Степан и Валентина

СТЕПАН  И  ВАЛЕНТИНА


I. ДЕРЕВНЯ
Деревня Сторожиха состоит из двух частей – собственно Сторожихи и Шинкарей или Шинкарихи, слившихся вместе. Сторожиха на высоком косогоре, упирается северным торцом в лес. Дома -  в один ряд, все фасадом на восток на отдалённый город. Косогор полого понижается к югу и примерно, на середине начинается Шинкариха с большого двухэтажного здания, где когда-то был шинок, т.е. трактир и постоялый двор. Теперь здесь размещается правление колхоза, а на первом этаже конторка лесхоза, магазинчик сельпо; на заднем дворе крытые мастерские по ремонту саней, телег, шорная мастерская. Рядком, в приземистом здании – школа-семилетка. Вот когда школа из начальной стала семилеткой, и открылись мастерские деревню стали именовать посёлком. Впрочем, ничего от этого не изменилось.
Напротив школы был большой пожарный сарай с оборудованием, а на красной доске снаружи размещались багры, топоры и вёдра, под ними ларь с песком. Впрочем, топоры и вёдра часто пропадали, приходилось покупать снова. Рядом с сараем на высоком столбе кусок рельса. Его звон собирал утром на работу или оповещал в случае беды. На просторной площадке у пожарного сарая обычно собиралась на гулянку молодёжь. На «пятачке» врыты по сторонам скамейки. Когда приезжала кинопередвижка, на стену вешали полотно, смотрели кино. Но этот праздник был редко. В основном обходились пляской под гармошку и балалайки.
От школы и пожарного сарая дальше ниже шли дома Шинкарихи, уже в два ряда, лицом друг к другу, образуя деревенскую улицу. Заканчивалась Шинкариха открытым полем, через которое шла просёлочная дорога на бывший большак. Теперь шоссе и железная дорога прошли значительно дальше от деревни, и она давно потеряла своё значение важной остановки на торговом пути.
Разделял деревню пополам широкий прогон для скота и просёлочная дорога на Крюковку и дальше. Прогон, огороженный жердями, был между последним домом Сторожихи и зданием правления.
Сторожиха – она как бы охраняла, стояла на страже леса – графского леса, как звали в старину, а старожилы звали и теперь. В этой части деревни жили егеря, рабочие леса, лесные сторожа, которых теперь выселили из лесных сторожок. Жителей Шинкарихи насмешливо называли шинкарями, в память о том, что там многие раньше торговали водкой и разной мелочёвкой. Многие и фамилию носили – Шинкарёвы. Но, конечно, со временем всё перемешалось.
Дом Нестеровых стоял почти в середине Сторожихи, напротив въезда в деревню по крутому склону от города. Между домом Нестерова и его соседа Захарова был небольшой проулок: по нему ездили в лес, выгоняли скот в стадо с этой стороны деревни.

I I. ВОДОПЬЯНИХА
В Сторожихе первой красавицей был Зинаида Водопьянова.
Статная, глаза карие, брови чёрные вразлёт и толстенная чёрная коса до пояса. Вроде в роду у них были все белобрысые, да и не очень уж раскрасавицы, а в кого эта удалась такая деваха, что все парни по ней сохли? В деревне смеялись:
- Ни в мать, ни в отца – в приезжего молодца! Хороша Водопьяниха!
Да, какая разница в кого, красивая была Зинаида и гордая, а как же – красота это богатство. Пусть сохнут, пусть завидуют. Любой парень за честь бы счёл с ней гулять, а захотела бы и женатого увела. Только зачем? Вот и выбрала она Степана Нестерова – парня крепкого, ладного и надёжного. Степан Зинаиду очень любил и гордился, что всем парням его предпочла, но её привычка как он говорил «красоваться» и с парнями заигрывать его очень злила.
 - Стёпа, ну вот буду я твоей женой, - отвечала Зина, - тогда уж требуй, чтоб только на тебя глядела, а пока я свободная, не люблю, чтоб мной командовали. Степан терпел. Но только
Зинаида всё-таки не учла, что характер у него твёрдый и вертеть собой не позволит. Так случилось, что в соседней деревне Крюковке заболела её тётка, и Зине пришлось пойти к ней помогать по хозяйству.
В Крюковке половина деревни были Крюковы, а чтобы их различать носили они деревенские прозвища – Иван Бондарь, Фома Заяц, Дёмка Бугай, и прочие. Лёнька Крюков был Матрос, с тех пор как пошёл служить на Черноморский флот, и вся семья тоже стала зваться – Матросовы. Был Лёнька высок, широкоплеч, талия осиная, длинные ноги ставил твёрдо и косолапо, как на палубе корабля. На загорелом лице светлой, детской голубизны глаза, над бровями выцветший косячок белобрысой чёлки и чёрный околыш бескозырки с золотой вязью «Севастополь». Когда шёл по деревне чёрные ленточки бескозырки вспархивали за спиной, а широченные клеша мели пыль деревенской улицы. Какая же девчонка в этой глухомани могла бы устоять перед Лёнькой? Он понимал эту свою исключительность и ходил важно, улыбаясь скупо, с парнями говорил нехотя, цыркая слюной сквозь сжатые зубы. К девушкам относился снисходительно и, видя как они заискивающе поглядывают на него, с показным равнодушием отворачивался. Когда Зина пришла к тётке в Крюковку и вечером отправилась  в клуб, они сразу заметили друг друга, но вид сделали равнодушный. Зина, в кружке знакомых девчат и ребят, весело болтала и смеялась, а Лёнька с увлечением что-то рассказывал кучке подростков и те слушали его с почтительным вниманием. Когда начались танцы, Лёнька спокойно через весь круг подошёл к Зинаиде, властно взял её за руку.
- Идём, потанцуем.
- Нет, я не хочу сейчас танцевать, может потом.
- Но ведь я приглашаю.
- Ну и что?
Лёнька опешил, он такого не ожидал
- Это как же понимать?
- А как хочешь.
Зинаиду тоже «понесло», гонора у неё было не меньше, чем у Лёньки. А тут ещё все с интересом наблюдали за ними. Лёнька покраснел и сказал, будто с угрозой:
- Ну ладно посмотрим… И сразу пошёл танцевать со стоявшей рядом девушкой, та заспешила в круг, глядя на него с преданной благодарностью. А он танцевал совсем не обращая внимания на партнёршу.
Утром Зина пошла на речку полоскать тёткино бельё. На мокрых мостках она поскользнулась, и корзинка с бельём шлёпнулась в воду. Место здесь было довольно глубокое: Зинаида, чертыхаясь, ловила рубахи, а наволочки, надувшись как паруса, поплыли под мостки и дальше. Она быстро прыгнула воду и едва их догнала. Когда вся мокрая, в облепившем её платье, вылезла на мостки, зацепившись ногой за проволочную стяжку и охая и кривясь от боли, стала смывать кровь, тут как раз, некстати, появился Лёнька. Нет, на этот раз он был сама доброта, помог донести корзинку.
И Зина тоже подобрела. Они же понравились друг другу сразу. Хотя она и помнила, что обещала Степану через два дня быть дома, но в Сторожиху не спешила. Все вечера она гуляла с Лёнькой. И Степану, конечно, передали, что его невеста гуляет с красавчиком Матросом. Некоторые злорадствовали – не ему, Степану, чета и пара у них – загляденье. Степан ходил мрачный и злой, Зинаида всё не появлялась, уже пошли слухи, что у них с Лёнькой сговор и скоро, мол, свадьба. И тогда Степан сделал решительный шаг, может быть, напрасно, просто со зла, но встретив вечером Полину, Зинаидину верную подругу, неожиданно ей сказал:
- Полина, выходи за меня замуж.
- А Зина? Как же так сразу?
- Ты ведь знаешь, как теперь Зина гуляет, а мне разве заказано?
И Полина решилась. Любя Степана давно, и всё скрывая от подруги, и она не могла упустить свой случай. К концу месяца Лёнька Крюков уехал, ни о какой свадьбе с Зиной и речи он не вёл. Ну, погуляли, отпуск же кончился и вся любовь. Зина переживала и горевала молча. К тому же она знала, как любит её Степан, и верила, что всё с ним пойдёт по-прежнему. Но, когда узнала, что он женится на Полине, она подумала, что это шутка. Он же Полину и не замечал никогда. Но в это лето, когда рядом не было Зины и, она не подавляла подругу, Полина похорошела, стала заметней, самостоятельней. И когда Зинаида, как будто ничего и не было, подошла к Степану и взяв его под руку хотела увести с гулянья, то удивилась, когда Степан решительно отвёл её руку:
- Ты опоздала? Я теперь никуда с тобой не пойду. Мы с Полиной женимся, вот на свадьбу приходи, если хочешь. Твоя-то свадьба когда?
- Стёпа, ну чего ты мелешь, какая ещё свадьба. Ну, погостила я у тётки, ну и что. Ведь я знаю, ты меня любишь Ты…
Она потянулась его поцеловать, но он её отстранил:
- Что ж, ты думаешь, будешь гулять с кем хочешь, а я буду сидеть тебя ждать? Всё, Зинаида. Твои игры со мной закончены. Навсегда.
Так и женился Степан на Полине. Жили они дружно, и к началу войны в семье уже было трое детей.
Война перелопатила все судьбы, обездолила детей, опустошила не только города и сёла, но и души людские. Оправляться после войны приходилось долго и трудно.
 

I I I. ВАЛЯ
Весёлым мартовским утром, когда под первыми яркими лучами солнца срывается капель с длинных сосулек, а под ногами хрустит молодой ледок на подмёрзших за ночь лужах, спешила Валя на работу.

Год как закончилась война, и городок, весь измождённый, пригорюнившийся, ещё не опомнился от потрясений. Но в весеннем воздухе, в свободном, опьяняющем полёте ветра было главное: -  надежда, как всегда, на что-то лучшее. И Валя радовалась весне, утру, просто жизни. Вдруг её кто-то окликнул:

- Девушка, подождите!
Она оглянулась. Её догонял военный. Когда он подошёл ближе, ей навстречу блестели его карие глаза, белозубая улыбка, блестели хромовые сапоги и маленький чемоданчик в руке.
«Блестящий капитан», - усмехнулась она про себя. Он спросил, как найти завод.
- Пойдёмте, покажу, я там работаю. По дороге он представился:
- Капитан Овсянников. Она просто:
- Валя.
Так они и остались: он – капитаном Овсянников, а она – Валей. У проходной разошлись; он – в заводоуправление, а она – на Большой Двор – в стройцех завода. Прощаясь, капитан спросил, не знает ли она, где снять квартиру – у него командировка месяца на два. Она сказала, что у завода есть общежитие, и там его поселят. На этом и расстались.
Валя жила одна. Мать умерла в первый год войны, отец погиб на фронте, и вся её родня состояла из старенькой тёти Мани, которая доживала в их ветхом доме, в Сторожихе-посёлке, за 12 вёрст от города. Работы там не было и Валя устроилась на стройку в городе. Пришлось снять комнатку. Солдатская койка с байковым одеялом, да пышная деревенская подушка составляли всё её достояние. В посёлок Валя ходила по выходным. Колола дрова, запасала для тётки воду.
Женихов у Вали не было, хотя ей уже 23. После войны – где они, женихи-то? Да и красавицей Валя не была. Обыкновенная девчонка, но складненькая и крепенькая. Хороши, пожалуй, были русые волосы, но прижатые дюжиной заколок под вечным платком не могли её украсить. Валя на судьбу не обижалась, вон в посёлке сколько вдов бьются с детьми в нужде, а ей легче. Одной такой семье она немного помогала, правда, там была не вдова, а вдовец, да с тремя детьми. Вообще-то, Нестеровы с их семьёй в каком-то дальнем родстве и старой дружбе.
Случилось так, что Степан Иванович Нестеров, демобилизовавшись из госпиталя по ранению, одновременно получил известие о смерти жены. В посёлке он нашёл свой опустевший дом и осиротевших ребятишек: старшей Кате – 11 лет; Мите – 6, а младшему, родившемуся в канун 1942 года, всего 4. Ещё не оправившись от ранений, выбитый войной из привычного ритма жизни, Степан с трудом вживался и втягивался в хозяйство. Ещё молодой – всего сорок, крупный, сильный мужик, он казался старше своих лет из-за резких  морщин на худом, усталом лице, густых пшеничных усов и холодного, жёсткого взгляда серых глаз. Был он молчалив, замкнут, и только когда изредка улыбался, удивительно молодел. Его сразу взяли на работу в лесничество. Своё домашнее хозяйство он сберёг и всячески обихаживал.
Поселковые бабы так и шастали вокруг; хоть и с детьми, но жених-то, ох, завидный.
- Сам управлюсь, Вот хозяйка подрастает, кивал он на Катю.
Только редкую Валину помощь и участие принимал он просто, по-родственному. Валя ребятишек любила, Нестерова звала уважительно – Степан Иванович, а за глаза и про себя – дядей Степаном.
Вскоре после знакомства с капитаном Валя снова встретилась с ним у проходной; поговорили о пустяках, он пошёл её провожать. А Валя ужасно стеснялась идти рядом. Она – в кирзовых сапогах, телогрейке, старом вязаном платке, и – он блестящий капитан. Потом она научилась не обращать внимания на это. Они стали встречаться. Валя боялась признаться себе, что влюбилась безоглядно. А он был и внимателен, и добр, и ласков, приносил нехитрые гостинцы, иногда бутылку вина. Но пьянило их не вино, а молодость, любовь и восторг близости.
Была ранняя тёплая весна. Иногда они уходили в рощицу на окраине города, садились на поваленное дерево, он снимал фуражку, шинель и становился просто Серёжкой – мальчишкой с взлохмаченными волосами. Болтали о чём-то или просто сидели молча, а вокруг слышался какой-то шелест, шорохи, звуки пробуждающейся земли. А ветер с юга налетал широкой волной, будоража таинственными запахами, ощущением безграничного простора и опьяняющей радости жизни. Они брались за руки и бежали навстречу ветру, подставляя его тугим волнам раскрасневшиеся лица, а поздно вечером возвращались в её каморку и были счастливы.
Валя изменилась неузнаваемо. Коротко остриженные волосы, освободившись от тяжести заколок, лежали красивыми русыми волнами, глаза сияли, она часто и охотно смеялась, а движения стали плавными – не шла, а пела. Даже на работе заметили:
- Валя, ты что влюбилась, что ли?
- А что? В самый раз, а то поздно будет, - смеялась она.
 И к себе она стала относиться, внимательно, но отчужденно, будто бы она не для себя, а для него только. Вот поранила руку, но не боль её беспокоила, а то, что она повредила ЕГО руку. Они не строили далёких планов. Как-то капитан сказал, что ещё предстоит решить служебные дела, а потом он приедет, ионии вмести поедут к морю.
- А какое оно, море? – спрашивает Валя, и он отвечает загадочно и красиво:
- Море, как мечта, неповторимое и неуловимое.
Между тем командировка заканчивалась. И холодным, ветреным майским вечером Валя провожала капитана. Простились они дома, а на перроне молча ждали поезда. Подошёл поезд, капитан вскочил на подножку и стоял так, махая ей фуражкой. Валя смотрела вслед и улыбалась. Когда состав почти миновал платформу, она услышала, как капитан крикнул ей:
- Валя, Валечка, я люблю тебя!
Она дождалась, пока исчезли последние огоньки состава, и пошла домой.
Ветер гнал низкие чёрные тучи. Брызнул холодный, по-осеннему мелкий дождь. Она ещё не ощущала потери, он был рядом – она слышала его голос, чувствовала его руки, в комнатке сохранялся запах новых  кожаных ремней портупеи. А впереди лето, он приедет и…
Дальше она пока ничего представить не могла. Она стала ждать письма. И скоро письмо пришло, в конце его была приписка: «Валя, Валечка, я люблю тебя!» И все последующие письма кончались этой фразой. Валя, получив письмо. Сразу смотрела, есть ли приписка, успокаивалась, отвечала и снова ждала.
А вокруг цвело лето, Валя часто ходила в Сторожиху, это отвлекало и скрашивало ожидание. Возилась с тёткой в огороде, почти никого не встречала; лето – все в поле, все в хлопотах.
Между тем в посёлке уже гуляли про неё сплетни, что офицер-то её бросил и уехал. Да и то сказать, этакого короля подцепить хотела! Говорили и злее, что гуляет напропалую с военными, то ли злорадствовали, то ли завидовали. А в посёлке скука безразмерная. Мужиков вернулось мало. Холостых, сразу расхватали, не гляди; Женатых бабы берегли сторожко, но и скандалы случались крупные. Валя как будто ничего не слышала и не замечала, сплетни её не задевали. Однажды на прямой вопрос тётки сказала: - Я сама себе хозяйка, не перед кем ответ держать. А на всяк роток не накинешь платок – пусть болтают.
Между тем уже давно не было писем от капитана, наконец, пришло странное письмо. Он написал что уезжает  в длительную командировку, напишет как только вернётся. Не было обычной приписки, письмо заканчивалось словами – жди письма – и всё. Она была потрясена: значит, он поедет в другой город, как к нам приехал, а там новая любовь. Это конец, поняла Валя.
Всё, всё стало серым, пустым и ненужным, и новое платье, которое с трудом себе сшила, и белые босоножки, и всё ото нелепое её ожидание, и ненужная ему любовь… Вот она наконец прозрела, и праздник жизни закончился. Остались пустые трудные будни,  и как ещё недавно заботливо и любовно она относилась к себе, так теперь со злорадством говорила:
- А кто ты такая? Зачем ты ему нужна? Так тебе и надо – не воображай!
Как то незаметно угасло и лето. Однажды тусклым осенним днём, приходя мимо дома Нестеровых, услышала Валя детский плач. Подбежала к дому – дверь заперта, в окно ничего не видно. Прошла через огород к задней двери, с трудом открыла задвижку, вбежала в кухню: на полу с окровавленной рукой Митя, рядом – Вовка, валяются деревянные чурбачки, большой кухонный нож, стоит самовар без крышки. Самовар ставить собирались – догадалась Валя. В доме было холодно, грязно, сиротливо. Увидев Валю, ребята заплакали ещё громче. Она быстро вымыла и завязала Мите руку, затопила подтопок, стала мыть пол. Пришла из школы Катя и тоже расплакалась:
- Ну, вот, опять озорничали, хоть школу бросай! Батя ругается, что не успеваю ничего…
Когда вернулся Степан, всё уже было прибрано, на столе шумел самовар. Все вместе ужинали. Митя, наплакавшись, спал, а Вовка сидел рядом с Валей. Степан спросил, что она такая печальная, и смотрел внимательно и пытливо.
- Да, так нездоровится, - нехотя устало ответила она. И встала из-за стола, собираясь уходить. Вдруг Вовка тоже вскочил, подбежал и, прижимаясь к её ногам и глядя вверх на неё, просительно и серьёзно зашептал:
- Мама Валя, не уходи. Не уходи! Степан охнул и нахмурился:
- Ну что ты сынок, мелешь, пойдём спать, и поднял заплакавшего Вовку на руки. Валя выбежала из дома с чувством стыда и какой-то смутной вины, как будто сделала что-то нехорошее.
В короткие, тёмные зимние дни она в посёлок не ходила. Но под Новый год пришла и, как обычно пошла поздравить Нестеровых. Детей дома не оказалось, ушли с Катей в школу. За столом перед початой бутылкой водки, склонившись, сидел Степан. Валя выложила на стол кулёчки конфет, спросила про ребят. Степан, как бы очнувшись, поднял голову.
- Садись, давай выпьем за Новый год, - и стал наливать водку в стаканы.
А Валя глядела на него с изумлением – не было его пшеничных усов, он был чисто выбрит, и лицо его было совсем другим и незнакомым. Она рассмеялась и брякнула:
- Ой, дядя Степан, какой ты чудной стал! Поди, жениться надумал!
 И так смотрела на него, улыбаясь. А он, медленно вставая из-за стола и глядя на неё потемневшими, бешеными глазами, хрипло крикнул:
- Ну, ты, ты… смеёшься…
Но сдержался, не выпалил бранного слова, только пальцы сжатого кулака побелели. Она вскочила, услышала, как грохнул его кулак по столу, громко захлопнула дверь.
- И чего он взбесился? – думала она, хотя  в глубине души, уже научившейся любить, зрела догадка – это из-за неё, из-за неё…
В самом конце зимы, когда уже вроде бы запахло весной, Валя простудилась и с воспалением лёгких попала в больницу. В больнице было холодно, но круглые сутки топился титан; грелись горячим чаем, и, хоть не очень сытно, но больных кормили, и для одинокой Вали это было спасением. Болела она тяжело и долго, но молодость брала своё, и она стала поправляться. Однажды вошла сестра и позвала:
- Валя, к тебе пришли.
Она вздрогнула и ужаснулась – ну и вид у меня, наверное! Но быстро пошла в коридор – ведь это ОН приехал, больше-то некому. В коридоре, на диванчике, сидела Катя с белым узелком в руках.
- Вот, я гостинчиков привезла, ешь, пока всё тёплое. Гляди, я всё хорошо укутала, - Катя протягивала ей узелок. Валя обессилено села рядом:
- Спасибо, Катюша. Как же ты добралась-то одна?
- А я на сельповской подводе, батя попросил. Они обратно меня возьмут. Так что я сразу пойду.
Она убежала, а Валя ещё долго сидела в коридоре, медленно приходя в себя.
В конце апреля Валю выписывали из больницы. Она собрала вещи и обдумывала, как же ей добираться домой, в посёлок. А тут как раз нянечка и говорит ей:
- Да за тобой приехали.
И правда, у коновязи стояла подвода, а рядом Митя с Вовкой:
- Мама Валя, мы за тобой приехали, - закричали они хором.
- Ну и хорошо, что приехали, а то уж и не знала, как доберусь.
Степан стоял к ней спиной, долго поправлял упряжь. А она всё никак не могла забраться на высокую тележку. Степан поднял её и посадил в середину большой охапки душистого сена.
- Ой, чтой-то, как куль овса, засмеялась она.
- А ты не тяжеле, - буркнул Степан.
А усы он опять отрастил – заметила Валя, да так ему лучше, но вслух ничего не сказала. По обе стороны от неё посадил ребят, укрыл ноги одеялом, подошёл сзади тележки. Оправил сено за спиной и набросил большую клетчатую шаль.
- В поле ветрено, остудишься.
Они ехали мимо знакомых полей. На взгорье, рядом с дорогой пахали. Из-под лемеха земля ложилась ровными чёрными пластами с торчащей кое-где прошлогодней серой стернёй. И Валя подумала, что земля эта как ломти свежего ржаного хлеба с чуть присыпанной золой румяной корочкой. Ветер шёл ровной тугой волной, качались на ветру бурые ветки деревьев. Глаза ту Вали стали смежаться. Она дремала, прикрыв мальчишек краями шали. Они давно спали, уткнувшись ей в колени. Около дома Степан вытащил и поставил на крыльцо мальчишек, помог выбраться Вале. Она стояла, отряхивая сено, не зная как быть дальше, Выбежала Катя:
- Скорее идите, картошка стынет.
На столе шумел начищенный самовар, горка душистых ржаных лепёшек лежала на блюде, а в горшке кипячёного молока остывала румяная чернобровая пенка.
Вале вдруг стало так тепло, уютно и впервые после долгого времени спокойно, что ей не хотелось вставать из-за стола. Но ведь надо домой к тёте Мане. И только она подумала об этом, как Степан сказал:
- Домой тебе сегодня нельзя идти. Не хотел тебя расстраивать, но тётя Маня, умерла, две недели как схоронили. Отдыхай, завтра поговорим.
Валя с первыми словами Степана стала вставать, ещё не осознавая, но предчувствуя что-то плохое, а когда встала, до неё дошёл смысл сказанного, и она мгновенно представила себе стылую, тёмную, пустую избу и полное своё одиночество, то отчаяние такой болью сжало её сердце. Что глухо охнув, она пошатнулась. Степан, совсем не ожидавший этого, едва успел подбежать и поддержать Валю. Обнял её за плечи, усадил вновь на лавку, испуганно приговаривая:
- Ну что ты, ну что ты…
Она, глядя на него невидящим взглядом, сказал тихо:
- Я теперь совсем одна.
И, припав к его плечу, громко отчаянно заплакала. И в этом горьком, безутешном рыдании всё сошлось – и внезапность последней утраты, и печаль по ушедшей. Потерянной любви, и вся неустроенность её сиротливой жизни, усталость и слабость после болезни. Захлёбываясь слезами, она всё повторяла:
- Я теперь, совсем одна, совсем одна…
И после этих слов плакала ещё горше. Степан терпеливо ждал, когда она выплачется, бережно поддерживая её за плечи. Наконец, тяжело вздыхая и всхлипывая, она отстранилась, поглядела на свои мокрые от слёз ладони и снова начинала плакать, но тут Степан прикрикнул на неё:
- Довольно реветь, хватит! Иди сюда!
Он взял её за руку, подвёл к умывальнику и, набрав холодной воды, жёсткой своей ладонью умыл опухшее её лицо, вытер нос, как всегда он умывал своих мальчишек, и позвал Катю:
- Катерина, проводи Валю спать.
Она послушно пошла за Катей в маленькую спаленку, всё ещё тяжело вздыхая, легла в тёплую мягкую постель и провалилась в полусон, полузабытье. Чьи-то маленькие босые ноги прошлёпали по полу, и, кряхтя, на постель влез Вовка, зашептал:
- Я с тобой спать буду, не плачь.
Он повозился, повернулся к ней спиной, холодными пятками прижался к её животу, обхватил её руку и скоро заснул. Какие-то обрывки мыслей и фраз крутились у неё в голове. Вдруг подумалось – а что такое счастье? И голос капитана ответил ей:
- Счастье как море – переменчивое и неуловимое.
В доме было темно, тихо, только ходики на перегородке неустанно и чётко отмеряли время. Она заснула.
Много лет спустя Валентина Васильевна Нестерова в одной из газет увидела список погибших за границей защитников Родины. Седьмым в списке значился капитан
Овсянников С.Т.
Так вот как оно было! – вздохнула она, и через толщу времени как слабое эхо донёсся до неё мальчишеский голос: «Валя, Валечка, я люблю тебя!»

