ЧЕГО ЖЕ БОЛЕ? окончание

ПЕРЕД  ЭПИЛОГОМ

«Я плачу... Если вашей Тани
Вы не забыли до сих  пор,
То знайте:......»

               Из "Евгения Онегина"


К концу марта он оказался в вынужденном одиночестве. Возраст обозначил себя неопасными, но довольно сильными кровотечениями, и ему пришлось лечиться в Германии, а его ненормальная жена не могла сопровождать его, потому что продолжала неутомимо работать в Италии.
Чтоб он мог лечиться в Германии.
Чтобы потом, может быть, еще чего-нибудь сочинить в Италии.

Впрочем, и лечась в Германии, он что-то делал.
У бумажной души всегда найдется текущая работа.
Вычитывал макет своей второй религиозно-фанатической книги, которую, совершенно не сообразуясь с объявлениями г-на Парамонова, готовил к изданию и сверх того еще искренне надеялся, что уж она-то наверняка взломает коросту духовного застоя в русском обществе.
(Тяжелый случай устойчивых шизоидных фиксаций!)

27 марта жена позволила ему во Франкфурт и сообщила, что от Татьяны пришло письмо.

В единый миг вся размеренность существования вздыбилась в нем, как пузырь, и лопнула, ударив в сердце кулаком ужаса, надежды, отчаяния, благодарности Богу, нетерпения, тоски, раскаяния.
— Письмо плохое? — осторожно спросил он, старательно подавляя одышку.
— З-з-н-наешь… давай я тебе его лучше прошлю по факсу! —
(Даже теперь опять факс.)
На несколько минут он оглох и ослеп, уворачиваясь глазами от начальных строк медленно выползавшего и постранично нарезаемого немецким аппаратом письма. Потом собрал с пола и распрямил скрутившиеся в трубочки тонкие странички, перебрал их по номерам.

Потом сел, но не почувствовал под собой кресла.
Потом взглянул в окно на грязный Майн.
Потом понял, что всё равно… всё равно не сможет читать.
Потом прочел:

               
                27 марта 2000


«Драгоценный мой, самый близкий и самый далёкий!

Целую твою руку, которой ты пишешь мне письмо, целую твои глаза, которыми ты видишь меня! Ты, который стал так близко от меня и положил свою влажную руку на мой горячий лоб! Так не бывает! И это случилось со мной вопреки всем злодействам судьбы. Я получила от тебя такое письмо... как будто ты коснулся меня, соединился со мной и познал меня. Боже мой, какая радость и какое несчастье! Моим «почему», как и твоим, — нет конца, они окружают меня непроходимый белой стеной и… «падает слеза с киота вдоль окровавленной парчи», но я дождалась «стремительности птицы», я взошла на самую высокую вершину вдохновения, я познала любовь — чистую и сверкающую! Ты поймешь меня, любимый, если знал это чувство. Большего дара от жизни нельзя получить! Ну и что, что не было близости тел? Было что-то значительно более важное и глубокое. Было чудесное, а чудесное не гибнет, не умирает — оно живёт вечно, и не только для тех кто наблюдает чудесный полет, но и для тех кто его не видел. Свет от него пронзает времена и уходит в вечность. Я пишу и плачу — от всего! Это так хорошо и так плохо! Боже мой! Я бы пожелала каждому это пережить и, наверное, и даже наверняка, тогда произошло бы преображение без Апокалипсиса!
Как жаль мне, что доставляю тебе страдания. Это единственное, что меня гнетёт! И как хорошо, что мы не встретились — ведь тогда было бы еще больнее. Прости, что так говорю, но теперь мне кажется, что так лучше — у меня как будто появились перспективы, совсем не здешние, и я уже вижу другой мир и нас вместе и навеки. Говорят, перед смертью открываются истины и тайны, то самое второе зрение, которое только у некоторых в нормальной жизни присутствует. Меня больше не смущает и не пугает ни смерть, ни жизнь, я вижу другой мир и он прекрасен!

