Дом

Когда с крыши упал первый лист шифера, в Доме никого это не огорчило. Да и огорчать особо некого было. Уже более десяти лет Дом сохранял своё безмолвие. Последний хозяин Дома, бывший председатель колхоза, ветеран войны, узник, бежавший четыре раза из немецкого плена, а после штрафник, искупивший сполна своей кровью, и то своё ранение и пленение, уже лет двадцать, как умер. Гражданская жена его, поначалу перебралась к дочери, так как дома находились рядом по соседству, а через некоторое время и она отправилась вслед за своим, не расписанным мужем, который постоянно предлагал ей:
«Давай распишемся. И Дом, после моей смерти тебе перейдёт, всё по закону будет».
Не перешёл Дом к ней и вообще он ни к кому не перешёл из-за человеческой алчности и жадности. Нет, конечно, были прямые наследники, которые выставили его на продажу, но они постепенно так же уходили из жизни. На смену им приходили уже их дети и племянники. Сверху прикрепили табличку с надписью «Продаётся» и указали номер мобильного телефона. Затем в интернете на сайте продаж выложили фотографии, указали сумму, но Дом никто не покупал. Он всё это время был один, сам по себе. Его отрезали от внешнего мира, перерезав электрические провода и радио. В одну из снежных зим он расстался с крыльцом, а чуть позднее и двор просел. Дом скучал и хирел без хозяина. Забор завалился, яблони под тяжестью своих плодов, расщепили свои стволы. Черёмуха, стоявшая перед Домом, со стоном падая, прижала к земле куст сирени. И в последний раз, скользнув ветками по стеклам Дома, попрощалась с ним навсегда. А Дом стоял. В запотевших от слёз окнах, стояла грусть, печаль и тоска. Он старел, но держался, как и всё то поколение, которое победило войну. Дом стоял на вершине холма, перед окнами расстилался наипрекраснейший вид. Вид был действительно красивый. Недалеко от дома в овраге бил родник. Его беспрерывное биение сливалось с журчанием ручья, который впадал в одну из красивейших и величественных рек, по которой проплывали мощные сухогрузы и пассажирские суда.
«Как по Волге-матушке, по реке кормилице…» - пел в своё время Владимир Семёнович.
На правом и левом берегу ручья возвышались церквушечки, как бы создавая некую завершённость обзора. Позднее с приходом советской власти, левобережную церковь снесли, ну мешала она продвигать марксистские идеи в жизнь. А на правом берегу церковь не разрушили, а просто предали такому же забвению, как и Дом. Она сама по себе разрушалась. Прогнившие купола сильно наклонились, а затем со стоном полетели вниз на землю. В церковь ходили по нужде, сделав её прибрежным туалетом. На стенах, на еле заметных фресках красовались яркие надписи, отражающие отношение общественности к окружающей жизни. При церкви было старинное кладбище, которое так же разрушалось. Памятники и останки захоронений падали вниз на неукреплённый и подмываемый водой берег. Зато в начале 2000-х годов началась массовая таксофонизация сёл и деревень. Вбуханы были колоссальнейшие средства. Так перед разрушенной, загаженной церквушкой появилась оранжевая будка с телефонной трубкой. Ну, раз в церковь зайти в чистой обуви было проблематично, то, глядя на её останки, очевидно предоставили возможность позвонить по прямой линии создателю. Чудные дела порой вершит человек, живёт без Бога в душе и без царя в голове. Всё это происходило перед Домом. А когда-то в каждой церкви велась служба, и венчание и отпевание – всё было. И колокола исправно звенели. Дом тогда только-только начинал постигать хозяйскую заботу и уют. А как всё прекрасно начиналось. Душа Дома зарождалась мастерами, его делавшими. Село тогда было богатое, вход в левобережную каменную церковь украшали колонны. Была своя сельская больница с отдельным зданием родильного отделения, школа, построенная, как и все общественные здания на средства купцов и меценатов. Всё для дела и всё для блага живущих создавалось в этом селе. Поэтому и заказ на строительство, и возведение нового Дома поступил в одну из плотницких артелей со следующей формулировкой: «Чтоб смотрелся богато и