Житие несвятой Марии-3

 Гора блинов  высится  на столе. Это у нас завтрак. Сейчас-то  бутерброд, да яички на сковородке.
               
А у нас  стол ломился от еды .
Стояли чашки с мёдом, со сметаной, с растопленным   маслом.   Молоко  из русской  печки, с вечера поставлено, топлёное.  Пенка в палец толщиной. Мама  пенку снимет, и ложкой ложит на блин  тому,  кто хочет. Тятя с пенкой любил. Они с Австрийцем  по десятку блинов уметали.  Чё скажешь?  Мужики…Больше  никогда в жизни я не ела блинов, вкуснее маминых. Не блины  а сказка, нежные душистые, и много- много дырочек, как звезд на небе. Я любила с мёдом.  Мама сложит блин треугольничком,  макнет в мёд и подаст мне . С  теплого блина сладость течет, я облизываю пальцы, глотаю эту сказку, и радости нет конца.   Часто  и яишенка  была на столе. Но это же тебе не ужин, чтобы сидеть разъедатся…Но, худо-бедно  самовар-то ведёрный выпивали.
 
За окном только светает.  Отец уже во дворе, седлает Каурку. Австриец тоже во   дворе. Они отзавтракали, сытёхоньки.   Тятя  со двора , работничков будить.  Австриец  достает воду из колодца и носит в  избу, заносит наколотые дрова к печке. Это маме в помощь. Улыбнётся мне,  потреплет мои рыжие кудряшки, и уходит к сараю , к стайкам, к бане. Я не знала, что наш Австриец  пленный, что отец привез его  ещё в гражданскую войну. Был он глухонемой  от контузии, жил с нами в доме, ели все за одним столом.  А было всех одиннадцать душ…
Тятя с мамой, нас семеро, Австриец и баба Катя, тоже глуховатая, и  нам не родная. Чья она, никто не знал, но все ее любили. Она детей пестовала. Тихонько ходила по избе, что –то по мелочам делала.
Иногда  я видела,  как она сидела на крыльце, куда-то смотрела в одну точку, и о чем-то думала. И мне почему-то было ее очень жаль. Наверное, где-то у ней был дом, дети. Я этого не знала,  и ни о чем не думала, но все равно жалела.  Иногда подсяду к ней, маленьая, худеньвая, а она возьмёт   мои ручонки и гладит   их. А сама на меня и не глядит…  Почему-то   и мама со старшими  сёстрами  любили посидеть на крыльце . И Австриец   сидел по вечерам  один… А днём, по жаре, или в дождь  мы с Райкой играли.
               
И еще помню куклу.  В  семье, где было шесть девочек, не было ни одной куклы.  И когда баба Катя  смастерила из старого чулка  куклу  с нарисованным личиком,  с волосами из золотистого  нежного льна,
(лен-то  сами трепали, пряли  и ткали всю зиму.) и даже   пришила ей руки, правда, ног не было и сарафанчик  из лоскутков,  радости моей  не было конца.  Ясно, что такой красоты я не видела ещё в своей жизни. Самое интересное было у  моей куклы- это глазки. Видать баба Катя  не была художником,  поэтому  у моей красавицы  один глаз  был больше другого и бровь выше.
Поэтому кукла будто  подмигивала мне,  и  говорила:- не  бойсь.   Очень я полюбила  ее и  гордилась. Ходила и думала, как ее назвать,   да  не одно деревенское  имя ей не подходило.  Вот сейчас  я  назвала бы её   Консуэллой,  или  Джульеттой , но тогда я таких имён не  слыхала.  Вот  хотела, да не успела.  Никакого терпенья…
Понесло меня на улицу  хвастаться. Крикнула своей подружке Райке Сёминой, чтобы выходила.- »Райка, выходи, у меня кукла» - Громко так крикнула. Тихо я не умела. Пока подруга моя тележилась , две девчонки подскочили, - « дай посмотреть», - ну и пошло… Колька  «сопля»  тут, как тут. Рванул мою куклу за голову, я к себе, девчонки  к себе. Когда подруга выползла из-под подворотни, от куклы в моей руке осталась только  её  ручка без пальцев. Правда, пальчиков и сразу не было, и смотреть было не на  што.   Это было первое  большое горе в моей маленькой жизни. Я ревела до икоты, и никто  меня не утешал. Баба Катя была глухая, тятенька родимый где-то мотался на своем Каурке, некому было меня пожалеть.  Приятели мои тоже готовы были плакать, глядя на тряпки, которые выпали из старого чулка. Больше в моей жизни не было ни одной куклы.
А жизнь шла, нет, не шла,  а катилась веселым разноцветным  колесом  по пыльной и широкой улице  родного гнезда.
          