I V. СТЕПАН
Проводив Валю спать, Степан погасил свет и сел на низкую скамеечку, прижавшись к тёплому боку печки. В доме тишина, в темноте вспыхивал огонёк его цигарки. А думал Степан о том, как ему теперь быть? Бедная девчонка, жалел он Валю, совсем её жизнь с ног сбивает. Не к кому ей прислониться, теперь. Она, может и у него остаться. А кем остаться-то – нянькой. Приживалкой, женой? Согласиться и женой быть – от безвыходности. И ребята к ней привыкли, любят её, да и я – он даже покраснел, так может и выход для всех? А что потом? Осмотрится, отдышится Валя, да и уйдёт от нас – всем только хуже будет.
Он бросил окурок в воду и закурил снова.
А я? А что же я, уже не имею никаких прав на счастье? Так ведь не любит она меня. Вот офицера она любила. И злое, острое мужское любопытство передёрнуло его.
Ах, поди ж ты, наверно любились. Так разве это её вина? А разве я никого не любил? Ей это укор, а себе – восхваление, да? Он опустил голову на руки. А Зину-то как любил, помнишь? Да, Зина вот. Стоило увидеть моряка и любовь вся насмарку. И что за народ эти бабы? Как сороки – на цветной блестящий камушек кидаются. А потом обиды, слёзы. О чём это я? Всё это в прошлом. А если бы Зина вернулась, принял бы? Нет, нет. Всё уже перегорело давным-давно. В старых кострах один пепел, зачем его ворошить. А чего же ты хочешь, старый дурак, на войне битый, ломанный, да с тремя детьми на руках. Чтоб тебе звезда с неба упала, да раскрасавица тебя полюбила?
В ведре уже плавал десяток окурков, а он всё сидел, глядя в темноту, и ничего не мог решить. Наконец, встал, устало потянулся, вял старую шубу и лёг спать на лавке.
Валя осталась в доме Степана. И легко, как будто всегда здесь жила, втянулась в обычную круговерть домашней работы, ухода за детьми, домом, скотиной. Мальчишки её любили и слушались больше, чем отца, того они побаивались. Катюша хоть и рада была отстраниться от тяжёлой работы, но в душе всё же огорчалась, что отец по всем делам говорит теперь с Валей, а не с ней.
В круговерти домашних дел Валя как-то не задумывалась о своих отношениях со Степаном. В душе она всё ещё называла его – дядя Степан. Но понимала, что должна быть определённость, бабы и так её допекали.
- Когда же свадьба-то у вас? Хоть бутылку бы поставили.
- Поставим, хоть и две, вот дела пока, не время.
- В деревне круглый год дела, коли ждать, когда переделаешь, и род людской вымрет.
И Степан решился. Как-то вымыв и уложив спать ребят, сидела Валя со Степаном на кухне. Долго молчали, потом Степан спросил:
- Валя, так как у нас с тобой будет? Мы муж с женой или соседи?
- А как решишь сам, так и будет, ответила она спокойно.
Недоволен он был таким ответом, но не подал вида.
- Ну, и ладно. Будем считать, что муж с женой. Поживём, а там посмотрим.
В этот вечер он лёг спать на своей кровати, с Валей. Только не принесла им радости эта ночь. Степан чувствовал. Как сжалась, затаилась Валя, и это ощущение неуверенности, холодной сдержанности передалось и ему. И разочарование, огорчение от напрасных ожиданий теплоты и ласки стало отражаться и в их повседневной жизни. Они не ссорились явно. Но прекратились их весёлые чаепития в кухне, после того как дети засыпали, а они сидели за шумящим самоваром и говорили обо всех своих деревенских делах. Часто Валя раздражалась по пустякам и покрикивала на мальчишек.
- Ты ребят не трожь, - говорил Степан, - ты им не мать, злость свою поубавь.
- Так что ж теперь им всё дозволено, а я молчать должна? – обижалась Валя.
В деревне прошёл слух, что вернулась из города Зинаида. Кто-то из женщин сразу же напомнил Вале, что это прежняя Степанова любовь, а уж он так её любил, что всё может быть. Валя промолчала.
Однажды, тёплым июльским днём, возвращалась она из города. Сумки были  тяжёлые, она устала и думала: вот сейчас ещё нужно пол помыть, настроение было неважное. Но подойдя к дому, увидела, что крыльцо уже чисто вымыто и обрадовалась: «Катя, умница, уже убралась». Она поставила сумки, разулась и босиком вошла в коридор. Дверь в дальние сени была полуоткрыта, ей послышались там голоса.
«Кто же это может быть?» - удивилась Валя, осторожно подошла, заглянула в открытую створку.
На широкой деревянной кровати лежал Степан, закинув руки за голову, а над ним склонившись, стояла Зинаида. Одной рукой она опиралась на спинку кровати, другой в грудь Степана.
- Да зачем тебе нужна эта пигалица, услышала Валя, зачем ей твои дети, вот пообживётся, покрутит хвостом и была такова! Мы ж с тобой вместе выросли, у нас же любовь была, вспомни, Стёпа!
Степан молчал. Валя вспыхнула от обиды, не думая, схватила висевший на стене, кнут, резко шагнула в сени и со всех сил хрястнула кнутовищем Зинаиду по крутой заднице. Взмахнула ещё раз, но не успела ударить. Зина резко повернулась, выхватила на лету и сломала кнутовище о колено. Глаза её полыхали огнём, и вся она напряглась и ещё мгновенье смяла бы, растерзала Валю.
- Что ты себе позволяешь, самозванка сраная, - крикнула она, да я тебя в порошок сотру.
- Не очень-то ерепенься. Бодливой корове бог рог не даёт. И гуляй от моего дома подальше. Это ты свой хвост привяжи покрепче, перед каждым мужиком своим старым подолом трясёшь.
Зинаида сдержалась всё-таки, плюнула и вышла из сеней во двор. Всё это произошло в одно мгновенье, Степан даже не изменил позы. Так и лежал молча.
День прошёл как обычно, а вечером Валя ушла спать к мальчишкам, на ту самую кровать в сенцах, забралась к ним в серединку и, обняв Вовку, скоро спокойно заснула. Эта ссора неожиданно разрядила её тяжёлое настроение.
- Это мы ещё посмотрим, кто кого сотрёт, зло думала Валя. Вообще эта ссора даже затмила её отношения со Степаном.
Она спокойно делала свои дела, собирала Степану еду, когда он ехал на дальние участки и, вообще делала вид, что ничего не было. Степан же чувствовал себя виноватым, пытался заговорить. Она не отвечала. А дело шло к покосу. Степану выделили участок у Емелина лога. Это была отдалённая луговина среди леса у Емелиной сторожки. Самого Емели там уже не было, но изба его была ещё цела. Степан во время объезда лесных участков там бывал и по возможности поддерживал избу в сохранности. На покос надо было ехать не меньше чем на неделю – чтобы скосить, высушить и застоговать сено. Стали собираться. Валя пекла хлебы, варила квас, делала творог. Ехать приходилось вдвоём ребят оставляли на попечении соседки, Пелагеи Захаровой. Наконец собрались, уложили в телегу косы, грабли, продукты, кое-какую посуду, дерюжки наволочки – набить постель. Поехали уже поздно – к концу дня.
- Ну , с Богом, - напутствовал Иван Михалыч Захаров.
- Ребят присмотрите. А вы – слушайтесь Тётю Полю и дядю Ваню, узнаю – озоровали, накожу.
Ехать было не близко – вёрст 15, да по лесной глухой дороге. Когда добрались до сторожки, день уже угасал, в лесу сгущались тени, солнце освещало только верхушки деревьев. Степан распряг лошадь, пустил пастись. Валя хлопотала в избе. Одно окно было без стекол, Степан нашёл пару досок – забил его, и Валя завесила мешковиной. Второе окно было целое, и Валя ещё успела немного протереть стёкла – в избе стало светлее. Была цела и деревянная кровать в углу избы, застелив сенник дерюжкой и положив привезённые подушки, организовала постель, вымыла пол. И старая ветхая изба ожила, как будто получила второе дыхание.
Между тем быстро темнело, в лесу примолкло, лишь нарастал ветер. Ещё не близко, но слышны были раскаты грома. Валя с тревогой смотрела на стремительно надвигающуюся чёрную лохматую тучу. Она с детства боялась грозы. Лес шумел глухо, тревожно. Вдруг рядом обрушился резкий удар грома, и Валя вскрикнула:
- Стёпа-а-а-а, Степа-а-а-н!
Его не было видно, и Валя растерянно стояла около избы – то ли Степана искать, то ли спрятаться в доме. А молнии сверкали всё чаще и ближе, и небо раскалывалось грохотом, усиливающийся ветер гнул деревья и, нарастая, приближался гул. Начался дождь, надвигаясь большой сплошной стеной и вот уже Валя, мгновенно вымокшая, стояла в это густой пелене дождя и опять беспомощно позвала:
- Степа-а-ан!
Он неожиданно вынырнул из этой пелены, сказал обеспокоенно:
- Да я здесь, здесь, что ты?
Она бросилась к нему, прижалась к его груди.
- Где ты пропал? Я грозы боюсь!
Он обхватил её, как бы защищая.
- Ну, я здесь, здесь! Лошадь стреножил, а то уйдёт – не найдёшь. Ишь, вымокла вся. Ну, идём в избу.
Они вошли в избушку, оба вымокли до нитки, и глядя друг на друга, рассмеялись.
- Мы как мокрые воробьи, - смеялась Валя.
Нашли в узле сухую одежду, переоделись. Странное чувство охватило Валю – как будто это она и не она, или всё это во сне – вспышки молнии освещают избу, всё выглядит как в сказке, таинственно. На постели она придвинулась ближе к Степану, и он обнял её нежно и требовательно. И опять Валя удивилась себе – как её тело, совсем не подвластное ей, жадно отвечало на его ласку. Потом она тихонько вдохнув, сказала:
- Да ведь всё равно не люба я тебе, не нравлюсь, вот.
И он, щекоча ей щёку усами. Шепнул:
- Касатка моя, да ты слаще всех на свете…
Утром Валя проснулась от солнечного луча, бившего ей в глаза. Степана не было.
Ой, батюшки, проспала я! Надо Степану завтрак нести.
Она быстро собрала творог, молоко, хлеб, связала узелок и вышла. В лесу, на лугу всё сияло, сверкало и пело на разные голоса. Любуясь этим ярким летним утром, чувствуя какую-то необыкновенную радость и счастье, шла Валя по примятой Степаном траве на нижний лужок. Ещё издали увидела, как ритмично он шагает и ровной полосой ложиться скошенная трава. Он увидел её, отложил косу и пошёл навстречу улыбаясь.
- Ой, я проспала, ты что ж не разбудил?!
А он глядел на неё улыбаясь, обнял, прижал к себе:
- Здравствуй, Жёнушка!
Она покраснела, ощущая какой-то новый смысл в его словах. Они сели на поваленное дерево и вместе позавтракали. Потом Валя перевёртывала рядки скошенной травы, и над всем лугом плыл в солнечных лучах лёгкий парок от просыхающей травы и земли и сладкий медвяный аромат привядших соцветий. Так началась неделя сенокоса, их медовая неделя. И каждодневная обычная работа и ночи их любви, открывшие им друг друга, и весь этот яркий праздничный летний мир запомнился им на всю жизнь.
Через некоторое время после сенокоса принёс как-то Степан целую сумку белых грибов:
- Смотри, Валя, какие колосники пошли.
Валя нажарила грибов, все ели и похваливали, а она вдруг выбежала из-за стола. Степан вышел за ней. Валентину рвало, она стояла согнувшись у стены сарая.
- Вот наверно, поганку какую-нибудь сорвал, шептала она, жадно выпив поданную ей воду.
Степан подумал, потом засмеялся:
- Ну, нет, грибы я знаю лучше всех.
И, обняв её за плечи, шепнул:
- Это у нас наследник родится, лесовичок с Емелина лога.
Их первенец родился в конце февраля 1948 года. Степан хотел назвать Емельяном, но Валя запротивилась, назвали Васей, в деда. А потом уже в 1953 году родился Степан, общий любимец, звали его важно – Степан Степаныч.
Да, вот 1953год – Сталин умер и у всех недоумение – как же теперь жить будем? Вдруг всё совсем плохо будет? Траур был. Ходили все молчаливо и как-то растеряно. Говорить о том, что будет боялись, мало ли что случится. Но жизнь не стоит на месте, каждый день обычная работа и хлопоты: закончился сев, начался покос, вроде всё шло как и обычно. А у Нестеровых и радость – Степушка родился.
Время летит так быстро, что не успеваешь многого заметить в обычной череде дней. Только значимые или по какой-то причине памятные события отмечают его стремительный бег.
Вот родились в семье дети, а глядь, старшие уже совсем взрослые. У родителей седина и усталость в глазах, но и радостно, что вот дочь уже невеста – Кате 19 лет. Не за горами и свадьба. А девчонка складная, симпатичная – парни так и снуют вокруг. Особенно влюблён в неё Валя Никаноров, вроде бы даже дальний родственник из Шинкарихи. Да только напрасно это. 15 лет всего парнишке и ещё не выровнялся он – весь какой-то длинный – высокий, руки и ноги длинные, да и не красавец – рыжеватая куча волос, на круглом лице – веснушки. Но он такой весёлый, общительный, певучий, что без него на посиделках скучно. А он старается, особенно когда Катя приходит и посмешить, и сплясать, и спеть – лишь бы глянула! Ну пляска у него не очень получается. А вот поёт он замечательно: голос не  очень уж сильный, но такой задушевный. А любимая песня у него: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня». Так он выводит, так в душу вкладывает – все слушают затихнув, а Кате – хоть бы что, может повернуться и уйти.
Степан про эту любовь знает, говорит с улыбкой:
- Катерина, чем не жених Валентин, соглашайся – свадьбу сыграем.
- Да, что ж, я только сопливого мальчишки достойна? – возмущается она, или по сердцу парня мне не будет?
- Будут, будут у тебя женихи, но, похоже, сильнее чем Валя никто любить не сможет.
- Да, я ведь тоже полюбить могу, чего же мне за кого попало идти?
- Ну, не серчай, это я так. Просто парня жалко – ходит за тобой как тень.
- Постарше станет – отвяжется. А у меня в городе жених есть.
Надо сказать, что в семье Валентина над его влюблённостью тоже посмеивались. Взрослые беззлобно, явно шутя, а сестрёнки-двойняшки просто изводили его насмешками.
И опять мелькнули годы.

V. БОРЬКА
По весне, это уже в 56 году, наверно, в конце мая, в дождливый холодный день пропал Борька. Борька – колхозный годовалый бычок. Привезли его ещё прошлым летом, купили на племя. Был он на редкость красивым, крупным и добрым. Доярки его «женихом» звали. Всё надеялись, что будет потом в колхозе хорошее удойное стадо. Сперва думали – отстал, заблудился: первый год на пастбище. Но ведь должен выйти – не в их, так в другую деревню. Разослали гонцов по окрестностям, нет, Борьку никто не видел. Может волки завалили? Но весной мелкой дичи много, да и заняты волки – у них тоже семейные дела. Пастух Терентьич почернел весь – на него сделали начёт – стоимость годовалого племенного быка, сумма немалая, за всю оставшуюся жизнь не расквитаешься.
 А через некоторое время, наверное, недели две спустя, Степан возвращался из лесного обхода, но не верхом, как обычно, а пешком. И, чтобы сократить путь он пошёл не опушкой, а через лесную чащу, по едва заметной прошлогодней сенной дороге. Черныш весело бежал впереди, изредка нырял в траву, делал стойку, неуверенно оглядывался на хозяина и, видя, что тот спокойно идёт, бежал дальше. По чащобе ходить трудно и дорожка вся в ухабах с полными водой колеями. Степан уже пожалел, что не пошёл своим обычным путём. Вдруг Черныш куда-то пропал и через некоторое время Степан услышал его яростный лай, чуть правее, впереди, за кустами. Он повернул на голос и, раздвигая кусты, вышел на полянку. Там три мужика свежевали тушу. «Батюшки,- охнул про себя Степан – да это же Борька!»
И мужики были известны ему – Василий и Матвей Палагины из Крюковки – озорные и вороватые ребята, а третий – свой, из Шинкарихи, - Семён Никаноров.
Когда Степан вышел из-за кустов, все уставились на него – такая получилась немая сцена. Потом Василий встал, в руках у него был нож. Степан запоздало пожалел, что у него нет ружья, но сказал спокойно и уверенно, глядя на Василия.
- И как же это вы додумались? Неужели для вас законы не писаны?
- Ты нас законами не попрекай, - буркнул Василий. – И ты нас не видел, в случае чего…
- Мы тебя в долю возьмём, поспешно добавил Матюша.
Только Семён, отвернувшись, стоял молча. Он-то знал, что эти разговоры напрасны. Не таков Степан.
Степан, постукивая веткой по голенищу сапога, твёрдо сказал:
- Ворованным на век не наешься. Завтра сдадите мясо в колхозную кладовую, потом разберёмся. – И повернулся, чтобы уйти.
- Ну, ты это зря, Степан, мы не такие дураки. Да и доказать ты должен, что это мы завалили, а может мы его убитого нашли, тогда как?
- Это проверят. Не я, кто следует. Не виноваты – какой же спрос.
Уже отойдя от полянки, он услышал, как Василий говорил Семёну:
- А лесник-то у вас не пуганный, больно зазнался поди.
Только выйдя из леса Степан почувствовал как дрожит у него раненая рука и пересохло горло. Мысли прыгали в голове беспорядочно. Это надо же! Никакого тормоза нет. Видно, Борька, правда, от стада отстал, нашли его и спрятали в лесу – вся полянка истоптана, навоза много. А когда перестали искать, они его и порешили. И с ножом Васька встал, пугать хочет? Кого пугать, я не из пугливых. Да, воровать у нас много воруют, вон в лесу – то один, то другой – и лес крадут, и браконьерствуют, но чтобы так вот – годовалого быка повалить – такого нет, не бывало ещё.
Не заходя домой поднялся на крыльцо к Захаровым и рассказал о случившимся.
- Сейчас в город ехать или завтра? – спросил.
Иван Михалыч помолчал.
- А может – ты их не видел?
- Да ты что, как же это так? Выходит я сообщник?
- Ну, ладно, не серчай. А ехать лучше завтра.
- Так они за ночь всё увезут.
- Ну, всё равно ночью никто сюда не поедет.
На следующее утро Степан уехал в город. Вале он ничего не сказал.
В милиции объяснил, что видел, назвал Палагиных, а про Семёна промолчал – сами пусть разберутся.
Когда он вернулся, Вовка спросил:
- Па, а где же Черныш, он не с тобой?
- Нет, я его не видел. Здесь где-нибудь. Черныша нашли мёртвым на следующее утро, на задах, у поленницы дров. Ребята горевали, маленькие плакали. А Степан ходил мрачный и молчаливый. Вечером его позвал Иван Михалыч:
- Степан, иди чего скажу.
Когда Степан поднялся на крыльцо к соседу, тот протянул ему что-то, завёрнутое в газету.
- Узнаёшь?
Это был старый потёртый кожаный кисет, в нём немного махорки. Сбоку вышиты буквы «С. Н.»
- Да это ж Семёнов кисет, его вся деревня знает.
- Вот, вот, Семёнов это точно. Только нашёл я его около твоей поленницы, в траве. Как он туда попал? Семён у тебя был?
- Да, ты что? Он к нам сроду не захаживал, а теперь-то к чему?
- Ну значит Черныш его рук дело, ты смекай, знак дают – не лезь, молчи.
- Ну, мне поздно вздрагивать, я фашистов не боялся, а эти жлобы меня на испуг не возьмут. Ну, смотри. Немцы-то в открытую воевали, а эти видишь как, исподтишка гадят.
- Иван, ну ты что за них заступаться стал. Как это понимать?
Степа зло прищурился.
- А как же наше фронтовое братство?
- Не за них, ты знаешь, только надо тебе быть поосторожней, свой враг злее пришлого. А кисет возьми – в случае чего тебе доказательство.
- Нет, оставь у себя, мало ли что. А правда всё-таки должна быть одна. Бояться жуликов я не буду, но на твою помощь рассчитываю. На том и разошлись.
В деревне тайн не бывает. Скоро уже все знали, что Палагины завалили Борьку и Семён с ними заодно. Мясо забрали в больницу, дело передали в суд.

VI. ПОЖАР
В понедельник, 8 августа, на «пятачке» собралось не так много ребят, но гуляли почти до полночи. Хотели расходиться, как вдруг один парень воскликнул:
- Глядите, никак пожар!
Все посмотрели, куда он указывал – на высокую сторону Сторожихи, там где-то почти в середине порядка, напротив въезжей дороги пылал огонь. Митя, бывший тоже на гулянье, вскрикнул:
- Да, это ж наш двор горит, бежим скорее. Звоните в набат, - приказал девчонкам и ещё на бегу, - Пошлите за Семёном Шинкарёвым, чтобы бочку гнал.
Звонко, тревожно зазвенел набат. Всё ошеломлённо выскакивали из домов.
- Батюшка! Пожар разгорается!
Бежали к пожару. Вскоре Шинкарёв пригнал пожарную телегу с бочкой и помпой, тащили вёдра с водой, но во всеобщей сумятице никак не могли по-настоящему организовать работу.
Кричали каждый своё:
- Багры, багры берите! Раскатать брёвна надо.
- Нельзя, нельзя! Соседей подпалим, а так ветра нет, огонь далеко не пойдёт.
- Ребят на крыши к соседям с водой, скомандовал Шинкарёв.
- Скотину выпустить надо!
- Бесполезно. Не пойдёт. Да и поздно.
- Митя, Митя! Ребята ведь в избе!
Митя опомнился от оцепенения.
- Вовка, иди за мамой – она близко в передних сенях. Я пойду за ребятами.
Митя одел на голову сложенный углом толстый мешок – его стали обильно поливать водой. В это время Володя вывел ничего не понимающую Валю. Она шла за ним как слепая и, вдруг осознав происходящее, схватилась за голову и закричала:
- Вася! Стёпа! Пустите, пустите! Они же там, рвалась она из удерживающих её рук. И вдруг, охнув, схватилась за живот и осела на траву. Её оттащили от пожарища через дорогу под деревья. Между тем огонь охватил уже жилой дом и гудел, рассыпая искры и вскидывая вверх яркие багровые языки; и при каждой такой вспышке все бывшие здесь вскрикивали, не в силах отвести взгляд, как зачарованные глядя на эту буйную силу огня.
Митя поспешил в дом и, как только открыл дверь из сеней в избу, жаркая дымная мгла ослепила и обожгла его. Задыхаясь, он опустился на пол и пополз на ощупь в ближнюю спаленку. По счастью оба мальчика лежали на кровати. Митя схватил их, выскочил в горницу к двери, но путь в сени был отрезан – там уже полыхал огонь. Задыхаясь, плохо видя, он добрался до окна, положил ребят на пол и изо всех сил ударил ногой в раму. Старая рама вылетела, но стекло рвануло Митину ногу, он вскрикнул, и почти теряя сознание,  поднял ребят к окну – их быстро схватили чьи-то руки и в то же время потянули и Митю – он вывалился из окна. А огонь, вдохнув свежего воздуха, охватил яркой вспышкой избу; грохнула на пол балка, рассыпая стаи искр. Ядовито зашипел пар от струй воды.
Митю поливали водой. У него сильно обожжены плечи, руки, нижняя часть лица и сильно кровоточила нога. Соседка – бабка Устинья, принесла горшок простокваши и мазала ему обожжённые места, ребята всё время поили его водой. Ему казалось, что пламя пылает внутри него и никак невозможно его залить. Как только Валентин понял, что разгорается серьёзный пожар, он бросился к своему дому за телогрейкой, в рубашке сразу обгоришь. На вешалке телогрейки не было, висела только отцова. « Да куда же она делась, или я забыл где», - думал Валя и окликнул мать:
- Ма, ты не спишь? В Сторожихе пожар. Где батя?
- Не знаю, может на сеновале спит.
 Валя выбежал в сени, телогрейки не было и здесь. Вдруг показалось кто-то стоит у сарая, быстро выскочил:
- Батя, это ты? Чего делаешь?
Семён быстро раздевался, на земле валялась Валина телогрейка.
- Спать иду на сеновал.
Как спать?! Ведь пожар, Нестеровы горят, бежим скорее! Он поднял с земли телогрейку от неё сильно пахло  керосином. И тут страшная догадка мелькнула в уме:
 - Это ты, ты?! – вскрикнул он, тряся телогрейкой.
- Подумаешь, дровяной сарай сгорит. Степана давно попужать надо было. Зазнался здорово: в лесу он хозяин – брёвнышка не возьмёшь, зайца не стрельнёшь – только он всё могёт.
Валентин мгновенье онемело глядел на отца, потом закричал:
- Дом, дом горит! Там же дети!
- Тише ты, или отцу зла желаешь?
- Какой же ты отец? Подлец ты, подлец!
И Валентин изо всех сил двинул Семёна в ухо. Тот устоял, схватил от стены кол и бросился на Валентина.
- Ах, гадёныш. Так-то ты отца за всё моё добро благодаришь?
Валька успел увернуться
- Добро? Это такое твоё добро? Ты и мать изводишь, от тебя никому житья нет. Но попомни, этого я тебе никогда не прощу!
Валентин убежал на пожарище. На шум вышла Клавдия:
- Чего шумите, всё вам неймётся.
- Ладно, не шебурши. Собери мне побыстрее смену белья, харчей. Уйду я пока от греха.
- Так это правда, ты? – ужаснулась Клавдия.- Детва ведь там, - и заплакала.
- Посадят же тебя. Куда я с детьми денусь, ведь мне здесь житья не дадут.
- Чтобы посадить ещё поймать надо и доказать, что это я. Вот Валька может донести – предупреди – убью и его, и девчонку Нестерову. Пусть поостережётся. Тебя о дальнейшем извещу. А пока собери поесть.
Рассветало. Люди разошлись по домам. В Шинкарихе было тихо. Суд над Палагиными состоялся в понедельник, 8 августа. Степан приехал с утра и долго маялся в ожидании. Рассматриваемое дело было не первым на очереди, и начался только в 2 часа дня. Правда, само дело рассмотрено было быстро – очевидный факт хищения социалистической собственности и соответственно приговор – братьям Василию и Матвею Палагиным по 8 лет. Заключение, сперва в тюрьме, потом в лагере с конфискацией имущества. Семён Никаноров, вызванный как свидетель, на суд не явился, суд состоялся без него.
Судья дочитывал последние строки, а в дальнем конце зала громко закричала Марья Палагина:
- Ах, батюшки, что же это будет-то? Ведь шесть ребяток у нас, как же быть-то? И громко, горестно заплакала.
Марью вывели. Суд закончился.
Степан не сразу поехал домой, надо было ещё зайти в лесхоз, потом в мастерские. Да и ехать сейчас не хотелось, не хотелось видеть Палагиных. Но разве он виноват, что они украли? Разве у него тоже не шесть детей? Пять, поправил он себя, но Валя должна скоро родить. На душе всё равно было скверно, и в ушах всё звучал истошный крик Марьи.
Устав от суматошного дня, он привязал лошадь у коновязи лесхоза, дал ей сена и лёг в телегу отдохнуть и сразу крепко заснул. В полной темноте он вдруг ошалело вскочил, не сразу поняв, где он, сколько времени. Огляделся, пошёл к сторожу, спросил который час – уже 10 вечера, и Степан поспешил домой. Он настёгивал лошадь, и она бежала в меру своих небольших сил, а его всё гнало нетерпение и злоба на себя, на этот тяжкий день. И чувство вины и вроде бы беспричинного беспокойства заставляло его всё сильнее понукать лошадь. И вот странный звук услышал он будто бы быстрый частый звон набата.
- Ну, вот, мерещиться стало, - недовольно подумал он, но звук был всё яснее. В гору, к деревне лошадь уже еле шла, а над деревней ярко рдело зарево; пожар, понял он, и бросив подводу, побежал к деревне. Но бежать в гору он тоже не мог, шёл, торопясь, потом уже карабкался на косогор чуть ли не на четвереньках. И вот, наконец, с ужасом увидел шатёр огня над своим домом и странные звуки – как будто какое-то громадное, лохматое чудовище жадно, с хрустом грызло старые стены его дома и подвывало, утробно урча и отплёвываясь искрами. Он уже не мог больше идти. Тяжёлое удушье сдавило ему горло, он шарил рукой по груди, выпучив глаза и шатаясь, когда к нему подбежал Вовка.
- Батя, батя! Не пужайся, все целы. Мы все живы, прокричал он, чья-то рука протянула Степану кружку воды. Он, давясь, расплёскивая воду, пил, медленно оседая на землю. Хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова, потом только вскрикнул:
- А как?
- Вовка позвал Захарова. Иван Михалыч обняв Степана за плечи, как мог спокойнее сказал:
Ничего, ничего, Стёпа. Ведь все живы, иди к Вале, вон она под деревьями. Валя лежала на расстеленной ряднине и тихо стонала, у неё начались схватки.
- Вот уж беда, - тихо говорили бабы, - не время ей рожать.
- Да с такого перепугу, когда не надо родишь.
- Тише, Степан идёт.
Степан подошёл, опустился на колени.
- Прости меня, не уберёг вот, - тихо сказал.
А Валя, увидев Степана, потянулась к нему, обхватила руками за шею и завыла в голос.
- Да как же мы теперь будем? Да что же нам делать, Степанушка?
И её крик опять ударил его в сердце, как в зале суда крик Марьи Палагиной.
- Ничего, ничего, всё образуется. Сейчас вот поедешь в город, в больницу.
- Ой, да ведь не ко времени, не поеду я никуда!
- Всё будет хорошо, не плачь! Ну, не под берёзой же тебе рожать, - он вытирал жёсткой ладонью её щёки, нетерпеливо оглядываясь.
Наконец пригнали подводу. Степан уложил Валю на сено. Рядом сел Митя, бледный и дрожащий, нога сильно кровоточила. Под ногу сделали скатку повыше.
- Спасибо, Митрий, за детей, спасибо, прошептал Степан, осторожно прикасаясь к его руке. Митя охнул от боли.
- Ну, прости, меня.
Поехали с ними Вовка и сноха бабки Устиньи. Народ стал расходиться. А огонь лениво дожёвывал остатки стен, бесстыдно обнажив интимное нутро жилища; ухваты чудом уцелевшие у печки на цементном полу. И теперь открытая всем взорам, печь, как будто руками прикрывала стыдливо ими чрево своё с несколькими чугунками, у ног её валялся расплющенный, растерзанный огнём самовар. От головешек ещё шёл горячий белый пар.
Иван Михалыч повёл Степана к себе.
- Степан, сядь, отдохни пока. Поля, собери ему поесть – он же с утра на ногах.
Поля поставила на стол миску картошки и крынку молока. Степан молча, отрешённо жевал картошку, запивая молоком, и всё ел, пока Поля не убрала миску.
- Не в себе он, есть всё без разбора. Надо спать уложить.
Степану постелили шубу на широкой лавке, и он сразу провалился то ли в сон, то ли в забытье.
На улице уже посветлело, загорелась узкая полоска зари. Едко пахло дымом, горелым мясом, жжёным хлебом. Степан с трудом встал, не сразу сообразив, где находится, и застонал, сжав голову руками, вспомнив всё происшедшее. Захаровы ещё спали, Он тихонько вышел из дома.
Да, вот он, напротив, стоял его дом, а сейчас куча головешек, до которых до сих пор идёт пар. Он пошёл посмотреть. Вот отсюда шёл огонь – со двора, от проулка, накрыл двор и сразу перекинулся на избу – всё сухое, звонкое – для огня весёлая пляска. Степан пошёл со стороны Устиньи, вот толстые столбы ворот обгорели, но уцелели, и вдруг он увидел вонзившиеся в столб рога.
- Это же Милка! – воскликнул он. – Не успела или не захотела уйти. Вцепилась рогами в столб и сгорела. Степан плакал, прислонившись к столбу. Левый внутренний угол двора не сгорел, только упавшие стропила. Как то странно проскочил огонь.
 - А я тебя ищу, окликнул его Захаров.
- Да вот, гляжу какое у меня хозяйство осталось. Вон, на задах ,баня да сенной сарай. Да Ваня, лихо мне отплатили, Ты прав, свой враг страшнее.
- Пойдём Стёпа, что я тебе покажу. Они вернулись в проулок.
- Вот, видишь, огонь отсюда шёл, смотри, здесь и земля выгорела, чуешь как керосином пахнет?
- Ох, Иван, да что теперь искать. Зима на носу, а мы под открытым небом.
- Да у нас поживёте, разместимся как-нибудь.
- Нас целая команда. Да вот беда – как там Валя? Захаров оглядел остатки двора.
- Послушай, Степан, вот этот угол огнём не тронут. Тут брёвна справные. Если подрубить ещё – можно сделать хотя бы подходящую времянку.
- Да, пожалуй можно, если успеем. В баньке ещё место – только там уже очень тесно.
В эту ночь Шурке Шинкарёвой не спалось: то Тимофей храпел в самое ухо, то вроде блохи кусались. И откуда они? Вчера пол намыла чисто, да ещё веником полынным подмела. На пожар она не ходила – далеко, вроде, ноги болят. Встала, потянулась с хрустом, пошла в кухню, выпила холодной воды, оделась, села у окна, глянула на улицу на «локотках». Напротив Шинкарёвых дом Семёна Никанорова: Шурка заметила там какую-то суету:
- Это чего они такую рань туда-сюда снуют? Надо поглядеть.
Накинула телогрейку, платок, вышла, увидела, что в одних чулках, сплюнула, в сердцах, вернулась, одела калоши, быстро переметнулась через улицу и едва успела отскочить за пышный сиреневый куст, как на крыльцо вышел Семён, за ним Клавдия. Говорили тихо. Семён вскинул «сидор» на плечо, пошёл к калитке. Клавдия просила:
- Отпиши, как там, как быть.
Семён молча кивнул и пошёл, не оглядываясь, к тропинке через поле. Выждав немного, Шурка пошла к Клавдии. Та затопляла печь, возилась с чугунками. Удивлённо посмотрела на Шурку.
- Клань, а я к Семёну.
- Дак что, не спится что ли, что в такую рань?
- Да дело есть, вот хотела попросить…
- нечего просить, он в город пошёл, опоздала… И она зло пнула вязанку хвороста. – Ишь, просители объявились.
- Ну, нет, так нет. – И Шурка поспешно ушла. Но не домой. Прямиком пошла к Захаровым в Сторожиху и, подходя ещё, ужаснулась.
- Вот это спалили, так спалили! Подчистую. Как раз Захаров со Степаном возвращались из своего первого обхода.
- Шура, ты то ли рано идёшь, то ли поздно – не пойму, удивился Иван Михалыч.
- Нет, в самый раз. На тушение я не ходила – силы не те. А вот сейчас сказать пришла. Семён Никаноров уже утёк. Его теперь не достанешь.
- Ну, не мы его ловить будем. Да и толку-то что, ничего не вернёшь. Ну, уж как-нибудь, будем Степану помогать. Обустроимся. Вон города рушились, да отстроились. И мы сдюжаем.
 Поздно утром из города вернулся Вовка, сообщил, что мама родила сестрёнку, но, говорят, что они в больнице будут ещё долго. А Митя очень болеет – и ожоги, и нога сильно болит.
Сперва вернулась из больницы Валя с Танечкой. Захаровы отвели им свою спаленку. Куда деваться – уже осень на дворе.
В сентябре выписали и Митю. Не спеша, чуть прихрамывая, возвращался он домой. Куда – домой? Дома нет, всё что осталось было их единственным домом – банька да сарай. С пригорка навстречу ему быстро шёл парень. Ванька Никаноров – узнал его Митя и Сердце нехорошо дрогнуло. Они почти поровнялись, не глядя друг на друга, как вдруг Валентин остановился и окликнул:
- Митя! Подожди!
- Ну, чего тебе?
Валентин, глядя в землю, скороговоркой выпалил:
- Попрощаться хочу, уезжаю я.
- Это куда же ещё?
- В армию, вот в военкомат иду, - он дёрнул за лямку вещмешка и, подняв, наконец, глаза, взглянул на Митю твёрдо:
- Я знаю, на нас на всех вы зло держите, тут уж ничего не поделаешь. Ну, вот хотел сказать – прости, коли сможешь, хотя я не виноват, и, прощай.
- Почему же прощай, отслужишь – вернёшься, тогда и поговорим.
- Вряд ли вернусь сюда. Хотя -  кто знает.
- Ну, прощай, так прощай.
- Ещё просьба одна – Кате пожелать хочу большого счастья. Передай, пожалуйста.
- Передам.
И они разошлись. И подходя уже к деревне, Митя всё ещё ощущал неприятное, даже злобное чувство: ишь, прощаться надумал, родственничек! Целую семью без угла оставили, и вроде как с гуся вода. Но ведь он же не виноват, - говорил другой голос, что ж ему из-за отца всю жизнь эту кару нести. Да на пожаре он больше всех помогал. Конечно, помогал – знал, знал ведь, кто виноват! На душе было муторно.
А над полем  стелились дымы – ещё копали картошку.

