно белый свет падал из окна на её лицо, и в обрамлении густой бирюзовой синевы глаза вновь показались удивительным зимним небом над белоснежными, словно сотканными из тончайшего льда, узорами кружев. Лиза увидела этот мой взгляд, но уже почти не смутилась и не отвела вопросительных глаз.

-- Отчего Вы так смотрите на меня?
-- У тебя удивительные глаза.
-- Мама говорила, будто глаза у меня от МАврушки, а я намедни в Ваши глянула... -- она вдруг замолчала на мгновение, -- и Ваши глаза, к великому изумлению, будто Маврой моей подарены.

В сытом обеденном благодушии её слова не вызвали поначалу столь сильного удивления. После утреннего разговора с Василием я понимал, что по чьей-то воле Мавра уже вплелась в наши судьбы не сейчас и даже не здесь, но в эти секунды мысли были заняты Лизой, вкусным обедом, чем-то далёким, добрым и удивительно чистым, что осталось в душе от недавнего колокольного звона, прозвучавшего не только во славу Бога, но и в мою скромную честь.

-- У Мавры, ведь, не было своих детей? -- спросил я, не задумываясь, пытаясь лишь самыми простыми логическими рассуждениями уяснить, как цвет её глаз мог передаться и мне, и Лизе?

Лиза замерла с вилкой и ножом в руках, опустив взгляд в тарелку с едой, и я тут же вспомнил все её слова, сказанные вчера за круглым столиком в ожидании послеобеденного кофе. Ведь она хотела сказать, что Мавра неспроста назвала её перед смертью родной дочерью? Но, даже если это так, и это может быть вполне объяснимо, то как объяснить, что мои глаза тоже оказались невероятно похожими на глаза Мавры, и я неизвестно в каком поколении ношу её же фамилию?

От ударившей в голову мысли горло перехватило до тошноты неприятным комком, так, что стало уже не до еды. Ведь, если у Мавры не было больше детей, то эти глаза по цепочке поколений я мог унаследовать только от Лизы, больше ни от кого? Ещё более дикая, абсурдная мысль, словно прилетевшая из бесчисленных и одинаково бездарных фантастических бестселлеров двадцать первого века, взорвалась в голове кошмарной, физически ощущаемой болью. Значит, я вернулся в девятнадцатый век, чтобы дать фамилию и стать стать отцом своих же собственных предков? А Лиза? Ей уготована участь стать звеном в моей же родовой цепочке? Чушь! Чушь и дурацкий киношный бред! Я гнал от себя эту назойливую мысль, пытаясь заесть её вкуснейшей, жареной, с подливой, телятиной и запить чуть кисловатым яблочным компотом.

Перед глазами опять промелькнули руки, поправляющие волосы, и прижатые к вискам пальцы. Нет, созданный Богом, мир не может и не должен быть таким простым, каким он упорно пытается предстать перед человеческим взглядом. Бог искусно обманывает человека, легко обводя вокруг пальца им же созданные несовершенные человеческие чувства, но человеку иногда удаётся разглядеть этот обман, и он ещё сильнее мучается полным непониманием увиденного.

Я поспешил извиниться за свой неуместный вопрос, и Лиза, увидев, что я вспомнил, наконец, наш вчерашний разговор, одобрительно кивнула головой.

-- Как Мавру похоронили, я осмелилась спросить папу. Он сказал, что слова те от фантазий её безрассудных, велел выкинуть их из головы и никогда не вспоминать более...

Обед закончился двумя многозначительными улыбками, выражающими обоюдное согласие его закончить. Проводив меня в зал, Лиза попросила позволения пойти в кухню готовить кофий, и, получив самые искренние уверения, что я не стану скучать в одиночестве, торопливо ушла через не парадные двери столовой. Странно и необычно было находится посреди большого зала в полном одиночестве. Словно реальность и время вновь исчезли или спрятались от меня. Я неторопливо ходил по чуть скрипучему, сильно потёртому клетчатому паркету, разглядывал музейные колонны, высокие окна, старинные столики, диваны, лепнину на расписном потолке, редкие, обрамлённые потускневшим, золочёным багетом, картины в простенках. Словно из музейной старины на меня смотрели совершенно незнакомые лица. Мужчины и женщины, молодые и старые, наивно добрые и недовольно сварливые. Вглядываясь в них, я пытался понять, что хотят рассказать мне их пристальные взгляды? Но наполненная светлой радостью душа тихо шептала в ответ - не надо ни о чём думать, все думы - лишь пустая, никому не нужная сейчас суета.

В неподвижной тишине время полностью остановило своё течение. Я осознал, что оно, всё-таки, прошло, потому что, вопреки всем уверениям, уже сильно соскучился по молодой хозяйке внезапно опустевшего дома. В ожидании её прихода я присел за столик с бабочками, у которого мы сидели вчера вдвоём и за которым она читала вечером книгу так не понравившегося ей Гоголя. Вот здесь стоял вчера её острый локоток, по этому золочёному узору скользили тонкие, милые пальцы. Прикасаясь к холодному камню, я ловил себя на мысли, что думаю о Лизе уже постоянно, не зависимо от моего желания, и что эти думы начинают оттеснять в совершенно ненужную даль всё остальные мысли, ещё недавно казавшиеся самыми важными во всей моей бывшей и теперешней жизни.

Она оказалась рядом внезапно и незаметно, словно прилетевшая из волшебной сказки фея. Серебряный поднос с кофейником и парой чашек уже стоял на столике, а Лиза сидела напротив, знакомо поставив локоток на ту же пёструю бабочку и лукаво подперев ладошкой подбородок.