Собственный дом и был мне гнездом,  большим, теплым и уютным. Любимый суровый тятенька , с его неуемной натурой и бешеной работоспособностью, с мамочкой, доброй нежной и тихой как мышка.  Мышка-то мышкой,  а   с домом и кучей «ордынцев» то есть нас, деток, она прекрасно управлялась. Не деревенская чистота в доме многих удивляла.  Соседки, когда просто забегали  чего-нибудь попросить, или чаевничать  сядут, обязательно  скажут:-
 « Ох и чистота у тебя Пиама  Васильевна, прям душа тает , когда бы ни пришёл… Пол-то как шёлковый, занавески играют…  И как это у тебя стекла-то такие чистые, дом-то ведь при такой  пылище у дороги стоит.» На что мама всегда каким-то тихим и вместе с тем горделивым голосом  отвечала
-» Да ладно вам, бабы , расхвалили, как невесту. У меня ведь девчонки, вся работа на них по дому-то»- Я, когда слышала как мама хвалит своих «девчонок», в душе .своей маленькой, тоже гордилась , что и  моя доля труда есть. Вспоминала, чего это я хорошего для дома делаю.? И ничего-то  придумать не могла, так как ничего не делала.
Но однажды  летом, мама попросила меня залезть под амбар и собрать там  яйца. Кур у нас было не  мерено ,  они шарились  везде, где ни попадя и неслись некоторые , ясно , и под амбаром. А так как видно мама посчитала, что я, как самая худая, и росточком  мала, под амбар  легко   залезу.  Я  и  радёхонька, что заделье   и для меня нашлось,  нырнула туда.  Если бы я просто  так залезла под амбар,   мне бы от сестёр попало.  Молодцы курицы,   знают, где нестись. Меня просить долго не  надо.  Главное, чтобы похвалили. Немного было жутковато, И я чуть-чуть трусила.   Света мало, сверху висят  тенёта, какая-то не живая трава, пух куриный,
 мусор всякий и везде куряк. Я ползала, собирала яйца в подол платьишка и  сначала передавала маме свою добычу, потом вылазила сама, как  взъерошенная  курица.   Я вся была в сухом куряке, мои рыжие кудряшки в серой паутине. Если бы я видела себя в зеркале, я бы никогда больше не полезла  под амбар. А так я спокойно лазила туда всё лето. Мама, когда хвалила «своих девок» , значит  и меня тоже хвалила.  По этому   я сильно гордилась и хвасталась, что я уже большая…
               
Ну вот сейчас ,прям, не знаю про кого писать? То-ли про тятеньку, то-ли  дальше про себя. Да ведь и про маму и про сестёр, да про всех надо, кого помню. Батюшки, как же я управлюсь? Сроду столько не писала.
Ладно, от себя не убежишь.  Опять же,  своя рубаха ближе к телу.
Про себя тоже местами интересно:-
 
Вот сейчас и про врагов можно.
Через дорогу, наискосок, стоял небольшенький  домик тётки Стеши, жены тятиного племянника Пашухи. Фамилия у них была,  как и у нас. Да чуть не пол – деревни были одной фамилии,  наверное  родня. Пашу я мало  помню, а вот тётку Стешу   хорошо. Да и все любили её и жалели.  Потому, что все почти мужики  по пьяни  дрались,  а этот племянничек жену свою уж  сильно бил.
 И бегала она от него по чужим избам, часто и к нам прибегала в наскоро накинутой  шалюшке.
Мама ее привечала, а  тятя,  нахмурив свои рыжие брови, ( он  тоже  сильно рыжий был,   весь в меня) шел к Паше, чего-то там, видно, ему говорил, и потом эта бедная Стеша, как на плаху шла домой. А детей у них была только Шурка, девчонка не красивая,  тихоня, с моей сестрой Клавкой подружка. А тут случилось так, что Стеша  была на сносях. Маленькая росточком, с личиком хорошеньким , веселая, добрая женщина.  Чё уж там у них опять вышло, только пьяный Паша избил беременную жену. Она только открыла крышку подполья, хотела слазить по огурцы. Тут и муженек явился,  взбесился да и столкнул беременную в подполье. Она там и родила Вовку и ногу сломала.
Мама моя видела в окошко, как  муженёк этот  пьяный шёл.
Видно сердцем почуяла недоброе, побежала через дорогу к ним. Так Господь и спас Стешу. А советская власть осудила Пашу на год тюрьмы.