VII. ТРУДНЫЕ  ГОДЫ
Уже почти десять лет живут Нестеровы в новом доме. Дом большой – на две половины, но всё ещё есть недоделки. Правду говорят, строительство дома – это на всю жизнь.
Стал Степан сдавать, уже 60, пора на пенсию, дорабатывал последнее время, но никак не хотел расставаться с лесом. Старшие дети разлетелись - Катя замужем в городе, внучат привозит, Митя – офицер, служит далеко, учится в военном училище Володя. Скоро в армию и Васе. Хлопочет суетиться по хозяйству Валя. Её помощница Танечка ещё мала, главный помощник  Степан Степаныч – парень очень уж серьёзный.
И стареет и обновляется Старожиха.
Сереньким декабрьским днём, когда в лесу и среди дня сумеречно, Степан размечал деревья для порубщиков. Три больших ели уже спиленные и очищенные лежали в снегу на поляне.
 - Степан, ну, давай нам ещё одну – чтоб четыре хлыста было, просили рабочие.
 Степан подошёл к высокой, стройной ели, раскидистые нижние лапы прикрывали строптивый подрост. Он подумал и кивнул:
- Ну, вот, пожалуй, ещё эту можно, тут молоди много.
Ребята подошли к ели, сделали зарубку, стали пилить. Степан, помогавший им, приготовил топор – обрубать сучья. Пашка Комягин привстал:
- Что-то подрубили мало, надо бы ещё.
- Сейчас, сейчас, сказал Степан, но топор неожиданно выскользнул из его рук и нырнул в снег.
- Сейчас, сейчас, повторил он, наклоняясь за топором, но кто-то крикнул:
 Не надо, не надо, пошла, пошла!
Ель сперва нехотя наклонилась, потом всё быстрее и быстрее стала падать.
Но, упершись крупными лапами в землю, спружинила и как-то незаметно, крутнулась на оставшемся куске кожуры и легко комлем качнулась влево, где как раз Степан распрямлялся, найдя наконец в снегу топор. Удар пришёлся Степану как раз в висок – он осел в снег. Никто сначала ничего не понял. Мужики взяли топоры и застучали по сучьям. Лишь Пашка вдруг закричал:
Степана, Степана убило.
Все бросились к нему: вроде бы несильный удар, но тяжёлым комлем ему размозжило голову, снег вокруг медленно краснел. Парнишка из бригады бросился в деревню за лошадью и скоро повстречался с посланными за рабочими санями. Степана положили на сено, накрыли попоной. Все были растеряны. Как могло это случиться? Как быть теперь – куда везти, домой или в больницу? Это ж в город, потом обратно, Надо врача домой…
- Господи, что жене сказать? Там же дети. Напугаем сейчас всех. Было уже почти темно, когда медленно выехали из леса, приехали к Правлению и послали к Нестеровым  предупредить о беде. В доме были все  в сборе. Из старших – приехал Владимир. Ждали отца.
- Дядя Паша, - обратилась Таня, - идите к нам, сейчас папа приедет, будем ужинать.
Павел отозвал Валю.
- Валентина, со Степаном беда, пойдём со мной.
- Да что такое? Встрепенулась она.
- Деревом задело. Сильно.
- Как сильно, плохо ему?
- Очень плохо, пойдём со мной к правлению.
Встал Вовка, он сразу почувствовал что-то неладное.
- Я пойду, что, если надо, я помогу.
И только тут Павел сказал:
- Поздно, ему не поможешь.
Прошли похороны. Разъехались старшие дети. И наступила в доме тишина.
Она окутывала и давила Валентину со всех сторон и боль не отпускала ни днём, ни ночью. И, если днём ещё отвлекала череда обычных дел, но ночь вставала перед ней чёрной безмолвной стеной и не давала ни сна, ни отдыха: Болело сердце, болело, кажется всё в её исхудавшем постаревшем теле. Иногда она что-то вспомнив, отрешённо улыбаясь, остановившись среди кухни, или комнаты, забыв, куда и зачем шла. Приезжала Катя, подбрасывала ей внучат – пусть в заботах отвлечётся. Всё равно ей было плохо. С приходом весны Валю действительно отвлекли семейные заботы – проводили Васю в армию. Её старшему уже 18 лет, скоро и Степан подрастёт и останется она совсем одна. И опять плакало и сжималось сердце.
Как-то пошла на кладбище – посмотреть оттаяла наверно могилка, покрасить надо. Нет, на кладбище ещё лежал снег и рухнула в этот сугроб и рыдала в голос, горько и безнадёжно. Показалось, снег хрустит рядом и вдруг чья-то рука опустилась на её плечо. Она вскрикнула и обернулась. Рядом стояла Зинаида Водопьянова. Худая, высокая, вся в чёрном. Даже не узнаешь сразу.
- Хватит плакать, Валентина, хватит. Ничего слезами не воротишь. Вставай, идём домой. Она подняла Валю и они пошли вместе в деревню.
Зинаида рассказывала:
- Вот доживать приехала, теперь на пенсии. Подлатаю избу, здесь мне спокойнее. Надоел город – жизни мне и там не получилось.
Они стали изредка встречаться – у них были такие горькие и радостные воспоминания.
Однажды они разговорились о прошлом – о том, что было с ними всегда в душе, в мыслях.
- Валя, а ты того военного сильно любила, как же за Степана пошла?
- Любила. Даже и рассказать не могу, как любила, Да уехал он и не сказал ничего толком, письма писал, но и приехать не обещал. Да так поняла – это любовь для него пустяк, случайность – ну, я была, потом другая такая же дура будет. И знаешь, всё в душе перегорело, ничего я больше не ждала и не хотела. А тут у Степана ребятишки одни и я одна – так и осталась. Уже потом любовь пришла, совсем другая. С Серёжей это просто как  бы игра в любовь, юность моя запоздалая, а со Степаном я совсем другая стала, я тело своё ощутила, силу женскую. Это совсем другое! Я счастливая была…- Валя заплакала. -  А теперь – мне всего 43, не старая ещё, а работой измотана и радости не осталось, вроде и жить стало незачем.
- Напрасно ты так. У тебя дети, все тебя любят, жалеют. Это вот у меня пустота вокруг. Да, ничего уже не вернёшь. Молодость она обманщица, всё манит, обещает – будет счастье, совсем особенное, А оглянешься – и молодости нет, и счастье стороной.
- Но ведь ты со Степаном гуляла, замуж собиралась, вроде всё ладно. Как же матрос-то, к чему?
- Эх, Валя, молодая я была – красивая, смелая, - Зина невольно выпрямилась. – Думала – захочу – любой парень, любой мужик мой будет, силу свою пробовала, а и правда, стоило поманить, и любой бы моим стал. А матрос-то, красавчик, клеша колышутся. Ленточки по ветру летят, как же я упущу, не проверю – ведь все на него глаза пялят – а я увела – за один вечер.
- А как же Степан – не жалко было?
- Нет. А чего жалеть, Степан очень крепкий Мужик, за него замуж хорошо идти, а завоевать его нет азарта, ну, скучный он что ли, не знаю как объяснить. Думала, а куда денется, краше меня девки во всей деревне нет. Уж никак не думала что Полинка, тихоня эта из под носа у меня его уведёт.
- Да ведь не Полина его увела, а он её, разве мог простить тебе измену?
- Не мог наверно, если на такой шаг решился. Это надо же, без любви, без интереса, себя охомутать, я бы так не смогла. Вот когда Степан от меня откачнулся, я поняла, что глупость сделала, но и не переживала очень, в город уехала, жила вольно, а счастья не нашла. Это ведь казалось – все мои, а зачем они мне все, когда нужен один, да надёжный. Это ты выиграла, но только, знай и я помогла, если бы я тогда настояла, вернула бы Степана.
Валя покачала головой.
- Нет Зина, хоть ты и долго гуляла, а Степана не знала – сердце у него верное и Полину он любил, по-другому, но любил. И от меня к тебе он  бы никогда не вернулся, это я знаю, только чего теперь делить – нет Степана, одни мы.
Они тихонько плакали, вспоминая каждая своё.






















































СТЕПАН  И  ВАЛЕНТИНА


I. ДЕРЕВНЯ
Деревня Сторожиха состоит из двух частей – собственно Сторожихи и Шинкарей или Шинкарихи, слившихся вместе. Сторожиха на высоком косогоре, упирается северным торцом в лес. Дома -  в один ряд, все фасадом на восток на отдалённый город. Косогор полого понижается к югу и примерно, на середине начинается Шинкариха с большого двухэтажного здания, где когда-то был шинок, т.е. трактир и постоялый двор. Теперь здесь размещается правление колхоза, а на первом этаже конторка лесхоза, магазинчик сельпо; на заднем дворе крытые мастерские по ремонту саней, телег, шорная мастерская. Рядком, в приземистом здании – школа-семилетка. Вот когда школа из начальной стала семилеткой, и открылись мастерские деревню стали именовать посёлком. Впрочем, ничего от этого не изменилось.
Напротив школы был большой пожарный сарай с оборудованием, а на красной доске снаружи размещались багры, топоры и вёдра, под ними ларь с песком. Впрочем, топоры и вёдра часто пропадали, приходилось покупать снова. Рядом с сараем на высоком столбе кусок рельса. Его звон собирал утром на работу или оповещал в случае беды. На просторной площадке у пожарного сарая обычно собиралась на гулянку молодёжь. На «пятачке» врыты по сторонам скамейки. Когда приезжала кинопередвижка, на стену вешали полотно, смотрели кино. Но этот праздник был редко. В основном обходились пляской под гармошку и балалайки.
От школы и пожарного сарая дальше ниже шли дома Шинкарихи, уже в два ряда, лицом друг к другу, образуя деревенскую улицу. Заканчивалась Шинкариха открытым полем, через которое шла просёлочная дорога на бывший большак. Теперь шоссе и железная дорога прошли значительно дальше от деревни, и она давно потеряла своё значение важной остановки на торговом пути.
Разделял деревню пополам широкий прогон для скота и просёлочная дорога на Крюковку и дальше. Прогон, огороженный жердями, был между последним домом Сторожихи и зданием правления.
Сторожиха – она как бы охраняла, стояла на страже леса – графского леса, как звали в старину, а старожилы звали и теперь. В этой части деревни жили егеря, рабочие леса, лесные сторожа, которых теперь выселили из лесных сторожок. Жителей Шинкарихи насмешливо называли шинкарями, в память о том, что там многие раньше торговали водкой и разной мелочёвкой. Многие и фамилию носили – Шинкарёвы. Но, конечно, со временем всё перемешалось.
Дом Нестеровых стоял почти в середине Сторожихи, напротив въезда в деревню по крутому склону от города. Между домом Нестерова и его соседа Захарова был небольшой проулок: по нему ездили в лес, выгоняли скот в стадо с этой стороны деревни.

I I. ВОДОПЬЯНИХА
В Сторожихе первой красавицей был Зинаида Водопьянова.
Статная, глаза карие, брови чёрные вразлёт и толстенная чёрная коса до пояса. Вроде в роду у них были все белобрысые, да и не очень уж раскрасавицы, а в кого эта удалась такая деваха, что все парни по ней сохли? В деревне смеялись:
- Ни в мать, ни в отца – в приезжего молодца! Хороша Водопьяниха!
Да, какая разница в кого, красивая была Зинаида и гордая, а как же – красота это богатство. Пусть сохнут, пусть завидуют. Любой парень за честь бы счёл с ней гулять, а захотела бы и женатого увела. Только зачем? Вот и выбрала она Степана Нестерова – парня крепкого, ладного и надёжного. Степан Зинаиду очень любил и гордился, что всем парням его предпочла, но её привычка как он говорил «красоваться» и с парнями заигрывать его очень злила.
 - Стёпа, ну вот буду я твоей женой, - отвечала Зина, - тогда уж требуй, чтоб только на тебя глядела, а пока я свободная, не люблю, чтоб мной командовали. Степан терпел. Но только
Зинаида всё-таки не учла, что характер у него твёрдый и вертеть собой не позволит. Так случилось, что в соседней деревне Крюковке заболела её тётка, и Зине пришлось пойти к ней помогать по хозяйству.
В Крюковке половина деревни были Крюковы, а чтобы их различать носили они деревенские прозвища – Иван Бондарь, Фома Заяц, Дёмка Бугай, и прочие. Лёнька Крюков был Матрос, с тех пор как пошёл служить на Черноморский флот, и вся семья тоже стала зваться – Матросовы. Был Лёнька высок, широкоплеч, талия осиная, длинные ноги ставил твёрдо и косолапо, как на палубе корабля. На загорелом лице светлой, детской голубизны глаза, над бровями выцветший косячок белобрысой чёлки и чёрный околыш бескозырки с золотой вязью «Севастополь». Когда шёл по деревне чёрные ленточки бескозырки вспархивали за спиной, а широченные клеша мели пыль деревенской улицы. Какая же девчонка в этой глухомани могла бы устоять перед Лёнькой? Он понимал эту свою исключительность и ходил важно, улыбаясь скупо, с парнями говорил нехотя, цыркая слюной сквозь сжатые зубы. К девушкам относился снисходительно и, видя как они заискивающе поглядывают на него, с показным равнодушием отворачивался. Когда Зина пришла к тётке в Крюковку и вечером отправилась  в клуб, они сразу заметили друг друга, но вид сделали равнодушный. Зина, в кружке знакомых девчат и ребят, весело болтала и смеялась, а Лёнька с увлечением что-то рассказывал кучке подростков и те слушали его с почтительным вниманием. Когда начались танцы, Лёнька спокойно через весь круг подошёл к Зинаиде, властно взял её за руку.
- Идём, потанцуем.
- Нет, я не хочу сейчас танцевать, может потом.
- Но ведь я приглашаю.
- Ну и что?
Лёнька опешил, он такого не ожидал
- Это как же понимать?
- А как хочешь.
Зинаиду тоже «понесло», гонора у неё было не меньше, чем у Лёньки. А тут ещё все с интересом наблюдали за ними. Лёнька покраснел и сказал, будто с угрозой:
- Ну ладно посмотрим… И сразу пошёл танцевать со стоявшей рядом девушкой, та заспешила в круг, глядя на него с преданной благодарностью. А он танцевал совсем не обращая внимания на партнёршу.
Утром Зина пошла на речку полоскать тёткино бельё. На мокрых мостках она поскользнулась, и корзинка с бельём шлёпнулась в воду. Место здесь было довольно глубокое: Зинаида, чертыхаясь, ловила рубахи, а наволочки, надувшись как паруса, поплыли под мостки и дальше. Она быстро прыгнула воду и едва их догнала. Когда вся мокрая, в облепившем её платье, вылезла на мостки, зацепившись ногой за проволочную стяжку и охая и кривясь от боли, стала смывать кровь, тут как раз, некстати, появился Лёнька. Нет, на этот раз он был сама доброта, помог донести корзинку.
И Зина тоже подобрела. Они же понравились друг другу сразу. Хотя она и помнила, что обещала Степану через два дня быть дома, но в Сторожиху не спешила. Все вечера она гуляла с Лёнькой. И Степану, конечно, передали, что его невеста гуляет с красавчиком Матросом. Некоторые злорадствовали – не ему, Степану, чета и пара у них – загляденье. Степан ходил мрачный и злой, Зинаида всё не появлялась, уже пошли слухи, что у них с Лёнькой сговор и скоро, мол, свадьба. И тогда Степан сделал решительный шаг, может быть, напрасно, просто со зла, но встретив вечером Полину, Зинаидину верную подругу, неожиданно ей сказал:
- Полина, выходи за меня замуж.
- А Зина? Как же так сразу?
- Ты ведь знаешь, как теперь Зина гуляет, а мне разве заказано?
И Полина решилась. Любя Степана давно, и всё скрывая от подруги, и она не могла упустить свой случай. К концу месяца Лёнька Крюков уехал, ни о какой свадьбе с Зиной и речи он не вёл. Ну, погуляли, отпуск же кончился и вся любовь. Зина переживала и горевала молча. К тому же она знала, как любит её Степан, и верила, что всё с ним пойдёт по-прежнему. Но, когда узнала, что он женится на Полине, она подумала, что это шутка. Он же Полину и не замечал никогда. Но в это лето, когда рядом не было Зины и, она не подавляла подругу, Полина похорошела, стала заметней, самостоятельней. И когда Зинаида, как будто ничего и не было, подошла к Степану и взяв его под руку хотела увести с гулянья, то удивилась, когда Степан решительно отвёл её руку:
- Ты опоздала? Я теперь никуда с тобой не пойду. Мы с Полиной женимся, вот на свадьбу приходи, если хочешь. Твоя-то свадьба когда?
- Стёпа, ну чего ты мелешь, какая ещё свадьба. Ну, погостила я у тётки, ну и что. Ведь я знаю, ты меня любишь Ты…
Она потянулась его поцеловать, но он её отстранил:
- Что ж, ты думаешь, будешь гулять с кем хочешь, а я буду сидеть тебя ждать? Всё, Зинаида. Твои игры со мной закончены. Навсегда.
Так и женился Степан на Полине. Жили они дружно, и к началу войны в семье уже было трое детей.
Война перелопатила все судьбы, обездолила детей, опустошила не только города и сёла, но и души людские. Оправляться после войны приходилось долго и трудно.
 

I I I. ВАЛЯ
Весёлым мартовским утром, когда под первыми яркими лучами солнца срывается капель с длинных сосулек, а под ногами хрустит молодой ледок на подмёрзших за ночь лужах, спешила Валя на работу.

Год как закончилась война, и городок, весь измождённый, пригорюнившийся, ещё не опомнился от потрясений. Но в весеннем воздухе, в свободном, опьяняющем полёте ветра было главное: -  надежда, как всегда, на что-то лучшее. И Валя радовалась весне, утру, просто жизни. Вдруг её кто-то окликнул:

- Девушка, подождите!
Она оглянулась. Её догонял военный. Когда он подошёл ближе, ей навстречу блестели его карие глаза, белозубая улыбка, блестели хромовые сапоги и маленький чемоданчик в руке.
«Блестящий капитан», - усмехнулась она про себя. Он спросил, как найти завод.
- Пойдёмте, покажу, я там работаю. По дороге он представился:
- Капитан Овсянников. Она просто:
- Валя.
Так они и остались: он – капитаном Овсянников, а она – Валей. У проходной разошлись; он – в заводоуправление, а она – на Большой Двор – в стройцех завода. Прощаясь, капитан спросил, не знает ли она, где снять квартиру – у него командировка месяца на два. Она сказала, что у завода есть общежитие, и там его поселят. На этом и расстались.
Валя жила одна. Мать умерла в первый год войны, отец погиб на фронте, и вся её родня состояла из старенькой тёти Мани, которая доживала в их ветхом доме, в Сторожихе-посёлке, за 12 вёрст от города. Работы там не было и Валя устроилась на стройку в городе. Пришлось снять комнатку. Солдатская койка с байковым одеялом, да пышная деревенская подушка составляли всё её достояние. В посёлок Валя ходила по выходным. Колола дрова, запасала для тётки воду.
Женихов у Вали не было, хотя ей уже 23. После войны – где они, женихи-то? Да и красавицей Валя не была. Обыкновенная девчонка, но складненькая и крепенькая. Хороши, пожалуй, были русые волосы, но прижатые дюжиной заколок под вечным платком не могли её украсить. Валя на судьбу не обижалась, вон в посёлке сколько вдов бьются с детьми в нужде, а ей легче. Одной такой семье она немного помогала, правда, там была не вдова, а вдовец, да с тремя детьми. Вообще-то, Нестеровы с их семьёй в каком-то дальнем родстве и старой дружбе.
Случилось так, что Степан Иванович Нестеров, демобилизовавшись из госпиталя по ранению, одновременно получил известие о смерти жены. В посёлке он нашёл свой опустевший дом и осиротевших ребятишек: старшей Кате – 11 лет; Мите – 6, а младшему, родившемуся в канун 1942 года, всего 4. Ещё не оправившись от ранений, выбитый войной из привычного ритма жизни, Степан с трудом вживался и втягивался в хозяйство. Ещё молодой – всего сорок, крупный, сильный мужик, он казался старше своих лет из-за резких  морщин на худом, усталом лице, густых пшеничных усов и холодного, жёсткого взгляда серых глаз. Был он молчалив, замкнут, и только когда изредка улыбался, удивительно молодел. Его сразу взяли на работу в лесничество. Своё домашнее хозяйство он сберёг и всячески обихаживал.
Поселковые бабы так и шастали вокруг; хоть и с детьми, но жених-то, ох, завидный.
- Сам управлюсь, Вот хозяйка подрастает, кивал он на Катю.
Только редкую Валину помощь и участие принимал он просто, по-родственному. Валя ребятишек любила, Нестерова звала уважительно – Степан Иванович, а за глаза и про себя – дядей Степаном.
Вскоре после знакомства с капитаном Валя снова встретилась с ним у проходной; поговорили о пустяках, он пошёл её провожать. А Валя ужасно стеснялась идти рядом. Она – в кирзовых сапогах, телогрейке, старом вязаном платке, и – он блестящий капитан. Потом она научилась не обращать внимания на это. Они стали встречаться. Валя боялась признаться себе, что влюбилась безоглядно. А он был и внимателен, и добр, и ласков, приносил нехитрые гостинцы, иногда бутылку вина. Но пьянило их не вино, а молодость, любовь и восторг близости.
Была ранняя тёплая весна. Иногда они уходили в рощицу на окраине города, садились на поваленное дерево, он снимал фуражку, шинель и становился просто Серёжкой – мальчишкой с взлохмаченными волосами. Болтали о чём-то или просто сидели молча, а вокруг слышался какой-то шелест, шорохи, звуки пробуждающейся земли. А ветер с юга налетал широкой волной, будоража таинственными запахами, ощущением безграничного простора и опьяняющей радости жизни. Они брались за руки и бежали навстречу ветру, подставляя его тугим волнам раскрасневшиеся лица, а поздно вечером возвращались в её каморку и были счастливы.
Валя изменилась неузнаваемо. Коротко остриженные волосы, освободившись от тяжести заколок, лежали красивыми русыми волнами, глаза сияли, она часто и охотно смеялась, а движения стали плавными – не шла, а пела. Даже на работе заметили:
- Валя, ты что влюбилась, что ли?
- А что? В самый раз, а то поздно будет, - смеялась она.
 И к себе она стала относиться, внимательно, но отчужденно, будто бы она не для себя, а для него только. Вот поранила руку, но не боль её беспокоила, а то, что она повредила ЕГО руку. Они не строили далёких планов. Как-то капитан сказал, что ещё предстоит решить служебные дела, а потом он приедет, ионии вмести поедут к морю.
- А какое оно, море? – спрашивает Валя, и он отвечает загадочно и красиво:
- Море, как мечта, неповторимое и неуловимое.
Между тем командировка заканчивалась. И холодным, ветреным майским вечером Валя провожала капитана. Простились они дома, а на перроне молча ждали поезда. Подошёл поезд, капитан вскочил на подножку и стоял так, махая ей фуражкой. Валя смотрела вслед и улыбалась. Когда состав почти миновал платформу, она услышала, как капитан крикнул ей:
- Валя, Валечка, я люблю тебя!
Она дождалась, пока исчезли последние огоньки состава, и пошла домой.
Ветер гнал низкие чёрные тучи. Брызнул холодный, по-осеннему мелкий дождь. Она ещё не ощущала потери, он был рядом – она слышала его голос, чувствовала его руки, в комнатке сохранялся запах новых  кожаных ремней портупеи. А впереди лето, он приедет и…
Дальше она пока ничего представить не могла. Она стала ждать письма. И скоро письмо пришло, в конце его была приписка: «Валя, Валечка, я люблю тебя!» И все последующие письма кончались этой фразой. Валя, получив письмо. Сразу смотрела, есть ли приписка, успокаивалась, отвечала и снова ждала.
А вокруг цвело лето, Валя часто ходила в Сторожиху, это отвлекало и скрашивало ожидание. Возилась с тёткой в огороде, почти никого не встречала; лето – все в поле, все в хлопотах.
Между тем в посёлке уже гуляли про неё сплетни, что офицер-то её бросил и уехал. Да и то сказать, этакого короля подцепить хотела! Говорили и злее, что гуляет напропалую с военными, то ли злорадствовали, то ли завидовали. А в посёлке скука безразмерная. Мужиков вернулось мало. Холостых, сразу расхватали, не гляди; Женатых бабы берегли сторожко, но и скандалы случались крупные. Валя как будто ничего не слышала и не замечала, сплетни её не задевали. Однажды на прямой вопрос тётки сказала: - Я сама себе хозяйка, не перед кем ответ держать. А на всяк роток не накинешь платок – пусть болтают.
Между тем уже давно не было писем от капитана, наконец, пришло странное письмо. Он написал что уезжает  в длительную командировку, напишет как только вернётся. Не было обычной приписки, письмо заканчивалось словами – жди письма – и всё. Она была потрясена: значит, он поедет в другой город, как к нам приехал, а там новая любовь. Это конец, поняла Валя.
Всё, всё стало серым, пустым и ненужным, и новое платье, которое с трудом себе сшила, и белые босоножки, и всё ото нелепое её ожидание, и ненужная ему любовь… Вот она наконец прозрела, и праздник жизни закончился. Остались пустые трудные будни,  и как ещё недавно заботливо и любовно она относилась к себе, так теперь со злорадством говорила:
- А кто ты такая? Зачем ты ему нужна? Так тебе и надо – не воображай!
Как то незаметно угасло и лето. Однажды тусклым осенним днём, приходя мимо дома Нестеровых, услышала Валя детский плач. Подбежала к дому – дверь заперта, в окно ничего не видно. Прошла через огород к задней двери, с трудом открыла задвижку, вбежала в кухню: на полу с окровавленной рукой Митя, рядом – Вовка, валяются деревянные чурбачки, большой кухонный нож, стоит самовар без крышки. Самовар ставить собирались – догадалась Валя. В доме было холодно, грязно, сиротливо. Увидев Валю, ребята заплакали ещё громче. Она быстро вымыла и завязала Мите руку, затопила подтопок, стала мыть пол. Пришла из школы Катя и тоже расплакалась:
- Ну, вот, опять озорничали, хоть школу бросай! Батя ругается, что не успеваю ничего…
Когда вернулся Степан, всё уже было прибрано, на столе шумел самовар. Все вместе ужинали. Митя, наплакавшись, спал, а Вовка сидел рядом с Валей. Степан спросил, что она такая печальная, и смотрел внимательно и пытливо.
- Да, так нездоровится, - нехотя устало ответила она. И встала из-за стола, собираясь уходить. Вдруг Вовка тоже вскочил, подбежал и, прижимаясь к её ногам и глядя вверх на неё, просительно и серьёзно зашептал:
- Мама Валя, не уходи. Не уходи! Степан охнул и нахмурился:
- Ну что ты сынок, мелешь, пойдём спать, и поднял заплакавшего Вовку на руки. Валя выбежала из дома с чувством стыда и какой-то смутной вины, как будто сделала что-то нехорошее.
В короткие, тёмные зимние дни она в посёлок не ходила. Но под Новый год пришла и, как обычно пошла поздравить Нестеровых. Детей дома не оказалось, ушли с Катей в школу. За столом перед початой бутылкой водки, склонившись, сидел Степан. Валя выложила на стол кулёчки конфет, спросила про ребят. Степан, как бы очнувшись, поднял голову.
- Садись, давай выпьем за Новый год, - и стал наливать водку в стаканы.
А Валя глядела на него с изумлением – не было его пшеничных усов, он был чисто выбрит, и лицо его было совсем другим и незнакомым. Она рассмеялась и брякнула:
- Ой, дядя Степан, какой ты чудной стал! Поди, жениться надумал!
 И так смотрела на него, улыбаясь. А он, медленно вставая из-за стола и глядя на неё потемневшими, бешеными глазами, хрипло крикнул:
- Ну, ты, ты… смеёшься…
Но сдержался, не выпалил бранного слова, только пальцы сжатого кулака побелели. Она вскочила, услышала, как грохнул его кулак по столу, громко захлопнула дверь.
- И чего он взбесился? – думала она, хотя  в глубине души, уже научившейся любить, зрела догадка – это из-за неё, из-за неё…
В самом конце зимы, когда уже вроде бы запахло весной, Валя простудилась и с воспалением лёгких попала в больницу. В больнице было холодно, но круглые сутки топился титан; грелись горячим чаем, и, хоть не очень сытно, но больных кормили, и для одинокой Вали это было спасением. Болела она тяжело и долго, но молодость брала своё, и она стала поправляться. Однажды вошла сестра и позвала:
- Валя, к тебе пришли.
Она вздрогнула и ужаснулась – ну и вид у меня, наверное! Но быстро пошла в коридор – ведь это ОН приехал, больше-то некому. В коридоре, на диванчике, сидела Катя с белым узелком в руках.
- Вот, я гостинчиков привезла, ешь, пока всё тёплое. Гляди, я всё хорошо укутала, - Катя протягивала ей узелок. Валя обессилено села рядом:
- Спасибо, Катюша. Как же ты добралась-то одна?
- А я на сельповской подводе, батя попросил. Они обратно меня возьмут. Так что я сразу пойду.
Она убежала, а Валя ещё долго сидела в коридоре, медленно приходя в себя.
В конце апреля Валю выписывали из больницы. Она собрала вещи и обдумывала, как же ей добираться домой, в посёлок. А тут как раз нянечка и говорит ей:
- Да за тобой приехали.
И правда, у коновязи стояла подвода, а рядом Митя с Вовкой:
- Мама Валя, мы за тобой приехали, - закричали они хором.
- Ну и хорошо, что приехали, а то уж и не знала, как доберусь.
Степан стоял к ней спиной, долго поправлял упряжь. А она всё никак не могла забраться на высокую тележку. Степан поднял её и посадил в середину большой охапки душистого сена.
- Ой, чтой-то, как куль овса, засмеялась она.
- А ты не тяжеле, - буркнул Степан.
А усы он опять отрастил – заметила Валя, да так ему лучше, но вслух ничего не сказала. По обе стороны от неё посадил ребят, укрыл ноги одеялом, подошёл сзади тележки. Оправил сено за спиной и набросил большую клетчатую шаль.
- В поле ветрено, остудишься.
Они ехали мимо знакомых полей. На взгорье, рядом с дорогой пахали. Из-под лемеха земля ложилась ровными чёрными пластами с торчащей кое-где прошлогодней серой стернёй. И Валя подумала, что земля эта как ломти свежего ржаного хлеба с чуть присыпанной золой румяной корочкой. Ветер шёл ровной тугой волной, качались на ветру бурые ветки деревьев. Глаза ту Вали стали смежаться. Она дремала, прикрыв мальчишек краями шали. Они давно спали, уткнувшись ей в колени. Около дома Степан вытащил и поставил на крыльцо мальчишек, помог выбраться Вале. Она стояла, отряхивая сено, не зная как быть дальше, Выбежала Катя:
- Скорее идите, картошка стынет.
На столе шумел начищенный самовар, горка душистых ржаных лепёшек лежала на блюде, а в горшке кипячёного молока остывала румяная чернобровая пенка.
Вале вдруг стало так тепло, уютно и впервые после долгого времени спокойно, что ей не хотелось вставать из-за стола. Но ведь надо домой к тёте Мане. И только она подумала об этом, как Степан сказал:
- Домой тебе сегодня нельзя идти. Не хотел тебя расстраивать, но тётя Маня, умерла, две недели как схоронили. Отдыхай, завтра поговорим.
Валя с первыми словами Степана стала вставать, ещё не осознавая, но предчувствуя что-то плохое, а когда встала, до неё дошёл смысл сказанного, и она мгновенно представила себе стылую, тёмную, пустую избу и полное своё одиночество, то отчаяние такой болью сжало её сердце. Что глухо охнув, она пошатнулась. Степан, совсем не ожидавший этого, едва успел подбежать и поддержать Валю. Обнял её за плечи, усадил вновь на лавку, испуганно приговаривая:
- Ну что ты, ну что ты…
Она, глядя на него невидящим взглядом, сказал тихо:
- Я теперь совсем одна.
И, припав к его плечу, громко отчаянно заплакала. И в этом горьком, безутешном рыдании всё сошлось – и внезапность последней утраты, и печаль по ушедшей. Потерянной любви, и вся неустроенность её сиротливой жизни, усталость и слабость после болезни. Захлёбываясь слезами, она всё повторяла:
- Я теперь, совсем одна, совсем одна…
И после этих слов плакала ещё горше. Степан терпеливо ждал, когда она выплачется, бережно поддерживая её за плечи. Наконец, тяжело вздыхая и всхлипывая, она отстранилась, поглядела на свои мокрые от слёз ладони и снова начинала плакать, но тут Степан прикрикнул на неё:
- Довольно реветь, хватит! Иди сюда!
Он взял её за руку, подвёл к умывальнику и, набрав холодной воды, жёсткой своей ладонью умыл опухшее её лицо, вытер нос, как всегда он умывал своих мальчишек, и позвал Катю:
- Катерина, проводи Валю спать.
Она послушно пошла за Катей в маленькую спаленку, всё ещё тяжело вздыхая, легла в тёплую мягкую постель и провалилась в полусон, полузабытье. Чьи-то маленькие босые ноги прошлёпали по полу, и, кряхтя, на постель влез Вовка, зашептал:
- Я с тобой спать буду, не плачь.
Он повозился, повернулся к ней спиной, холодными пятками прижался к её животу, обхватил её руку и скоро заснул. Какие-то обрывки мыслей и фраз крутились у неё в голове. Вдруг подумалось – а что такое счастье? И голос капитана ответил ей:
- Счастье как море – переменчивое и неуловимое.
В доме было темно, тихо, только ходики на перегородке неустанно и чётко отмеряли время. Она заснула.
Много лет спустя Валентина Васильевна Нестерова в одной из газет увидела список погибших за границей защитников Родины. Седьмым в списке значился капитан
Овсянников С.Т.
Так вот как оно было! – вздохнула она, и через толщу времени как слабое эхо донёсся до неё мальчишеский голос: «Валя, Валечка, я люблю тебя!»

