Гранит науки

Доцент кафедры госпитальной терапии Глафира Серафимовна Гладинюк, с первых дней работы в институте прозванная студентами как Серафима Глафировна Долбанюк (для краткости – просто Долбанючка), набрала материал на докторскую диссертацию по теме «Свёртывающая система крови при гипертонической болезни». В шестидесятых годах прошлого, двадцатого, столетия проблема свёртывания крови раскручивалась весьма интенсивно – и теоретиков медицины и клиницистов охватил самый настоящий исследовательский зуд. Не миновала сия участь и Глафиру Серафимовну.


Она изложила свой труд на четырёхстах страницах машинописи – и это только основного текста, без приложения – и в «сыром» виде, то есть непереплетенным (так было положено) подала в Учёный Совет родного института для первичного рассмотрения. Члены Совета тему диссертации признали актуальной, научные выкладки аргументированными, выявленные недостатки непринципиальными, досадные опечатки легко устранимыми. И дали санкцию переплетать и представлять к официальной защите.
 

– Да не вздумайте откладывать в долгий ящик, – назидательно произнёс древний, хотя, казалось бы, ещё и не выживший из ума профессор Гульчак. – Потому что в таких делах, как правило, срабатывает закон periculum in mora, что значит опасность в промедлении, или: промедление смерти подобно. Диссертацию надо завершить ко дню Великой Октябрьской Социалистической Революции. Кровь из носа надо! Мобилизовать все силы – и завершить. Уже одно это обеспечит вам зелёный свет на всех этапах соискания...


Автор «мобилизовала» и «завершила». Осталось главное – защита.


Так как мединститут, в котором работала Глафира Серафимовна, относился к категории периферийных и не обладал правом приёма к защите докторских диссертаций, то она, не побоявшись высоких требований к соискателям учёных степеней со стороны столичных вузов, отвезла своё научное детище в самый что ни на есть эпицентр требовательности – в Москву.


Гулять, мол, так с барыней, воровать – так миллионы. Риск – благородное дело. «Audaces fortuna juvat» – счастье покровительствует смелым. Этими лозунгами она руководствовалась, избирая Златоглавую местом защиты. ...В конце концов, в Москве – ВАК (Высшая Аттестационная Комиссия). Если Учёный Совет даже самого задрипанного московского вуза проголосует «за»  – «за» проголосует и ВАК, куда он денется. Москва есть Москва. Рука руку моет. На это Глафира Серафимовна очень уповала.


Диссертация получилась объёмистая, двухтомная, тяжелая. В те годы бытовало мнение, что чем больше листаж диссертации, тем умнее диссертант – есть что сказать – а значит, тем весомее вклад в науку. Вот диссертанты и старались, что было мочи, переплюнуть друг друга, хвастаясь один перед другим, у кого толще. Вскоре, однако, бум толщины прошёл, и модными стали тонкие диссертации – чем тоньше, тем лучше. Толстые же диссертации стали называть уничижительным словом «макулатура».   


Но Глафира Серафимовна ещё успела вкусить сладостного чувства диссертационного гигантизма.


Пристроив свой драгоценный опус в головной столичный мединститут, Глафира Серафимовна прошептала удовлетворённо: «Ну, слава Богу, кажется, сдыхалась (сбыла с рук)» и с лёгким сердцем уехала домой – ждать вызова на апробацию. Дома, не теряя времени даром, справила себе аж два пальто – чтобы выглядеть там, в Москве, когда явится на защиту, подобающим образом и не ударить лицом в грязь. Одно пальто – демисезонное джерси – купила готовым, по большому блату, а зимнее пошила на заказ у лучшей портнихи.


Модный фасон. Ткань – «кружевница». Маленький изящный воротничок из голубой норки. Всё это сделало своё дело: пальто получилось на славу.


Так как была высока ростом, достала (в смысле купила) туфли на низком каблуке, фирмы Цебо, тоже по величайшему блату.


