Он нужен маяку

 Отец всегда учил меня, что сдаваться нельзя. В бурю и шторм. Даже когда холодный морской ветер пробирается в прорехи одежды, норовя коснуться кожи, пустить по ней мурашки. Когда в лицо бьют мириады капель воды и когда ветер срывает шляпу с головы. Он всегда повторял лишь одно.
Какая же глупость. Рисковать своей жизнью ради тех, кого ты не знаешь. Возможно, никогда не увидишь. Наш старый маяк уже давно никому не нужен.
Маленький островок, сокрытый туманами, вязкими, как кисель. И на нем маленькая, насквозь прошитая плесенью башенка маяка. Внутри чувствуешь себя рыбой, живущей в банке, которая и сама-то давно протухла. Только вот, какой может быть рыба в протухшей банке? Верно. Протухшей.

***


      В тот день он вновь поднимался по ступеням маяка. Пожилой мужчина. На первый взгляд ему можно было дать от пятидесяти до семидесяти лет. Своего настоящего возраста он и сам не помнил. Вся его жизнь проходила в этом сыром, пропахшим морем и несвежей рыбой месте. В этом здании, которое нельзя было с уверенностью назвать ловушкой из четырех стен. Для старика все здесь было намного роднее, чем дом для многих людей. Облупившаяся от времени краска, которая, когда-то, кажется, была ярко-зеленого цвета, слегка проржавевшая от соленого морского воздуха лестница. Все эти закутки он обошел по сотне раз.
      Поскрипывала керосиновая лампа, даря мужчине лучик света и капельку тепла. У стола лежал потрепанный коврик, на котором давно уже не спал старый пес. Вода в его миске уже была присыпана пылью и служила лишь поилкой для редко залетавшего на маяк альбатроса. Еды на маяке не было и для самого его хозяина, что уж стоило говорить о псе. Тому и при жизни-то доставались лишь жалкие крохи со стола смотрителя.
      Вокруг лишь океан. Такой бескрайний, манивший в свои объятия сотни моряков. Такой осточертело знакомый и по-настоящему близкий старику. Он давно не мечтал об океане. Ведь глупо мечтать о том, что у тебя уже есть. Он лишь хотел получить больше мгновений. Больше частиц океана и света своего дорогого маяка. Старик словно бы впитывал каждую секунду. Каждый луч света, порыв ветра и каплю, попавшую в его седую бороду.
      За свои годы он обошел весь островок, далеко не хваставший площадью. Он изучил каждый камень, каждую расщелину, выточенную водой среди грубых черных скал.
А сколько кораблей спасал свет этого маяка?..
      Старику стыдно было признаваться в этом, но на свет его маяка еще не плыл ни один корабль. И зачем. Воды здесь тихие, место спокойное и, как говорится, богом забытое. Насквозь пронизанное холодными ветрами, дующими тут круглый год. Одинокое, пустынное, потерянное в холодных водах. Ненужное никому вокруг, кроме одного только смотрителя.
      Каждый вечер он, сжимая кулаки, поднимался наверх. Стоило солнцу опуститься к горизонту, а сумеркам мрачным маревом окутать небо, как на маяке радостно вспыхивал огонь. Он загорался ярко-оранжевым и, словно острым клинком рассекая тьму, начинал медленно вращаться, тихонько поскрипывая в ночной тиши, нарушаемой лишь шумом океана внизу. Смотритель за долгие годы уже научился вовремя зажигать свое единственное светило, которое давно уже было ему дороже и солнца, и луны. Будь то на ярком закате, в липком зимнем сумраке или в марком сером дожде, он всегда умел поймать нужную секунду. Тот самый миг, в который и стоило зажигать огонь на маяке. Тот миг, когда тьма уже вступает в свои владения, а сумрак почти уже одерживает верх над светом, и последние проблески дня перемешиваются с тяжелым ночным мраком.
      В любом случае смотритель чувствовал себя нужным. Он знал, что он нужен этому месту. Казалось бы, что маяк уже давно должны были уничтожить волны. Его старый каркас давно уж должен был проржаветь и рухнуть во время очередного, такого редкого шторма. Словно все на этом острове держалось на этом человеке, нужном, если не людям, то родному месту. В любой момент, верно несший свою службу маяку, этот человек готов был на все, лишь бы исполнить свой долг. Спасти, помочь справиться со штормом, указать верный путь.
      Такой одинокий, потерянный в океане, он чувствовал себя невероятно уединенным в самом начале своей службы маяку. Даже вел дневник. Каждый день удавалось записать что-то интересное. Вроде той первой заметки, которую он так опрометчиво написал в письме своей матери. Об отце и его словах, о том, кем он себя чувствует на маяке. Тогда юный смотритель еще не знал, что письмо увидит отец. Обиженный на сына, он ни разу не появился на маяке за три долгих десятилетия, что его, поначалу еще совсем юный сынок провел там.
      Спустя годы дневник заканчивался, да и смотритель касался его все реже и реже. С каждым днем он словно пропитывался духом этого места. Пускал корни, становился его частью. Словно матрос, никогда не сходящий со своего корабля.
      В те времена смотритель жил надеждой увидеть корабль. Ведь маяк, это место, где рождается надежда. Для многих маяки служили символами надежды на спасение от бури, символами спасения и света, среди непроглядной тьмы. Сейчас же, уже пожилой, он чувствовал, что вместе с ним умирает и надежда. Внутренне, смотритель ощущал, что стоит ему умереть от подхваченной накануне лихорадки, вместе с ним умрет и маяк. А вместе с маяком неизбежно погибнет чья-то надежда на свой луч света во время бури.