красиво». У каждой строительной артели был свой неповторимый почерк, этакая своя визитная карточка, роспись, как на картине художника. У артели, принявшей этот заказ, в декоративном украшении дома применялся способ пропильной резьбы. Строили дом знаменитые сицкари, искусные плотники с реки Сить. Это про них в народе сложилась поговорка: «Сицкарь с топором, что казак с конём». Правда у плохого казака конь всегда без ушей скачет, а тут тонкая выразительная резьба, неподражаемая ни кем. Искусство, одним словом. Для его строительства взяли вековые сосновые брёвна, толщиной в 40 см. и длиной до 9м. Молодое дерево идёт в рост, а не в силу, поэтому и гниёт быстрее. Да и рубить, так же нужно было знать в какое время года. Как правило, хвойные срубали по первому снегу, в мороз, во время сокостояния. Так и порешили. Срубленные деревья тут же окоривали. Затем перевезли на место и сложили в штабеля так, чтобы брёвна проветривались со всех сторон. Целый сезон материал подсыхал, вылёживался. Место для строительства выбрали не только красивое, но и благоприятное. На ночь в перевёрнутый вверх дном горшок положили кусок шерсти. Считалось, что если под утро шерсть становилась сырой, то это место хорошее. Если осталась сухой – плохое. Рубить начали после посевной. Как говорится, пока хлеб поспевает, мужик не гуляет. Рабочие, да мастеровые руки, никогда не знают скуки, а слава о них по всей деревне разносится, да впереди бежит. Артель из четырёх человек управилась со срубом за неделю. Каждому по углу досталось. Сруб получился высоким в 18 брёвен, могучий пятистенок. Будущая молодая хозяйка дома хлебосольно угощала мастеровых обедом. Отец мужа наставлял, чтобы к плотникам относилась с почтением, да с уважением, а то дом выстроят несчастливым. Вобьют в стену или в лавку гвоздь от гроба и не будет счастья в доме никому. А могут оставить между венцами шишку или щепку дерева, и дом начнёт издавать посторонние скрипы, да шорохи. Но опасения были напрасны, мастера были довольны и старались не подвести будущих хозяев. Рождался не просто новый Дом, а место для молодой семьи. Ещё зимой сыграли они свадьбу, а пока пришлось разместиться в отцовском доме, тут же стоявшем неподалёку. Щели между брёвнами заполнили сухим мхом. Пол, для сохранения тепла, сделали выше уровня земли в два слоя из толстых досок. Помещение под полом, подполье, оборудовали под закладку будущего урожая картофеля, да овощей. Крышу Дома сделали двускатную, из дранки, со светёлочкой. С крыльца был вход в холодные сени. Три двери из сеней вели в жилое помещение, в чулан и на двор. Двери сделали из толстых досок скреплённых снизу и сверху деревянными вставками-распорками. Дверь в жилое помещение получилась широкой, но низковатой. Входящему невольно приходилось, как бы кланяться Дому и хозяевам, да ещё переступать через высокий порог. Окон впереди было четыре, со стороны крыльца два, да с противоположной, где намечалась кухня одно. С этой же стороны были ещё два маленьких окошка, где разместился чулан, да мушник, место для хранения муки и прочих припасов. Для содержания скотины к основной части Дома, под одну крышу, пристроили хозяйственный двор с распашными воротами с двух сторон, чтобы можно было заехать на телеге в одни, а выехать через другие ворота. Плотники продумали и согласовали с молодыми всё до мелочей, чтоб у хозяйки и утварь под рукой была, и ничего не мешало при перемещении. Дом украсили ажурной резьбой снизу доверху, а резные наличники стали не только украшением Дома, но и своеобразным оберегом от нечистой силы. В полукруглое очелье поместили лучистое солнышко, а по бокам полукруга резные «серьги». Нарядные получились оконца, как девицы на выданье, в красивых кокошниках. Просто загляденье! На карнизе надпись вырезанных цифр «1905». В каждом доме важным местом был красный угол. В этом Доме его разместили между двух окон переднего и бокового. На угловой полочке стояла икона и горела лампада. На Пасху икону украшали веточками вербы, а за икону клали крашеное яичко, оберег от пожара. На троицу икону