Как-то сама собой у неё преобразилась осанка. Студент Верещака сказал соседу по койке в общежитии Алику Хаскину: «Что-то наша Долбанючка стала похожа на вертикально ходящую гусыню – так и напрашивается бантик (бабочка) на шею. К чему бы это, не знаешь?» Тот пожал плечами, зевнул и равнодушно ответил: «Оно тебе надо? Пусть ходит как ходит, нам-то что». Студенты, дурачки, не догадывались, что на носу у неё апробация, которая, по всем прогнозам, ожидалась быть гладкой и удачной.


Но увы и ах… Апробация прошла не так гладко и не так удачно, как хотелось и как предвещало сердце. Даже, можно сказать, совсем не гладко и совсем не удачно.


В день апробации профессор Ильичёв, бодренько семеня по шумным московским улицам на заседание Учёного Совета, догнал своего коллегу профессора Неустроева, тоже добиравшегося до института пешком (с целью профилактики геморроя), и спросил его:
– На Совет чапаешь?
–  Да, – ответил тот, – куда ж ещё в такое-то время. А ты думал в театр? Театр нам только снится…
–  Кстати, а что там сегодня «дают» на нашем Совете?
– Дама одна защищается, из провинциалок. Апробация…
– А тема какая?
– Точно не знаю, но что-то из разряда «Влияние солнца на бараньи яйца», – пошутил Неустроев.


Вот этот самый Неустроев чуть было не «зарезал» Глафиру Серафимовну. Он сказал в прениях, что если уж товарищ Гладинюк изучала свёртывающую систему крови, то надо же было параллельно изучить и антисвёртывающую систему. Это же так очевидно! Её Величество Диалектика… Даром диамат всю жизнь штудируем, что ли? Закон единства и борьбы противоположностей ещё никто не отменял. И не отменит. А диссертантка, похоже, отменила.  Поэтому и результаты получила такие – какие-то однобокие. Я лично против…


Глафира Серафимовна чуть в обморок не упала, услышав это сногсшибательное «против», – ведь всё хорошо складывалось, ничто не предвещало фиаско, да ещё такого оглушительного. Какой неожиданный поворот событий!


И тут к трибуне подскакивает профессор Надежда Ивановна Васильченко, старая коммунистка, вечно радеющая за благополучие державы. Именно на Надежду Ивановну, как на спасательный круг в волнующемся безбрежном море, сделала свою главную ставку Глафира Серафимовна, загодя унавозив почву для добрых отношений. В частности, щедро ублажала её из своего южного далёка разными разностями: и в элитные цековские санатории устраивала, и дефицитные импортные вещи дарила, и ящики с экзотическими фруктами передавала через вагонных проводников поездных бригад. Короче, приблизила учёную столичную даму ad maximum, почти до статуса закадычной подруги (но инкогнито – зачем чтоб кто-то знал! – им только на язык положи). А уж научные труды имярек Глафира Серафимовна цитировала с величайшим пристрастием во всех своих журнальных статьях.


Неудивительно, что профессор Васильченко напустилась на Неустроева, чуть ли не обвиняя того в аполитичности. Она патетически воздела руки к потолку аудитории, наверное имея в виду небо, и произнесла сакраментальную фразу:
– Исследование, проведенное доцентом Гладинюк, имеет, если хотите, государственное значение! А именно государственное значение должно быть краеугольным камнем любого научного труда. Если он, конечно, действительно научный, а не лже... Или я что-то не так понимаю? Так поправьте меня.


Любимый трюк профессора Васильченко, ставший почти брендом, – прикрывать себя и (или) своих протеже интересами отечества, выражая патриотические чувства во всеуслышание, с грозным лицом, а зачастую и с поднятым кверху пальцем. Беспроигрышный вариант. Неопровержимый конёк. Палочка выручалочка.


Всё же, какое большое значение имеет риторика! Никто из членов Учёного Совета, даже тот же Неустроев, не без основания вбросивший в диалог с Ильичёвым словосочетание «бараньи яйца», не спросил, а в чём, собственно, заключается государственная значимость исследования – видимо, боялся, что вопрос расценят как политическую незрелость со всеми вытекающими отсюда последствиями.