I V. СТЕПАН
Проводив Валю спать, Степан погасил свет и сел на низкую скамеечку, прижавшись к тёплому боку печки. В доме тишина, в темноте вспыхивал огонёк его цигарки. А думал Степан о том, как ему теперь быть? Бедная девчонка, жалел он Валю, совсем её жизнь с ног сбивает. Не к кому ей прислониться, теперь. Она, может и у него остаться. А кем остаться-то – нянькой. Приживалкой, женой? Согласиться и женой быть – от безвыходности. И ребята к ней привыкли, любят её, да и я – он даже покраснел, так может и выход для всех? А что потом? Осмотрится, отдышится Валя, да и уйдёт от нас – всем только хуже будет.
Он бросил окурок в воду и закурил снова.
А я? А что же я, уже не имею никаких прав на счастье? Так ведь не любит она меня. Вот офицера она любила. И злое, острое мужское любопытство передёрнуло его.
Ах, поди ж ты, наверно любились. Так разве это её вина? А разве я никого не любил? Ей это укор, а себе – восхваление, да? Он опустил голову на руки. А Зину-то как любил, помнишь? Да, Зина вот. Стоило увидеть моряка и любовь вся насмарку. И что за народ эти бабы? Как сороки – на цветной блестящий камушек кидаются. А потом обиды, слёзы. О чём это я? Всё это в прошлом. А если бы Зина вернулась, принял бы? Нет, нет. Всё уже перегорело давным-давно. В старых кострах один пепел, зачем его ворошить. А чего же ты хочешь, старый дурак, на войне битый, ломанный, да с тремя детьми на руках. Чтоб тебе звезда с неба упала, да раскрасавица тебя полюбила?
В ведре уже плавал десяток окурков, а он всё сидел, глядя в темноту, и ничего не мог решить. Наконец, встал, устало потянулся, вял старую шубу и лёг спать на лавке.
Валя осталась в доме Степана. И легко, как будто всегда здесь жила, втянулась в обычную круговерть домашней работы, ухода за детьми, домом, скотиной. Мальчишки её любили и слушались больше, чем отца, того они побаивались. Катюша хоть и рада была отстраниться от тяжёлой работы, но в душе всё же огорчалась, что отец по всем делам говорит теперь с Валей, а не с ней.
В круговерти домашних дел Валя как-то не задумывалась о своих отношениях со Степаном. В душе она всё ещё называла его – дядя Степан. Но понимала, что должна быть определённость, бабы и так её допекали.
- Когда же свадьба-то у вас? Хоть бутылку бы поставили.
- Поставим, хоть и две, вот дела пока, не время.
- В деревне круглый год дела, коли ждать, когда переделаешь, и род людской вымрет.
И Степан решился. Как-то вымыв и уложив спать ребят, сидела Валя со Степаном на кухне. Долго молчали, потом Степан спросил:
- Валя, так как у нас с тобой будет? Мы муж с женой или соседи?
- А как решишь сам, так и будет, ответила она спокойно.
Недоволен он был таким ответом, но не подал вида.
- Ну, и ладно. Будем считать, что муж с женой. Поживём, а там посмотрим.
В этот вечер он лёг спать на своей кровати, с Валей. Только не принесла им радости эта ночь. Степан чувствовал. Как сжалась, затаилась Валя, и это ощущение неуверенности, холодной сдержанности передалось и ему. И разочарование, огорчение от напрасных ожиданий теплоты и ласки стало отражаться и в их повседневной жизни. Они не ссорились явно. Но прекратились их весёлые чаепития в кухне, после того как дети засыпали, а они сидели за шумящим самоваром и говорили обо всех своих деревенских делах. Часто Валя раздражалась по пустякам и покрикивала на мальчишек.
- Ты ребят не трожь, - говорил Степан, - ты им не мать, злость свою поубавь.
- Так что ж теперь им всё дозволено, а я молчать должна? – обижалась Валя.
В деревне прошёл слух, что вернулась из города Зинаида. Кто-то из женщин сразу же напомнил Вале, что это прежняя Степанова любовь, а уж он так её любил, что всё может быть. Валя промолчала.
Однажды, тёплым июльским днём, возвращалась она из города. Сумки были  тяжёлые, она устала и думала: вот сейчас ещё нужно пол помыть, настроение было неважное. Но подойдя к дому, увидела, что крыльцо уже чисто вымыто и обрадовалась: «Катя, умница, уже убралась». Она поставила сумки, разулась и босиком вошла в коридор. Дверь в дальние сени была полуоткрыта, ей послышались там голоса.
«Кто же это может быть?» - удивилась Валя, осторожно подошла, заглянула в открытую створку.
На широкой деревянной кровати лежал Степан, закинув руки за голову, а над ним склонившись, стояла Зинаида. Одной рукой она опиралась на спинку кровати, другой в грудь Степана.
- Да зачем тебе нужна эта пигалица, услышала Валя, зачем ей твои дети, вот пообживётся, покрутит хвостом и была такова! Мы ж с тобой вместе выросли, у нас же любовь была, вспомни, Стёпа!
Степан молчал. Валя вспыхнула от обиды, не думая, схватила висевший на стене, кнут, резко шагнула в сени и со всех сил хрястнула кнутовищем Зинаиду по крутой заднице. Взмахнула ещё раз, но не успела ударить. Зина резко повернулась, выхватила на лету и сломала кнутовище о колено. Глаза её полыхали огнём, и вся она напряглась и ещё мгновенье смяла бы, растерзала Валю.
- Что ты себе позволяешь, самозванка сраная, - крикнула она, да я тебя в порошок сотру.
- Не очень-то ерепенься. Бодливой корове бог рог не даёт. И гуляй от моего дома подальше. Это ты свой хвост привяжи покрепче, перед каждым мужиком своим старым подолом трясёшь.
Зинаида сдержалась всё-таки, плюнула и вышла из сеней во двор. Всё это произошло в одно мгновенье, Степан даже не изменил позы. Так и лежал молча.
День прошёл как обычно, а вечером Валя ушла спать к мальчишкам, на ту самую кровать в сенцах, забралась к ним в серединку и, обняв Вовку, скоро спокойно заснула. Эта ссора неожиданно разрядила её тяжёлое настроение.
- Это мы ещё посмотрим, кто кого сотрёт, зло думала Валя. Вообще эта ссора даже затмила её отношения со Степаном.
Она спокойно делала свои дела, собирала Степану еду, когда он ехал на дальние участки и, вообще делала вид, что ничего не было. Степан же чувствовал себя виноватым, пытался заговорить. Она не отвечала. А дело шло к покосу. Степану выделили участок у Емелина лога. Это была отдалённая луговина среди леса у Емелиной сторожки. Самого Емели там уже не было, но изба его была ещё цела. Степан во время объезда лесных участков там бывал и по возможности поддерживал избу в сохранности. На покос надо было ехать не меньше чем на неделю – чтобы скосить, высушить и застоговать сено. Стали собираться. Валя пекла хлебы, варила квас, делала творог. Ехать приходилось вдвоём ребят оставляли на попечении соседки, Пелагеи Захаровой. Наконец собрались, уложили в телегу косы, грабли, продукты, кое-какую посуду, дерюжки наволочки – набить постель. Поехали уже поздно – к концу дня.
- Ну , с Богом, - напутствовал Иван Михалыч Захаров.
- Ребят присмотрите. А вы – слушайтесь Тётю Полю и дядю Ваню, узнаю – озоровали, накожу.
Ехать было не близко – вёрст 15, да по лесной глухой дороге. Когда добрались до сторожки, день уже угасал, в лесу сгущались тени, солнце освещало только верхушки деревьев. Степан распряг лошадь, пустил пастись. Валя хлопотала в избе. Одно окно было без стекол, Степан нашёл пару досок – забил его, и Валя завесила мешковиной. Второе окно было целое, и Валя ещё успела немного протереть стёкла – в избе стало светлее. Была цела и деревянная кровать в углу избы, застелив сенник дерюжкой и положив привезённые подушки, организовала постель, вымыла пол. И старая ветхая изба ожила, как будто получила второе дыхание.
Между тем быстро темнело, в лесу примолкло, лишь нарастал ветер. Ещё не близко, но слышны были раскаты грома. Валя с тревогой смотрела на стремительно надвигающуюся чёрную лохматую тучу. Она с детства боялась грозы. Лес шумел глухо, тревожно. Вдруг рядом обрушился резкий удар грома, и Валя вскрикнула:
- Стёпа-а-а-а, Степа-а-а-н!
Его не было видно, и Валя растерянно стояла около избы – то ли Степана искать, то ли спрятаться в доме. А молнии сверкали всё чаще и ближе, и небо раскалывалось грохотом, усиливающийся ветер гнул деревья и, нарастая, приближался гул. Начался дождь, надвигаясь большой сплошной стеной и вот уже Валя, мгновенно вымокшая, стояла в это густой пелене дождя и опять беспомощно позвала:
- Степа-а-ан!
Он неожиданно вынырнул из этой пелены, сказал обеспокоенно:
- Да я здесь, здесь, что ты?
Она бросилась к нему, прижалась к его груди.
- Где ты пропал? Я грозы боюсь!
Он обхватил её, как бы защищая.
- Ну, я здесь, здесь! Лошадь стреножил, а то уйдёт – не найдёшь. Ишь, вымокла вся. Ну, идём в избу.
Они вошли в избушку, оба вымокли до нитки, и глядя друг на друга, рассмеялись.
- Мы как мокрые воробьи, - смеялась Валя.
Нашли в узле сухую одежду, переоделись. Странное чувство охватило Валю – как будто это она и не она, или всё это во сне – вспышки молнии освещают избу, всё выглядит как в сказке, таинственно. На постели она придвинулась ближе к Степану, и он обнял её нежно и требовательно. И опять Валя удивилась себе – как её тело, совсем не подвластное ей, жадно отвечало на его ласку. Потом она тихонько вдохнув, сказала:
- Да ведь всё равно не люба я тебе, не нравлюсь, вот.
И он, щекоча ей щёку усами. Шепнул:
- Касатка моя, да ты слаще всех на свете…
Утром Валя проснулась от солнечного луча, бившего ей в глаза. Степана не было.
Ой, батюшки, проспала я! Надо Степану завтрак нести.
Она быстро собрала творог, молоко, хлеб, связала узелок и вышла. В лесу, на лугу всё сияло, сверкало и пело на разные голоса. Любуясь этим ярким летним утром, чувствуя какую-то необыкновенную радость и счастье, шла Валя по примятой Степаном траве на нижний лужок. Ещё издали увидела, как ритмично он шагает и ровной полосой ложиться скошенная трава. Он увидел её, отложил косу и пошёл навстречу улыбаясь.
- Ой, я проспала, ты что ж не разбудил?!
А он глядел на неё улыбаясь, обнял, прижал к себе:
- Здравствуй, Жёнушка!
Она покраснела, ощущая какой-то новый смысл в его словах. Они сели на поваленное дерево и вместе позавтракали. Потом Валя перевёртывала рядки скошенной травы, и над всем лугом плыл в солнечных лучах лёгкий парок от просыхающей травы и земли и сладкий медвяный аромат привядших соцветий. Так началась неделя сенокоса, их медовая неделя. И каждодневная обычная работа и ночи их любви, открывшие им друг друга, и весь этот яркий праздничный летний мир запомнился им на всю жизнь.
Через некоторое время после сенокоса принёс как-то Степан целую сумку белых грибов:
- Смотри, Валя, какие колосники пошли.
Валя нажарила грибов, все ели и похваливали, а она вдруг выбежала из-за стола. Степан вышел за ней. Валентину рвало, она стояла согнувшись у стены сарая.
- Вот наверно, поганку какую-нибудь сорвал, шептала она, жадно выпив поданную ей воду.
Степан подумал, потом засмеялся:
- Ну, нет, грибы я знаю лучше всех.
И, обняв её за плечи, шепнул:
- Это у нас наследник родится, лесовичок с Емелина лога.
Их первенец родился в конце февраля 1948 года. Степан хотел назвать Емельяном, но Валя запротивилась, назвали Васей, в деда. А потом уже в 1953 году родился Степан, общий любимец, звали его важно – Степан Степаныч.
Да, вот 1953год – Сталин умер и у всех недоумение – как же теперь жить будем? Вдруг всё совсем плохо будет? Траур был. Ходили все молчаливо и как-то растеряно. Говорить о том, что будет боялись, мало ли что случится. Но жизнь не стоит на месте, каждый день обычная работа и хлопоты: закончился сев, начался покос, вроде всё шло как и обычно. А у Нестеровых и радость – Степушка родился.
Время летит так быстро, что не успеваешь многого заметить в обычной череде дней. Только значимые или по какой-то причине памятные события отмечают его стремительный бег.
Вот родились в семье дети, а глядь, старшие уже совсем взрослые. У родителей седина и усталость в глазах, но и радостно, что вот дочь уже невеста – Кате 19 лет. Не за горами и свадьба. А девчонка складная, симпатичная – парни так и снуют вокруг. Особенно влюблён в неё Валя Никаноров, вроде бы даже дальний родственник из Шинкарихи. Да только напрасно это. 15 лет всего парнишке и ещё не выровнялся он – весь какой-то длинный – высокий, руки и ноги длинные, да и не красавец – рыжеватая куча волос, на круглом лице – веснушки. Но он такой весёлый, общительный, певучий, что без него на посиделках скучно. А он старается, особенно когда Катя приходит и посмешить, и сплясать, и спеть – лишь бы глянула! Ну пляска у него не очень получается. А вот поёт он замечательно: голос не  очень уж сильный, но такой задушевный. А любимая песня у него: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня». Так он выводит, так в душу вкладывает – все слушают затихнув, а Кате – хоть бы что, может повернуться и уйти.
Степан про эту любовь знает, говорит с улыбкой:
- Катерина, чем не жених Валентин, соглашайся – свадьбу сыграем.
- Да, что ж, я только сопливого мальчишки достойна? – возмущается она, или по сердцу парня мне не будет?
- Будут, будут у тебя женихи, но, похоже, сильнее чем Валя никто любить не сможет.
- Да, я ведь тоже полюбить могу, чего же мне за кого попало идти?
- Ну, не серчай, это я так. Просто парня жалко – ходит за тобой как тень.
- Постарше станет – отвяжется. А у меня в городе жених есть.
Надо сказать, что в семье Валентина над его влюблённостью тоже посмеивались. Взрослые беззлобно, явно шутя, а сестрёнки-двойняшки просто изводили его насмешками.
И опять мелькнули годы.

V. БОРЬКА
По весне, это уже в 56 году, наверно, в конце мая, в дождливый холодный день пропал Борька. Борька – колхозный годовалый бычок. Привезли его ещё прошлым летом, купили на племя. Был он на редкость красивым, крупным и добрым. Доярки его «женихом» звали. Всё надеялись, что будет потом в колхозе хорошее удойное стадо. Сперва думали – отстал, заблудился: первый год на пастбище. Но ведь должен выйти – не в их, так в другую деревню. Разослали гонцов по окрестностям, нет, Борьку никто не видел. Может волки завалили? Но весной мелкой дичи много, да и заняты волки – у них тоже семейные дела. Пастух Терентьич почернел весь – на него сделали начёт – стоимость годовалого племенного быка, сумма немалая, за всю оставшуюся жизнь не расквитаешься.
 А через некоторое время, наверное, недели две спустя, Степан возвращался из лесного обхода, но не верхом, как обычно, а пешком. И, чтобы сократить путь он пошёл не опушкой, а через лесную чащу, по едва заметной прошлогодней сенной дороге. Черныш весело бежал впереди, изредка нырял в траву, делал стойку, неуверенно оглядывался на хозяина и, видя, что тот спокойно идёт, бежал дальше. По чащобе ходить трудно и дорожка вся в ухабах с полными водой колеями. Степан уже пожалел, что не пошёл своим обычным путём. Вдруг Черныш куда-то пропал и через некоторое время Степан услышал его яростный лай, чуть правее, впереди, за кустами. Он повернул на голос и, раздвигая кусты, вышел на полянку. Там три мужика свежевали тушу. «Батюшки,- охнул про себя Степан – да это же Борька!»
И мужики были известны ему – Василий и Матвей Палагины из Крюковки – озорные и вороватые ребята, а третий – свой, из Шинкарихи, - Семён Никаноров.
Когда Степан вышел из-за кустов, все уставились на него – такая получилась немая сцена. Потом Василий встал, в руках у него был нож. Степан запоздало пожалел, что у него нет ружья, но сказал спокойно и уверенно, глядя на Василия.
- И как же это вы додумались? Неужели для вас законы не писаны?
- Ты нас законами не попрекай, - буркнул Василий. – И ты нас не видел, в случае чего…
- Мы тебя в долю возьмём, поспешно добавил Матюша.
Только Семён, отвернувшись, стоял молча. Он-то знал, что эти разговоры напрасны. Не таков Степан.
Степан, постукивая веткой по голенищу сапога, твёрдо сказал:
- Ворованным на век не наешься. Завтра сдадите мясо в колхозную кладовую, потом разберёмся. – И повернулся, чтобы уйти.
- Ну, ты это зря, Степан, мы не такие дураки. Да и доказать ты должен, что это мы завалили, а может мы его убитого нашли, тогда как?
- Это проверят. Не я, кто следует. Не виноваты – какой же спрос.
Уже отойдя от полянки, он услышал, как Василий говорил Семёну:
- А лесник-то у вас не пуганный, больно зазнался поди.
Только выйдя из леса Степан почувствовал как дрожит у него раненая рука и пересохло горло. Мысли прыгали в голове беспорядочно. Это надо же! Никакого тормоза нет. Видно, Борька, правда, от стада отстал, нашли его и спрятали в лесу – вся полянка истоптана, навоза много. А когда перестали искать, они его и порешили. И с ножом Васька встал, пугать хочет? Кого пугать, я не из пугливых. Да, воровать у нас много воруют, вон в лесу – то один, то другой – и лес крадут, и браконьерствуют, но чтобы так вот – годовалого быка повалить – такого нет, не бывало ещё.
Не заходя домой поднялся на крыльцо к Захаровым и рассказал о случившимся.
- Сейчас в город ехать или завтра? – спросил.
Иван Михалыч помолчал.
- А может – ты их не видел?
- Да ты что, как же это так? Выходит я сообщник?
- Ну, ладно, не серчай. А ехать лучше завтра.
- Так они за ночь всё увезут.
- Ну, всё равно ночью никто сюда не поедет.
На следующее утро Степан уехал в город. Вале он ничего не сказал.
В милиции объяснил, что видел, назвал Палагиных, а про Семёна промолчал – сами пусть разберутся.
Когда он вернулся, Вовка спросил:
- Па, а где же Черныш, он не с тобой?
- Нет, я его не видел. Здесь где-нибудь. Черныша нашли мёртвым на следующее утро, на задах, у поленницы дров. Ребята горевали, маленькие плакали. А Степан ходил мрачный и молчаливый. Вечером его позвал Иван Михалыч:
- Степан, иди чего скажу.
Когда Степан поднялся на крыльцо к соседу, тот протянул ему что-то, завёрнутое в газету.
- Узнаёшь?
Это был старый потёртый кожаный кисет, в нём немного махорки. Сбоку вышиты буквы «С. Н.»
- Да это ж Семёнов кисет, его вся деревня знает.
- Вот, вот, Семёнов это точно. Только нашёл я его около твоей поленницы, в траве. Как он туда попал? Семён у тебя был?
- Да, ты что? Он к нам сроду не захаживал, а теперь-то к чему?
- Ну значит Черныш его рук дело, ты смекай, знак дают – не лезь, молчи.
- Ну, мне поздно вздрагивать, я фашистов не боялся, а эти жлобы меня на испуг не возьмут. Ну, смотри. Немцы-то в открытую воевали, а эти видишь как, исподтишка гадят.
- Иван, ну ты что за них заступаться стал. Как это понимать?
Степа зло прищурился.
- А как же наше фронтовое братство?
- Не за них, ты знаешь, только надо тебе быть поосторожней, свой враг злее пришлого. А кисет возьми – в случае чего тебе доказательство.
- Нет, оставь у себя, мало ли что. А правда всё-таки должна быть одна. Бояться жуликов я не буду, но на твою помощь рассчитываю. На том и разошлись.
В деревне тайн не бывает. Скоро уже все знали, что Палагины завалили Борьку и Семён с ними заодно. Мясо забрали в больницу, дело передали в суд.

VI. ПОЖАР
В понедельник, 8 августа, на «пятачке» собралось не так много ребят, но гуляли почти до полночи. Хотели расходиться, как вдруг один парень воскликнул:
- Глядите, никак пожар!
Все посмотрели, куда он указывал – на высокую сторону Сторожихи, там где-то почти в середине порядка, напротив въезжей дороги пылал огонь. Митя, бывший тоже на гулянье, вскрикнул:
- Да, это ж наш двор горит, бежим скорее. Звоните в набат, - приказал девчонкам и ещё на бегу, - Пошлите за Семёном Шинкарёвым, чтобы бочку гнал.
Звонко, тревожно зазвенел набат. Всё ошеломлённо выскакивали из домов.
- Батюшка! Пожар разгорается!
Бежали к пожару. Вскоре Шинкарёв пригнал пожарную телегу с бочкой и помпой, тащили вёдра с водой, но во всеобщей сумятице никак не могли по-настоящему организовать работу.
Кричали каждый своё:
- Багры, багры берите! Раскатать брёвна надо.
- Нельзя, нельзя! Соседей подпалим, а так ветра нет, огонь далеко не пойдёт.
- Ребят на крыши к соседям с водой, скомандовал Шинкарёв.
- Скотину выпустить надо!
- Бесполезно. Не пойдёт. Да и поздно.
- Митя, Митя! Ребята ведь в избе!
Митя опомнился от оцепенения.
- Вовка, иди за мамой – она близко в передних сенях. Я пойду за ребятами.
Митя одел на голову сложенный углом толстый мешок – его стали обильно поливать водой. В это время Володя вывел ничего не понимающую Валю. Она шла за ним как слепая и, вдруг осознав происходящее, схватилась за голову и закричала:
- Вася! Стёпа! Пустите, пустите! Они же там, рвалась она из удерживающих её рук. И вдруг, охнув, схватилась за живот и осела на траву. Её оттащили от пожарища через дорогу под деревья. Между тем огонь охватил уже жилой дом и гудел, рассыпая искры и вскидывая вверх яркие багровые языки; и при каждой такой вспышке все бывшие здесь вскрикивали, не в силах отвести взгляд, как зачарованные глядя на эту буйную силу огня.
Митя поспешил в дом и, как только открыл дверь из сеней в избу, жаркая дымная мгла ослепила и обожгла его. Задыхаясь, он опустился на пол и пополз на ощупь в ближнюю спаленку. По счастью оба мальчика лежали на кровати. Митя схватил их, выскочил в горницу к двери, но путь в сени был отрезан – там уже полыхал огонь. Задыхаясь, плохо видя, он добрался до окна, положил ребят на пол и изо всех сил ударил ногой в раму. Старая рама вылетела, но стекло рвануло Митину ногу, он вскрикнул, и почти теряя сознание,  поднял ребят к окну – их быстро схватили чьи-то руки и в то же время потянули и Митю – он вывалился из окна. А огонь, вдохнув свежего воздуха, охватил яркой вспышкой избу; грохнула на пол балка, рассыпая стаи искр. Ядовито зашипел пар от струй воды.
Митю поливали водой. У него сильно обожжены плечи, руки, нижняя часть лица и сильно кровоточила нога. Соседка – бабка Устинья, принесла горшок простокваши и мазала ему обожжённые места, ребята всё время поили его водой. Ему казалось, что пламя пылает внутри него и никак невозможно его залить. Как только Валентин понял, что разгорается серьёзный пожар, он бросился к своему дому за телогрейкой, в рубашке сразу обгоришь. На вешалке телогрейки не было, висела только отцова. « Да куда же она делась, или я забыл где», - думал Валя и окликнул мать:
- Ма, ты не спишь? В Сторожихе пожар. Где батя?
- Не знаю, может на сеновале спит.
 Валя выбежал в сени, телогрейки не было и здесь. Вдруг показалось кто-то стоит у сарая, быстро выскочил:
- Батя, это ты? Чего делаешь?
Семён быстро раздевался, на земле валялась Валина телогрейка.
- Спать иду на сеновал.
Как спать?! Ведь пожар, Нестеровы горят, бежим скорее! Он поднял с земли телогрейку от неё сильно пахло  керосином. И тут страшная догадка мелькнула в уме:
 - Это ты, ты?! – вскрикнул он, тряся телогрейкой.
- Подумаешь, дровяной сарай сгорит. Степана давно попужать надо было. Зазнался здорово: в лесу он хозяин – брёвнышка не возьмёшь, зайца не стрельнёшь – только он всё могёт.
Валентин мгновенье онемело глядел на отца, потом закричал:
- Дом, дом горит! Там же дети!
- Тише ты, или отцу зла желаешь?
- Какой же ты отец? Подлец ты, подлец!
И Валентин изо всех сил двинул Семёна в ухо. Тот устоял, схватил от стены кол и бросился на Валентина.
- Ах, гадёныш. Так-то ты отца за всё моё добро благодаришь?
Валька успел увернуться
- Добро? Это такое твоё добро? Ты и мать изводишь, от тебя никому житья нет. Но попомни, этого я тебе никогда не прощу!
Валентин убежал на пожарище. На шум вышла Клавдия:
- Чего шумите, всё вам неймётся.
- Ладно, не шебурши. Собери мне побыстрее смену белья, харчей. Уйду я пока от греха.
- Так это правда, ты? – ужаснулась Клавдия.- Детва ведь там, - и заплакала.
- Посадят же тебя. Куда я с детьми денусь, ведь мне здесь житья не дадут.
- Чтобы посадить ещё поймать надо и доказать, что это я. Вот Валька может донести – предупреди – убью и его, и девчонку Нестерову. Пусть поостережётся. Тебя о дальнейшем извещу. А пока собери поесть.
Рассветало. Люди разошлись по домам. В Шинкарихе было тихо. Суд над Палагиными состоялся в понедельник, 8 августа. Степан приехал с утра и долго маялся в ожидании. Рассматриваемое дело было не первым на очереди, и начался только в 2 часа дня. Правда, само дело рассмотрено было быстро – очевидный факт хищения социалистической собственности и соответственно приговор – братьям Василию и Матвею Палагиным по 8 лет. Заключение, сперва в тюрьме, потом в лагере с конфискацией имущества. Семён Никаноров, вызванный как свидетель, на суд не явился, суд состоялся без него.
Судья дочитывал последние строки, а в дальнем конце зала громко закричала Марья Палагина:
- Ах, батюшки, что же это будет-то? Ведь шесть ребяток у нас, как же быть-то? И громко, горестно заплакала.
Марью вывели. Суд закончился.
Степан не сразу поехал домой, надо было ещё зайти в лесхоз, потом в мастерские. Да и ехать сейчас не хотелось, не хотелось видеть Палагиных. Но разве он виноват, что они украли? Разве у него тоже не шесть детей? Пять, поправил он себя, но Валя должна скоро родить. На душе всё равно было скверно, и в ушах всё звучал истошный крик Марьи.
Устав от суматошного дня, он привязал лошадь у коновязи лесхоза, дал ей сена и лёг в телегу отдохнуть и сразу крепко заснул. В полной темноте он вдруг ошалело вскочил, не сразу поняв, где он, сколько времени. Огляделся, пошёл к сторожу, спросил который час – уже 10 вечера, и Степан поспешил домой. Он настёгивал лошадь, и она бежала в меру своих небольших сил, а его всё гнало нетерпение и злоба на себя, на этот тяжкий день. И чувство вины и вроде бы беспричинного беспокойства заставляло его всё сильнее понукать лошадь. И вот странный звук услышал он будто бы быстрый частый звон набата.
- Ну, вот, мерещиться стало, - недовольно подумал он, но звук был всё яснее. В гору, к деревне лошадь уже еле шла, а над деревней ярко рдело зарево; пожар, понял он, и бросив подводу, побежал к деревне. Но бежать в гору он тоже не мог, шёл, торопясь, потом уже карабкался на косогор чуть ли не на четвереньках. И вот, наконец, с ужасом увидел шатёр огня над своим домом и странные звуки – как будто какое-то громадное, лохматое чудовище жадно, с хрустом грызло старые стены его дома и подвывало, утробно урча и отплёвываясь искрами. Он уже не мог больше идти. Тяжёлое удушье сдавило ему горло, он шарил рукой по груди, выпучив глаза и шатаясь, когда к нему подбежал Вовка.
- Батя, батя! Не пужайся, все целы. Мы все живы, прокричал он, чья-то рука протянула Степану кружку воды. Он, давясь, расплёскивая воду, пил, медленно оседая на землю. Хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова, потом только вскрикнул:
- А как?
- Вовка позвал Захарова. Иван Михалыч обняв Степана за плечи, как мог спокойнее сказал:
Ничего, ничего, Стёпа. Ведь все живы, иди к Вале, вон она под деревьями. Валя лежала на расстеленной ряднине и тихо стонала, у неё начались схватки.
- Вот уж беда, - тихо говорили бабы, - не время ей рожать.
- Да с такого перепугу, когда не надо родишь.
- Тише, Степан идёт.
Степан подошёл, опустился на колени.
- Прости меня, не уберёг вот, - тихо сказал.
А Валя, увидев Степана, потянулась к нему, обхватила руками за шею и завыла в голос.
- Да как же мы теперь будем? Да что же нам делать, Степанушка?
И её крик опять ударил его в сердце, как в зале суда крик Марьи Палагиной.
- Ничего, ничего, всё образуется. Сейчас вот поедешь в город, в больницу.
- Ой, да ведь не ко времени, не поеду я никуда!
- Всё будет хорошо, не плачь! Ну, не под берёзой же тебе рожать, - он вытирал жёсткой ладонью её щёки, нетерпеливо оглядываясь.
Наконец пригнали подводу. Степан уложил Валю на сено. Рядом сел Митя, бледный и дрожащий, нога сильно кровоточила. Под ногу сделали скатку повыше.
- Спасибо, Митрий, за детей, спасибо, прошептал Степан, осторожно прикасаясь к его руке. Митя охнул от боли.
- Ну, прости, меня.
Поехали с ними Вовка и сноха бабки Устиньи. Народ стал расходиться. А огонь лениво дожёвывал остатки стен, бесстыдно обнажив интимное нутро жилища; ухваты чудом уцелевшие у печки на цементном полу. И теперь открытая всем взорам, печь, как будто руками прикрывала стыдливо ими чрево своё с несколькими чугунками, у ног её валялся расплющенный, растерзанный огнём самовар. От головешек ещё шёл горячий белый пар.
Иван Михалыч повёл Степана к себе.
- Степан, сядь, отдохни пока. Поля, собери ему поесть – он же с утра на ногах.
Поля поставила на стол миску картошки и крынку молока. Степан молча, отрешённо жевал картошку, запивая молоком, и всё ел, пока Поля не убрала миску.
- Не в себе он, есть всё без разбора. Надо спать уложить.
Степану постелили шубу на широкой лавке, и он сразу провалился то ли в сон, то ли в забытье.
На улице уже посветлело, загорелась узкая полоска зари. Едко пахло дымом, горелым мясом, жжёным хлебом. Степан с трудом встал, не сразу сообразив, где находится, и застонал, сжав голову руками, вспомнив всё происшедшее. Захаровы ещё спали, Он тихонько вышел из дома.
Да, вот он, напротив, стоял его дом, а сейчас куча головешек, до которых до сих пор идёт пар. Он пошёл посмотреть. Вот отсюда шёл огонь – со двора, от проулка, накрыл двор и сразу перекинулся на избу – всё сухое, звонкое – для огня весёлая пляска. Степан пошёл со стороны Устиньи, вот толстые столбы ворот обгорели, но уцелели, и вдруг он увидел вонзившиеся в столб рога.
- Это же Милка! – воскликнул он. – Не успела или не захотела уйти. Вцепилась рогами в столб и сгорела. Степан плакал, прислонившись к столбу. Левый внутренний угол двора не сгорел, только упавшие стропила. Как то странно проскочил огонь.
 - А я тебя ищу, окликнул его Захаров.
- Да вот, гляжу какое у меня хозяйство осталось. Вон, на задах ,баня да сенной сарай. Да Ваня, лихо мне отплатили, Ты прав, свой враг страшнее.
- Пойдём Стёпа, что я тебе покажу. Они вернулись в проулок.
- Вот, видишь, огонь отсюда шёл, смотри, здесь и земля выгорела, чуешь как керосином пахнет?
- Ох, Иван, да что теперь искать. Зима на носу, а мы под открытым небом.
- Да у нас поживёте, разместимся как-нибудь.
- Нас целая команда. Да вот беда – как там Валя? Захаров оглядел остатки двора.
- Послушай, Степан, вот этот угол огнём не тронут. Тут брёвна справные. Если подрубить ещё – можно сделать хотя бы подходящую времянку.
- Да, пожалуй можно, если успеем. В баньке ещё место – только там уже очень тесно.
В эту ночь Шурке Шинкарёвой не спалось: то Тимофей храпел в самое ухо, то вроде блохи кусались. И откуда они? Вчера пол намыла чисто, да ещё веником полынным подмела. На пожар она не ходила – далеко, вроде, ноги болят. Встала, потянулась с хрустом, пошла в кухню, выпила холодной воды, оделась, села у окна, глянула на улицу на «локотках». Напротив Шинкарёвых дом Семёна Никанорова: Шурка заметила там какую-то суету:
- Это чего они такую рань туда-сюда снуют? Надо поглядеть.
Накинула телогрейку, платок, вышла, увидела, что в одних чулках, сплюнула, в сердцах, вернулась, одела калоши, быстро переметнулась через улицу и едва успела отскочить за пышный сиреневый куст, как на крыльцо вышел Семён, за ним Клавдия. Говорили тихо. Семён вскинул «сидор» на плечо, пошёл к калитке. Клавдия просила:
- Отпиши, как там, как быть.
Семён молча кивнул и пошёл, не оглядываясь, к тропинке через поле. Выждав немного, Шурка пошла к Клавдии. Та затопляла печь, возилась с чугунками. Удивлённо посмотрела на Шурку.
- Клань, а я к Семёну.
- Дак что, не спится что ли, что в такую рань?
- Да дело есть, вот хотела попросить…
- нечего просить, он в город пошёл, опоздала… И она зло пнула вязанку хвороста. – Ишь, просители объявились.
- Ну, нет, так нет. – И Шурка поспешно ушла. Но не домой. Прямиком пошла к Захаровым в Сторожиху и, подходя ещё, ужаснулась.
- Вот это спалили, так спалили! Подчистую. Как раз Захаров со Степаном возвращались из своего первого обхода.
- Шура, ты то ли рано идёшь, то ли поздно – не пойму, удивился Иван Михалыч.
- Нет, в самый раз. На тушение я не ходила – силы не те. А вот сейчас сказать пришла. Семён Никаноров уже утёк. Его теперь не достанешь.
- Ну, не мы его ловить будем. Да и толку-то что, ничего не вернёшь. Ну, уж как-нибудь, будем Степану помогать. Обустроимся. Вон города рушились, да отстроились. И мы сдюжаем.
 Поздно утром из города вернулся Вовка, сообщил, что мама родила сестрёнку, но, говорят, что они в больнице будут ещё долго. А Митя очень болеет – и ожоги, и нога сильно болит.
Сперва вернулась из больницы Валя с Танечкой. Захаровы отвели им свою спаленку. Куда деваться – уже осень на дворе.
В сентябре выписали и Митю. Не спеша, чуть прихрамывая, возвращался он домой. Куда – домой? Дома нет, всё что осталось было их единственным домом – банька да сарай. С пригорка навстречу ему быстро шёл парень. Ванька Никаноров – узнал его Митя и Сердце нехорошо дрогнуло. Они почти поровнялись, не глядя друг на друга, как вдруг Валентин остановился и окликнул:
- Митя! Подожди!
- Ну, чего тебе?
Валентин, глядя в землю, скороговоркой выпалил:
- Попрощаться хочу, уезжаю я.
- Это куда же ещё?
- В армию, вот в военкомат иду, - он дёрнул за лямку вещмешка и, подняв, наконец, глаза, взглянул на Митю твёрдо:
- Я знаю, на нас на всех вы зло держите, тут уж ничего не поделаешь. Ну, вот хотел сказать – прости, коли сможешь, хотя я не виноват, и, прощай.
- Почему же прощай, отслужишь – вернёшься, тогда и поговорим.
- Вряд ли вернусь сюда. Хотя -  кто знает.
- Ну, прощай, так прощай.
- Ещё просьба одна – Кате пожелать хочу большого счастья. Передай, пожалуйста.
- Передам.
И они разошлись. И подходя уже к деревне, Митя всё ещё ощущал неприятное, даже злобное чувство: ишь, прощаться надумал, родственничек! Целую семью без угла оставили, и вроде как с гуся вода. Но ведь он же не виноват, - говорил другой голос, что ж ему из-за отца всю жизнь эту кару нести. Да на пожаре он больше всех помогал. Конечно, помогал – знал, знал ведь, кто виноват! На душе было муторно.
А над полем  стелились дымы – ещё копали картошку.

