Здоровье для бабушки и внучки

Получилось, что Марина меня  припахала, а я не сумела отказаться. Марина мне не подруга, так, знакомая. Двоюродная сестра моей подруги Сони. Их матери – родные сестры, Эйни  и Хильда. Младшая Эйни уже умерла от инсульта несколько лет назад. Когда она лежала в больнице в коме, мне с ней довелось нянчиться, но совсем недолго. Эйни  не привыкла, чтобы с ней нянчились. Она пролежала в беспамятстве всего неделю – и умерла. Внучка Эйни Аня, я и Вера по очереди сидели в больнице рядом с умирающей. Дочка Эйни сделать этого не могла. Соня с годами совершенно ослепла. Не видит даже солнечного света. Но при этом удивительно светлый человек. Я ею восхищаюсь, её добротой, её мужеством, с которым она переживает свою слепоту, её блестящей памятью, её эрудицией, её образованностью. И она видит цветные сны, в отличие от меня. А мне снов не показывают.

Неудивительно поэтому, когда позвонила Марина и попросила меня пожить у её матери и нянчиться с ней, я так поняла, не особенно вникая, что и Соня этого хочет. И согласилась. И в результате весь октябрь и до 6 ноября мне придется жить с Хильдой, старшей сестрой Эйни, пока Марина со своей дочкой будет в Питере.

*

Живут они на отшибе, в самом дальнем конце поселка, за  городом. Я приехала знакомиться с обстановкой. Поднялась по крутым ступенькам лестницы на пятый этаж. Марина меня поджидала. Я прошла вслед за ней в большую комнату, туда, где лежала Хильда. Старуха была укрыта теплым ватным одеялом, на подушке – серо-желтое худое лицо в обрамлении растрепанных седых волос. Впавшие щеки, тусклые, блеклые глаза, подернутые катарактой, провалившийся беззубый рот. В таком возрасте, в восемьдесят четыре года, трудно выглядеть хорошенькой. Глядишь, и я такой стану, совсем недолго осталось, каких-то пару десятков лет. Если, конечно, доживу. В комнате царил полумрак, на окне висели старые шторы, уворовывая тусклый свет короткого осеннего дня. В щели старых расшатанных оконных рам задувал ветер. Батарея отопления еле-еле теплая – в октябре. Что же здесь бывает зимой? Похоже, никто не спешил заделать щели в окнах. Хильда не может, а Марине некогда. Об Алине и речи нет, ей нельзя. Неуютная, даже будто нежилая комната.

Вся мебель в квартире была куплена в те стародавние времена, когда еще был жив отец Марины. Так уж сложилась жизнь, что сама  Марина в дом не принесла ни одну табуретку, ни одну чашку или ложку. Благодаря Марине только книги библиотечные находили здесь временный приют.

У окна круглый стол завален был многочисленными  упаковками с лекарствами, лежал и аппарат для измерения давления. У другой стены напротив кровати Хильды - старый комод, набитый чистым постельным бельем. Телевизора у них в доме не было, да и смотреть, и даже просто слушать его Хильда не смогла бы: уже много лет, как она совершенно оглохла и почти ослепла. Если кто-то пришел к ней и позвонил в дверь – она не слышала звонка.  Она не слышала телефонных звонков и не могла разговаривать с подружками, как это делают многие одинокие старухи, не могла сама себе вызвать скорую помощь. Но общаться с нею все-таки можно было. Если показать ей текст на белом листе, сделанный  черным маркером и большими буквами, она могла разглядеть и прочитать написанное. А отвечать язык у неё не отсох. Более того, речь её была внятной, ум – ясным и трезвым. Никаких признаков старческого маразма.

 Хильда  почти не ходила. Сердце слабое, да и ноги болят, суставы истерлись. Много лет уже она не могла спуститься во двор со своего пятого этажа, посидеть на солнышке, поглядеть на голубей, снующих у мусорных контейнеров. С трудом она могла добрести по стенке до туалета. И поесть ковыляла на кухню, опираясь на палку. В остальное время она лежала одна, укрытая теплым одеялом, и смотрела в потолок.

В этой сумрачной и холодной комнате проходили месяцы и годы её одинокой жизни.