украшали веточками берёзы. Все важные события проходили в этом месте. В красный угол усаживали дорогих гостей, в день венчания из красного угла выводили невесту и заводили в красный угол в доме мужа. Под иконой поставили стол и две угловые лавки. Напротив красного угла была территория хозяйки, так называемый печной угол. Здесь у печки она стряпала, готовила, вела своё крестьянское хозяйство. А сердцем Дома служила печка, она и согреет и накормит, и баню заменит. Залезет, кто из домочадцев внутрь, прогреется, пропарится, намылится и тут же водой смоется. Не смотря на то, что на дворе было относительно тепло, что было удобным для ухода за скотиной, новорождённых телят и ягнят, заносили в Дом поближе к печке. В сильный мороз делали тут же закуток и для кур. Недолгим было счастье у молодых, не вина то плотников была, а война окаянная. К четырнадцатому году уже было двое ребятишек у них, да с третьим на сносях так и проводила мужа на фронт. Не вернулся касатик её с той войны. Так солдаткой и прожила в этом доме до прихода советской власти. Поначалу Дом не ощущал отсутствия хозяина, всё шло размеренно. Горе горем, а выживать, да растить детей в слезах, мало проку. На дворе Дома содержалась скотина. Корова, коза, телёнок, куры. Завела хозяйка порося. Лошадь была своя. Дети подрастали и у каждого были распределены свои обязанности по Дому, да по хозяйству. На государственную помощь и поддержку рассчитывать не приходилось, только на свои силы. Всё пережили, и холод, и голод, и разруху, и грабительские действия продотрядовцев и крестьянский мятеж. Дом служил опорой и защитой от холода, от зноя и от беспредела, созданного в селе комитета бедноты, целью которого было изъятие продовольствия у сельского населения. Дом позволял скрывать в своих тайниках небольшую часть зерна и прочих продуктов. Перед его взором роскошных когда-то окон, вели арестованных, по убегающим и оказывающим сопротивление крестьянам стреляли. Где-то вдалеке пламя периодически охватывало чьи-то дома с хозяйственными постройками. По окончании гражданской войны и полнейшей хозяйственной разрухи, вызванной политикой военного коммунизма, в село ломанулись агитаторы. Довелось и Дому услышать сущность новой экономической политики. Агитация особого энтузиазма и пролетарского сознания в крестьянские головы не внесла, только насторожила. Тогда на смену убеждениям пришли силовые методы. Крестьян насильно загоняли в колхозы, сроки поджимали, а рапортовать об успехах надо было. Хозяйка Дома в колхоз вступить отказалась. Пригрозили раскулачиванием и раскулачили для примера другим. Скотину и хозяйственный инвентарь забрали сразу. Старшие дети успели податься в город, на заработки, завели семьи. Хозяйку хотели выселить, да слегла она от горя, обиды и бессилия. Всю жизнь сама на себя работала, да детей растила. Никому в помощи не отказывала, хотя сама в ней очень нуждалась, а вскоре и её не стало. Сын-подросток перебрался также в город, где устроился учеником на один из индустриальных заводов города. Земля и дом перешли в распоряжение сельсовета, как имущество раскулаченных. Дом передали кому-то из городских. Специалистов на селе практически не осталось. В городе был набор на специальные курсы, которые он успешно закончил, после которых и был направлен на одну из руководящих должностей. Домом он вообще не занимался, не до быта было ему. Постоянно пропадал в поле. Да, видимо, что-то не так пошло у этого горе-колхозника. Угрозами, да криками не добился он никаких выдающихся результатов. Стал он в Дом баб водить, да самогонку глушить. А те стучали ему про своих гордых односельчанок, да бывших подружек. Свои просчёты списывал на нерадивых колхозников, на слабую пролетарскую сознательность, и просил помощи сверху. Помощь приезжала, наводила в селе шмон, кого-то арестовывала, кого-то выселяла. Началась война, бестолкового руководителя сняли и отправили куда-то на фронт, а может, расстреляли. Не оставил он в памяти Дома ничего хорошего, не жалко его было. Затихло село. Дом опять сам по себе был. Одни бабы да старики-инвалиды