...«Все будет за краем, – поверь мне, – за краем»…

Я возвращаю тебе твои строки с благодарностью и верой, которую ты мне подарил. Не мучься и не переживай! Ничего изменить уже в моей судьбе нельзя! И не надо! Нет здесь для меня ничего, кроме тебя и сына, о чем стоило бы жалеть. Что эти годы в сравнении с вечностью? И что это за жизнь, в которой всему прекрасному приходит конец?! Я готова к переходу несмотря на смертный ужас, который охватывает мое бедное сердце. Ведь это должно случиться со всеми, понимаешь? Ты ведь сам об этом всё время пишешь. Все, все должны пройти через это, и нам всем должно было бы быть стыдно жить оттого, что другие умирают. Но всему приходит свой час и ты как бы становишься совершенно одиноким, тебе уже кажется, что никто не может ни понять, ни разделить твое страдание. Ты сам отделяешь себя от окружающих людей и закрываешься в своем горьком одиночестве. И всё становится противоестественным, сложным и непроходимым. Самое ужасное — долго умирать! Нет ничего страшнее той жалости, которую ты испытываешь к себе и окружающим. Они честно пытаются тебе помочь, но не знают как. Они говорят о твоем состоянии, крови, анализах, врачах… но это всё не то, не то! Совсем не надо говорить об этом! И так всё ясно! И лучшее, что можно сделать, — это делать вид, что ничего не произошло серьезного и не произойдет. Какое счастье, что моя мама умерла сразу, без долгих лежаний по больницам. Она умерла от кровоизлияния в мозг в одно мгновение. Когда-то, когда я еще только поступила в ин-яз, к нам домой пришла милиция с ордером на арест моего папы. Когда моя бедная мама увидела всех этих людей в форме в гостиной своей квартиры, глаза ее широко открылись и она упала замертво. Это спасло папу от одного года тюрьмы (за экономическое преступление), но погубило мою мать, у которой детская травма после ареста моего деда так никогда и не прошла. Тогда мне это казалось невероятным, нестерпимым горем и несправедливостью. Теперь я говорю: какое счастье умереть вот так, без долгих мучений!
Извини за этот долгий разговор о смерти. Мне больно от твоей боли и я не знаю как успокоить тебя, я ведь тоже чувствую тебя в самой болезненной и тайной остроте! Для меня уже нет расстояний и преград. Всё изменилось во внутреннем моем мире и, если я скажу тебе, что никогда еще не была на таком подъеме, поверь мне, пожалуйста. Мои близкие окружают меня таким плотным кольцом, что иногда мне хочется всех прогнать и побыть хотя бы несколько дней одной. Но мне невыносимо произнести это вслух. Мой бедный муж совсем обезумел — никогда не думала, что он может так любить и страдать. Жизнь всегда готовит сюрпризы. Его мне жаль больше всех. Мальчику моему еще не ясно, что происходит и это облегчает мне общение с ним. Оно сейчас стало полным и искренним. Он читает мне книги! Так хорошо слушать его голос! Когда всё кончится, Света отправит тебе всё, что я написала за это время — книги, фотографии мои и наверное еще что-нибудь, что найдет нужным. Только, пожалуйста, пусть это останется между нами. Я не хочу, чтобы мой муж, который в сущности просто меня любит, страдал от того, что я не его любила, а тебя.
Всё это так странно, как в кино или романе. Мне кажется, что ты напишешь о нас роман, досочинишь всё, что было пропущено — ведь ты сочинитель! Я буду его ждать! Новая история Мастера и Маргариты! Это будет хороший печальный роман, и это будет «оправденье всего погубленного мной».
Не вини себя, мой любимый, нет на тебе ни грана вины, одна только благодарность моя за всё, что ты для меня сделал. А сделал ты для меня так много, как ни один человек на свете. Любовь моя к тебе не гаснет, а растет. И чем ближе к краю, тем отчетливей понимаю какое великое везение мне выпало в жизни! Ты стал венцом моей судьбы, ты изменил мою душу и обернул ее к свету Божьему, ты дал мне вдохновение, надежду и веру. Ты мне дал счастье любить! Но любить не простого человека, мужчину, а – гениального поэта, любить и быть возлюбленной философа, художника, певца. Любить тебя всего — это невыразимая радость! Таких как ты, мой рыцарь, земля рождает так редко! И не надо меня жалеть и жалеть мою жизнь! Это совсем неуместно. Дай бог каждому такого многообразного счастья. А ты — самый важный, самый счастливый подарок в моей судьбе. Всё что произошло и что не произошло, всё равно произошло. Мы нашлись в этом огромном мире, где миллиарды людей сложат голову, не познав и малой толики того счастья, которое выпало на нашу долю.
Этим можно успокоить любую боль и остановить подступающее отчаяние! Неужели ты этого не понимаешь, драгоценная любовь моя?! Ведь это так просто! И так восхитительно! И нет болезней и смертей, а есть только любовь и свет, от Бога идущий, есть наш вечный дом, где всё совершится в полноте своей.
«О, не тоскуй по мне!»