VII. ТРУДНЫЕ  ГОДЫ
Уже почти десять лет живут Нестеровы в новом доме. Дом большой – на две половины, но всё ещё есть недоделки. Правду говорят, строительство дома – это на всю жизнь.
Стал Степан сдавать, уже 60, пора на пенсию, дорабатывал последнее время, но никак не хотел расставаться с лесом. Старшие дети разлетелись - Катя замужем в городе, внучат привозит, Митя – офицер, служит далеко, учится в военном училище Володя. Скоро в армию и Васе. Хлопочет суетиться по хозяйству Валя. Её помощница Танечка ещё мала, главный помощник  Степан Степаныч – парень очень уж серьёзный.
И стареет и обновляется Старожиха.
Сереньким декабрьским днём, когда в лесу и среди дня сумеречно, Степан размечал деревья для порубщиков. Три больших ели уже спиленные и очищенные лежали в снегу на поляне.
 - Степан, ну, давай нам ещё одну – чтоб четыре хлыста было, просили рабочие.
 Степан подошёл к высокой, стройной ели, раскидистые нижние лапы прикрывали строптивый подрост. Он подумал и кивнул:
- Ну, вот, пожалуй, ещё эту можно, тут молоди много.
Ребята подошли к ели, сделали зарубку, стали пилить. Степан, помогавший им, приготовил топор – обрубать сучья. Пашка Комягин привстал:
- Что-то подрубили мало, надо бы ещё.
- Сейчас, сейчас, сказал Степан, но топор неожиданно выскользнул из его рук и нырнул в снег.
- Сейчас, сейчас, повторил он, наклоняясь за топором, но кто-то крикнул:
 Не надо, не надо, пошла, пошла!
Ель сперва нехотя наклонилась, потом всё быстрее и быстрее стала падать.
Но, упершись крупными лапами в землю, спружинила и как-то незаметно, крутнулась на оставшемся куске кожуры и легко комлем качнулась влево, где как раз Степан распрямлялся, найдя наконец в снегу топор. Удар пришёлся Степану как раз в висок – он осел в снег. Никто сначала ничего не понял. Мужики взяли топоры и застучали по сучьям. Лишь Пашка вдруг закричал:
Степана, Степана убило.
Все бросились к нему: вроде бы несильный удар, но тяжёлым комлем ему размозжило голову, снег вокруг медленно краснел. Парнишка из бригады бросился в деревню за лошадью и скоро повстречался с посланными за рабочими санями. Степана положили на сено, накрыли попоной. Все были растеряны. Как могло это случиться? Как быть теперь – куда везти, домой или в больницу? Это ж в город, потом обратно, Надо врача домой…
- Господи, что жене сказать? Там же дети. Напугаем сейчас всех. Было уже почти темно, когда медленно выехали из леса, приехали к Правлению и послали к Нестеровым  предупредить о беде. В доме были все  в сборе. Из старших – приехал Владимир. Ждали отца.
- Дядя Паша, - обратилась Таня, - идите к нам, сейчас папа приедет, будем ужинать.
Павел отозвал Валю.
- Валентина, со Степаном беда, пойдём со мной.
- Да что такое? Встрепенулась она.
- Деревом задело. Сильно.
- Как сильно, плохо ему?
- Очень плохо, пойдём со мной к правлению.
Встал Вовка, он сразу почувствовал что-то неладное.
- Я пойду, что, если надо, я помогу.
И только тут Павел сказал:
- Поздно, ему не поможешь.
Прошли похороны. Разъехались старшие дети. И наступила в доме тишина.
Она окутывала и давила Валентину со всех сторон и боль не отпускала ни днём, ни ночью. И, если днём ещё отвлекала череда обычных дел, но ночь вставала перед ней чёрной безмолвной стеной и не давала ни сна, ни отдыха: Болело сердце, болело, кажется всё в её исхудавшем постаревшем теле. Иногда она что-то вспомнив, отрешённо улыбаясь, остановившись среди кухни, или комнаты, забыв, куда и зачем шла. Приезжала Катя, подбрасывала ей внучат – пусть в заботах отвлечётся. Всё равно ей было плохо. С приходом весны Валю действительно отвлекли семейные заботы – проводили Васю в армию. Её старшему уже 18 лет, скоро и Степан подрастёт и останется она совсем одна. И опять плакало и сжималось сердце.
Как-то пошла на кладбище – посмотреть оттаяла наверно могилка, покрасить надо. Нет, на кладбище ещё лежал снег и рухнула в этот сугроб и рыдала в голос, горько и безнадёжно. Показалось, снег хрустит рядом и вдруг чья-то рука опустилась на её плечо. Она вскрикнула и обернулась. Рядом стояла Зинаида Водопьянова. Худая, высокая, вся в чёрном. Даже не узнаешь сразу.
- Хватит плакать, Валентина, хватит. Ничего слезами не воротишь. Вставай, идём домой. Она подняла Валю и они пошли вместе в деревню.
Зинаида рассказывала:
- Вот доживать приехала, теперь на пенсии. Подлатаю избу, здесь мне спокойнее. Надоел город – жизни мне и там не получилось.
Они стали изредка встречаться – у них были такие горькие и радостные воспоминания.
Однажды они разговорились о прошлом – о том, что было с ними всегда в душе, в мыслях.
- Валя, а ты того военного сильно любила, как же за Степана пошла?
- Любила. Даже и рассказать не могу, как любила, Да уехал он и не сказал ничего толком, письма писал, но и приехать не обещал. Да так поняла – это любовь для него пустяк, случайность – ну, я была, потом другая такая же дура будет. И знаешь, всё в душе перегорело, ничего я больше не ждала и не хотела. А тут у Степана ребятишки одни и я одна – так и осталась. Уже потом любовь пришла, совсем другая. С Серёжей это просто как  бы игра в любовь, юность моя запоздалая, а со Степаном я совсем другая стала, я тело своё ощутила, силу женскую. Это совсем другое! Я счастливая была…- Валя заплакала. -  А теперь – мне всего 43, не старая ещё, а работой измотана и радости не осталось, вроде и жить стало незачем.
- Напрасно ты так. У тебя дети, все тебя любят, жалеют. Это вот у меня пустота вокруг. Да, ничего уже не вернёшь. Молодость она обманщица, всё манит, обещает – будет счастье, совсем особенное, А оглянешься – и молодости нет, и счастье стороной.
- Но ведь ты со Степаном гуляла, замуж собиралась, вроде всё ладно. Как же матрос-то, к чему?
- Эх, Валя, молодая я была – красивая, смелая, - Зина невольно выпрямилась. – Думала – захочу – любой парень, любой мужик мой будет, силу свою пробовала, а и правда, стоило поманить, и любой бы моим стал. А матрос-то, красавчик, клеша колышутся. Ленточки по ветру летят, как же я упущу, не проверю – ведь все на него глаза пялят – а я увела – за один вечер.
- А как же Степан – не жалко было?
- Нет. А чего жалеть, Степан очень крепкий Мужик, за него замуж хорошо идти, а завоевать его нет азарта, ну, скучный он что ли, не знаю как объяснить. Думала, а куда денется, краше меня девки во всей деревне нет. Уж никак не думала что Полинка, тихоня эта из под носа у меня его уведёт.
- Да ведь не Полина его увела, а он её, разве мог простить тебе измену?
- Не мог наверно, если на такой шаг решился. Это надо же, без любви, без интереса, себя охомутать, я бы так не смогла. Вот когда Степан от меня откачнулся, я поняла, что глупость сделала, но и не переживала очень, в город уехала, жила вольно, а счастья не нашла. Это ведь казалось – все мои, а зачем они мне все, когда нужен один, да надёжный. Это ты выиграла, но только, знай и я помогла, если бы я тогда настояла, вернула бы Степана.
Валя покачала головой.
- Нет Зина, хоть ты и долго гуляла, а Степана не знала – сердце у него верное и Полину он любил, по-другому, но любил. И от меня к тебе он  бы никогда не вернулся, это я знаю, только чего теперь делить – нет Степана, одни мы.
Они тихонько плакали, вспоминая каждая своё.






















































СТЕПАН  И  ВАЛЕНТИНА


I. ДЕРЕВНЯ
Деревня Сторожиха состоит из двух частей – собственно Сторожихи и Шинкарей или Шинкарихи, слившихся вместе. Сторожиха на высоком косогоре, упирается северным торцом в лес. Дома -  в один ряд, все фасадом на восток на отдалённый город. Косогор полого понижается к югу и примерно, на середине начинается Шинкариха с большого двухэтажного здания, где когда-то был шинок, т.е. трактир и постоялый двор. Теперь здесь размещается правление колхоза, а на первом этаже конторка лесхоза, магазинчик сельпо; на заднем дворе крытые мастерские по ремонту саней, телег, шорная мастерская. Рядком, в приземистом здании – школа-семилетка. Вот когда школа из начальной стала семилеткой, и открылись мастерские деревню стали именовать посёлком. Впрочем, ничего от этого не изменилось.
Напротив школы был большой пожарный сарай с оборудованием, а на красной доске снаружи размещались багры, топоры и вёдра, под ними ларь с песком. Впрочем, топоры и вёдра часто пропадали, приходилось покупать снова. Рядом с сараем на высоком столбе кусок рельса. Его звон собирал утром на работу или оповещал в случае беды. На просторной площадке у пожарного сарая обычно собиралась на гулянку молодёжь. На «пятачке» врыты по сторонам скамейки. Когда приезжала кинопередвижка, на стену вешали полотно, смотрели кино. Но этот праздник был редко. В основном обходились пляской под гармошку и балалайки.
От школы и пожарного сарая дальше ниже шли дома Шинкарихи, уже в два ряда, лицом друг к другу, образуя деревенскую улицу. Заканчивалась Шинкариха открытым полем, через которое шла просёлочная дорога на бывший большак. Теперь шоссе и железная дорога прошли значительно дальше от деревни, и она давно потеряла своё значение важной остановки на торговом пути.
Разделял деревню пополам широкий прогон для скота и просёлочная дорога на Крюковку и дальше. Прогон, огороженный жердями, был между последним домом Сторожихи и зданием правления.
Сторожиха – она как бы охраняла, стояла на страже леса – графского леса, как звали в старину, а старожилы звали и теперь. В этой части деревни жили егеря, рабочие леса, лесные сторожа, которых теперь выселили из лесных сторожок. Жителей Шинкарихи насмешливо называли шинкарями, в память о том, что там многие раньше торговали водкой и разной мелочёвкой. Многие и фамилию носили – Шинкарёвы. Но, конечно, со временем всё перемешалось.
Дом Нестеровых стоял почти в середине Сторожихи, напротив въезда в деревню по крутому склону от города. Между домом Нестерова и его соседа Захарова был небольшой проулок: по нему ездили в лес, выгоняли скот в стадо с этой стороны деревни.

I I. ВОДОПЬЯНИХА
В Сторожихе первой красавицей был Зинаида Водопьянова.
Статная, глаза карие, брови чёрные вразлёт и толстенная чёрная коса до пояса. Вроде в роду у них были все белобрысые, да и не очень уж раскрасавицы, а в кого эта удалась такая деваха, что все парни по ней сохли? В деревне смеялись:
- Ни в мать, ни в отца – в приезжего молодца! Хороша Водопьяниха!
Да, какая разница в кого, красивая была Зинаида и гордая, а как же – красота это богатство. Пусть сохнут, пусть завидуют. Любой парень за честь бы счёл с ней гулять, а захотела бы и женатого увела. Только зачем? Вот и выбрала она Степана Нестерова – парня крепкого, ладного и надёжного. Степан Зинаиду очень любил и гордился, что всем парням его предпочла, но её привычка как он говорил «красоваться» и с парнями заигрывать его очень злила.
 - Стёпа, ну вот буду я твоей женой, - отвечала Зина, - тогда уж требуй, чтоб только на тебя глядела, а пока я свободная, не люблю, чтоб мной командовали. Степан терпел. Но только
Зинаида всё-таки не учла, что характер у него твёрдый и вертеть собой не позволит. Так случилось, что в соседней деревне Крюковке заболела её тётка, и Зине пришлось пойти к ней помогать по хозяйству.
В Крюковке половина деревни были Крюковы, а чтобы их различать носили они деревенские прозвища – Иван Бондарь, Фома Заяц, Дёмка Бугай, и прочие. Лёнька Крюков был Матрос, с тех пор как пошёл служить на Черноморский флот, и вся семья тоже стала зваться – Матросовы. Был Лёнька высок, широкоплеч, талия осиная, длинные ноги ставил твёрдо и косолапо, как на палубе корабля. На загорелом лице светлой, детской голубизны глаза, над бровями выцветший косячок белобрысой чёлки и чёрный околыш бескозырки с золотой вязью «Севастополь». Когда шёл по деревне чёрные ленточки бескозырки вспархивали за спиной, а широченные клеша мели пыль деревенской улицы. Какая же девчонка в этой глухомани могла бы устоять перед Лёнькой? Он понимал эту свою исключительность и ходил важно, улыбаясь скупо, с парнями говорил нехотя, цыркая слюной сквозь сжатые зубы. К девушкам относился снисходительно и, видя как они заискивающе поглядывают на него, с показным равнодушием отворачивался. Когда Зина пришла к тётке в Крюковку и вечером отправилась  в клуб, они сразу заметили друг друга, но вид сделали равнодушный. Зина, в кружке знакомых девчат и ребят, весело болтала и смеялась, а Лёнька с увлечением что-то рассказывал кучке подростков и те слушали его с почтительным вниманием. Когда начались танцы, Лёнька спокойно через весь круг подошёл к Зинаиде, властно взял её за руку.
- Идём, потанцуем.
- Нет, я не хочу сейчас танцевать, может потом.
- Но ведь я приглашаю.
- Ну и что?
Лёнька опешил, он такого не ожидал
- Это как же понимать?
- А как хочешь.
Зинаиду тоже «понесло», гонора у неё было не меньше, чем у Лёньки. А тут ещё все с интересом наблюдали за ними. Лёнька покраснел и сказал, будто с угрозой:
- Ну ладно посмотрим… И сразу пошёл танцевать со стоявшей рядом девушкой, та заспешила в круг, глядя на него с преданной благодарностью. А он танцевал совсем не обращая внимания на партнёршу.
Утром Зина пошла на речку полоскать тёткино бельё. На мокрых мостках она поскользнулась, и корзинка с бельём шлёпнулась в воду. Место здесь было довольно глубокое: Зинаида, чертыхаясь, ловила рубахи, а наволочки, надувшись как паруса, поплыли под мостки и дальше. Она быстро прыгнула воду и едва их догнала. Когда вся мокрая, в облепившем её платье, вылезла на мостки, зацепившись ногой за проволочную стяжку и охая и кривясь от боли, стала смывать кровь, тут как раз, некстати, появился Лёнька. Нет, на этот раз он был сама доброта, помог донести корзинку.
И Зина тоже подобрела. Они же понравились друг другу сразу. Хотя она и помнила, что обещала Степану через два дня быть дома, но в Сторожиху не спешила. Все вечера она гуляла с Лёнькой. И Степану, конечно, передали, что его невеста гуляет с красавчиком Матросом. Некоторые злорадствовали – не ему, Степану, чета и пара у них – загляденье. Степан ходил мрачный и злой, Зинаида всё не появлялась, уже пошли слухи, что у них с Лёнькой сговор и скоро, мол, свадьба. И тогда Степан сделал решительный шаг, может быть, напрасно, просто со зла, но встретив вечером Полину, Зинаидину верную подругу, неожиданно ей сказал:
- Полина, выходи за меня замуж.
- А Зина? Как же так сразу?
- Ты ведь знаешь, как теперь Зина гуляет, а мне разве заказано?
И Полина решилась. Любя Степана давно, и всё скрывая от подруги, и она не могла упустить свой случай. К концу месяца Лёнька Крюков уехал, ни о какой свадьбе с Зиной и речи он не вёл. Ну, погуляли, отпуск же кончился и вся любовь. Зина переживала и горевала молча. К тому же она знала, как любит её Степан, и верила, что всё с ним пойдёт по-прежнему. Но, когда узнала, что он женится на Полине, она подумала, что это шутка. Он же Полину и не замечал никогда. Но в это лето, когда рядом не было Зины и, она не подавляла подругу, Полина похорошела, стала заметней, самостоятельней. И когда Зинаида, как будто ничего и не было, подошла к Степану и взяв его под руку хотела увести с гулянья, то удивилась, когда Степан решительно отвёл её руку:
- Ты опоздала? Я теперь никуда с тобой не пойду. Мы с Полиной женимся, вот на свадьбу приходи, если хочешь. Твоя-то свадьба когда?
- Стёпа, ну чего ты мелешь, какая ещё свадьба. Ну, погостила я у тётки, ну и что. Ведь я знаю, ты меня любишь Ты…
Она потянулась его поцеловать, но он её отстранил:
- Что ж, ты думаешь, будешь гулять с кем хочешь, а я буду сидеть тебя ждать? Всё, Зинаида. Твои игры со мной закончены. Навсегда.
Так и женился Степан на Полине. Жили они дружно, и к началу войны в семье уже было трое детей.
Война перелопатила все судьбы, обездолила детей, опустошила не только города и сёла, но и души людские. Оправляться после войны приходилось долго и трудно.
 

I I I. ВАЛЯ
Весёлым мартовским утром, когда под первыми яркими лучами солнца срывается капель с длинных сосулек, а под ногами хрустит молодой ледок на подмёрзших за ночь лужах, спешила Валя на работу.

Год как закончилась война, и городок, весь измождённый, пригорюнившийся, ещё не опомнился от потрясений. Но в весеннем воздухе, в свободном, опьяняющем полёте ветра было главное: -  надежда, как всегда, на что-то лучшее. И Валя радовалась весне, утру, просто жизни. Вдруг её кто-то окликнул:

- Девушка, подождите!
Она оглянулась. Её догонял военный. Когда он подошёл ближе, ей навстречу блестели его карие глаза, белозубая улыбка, блестели хромовые сапоги и маленький чемоданчик в руке.
«Блестящий капитан», - усмехнулась она про себя. Он спросил, как найти завод.
- Пойдёмте, покажу, я там работаю. По дороге он представился:
- Капитан Овсянников. Она просто:
- Валя.
Так они и остались: он – капитаном Овсянников, а она – Валей. У проходной разошлись; он – в заводоуправление, а она – на Большой Двор – в стройцех завода. Прощаясь, капитан спросил, не знает ли она, где снять квартиру – у него командировка месяца на два. Она сказала, что у завода есть общежитие, и там его поселят. На этом и расстались.
Валя жила одна. Мать умерла в первый год войны, отец погиб на фронте, и вся её родня состояла из старенькой тёти Мани, которая доживала в их ветхом доме, в Сторожихе-посёлке, за 12 вёрст от города. Работы там не было и Валя устроилась на стройку в городе. Пришлось снять комнатку. Солдатская койка с байковым одеялом, да пышная деревенская подушка составляли всё её достояние. В посёлок Валя ходила по выходным. Колола дрова, запасала для тётки воду.
Женихов у Вали не было, хотя ей уже 23. После войны – где они, женихи-то? Да и красавицей Валя не была. Обыкновенная девчонка, но складненькая и крепенькая. Хороши, пожалуй, были русые волосы, но прижатые дюжиной заколок под вечным платком не могли её украсить. Валя на судьбу не обижалась, вон в посёлке сколько вдов бьются с детьми в нужде, а ей легче. Одной такой семье она немного помогала, правда, там была не вдова, а вдовец, да с тремя детьми. Вообще-то, Нестеровы с их семьёй в каком-то дальнем родстве и старой дружбе.
Случилось так, что Степан Иванович Нестеров, демобилизовавшись из госпиталя по ранению, одновременно получил известие о смерти жены. В посёлке он нашёл свой опустевший дом и осиротевших ребятишек: старшей Кате – 11 лет; Мите – 6, а младшему, родившемуся в канун 1942 года, всего 4. Ещё не оправившись от ранений, выбитый войной из привычного ритма жизни, Степан с трудом вживался и втягивался в хозяйство. Ещё молодой – всего сорок, крупный, сильный мужик, он казался старше своих лет из-за резких  морщин на худом, усталом лице, густых пшеничных усов и холодного, жёсткого взгляда серых глаз. Был он молчалив, замкнут, и только когда изредка улыбался, удивительно молодел. Его сразу взяли на работу в лесничество. Своё домашнее хозяйство он сберёг и всячески обихаживал.
Поселковые бабы так и шастали вокруг; хоть и с детьми, но жених-то, ох, завидный.
- Сам управлюсь, Вот хозяйка подрастает, кивал он на Катю.
Только редкую Валину помощь и участие принимал он просто, по-родственному. Валя ребятишек любила, Нестерова звала уважительно – Степан Иванович, а за глаза и про себя – дядей Степаном.
Вскоре после знакомства с капитаном Валя снова встретилась с ним у проходной; поговорили о пустяках, он пошёл её провожать. А Валя ужасно стеснялась идти рядом. Она – в кирзовых сапогах, телогрейке, старом вязаном платке, и – он блестящий капитан. Потом она научилась не обращать внимания на это. Они стали встречаться. Валя боялась признаться себе, что влюбилась безоглядно. А он был и внимателен, и добр, и ласков, приносил нехитрые гостинцы, иногда бутылку вина. Но пьянило их не вино, а молодость, любовь и восторг близости.
Была ранняя тёплая весна. Иногда они уходили в рощицу на окраине города, садились на поваленное дерево, он снимал фуражку, шинель и становился просто Серёжкой – мальчишкой с взлохмаченными волосами. Болтали о чём-то или просто сидели молча, а вокруг слышался какой-то шелест, шорохи, звуки пробуждающейся земли. А ветер с юга налетал широкой волной, будоража таинственными запахами, ощущением безграничного простора и опьяняющей радости жизни. Они брались за руки и бежали навстречу ветру, подставляя его тугим волнам раскрасневшиеся лица, а поздно вечером возвращались в её каморку и были счастливы.
Валя изменилась неузнаваемо. Коротко остриженные волосы, освободившись от тяжести заколок, лежали красивыми русыми волнами, глаза сияли, она часто и охотно смеялась, а движения стали плавными – не шла, а пела. Даже на работе заметили:
- Валя, ты что влюбилась, что ли?
- А что? В самый раз, а то поздно будет, - смеялась она.
 И к себе она стала относиться, внимательно, но отчужденно, будто бы она не для себя, а для него только. Вот поранила руку, но не боль её беспокоила, а то, что она повредила ЕГО руку. Они не строили далёких планов. Как-то капитан сказал, что ещё предстоит решить служебные дела, а потом он приедет, ионии вмести поедут к морю.
- А какое оно, море? – спрашивает Валя, и он отвечает загадочно и красиво:
- Море, как мечта, неповторимое и неуловимое.
Между тем командировка заканчивалась. И холодным, ветреным майским вечером Валя провожала капитана. Простились они дома, а на перроне молча ждали поезда. Подошёл поезд, капитан вскочил на подножку и стоял так, махая ей фуражкой. Валя смотрела вслед и улыбалась. Когда состав почти миновал платформу, она услышала, как капитан крикнул ей:
- Валя, Валечка, я люблю тебя!
Она дождалась, пока исчезли последние огоньки состава, и пошла домой.
Ветер гнал низкие чёрные тучи. Брызнул холодный, по-осеннему мелкий дождь. Она ещё не ощущала потери, он был рядом – она слышала его голос, чувствовала его руки, в комнатке сохранялся запах новых  кожаных ремней портупеи. А впереди лето, он приедет и…
Дальше она пока ничего представить не могла. Она стала ждать письма. И скоро письмо пришло, в конце его была приписка: «Валя, Валечка, я люблю тебя!» И все последующие письма кончались этой фразой. Валя, получив письмо. Сразу смотрела, есть ли приписка, успокаивалась, отвечала и снова ждала.
А вокруг цвело лето, Валя часто ходила в Сторожиху, это отвлекало и скрашивало ожидание. Возилась с тёткой в огороде, почти никого не встречала; лето – все в поле, все в хлопотах.
Между тем в посёлке уже гуляли про неё сплетни, что офицер-то её бросил и уехал. Да и то сказать, этакого короля подцепить хотела! Говорили и злее, что гуляет напропалую с военными, то ли злорадствовали, то ли завидовали. А в посёлке скука безразмерная. Мужиков вернулось мало. Холостых, сразу расхватали, не гляди; Женатых бабы берегли сторожко, но и скандалы случались крупные. Валя как будто ничего не слышала и не замечала, сплетни её не задевали. Однажды на прямой вопрос тётки сказала: - Я сама себе хозяйка, не перед кем ответ держать. А на всяк роток не накинешь платок – пусть болтают.
Между тем уже давно не было писем от капитана, наконец, пришло странное письмо. Он написал что уезжает  в длительную командировку, напишет как только вернётся. Не было обычной приписки, письмо заканчивалось словами – жди письма – и всё. Она была потрясена: значит, он поедет в другой город, как к нам приехал, а там новая любовь. Это конец, поняла Валя.
Всё, всё стало серым, пустым и ненужным, и новое платье, которое с трудом себе сшила, и белые босоножки, и всё ото нелепое её ожидание, и ненужная ему любовь… Вот она наконец прозрела, и праздник жизни закончился. Остались пустые трудные будни,  и как ещё недавно заботливо и любовно она относилась к себе, так теперь со злорадством говорила:
- А кто ты такая? Зачем ты ему нужна? Так тебе и надо – не воображай!
Как то незаметно угасло и лето. Однажды тусклым осенним днём, приходя мимо дома Нестеровых, услышала Валя детский плач. Подбежала к дому – дверь заперта, в окно ничего не видно. Прошла через огород к задней двери, с трудом открыла задвижку, вбежала в кухню: на полу с окровавленной рукой Митя, рядом – Вовка, валяются деревянные чурбачки, большой кухонный нож, стоит самовар без крышки. Самовар ставить собирались – догадалась Валя. В доме было холодно, грязно, сиротливо. Увидев Валю, ребята заплакали ещё громче. Она быстро вымыла и завязала Мите руку, затопила подтопок, стала мыть пол. Пришла из школы Катя и тоже расплакалась:
- Ну, вот, опять озорничали, хоть школу бросай! Батя ругается, что не успеваю ничего…
Когда вернулся Степан, всё уже было прибрано, на столе шумел самовар. Все вместе ужинали. Митя, наплакавшись, спал, а Вовка сидел рядом с Валей. Степан спросил, что она такая печальная, и смотрел внимательно и пытливо.
- Да, так нездоровится, - нехотя устало ответила она. И встала из-за стола, собираясь уходить. Вдруг Вовка тоже вскочил, подбежал и, прижимаясь к её ногам и глядя вверх на неё, просительно и серьёзно зашептал:
- Мама Валя, не уходи. Не уходи! Степан охнул и нахмурился:
- Ну что ты сынок, мелешь, пойдём спать, и поднял заплакавшего Вовку на руки. Валя выбежала из дома с чувством стыда и какой-то смутной вины, как будто сделала что-то нехорошее.
В короткие, тёмные зимние дни она в посёлок не ходила. Но под Новый год пришла и, как обычно пошла поздравить Нестеровых. Детей дома не оказалось, ушли с Катей в школу. За столом перед початой бутылкой водки, склонившись, сидел Степан. Валя выложила на стол кулёчки конфет, спросила про ребят. Степан, как бы очнувшись, поднял голову.
- Садись, давай выпьем за Новый год, - и стал наливать водку в стаканы.
А Валя глядела на него с изумлением – не было его пшеничных усов, он был чисто выбрит, и лицо его было совсем другим и незнакомым. Она рассмеялась и брякнула:
- Ой, дядя Степан, какой ты чудной стал! Поди, жениться надумал!
 И так смотрела на него, улыбаясь. А он, медленно вставая из-за стола и глядя на неё потемневшими, бешеными глазами, хрипло крикнул:
- Ну, ты, ты… смеёшься…
Но сдержался, не выпалил бранного слова, только пальцы сжатого кулака побелели. Она вскочила, услышала, как грохнул его кулак по столу, громко захлопнула дверь.
- И чего он взбесился? – думала она, хотя  в глубине души, уже научившейся любить, зрела догадка – это из-за неё, из-за неё…
В самом конце зимы, когда уже вроде бы запахло весной, Валя простудилась и с воспалением лёгких попала в больницу. В больнице было холодно, но круглые сутки топился титан; грелись горячим чаем, и, хоть не очень сытно, но больных кормили, и для одинокой Вали это было спасением. Болела она тяжело и долго, но молодость брала своё, и она стала поправляться. Однажды вошла сестра и позвала:
- Валя, к тебе пришли.
Она вздрогнула и ужаснулась – ну и вид у меня, наверное! Но быстро пошла в коридор – ведь это ОН приехал, больше-то некому. В коридоре, на диванчике, сидела Катя с белым узелком в руках.
- Вот, я гостинчиков привезла, ешь, пока всё тёплое. Гляди, я всё хорошо укутала, - Катя протягивала ей узелок. Валя обессилено села рядом:
- Спасибо, Катюша. Как же ты добралась-то одна?
- А я на сельповской подводе, батя попросил. Они обратно меня возьмут. Так что я сразу пойду.
Она убежала, а Валя ещё долго сидела в коридоре, медленно приходя в себя.
В конце апреля Валю выписывали из больницы. Она собрала вещи и обдумывала, как же ей добираться домой, в посёлок. А тут как раз нянечка и говорит ей:
- Да за тобой приехали.
И правда, у коновязи стояла подвода, а рядом Митя с Вовкой:
- Мама Валя, мы за тобой приехали, - закричали они хором.
- Ну и хорошо, что приехали, а то уж и не знала, как доберусь.
Степан стоял к ней спиной, долго поправлял упряжь. А она всё никак не могла забраться на высокую тележку. Степан поднял её и посадил в середину большой охапки душистого сена.
- Ой, чтой-то, как куль овса, засмеялась она.
- А ты не тяжеле, - буркнул Степан.
А усы он опять отрастил – заметила Валя, да так ему лучше, но вслух ничего не сказала. По обе стороны от неё посадил ребят, укрыл ноги одеялом, подошёл сзади тележки. Оправил сено за спиной и набросил большую клетчатую шаль.
- В поле ветрено, остудишься.
Они ехали мимо знакомых полей. На взгорье, рядом с дорогой пахали. Из-под лемеха земля ложилась ровными чёрными пластами с торчащей кое-где прошлогодней серой стернёй. И Валя подумала, что земля эта как ломти свежего ржаного хлеба с чуть присыпанной золой румяной корочкой. Ветер шёл ровной тугой волной, качались на ветру бурые ветки деревьев. Глаза ту Вали стали смежаться. Она дремала, прикрыв мальчишек краями шали. Они давно спали, уткнувшись ей в колени. Около дома Степан вытащил и поставил на крыльцо мальчишек, помог выбраться Вале. Она стояла, отряхивая сено, не зная как быть дальше, Выбежала Катя:
- Скорее идите, картошка стынет.
На столе шумел начищенный самовар, горка душистых ржаных лепёшек лежала на блюде, а в горшке кипячёного молока остывала румяная чернобровая пенка.
Вале вдруг стало так тепло, уютно и впервые после долгого времени спокойно, что ей не хотелось вставать из-за стола. Но ведь надо домой к тёте Мане. И только она подумала об этом, как Степан сказал:
- Домой тебе сегодня нельзя идти. Не хотел тебя расстраивать, но тётя Маня, умерла, две недели как схоронили. Отдыхай, завтра поговорим.
Валя с первыми словами Степана стала вставать, ещё не осознавая, но предчувствуя что-то плохое, а когда встала, до неё дошёл смысл сказанного, и она мгновенно представила себе стылую, тёмную, пустую избу и полное своё одиночество, то отчаяние такой болью сжало её сердце. Что глухо охнув, она пошатнулась. Степан, совсем не ожидавший этого, едва успел подбежать и поддержать Валю. Обнял её за плечи, усадил вновь на лавку, испуганно приговаривая:
- Ну что ты, ну что ты…
Она, глядя на него невидящим взглядом, сказал тихо:
- Я теперь совсем одна.
И, припав к его плечу, громко отчаянно заплакала. И в этом горьком, безутешном рыдании всё сошлось – и внезапность последней утраты, и печаль по ушедшей. Потерянной любви, и вся неустроенность её сиротливой жизни, усталость и слабость после болезни. Захлёбываясь слезами, она всё повторяла:
- Я теперь, совсем одна, совсем одна…
И после этих слов плакала ещё горше. Степан терпеливо ждал, когда она выплачется, бережно поддерживая её за плечи. Наконец, тяжело вздыхая и всхлипывая, она отстранилась, поглядела на свои мокрые от слёз ладони и снова начинала плакать, но тут Степан прикрикнул на неё:
- Довольно реветь, хватит! Иди сюда!
Он взял её за руку, подвёл к умывальнику и, набрав холодной воды, жёсткой своей ладонью умыл опухшее её лицо, вытер нос, как всегда он умывал своих мальчишек, и позвал Катю:
- Катерина, проводи Валю спать.
Она послушно пошла за Катей в маленькую спаленку, всё ещё тяжело вздыхая, легла в тёплую мягкую постель и провалилась в полусон, полузабытье. Чьи-то маленькие босые ноги прошлёпали по полу, и, кряхтя, на постель влез Вовка, зашептал:
- Я с тобой спать буду, не плачь.
Он повозился, повернулся к ней спиной, холодными пятками прижался к её животу, обхватил её руку и скоро заснул. Какие-то обрывки мыслей и фраз крутились у неё в голове. Вдруг подумалось – а что такое счастье? И голос капитана ответил ей:
- Счастье как море – переменчивое и неуловимое.
В доме было темно, тихо, только ходики на перегородке неустанно и чётко отмеряли время. Она заснула.
Много лет спустя Валентина Васильевна Нестерова в одной из газет увидела список погибших за границей защитников Родины. Седьмым в списке значился капитан
Овсянников С.Т.
Так вот как оно было! – вздохнула она, и через толщу времени как слабое эхо донёсся до неё мальчишеский голос: «Валя, Валечка, я люблю тебя!»