      В тот вечер смотритель стоял на камнях у берега его островка, зябко кутаясь в проеденный сыростью шарф. Он смотрел на свое отражение в мутной воде у камней. Перебиваемое редкими стайками рыбешек да бурыми водорослями, лениво проплывавшими мимо острова, отражение смотрителя не улыбалось ему. Из воды на него смотрел пожилой, уставший от жизни, больной человек. А чуть поодаль, отражался его единственный друг на многие годы. Отражение маяка нисколько не ободряло, но придавало какой-то решительности. Смотритель для себя уже решил, что этой ночью он последний раз зажжет свой огонь и, если вновь на горизонте не увидит ни одного корабля, то умрет. Он был так твердо в этом уверен, что, казалось бы, даже смерть уже все для себя решила и распланировала. И уже следующим утром чайки кружили бы над бездыханным телом смотрителя, а маяк более никогда бы не загорался.
      Поднимая взгляд на слегка бушующий под вечер океан, смотритель сглотнул ком, вставший у него в горле. Не поверив своим глазам, ссылаясь на лихорадку, он дрожащей рукой поднес к глазам старый, отцовский бинокль. Протерев стекло влажным от брызг шарфом, он тяжело выдохнул. На волнах, словно скорлупку, начинавшийся шторм легко швырял из стороны в сторону маленькую лодочку. Она шла без паруса, но смотритель явно разглядел сгорбленную фигурку человека.
      Спотыкаясь о такие уже привычные камни, хватая ртом первые капли дождя, путаясь в ногах и шепча в бороду молитву, смотритель рванулся к маяку. Силы внезапно вернулись к больному человеку. Стремительно взлетев по скрипучим ступеням к своему светилу, смотритель, все еще дрожащими руками, зажег свой огонь. Мужчина приблизился к ограждению и со слезами на глазах взглянул на медленно пробивающуюся сквозь усиливающиеся волны лодочку.
      Небо рассекла молния, затем раздался первый удар грома. За мгновение над океаном уже встала стена дождя, а волны столь нещадно швыряли лодку из стороны в сторону, что смотритель изредка терял ее из виду. В такие секунды он отчаянно сжимал крестик на груди, читая все известные ему молитвы. Он молил Бога о том, чтобы одинокому моряку достало сил добраться до островка. И каждый раз лодка вновь выныривала из-за встававших стеной волн, словно и нипочем ей была буря. Свет маяка призывно сиял, прорезая тьму острым лучом, шпагой пронзая дождевые тучи, сгустившиеся над островком.       И вдруг…

      Маяк погас. В ту же секунду что-то словно оборвалось внутри у смотрителя. Он упал на колени, не веря своим глазам. Так не бывает, это все кошмарный сон. Ужасные мысли стаей диких пчел роились в голове мужчины. Волна накрыла маяк, обдав мужчину солеными брызгами. Но смотритель не растерялся. Он знал, что нужно было сделать.

      Отец всегда говорил ему, что в шторм и бурю нужно верить. Тогда не погибнешь, и всякий ураган будет тебе ни по чем. Главное, уметь дарить свою веру другим. Такова суть смотрителей маяков. Они дарят людям свой свет, своими маяками зажигая в сердцах людей надежду.

      Сбежав вниз по лестнице, поскальзываясь на влажных ступенях, смотритель распахнул настежь жалобно скрипнувшую дверь маяка. Он выбежал на мокрые от дождя камни и достал из-под плаща прихваченный с маяка фонарь. Старый, с затертым стеклом, которое никогда не мылось, фонарь тускло, но уверенно осветил маленький участок острова. Встав с этим фонарем на самый высокий выступ острова, рискуя в любой момент быть смытым очередной волной, мужчина сжал в кулаке деревянный крестик. Только бы он смог. Только бы получилось.
      Холодный ветер унес вдаль шляпу смотрителя, а сейчас неистово терзал его шарф и плащ, так и норовя каждые несколько секунд потянуть смотрителя в сторону от выступа. Но мужчина крепко стоял на ногах. Крепче, чем когда-либо в жизни.
Казалось, что время остановилось. Оно тянулось так неумолимо долго, что секунды растягивались до минут. А каждая минута отзывалась в груди смотрителя очередным гулким ударом сердца. В висках билась, буквально рвалась наружу мысль о том, что все напрасно.       Ничего не получилось. Это конец.

      Внизу у скал смотритель заметил какое-то шевеление. Не веря своим глазам, он спустился по скользким камням, чтобы окончательно удостовериться в том, что его воображение сыграло с ним злую шутку. Тусклый свет от фонаря упал на сгорбленную фигуру старика, поднимавшегося навстречу смотрителю. Тот на мгновение потерял дар речи от увиденного. А старик лишь приблизился к промокшему смотрителю, по щекам которого помимо капель дождя стекали теперь и слезы. Своим тихим, хриплым голосом он лишь ласково произнес одну фразу, улыбнувшись своему собеседнику:

      — Сынок, мать тебе пирог передала.

***


Дорогу осилит идущий.
Прощение заслужит не только просящий, но и нуждающийся.
Отец простил своего сына, хоть и сделал это слишком поздно. Но все же, давно уже не юный, смотритель заслужил прощение строгого отца, и кусок сладкого пирога любящей матери.