Я хочу, чтобы ты радовался тому счастью, которое уже имеешь, и хочу, чтобы ты, глядя в голубое весеннее небо, говорил — «небеса обетованные», и плакал только от избытка радости и тоски по этим небесам, в которых мы все найдемся и соединимся…

Так много надо сказать, но всё, больше нет сил! Обнимаю тебя и целую тебя, любовь моя!

Твоя Таня.

Разве я не права? Но поцелуй за тобой! Я жду…»


                _________________________________





Целую твою руку........

..............целую твои глаза.................

Боже мой, какая радость и какое несчастье!................. 

Я пишу и плачу — от всего!

Это так  хорошо и так плохо!

..........................................как хорошо, что мы не встретились — ведь тогда было бы ещё больнее..............................

«Всё будет за краем, – поверь мне, – за краем»

                .......................................и верой, которую ты мне подарил............

...........что это за жизнь, в которой всему прекрасному приходит конец?!.........

Я готова к переходу несмотря на смертный ужас, который охватывает моё бедное сердце.

Самое ужасное — долго умирать!

Для меня уже нет расстояний и преград.

А сделал ты для меня так много, как ни один человек на свете.

Любовь моя к тебе не гаснет, а растёт.

И чем ближе к краю, тем отчетливей понимаю, какое великое везение мне выпало в жизни!

Ты стал венцом моей судьбы, ты изменил мою душу и обернул ее к свету Божьему, ты дал мне вдохновение, надежду и веру. Ты мне дал счастье любить! Но любить не простого человека, мужчину,а..............................

Любить тебя всего — это невыразимая радость!

.....ты — самый важный, самый счастливый подарок в моей судьбе..........

..........................................есть только любовь и свет, от Бога идущий, есть наш вечный дом, где всё совершится в полноте своей.

«О,не тоскуй по мне»

..........................................поцелуй за тобой!  Я жду…




Во всем его теле жила боль.
Во всей душе — свет.
Тяжко… тяжко было его рыхлой плоти это титаническое усилие влюбленной женщины, уже ушедшей от него в смерть и вдруг вернувшейся… воскресшей только для того, чтобы сказать — «Но поцелуй за тобой!  Я жду…».
А душа его светилась тихим ровным светом, в котором уже не было ничего смертного.
За окном грязный Майн вручал Франкфурту первое розовое уведомление на близкий вечер. То есть, снаружи всё было как в «хорошем» плохом кино: розовое предчувствие...близкая багровость последнего напряжения...цвет пурпура... – Спилберг...ну, в лучшем случае – Вагнер.
Но во внутреннем его свете не было розовых болей томления, не было багрово напряженного вагнеризма закатных предчувствий. 
Там совершался восход.
Там побеждал Чайковский.
Там бирюзово-голубое светлело, разрешаясь в золото непобедимого дня.
«Обнимаю тебя и целую тебя, любовь моя!»,  –  нету земных обузданий этому зову и отданию, этой бессмертной человеческой воле!
Тут кончается царство сатаны.
Тут Бог – наипростейшее и самое естественное ....ближайшее...............
Потому что ОН открывается нам в голубом и золотом, и белом…
непорочном белом свете Любви.

Так и знайте все, — когда вы говорите: «света белого не взвидел!» — это значит, что вы не видите Любви, ибо только Любовь и есть белый свет.

Ну, слезы тут были наименьшим возможным, — первой, обязательной и единственно утоляющей прохладой, первым оттоком телу, в котором жила боль,
кривившая его гримасой при каждой попытке движения. Но надо было встать, пересесть за стол, протянуть руку за ручкой и, обливаясь всей невместимостью, (опять — невместимостью!), уже текущей через края, написать... быстро, немед-ленно... сейчас же написать ответ.
А вдруг он еще поспеет... застанет, дотянется… обнимет… прошепчет.....


«Здравствуй, возлюбленная!