С помощью парафразы «имеет, если хотите, государственное значение» профессор Васильченко не раз в скользких случаях спасала положение. Спасла и на сей раз: под её давлением Учёный Совет пришёл к выводу, что представленный Гладинюк научный труд вполне соответствует диссертациям на соискание учёной степени доктора медицины. Председательствующий профессор Селифанов промямлил извиняющимся тоном, подобострастно заглядывая в глаза всё ещё рассерженной Васильченко:
– Труд, конечно, громадный, спору нет. Его надо только маненько подработать – с учётом замечаний профессора Неустроева – и всё, можно смело выпускать на официальную защиту.


С тем доцент Гладинюк и уехала домой, в своё южное далёко. По прибытию  в  alma mater помчалась к ректору, который ждал результатов апробации как манны небесной – даже больше, пожалуй, чем она сама. Потому что с научной «продукцией» в институте был «полный завал», и за этот «завал» Обком партии нещадно ругал ректора, склоняя его ФИО во всех падежах. А видов на улучшение ситуации всё не было и не было. И вот, наконец, Глафира Серафимовна пробила брешь в глухой бетонной стене исследовательской безнадёги, принесла  ректору радостную весть. Теперь, может быть, с её лёгкой руки научные изыскания активизируются, и дело наконец-то сдвинется с мёртвой точки.


Чтоб не загружать ректора ненужными россказнями (к нему в приёмной толпилась живая очередь), Глафира Серафимовна ограничилась несколькими предложениями:
– Профессор Васильченко, – сказала она, – передавала Вам, Валерий Ильич, большой привет и велела кланяться; вот я с удовольствием это и делаю. – Ректор осклабился в благодарностях. – Что же касается впечатления о диссертации… – тут Глафира Серафимовна сделала паузу, и только когда внимание ректора достигло апогея, продолжила, – то оно (впечатление) всецело живописуется в её официальном отзыве, произнесенном громогласно на весь Учёный Совет (цитирую дословно): «Исследование, проведенное доцентом Гладинюк, имеет, если хотите, государственное значение!» А профессор Васильченко – величина… ну, если не №1, то №2 точно. Так что комментарии, как говорится, излишни.


Валерий Ильич радостно задёргался в кресле и, хлопая в ладоши, выпалил:
– Таким образом, можно сказать, яичко наполовину снесено…
– Наполовину – да, – подтвердила Глафира Серафимовна. – А может, и больше чем наполовину.
– Ну, наконец-то! – радостно вздохнул Валерий Ильич. – Думаю, это хороший пример для подражания. По вам теперь будут равняться другие сотрудники института. Главное – дать толчок и всколыхнуть стоячее болото, а там… оно само пойдёт.
– Несомненно, – согласно кивнула Глафира Серафимовна. – Она знала, что хотелось слышать ректору, и чувствовала в каком месте надо поддакнуть.


Поговорив ещё несколько минут, стала закругляться. Закругляясь, как бы между прочим добавила: – Только мне надо добрать материала, чтобы расширить представление об антисвёртывающей системе – рекомендовал профессор Неустроев. – Ректор снял очки и с тревогой в голосе поинтересовался:
– И как вы собираетесь расширять это представление?
– Да как, подключу ряд новых методик…
– Каких конкретно?
– Ну, прежде всего, определение свободного гепарина крови с помощью метиленового синего. Затем скорость растворения эуглобулинового сгустка, антитромбиновую активность… Неплохо было бы «просветляющий» фактор…


– Ну да ладно, не трудитесь перечислять, – ласково, чтоб не обиделась, прервал ректор Глафиру Серафимовну, – для меня это всё – тёмный лес (он был анатом). Вы специалист, на этом собаку съели, вам лучше знать, что да как. Меня больше интересует другой вопрос: насколько долго все эти ваши «метиленовые синие» затянут срок подачи диссертации к окончательной защите. Короче, когда банкет? –  молодцевато, предвкушая «сабантуй», хихикнул он. – Хотелось бы поскорее, а то у меня в Обкоме отчёт по науке грядёт… Отчёт – грядёт, – подчеркнул понравившуюся рифму впавший в своеобразную нирвану ректор.


– Постараюсь уложиться в кратчайший срок. Правда, исследовательская работа не терпит суеты: поспешишь – людей насмешишь, но ради вас, Валерий Ильич, придётся костьми лечь...  Вот мне бы только персональную лаборантку, чтоб не зависеть от кафедральных бездельниц, – заикнулась Глафира Серафимовна.