Марина, летая по квартире, легко и быстро объяснила мне мои обязанности, дала телефонный номер поликлиники, показала лекарства матери, посуду на кухне. Потом провела меня в комнату, где буду жить.  Там было немного теплее. Видимо, на той кровати, которая предназначалась мне, спала сама Марина. Рядом – постель дочки Алины. Телевизора не было и в этой комнате. На подоконнике красиво разложен пасьянс из бумажных иконок. У двери - старый допотопный шкаф для одежды. Спартанки. Из роскоши на небольшом столе – белая кружевная салфетка. Как я потом узнала, Хильда в молодости  увлекалась вязанием.
Марина выдала мне ключи от входной двери. Завтра они уедут в Питер, а я приду сюда жить.
 
Увидела я в тот день и Алину.  Бледная,  тоненькая, длинноногая, изящная девочка. В свои четырнадцать лет она уже догоняла в росте  маму и была выше согнутой годами Хильды. Умненькая, в маму. Училась очень хорошо, в самой лучшей гимназии города. Раньше, до болезни, она училась еще и в хореографической школе, даже танцевала в детских балетах, но Марина эту тему закрыла навек.
 
*

Узнав от меня о том, что я буду нянчиться с её тетей, Соня задохнулась от возмущения:

—Ну как не стыдно Марине! Такую нагрузку на тебя! Выдумала Алине болезнь, а теперь надо-не надо гоняет с ней в Питер. Ну да, сколиоз, но это не смертельно. Ей тысячу раз врачи говорили:  ничего страшного у Алины нет, с возрастом пройдет, а она все равно продолжает своё! И зачем ты согласилась! Она всеми силами свою маму с плеч скидывает, лишь бы не мешала! А попробуй, скажи, что не так уж страшно все у Алины –  сразу станешь Марининым заклятым врагом на всю оставшуюся жизнь. И скажут ей врачи — не надо так усердствовать, не приезжайте больше, следить за здоровьем дочки можно и в своем городе - Марина решит: плохие врачи. Надо искать в Питере другие варианты. И зачем ты согласилась?!

Я ответила:

—Да ладно, подумаешь, месяц жизни! Правда, не хочу туда идти и там жить в чужом доме, но  уже дала слово, ходу назад нет.
 
Между Мариной и Соней уже давно был разрыв всяческих родственных и даже просто дипломатических отношений. А раньше они были друзьями, помогали друг другу в житейских делах, вместе проводили праздники.

Мужчин в семье Хильды не было. Был у нее когда-то давно, в другой совсем жизни, муж, но умер от разрыва сердца. Марина была единственным и поздним ребенком, Хильда родила её в сорок лет.  Выучили дочку, и умницу, и красавицу, дали ей образование. Филолог, стихи верлибром пишет! А кто был папой Алины – не знаю. Марина замуж не выходила. Так и сложилась семья из трех женщин: старой, молодой и малой. Хильда, Марина, Алина.
 
Такой же, и совсем другой,  была и семья младшей сестры Хильды  Эйни. Когда-то были у Эйни и муж, и две дочки и сын, но несчастья шли рядом с ними. Муж умер, старшая дочка и сын погибли. Осталась у Эйни одна дочь Соня,  которую еще в детстве врачи приговорили к полной слепоте. Но прежде чем окончательно потерять зрение, Соня успела получить образование в том же самом университете, что и Марина, только несколькими годами раньше. Отработала, как положено, учителем в деревне, влюбилась, родила дочку. И жили они втроем, бабушка, мама и внучка. Эйни, Соня и Аня.  А после смерти Эйни Соня с дочкой Аней, тогда уже студенткой, остались вдвоем.

Есть у Марины одна особенность, она – идолопоклонница. Идол, предмет обожания – Самый Главный Бард России. И именно с этим обстоятельством связан  эпизод, послуживший полному и окончательному разрыву всяческих отношений двух семей: семьи Хильды и семьи Эйни.