Вслед за этими словами — провал…
Я падаю вниз… или вверх........
Ни сквозь смеженных ресниц, ни в стеклянной распахнутости взгляда — ничего… ничего…
Все заповеди, вся мудрость, все уверения, — всё молкнет. И должно смолкнуть!
Только вера… только надежда… только ты, Ты — которая должна быть во мне, со мной…
Веления сердца — Божьи Веления. И они исполняются! Знай это твердо, обопрись на это сердечное знание!
ТАМ — в гармонии и единении станет возможным то, что здесь — лишь кровь и тлен, разлуки и разрывы, взаимная ненависть и отчуждение. Я ведь, поверишь ли, и сам не знаю, как родились те давние мои строчки:
«Всё будет потом, всё — потом, дорогая!»
Кому были они адресованы? Тебе, которую я еще тогда не знал? Которую предчувствовал?
Но знаю, что будет «спасающий Свет и спасительный Дом»! Знаю, что будет он не здесь. И не верю я… не верю, что будет Свет тот холодным, а Дом — бесстрастным! Ибо не в силах природа моя, — мне Богом же и данная, — отказаться от сладости страстных желаний, не в силах поладить с мыслью, что это только грех, только похотение зверское. Нет! В страсти земной есть светлое, а сокрыто и вечное....... Только вечным станет оно «Там», «Потом»… «за Краем»!
Если б не вера!!!
Если б не вера, то читать твои строчки было бы теперь терзанием непереносимым. Ты целуешь мою руку, мои глаза… а я — чему обречён был бы я, если б не верил, что верну этот поцелуй – твоим глазам, твоим рукам, твоим губам! Но всё будет! Всё будет!!!
Ты, — как сокровище любви, — не потонешь в безымянных водах дурной бесконечности! Ты достанешься мне в вечности, как благодатный дар, как неизменная спутница, и никто не воспрепятствует этому, ибо в вечности обретают друг друга те только, кто венчаны на небесах! Ведь о Любви же Замысел Божий. Всё отомрет, всё канет. Только любовь не прейдёт!
Ты — удивительная женщина! Ты сотворила в себе вечность и на вечность пребудешь со мною воскресшим, то есть со мной настоящим. Даже если это будут одни стихи. Кто знает, может быть, я только стихами и переживу себя… но нет! Нет! Ведь Воскресение обещано нам в целочеловечности нашей, во плоти новой, прославленной!
Значит я смогу погрузить руку в твои волосы и там, в их душистом мраке, найти, нащупать твою шею. Да, да… именно эти ощущения, именно живое и сладкое… более живое и более сладкое, чем всё, что могли б мы иметь здесь — в краткомгновенности встреч и разрывности соитий.
Чувства плачут…
Но они возрадуются!
«Блаженны плачущие, ибо их есть Царствие Небесное»

Перечитал твоё письмо, и всё написанное мною сразу упало, как бессильная пыль.
Да, мне стыдно, что я еще живу! Мне стыдно жить… Прости меня за эту жизнь и этот стыд! Он жжет меня уже давно. Не знаю…. наверно Бог и меня проведет путем тернистым. От терний выступит кровь и смоет стыд.
Моя Ирина плачет и благословляет тебя. Сквозь слезы она говорит: «Боже, как много у нас с ней общего… как мы похожи!»
Она уже давно полюбила тебя. Может, даже с того первого письма, которое протянула мне, сказав: «А тебе, вот, — подарок…». Удивительно, — твоё первое признание я принял из её рук. И за все это время — ни тени ревности, раздражения. Только восхищение тобой, только сопереживание, только сочувствие и узнавание сходств многообразных, хоть и разные вы с ней, конечно… но так сходственно разные!
Да! В обетованных нам небесах мы все найдемся, мы все соединимся. Права ты… права! «И это будет мой рот» — который сольется с твоим и обласкает твою возродившуюся Девственность, твою воскресшую Женственность!
Поцелуй за мной!
Но уже здесь, в этой скверной, непотребной нам юдоли, поцелуи мои летят к тебе и руки мои сжимают твою голову, а губы ищут твоего горячего нутра, твоей сладчайшей уязвимости, всего того, чем ты жаждешь меня, чем зависишь от меня, что хочешь открыть и отдать во власть мою, вместить в меня, излить… прошептать, прокричать… извергнуть…  Я вбираю все это губами моего воображения, моей тоски, моего протеста против подлостей незрячей судьбы, которая всё равно слабее нас с тобой.