Её «заикновения» оказалось достаточно: ректор тут же вызвал начальницу отдела кадров и вместе с ней они изыскали ставку старшего лаборанта – специально для Глафиры Серафимовны, как для перспективного докторанта, без пяти минут профессора. Ректор её почему-то побаивался – ещё с тех пор, когда был студентом.  Глафира Серафимовна занимала тогда  должность ассистента и преподавала у них терапию.


Ему вспомнилось вдруг,  как на работу она, тогда ещё совсем молоденькая, приходила в военной гимнастёрке, хоть время было уже и не военное, – по-видимому, ментально никак не могла расстаться с ТППГ (терапевтический полевой подвижный госпиталь), в составе которого прошла фронт и где, не исключено, у неё была любовь. «А может, гимнастёрку она надевала вовсе не потому, что не могла забыть госпиталь, а для острастки, – подумал Валерий Ильич, – чтоб нас, студентов, держать в ежовых рукавицах, как солдат. Если для острастки, то у неё это хорошо получалось – никто, бывало, не находил смелости ни вякнуть ни даже пикнуть против её воли».


Сейчас, находясь под властью Валерия Ильича, своего бывшего ученика, доцент Гладинюк чувствовала  себя в институте, в том числе среди партийной элиты, как рыбка в воде, прочно застолбив репутацию, как теперь сказали бы, железной леди. Была пробивная и напористая. Добивалась всего, чего хотела. Без криков и дамских фейерверков – тихим сапом.


Засучив рукава, Глафира Серафимовна рьяно принялась за доработку диссертации, благо была полностью освобождена от учебного процесса, бумажных дел и прочих рутинных кафедральных обязанностей. Занималась только своей наукой.


Людочка – новая лаборантка – оказалась трудолюбивой, сообразительной и исполнительной девушкой. «Один недостаток – симпатична до неприличия», – сокрушалась Глафира Серафимовна, по твёрдому убеждению которой красота и пробирки – вещи несовместимые и которая считала, что все мало-мальски значимые открытия в медицине вершат разляпистые бабки и сосущие (валидол) дедки – генераторы идей и толкачи научно-технических процессов.


А все эти вертихвостки-сексуалетки да молодчики-жеребчики только об одном думают… За ними глаз да глаз нужен. В противном случае они такого натворят! – рад не будешь, что с ними связался. «Но ничего, со мной этот номер не пройдёт, – уверяла она самою себя, – я – стреляный воробей, спуску не дам, не на ту напоролись. У меня не забалуешь. За пределами лаборатории и во внеурочное время – ладно уж, чёрт с тобой. Ну а на работе – извини-подвинься. На работе будь добра занимайся делом, за это тебе государство деньги платит». (Что деньги копеечные, она умалчивала.)


Приготовили реактивы, освоили методики – и пошло-поехало. Глафира Серафимовна тщательно просматривала истории болезни, отбирала нужные диагнозы, соответственно которым распределяла пациентов по группам. Самих пациентов зачастую даже в глаза не видела – не было необходимости. Список отобранных лиц вручала Людочке  и та должна была на следующий день произвести им забор крови из вены, обязательно утром, до восьми, пока человек не поел.


Как правило, брали 10 проб – больше за «один присест» не потянуть, решила Глафира Серафимовна. Людочке надо было, как говорится, хорошо попотеть, чтоб успеть. Процедурные сёстры больницы, а тем более сёстры постовые, для кафедры  кровь не брали, потому что больница – это одна «парафия», кафедра – другая, и они не обязаны... Забор материала исследования лежал всецело на Людочке.


Дела, хоть и не всегда отлично, но шли – Людочка справлялась. Глафира Серафимовна приходила к девяти,  кровь уже стояла в штативе, и начинался процесс исследования. Если Людочка не успевала или не могла взять  кровь в силу каких-то причин (воспротивился, скажем, больной – не захотел быть подопытным кроликом – или кого-то не оказалось на месте, или кто-то наелся спозаранку, или ещё что-то), шефиня гневалась и грозилась уволить Людочку по несоответствию.