I V. СТЕПАН
Проводив Валю спать, Степан погасил свет и сел на низкую скамеечку, прижавшись к тёплому боку печки. В доме тишина, в темноте вспыхивал огонёк его цигарки. А думал Степан о том, как ему теперь быть? Бедная девчонка, жалел он Валю, совсем её жизнь с ног сбивает. Не к кому ей прислониться, теперь. Она, может и у него остаться. А кем остаться-то – нянькой. Приживалкой, женой? Согласиться и женой быть – от безвыходности. И ребята к ней привыкли, любят её, да и я – он даже покраснел, так может и выход для всех? А что потом? Осмотрится, отдышится Валя, да и уйдёт от нас – всем только хуже будет.
Он бросил окурок в воду и закурил снова.
А я? А что же я, уже не имею никаких прав на счастье? Так ведь не любит она меня. Вот офицера она любила. И злое, острое мужское любопытство передёрнуло его.
Ах, поди ж ты, наверно любились. Так разве это её вина? А разве я никого не любил? Ей это укор, а себе – восхваление, да? Он опустил голову на руки. А Зину-то как любил, помнишь? Да, Зина вот. Стоило увидеть моряка и любовь вся насмарку. И что за народ эти бабы? Как сороки – на цветной блестящий камушек кидаются. А потом обиды, слёзы. О чём это я? Всё это в прошлом. А если бы Зина вернулась, принял бы? Нет, нет. Всё уже перегорело давным-давно. В старых кострах один пепел, зачем его ворошить. А чего же ты хочешь, старый дурак, на войне битый, ломанный, да с тремя детьми на руках. Чтоб тебе звезда с неба упала, да раскрасавица тебя полюбила?
В ведре уже плавал десяток окурков, а он всё сидел, глядя в темноту, и ничего не мог решить. Наконец, встал, устало потянулся, вял старую шубу и лёг спать на лавке.
Валя осталась в доме Степана. И легко, как будто всегда здесь жила, втянулась в обычную круговерть домашней работы, ухода за детьми, домом, скотиной. Мальчишки её любили и слушались больше, чем отца, того они побаивались. Катюша хоть и рада была отстраниться от тяжёлой работы, но в душе всё же огорчалась, что отец по всем делам говорит теперь с Валей, а не с ней.
В круговерти домашних дел Валя как-то не задумывалась о своих отношениях со Степаном. В душе она всё ещё называла его – дядя Степан. Но понимала, что должна быть определённость, бабы и так её допекали.
- Когда же свадьба-то у вас? Хоть бутылку бы поставили.
- Поставим, хоть и две, вот дела пока, не время.
- В деревне круглый год дела, коли ждать, когда переделаешь, и род людской вымрет.
И Степан решился. Как-то вымыв и уложив спать ребят, сидела Валя со Степаном на кухне. Долго молчали, потом Степан спросил:
- Валя, так как у нас с тобой будет? Мы муж с женой или соседи?
- А как решишь сам, так и будет, ответила она спокойно.
Недоволен он был таким ответом, но не подал вида.
- Ну, и ладно. Будем считать, что муж с женой. Поживём, а там посмотрим.
В этот вечер он лёг спать на своей кровати, с Валей. Только не принесла им радости эта ночь. Степан чувствовал. Как сжалась, затаилась Валя, и это ощущение неуверенности, холодной сдержанности передалось и ему. И разочарование, огорчение от напрасных ожиданий теплоты и ласки стало отражаться и в их повседневной жизни. Они не ссорились явно. Но прекратились их весёлые чаепития в кухне, после того как дети засыпали, а они сидели за шумящим самоваром и говорили обо всех своих деревенских делах. Часто Валя раздражалась по пустякам и покрикивала на мальчишек.
- Ты ребят не трожь, - говорил Степан, - ты им не мать, злость свою поубавь.
- Так что ж теперь им всё дозволено, а я молчать должна? – обижалась Валя.
В деревне прошёл слух, что вернулась из города Зинаида. Кто-то из женщин сразу же напомнил Вале, что это прежняя Степанова любовь, а уж он так её любил, что всё может быть. Валя промолчала.
Однажды, тёплым июльским днём, возвращалась она из города. Сумки были  тяжёлые, она устала и думала: вот сейчас ещё нужно пол помыть, настроение было неважное. Но подойдя к дому, увидела, что крыльцо уже чисто вымыто и обрадовалась: «Катя, умница, уже убралась». Она поставила сумки, разулась и босиком вошла в коридор. Дверь в дальние сени была полуоткрыта, ей послышались там голоса.
«Кто же это может быть?» - удивилась Валя, осторожно подошла, заглянула в открытую створку.
На широкой деревянной кровати лежал Степан, закинув руки за голову, а над ним склонившись, стояла Зинаида. Одной рукой она опиралась на спинку кровати, другой в грудь Степана.
- Да зачем тебе нужна эта пигалица, услышала Валя, зачем ей твои дети, вот пообживётся, покрутит хвостом и была такова! Мы ж с тобой вместе выросли, у нас же любовь была, вспомни, Стёпа!
Степан молчал. Валя вспыхнула от обиды, не думая, схватила висевший на стене, кнут, резко шагнула в сени и со всех сил хрястнула кнутовищем Зинаиду по крутой заднице. Взмахнула ещё раз, но не успела ударить. Зина резко повернулась, выхватила на лету и сломала кнутовище о колено. Глаза её полыхали огнём, и вся она напряглась и ещё мгновенье смяла бы, растерзала Валю.
- Что ты себе позволяешь, самозванка сраная, - крикнула она, да я тебя в порошок сотру.
- Не очень-то ерепенься. Бодливой корове бог рог не даёт. И гуляй от моего дома подальше. Это ты свой хвост привяжи покрепче, перед каждым мужиком своим старым подолом трясёшь.
Зинаида сдержалась всё-таки, плюнула и вышла из сеней во двор. Всё это произошло в одно мгновенье, Степан даже не изменил позы. Так и лежал молча.
День прошёл как обычно, а вечером Валя ушла спать к мальчишкам, на ту самую кровать в сенцах, забралась к ним в серединку и, обняв Вовку, скоро спокойно заснула. Эта ссора неожиданно разрядила её тяжёлое настроение.
- Это мы ещё посмотрим, кто кого сотрёт, зло думала Валя. Вообще эта ссора даже затмила её отношения со Степаном.
Она спокойно делала свои дела, собирала Степану еду, когда он ехал на дальние участки и, вообще делала вид, что ничего не было. Степан же чувствовал себя виноватым, пытался заговорить. Она не отвечала. А дело шло к покосу. Степану выделили участок у Емелина лога. Это была отдалённая луговина среди леса у Емелиной сторожки. Самого Емели там уже не было, но изба его была ещё цела. Степан во время объезда лесных участков там бывал и по возможности поддерживал избу в сохранности. На покос надо было ехать не меньше чем на неделю – чтобы скосить, высушить и застоговать сено. Стали собираться. Валя пекла хлебы, варила квас, делала творог. Ехать приходилось вдвоём ребят оставляли на попечении соседки, Пелагеи Захаровой. Наконец собрались, уложили в телегу косы, грабли, продукты, кое-какую посуду, дерюжки наволочки – набить постель. Поехали уже поздно – к концу дня.
- Ну , с Богом, - напутствовал Иван Михалыч Захаров.
- Ребят присмотрите. А вы – слушайтесь Тётю Полю и дядю Ваню, узнаю – озоровали, накожу.
Ехать было не близко – вёрст 15, да по лесной глухой дороге. Когда добрались до сторожки, день уже угасал, в лесу сгущались тени, солнце освещало только верхушки деревьев. Степан распряг лошадь, пустил пастись. Валя хлопотала в избе. Одно окно было без стекол, Степан нашёл пару досок – забил его, и Валя завесила мешковиной. Второе окно было целое, и Валя ещё успела немного протереть стёкла – в избе стало светлее. Была цела и деревянная кровать в углу избы, застелив сенник дерюжкой и положив привезённые подушки, организовала постель, вымыла пол. И старая ветхая изба ожила, как будто получила второе дыхание.
Между тем быстро темнело, в лесу примолкло, лишь нарастал ветер. Ещё не близко, но слышны были раскаты грома. Валя с тревогой смотрела на стремительно надвигающуюся чёрную лохматую тучу. Она с детства боялась грозы. Лес шумел глухо, тревожно. Вдруг рядом обрушился резкий удар грома, и Валя вскрикнула:
- Стёпа-а-а-а, Степа-а-а-н!
Его не было видно, и Валя растерянно стояла около избы – то ли Степана искать, то ли спрятаться в доме. А молнии сверкали всё чаще и ближе, и небо раскалывалось грохотом, усиливающийся ветер гнул деревья и, нарастая, приближался гул. Начался дождь, надвигаясь большой сплошной стеной и вот уже Валя, мгновенно вымокшая, стояла в это густой пелене дождя и опять беспомощно позвала:
- Степа-а-ан!
Он неожиданно вынырнул из этой пелены, сказал обеспокоенно:
- Да я здесь, здесь, что ты?
Она бросилась к нему, прижалась к его груди.
- Где ты пропал? Я грозы боюсь!
Он обхватил её, как бы защищая.
- Ну, я здесь, здесь! Лошадь стреножил, а то уйдёт – не найдёшь. Ишь, вымокла вся. Ну, идём в избу.
Они вошли в избушку, оба вымокли до нитки, и глядя друг на друга, рассмеялись.
- Мы как мокрые воробьи, - смеялась Валя.
Нашли в узле сухую одежду, переоделись. Странное чувство охватило Валю – как будто это она и не она, или всё это во сне – вспышки молнии освещают избу, всё выглядит как в сказке, таинственно. На постели она придвинулась ближе к Степану, и он обнял её нежно и требовательно. И опять Валя удивилась себе – как её тело, совсем не подвластное ей, жадно отвечало на его ласку. Потом она тихонько вдохнув, сказала:
- Да ведь всё равно не люба я тебе, не нравлюсь, вот.
И он, щекоча ей щёку усами. Шепнул:
- Касатка моя, да ты слаще всех на свете…
Утром Валя проснулась от солнечного луча, бившего ей в глаза. Степана не было.
Ой, батюшки, проспала я! Надо Степану завтрак нести.
Она быстро собрала творог, молоко, хлеб, связала узелок и вышла. В лесу, на лугу всё сияло, сверкало и пело на разные голоса. Любуясь этим ярким летним утром, чувствуя какую-то необыкновенную радость и счастье, шла Валя по примятой Степаном траве на нижний лужок. Ещё издали увидела, как ритмично он шагает и ровной полосой ложиться скошенная трава. Он увидел её, отложил косу и пошёл навстречу улыбаясь.
- Ой, я проспала, ты что ж не разбудил?!
А он глядел на неё улыбаясь, обнял, прижал к себе:
- Здравствуй, Жёнушка!
Она покраснела, ощущая какой-то новый смысл в его словах. Они сели на поваленное дерево и вместе позавтракали. Потом Валя перевёртывала рядки скошенной травы, и над всем лугом плыл в солнечных лучах лёгкий парок от просыхающей травы и земли и сладкий медвяный аромат привядших соцветий. Так началась неделя сенокоса, их медовая неделя. И каждодневная обычная работа и ночи их любви, открывшие им друг друга, и весь этот яркий праздничный летний мир запомнился им на всю жизнь.
Через некоторое время после сенокоса принёс как-то Степан целую сумку белых грибов:
- Смотри, Валя, какие колосники пошли.
Валя нажарила грибов, все ели и похваливали, а она вдруг выбежала из-за стола. Степан вышел за ней. Валентину рвало, она стояла согнувшись у стены сарая.
- Вот наверно, поганку какую-нибудь сорвал, шептала она, жадно выпив поданную ей воду.
Степан подумал, потом засмеялся:
- Ну, нет, грибы я знаю лучше всех.
И, обняв её за плечи, шепнул:
- Это у нас наследник родится, лесовичок с Емелина лога.
Их первенец родился в конце февраля 1948 года. Степан хотел назвать Емельяном, но Валя запротивилась, назвали Васей, в деда. А потом уже в 1953 году родился Степан, общий любимец, звали его важно – Степан Степаныч.
Да, вот 1953год – Сталин умер и у всех недоумение – как же теперь жить будем? Вдруг всё совсем плохо будет? Траур был. Ходили все молчаливо и как-то растеряно. Говорить о том, что будет боялись, мало ли что случится. Но жизнь не стоит на месте, каждый день обычная работа и хлопоты: закончился сев, начался покос, вроде всё шло как и обычно. А у Нестеровых и радость – Степушка родился.
Время летит так быстро, что не успеваешь многого заметить в обычной череде дней. Только значимые или по какой-то причине памятные события отмечают его стремительный бег.
Вот родились в семье дети, а глядь, старшие уже совсем взрослые. У родителей седина и усталость в глазах, но и радостно, что вот дочь уже невеста – Кате 19 лет. Не за горами и свадьба. А девчонка складная, симпатичная – парни так и снуют вокруг. Особенно влюблён в неё Валя Никаноров, вроде бы даже дальний родственник из Шинкарихи. Да только напрасно это. 15 лет всего парнишке и ещё не выровнялся он – весь какой-то длинный – высокий, руки и ноги длинные, да и не красавец – рыжеватая куча волос, на круглом лице – веснушки. Но он такой весёлый, общительный, певучий, что без него на посиделках скучно. А он старается, особенно когда Катя приходит и посмешить, и сплясать, и спеть – лишь бы глянула! Ну пляска у него не очень получается. А вот поёт он замечательно: голос не  очень уж сильный, но такой задушевный. А любимая песня у него: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня». Так он выводит, так в душу вкладывает – все слушают затихнув, а Кате – хоть бы что, может повернуться и уйти.
Степан про эту любовь знает, говорит с улыбкой:
- Катерина, чем не жених Валентин, соглашайся – свадьбу сыграем.
- Да, что ж, я только сопливого мальчишки достойна? – возмущается она, или по сердцу парня мне не будет?
- Будут, будут у тебя женихи, но, похоже, сильнее чем Валя никто любить не сможет.
- Да, я ведь тоже полюбить могу, чего же мне за кого попало идти?
- Ну, не серчай, это я так. Просто парня жалко – ходит за тобой как тень.
- Постарше станет – отвяжется. А у меня в городе жених есть.
Надо сказать, что в семье Валентина над его влюблённостью тоже посмеивались. Взрослые беззлобно, явно шутя, а сестрёнки-двойняшки просто изводили его насмешками.
И опять мелькнули годы.

V. БОРЬКА
По весне, это уже в 56 году, наверно, в конце мая, в дождливый холодный день пропал Борька. Борька – колхозный годовалый бычок. Привезли его ещё прошлым летом, купили на племя. Был он на редкость красивым, крупным и добрым. Доярки его «женихом» звали. Всё надеялись, что будет потом в колхозе хорошее удойное стадо. Сперва думали – отстал, заблудился: первый год на пастбище. Но ведь должен выйти – не в их, так в другую деревню. Разослали гонцов по окрестностям, нет, Борьку никто не видел. Может волки завалили? Но весной мелкой дичи много, да и заняты волки – у них тоже семейные дела. Пастух Терентьич почернел весь – на него сделали начёт – стоимость годовалого племенного быка, сумма немалая, за всю оставшуюся жизнь не расквитаешься.
 А через некоторое время, наверное, недели две спустя, Степан возвращался из лесного обхода, но не верхом, как обычно, а пешком. И, чтобы сократить путь он пошёл не опушкой, а через лесную чащу, по едва заметной прошлогодней сенной дороге. Черныш весело бежал впереди, изредка нырял в траву, делал стойку, неуверенно оглядывался на хозяина и, видя, что тот спокойно идёт, бежал дальше. По чащобе ходить трудно и дорожка вся в ухабах с полными водой колеями. Степан уже пожалел, что не пошёл своим обычным путём. Вдруг Черныш куда-то пропал и через некоторое время Степан услышал его яростный лай, чуть правее, впереди, за кустами. Он повернул на голос и, раздвигая кусты, вышел на полянку. Там три мужика свежевали тушу. «Батюшки,- охнул про себя Степан – да это же Борька!»
И мужики были известны ему – Василий и Матвей Палагины из Крюковки – озорные и вороватые ребята, а третий – свой, из Шинкарихи, - Семён Никаноров.
Когда Степан вышел из-за кустов, все уставились на него – такая получилась немая сцена. Потом Василий встал, в руках у него был нож. Степан запоздало пожалел, что у него нет ружья, но сказал спокойно и уверенно, глядя на Василия.
- И как же это вы додумались? Неужели для вас законы не писаны?
- Ты нас законами не попрекай, - буркнул Василий. – И ты нас не видел, в случае чего…
- Мы тебя в долю возьмём, поспешно добавил Матюша.
Только Семён, отвернувшись, стоял молча. Он-то знал, что эти разговоры напрасны. Не таков Степан.
Степан, постукивая веткой по голенищу сапога, твёрдо сказал:
- Ворованным на век не наешься. Завтра сдадите мясо в колхозную кладовую, потом разберёмся. – И повернулся, чтобы уйти.
- Ну, ты это зря, Степан, мы не такие дураки. Да и доказать ты должен, что это мы завалили, а может мы его убитого нашли, тогда как?
- Это проверят. Не я, кто следует. Не виноваты – какой же спрос.
Уже отойдя от полянки, он услышал, как Василий говорил Семёну:
- А лесник-то у вас не пуганный, больно зазнался поди.
Только выйдя из леса Степан почувствовал как дрожит у него раненая рука и пересохло горло. Мысли прыгали в голове беспорядочно. Это надо же! Никакого тормоза нет. Видно, Борька, правда, от стада отстал, нашли его и спрятали в лесу – вся полянка истоптана, навоза много. А когда перестали искать, они его и порешили. И с ножом Васька встал, пугать хочет? Кого пугать, я не из пугливых. Да, воровать у нас много воруют, вон в лесу – то один, то другой – и лес крадут, и браконьерствуют, но чтобы так вот – годовалого быка повалить – такого нет, не бывало ещё.
Не заходя домой поднялся на крыльцо к Захаровым и рассказал о случившимся.
- Сейчас в город ехать или завтра? – спросил.
Иван Михалыч помолчал.
- А может – ты их не видел?
- Да ты что, как же это так? Выходит я сообщник?
- Ну, ладно, не серчай. А ехать лучше завтра.
- Так они за ночь всё увезут.
- Ну, всё равно ночью никто сюда не поедет.
На следующее утро Степан уехал в город. Вале он ничего не сказал.
В милиции объяснил, что видел, назвал Палагиных, а про Семёна промолчал – сами пусть разберутся.
Когда он вернулся, Вовка спросил:
- Па, а где же Черныш, он не с тобой?
- Нет, я его не видел. Здесь где-нибудь. Черныша нашли мёртвым на следующее утро, на задах, у поленницы дров. Ребята горевали, маленькие плакали. А Степан ходил мрачный и молчаливый. Вечером его позвал Иван Михалыч:
- Степан, иди чего скажу.
Когда Степан поднялся на крыльцо к соседу, тот протянул ему что-то, завёрнутое в газету.
- Узнаёшь?
Это был старый потёртый кожаный кисет, в нём немного махорки. Сбоку вышиты буквы «С. Н.»
- Да это ж Семёнов кисет, его вся деревня знает.
- Вот, вот, Семёнов это точно. Только нашёл я его около твоей поленницы, в траве. Как он туда попал? Семён у тебя был?
- Да, ты что? Он к нам сроду не захаживал, а теперь-то к чему?
- Ну значит Черныш его рук дело, ты смекай, знак дают – не лезь, молчи.
- Ну, мне поздно вздрагивать, я фашистов не боялся, а эти жлобы меня на испуг не возьмут. Ну, смотри. Немцы-то в открытую воевали, а эти видишь как, исподтишка гадят.
- Иван, ну ты что за них заступаться стал. Как это понимать?
Степа зло прищурился.
- А как же наше фронтовое братство?
- Не за них, ты знаешь, только надо тебе быть поосторожней, свой враг злее пришлого. А кисет возьми – в случае чего тебе доказательство.
- Нет, оставь у себя, мало ли что. А правда всё-таки должна быть одна. Бояться жуликов я не буду, но на твою помощь рассчитываю. На том и разошлись.
В деревне тайн не бывает. Скоро уже все знали, что Палагины завалили Борьку и Семён с ними заодно. Мясо забрали в больницу, дело передали в суд.