Обнимаю тебя, моя девочка!
Пусть согреет тебя вера и жажда этих страниц!
               
               Закрой глаза и протяни мне губы.....это я, твой Б.»

_______________________________________



ЭПИЛОГ


«Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна  живит  его…»

Из "Евгения Онегина"
 



Ч е л о в е к   и д е т.

Я иду рядом с ним.
Очень близко к нему, совсем вплотную, но чуть-чуть позади.
Смешна же, видит Бог, наша преданность друг другу. Что бы ни случилось с ним, я всегда на его стороне. В чем бы я ни раскаялся, он всегда чуть-чуть впереди. Он есть самый мой ближний и я люблю его как самого себя.
Хочется верить, что и он отвечает мне тем же!
Я думаю о двух женщинах, прошедших через нашу с ним жизнь.
А он?
Он, конечно, думает о стихах.
Весной он всегда о них думает.
Его мысли еще не стали самими собой. Это еще только предощущения, принюхивания, и ничто пока меня не отвлекает от раздумия о двух женщинах, одна из которых могла иметь много, но не взяла ничего, а другая — та сотворила всё из ничего, сотворила себя и нас обоих, — то есть всех троих, — из Любви.
Я уже не задаю вопросов.
Ни себе, ни ему.
Сам я окончательно понял, что ничего не понял, а его отвлекать…
Нет..... уж пусть он лучше — о стихах!
Всё, что я смог понять о Гале и в Гале, всё равно не смирило меня с ее «разумным решением». Она так боялась «потом», что отреклась от «сейчас»… безумная! Она отреклась от нас обоих, от себя и от нас, — то есть от всех троих. А что ж... и разумная ведь тоже!
Тут лебедь надвое гадала: что лучше – жалеть о несделанном, или — о сделанном?
Решать, конечно, было ей.
Ну вот… решила.
О Татьяне же мысли мои, — собственно, уже и не мысли, а просто чувство бытия.
Неотменимого присутствия.
Она не прошла через нашу с ним жизнь.
Она вошла.
И теперь просто есть.
Навсегда.
Перед людьми она нам с ним «ничто», перед алтарем — «никто», а перед Богом — жена.
Нам обоим, то есть мне и моему самому ближнему, который принюхивается к германской весне и караулит стихи.

А жена?

А что жена? Жена тоже жена! Подруга, женщина жизни, королева, – пережить которую — худшая из судеб.
Просто у меня две жены.
И ничего тут не вижу странного!
Нас-то ведь с ним тоже двое!
Тем более, что оба мы почти не способны любить.
Он вообще никого не любит, одни стихи сторожит.
А я так предан ему, так слит с ним в нашей долгой и беспощадно одинокой прогулке, которую он называет — охота за красотой, (это он ее так называет!) — что могу только каяться бесконечно, да жаловаться ему на наше общее бессердечие. Но он, как я уже говорил, всегда чуть-чуть впереди, и потому, стоит мне только изготовиться к очередному причитанию, – он оборачивается с таким видом, как будто хочет сказать: «Слушай, друг, тебе еще не надоело работать ревербератором?»
Я и не начинаю даже.
Он всё равно уже прошел то место, где теперь мучаюсь я.
Так что нам необходимо… жизненно необходимо множество жен, причем сильно-сильно любящих. А то наш с ним эстетический холодильник превратится в необозримый и уже нерастопимый ледник. Женственность, – изобильная и преданная, – нужна нам, как воздух, как единственное тепло, как прилив крови, как вечное неутихание, как воззвание к человечности в отпетом художнике, то есть — в нас обоих, ибо отпетый художник, то есть — я и он вместе взятые, — холоден и безразличен ко всему в своей бескомпромиссной охоте за красотой. Это я еще мог по-человечески умирать в её шейной складочке, это я мог, вопреки его абсолютной эстетической воле, стиснуть ее страшно выступившую грудь, блуждать в сладких долинах ее рта. Если хотите знать, он тогда вообще хлопнул дверью, хоть я и думал, что это он, а не я, терзается в лапах мягкого кресла с этой лебедью, от трусости беспощадной к нему и к самой себе.
Да, это он писал стихи о ней, но науськивал его я.
Я дрожал и бредил, а он ловил...нет, ткал из раскалённого моего дыхания кружево страсти, надорванное раскаянием, и морщился, оборачиваясь в мою сторону с выражением  негодования... даже презрения. Ведь это мои бреды – моя тоска...моя дрожь – понуждали его писать о любви, (чего он никогда до тех пор не делал!). Это я проваливался в земляную могилу земной любви. Это меня...меня!... скованного невыносимо изломленной лебедью, медленно всасывала Дионисова бездна, от которой я не в силах был оторвать ни губ...ни рук... ни...(будь оно всё проклято!). А он лишь спускался туда, чтобы меня вызволить, выдернуть... откопать… чтобы дать мне взлететь над неминуемой гибелью на крыльях его стихов.