Давно уже, много лет назад, как-то поздним вечером Марина позвонила домой своему другу Глебу, тоже поклоннику Главного Барда. Его мать, Тамара Николаевна, подошедши к телефону, сказала Марине, что Глеб спит. «Так разбудите!» - распорядилась Марина. Ей срочно надо было поделиться с понимающим другом своими новыми размышлениями об удивительном человеке и его творчестве.  О сей беспардонности Тамара Николаевна при случае с досадой наябедничала своей подруге Эйни. И та коротко резюмировала: «Марина – дура». Цитата дошла до Марининых ушей. Видимо, от Тамары Николаевны – к Глебу. А уж от друга Глеба, чисто по-дружески, –  к Марине. Так, наверно?
Марина не простила. Ни тетку Эйни, ни сестру Соню, ни племянницу Аню. Соню и Аню уж так, до кучи. Она перестала бывать в доме тети и Алину к ним больше не отпускала. До самой смерти тети Эйни Марина не простила её и не разговаривала с ней. Эйни, давно забыв, что «Марина – дура», недоумевала и обижалась, почему, чем она провинилась? Вот так этот бард с козлиной бородищей стал причиной разрыва двух семей.

*

Назавтра я пришла к Хильде пожить с ней рядом. Поддерживать ее здоровье. Вызывать врача на дом, сгонять, когда надо, в аптеку за лекарством. Когда необходимо – помочь вымыться в ванне. Готовила завтраки, обеды, ужины. Звала Хильду поесть. Она брела на кухню, держась одной рукой за стену, другой опираясь на палку. Садилась за стол. Я подавала еду, потом сама усаживалась рядом. И мы не только ели, но и разговаривали.

И все наши беседы, вернее, монологи Хильды, ведь она не слышала моих ответов, обычно происходили там, на кухне.

Хильда  от меня узнала, что я – подруга её племянницы Сони. Поневоле разговор коснулся и разрыва между семьями. Конечно, она безоговорочно была  на стороне дочки, как и положено матери. Она сказала мне, что у Сони – плохой характер, именно поэтому Марина её и не любит. Поэтому они перестали общаться. Как переубедить глухого человека? Я сразу решила, что это бесполезно. Возражать  не стала, хотя у меня был совсем иной взгляд на характер своей подруги. И, несмотря на «плохой характер», Соня с Аней в те дни благодаря отсутствию Марины сумели навестить Хильду.  Мы вчетвером посидели на кухне, пили чай с пирожками, которые принесли с собой Соня и Аня. Хильда разговаривала, не умолкая. У нее были гости, были собеседники, такой редкий случай!

А вечером, за ужином,  когда гости ушли, она вспоминала:

- Я первая заметила, что Соня плохо видит. Они тогда жили в другой квартире, там был длинный коридор. А маленькая Соня, ей тогда около трех лет было, осторожно шла по коридору, держась за стенку. Как будто боялась упасть. А в коридоре сумрак был, но не совсем темно. Я это Эйни сказала, она повела Соню к врачу. И оказалось, что её болезнь нельзя вылечить, ее даже в Америке не лечат, и она будет прогрессировать. Это было такое горе! Мы все ужасно переживали за Соню. И мне так было жалко Эйни! За что ей такое несчастье?

*

Марина уже давно нигде не работает, получает пособие по безработице. Да и когда ей работать? Каждый год надо Алину на два месяца возить на лечение. И на всё нужны деньги. Деньги для Хильды оказались самой больной темой:

—Один месяц в санатории знаешь, сколько стоит? Двадцать тысяч! А где их взять? И моя Марина ходит по организациям и клянчит деньги!

Я недоуменно подняла брови. По каким организациям?

—Не знаю, по каким организациям, по всяким! И клянчит!

Слово «клянчит» — это, конечно, не Маринино, это слово Хильды. Сказав это, она заплакала:

—А как иначе, где взять деньги?  У меня хорошая пенсия, иначе бы они совсем пропали. А умру, как они будут жить без моих денег?  Я стараюсь сэкономить, чтобы помочь, а то бы Марине пришлось работать. У Алины искривление позвоночника в двух местах, у неё может вырасти горб! Марина говорит, лечение надо продолжать до двадцати лет. Я ей сказала: «Я столько не проживу!»

Хильда терпеливо переносит все Маринины поездки в Петербург, на родину Главного Барда. Только недавно они оттуда вернулись – и вот снова поехали. На курс специального массажа, который у нас в городе никто не может делать, только там, в Питере, есть такие замечательные  специалисты. А когда все же Марина и Алина живут дома, то каждый день Марина отводит Алину в гимназию, вот уже восьмой год подряд, а потом забирает её оттуда.
 