Про то, что у кого-то там вены тонкие и в них не попасть,  слушать не хотела. На это у Глафиры Серафимовны был всегда один ответ: «Это не оправдание. Получение материала исследования – святая святых для учёного. Всё пойдёт насмарку, если что-то окажется не так. Что угодно делайте, хоть венесекцию, если не в состоянии сделать банальную венепункцию, но чтоб кровь была взята у всех, по правилам и в срок. Что-либо перепутать или исказить – равносильно саботажу. А за саботаж сами знаете, что бывает. Учтите это, Людочка. При взятии крови во главе угла должна лежать ответственность. Ответственность, ответственность и ещё раз ответственность! Подчёркиваю!»


Не удивительно, что забор крови «съедал» много времени и стоил Людочке немалых нервов. Он почти всегда таил в себе опасность каких-то неожиданностей и подвохов: то недобор крови, то перебор, то пены в шприц напущено, то сгусток образовался, то гемолиз произошёл – и всё из-за этой вечной нехватки времени, будь она неладна. Больше всего нахлобучек Людочка получала именно за недочёты во взятии крови.


Но вскоре проблема решилась, и решилась как нельзя более удачно. Людочка познакомилась с чернокожим студентом из Африки по имени Квамино. Как-то в дальнем углу кафедральной подсобки, где хранились старые учебные пособия, и куда никто не совал носа, он её «тово…» Прямо среди таблиц и муляжей, затмевающих свет небольшого оконца, впритык к человеческому скелету, который стоял тут с незапамятных времён и который никому не демонстрировался – стоял просто так, выбросить жалко, да и кощунственно. В том углу было хоть и тесно, но безопасно: если бы даже кто-то из посторонних и вошёл, так сразу ничего бы не заметил. Но войти никто и не должен был – перевалило за три часа, и все кафедральные сотрудники разошлись по домам. Шеф ушёл – за ним, как водится, потянулись другие.


Людочка особо  не сопротивлялась – вернее сопротивлялась, но не более чем для приличия. Когда молодые люди вошли во вкус, послышались её взвизгивания – по-видимому, от удовольствия – и позвякивания косточек «расхлябанного» скелета. Продолжалось это довольно долго. Наконец взвизгивания и позвякивания стали нарастать как быстрое крещендо, и к ним добавился новый звук – шумное оргазмное дыхание Квамино со специфическим гортанным клёкотом, напоминающим победный клич степного орла, испускаемый над поверженной жертвой.


И всё закончилось…


После случившегося Людочка сказала Квамино: «За твой нижний этаж я бы отдала все блага жизни». Но он не прореагировал – то ли не понял русской иносказательности, то ли настолько привык к комплиментам подобного рода, что они воспринимались теперь им как должное. Или вообще как пустой звук.


С того дня Людочка и Квамино начали регулярно встречаться. В силу того что Людочка была под неусыпным контролем трёх пар глаз – ревнивого мужа, лихой свекрухи и засидевшейся в девках золовки – они могли встречаться только на кафедре и только в рабочее время, под шумок; в нерабочее время они были бы как на ладони, их свидания разоблачили бы мгновенно. «А вы что тут делаете? – непременно последовал бы вопрос от первого же встречного сотрудника. – Никого нету, все давно поуходили, а вы тут... Как прикажете понимать?» И это было бы смерти подобно. В рабочее же время и студенты (как белые, так и чёрные), и сотрудники, и пациенты – все ходили толпами и вперемешку, и никаких подозрений ни у кого не возникало – никому было не до кого. А в нерабочее – о, нет! В нерабочее – увольте... Лучше дождаться утра, когда народ пойдёт валом. Вот тогда и «давай стране угля», как говорится.
 

Каждое утро (кроме выходных), в восемь часов, по пути на занятия в областной больнице Квамино забегал к Людочке на работу. В их распоряжении было сорок пять минут, в течение которых они предавались любви. «Как школьный урок, – высчитала Людочка, – он тоже сорок пять минут длится». Без четверти девять Квамино уходил через ту же запасную (пожарную) дверь, через которую и входил, – во избежание ненужных столкновений.