Повторяю: женственность, – но изобильная и преданная, – необходима нам, как воздух.
А мы, — художник, — необходимы ей, как смысл.
Это и будет ЖИЗНЬ.
Была бы… могла бы быть...
Но дышим мы плохо.
.......оба — плохо.
А женщины, которые должны были любить нас, которые не могли нас не полюбить, сдавленно скулят в грязной яме «нормальной» жизни, презирают и топчут своих мужчин, предаются отравленной сладости  воспоминаний о краткой близости к нам, то есть ко мне и ему, вместе взятым.
К художнику.
Ну что ж, обожаемая моя лебедь с нежным и наивно-круглым именем «Галя»… стала ли ты счастливей в распорядке твоего «разумного решения»?
Так ли страшен был он, что нужно было отказаться от меня?
Или ты вообще ничего не соображаешь сверх регулярного корма из рук преуспевающего мужа?
Да поняла ли ты, кто приблизился к тебе со мною вместе?
Ну Бог с тобой, обожаемая!
Мы, кажется, уже ничем не можем помочь тебе!
Или…
Ты поступила правильно, так поступают все женщины! «Cosi fan tutte»…
 –No, caro mio! Non tutte, credi mi… — он обернулся ко мне с этой итальянской
репликой и продолжал по-русски, — Моцарт был слишком умён, чтобы утверждать такое всерьез!
(У него лучше с языками, чем у меня!)
— Да-а-а, — замялся было я, — собственно и опера-то шуточная!...... —
— Ну так не пошли, любезный! Лучше пошли дальше! И потом, — ты мне мешаешь!
(Я ему вечно мешаю.)
Ладно, буду сочинять стихи! Что, одному ему, – что ли? Вот хорошее начало:
«Мне солнце марта ставит вновь препону».
Он резко обернулся: «Как ты топорен, однако! Строчка неплохая, но это —   
«ставит» — …бр-р-р-р, какая гадость! Нельзя среди весны ничего «ставить»!  Вот тебе твоя строчка — «Мне солнце марта вновь творит препону».
Это был полный крах очередного моего приступа стихосложения.
(Ну, конечно… поэтому я всё время чут-чуть сзади!).
Я с любовью и гордостью посмотрел на него. Мне достаточно видно и из моего  «чуть-чуть».
— Не заглядывай, ты мне мешаешь! —
(Тоже мне еще — всевидящее око! Вот же человек, а!!)


Ч е л о в е к   и д е т.

Он чувствует тепло раннего апреля, нетерпение почек, сладкую муку первых потягиваний настоящей весны.
Он счастлив и горек, он жив как никогда…
..... как всегда — весной.
Даже окружающий его германский мир, прикованный, как Прометей, к своему вынужденному разуму, подрагивает дымкой сомнения: а надо ли быть таким разумным?
Все покинули человека – кто умер, кто сбежал…
Даже ненормальная его жена не с ним, и он бесконечно свободен.
Ему тоскливо, как всегда бывает тоскливо в бесконечной свободе.
Нет, он не умер, не сошел с ума.
Не сделался он и поэтом, потому что был им всегда.
Нет, он не охладелый Онегин, он не стал бы читать своей Татьяне наставленья «в благом пылу нравоученья», не остудил бы, вежливо и благородно, любовную горячку льнущей к нему души.
Он сам еще не забыл горячку, которую лебедь старательно гасила в нем, блюдя непотревоженную гладь своего убийственного отсутствия.
Его наивный другой, совестливый и преданный, полагает, что в одиночку боролся за гибель пресуществления в том адском... в том райском кресле.
Он не знает и ему не надо знать, что оба они держали на затекшей руке откинутую голову лебеди, оба стискивали в суеверном ужасе бесконтрольности ее страшно выступившую грудь.
От них обоих вырвалась она тогда, их обоих держала за полы халата, когда тоскою выкрикнула: «Я люблю тебя!».
Пусть он не знает, пусть никогда не узнает, что и пожизненный охотник за аполлонической красотой подвержен зову Дионисовой бездны.
Пусть мучается один.
Точнее, пусть думает, что он один мучается.
«А, однако ж, какую нужную строку подсказал он мне так неловко!»
Записная книжка легко возникает в руке человека.
До скверика уже недалеко.
Он успеет донести рождающееся до какой-нибудь скамьи.
Успеет…
Вод много, они не отойдут целиком до момента рождения.
Весна — пора счастливых и легких родов… время обильных вод.
Чудак был этот Пушкин!
Отчего он не любил весну?

