Змеевик времени. Глава 22

ГЛАВА  22

НЕ ПОЙ, КРАСАВИЦА, ПРИ МНЕ…


                Плавно наступил вечер, заходящее солнце багряно высветило верхушки тополей и лип барского парка, со стороны деревеньки доносилось коровье мычание и петушиная разноголосица.

Наша компания, разомлевшая от выпитого и съеденного, расположилась в гостевой зале на персидском ковре, подперевшись  подушками с кистями.

            – Ну, рассказывай же, Федор, как там наш Петербург? Что носят? Какие сплетни? – всё допытывался Пушкин, явно истосковавшись по хоть каким-то новостям. Тут и Монька пожалел, что телевидение изобрели так поздно, не то всей компанией посмотрели бы сейчас футбольчик: Михайловское против Тригорского!

Федька лениво разливал по хрустальным фужерам хозяйскую «мадеру», отщипывая из вазы тёмные виноградины. Ничего не смысля в моде, Федяй честно признался, что родная гренадёрская форма ему в сто крат милее любого камзола, пусть даже расшитого до пят люрексом. И разговор опять плавно завертелся вокруг прекрасного пола.
            – Ох, знавал я в Петербурге княгиню Екатерину Ушакову, – Пушкин мечтательно закатил глаза, – какая женщина, мон дьеее! А встречали вы на балах графиню Долли Фикельмон? Это гран плезир! Ла фем вамп! Я за ней месяц волочился, и хоть она внучка самого фельдмаршала Кутузова, но я  – победил! В подарок на прощанье графиня одарила меня золотым брегетом с трогательной надписью, которую я даже не решаюсь зачитать, господа!

            – Мечта поэта? – поинтересовался Монька.

            – Даже трясёт при одном воспоминании, мой юный друг! А вам рекомендую приударить за Зизи, дочкой Прасковьи Александровны, хозяйки Тригорского! Полагаю, она ещё не так испорчена, как племянница Прасковьи, эта вертихвостка Анна Керн!
 
Монька опять попытался поддержать светскую беседу:
            – Я припоминаю ваши ранние стихи, Александр Сергеич, что-то типа:
 
 Не пой, красавица, при мне,

 Ты песен Грузии печальной…      


            – И как вам Грузия?

            – О, это особая история!  Приударил я как-то за Анной Олениной, этой белль фам, сижу у неё (пардон!)  в будуаре, уже допили вторую бутылку «Клико», и вдруг ей непременно захотелось спеть! Я приготовился благостно внимать, и тут она как давай фальшивить, да ещё противнейшим, писклявым голоском пыталась исполнять, что-то типа Сулико!  Ну, я, как порядочный джентльмен, прикрыл ея уста поцелуем, а на утро записал ей в альбом этот стишок про грузинские напевы, умолчав об её вокальных данных. Эта глупышка до сих пор счастлива до безумия!
 
И тут Фёдор хитро подмигнул Моньке, и небрежно поведал свою историю любви:

             – А я, Сергеич, как-то был приглашён в одно почтенное дворянское семейство, фамилия Гончаровых, не знаешь? Нет? Так вот. Приметил я там одно очаровательное создание,  совсем подросток, лет четырнадцати, зовут Натали. У меня создалось твёрдое убеждение, что мы друг другу понравились! Я стал часто к ним наезжать, мы с Натали подружились, первый поцелуй она получила от меня, тогда ещё корнета лейб гвардии!

             – Мы стали переписываться, от её семейства я получил полное благословение и вот ждём-с совершеннолетия моего ангела, и под венец!

             – А тебя, Александр Сергеевич, хотел бы предупредить на будущее: ежели где-нибудь на балу, случайно встретишь мою пассию Натали, не дай Бог тебе за ней приударить!   Иначе я позову своих гренадёров, и мы тебе устроим такую предъяву, что тебе расхочется смотреть на женщин до конца дней! Мы поняли друг друга, мой нежный друг, мой друг прекрасный?!...

Пушкин поёрзал в подушках, протянул Федьке пустой фужер и обиженно заявил, уже заплетающимся языком:

             – Федя! Закон дружбы – это святой Грааль! Честь превыше всего!
             – Наливай!
Наполнив фужеры, все вскочили и дружно чокнулись за святое мужское братство! А Федька к чему-то добавил:

             – И за твоё нескончаемое творчество до глубокой старости! Живи и твори, наше ты, и всё!!
             Все дружно выпили и Монька врубил свой магнитофон с Дассеном. Пушкин был уже в такой степени подпития, что воспринял это французское пение  из ниоткуда, как послание свыше и стал подпевать!
 
Вскоре появилась рассерженная Родионовна в ночной рубашке и платком на плечах. В руках она несла большую корзину и поставила перед печкой.

            – Третий час ночи, а у их тут дым коромыслом! А ну кышь, ваши благородия, спать!
            – А ты чего удумала, Аринушка? – обратился к ней Федька.

            – Вот ить, печку надобно протопить, к утру замёрзнем!
            – А дровишки-то где? – не унимался Федяй.
            – Дык, бумаг подсуну под щепки, разгорятси и дровишек покидаю.   

            Федяй подошел к корзине и обомлел! Она наполовину была заполнена... пушкинскими черновиками, набросками! Его стремительный почерк и изящные женские головки в профиль он узнал бы всегда!
 
            – И ты собиралась ЭТИМ растапливать печь, геростратка?!!!
            – Ну и охальник ты, барин! Какая я ...херосратка?! Как язык то поворачиваитси так обозвать! Срамной!!

            – А я всегда этим растапливаю, чо по полу-то валятьси? Всё в дело, а мой Сашенька ишшо намалюить!

            Федька вырвал у ней корзину и унёс в свою комнату. Потом сходил к повозке, смочил из канистры тряпку бензином, палкой затолкал в печь и подпалил газовой зажигалкой.
            Печурка разгорелась мгновенно, столб огня рванул из трубы, как фейерверк! Печь гудела и шипела, как домна. От такого невиданного эффекта Арина плюхнулась на задницу, причитая:
 
            – Чур меня! Чур меня, нечистая!

            – Дрова тащи, Родионна, – крикнул ей на ухо Федяй, сунул ей в руку зажигалку и пошел к себе разглядывать – что за сокровище он спас для мировой цивилизации!

              А прийти в восторг было от чего:  черновики и целые выброшенные сцены из Бориса Годунова, наброски с рисунками из третьей главы Евгения Онегина, из сцен Фауста, графа Нулина.  Много вариантов мелких стихов и критических статей!!

            – И это только за одну растопку! Сколько же эта пакостница извела пушкинских работ, которых никогда не дождётся академическое издание!
              Зато свою копилку Федька наполнил доверху. Плотно выровняв и сложив пачки рукописей в сумку, Федяй улёгся на кровать, но ещё долго от возбуждения не мог заснуть.