проходили мимо его уставших окон. Рано утром выгоняли пастись коров, за ними бежали телята, овцы, а вечером они возвращались той же дорогой перед Домом. Нет-нет, да и забежит в опустевший двор какая-нибудь шальная тёлка или отставший от стада телёнок. Но вскоре и животные перестали проходить возле Дома. Как–то пролетел над домом немецкий бомбардировщик, в сторону гидроузла. Страху нагнал на всю округу. Видать бомбить полетел этот важный стратегический объект. При строительстве этого гидроузла подразумевалось большое затопление мелких деревень. Село и Дом чудом уцелели, а вот соседние сёла, деревни, их более 600 набралось, и даже город – всё ушло под воду. Всё в руках человека. И ум, и честь, и совесть. Может и реку вспять повернуть, хозяин, одним словом. Вот и Дому трудно без хозяйской заботы и присмотра было, а где ж его взять хозяина-то, на фронте все. Иногда порывом ветра долетала до него информация из громкоговорителя, что установили перед конторой, о продвижении наших войск. Новости сперва были не радостные, но потом вроде как бы подсобрались бойцы, и стали они город за городом освобождать. А затем и по Европе немчуру погнали, да как ещё погнали. До Берлина дошли. О, как! Стали и наши, сельские мужики, с войны возвращаться. Зашумела улица, радовались, ревели, обнимались. У всех ордена и награды солнечными зайчиками в окнах Дома играют. Нуждающимся и неместным фронтовикам стали дома бесхозные предлагать, землю выделять, помощь всяческую оказывать. Приехал и новый хозяин Дома с молодой гражданской женой. У него своих детей трое было мал, мала меньше, старшему только-только 8 лет исполнилось. Жена в войну померла, детей забрал у родственников, после демобилизации. А у новой хозяйки муж погиб на войне, осталась так же с одним ребёнком. Вот так и связала их судьба друг с другом, да так, не расписываясь, и прожили в этом Доме всю жизнь. Детей подняли, выучили. Дом обшили тёсом, покрасили, худую крышу покрыли новым шифером. Во дворе коровка появилась, козочка, куры, а чуть позднее и телёночка со двора в дом принесли. Сама хозяйка принимала роды. Дрожит, ножки тоненькие, слабенькие, выходила его хозяйка. Потом ещё не один раз телёночек рождался, и козлятки и цыплятки были, вот только своих совместных деток не было. Хозяйка всех детей, как своих любила, душу в них вкладывала, правда они озорничали и мстили ей за что-то, и её ребёнку, после чего пришлось ей ребёнка старшей сестре, одинокой солдатке, отдать. Так она и бегала на две семьи, мужниных накормит, затем прибежит свою проведать. А те, так её ни разу мамой и не назвали в детстве, только уж спустя десятки лет, когда сами родителями стали, да прочувствовали каково оно, осознали свои ошибки и извинились. Перед Домом хозяйка сама выкопала колодец, вернее нашла жилу. Ковыряла-ковыряла палочкой и нашла. Сперва ямка заполнилась водой. Потом канавка, ну а там уж помогли выкопать сельчане, да соорудить колодец. Колодец был с барабаном, на барабане цепь с ведром замотана, лавочка рядом, чтоб удобно выливать воду из ведра было. Этот колодец позднее спасёт Дом от пожара. Соседний дом разгорится так, что у Дома начнёт крыша дымится, а ближайшим пожарным водоёмом только этот колодец и окажется. Выстроившись по цепочке, начнут соседи передавать вёдра с водой, поливая крышу и стену Дома. Приехавшая пожарная машина, разложив рукава, успеет только слегка погасить разыгравшееся пламя у горевшего соседнего дома, отразив в отчёте: «Сгорело полностью, потушено правильно!» Колодец-то тот тогда спас пол деревни, так как если бы загорелся и этот Дом, то пламя так и пошло бы перекидываться и гулять вдоль улицы. Хозяин тоже был хваткий, его, как фронтовика, председателем назначили. Про войну мало чего рассказывал, единственно, что прозвучало в стенах этого Дома, то, что в самом начале раненым попал в плен. Три раза пытался бежать, да неудачно, и каждый раз был немецкими овчарками искусанный, да прикладами битый. На четвёртый раз повезло так, что и вспоминать горько. Попав к нашим, был направлен в штрафбат, как