Итак, ещё раз о хронологии: Людочка приходила в полвосьмого. В восемь прибегал Квамино –  по задворкам и «чёрным ходам» он пробирался в кафедральную подсобку. В восемь часов сорок пять минут Квамино уходил. За это время он успевал уложиться, то есть сделать то, ради чего прибегал. В девять часов как штык появлялась доцент Гладинюк. За Гладинюк постепенно подтягивались другие сотрудники кафедры, ни с какого боку к данному делу причастия не имевшие и благодаря хорошей конспирации любовников ничего о людочкиных шашнях не ведавшие. Никто и представить не мог, какое «безобразие» творится у них под носом.


Таким образом, у Людочки было полчаса (с полвосьмого до восьми), чтобы взять десять кровей. В те пятнадцать минут, что лежали между уходом Квамино и приходом Гладинюк – своеобразное «мёртвое пространство» – было не до кровей. За эти пятнадцать минут надо было скрыть следы «преступления», привести себя в  надлежащее состояние – будто ничего не случилось. Унять волнение. А пальцы, гады,  и дрожали, и потели, и холодели одновременно. Щёки – те всегда предательски пылали. Всё валилось из рук. И этот вид – нашкодившей собачонки – его тоже надо было как-то закамуфлировать.


Однажды, ещё попервах, в час «мёртвого пространства» в лабораторию заглянула  санитарка приёмного покоя Маруся Штемпель, слывшая не то полудурком, не то вундеркиндом. Она кого-то срочно разыскивала, потому и заглянула. Увидев Людочку, Маруся испугалась: «Ой, Люд, а чё ты такая красная уся, ну прям аж бурдовая? И расхристанная какая-то... Шо с тобой? Чи не заболела? Може, давление подскакнуло?»


На тот раз пронесло – Маруся ничего блудного не заподозрила. Но «бурдовая и расхристанная» Людочка поняла: так нельзя, надо учиться владеть собой, если хочет чтоб Квамино и впредь тешил её своим африканским ливером. Иначе с головой выдаст себя – и лафа кончится. Искушение было так велико, что Людочка уже не представляла себя без Квамино. Поэтому она стала поелику возможно продуктивно (если можно так выразиться) использовать «мёртвое пространство», чтоб как можно скорее успокоиться. В частности, внедрила ряд приёмов медитации. А для пылающих щёк заказала у знакомой аптекарши «фирменную» мазь, состав которой та предпочла не разглашать. Медитация в сочетании с мазью помогла – любовников никто никогда не застукал.   


Чистого (полезного) времени выходило только полчаса. А это катастрофически мало, считай, ничего, если учесть что обязательно будут какие-то накладки – к примеру, один больной засидится в туалете – запор; другой – вздумает принимать душ; третий – пойдёт звонить домой (мобильников тогда не было). Чуть ли не за каждым нужно было гоняться.


И что придумала Людочка, чтобы успеть взять все десять кровей не бегая по отделению со шприцом наперевес?  Ни за что не догадаетесь! А всё гениальное, оказывается, просто. Вот и у Людочки всё выходило до гениальности просто. Взяв в руки список больных, которым надлежало взять кровь, она пробегала его взглядом и выбирала пару «козлов отпущения» – всегда мужчин: у мужчин вены толстые, легко попасть, не промахнёшься, поэтому всегда есть гарантия, что кровь будет взята. А почему «козлов отпущения»? – сейчас поймёте без объяснений.


В штативе стояло десять (по числу больных) пронумерованных видалевских пробирок, градуированных. За каждым номером значился тот или иной больной со своим диагнозом, возрастом, полом, своими особенностями течения болезни, своим лечением, и другими индивидуальностями. В пробирки было заранее внесено по 0,5 ml оксалата натрия –  консерванта,  предотвращающего свёртывание крови. Надо было взять у каждого больного кровь, внести её в соответствующую пробирку до метки 5 ml (чтоб соотношение консерванта и крови было 1:9), содержимое (кровь с оксалатом) легко перемешать стеклянной палочкой. И всё – материал готов к исследованию.