—Каждый день они после гимназии ходят в бассейн, им сказали, что плавание очень полезно для позвоночника, а ребенка одного ведь не отпустишь, мало ли чего может случиться? На это уходит много времени. Когда Марине работать? Некогда. И  еще надо ходить по разным конторам с Алиниными справками и выбивать деньги на поездки. Петербург должен спасти  Алиночку.

*

Надоело ей молчать долгими днями, вечерами, ночами и утрами.  Хильду одолели воспоминания. Она видела – мне интересно её слушать.
 
—Мы жили в деревне Новой в Ленинградской области. Когда война началась, деревня оказалась прямо на линии огня между нашими войсками и немцами. Ее всю разрушили. Мы ушли от бомбежек, стали жить в лесу в брошенной землянке. Мама соорудила из круглых камней печь, мы её топили. Дверь сделали из еловых веток, перевязали их веревкой. И было тепло. Даже уже перед самой эвакуацией сделали там баню, натопили, нагрели воды и помылись. В эшелон сели 14 октября и ехали три недели до Котласа. Оттуда на барже до Айкино. По Вычегде уже шла шуга, нас дальше не повезли, как увозили других. Оставили работать в Жешарте на лесобазе. У меня не было теплой одежды, только красный лыжный костюм. В нем и работала в лесу. А у местных – фуфайки, ватные штаны.

Нам было очень тяжело. Местные  нас не любили, говорили: «Зачем вы приехали? Нам самим хлеба не хватает!» Так обидно было! Разве мы были виноваты, что война началась? Что нас сюда привезли? Мы с мамой и Эйни голодали, и я иногда ездила в деревню Римью, там был богатый совхоз, меняла  вещи на картошку.
 
 У нас была мечта уехать в Тюмень, потому что там были все наши. А тогда уволиться было очень трудно. Один знакомый помог нам добраться до Микуни, мы пошли покупать билеты на поезд, а нам говорят: где ваш пропуск? Без пропуска нельзя. А тогда райцентр был не в Айкино, а в Усть-Выме, до него  далеко, а уже снег начал таять. Как идти за пропуском по такой непролазной грязи? Пришлось остаться.

Я была сучкорубом, мы рубили в основном сосну. У неё ветки, сама знаешь, только на вершине, но такие толстые, с мою руку! Очень трудно. А я в этом костюме лыжном. Когда работаешь,  не холодно. А зима была ой какая холодная!
Мама с Эйни  стали жить в Межоге, это недалеко от Римьи. Там мама и умерла от воспаления легких. Какое тогда лечение было? Никакого. Ей 57 лет было всего. А потом меня взяли работать в контору. Я сначала ничего делать не умела, но научилась. А потом мы приехали в Сыктывкар.

А что ты пишешь все время? Пьесы? Рассказы? Я тоже стих сочинила.

Как отлетает маков цвет,
Так наша жизнь проходит.

А есть еще длиннее. Я не люблю верлибр, мне без рифмы не нравится. Мне скучно лежать целыми днями, читать не могу, не вижу. Вот я и сочинила.

Хильда улыбнулась, прикрывая рукой  два  оставшихся зуба, и рассказала, немного стесняясь, свое стихотворение под названием «Берегите природу». Я в ответ одобрительно закивала.

В другой вечер Хильда вспоминала юность в деревне Новой:
—Нас  считали богачами, а мы все работали, как волы! Папа, наверно, и не отдыхал никогда. Эйни  младшая была, но и ей всегда работа находилась! 
Когда у нас землю отобрали, мы ходили мимо, глядели через забор и плакали, всё сорняками заросло, никто на ней не работал.
 
Еще когда папа был жив, у нас была корова. У нас все свое было, не только молоко, но и сметана, творог, масло. А однажды она заболела. Позвали ветеринара. Ну, какой в деревне ветеринар? Позвали дядю Иосифа. Он был очень добрый, всем помогал. Он вытащил у нее из горла гвоздь! Вот такой! Ну, я понимаю, мог попасть маленький гвоздь с сеном, но такой?! Как будто кто-то специально так сделал.  Пришлось корову зарезать.