Ч е л о в е к   с а д и т с я   
на согретую апрельским солнцем скамейку, закидывает ногу за ногу, кладет на этот привычный «письменный стол» развернутую записную книжку.

Ч е л о в е к   п и ш е т:

Мне солнце марта вновь творит препону:
ты жив еще — так радуйся!.. живи!..
и, повинуясь праздности закону,
блаженствуй в остывающей крови!

Смотри — трава опять, опять пичуги…
там колыханье первого листа!
Пускай покинули тебя твои подруги, —
кто умер… кто сбежал,
и даль чиста.

Но девушка-весна на краткость встречи
тебе надежду смутную дает.
Так пей ее устами сладкой речи
и вместе с нею тай, как зимний лед!

            *    *    *



               
                Зачем… зачем ты умерла, Татьяна?

Проходит время закрытых глаз.
Им обоим становится жарко.
Они одновременно встают, слишком близкие, чтобы советоваться.

Даль чиста.
Ч е л о в е к   п р о д о л ж а е т   п у т ь. 


*   *   *   *   *   *   *   *   *   *   


(P.S.)               

                Я к вам пишу – чего же боле?
                Что я могу еще сказать?


                Из "Евгения Онегина"


3 августа 2000


«Здравствуйте, Борис!

    С глубокой скорбью сообщаю Вам о смерти моей сестры,Татьяны. Скончалась она 17 июля в Московской больнице от опухоли мозга. С меня взяла клятвенное обещание: после её кончины переслать Вам её портрет и записи, сделанные ею.
Я не всё смогла разобрать, потому что писала она иногда в лихорадке, почти теряя сознание.
Ещё в начале апреля мы забирали её домой в перерыве химиотерапии. Она была очень слаба, просила иногда дать ей посидеть в кресле на террасе и писала что-то в свой блокнотик, долго беспокойно перебирала фотографии и, быть может, решила правильно – остановиться на карандашном портрете. Ей там 16 лет.
В портрете этом есть что-то прелестное.

Потом опять был химиотерапевтический ад, и уже она, бедная, не оправилась, чаще теряла сознание, бредила. Всё звала сына, рвалась куда-то, сетовала на то, что не успела, и что теперь так долго ждать.
Последние полтора месяца врачи держали её в искусственной коме. Она так и умерла, не приходя в сознание, – от остановки сердца. И невозможно было удержать, рука разжалась.

Простите, Борис, за сухость этого письма. Это не от отчуждения, это от боли.
С благодарностью к Вам я наблюдала перемену, происшедшую в её душе, то счастье и свет в глазах, когда она держала в руках Ваши письма.
 Ещё раз большое Вам спасибо – Веру в Бога она обрела через Вас.
Выполняю волю Тани и пересылаю Вам её портрет и последние записи (пришлось переписывать их начисто из её блокнотика, но кое-что так и не удалось разобрать).

Благослови Вас Бог!
Я буду за Вас молиться.

Преданная памяти Тани, с благодарностью
                Светлана».

«...изображать мужество очень легко. Но кого это утешит или обманет, когда у всех на лицах одно – ты умираешь и этого уже не изменить. И они уже похоронили тебя и оплакивают.........

Я боюсь. Меня ужасают мои грехи – их много и есть страшный, которого, боюсь, мне не простят. Аборт на шестом месяце – убийство живой души. Смертный грех. Грех к смерти. Раскаяние, – если это кого-то может интересовать, – страшно.
Что если не простится? Боже, сохрани и помилуй!........