-- Вы, никак, задремали, Георгий Яковлевич? Давайте пить кофий здесь?

Она улыбнулась, и будто по велению этой волшебной улыбки, время заиграло в невидимых часах знакомой мелодией, начав свой новый и единственно верный отсчёт.

Мы говорили обо всём на свете, так, словно были знакомы уже две сотни лет, о зиме и о лете, о живущих в округе соколах, от которых с незапамятных времён пошло название здешних мест, о прудах внизу, в которых я купался в детстве и ловил рыбу, об этом доме, о людях, чьи портреты висят на стенах. Лиза призналась, что не знает никого из них, поскольку имение с домом и всеми портретами было куплено папой. А по соседству, через дорогу, жила в своей крошечной усадьбе будущая тётушка Лизы и её восприемница, Елизавета Фёдоровна. Там то, у тётушки Елизаветы, которая в те годы была ещё молодой, незамужней девицей, папа и познакомился с её старшей сестрой Анной, ставшей по воле Божьей его законной женой. Я не преминул спросить Лизу о дядюшке Александре Фёдоровиче, которого она вспоминала вчера так нелестно. Она, неприязненно нахмурив брови, начала рассказывать об ужасном и злом, лицемерном обманщике, который обманом отнял отцовское наследство у своих же несчастных сестёр, до смерти уморил жену, всеми любимую за кроткость и доброту, Сашеньку Протасову, пустил по миру осиротевших родных детей и  ещё четверых, которых нажил в грехе от простой кухарки, и до самой смерти ненавидел не только женщин, но и всех на свете людей. Я слушал её, с трудом веря, что в эти давние, воспетые Пушкиным времена чести и благородства, могли жить такие отвратительные люди. Но Лиза принялась вдруг рассказывать, как Пушкин и все их друзья столь сильно не любили её дядюшку, хоть дружили всю жизнь самой верною дружбой и трудились вместе на одном литературном поприще.

-- Ты знакома с Пушкиным?
-- Нет, я никогда не бывала ни в Москве, ни в Столице. Дядюшка мой, Александр Фёдорович, был с ним в большой дружбе. А Вы о нём знаете?
-- О нём знают все. Он - гений, каких никогда уж не будет и удивительный человек, которого невозможно понять.

Лиза задумчиво посмотрела в окно.

-- Говорят, многие не любили его. Будто при вечных долгах в малом чине своём он был неприятно дерзок и бесстыдно распутен. А я поверить в то не могу. Хоть дамы Столичные бесстыдную дерзость за лесть почитают, и срам непотребный у них в первом почёте, не таков он, душа в нём видится светлая, любовью чистой ко всем обращённая. Верно душа та многим не по нраву пришлась...
-- Ты читала "Онегина"?
-- Да, не единожды. Варвара Дмитриевна, сестра мамина, ещё в давние времена рукой своей переписанное привозила...

Лиза отчего-то замолчала вдруг, не отводя глаз от окна.

-- А Вы слыхали о пожаре, что в тридцать четвёртом году случился?

Я лишь вопросительно пожал плечом, не понимая, о каком пожаре идёт речь? Но Лиза, словно, и не ждала моего ответа.

-- Так страшно было. Весь город днём и ночью горел. Зарево неделю целую в полнеба стояло. Мы все молились о помощи Божьей, помогали, чем могли. Папа многих погорельцев у себя принял, кров дал, пищу, и денег на помощь не пожалел...

Она замолчала, словно не желая или не решаясь говорить о тех событиях, и я не посмел отвлечь её ни словом, ни жестом, ни самым осторожным взглядом.

-- После пожаров сам губернатор, Элпидифор Антиохович, не единожды к нам приезжал. И один, и с братом своим, Павлом.

Лиза перевела на меня вопросительный взгляд.

-- Вы помните генерала? В "Онегине"? Таня с неприязнью душевной назвала его толстым?
-- Который стал её мужем?
-- Да, тот самый. Слыхала я, дядюшка в бытность говаривал, будто Пушкину имя Элпидифор показалось забавным. Так, без ведома, от милой забавы сей он с полнотою своей и попал под перо, -- Лиза улыбнулась, заметив моё искреннее удивление и самим этим фактом, и впервые услышанным странным именем человека, который, оказывается, был здешним губернатором, -- Он не женат ещё был, хоть и толст, да весьма приятен и добр. Все уж догадывались, для чего они с братом ездят к нам...

Я улыбнулся, пытаясь запить остывающим кофе неожиданное и не совсем приятное волнение.

-- Он сватался к тебе?
-- Нет, сватовства не случилось, -- опуская взгляд, она отрицательно качнула головой, -- Он был многим хорош, да не люб мне. Да и мы положением своим к генеральскому чину, верно, не вышли. Брат его, Павел, к Любе посватался. Люба дала согласие. А, спустя год, Элпидифор на удивление всем женился на вдовой графине Стройновской...

Лиза легко, без всякой грусти и сожаления заторопилась сменить тему, и послеобеденный разговор с прежней непринуждённой лёгкостью полетел дальше.

Забывшее про нас, время вернулось внезапно и неожиданно. На подносе возвышался остывший, пустой кофейник без крышки, которая почему-то лежала на столике меж двух чашек, до краёв наполненных кофейной гущей. За окном занимались лиловые зимние сумерки, а перед нами стояла невесть откуда явившаяся Екатерина Дмитриевна в толстой ватной поддёвке, улыбаясь и кутая плечи в большой шерстяной платок.

==============================================
Часть 16: http://www.proza.ru/2017/08/22/1139