Папа пришел с работы, узнал, — и заплакал. Ведь  семью кормить! Потом вскоре папу расстреляли. Мама позже козу купила. Привела, я ее увидела, эту козу, и сказала: «Сталинская корова!». И правда, сталинская. Кормить не надо, сама всё достанет.

А наш папа не мог видеть, как животное режут. Нас всех в дом заведет, закроет, чтобы не выходили. И сам не смотрел, уже потом выходил, — разделывать. Такой был человек.

Папа первым вступил в колхоз, а все равно это его не спасло. В первый раз арестовали и отпустили ненадолго, а потом снова арестовали. И уже расстреляли. Пюнненен Андрей Андреевич. Ему всего пятьдесят два года было! Вместе с ним расстреляли и всех его братьев, всех! В один день! Братья все были такие хорошие, работящие. Никто, ни один — не пил и не курил. Никто сиднем не сидел, отец был, как юла!  Зачем их понадобилось расстрелять?! Несчастный народ – финны!
 
Я тоже не знаю, зачем это ему понадобилось, Сталину этому – хорошую землю превращать в пустырь и убивать тружеников, кормильцев? Сумасшедший человек, дьявол. Недавно я нашла в Интернете списки расстрелянных. В деревне Новой Мгинского района Ленинградской области арестовали в разные дни осени 1937 года 9 мужчин по фамилии Пюнненен. Из них пять человек – с отчеством Андреевич. Братья Андрея и сам Андрей. Иосиф 1878 года рождения, (наверняка тот самый деревенский ветеринар дядя Иосиф), Василий 1881 года рождения, Андрей (отец Хильды и Эйни) 1884 года рождения, Иван 1886 года рождения, Отто 1889 года рождения. По решению комиссии НКВД и прокуратуры СССР от 12 января 1938 года все они были приговорены к высшей мере наказания по статье 58-10-11. Власти в долгий ящик дело не откладывали. Уже через шесть дней, 18 января 1938 года все братья были расстреляны. В городе Ленинграде. В обожаемом Мариной Питере расстрелян её дед.
 
*

Утром за завтраком Хильда попросила купить суповой набор, захотела на обед суп из говядины. Я купила, сварила суп. Хильда обрадовалась:

—Сколько я Марину просила купить – она ни разу не купила, она всё курицу покупает. Курица дешевле, и Алина курицу любит. Мы суп из неё сварим, на бульоне, а курочку – Алине.

Курица была дороже супового набора, но я не стала возражать, вспомнила рассказ Сони:

—Мама к ним как-то в гости ходила, — навестить тётю Хильду. Марины дома не было. Тетя Хильда позвала за стол, положила на тарелки сосиски: Алине, маме и себе. Алина  удивилась:

—Надо же! И себе сварила!

*

Как-то за обедом Хильда сказала мне:

—У меня есть снимок, мы там вдвоем с Эйни. Мне 12 лет, а Эйни года 4-5, маленькая. Так я там такая же худая, как Алина  сейчас. Я вот думаю, может, как месячные пойдут, она поправится, как и я? Эти все довоенные фотографии Эйни спасла. Мы с ней тогда потихоньку из лесу выбрались и домой пошли за вещами, в эвакуацию надо было ехать. Немцы уже в деревне были. И Эйни сказала: «Ни за что фотографии не оставлю!» Я ее ругала, говорю: «И так тяжело, вон сколько вещей надо нести!» А она сложила все в портфель, довольно много взяла. И тащила их сама. Ей тогда примерно 14 лет было. Мы в тот день на станции Мга успели на последний эшелон.

И Хильда покачала седой головой, одобряя Эйни и осуждая себя. У них осталась память о той прежней прекрасной жизни, которая была до ареста отца.

*

Шли дни за днями. Октябрь уже подходил к концу, и вдруг как-то вечером позвонила из Питера Марина и сообщила, что у Алины простуда, поэтому они сейчас живут на частной квартире. В санатории около дочки Марине не разрешили ночевать, пришлось снять жилье. На всякий случай она даже сообщила номер телефона хозяйки квартиры. Это было неожиданно, случись что с ее матерью – у меня не было никакого представления, как связаться с Мариной. И еще Марина попросила выслать ей деньги, три тысячи, потому что хочет поменять билеты, они с Алиной приедут позже, 9 или 10 ноября.