Нет, люди не живут. Они мёртвые! Жить начинают только те, кто начинает умирать. Всё важное вдруг становится
(не разобрала).........откуда вся житейская мудрость даже не различима.
Зачем весь этот хлам? Куда несётесь? Боже.....достаточно одного мгновения смерти, чтобы всё понять.........

“....с любимыми не расставайтесь......на век прощайтесь” – наверное это вечность – то ли тоска, то ли отчаяние – не знаю. От этого только одно лекарство, но как же верить? Как? Когда я умираю. Если б надо мной разверзлась бездна, звезд полна, – тогда да. Мне помогают стихи, мне помогает любовь, но ничто не утешает........

....дома мне стало легче. Здесь всё дышит человечностью и памятью об уже умерших, но живых. Я с ними говорю, а они со мной. Так будет и когда я умру  (или уйду – неразборчиво ). Я буду говорить с тобой и уже не будет преград, ты будешь слушать вечность через меня, и моя любовь проведёт тебя через страшное, мой Рыцарь........

....я вдруг поняла, что молюсь твоими, любовь моя, стихами. И у меня сложилось впечатление, что на них даже лучше отзываются небеса. И это есть моя жизнь.
Всё остальное удалилось или уже меня не касается, только надо иногда отвечать на чьи-то заботливые, но уже ненужные вопросы.......

Паучьи лапки и кряхтенье – мерзость.
Как смеют они плести чью-то судьбу – уроды?! Паучихи проклятые!
И зачем так поздно, Рыцарь мой, зачем так поздно, зачем так несчастливо – ни ссор, ни разводов, ни охлаждения. И радость со слезами на глазах..........

Начало веры – страх Божий, а страх от тяжести грехов, от стыда и невозможности исправить? Говорят что за всё, даже за помышления, ты будешь судим, за всё надо будет отвечать. Неужели наши небесные пути разойдутся?!.......

....прижимаю твою большую голову к груди и целую...
Хорошо так....не двигайся, останься так со мной. Твоя слеза на моей руке, не плачь, милый, – всё будет, как ты предсказал, не жалей меня и не мучься, всё самое лучшее уже сбылось, а то, в е ч н о е, – только начинается. Люблю.......

Тело страдает и дух вибрирует, и так всего жаль.....и я уже знаю – им всем и тебе, мой драгоценный Рыцарь, нам бы надо пройти этим путём туда....где небо в алмазах. Пусть уже быстрее..... А свет изливается, но его никто не хочет замечать, все в солнечных очках........

.... “улыбнись, жизнь ушла безвозвратно”.
Твоя жена выбрала хорошие стихи, самые важные. Тебе повезло! Я бы, наверно, не смогла быть такой для тебя, но я хочу быть для тебя, даже когда меня уже не будет здесь.......(неразборчиво) не будет....какой жутью и холодом.
Боже! Прости и помилуй, и укрепи.......

Тихо и очень одиноко. Никто кроме Толстого не рассказывал об этом предсмертном состоянии. Но у Ивана Ильича совсем страшная ситуация – он никого не любит. А может, страшнее, когда любишь, и муки расставания, и ещё хуже от отчаяния, что никогда твоё драгоценное лицо не приблизится к моему? О......................

....не ходите дети в тёмный лес – там страшные звери! Смотрите в небо – там добрый и милостивый изливает благодатный свет на всех....(неразборчиво). А ты старайся уловить, что он хочет сказать.
Что же делать?
“Закрыть глаза и больше не проснуться”..........

“Воображаемого счастья полураскрытая постель” ...шмель...хмель, сон. Обрывки твоих стихов, любимый... (неразборчиво).
А там, в небесах обетованных, там неужели всё лишено этой земной прелести, этого чувственного и самого интимного?! Что там?
Если ландыши пахнут здесь так одуряюще восхитительно, то каков же поцелуй там?!..........

.....Не может вдруг всё перестать быть, не может, не может, не может.......Для чего тогда было всё это........
Наверное, тот, кто вложил в нас смысл и чувство красоты, и любви – что-то этим хотел сказать?
Может, подтвердить нашей бессмертной душе,
что  в с ё   м о ж е т   б ы т ь?
Ядовитый ум – не буду тебя слушать........»


_________________________________




Итак, она звалась Татьяной.


                (конец)