Людочка пунктировала вену первому «козлу отпущения», набирала полный шприц (20 ml) крови и поелику возможно равномерно на глазок делила эти двадцать миллилитров на пять частей, распределяя между пятью пробирками; если до метки 5 ml крови не хватало (а её не хватало), добавляла «физрастворчику» – изотонического раствора хлорида натрия. Ту же процедуру проделывала с кровью, взятой у второго «козла отпущения». Таким образом, колола только двух больных, а кровей выходило десять – что и требовалось, как говорится, доказать. Лишь в двух пробирках из десяти кровь была «своя»; в остальных восьми – «чужая». Подло. Нечестно. Даже преступно. Зато столько времени экономила! А иначе где бы она взяла те сорок пять минут, в течение которых отдавалась Квамино!


Если какая-то пробирка с кровью случайно разбивалась (в спешке такое частенько бывало) – не беда: Людочка брала чистую пробирку, карандашом (который по стеклу) проставляла «разбившийся» номер, пипеткой отбирала понемножку крови из каждой заполненной пробирки и сливала в новую, приговаривая при этом: «С миру по нитке – голому рубашка». Образовавшуюся недостачу покрывала всё тем же «физрастворчиком» – скрупулёзно дотягивая объёмы до метки 5 ml. В иные дни в пробирках «воды» оказывалось больше, нежели крови. И всё сходило с рук – лишь бы краснело.


Случались цейтноты, семь или восемь раз, когда в отведенные полчаса Людочка не могла «нарисовать» десять кровей – не было подходящих «козлов отпущения», у всех вены оказались «плохие» – тонкие, глубоко залегающие, по рассыпному типу. Выручал Квамино, у которого вены были в палец толщины. Добиваясь эякуляции минут на 10 раньше обычного, он тем самым выкраивал время для Людочки – чтобы она успела втиснуться со своим шприцом и взять кровь у него, ещё пышущего любовным жаром. Благородный был человек, жалел женщину...


А однажды роль «козла отпущения» сыграл друг Квамино – Жозеф, случайно подвернувшийся под руку. Про Жозефа здесь сказано просто так, к слову. Потому что это было действительно однажды. А единичный случай, как известно, в науке погоды не делает: пропущенный через статистическую обработку, случай как бы обезличивается, особенно когда вариационный ряд длинный. Статистика вообще творит чудеса, недаром про неё говорят: «Статистика – что дышло, куда повернул – туда и вышло».


Глафира Серафимовна не могла нарадоваться, что у Людочки всё наладилось. К началу работы был полный ажур: кровь стояла на столе, везде – до метки 5 ml, захочешь придраться – не придерёшься. Дальше начинался процесс исследования, как он происходил – это другой вопрос. (А происходил он по принципу: так не так – будет так.)  Изо дня в день ничего не менялось. Всех всё устраивало.


Месяцев через семь-восемь недостающий материал был получен, статистически обработан и внесен в диссертацию, которая заблистала новыми гранями и была единогласно защищена.


Глафире Серафимовне сразу же после защиты диссертации, не дожидаясь утверждения ВАКа, присвоили должность заведующей кафедрой. А на заседании Обкома партии Валерий Ильич бойко докладывал: по институту в целом сделано столько-то рацпредложений, столько-то изобретений, столько-то кандидатских диссертаций защищено. «Есть и докторские, – с особым вожделением произносил он, – причём не абы какие докторские, а докторские, защищённые в Москве и имеющие, если хотите, государственное значение!»


Людочке Глафира Серафимовна выхлопотала денежную премию и оставила работать у себя на кафедре на постоянной основе – как она выразилась, продолжать и дальше грызть гранит науки. Квамино окончил институт и со всеми своими прелестями уехал на родину. Людочка ещё долго заходила в дорогой её сердцу угол, их опустевшее любовное стойло, и тихонько плакала. При этом ей почему-то всегда приходил на ум стих Анны Ахматовой «Мартовская элегия», где есть такие слова:

 
«…И казалось, что после конца
Никогда ничего не бывает…
Кто же бродит опять у крыльца
И по имени нас окликает?
Кто приник к ледяному стеклу
И рукою, как веткою машет?..
А в ответ в паутинном углу
Зайчик солнечный в зеркале пляшет».

-------------------------------------------