Написала я об этом Хильде, и тут же за нее испугалась. Она разволновалась, у нее сразу подскочило давление. Она сказала мне в сердцах:

—Снова Марина у меня деньги забирает! Никак не могу собрать на похороны!
Она долго кричала о своей предстоящей смерти, и я, чтобы ее успокоить, написала  ей записку о том, что Марина без денег не останется, сейчас наследникам дают по шесть  тысяч компенсации, — в том случае, если есть старые до 1992 года вклады в сбербанке.
 
Она ответила:

—Когда еще Марина их получит! А сейчас ты на что будешь меня хоронить?!

На следующий день Марина вдруг снова позвонила, видимо, узнать, послала ли я деньги, и я в ответ на ее вопрос «Как вы там?», быстро, чтобы она не успела трубку бросить, выпалила:

—У вашей мамы давление постоянно скачет. Она расстраивается, что вы снова хотите отобрать  у нее гробовые.

В ответ – гробовое молчание. Потом:

—Разве у нее ничего не осталось?

Мы собирались ужинать, поэтому Хильда в этот момент, опираясь на свою клюку, вышла в коридор. Она мгновенно по моему лицу поняла, что я разговариваю с Мариной. Потребовала у меня трубку и прокричала в нее:

—Марина! Не меняйте билеты! Выезжайте пятого, как и собирались! Ну что такое пять лишних дней? Ты думаешь, Алина  станет здоровее? Там праздники, выходные, все равно процедур не будет! Приезжайте, вот мое последнее слово!

Я, забрав у Хильды трубку, спросила вежливо у молчащей Марины:

—Ну, все, да? Ну, пока.

И первой положила трубку. Это было Марининой манерой – быстро все выпалить и положить трубку первой, не дать ответить. На сей раз мы с маманей  обошли ее с двух сторон.

Хильда вместо кухни побрела назад, в комнату, быстрей прилечь. Я пошла следом за ней, укрыла ее одеялом.

—Она спихнула меня на тебя! Что она сказала? Приедет?

Я пожала плечами.

—Она еще что-нибудь придумает, чтобы не приезжать! Помешалась на Ленинграде! Ленинград ей нужен, а не Алинино лечение!

*

Хильда совсем меня загоняла. Узнала, что дочка не спешит домой – и потеряла покой. Аритмия, давление. По ночам меня будит, просит давление проверить. С утра снова меня дергает. Только выйду от неё, кричит: «Вернись!». То одно ей, то другое. Террористка, ей-богу. Вызвала ей участкового врача. Хильда была уверена: заберут её в больницу. Глупая. Кому там нужны такие старухи, кто её туда примет? Разве что по блату? Но ей втемяшилось: надо собрать вещи, документы, вдруг повезут её, принцессу, лечить. В чужой квартире мне пришлось битый час, следуя указаниям Хильды,  шарить по чужим шкафам в поисках чистой ночной сорочки, теплых панталон, рейтуз, допотопного сарафана, шерстяной кофты, пальто, платка на голову. Еле-еле нашла ей бурки на ноги.

Хильда стала мне объяснять, где у неё в случае чего лежат деньги, а про дочку сказала:

—Если Марина позвонит, ты ей скажи: если надо еще, я могу ей прислать две тысячи, только пусть возвращаются!

Похоже, она всерьез опасается, что Марина, найдя ей сиделку, слиняла в Питер навсегда. Вслед за ней и я этого испугалась.

Пришла врачиха. Прописала дополнительно какой-то нитросорбид и умчалась. О больнице – ни слова. Хильда была разочарована:

—Не люблю этих врачей. Ничего не выслушает и убежит.

Я в ответ разводила руками. Но она поуспокоилась, решила: не берут в больницу, значит, дела у нее не так уж плохи.

А я ночь не спала и думу думала: а вдруг Марина и вправду не вернется? И как тогда быть? Беспомощную старуху одну не бросишь.

*

Через несколько дней, поздно вечером, Марина с Алиной все-таки приехали. Марина предупредила о приезде, видимо, для того, чтобы я вовремя освободила место. Они приезжали очень поздно вечером. Поэтому я все приготовила заранее: закупила продуктов и заполнила холодильник,  сняла постельное белье со своей кровати. Сварила кастрюлю борща, приготовила второе. Мы с Хильдой в последний раз поужинали вместе. У старухи было праздничное настроение, возвращались домой её девочки.