VI. ПОЖАР
В понедельник, 8 августа, на «пятачке» собралось не так много ребят, но гуляли почти до полночи. Хотели расходиться, как вдруг один парень воскликнул:
- Глядите, никак пожар!
Все посмотрели, куда он указывал – на высокую сторону Сторожихи, там где-то почти в середине порядка, напротив въезжей дороги пылал огонь. Митя, бывший тоже на гулянье, вскрикнул:
- Да, это ж наш двор горит, бежим скорее. Звоните в набат, - приказал девчонкам и ещё на бегу, - Пошлите за Семёном Шинкарёвым, чтобы бочку гнал.
Звонко, тревожно зазвенел набат. Всё ошеломлённо выскакивали из домов.
- Батюшка! Пожар разгорается!
Бежали к пожару. Вскоре Шинкарёв пригнал пожарную телегу с бочкой и помпой, тащили вёдра с водой, но во всеобщей сумятице никак не могли по-настоящему организовать работу.
Кричали каждый своё:
- Багры, багры берите! Раскатать брёвна надо.
- Нельзя, нельзя! Соседей подпалим, а так ветра нет, огонь далеко не пойдёт.
- Ребят на крыши к соседям с водой, скомандовал Шинкарёв.
- Скотину выпустить надо!
- Бесполезно. Не пойдёт. Да и поздно.
- Митя, Митя! Ребята ведь в избе!
Митя опомнился от оцепенения.
- Вовка, иди за мамой – она близко в передних сенях. Я пойду за ребятами.
Митя одел на голову сложенный углом толстый мешок – его стали обильно поливать водой. В это время Володя вывел ничего не понимающую Валю. Она шла за ним как слепая и, вдруг осознав происходящее, схватилась за голову и закричала:
- Вася! Стёпа! Пустите, пустите! Они же там, рвалась она из удерживающих её рук. И вдруг, охнув, схватилась за живот и осела на траву. Её оттащили от пожарища через дорогу под деревья. Между тем огонь охватил уже жилой дом и гудел, рассыпая искры и вскидывая вверх яркие багровые языки; и при каждой такой вспышке все бывшие здесь вскрикивали, не в силах отвести взгляд, как зачарованные глядя на эту буйную силу огня.
Митя поспешил в дом и, как только открыл дверь из сеней в избу, жаркая дымная мгла ослепила и обожгла его. Задыхаясь, он опустился на пол и пополз на ощупь в ближнюю спаленку. По счастью оба мальчика лежали на кровати. Митя схватил их, выскочил в горницу к двери, но путь в сени был отрезан – там уже полыхал огонь. Задыхаясь, плохо видя, он добрался до окна, положил ребят на пол и изо всех сил ударил ногой в раму. Старая рама вылетела, но стекло рвануло Митину ногу, он вскрикнул, и почти теряя сознание,  поднял ребят к окну – их быстро схватили чьи-то руки и в то же время потянули и Митю – он вывалился из окна. А огонь, вдохнув свежего воздуха, охватил яркой вспышкой избу; грохнула на пол балка, рассыпая стаи искр. Ядовито зашипел пар от струй воды.
Митю поливали водой. У него сильно обожжены плечи, руки, нижняя часть лица и сильно кровоточила нога. Соседка – бабка Устинья, принесла горшок простокваши и мазала ему обожжённые места, ребята всё время поили его водой. Ему казалось, что пламя пылает внутри него и никак невозможно его залить. Как только Валентин понял, что разгорается серьёзный пожар, он бросился к своему дому за телогрейкой, в рубашке сразу обгоришь. На вешалке телогрейки не было, висела только отцова. « Да куда же она делась, или я забыл где», - думал Валя и окликнул мать:
- Ма, ты не спишь? В Сторожихе пожар. Где батя?
- Не знаю, может на сеновале спит.
 Валя выбежал в сени, телогрейки не было и здесь. Вдруг показалось кто-то стоит у сарая, быстро выскочил:
- Батя, это ты? Чего делаешь?
Семён быстро раздевался, на земле валялась Валина телогрейка.
- Спать иду на сеновал.
Как спать?! Ведь пожар, Нестеровы горят, бежим скорее! Он поднял с земли телогрейку от неё сильно пахло  керосином. И тут страшная догадка мелькнула в уме:
 - Это ты, ты?! – вскрикнул он, тряся телогрейкой.
- Подумаешь, дровяной сарай сгорит. Степана давно попужать надо было. Зазнался здорово: в лесу он хозяин – брёвнышка не возьмёшь, зайца не стрельнёшь – только он всё могёт.
Валентин мгновенье онемело глядел на отца, потом закричал:
- Дом, дом горит! Там же дети!
- Тише ты, или отцу зла желаешь?
- Какой же ты отец? Подлец ты, подлец!
И Валентин изо всех сил двинул Семёна в ухо. Тот устоял, схватил от стены кол и бросился на Валентина.
- Ах, гадёныш. Так-то ты отца за всё моё добро благодаришь?
Валька успел увернуться
- Добро? Это такое твоё добро? Ты и мать изводишь, от тебя никому житья нет. Но попомни, этого я тебе никогда не прощу!
Валентин убежал на пожарище. На шум вышла Клавдия:
- Чего шумите, всё вам неймётся.
- Ладно, не шебурши. Собери мне побыстрее смену белья, харчей. Уйду я пока от греха.
- Так это правда, ты? – ужаснулась Клавдия.- Детва ведь там, - и заплакала.
- Посадят же тебя. Куда я с детьми денусь, ведь мне здесь житья не дадут.
- Чтобы посадить ещё поймать надо и доказать, что это я. Вот Валька может донести – предупреди – убью и его, и девчонку Нестерову. Пусть поостережётся. Тебя о дальнейшем извещу. А пока собери поесть.
Рассветало. Люди разошлись по домам. В Шинкарихе было тихо. Суд над Палагиными состоялся в понедельник, 8 августа. Степан приехал с утра и долго маялся в ожидании. Рассматриваемое дело было не первым на очереди, и начался только в 2 часа дня. Правда, само дело рассмотрено было быстро – очевидный факт хищения социалистической собственности и соответственно приговор – братьям Василию и Матвею Палагиным по 8 лет. Заключение, сперва в тюрьме, потом в лагере с конфискацией имущества. Семён Никаноров, вызванный как свидетель, на суд не явился, суд состоялся без него.
Судья дочитывал последние строки, а в дальнем конце зала громко закричала Марья Палагина:
- Ах, батюшки, что же это будет-то? Ведь шесть ребяток у нас, как же быть-то? И громко, горестно заплакала.
Марью вывели. Суд закончился.
Степан не сразу поехал домой, надо было ещё зайти в лесхоз, потом в мастерские. Да и ехать сейчас не хотелось, не хотелось видеть Палагиных. Но разве он виноват, что они украли? Разве у него тоже не шесть детей? Пять, поправил он себя, но Валя должна скоро родить. На душе всё равно было скверно, и в ушах всё звучал истошный крик Марьи.
Устав от суматошного дня, он привязал лошадь у коновязи лесхоза, дал ей сена и лёг в телегу отдохнуть и сразу крепко заснул. В полной темноте он вдруг ошалело вскочил, не сразу поняв, где он, сколько времени. Огляделся, пошёл к сторожу, спросил который час – уже 10 вечера, и Степан поспешил домой. Он настёгивал лошадь, и она бежала в меру своих небольших сил, а его всё гнало нетерпение и злоба на себя, на этот тяжкий день. И чувство вины и вроде бы беспричинного беспокойства заставляло его всё сильнее понукать лошадь. И вот странный звук услышал он будто бы быстрый частый звон набата.
- Ну, вот, мерещиться стало, - недовольно подумал он, но звук был всё яснее. В гору, к деревне лошадь уже еле шла, а над деревней ярко рдело зарево; пожар, понял он, и бросив подводу, побежал к деревне. Но бежать в гору он тоже не мог, шёл, торопясь, потом уже карабкался на косогор чуть ли не на четвереньках. И вот, наконец, с ужасом увидел шатёр огня над своим домом и странные звуки – как будто какое-то громадное, лохматое чудовище жадно, с хрустом грызло старые стены его дома и подвывало, утробно урча и отплёвываясь искрами. Он уже не мог больше идти. Тяжёлое удушье сдавило ему горло, он шарил рукой по груди, выпучив глаза и шатаясь, когда к нему подбежал Вовка.
- Батя, батя! Не пужайся, все целы. Мы все живы, прокричал он, чья-то рука протянула Степану кружку воды. Он, давясь, расплёскивая воду, пил, медленно оседая на землю. Хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова, потом только вскрикнул:
- А как?
- Вовка позвал Захарова. Иван Михалыч обняв Степана за плечи, как мог спокойнее сказал:
Ничего, ничего, Стёпа. Ведь все живы, иди к Вале, вон она под деревьями. Валя лежала на расстеленной ряднине и тихо стонала, у неё начались схватки.
- Вот уж беда, - тихо говорили бабы, - не время ей рожать.
- Да с такого перепугу, когда не надо родишь.
- Тише, Степан идёт.
Степан подошёл, опустился на колени.
- Прости меня, не уберёг вот, - тихо сказал.
А Валя, увидев Степана, потянулась к нему, обхватила руками за шею и завыла в голос.
- Да как же мы теперь будем? Да что же нам делать, Степанушка?
И её крик опять ударил его в сердце, как в зале суда крик Марьи Палагиной.
- Ничего, ничего, всё образуется. Сейчас вот поедешь в город, в больницу.
- Ой, да ведь не ко времени, не поеду я никуда!
- Всё будет хорошо, не плачь! Ну, не под берёзой же тебе рожать, - он вытирал жёсткой ладонью её щёки, нетерпеливо оглядываясь.
Наконец пригнали подводу. Степан уложил Валю на сено. Рядом сел Митя, бледный и дрожащий, нога сильно кровоточила. Под ногу сделали скатку повыше.
- Спасибо, Митрий, за детей, спасибо, прошептал Степан, осторожно прикасаясь к его руке. Митя охнул от боли.
- Ну, прости, меня.
Поехали с ними Вовка и сноха бабки Устиньи. Народ стал расходиться. А огонь лениво дожёвывал остатки стен, бесстыдно обнажив интимное нутро жилища; ухваты чудом уцелевшие у печки на цементном полу. И теперь открытая всем взорам, печь, как будто руками прикрывала стыдливо ими чрево своё с несколькими чугунками, у ног её валялся расплющенный, растерзанный огнём самовар. От головешек ещё шёл горячий белый пар.
Иван Михалыч повёл Степана к себе.
- Степан, сядь, отдохни пока. Поля, собери ему поесть – он же с утра на ногах.
Поля поставила на стол миску картошки и крынку молока. Степан молча, отрешённо жевал картошку, запивая молоком, и всё ел, пока Поля не убрала миску.
- Не в себе он, есть всё без разбора. Надо спать уложить.
Степану постелили шубу на широкой лавке, и он сразу провалился то ли в сон, то ли в забытье.
На улице уже посветлело, загорелась узкая полоска зари. Едко пахло дымом, горелым мясом, жжёным хлебом. Степан с трудом встал, не сразу сообразив, где находится, и застонал, сжав голову руками, вспомнив всё происшедшее. Захаровы ещё спали, Он тихонько вышел из дома.
Да, вот он, напротив, стоял его дом, а сейчас куча головешек, до которых до сих пор идёт пар. Он пошёл посмотреть. Вот отсюда шёл огонь – со двора, от проулка, накрыл двор и сразу перекинулся на избу – всё сухое, звонкое – для огня весёлая пляска. Степан пошёл со стороны Устиньи, вот толстые столбы ворот обгорели, но уцелели, и вдруг он увидел вонзившиеся в столб рога.
- Это же Милка! – воскликнул он. – Не успела или не захотела уйти. Вцепилась рогами в столб и сгорела. Степан плакал, прислонившись к столбу. Левый внутренний угол двора не сгорел, только упавшие стропила. Как то странно проскочил огонь.
 - А я тебя ищу, окликнул его Захаров.
- Да вот, гляжу какое у меня хозяйство осталось. Вон, на задах ,баня да сенной сарай. Да Ваня, лихо мне отплатили, Ты прав, свой враг страшнее.
- Пойдём Стёпа, что я тебе покажу. Они вернулись в проулок.
- Вот, видишь, огонь отсюда шёл, смотри, здесь и земля выгорела, чуешь как керосином пахнет?
- Ох, Иван, да что теперь искать. Зима на носу, а мы под открытым небом.
- Да у нас поживёте, разместимся как-нибудь.
- Нас целая команда. Да вот беда – как там Валя? Захаров оглядел остатки двора.
- Послушай, Степан, вот этот угол огнём не тронут. Тут брёвна справные. Если подрубить ещё – можно сделать хотя бы подходящую времянку.
- Да, пожалуй можно, если успеем. В баньке ещё место – только там уже очень тесно.
В эту ночь Шурке Шинкарёвой не спалось: то Тимофей храпел в самое ухо, то вроде блохи кусались. И откуда они? Вчера пол намыла чисто, да ещё веником полынным подмела. На пожар она не ходила – далеко, вроде, ноги болят. Встала, потянулась с хрустом, пошла в кухню, выпила холодной воды, оделась, села у окна, глянула на улицу на «локотках». Напротив Шинкарёвых дом Семёна Никанорова: Шурка заметила там какую-то суету:
- Это чего они такую рань туда-сюда снуют? Надо поглядеть.
Накинула телогрейку, платок, вышла, увидела, что в одних чулках, сплюнула, в сердцах, вернулась, одела калоши, быстро переметнулась через улицу и едва успела отскочить за пышный сиреневый куст, как на крыльцо вышел Семён, за ним Клавдия. Говорили тихо. Семён вскинул «сидор» на плечо, пошёл к калитке. Клавдия просила:
- Отпиши, как там, как быть.
Семён молча кивнул и пошёл, не оглядываясь, к тропинке через поле. Выждав немного, Шурка пошла к Клавдии. Та затопляла печь, возилась с чугунками. Удивлённо посмотрела на Шурку.
- Клань, а я к Семёну.
- Дак что, не спится что ли, что в такую рань?
- Да дело есть, вот хотела попросить…
- нечего просить, он в город пошёл, опоздала… И она зло пнула вязанку хвороста. – Ишь, просители объявились.
- Ну, нет, так нет. – И Шурка поспешно ушла. Но не домой. Прямиком пошла к Захаровым в Сторожиху и, подходя ещё, ужаснулась.
- Вот это спалили, так спалили! Подчистую. Как раз Захаров со Степаном возвращались из своего первого обхода.
- Шура, ты то ли рано идёшь, то ли поздно – не пойму, удивился Иван Михалыч.
- Нет, в самый раз. На тушение я не ходила – силы не те. А вот сейчас сказать пришла. Семён Никаноров уже утёк. Его теперь не достанешь.
- Ну, не мы его ловить будем. Да и толку-то что, ничего не вернёшь. Ну, уж как-нибудь, будем Степану помогать. Обустроимся. Вон города рушились, да отстроились. И мы сдюжаем.
 Поздно утром из города вернулся Вовка, сообщил, что мама родила сестрёнку, но, говорят, что они в больнице будут ещё долго. А Митя очень болеет – и ожоги, и нога сильно болит.
Сперва вернулась из больницы Валя с Танечкой. Захаровы отвели им свою спаленку. Куда деваться – уже осень на дворе.
В сентябре выписали и Митю. Не спеша, чуть прихрамывая, возвращался он домой. Куда – домой? Дома нет, всё что осталось было их единственным домом – банька да сарай. С пригорка навстречу ему быстро шёл парень. Ванька Никаноров – узнал его Митя и Сердце нехорошо дрогнуло. Они почти поровнялись, не глядя друг на друга, как вдруг Валентин остановился и окликнул:
- Митя! Подожди!
- Ну, чего тебе?
Валентин, глядя в землю, скороговоркой выпалил:
- Попрощаться хочу, уезжаю я.
- Это куда же ещё?
- В армию, вот в военкомат иду, - он дёрнул за лямку вещмешка и, подняв, наконец, глаза, взглянул на Митю твёрдо:
- Я знаю, на нас на всех вы зло держите, тут уж ничего не поделаешь. Ну, вот хотел сказать – прости, коли сможешь, хотя я не виноват, и, прощай.
- Почему же прощай, отслужишь – вернёшься, тогда и поговорим.
- Вряд ли вернусь сюда. Хотя -  кто знает.
- Ну, прощай, так прощай.
- Ещё просьба одна – Кате пожелать хочу большого счастья. Передай, пожалуйста.
- Передам.
И они разошлись. И подходя уже к деревне, Митя всё ещё ощущал неприятное, даже злобное чувство: ишь, прощаться надумал, родственничек! Целую семью без угла оставили, и вроде как с гуся вода. Но ведь он же не виноват, - говорил другой голос, что ж ему из-за отца всю жизнь эту кару нести. Да на пожаре он больше всех помогал. Конечно, помогал – знал, знал ведь, кто виноват! На душе было муторно.
А над полем  стелились дымы – ещё копали картошку.

VII. ТРУДНЫЕ  ГОДЫ
Уже почти десять лет живут Нестеровы в новом доме. Дом большой – на две половины, но всё ещё есть недоделки. Правду говорят, строительство дома – это на всю жизнь.
Стал Степан сдавать, уже 60, пора на пенсию, дорабатывал последнее время, но никак не хотел расставаться с лесом. Старшие дети разлетелись - Катя замужем в городе, внучат привозит, Митя – офицер, служит далеко, учится в военном училище Володя. Скоро в армию и Васе. Хлопочет суетиться по хозяйству Валя. Её помощница Танечка ещё мала, главный помощник  Степан Степаныч – парень очень уж серьёзный.
И стареет и обновляется Старожиха.
Сереньким декабрьским днём, когда в лесу и среди дня сумеречно, Степан размечал деревья для порубщиков. Три больших ели уже спиленные и очищенные лежали в снегу на поляне.
 - Степан, ну, давай нам ещё одну – чтоб четыре хлыста было, просили рабочие.
 Степан подошёл к высокой, стройной ели, раскидистые нижние лапы прикрывали строптивый подрост. Он подумал и кивнул:
- Ну, вот, пожалуй, ещё эту можно, тут молоди много.
Ребята подошли к ели, сделали зарубку, стали пилить. Степан, помогавший им, приготовил топор – обрубать сучья. Пашка Комягин привстал:
- Что-то подрубили мало, надо бы ещё.
- Сейчас, сейчас, сказал Степан, но топор неожиданно выскользнул из его рук и нырнул в снег.
- Сейчас, сейчас, повторил он, наклоняясь за топором, но кто-то крикнул:
 Не надо, не надо, пошла, пошла!
Ель сперва нехотя наклонилась, потом всё быстрее и быстрее стала падать.
Но, упершись крупными лапами в землю, спружинила и как-то незаметно, крутнулась на оставшемся куске кожуры и легко комлем качнулась влево, где как раз Степан распрямлялся, найдя наконец в снегу топор. Удар пришёлся Степану как раз в висок – он осел в снег. Никто сначала ничего не понял. Мужики взяли топоры и застучали по сучьям. Лишь Пашка вдруг закричал:
Степана, Степана убило.
Все бросились к нему: вроде бы несильный удар, но тяжёлым комлем ему размозжило голову, снег вокруг медленно краснел. Парнишка из бригады бросился в деревню за лошадью и скоро повстречался с посланными за рабочими санями. Степана положили на сено, накрыли попоной. Все были растеряны. Как могло это случиться? Как быть теперь – куда везти, домой или в больницу? Это ж в город, потом обратно, Надо врача домой…
- Господи, что жене сказать? Там же дети. Напугаем сейчас всех. Было уже почти темно, когда медленно выехали из леса, приехали к Правлению и послали к Нестеровым  предупредить о беде. В доме были все  в сборе. Из старших – приехал Владимир. Ждали отца.
- Дядя Паша, - обратилась Таня, - идите к нам, сейчас папа приедет, будем ужинать.
Павел отозвал Валю.
- Валентина, со Степаном беда, пойдём со мной.
- Да что такое? Встрепенулась она.
- Деревом задело. Сильно.
- Как сильно, плохо ему?
- Очень плохо, пойдём со мной к правлению.
Встал Вовка, он сразу почувствовал что-то неладное.
- Я пойду, что, если надо, я помогу.
И только тут Павел сказал:
- Поздно, ему не поможешь.
Прошли похороны. Разъехались старшие дети. И наступила в доме тишина.
Она окутывала и давила Валентину со всех сторон и боль не отпускала ни днём, ни ночью. И, если днём ещё отвлекала череда обычных дел, но ночь вставала перед ней чёрной безмолвной стеной и не давала ни сна, ни отдыха: Болело сердце, болело, кажется всё в её исхудавшем постаревшем теле. Иногда она что-то вспомнив, отрешённо улыбаясь, остановившись среди кухни, или комнаты, забыв, куда и зачем шла. Приезжала Катя, подбрасывала ей внучат – пусть в заботах отвлечётся. Всё равно ей было плохо. С приходом весны Валю действительно отвлекли семейные заботы – проводили Васю в армию. Её старшему уже 18 лет, скоро и Степан подрастёт и останется она совсем одна. И опять плакало и сжималось сердце.
Как-то пошла на кладбище – посмотреть оттаяла наверно могилка, покрасить надо. Нет, на кладбище ещё лежал снег и рухнула в этот сугроб и рыдала в голос, горько и безнадёжно. Показалось, снег хрустит рядом и вдруг чья-то рука опустилась на её плечо. Она вскрикнула и обернулась. Рядом стояла Зинаида Водопьянова. Худая, высокая, вся в чёрном. Даже не узнаешь сразу.
- Хватит плакать, Валентина, хватит. Ничего слезами не воротишь. Вставай, идём домой. Она подняла Валю и они пошли вместе в деревню.
Зинаида рассказывала:
- Вот доживать приехала, теперь на пенсии. Подлатаю избу, здесь мне спокойнее. Надоел город – жизни мне и там не получилось.
Они стали изредка встречаться – у них были такие горькие и радостные воспоминания.
Однажды они разговорились о прошлом – о том, что было с ними всегда в душе, в мыслях.
- Валя, а ты того военного сильно любила, как же за Степана пошла?
- Любила. Даже и рассказать не могу, как любила, Да уехал он и не сказал ничего толком, письма писал, но и приехать не обещал. Да так поняла – это любовь для него пустяк, случайность – ну, я была, потом другая такая же дура будет. И знаешь, всё в душе перегорело, ничего я больше не ждала и не хотела. А тут у Степана ребятишки одни и я одна – так и осталась. Уже потом любовь пришла, совсем другая. С Серёжей это просто как  бы игра в любовь, юность моя запоздалая, а со Степаном я совсем другая стала, я тело своё ощутила, силу женскую. Это совсем другое! Я счастливая была…- Валя заплакала. -  А теперь – мне всего 43, не старая ещё, а работой измотана и радости не осталось, вроде и жить стало незачем.
- Напрасно ты так. У тебя дети, все тебя любят, жалеют. Это вот у меня пустота вокруг. Да, ничего уже не вернёшь. Молодость она обманщица, всё манит, обещает – будет счастье, совсем особенное, А оглянешься – и молодости нет, и счастье стороной.
- Но ведь ты со Степаном гуляла, замуж собиралась, вроде всё ладно. Как же матрос-то, к чему?
- Эх, Валя, молодая я была – красивая, смелая, - Зина невольно выпрямилась. – Думала – захочу – любой парень, любой мужик мой будет, силу свою пробовала, а и правда, стоило поманить, и любой бы моим стал. А матрос-то, красавчик, клеша колышутся. Ленточки по ветру летят, как же я упущу, не проверю – ведь все на него глаза пялят – а я увела – за один вечер.
- А как же Степан – не жалко было?
- Нет. А чего жалеть, Степан очень крепкий Мужик, за него замуж хорошо идти, а завоевать его нет азарта, ну, скучный он что ли, не знаю как объяснить. Думала, а куда денется, краше меня девки во всей деревне нет. Уж никак не думала что Полинка, тихоня эта из под носа у меня его уведёт.
- Да ведь не Полина его увела, а он её, разве мог простить тебе измену?
- Не мог наверно, если на такой шаг решился. Это надо же, без любви, без интереса, себя охомутать, я бы так не смогла. Вот когда Степан от меня откачнулся, я поняла, что глупость сделала, но и не переживала очень, в город уехала, жила вольно, а счастья не нашла. Это ведь казалось – все мои, а зачем они мне все, когда нужен один, да надёжный. Это ты выиграла, но только, знай и я помогла, если бы я тогда настояла, вернула бы Степана.
Валя покачала головой.
- Нет Зина, хоть ты и долго гуляла, а Степана не знала – сердце у него верное и Полину он любил, по-другому, но любил. И от меня к тебе он  бы никогда не вернулся, это я знаю, только чего теперь делить – нет Степана, одни мы.
Они тихонько плакали, вспоминая каждая своё.






















































СТЕПАН  И  ВАЛЕНТИНА


I. ДЕРЕВНЯ
Деревня Сторожиха состоит из двух частей – собственно Сторожихи и Шинкарей или Шинкарихи, слившихся вместе. Сторожиха на высоком косогоре, упирается северным торцом в лес. Дома -  в один ряд, все фасадом на восток на отдалённый город. Косогор полого понижается к югу и примерно, на середине начинается Шинкариха с большого двухэтажного здания, где когда-то был шинок, т.е. трактир и постоялый двор. Теперь здесь размещается правление колхоза, а на первом этаже конторка лесхоза, магазинчик сельпо; на заднем дворе крытые мастерские по ремонту саней, телег, шорная мастерская. Рядком, в приземистом здании – школа-семилетка. Вот когда школа из начальной стала семилеткой, и открылись мастерские деревню стали именовать посёлком. Впрочем, ничего от этого не изменилось.
Напротив школы был большой пожарный сарай с оборудованием, а на красной доске снаружи размещались багры, топоры и вёдра, под ними ларь с песком. Впрочем, топоры и вёдра часто пропадали, приходилось покупать снова. Рядом с сараем на высоком столбе кусок рельса. Его звон собирал утром на работу или оповещал в случае беды. На просторной площадке у пожарного сарая обычно собиралась на гулянку молодёжь. На «пятачке» врыты по сторонам скамейки. Когда приезжала кинопередвижка, на стену вешали полотно, смотрели кино. Но этот праздник был редко. В основном обходились пляской под гармошку и балалайки.
От школы и пожарного сарая дальше ниже шли дома Шинкарихи, уже в два ряда, лицом друг к другу, образуя деревенскую улицу. Заканчивалась Шинкариха открытым полем, через которое шла просёлочная дорога на бывший большак. Теперь шоссе и железная дорога прошли значительно дальше от деревни, и она давно потеряла своё значение важной остановки на торговом пути.
Разделял деревню пополам широкий прогон для скота и просёлочная дорога на Крюковку и дальше. Прогон, огороженный жердями, был между последним домом Сторожихи и зданием правления.
Сторожиха – она как бы охраняла, стояла на страже леса – графского леса, как звали в старину, а старожилы звали и теперь. В этой части деревни жили егеря, рабочие леса, лесные сторожа, которых теперь выселили из лесных сторожок. Жителей Шинкарихи насмешливо называли шинкарями, в память о том, что там многие раньше торговали водкой и разной мелочёвкой. Многие и фамилию носили – Шинкарёвы. Но, конечно, со временем всё перемешалось.
Дом Нестеровых стоял почти в середине Сторожихи, напротив въезда в деревню по крутому склону от города. Между домом Нестерова и его соседа Захарова был небольшой проулок: по нему ездили в лес, выгоняли скот в стадо с этой стороны деревни.

I I. ВОДОПЬЯНИХА
В Сторожихе первой красавицей был Зинаида Водопьянова.
Статная, глаза карие, брови чёрные вразлёт и толстенная чёрная коса до пояса. Вроде в роду у них были все белобрысые, да и не очень уж раскрасавицы, а в кого эта удалась такая деваха, что все парни по ней сохли? В деревне смеялись:
- Ни в мать, ни в отца – в приезжего молодца! Хороша Водопьяниха!
Да, какая разница в кого, красивая была Зинаида и гордая, а как же – красота это богатство. Пусть сохнут, пусть завидуют. Любой парень за честь бы счёл с ней гулять, а захотела бы и женатого увела. Только зачем? Вот и выбрала она Степана Нестерова – парня крепкого, ладного и надёжного. Степан Зинаиду очень любил и гордился, что всем парням его предпочла, но её привычка как он говорил «красоваться» и с парнями заигрывать его очень злила.
 - Стёпа, ну вот буду я твоей женой, - отвечала Зина, - тогда уж требуй, чтоб только на тебя глядела, а пока я свободная, не люблю, чтоб мной командовали. Степан терпел. Но только
Зинаида всё-таки не учла, что характер у него твёрдый и вертеть собой не позволит. Так случилось, что в соседней деревне Крюковке заболела её тётка, и Зине пришлось пойти к ней помогать по хозяйству.
В Крюковке половина деревни были Крюковы, а чтобы их различать носили они деревенские прозвища – Иван Бондарь, Фома Заяц, Дёмка Бугай, и прочие. Лёнька Крюков был Матрос, с тех пор как пошёл служить на Черноморский флот, и вся семья тоже стала зваться – Матросовы. Был Лёнька высок, широкоплеч, талия осиная, длинные ноги ставил твёрдо и косолапо, как на палубе корабля. На загорелом лице светлой, детской голубизны глаза, над бровями выцветший косячок белобрысой чёлки и чёрный околыш бескозырки с золотой вязью «Севастополь». Когда шёл по деревне чёрные ленточки бескозырки вспархивали за спиной, а широченные клеша мели пыль деревенской улицы. Какая же девчонка в этой глухомани могла бы устоять перед Лёнькой? Он понимал эту свою исключительность и ходил важно, улыбаясь скупо, с парнями говорил нехотя, цыркая слюной сквозь сжатые зубы. К девушкам относился снисходительно и, видя как они заискивающе поглядывают на него, с показным равнодушием отворачивался. Когда Зина пришла к тётке в Крюковку и вечером отправилась  в клуб, они сразу заметили друг друга, но вид сделали равнодушный. Зина, в кружке знакомых девчат и ребят, весело болтала и смеялась, а Лёнька с увлечением что-то рассказывал кучке подростков и те слушали его с почтительным вниманием. Когда начались танцы, Лёнька спокойно через весь круг подошёл к Зинаиде, властно взял её за руку.
- Идём, потанцуем.
- Нет, я не хочу сейчас танцевать, может потом.
- Но ведь я приглашаю.
- Ну и что?
Лёнька опешил, он такого не ожидал
- Это как же понимать?
- А как хочешь.
Зинаиду тоже «понесло», гонора у неё было не меньше, чем у Лёньки. А тут ещё все с интересом наблюдали за ними. Лёнька покраснел и сказал, будто с угрозой:
- Ну ладно посмотрим… И сразу пошёл танцевать со стоявшей рядом девушкой, та заспешила в круг, глядя на него с преданной благодарностью. А он танцевал совсем не обращая внимания на партнёршу.
Утром Зина пошла на речку полоскать тёткино бельё. На мокрых мостках она поскользнулась, и корзинка с бельём шлёпнулась в воду. Место здесь было довольно глубокое: Зинаида, чертыхаясь, ловила рубахи, а наволочки, надувшись как паруса, поплыли под мостки и дальше. Она быстро прыгнула воду и едва их догнала. Когда вся мокрая, в облепившем её платье, вылезла на мостки, зацепившись ногой за проволочную стяжку и охая и кривясь от боли, стала смывать кровь, тут как раз, некстати, появился Лёнька. Нет, на этот раз он был сама доброта, помог донести корзинку.
И Зина тоже подобрела. Они же понравились друг другу сразу. Хотя она и помнила, что обещала Степану через два дня быть дома, но в Сторожиху не спешила. Все вечера она гуляла с Лёнькой. И Степану, конечно, передали, что его невеста гуляет с красавчиком Матросом. Некоторые злорадствовали – не ему, Степану, чета и пара у них – загляденье. Степан ходил мрачный и злой, Зинаида всё не появлялась, уже пошли слухи, что у них с Лёнькой сговор и скоро, мол, свадьба. И тогда Степан сделал решительный шаг, может быть, напрасно, просто со зла, но встретив вечером Полину, Зинаидину верную подругу, неожиданно ей сказал:
- Полина, выходи за меня замуж.
- А Зина? Как же так сразу?
- Ты ведь знаешь, как теперь Зина гуляет, а мне разве заказано?
И Полина решилась. Любя Степана давно, и всё скрывая от подруги, и она не могла упустить свой случай. К концу месяца Лёнька Крюков уехал, ни о какой свадьбе с Зиной и речи он не вёл. Ну, погуляли, отпуск же кончился и вся любовь. Зина переживала и горевала молча. К тому же она знала, как любит её Степан, и верила, что всё с ним пойдёт по-прежнему. Но, когда узнала, что он женится на Полине, она подумала, что это шутка. Он же Полину и не замечал никогда. Но в это лето, когда рядом не было Зины и, она не подавляла подругу, Полина похорошела, стала заметней, самостоятельней. И когда Зинаида, как будто ничего и не было, подошла к Степану и взяв его под руку хотела увести с гулянья, то удивилась, когда Степан решительно отвёл её руку:
- Ты опоздала? Я теперь никуда с тобой не пойду. Мы с Полиной женимся, вот на свадьбу приходи, если хочешь. Твоя-то свадьба когда?
- Стёпа, ну чего ты мелешь, какая ещё свадьба. Ну, погостила я у тётки, ну и что. Ведь я знаю, ты меня любишь Ты…
Она потянулась его поцеловать, но он её отстранил:
- Что ж, ты думаешь, будешь гулять с кем хочешь, а я буду сидеть тебя ждать? Всё, Зинаида. Твои игры со мной закончены. Навсегда.
Так и женился Степан на Полине. Жили они дружно, и к началу войны в семье уже было трое детей.
Война перелопатила все судьбы, обездолила детей, опустошила не только города и сёла, но и души людские. Оправляться после войны приходилось долго и трудно.
 

I I I. ВАЛЯ
Весёлым мартовским утром, когда под первыми яркими лучами солнца срывается капель с длинных сосулек, а под ногами хрустит молодой ледок на подмёрзших за ночь лужах, спешила Валя на работу.