дезертир, попавший в плен. «Вину» свою смыл кровью, дважды опять был ранен. Правда, ордена, да медали вернули только вначале 90-х с поздравительной открыткой на День Победы. Он их так и не одел ни разу. Посидел молча, посмотрел на них, открытку в руках повертел. Попросил хозяйку налить водки, выпил залпом, встал и так же молча вышел из Дома. А, как председателя, его все уважали и боялись. Пьяницам спуску не давал. Сам ездил на двухколёсной бричке, обитой внутри кожей. Покусанные овчарками ноги сильно болели и не позволяли ездить верхом. Управлял лошадью лихо. Увидит стоящий в поле трактор и к нему. А там, и это в разгар посевной, пьяный тракторист спит. Он его за грудки и из кабины на землю скинет, обматерит так, что кобыле неловко становится. А если ещё и самогонку найдёт, то бутылку, об гусеницу, хрясь и кончен разговор. Сам сядет за трактор и у своего дома его до утра оставит. Утром, бежит бедолага-тракторист, прощения просит, двойную норму готов выполнить. Прощал, не увольнять же, людей раз-два и обчёлся, с кем план выполнять. Но как-то неурожай случился в совхозе, комиссия из города приехала. Стали разбираться, не вредительство ли. Вспомнили и про штрафбат и про плен. Хотели из партии исключить, а он оказывается беспартийный. Ну, дела! Как так получилось, что такой несознательный и опасный элемент совхозом руководит, не доглядели, сами испугались, что могут по шапке получить уже сверху. Вступился тогда за председателя другой фронтовик, член комиссии. Его самого война шибко потрепала. Сразу видать, что не из тыловых был, а из тех, кто брюхом своим землю утюжил под немецкими пулями. Спас он тогда штрафника-председателя, большим в городе начальником стал, но частенько наведывался в Дом к председателю. Друзьями они стали закадычными. Только в Доме председателя можно было откровенно поговорить, без посторонних ушей, да обсудить дела насущные. По возможности старался помогать совхозу и хозяину Дома в бытовых вопросах. После войны в магазинах ничего не было. В сельпо скупали всё, что привезут. Сахар в мешках, крупу, макароны, тазы, вёдра – всё разбирали, а про одежду и говорить нечего. Ходили в чём воевали, у кого-то ткань выменивали, кроили, перешивали, ушивали, залатывали и опять носили. Деньги, хоть и были чисто символической мерой на селе, так и их поскорее пытались перевести на товар, который в случае чего можно было обменять на что-то востребованное. Голод и бедствия войны навсегда останутся в памяти односельчан. Дом служил и складом и этаким единым жилым организмом, всё в нём было предусмотрено от рождения до смерти. Хозяин умер, уйдя в преклонном возрасте на пенсию, не дожив ни до отдельной благоустроенной квартиры в городе, а зачем? Дом есть, жильём обеспечен. Ни до надбавки к пенсии всем ветеранам. Хоть и вернули ордена, но никакой надбавки он за них не получал. И, главное, никогда не ругал вслух ни правительство, ни руководство. Жил со своим мнением, мудрый был, потому и молчал. После его похорон хозяйка заказала себе гроб, который поставила в чулан, а сама перебралась из дома к дочери. На Дом при её жизни никто не претендовал. «Ну, что вы, мама, живите, сколько хотите, - говорили ей взрослые дети её гражданского мужа.» Крепким же орешком оказалась бывшая хозяйка Дома. Гроб непригодным стал, сгнил, так как крыша над чуланом самой первой прохудилась. Да и Дому более 100 лет исполнилось, сгорбился, «серьги», когда-то роскошного карниза, где свесились, где сломались. Дом слегка наклонился вперёд, в овраг, но всё ещё продолжал щурится на солнце. Если сравнить Дом с человеческим телом, то сердце дома – печь, голова – крыша, ноги - фундамент, глаза – окна. И смотрят эти глаза на частично отреставрированные купола церкви. Вот и до неё руки дошли, хозяин появился. Радостно это видеть Дому. А недавно середина Дома рухнула и окончательно просела, но окна продолжали смотреть на церковь. Застыв, в своём последнем поклоне, Дом как бы говорил всем своим видом: «Ну вот, я же говорил, что дойдут руки, верить надо, как же без веры жить-то. Надо верить, надо…».