Я собрала свои вещи.  Хильда встала с постели, приковыляла в коридор. Мы обнялись на прощание, и она побрела в свою комнату, а я положила ключи на столик в прихожей у телефона. Вышла и захлопнула за собой дверь. Со смутной душой я бросила Хильду. И ушла, чтобы никогда сюда не вернуться. Я не сомневалась: в другой раз Марина меня не позовет, она наверняка зачислила и меня тоже в свой список заклятых врагов, — за мои слова о гробовых деньгах.  И я там больше не была. Стороной доходили до меня скудные сведения. Узнала я, что у Хильды произошел инфаркт желчного пузыря, ей пришлось перенести операцию. Как она чувствовала себя после операции? Вряд ли лучше, чем до того. Возраст у нее был немалый. Наверно, она уже совсем перестала подниматься? Но она тлела изо всех сил еще несколько лет.
Алина блестяще окончила гимназию и поступила учиться дальше, куда-то в Петербурге. Невозможно себе представить, чтобы Марина позволила Алине ехать одной. С кем оставалась Хильда? Она умерла, в конце-то концов, как и положено любому человеку. Соня узнала о смерти Хильды спустя два года, случайно, стороной, через пенсионный фонд.
 
Была ли Хильда  одна в тот момент? И кто с ней нянчился? Соседи? Оставляла ли Марина им свой телефон, смогли ли ей сообщить о смерти матери? Приезжала ли дочь на похороны? Или Хильде повезло, Марина в те дни была рядом? А потом я узнала, что Марина перед отъездом в Питер нашла квартирантов, они и нянчились с ее матерью. На их руках она и умерла, ими и похоронена. Не знали они, где муж Хильды лежит, вот и получилось, что их могилы – в разных концах кладбища. Аня, дочка Сони, ездила  и нашла ее могилу. Не деревянный столбик, памятник поставлен мраморный, надпись выбита. Наверно, Марина приезжала и поставила. Позаботилась о матери,  все сделала, как и положено дочери.

Как-то я попыталась искать  следы Марины в Интернете. Нашла старое интервью с божеством, Главным Бардом. Не заметила в нем ни глубины, ни высоты, ни широты. Ни в вопросах, ни в ответах. А может, это я мелка, узка и невысока? Нашла старые строчки из её опубликованных давным-давно коротких белых стихов. А где она сама? В нашем небольшом городе ее точно нет, а в Питере ее след затерялся. Продала ли она квартиру матери? Сумела ли купить на эти деньги хоть какую-нибудь комнатенку в Питере?

А след Алины нашелся. В социальных сетях. На снимке-аватарке спиной к зрителю стоит изящная, тоненькая  девушка. Никакого намека на горб. Зря Хильда так уж за нее боялась. Живет её внучка в институтской общаге. Переписывается с подружками, волнуется за оценки перед экзаменами, цитирует высоких писателей. В день рождения получает от виртуальных друзей поздравления с бёздником. От мамы поздравлений нет.
 
Алина через Интернет  взывает к Богу: «Боже мой! Что же делать?! Ах, Господи, пошли мне денег. Я буду хорошей!». Или называет печаль - печалькой. Или просит друзей: «Срочно! Очень нужно полторы тысячи рублей на билет. Этот концерт Главного Барда невозможно пропустить! Помогите!»

Если проблема денег стала Алининой проблемой, значит, она в процессе отпочкования от мамы? Но в этом Алинином восклицании странно сошлись и Маринино умение «клянчить» деньги и Маринино же обожание того дядьки с  бородой. Марина где-то совсем рядом!

Не знаю, вспоминает ли Алина, ну хоть с маленькой «печалькой», свою сгорбленную годами больную бабку, изо всех сил тянувшую  дочку и внучку на свою пенсию к их светлому и здоровому будущему?

 А Хильда глядит на своих девочек оттуда, с облаков, и сердце её сочится кровью, и продолжается нескончаемая аритмия. Больше не может она отдать Марине свою пенсию, отдать Алине свой кусочек курочки. И Бог такими делами не занимается, на облаках деньги не нужны. А с девочками по-прежнему неладно, им нелегко жить. И Хильда просит:
—Помоги им, Господи!


Февраль-октябрь  2013