Год как закончилась война, и городок, весь измождённый, пригорюнившийся, ещё не опомнился от потрясений. Но в весеннем воздухе, в свободном, опьяняющем полёте ветра было главное: -  надежда, как всегда, на что-то лучшее. И Валя радовалась весне, утру, просто жизни. Вдруг её кто-то окликнул:

- Девушка, подождите!
Она оглянулась. Её догонял военный. Когда он подошёл ближе, ей навстречу блестели его карие глаза, белозубая улыбка, блестели хромовые сапоги и маленький чемоданчик в руке.
«Блестящий капитан», - усмехнулась она про себя. Он спросил, как найти завод.
- Пойдёмте, покажу, я там работаю. По дороге он представился:
- Капитан Овсянников. Она просто:
- Валя.
Так они и остались: он – капитаном Овсянников, а она – Валей. У проходной разошлись; он – в заводоуправление, а она – на Большой Двор – в стройцех завода. Прощаясь, капитан спросил, не знает ли она, где снять квартиру – у него командировка месяца на два. Она сказала, что у завода есть общежитие, и там его поселят. На этом и расстались.
Валя жила одна. Мать умерла в первый год войны, отец погиб на фронте, и вся её родня состояла из старенькой тёти Мани, которая доживала в их ветхом доме, в Сторожихе-посёлке, за 12 вёрст от города. Работы там не было и Валя устроилась на стройку в городе. Пришлось снять комнатку. Солдатская койка с байковым одеялом, да пышная деревенская подушка составляли всё её достояние. В посёлок Валя ходила по выходным. Колола дрова, запасала для тётки воду.
Женихов у Вали не было, хотя ей уже 23. После войны – где они, женихи-то? Да и красавицей Валя не была. Обыкновенная девчонка, но складненькая и крепенькая. Хороши, пожалуй, были русые волосы, но прижатые дюжиной заколок под вечным платком не могли её украсить. Валя на судьбу не обижалась, вон в посёлке сколько вдов бьются с детьми в нужде, а ей легче. Одной такой семье она немного помогала, правда, там была не вдова, а вдовец, да с тремя детьми. Вообще-то, Нестеровы с их семьёй в каком-то дальнем родстве и старой дружбе.
Случилось так, что Степан Иванович Нестеров, демобилизовавшись из госпиталя по ранению, одновременно получил известие о смерти жены. В посёлке он нашёл свой опустевший дом и осиротевших ребятишек: старшей Кате – 11 лет; Мите – 6, а младшему, родившемуся в канун 1942 года, всего 4. Ещё не оправившись от ранений, выбитый войной из привычного ритма жизни, Степан с трудом вживался и втягивался в хозяйство. Ещё молодой – всего сорок, крупный, сильный мужик, он казался старше своих лет из-за резких  морщин на худом, усталом лице, густых пшеничных усов и холодного, жёсткого взгляда серых глаз. Был он молчалив, замкнут, и только когда изредка улыбался, удивительно молодел. Его сразу взяли на работу в лесничество. Своё домашнее хозяйство он сберёг и всячески обихаживал.
Поселковые бабы так и шастали вокруг; хоть и с детьми, но жених-то, ох, завидный.
- Сам управлюсь, Вот хозяйка подрастает, кивал он на Катю.
Только редкую Валину помощь и участие принимал он просто, по-родственному. Валя ребятишек любила, Нестерова звала уважительно – Степан Иванович, а за глаза и про себя – дядей Степаном.
Вскоре после знакомства с капитаном Валя снова встретилась с ним у проходной; поговорили о пустяках, он пошёл её провожать. А Валя ужасно стеснялась идти рядом. Она – в кирзовых сапогах, телогрейке, старом вязаном платке, и – он блестящий капитан. Потом она научилась не обращать внимания на это. Они стали встречаться. Валя боялась признаться себе, что влюбилась безоглядно. А он был и внимателен, и добр, и ласков, приносил нехитрые гостинцы, иногда бутылку вина. Но пьянило их не вино, а молодость, любовь и восторг близости.
Была ранняя тёплая весна. Иногда они уходили в рощицу на окраине города, садились на поваленное дерево, он снимал фуражку, шинель и становился просто Серёжкой – мальчишкой с взлохмаченными волосами. Болтали о чём-то или просто сидели молча, а вокруг слышался какой-то шелест, шорохи, звуки пробуждающейся земли. А ветер с юга налетал широкой волной, будоража таинственными запахами, ощущением безграничного простора и опьяняющей радости жизни. Они брались за руки и бежали навстречу ветру, подставляя его тугим волнам раскрасневшиеся лица, а поздно вечером возвращались в её каморку и были счастливы.
Валя изменилась неузнаваемо. Коротко остриженные волосы, освободившись от тяжести заколок, лежали красивыми русыми волнами, глаза сияли, она часто и охотно смеялась, а движения стали плавными – не шла, а пела. Даже на работе заметили:
- Валя, ты что влюбилась, что ли?
- А что? В самый раз, а то поздно будет, - смеялась она.
 И к себе она стала относиться, внимательно, но отчужденно, будто бы она не для себя, а для него только. Вот поранила руку, но не боль её беспокоила, а то, что она повредила ЕГО руку. Они не строили далёких планов. Как-то капитан сказал, что ещё предстоит решить служебные дела, а потом он приедет, ионии вмести поедут к морю.
- А какое оно, море? – спрашивает Валя, и он отвечает загадочно и красиво:
- Море, как мечта, неповторимое и неуловимое.
Между тем командировка заканчивалась. И холодным, ветреным майским вечером Валя провожала капитана. Простились они дома, а на перроне молча ждали поезда. Подошёл поезд, капитан вскочил на подножку и стоял так, махая ей фуражкой. Валя смотрела вслед и улыбалась. Когда состав почти миновал платформу, она услышала, как капитан крикнул ей:
- Валя, Валечка, я люблю тебя!
Она дождалась, пока исчезли последние огоньки состава, и пошла домой.
Ветер гнал низкие чёрные тучи. Брызнул холодный, по-осеннему мелкий дождь. Она ещё не ощущала потери, он был рядом – она слышала его голос, чувствовала его руки, в комнатке сохранялся запах новых  кожаных ремней портупеи. А впереди лето, он приедет и…
Дальше она пока ничего представить не могла. Она стала ждать письма. И скоро письмо пришло, в конце его была приписка: «Валя, Валечка, я люблю тебя!» И все последующие письма кончались этой фразой. Валя, получив письмо. Сразу смотрела, есть ли приписка, успокаивалась, отвечала и снова ждала.
А вокруг цвело лето, Валя часто ходила в Сторожиху, это отвлекало и скрашивало ожидание. Возилась с тёткой в огороде, почти никого не встречала; лето – все в поле, все в хлопотах.
Между тем в посёлке уже гуляли про неё сплетни, что офицер-то её бросил и уехал. Да и то сказать, этакого короля подцепить хотела! Говорили и злее, что гуляет напропалую с военными, то ли злорадствовали, то ли завидовали. А в посёлке скука безразмерная. Мужиков вернулось мало. Холостых, сразу расхватали, не гляди; Женатых бабы берегли сторожко, но и скандалы случались крупные. Валя как будто ничего не слышала и не замечала, сплетни её не задевали. Однажды на прямой вопрос тётки сказала: - Я сама себе хозяйка, не перед кем ответ держать. А на всяк роток не накинешь платок – пусть болтают.
Между тем уже давно не было писем от капитана, наконец, пришло странное письмо. Он написал что уезжает  в длительную командировку, напишет как только вернётся. Не было обычной приписки, письмо заканчивалось словами – жди письма – и всё. Она была потрясена: значит, он поедет в другой город, как к нам приехал, а там новая любовь. Это конец, поняла Валя.
Всё, всё стало серым, пустым и ненужным, и новое платье, которое с трудом себе сшила, и белые босоножки, и всё ото нелепое её ожидание, и ненужная ему любовь… Вот она наконец прозрела, и праздник жизни закончился. Остались пустые трудные будни,  и как ещё недавно заботливо и любовно она относилась к себе, так теперь со злорадством говорила:
- А кто ты такая? Зачем ты ему нужна? Так тебе и надо – не воображай!
Как то незаметно угасло и лето. Однажды тусклым осенним днём, приходя мимо дома Нестеровых, услышала Валя детский плач. Подбежала к дому – дверь заперта, в окно ничего не видно. Прошла через огород к задней двери, с трудом открыла задвижку, вбежала в кухню: на полу с окровавленной рукой Митя, рядом – Вовка, валяются деревянные чурбачки, большой кухонный нож, стоит самовар без крышки. Самовар ставить собирались – догадалась Валя. В доме было холодно, грязно, сиротливо. Увидев Валю, ребята заплакали ещё громче. Она быстро вымыла и завязала Мите руку, затопила подтопок, стала мыть пол. Пришла из школы Катя и тоже расплакалась:
- Ну, вот, опять озорничали, хоть школу бросай! Батя ругается, что не успеваю ничего…
Когда вернулся Степан, всё уже было прибрано, на столе шумел самовар. Все вместе ужинали. Митя, наплакавшись, спал, а Вовка сидел рядом с Валей. Степан спросил, что она такая печальная, и смотрел внимательно и пытливо.
- Да, так нездоровится, - нехотя устало ответила она. И встала из-за стола, собираясь уходить. Вдруг Вовка тоже вскочил, подбежал и, прижимаясь к её ногам и глядя вверх на неё, просительно и серьёзно зашептал:
- Мама Валя, не уходи. Не уходи! Степан охнул и нахмурился:
- Ну что ты сынок, мелешь, пойдём спать, и поднял заплакавшего Вовку на руки. Валя выбежала из дома с чувством стыда и какой-то смутной вины, как будто сделала что-то нехорошее.
В короткие, тёмные зимние дни она в посёлок не ходила. Но под Новый год пришла и, как обычно пошла поздравить Нестеровых. Детей дома не оказалось, ушли с Катей в школу. За столом перед початой бутылкой водки, склонившись, сидел Степан. Валя выложила на стол кулёчки конфет, спросила про ребят. Степан, как бы очнувшись, поднял голову.
- Садись, давай выпьем за Новый год, - и стал наливать водку в стаканы.
А Валя глядела на него с изумлением – не было его пшеничных усов, он был чисто выбрит, и лицо его было совсем другим и незнакомым. Она рассмеялась и брякнула:
- Ой, дядя Степан, какой ты чудной стал! Поди, жениться надумал!
 И так смотрела на него, улыбаясь. А он, медленно вставая из-за стола и глядя на неё потемневшими, бешеными глазами, хрипло крикнул:
- Ну, ты, ты… смеёшься…
Но сдержался, не выпалил бранного слова, только пальцы сжатого кулака побелели. Она вскочила, услышала, как грохнул его кулак по столу, громко захлопнула дверь.
- И чего он взбесился? – думала она, хотя  в глубине души, уже научившейся любить, зрела догадка – это из-за неё, из-за неё…
В самом конце зимы, когда уже вроде бы запахло весной, Валя простудилась и с воспалением лёгких попала в больницу. В больнице было холодно, но круглые сутки топился титан; грелись горячим чаем, и, хоть не очень сытно, но больных кормили, и для одинокой Вали это было спасением. Болела она тяжело и долго, но молодость брала своё, и она стала поправляться. Однажды вошла сестра и позвала:
- Валя, к тебе пришли.
Она вздрогнула и ужаснулась – ну и вид у меня, наверное! Но быстро пошла в коридор – ведь это ОН приехал, больше-то некому. В коридоре, на диванчике, сидела Катя с белым узелком в руках.
- Вот, я гостинчиков привезла, ешь, пока всё тёплое. Гляди, я всё хорошо укутала, - Катя протягивала ей узелок. Валя обессилено села рядом:
- Спасибо, Катюша. Как же ты добралась-то одна?
- А я на сельповской подводе, батя попросил. Они обратно меня возьмут. Так что я сразу пойду.
Она убежала, а Валя ещё долго сидела в коридоре, медленно приходя в себя.
В конце апреля Валю выписывали из больницы. Она собрала вещи и обдумывала, как же ей добираться домой, в посёлок. А тут как раз нянечка и говорит ей:
- Да за тобой приехали.
И правда, у коновязи стояла подвода, а рядом Митя с Вовкой:
- Мама Валя, мы за тобой приехали, - закричали они хором.
- Ну и хорошо, что приехали, а то уж и не знала, как доберусь.
Степан стоял к ней спиной, долго поправлял упряжь. А она всё никак не могла забраться на высокую тележку. Степан поднял её и посадил в середину большой охапки душистого сена.
- Ой, чтой-то, как куль овса, засмеялась она.
- А ты не тяжеле, - буркнул Степан.
А усы он опять отрастил – заметила Валя, да так ему лучше, но вслух ничего не сказала. По обе стороны от неё посадил ребят, укрыл ноги одеялом, подошёл сзади тележки. Оправил сено за спиной и набросил большую клетчатую шаль.
- В поле ветрено, остудишься.
Они ехали мимо знакомых полей. На взгорье, рядом с дорогой пахали. Из-под лемеха земля ложилась ровными чёрными пластами с торчащей кое-где прошлогодней серой стернёй. И Валя подумала, что земля эта как ломти свежего ржаного хлеба с чуть присыпанной золой румяной корочкой. Ветер шёл ровной тугой волной, качались на ветру бурые ветки деревьев. Глаза ту Вали стали смежаться. Она дремала, прикрыв мальчишек краями шали. Они давно спали, уткнувшись ей в колени. Около дома Степан вытащил и поставил на крыльцо мальчишек, помог выбраться Вале. Она стояла, отряхивая сено, не зная как быть дальше, Выбежала Катя:
- Скорее идите, картошка стынет.
На столе шумел начищенный самовар, горка душистых ржаных лепёшек лежала на блюде, а в горшке кипячёного молока остывала румяная чернобровая пенка.
Вале вдруг стало так тепло, уютно и впервые после долгого времени спокойно, что ей не хотелось вставать из-за стола. Но ведь надо домой к тёте Мане. И только она подумала об этом, как Степан сказал:
- Домой тебе сегодня нельзя идти. Не хотел тебя расстраивать, но тётя Маня, умерла, две недели как схоронили. Отдыхай, завтра поговорим.
Валя с первыми словами Степана стала вставать, ещё не осознавая, но предчувствуя что-то плохое, а когда встала, до неё дошёл смысл сказанного, и она мгновенно представила себе стылую, тёмную, пустую избу и полное своё одиночество, то отчаяние такой болью сжало её сердце. Что глухо охнув, она пошатнулась. Степан, совсем не ожидавший этого, едва успел подбежать и поддержать Валю. Обнял её за плечи, усадил вновь на лавку, испуганно приговаривая:
- Ну что ты, ну что ты…
Она, глядя на него невидящим взглядом, сказал тихо:
- Я теперь совсем одна.
И, припав к его плечу, громко отчаянно заплакала. И в этом горьком, безутешном рыдании всё сошлось – и внезапность последней утраты, и печаль по ушедшей. Потерянной любви, и вся неустроенность её сиротливой жизни, усталость и слабость после болезни. Захлёбываясь слезами, она всё повторяла:
- Я теперь, совсем одна, совсем одна…
И после этих слов плакала ещё горше. Степан терпеливо ждал, когда она выплачется, бережно поддерживая её за плечи. Наконец, тяжело вздыхая и всхлипывая, она отстранилась, поглядела на свои мокрые от слёз ладони и снова начинала плакать, но тут Степан прикрикнул на неё:
- Довольно реветь, хватит! Иди сюда!
Он взял её за руку, подвёл к умывальнику и, набрав холодной воды, жёсткой своей ладонью умыл опухшее её лицо, вытер нос, как всегда он умывал своих мальчишек, и позвал Катю:
- Катерина, проводи Валю спать.
Она послушно пошла за Катей в маленькую спаленку, всё ещё тяжело вздыхая, легла в тёплую мягкую постель и провалилась в полусон, полузабытье. Чьи-то маленькие босые ноги прошлёпали по полу, и, кряхтя, на постель влез Вовка, зашептал:
- Я с тобой спать буду, не плачь.
Он повозился, повернулся к ней спиной, холодными пятками прижался к её животу, обхватил её руку и скоро заснул. Какие-то обрывки мыслей и фраз крутились у неё в голове. Вдруг подумалось – а что такое счастье? И голос капитана ответил ей:
- Счастье как море – переменчивое и неуловимое.
В доме было темно, тихо, только ходики на перегородке неустанно и чётко отмеряли время. Она заснула.
Много лет спустя Валентина Васильевна Нестерова в одной из газет увидела список погибших за границей защитников Родины. Седьмым в списке значился капитан
Овсянников С.Т.
Так вот как оно было! – вздохнула она, и через толщу времени как слабое эхо донёсся до неё мальчишеский голос: «Валя, Валечка, я люблю тебя!»

I V. СТЕПАН
Проводив Валю спать, Степан погасил свет и сел на низкую скамеечку, прижавшись к тёплому боку печки. В доме тишина, в темноте вспыхивал огонёк его цигарки. А думал Степан о том, как ему теперь быть? Бедная девчонка, жалел он Валю, совсем её жизнь с ног сбивает. Не к кому ей прислониться, теперь. Она, может и у него остаться. А кем остаться-то – нянькой. Приживалкой, женой? Согласиться и женой быть – от безвыходности. И ребята к ней привыкли, любят её, да и я – он даже покраснел, так может и выход для всех? А что потом? Осмотрится, отдышится Валя, да и уйдёт от нас – всем только хуже будет.
Он бросил окурок в воду и закурил снова.
А я? А что же я, уже не имею никаких прав на счастье? Так ведь не любит она меня. Вот офицера она любила. И злое, острое мужское любопытство передёрнуло его.
Ах, поди ж ты, наверно любились. Так разве это её вина? А разве я никого не любил? Ей это укор, а себе – восхваление, да? Он опустил голову на руки. А Зину-то как любил, помнишь? Да, Зина вот. Стоило увидеть моряка и любовь вся насмарку. И что за народ эти бабы? Как сороки – на цветной блестящий камушек кидаются. А потом обиды, слёзы. О чём это я? Всё это в прошлом. А если бы Зина вернулась, принял бы? Нет, нет. Всё уже перегорело давным-давно. В старых кострах один пепел, зачем его ворошить. А чего же ты хочешь, старый дурак, на войне битый, ломанный, да с тремя детьми на руках. Чтоб тебе звезда с неба упала, да раскрасавица тебя полюбила?
В ведре уже плавал десяток окурков, а он всё сидел, глядя в темноту, и ничего не мог решить. Наконец, встал, устало потянулся, вял старую шубу и лёг спать на лавке.
Валя осталась в доме Степана. И легко, как будто всегда здесь жила, втянулась в обычную круговерть домашней работы, ухода за детьми, домом, скотиной. Мальчишки её любили и слушались больше, чем отца, того они побаивались. Катюша хоть и рада была отстраниться от тяжёлой работы, но в душе всё же огорчалась, что отец по всем делам говорит теперь с Валей, а не с ней.
В круговерти домашних дел Валя как-то не задумывалась о своих отношениях со Степаном. В душе она всё ещё называла его – дядя Степан. Но понимала, что должна быть определённость, бабы и так её допекали.
- Когда же свадьба-то у вас? Хоть бутылку бы поставили.
- Поставим, хоть и две, вот дела пока, не время.
- В деревне круглый год дела, коли ждать, когда переделаешь, и род людской вымрет.
И Степан решился. Как-то вымыв и уложив спать ребят, сидела Валя со Степаном на кухне. Долго молчали, потом Степан спросил:
- Валя, так как у нас с тобой будет? Мы муж с женой или соседи?
- А как решишь сам, так и будет, ответила она спокойно.
Недоволен он был таким ответом, но не подал вида.
- Ну, и ладно. Будем считать, что муж с женой. Поживём, а там посмотрим.
В этот вечер он лёг спать на своей кровати, с Валей. Только не принесла им радости эта ночь. Степан чувствовал. Как сжалась, затаилась Валя, и это ощущение неуверенности, холодной сдержанности передалось и ему. И разочарование, огорчение от напрасных ожиданий теплоты и ласки стало отражаться и в их повседневной жизни. Они не ссорились явно. Но прекратились их весёлые чаепития в кухне, после того как дети засыпали, а они сидели за шумящим самоваром и говорили обо всех своих деревенских делах. Часто Валя раздражалась по пустякам и покрикивала на мальчишек.
- Ты ребят не трожь, - говорил Степан, - ты им не мать, злость свою поубавь.
- Так что ж теперь им всё дозволено, а я молчать должна? – обижалась Валя.
В деревне прошёл слух, что вернулась из города Зинаида. Кто-то из женщин сразу же напомнил Вале, что это прежняя Степанова любовь, а уж он так её любил, что всё может быть. Валя промолчала.
Однажды, тёплым июльским днём, возвращалась она из города. Сумки были  тяжёлые, она устала и думала: вот сейчас ещё нужно пол помыть, настроение было неважное. Но подойдя к дому, увидела, что крыльцо уже чисто вымыто и обрадовалась: «Катя, умница, уже убралась». Она поставила сумки, разулась и босиком вошла в коридор. Дверь в дальние сени была полуоткрыта, ей послышались там голоса.
«Кто же это может быть?» - удивилась Валя, осторожно подошла, заглянула в открытую створку.
На широкой деревянной кровати лежал Степан, закинув руки за голову, а над ним склонившись, стояла Зинаида. Одной рукой она опиралась на спинку кровати, другой в грудь Степана.
- Да зачем тебе нужна эта пигалица, услышала Валя, зачем ей твои дети, вот пообживётся, покрутит хвостом и была такова! Мы ж с тобой вместе выросли, у нас же любовь была, вспомни, Стёпа!
Степан молчал. Валя вспыхнула от обиды, не думая, схватила висевший на стене, кнут, резко шагнула в сени и со всех сил хрястнула кнутовищем Зинаиду по крутой заднице. Взмахнула ещё раз, но не успела ударить. Зина резко повернулась, выхватила на лету и сломала кнутовище о колено. Глаза её полыхали огнём, и вся она напряглась и ещё мгновенье смяла бы, растерзала Валю.
- Что ты себе позволяешь, самозванка сраная, - крикнула она, да я тебя в порошок сотру.
- Не очень-то ерепенься. Бодливой корове бог рог не даёт. И гуляй от моего дома подальше. Это ты свой хвост привяжи покрепче, перед каждым мужиком своим старым подолом трясёшь.
Зинаида сдержалась всё-таки, плюнула и вышла из сеней во двор. Всё это произошло в одно мгновенье, Степан даже не изменил позы. Так и лежал молча.
День прошёл как обычно, а вечером Валя ушла спать к мальчишкам, на ту самую кровать в сенцах, забралась к ним в серединку и, обняв Вовку, скоро спокойно заснула. Эта ссора неожиданно разрядила её тяжёлое настроение.
- Это мы ещё посмотрим, кто кого сотрёт, зло думала Валя. Вообще эта ссора даже затмила её отношения со Степаном.
Она спокойно делала свои дела, собирала Степану еду, когда он ехал на дальние участки и, вообще делала вид, что ничего не было. Степан же чувствовал себя виноватым, пытался заговорить. Она не отвечала. А дело шло к покосу. Степану выделили участок у Емелина лога. Это была отдалённая луговина среди леса у Емелиной сторожки. Самого Емели там уже не было, но изба его была ещё цела. Степан во время объезда лесных участков там бывал и по возможности поддерживал избу в сохранности. На покос надо было ехать не меньше чем на неделю – чтобы скосить, высушить и застоговать сено. Стали собираться. Валя пекла хлебы, варила квас, делала творог. Ехать приходилось вдвоём ребят оставляли на попечении соседки, Пелагеи Захаровой. Наконец собрались, уложили в телегу косы, грабли, продукты, кое-какую посуду, дерюжки наволочки – набить постель. Поехали уже поздно – к концу дня.
- Ну , с Богом, - напутствовал Иван Михалыч Захаров.
- Ребят присмотрите. А вы – слушайтесь Тётю Полю и дядю Ваню, узнаю – озоровали, накожу.
Ехать было не близко – вёрст 15, да по лесной глухой дороге. Когда добрались до сторожки, день уже угасал, в лесу сгущались тени, солнце освещало только верхушки деревьев. Степан распряг лошадь, пустил пастись. Валя хлопотала в избе. Одно окно было без стекол, Степан нашёл пару досок – забил его, и Валя завесила мешковиной. Второе окно было целое, и Валя ещё успела немного протереть стёкла – в избе стало светлее. Была цела и деревянная кровать в углу избы, застелив сенник дерюжкой и положив привезённые подушки, организовала постель, вымыла пол. И старая ветхая изба ожила, как будто получила второе дыхание.
Между тем быстро темнело, в лесу примолкло, лишь нарастал ветер. Ещё не близко, но слышны были раскаты грома. Валя с тревогой смотрела на стремительно надвигающуюся чёрную лохматую тучу. Она с детства боялась грозы. Лес шумел глухо, тревожно. Вдруг рядом обрушился резкий удар грома, и Валя вскрикнула:
- Стёпа-а-а-а, Степа-а-а-н!
Его не было видно, и Валя растерянно стояла около избы – то ли Степана искать, то ли спрятаться в доме. А молнии сверкали всё чаще и ближе, и небо раскалывалось грохотом, усиливающийся ветер гнул деревья и, нарастая, приближался гул. Начался дождь, надвигаясь большой сплошной стеной и вот уже Валя, мгновенно вымокшая, стояла в это густой пелене дождя и опять беспомощно позвала:
- Степа-а-ан!
Он неожиданно вынырнул из этой пелены, сказал обеспокоенно:
- Да я здесь, здесь, что ты?
Она бросилась к нему, прижалась к его груди.
- Где ты пропал? Я грозы боюсь!
Он обхватил её, как бы защищая.
- Ну, я здесь, здесь! Лошадь стреножил, а то уйдёт – не найдёшь. Ишь, вымокла вся. Ну, идём в избу.
Они вошли в избушку, оба вымокли до нитки, и глядя друг на друга, рассмеялись.
- Мы как мокрые воробьи, - смеялась Валя.
Нашли в узле сухую одежду, переоделись. Странное чувство охватило Валю – как будто это она и не она, или всё это во сне – вспышки молнии освещают избу, всё выглядит как в сказке, таинственно. На постели она придвинулась ближе к Степану, и он обнял её нежно и требовательно. И опять Валя удивилась себе – как её тело, совсем не подвластное ей, жадно отвечало на его ласку. Потом она тихонько вдохнув, сказала:
- Да ведь всё равно не люба я тебе, не нравлюсь, вот.
И он, щекоча ей щёку усами. Шепнул:
- Касатка моя, да ты слаще всех на свете…
Утром Валя проснулась от солнечного луча, бившего ей в глаза. Степана не было.
Ой, батюшки, проспала я! Надо Степану завтрак нести.
Она быстро собрала творог, молоко, хлеб, связала узелок и вышла. В лесу, на лугу всё сияло, сверкало и пело на разные голоса. Любуясь этим ярким летним утром, чувствуя какую-то необыкновенную радость и счастье, шла Валя по примятой Степаном траве на нижний лужок. Ещё издали увидела, как ритмично он шагает и ровной полосой ложиться скошенная трава. Он увидел её, отложил косу и пошёл навстречу улыбаясь.
- Ой, я проспала, ты что ж не разбудил?!
А он глядел на неё улыбаясь, обнял, прижал к себе:
- Здравствуй, Жёнушка!
Она покраснела, ощущая какой-то новый смысл в его словах. Они сели на поваленное дерево и вместе позавтракали. Потом Валя перевёртывала рядки скошенной травы, и над всем лугом плыл в солнечных лучах лёгкий парок от просыхающей травы и земли и сладкий медвяный аромат привядших соцветий. Так началась неделя сенокоса, их медовая неделя. И каждодневная обычная работа и ночи их любви, открывшие им друг друга, и весь этот яркий праздничный летний мир запомнился им на всю жизнь.
Через некоторое время после сенокоса принёс как-то Степан целую сумку белых грибов:
- Смотри, Валя, какие колосники пошли.
Валя нажарила грибов, все ели и похваливали, а она вдруг выбежала из-за стола. Степан вышел за ней. Валентину рвало, она стояла согнувшись у стены сарая.
- Вот наверно, поганку какую-нибудь сорвал, шептала она, жадно выпив поданную ей воду.
Степан подумал, потом засмеялся:
- Ну, нет, грибы я знаю лучше всех.
И, обняв её за плечи, шепнул:
- Это у нас наследник родится, лесовичок с Емелина лога.
Их первенец родился в конце февраля 1948 года. Степан хотел назвать Емельяном, но Валя запротивилась, назвали Васей, в деда. А потом уже в 1953 году родился Степан, общий любимец, звали его важно – Степан Степаныч.
Да, вот 1953год – Сталин умер и у всех недоумение – как же теперь жить будем? Вдруг всё совсем плохо будет? Траур был. Ходили все молчаливо и как-то растеряно. Говорить о том, что будет боялись, мало ли что случится. Но жизнь не стоит на месте, каждый день обычная работа и хлопоты: закончился сев, начался покос, вроде всё шло как и обычно. А у Нестеровых и радость – Степушка родился.
Время летит так быстро, что не успеваешь многого заметить в обычной череде дней. Только значимые или по какой-то причине памятные события отмечают его стремительный бег.
Вот родились в семье дети, а глядь, старшие уже совсем взрослые. У родителей седина и усталость в глазах, но и радостно, что вот дочь уже невеста – Кате 19 лет. Не за горами и свадьба. А девчонка складная, симпатичная – парни так и снуют вокруг. Особенно влюблён в неё Валя Никаноров, вроде бы даже дальний родственник из Шинкарихи. Да только напрасно это. 15 лет всего парнишке и ещё не выровнялся он – весь какой-то длинный – высокий, руки и ноги длинные, да и не красавец – рыжеватая куча волос, на круглом лице – веснушки. Но он такой весёлый, общительный, певучий, что без него на посиделках скучно. А он старается, особенно когда Катя приходит и посмешить, и сплясать, и спеть – лишь бы глянула! Ну пляска у него не очень получается. А вот поёт он замечательно: голос не  очень уж сильный, но такой задушевный. А любимая песня у него: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня». Так он выводит, так в душу вкладывает – все слушают затихнув, а Кате – хоть бы что, может повернуться и уйти.
Степан про эту любовь знает, говорит с улыбкой:
- Катерина, чем не жених Валентин, соглашайся – свадьбу сыграем.
- Да, что ж, я только сопливого мальчишки достойна? – возмущается она, или по сердцу парня мне не будет?
- Будут, будут у тебя женихи, но, похоже, сильнее чем Валя никто любить не сможет.
- Да, я ведь тоже полюбить могу, чего же мне за кого попало идти?
- Ну, не серчай, это я так. Просто парня жалко – ходит за тобой как тень.
- Постарше станет – отвяжется. А у меня в городе жених есть.
Надо сказать, что в семье Валентина над его влюблённостью тоже посмеивались. Взрослые беззлобно, явно шутя, а сестрёнки-двойняшки просто изводили его насмешками.
И опять мелькнули годы.

V. БОРЬКА
По весне, это уже в 56 году, наверно, в конце мая, в дождливый холодный день пропал Борька. Борька – колхозный годовалый бычок. Привезли его ещё прошлым летом, купили на племя. Был он на редкость красивым, крупным и добрым. Доярки его «женихом» звали. Всё надеялись, что будет потом в колхозе хорошее удойное стадо. Сперва думали – отстал, заблудился: первый год на пастбище. Но ведь должен выйти – не в их, так в другую деревню. Разослали гонцов по окрестностям, нет, Борьку никто не видел. Может волки завалили? Но весной мелкой дичи много, да и заняты волки – у них тоже семейные дела. Пастух Терентьич почернел весь – на него сделали начёт – стоимость годовалого племенного быка, сумма немалая, за всю оставшуюся жизнь не расквитаешься.
 А через некоторое время, наверное, недели две спустя, Степан возвращался из лесного обхода, но не верхом, как обычно, а пешком. И, чтобы сократить путь он пошёл не опушкой, а через лесную чащу, по едва заметной прошлогодней сенной дороге. Черныш весело бежал впереди, изредка нырял в траву, делал стойку, неуверенно оглядывался на хозяина и, видя, что тот спокойно идёт, бежал дальше. По чащобе ходить трудно и дорожка вся в ухабах с полными водой колеями. Степан уже пожалел, что не пошёл своим обычным путём. Вдруг Черныш куда-то пропал и через некоторое время Степан услышал его яростный лай, чуть правее, впереди, за кустами. Он повернул на голос и, раздвигая кусты, вышел на полянку. Там три мужика свежевали тушу. «Батюшки,- охнул про себя Степан – да это же Борька!»
И мужики были известны ему – Василий и Матвей Палагины из Крюковки – озорные и вороватые ребята, а третий – свой, из Шинкарихи, - Семён Никаноров.
Когда Степан вышел из-за кустов, все уставились на него – такая получилась немая сцена. Потом Василий встал, в руках у него был нож. Степан запоздало пожалел, что у него нет ружья, но сказал спокойно и уверенно, глядя на Василия.
- И как же это вы додумались? Неужели для вас законы не писаны?
- Ты нас законами не попрекай, - буркнул Василий. – И ты нас не видел, в случае чего…
- Мы тебя в долю возьмём, поспешно добавил Матюша.
Только Семён, отвернувшись, стоял молча. Он-то знал, что эти разговоры напрасны. Не таков Степан.
Степан, постукивая веткой по голенищу сапога, твёрдо сказал:
- Ворованным на век не наешься. Завтра сдадите мясо в колхозную кладовую, потом разберёмся. – И повернулся, чтобы уйти.
- Ну, ты это зря, Степан, мы не такие дураки. Да и доказать ты должен, что это мы завалили, а может мы его убитого нашли, тогда как?
- Это проверят. Не я, кто следует. Не виноваты – какой же спрос.
Уже отойдя от полянки, он услышал, как Василий говорил Семёну:
- А лесник-то у вас не пуганный, больно зазнался поди.
Только выйдя из леса Степан почувствовал как дрожит у него раненая рука и пересохло горло. Мысли прыгали в голове беспорядочно. Это надо же! Никакого тормоза нет. Видно, Борька, правда, от стада отстал, нашли его и спрятали в лесу – вся полянка истоптана, навоза много. А когда перестали искать, они его и порешили. И с ножом Васька встал, пугать хочет? Кого пугать, я не из пугливых. Да, воровать у нас много воруют, вон в лесу – то один, то другой – и лес крадут, и браконьерствуют, но чтобы так вот – годовалого быка повалить – такого нет, не бывало ещё.
Не заходя домой поднялся на крыльцо к Захаровым и рассказал о случившимся.
- Сейчас в город ехать или завтра? – спросил.
Иван Михалыч помолчал.
- А может – ты их не видел?
- Да ты что, как же это так? Выходит я сообщник?
- Ну, ладно, не серчай. А ехать лучше завтра.
- Так они за ночь всё увезут.
- Ну, всё равно ночью никто сюда не поедет.
На следующее утро Степан уехал в город. Вале он ничего не сказал.
В милиции объяснил, что видел, назвал Палагиных, а про Семёна промолчал – сами пусть разберутся.
Когда он вернулся, Вовка спросил:
- Па, а где же Черныш, он не с тобой?
- Нет, я его не видел. Здесь где-нибудь. Черныша нашли мёртвым на следующее утро, на задах, у поленницы дров. Ребята горевали, маленькие плакали. А Степан ходил мрачный и молчаливый. Вечером его позвал Иван Михалыч:
- Степан, иди чего скажу.
Когда Степан поднялся на крыльцо к соседу, тот протянул ему что-то, завёрнутое в газету.
- Узнаёшь?
Это был старый потёртый кожаный кисет, в нём немного махорки. Сбоку вышиты буквы «С. Н.»
- Да это ж Семёнов кисет, его вся деревня знает.
- Вот, вот, Семёнов это точно. Только нашёл я его около твоей поленницы, в траве. Как он туда попал? Семён у тебя был?
- Да, ты что? Он к нам сроду не захаживал, а теперь-то к чему?
- Ну значит Черныш его рук дело, ты смекай, знак дают – не лезь, молчи.
- Ну, мне поздно вздрагивать, я фашистов не боялся, а эти жлобы меня на испуг не возьмут. Ну, смотри. Немцы-то в открытую воевали, а эти видишь как, исподтишка гадят.
- Иван, ну ты что за них заступаться стал. Как это понимать?
Степа зло прищурился.
- А как же наше фронтовое братство?
- Не за них, ты знаешь, только надо тебе быть поосторожней, свой враг злее пришлого. А кисет возьми – в случае чего тебе доказательство.
- Нет, оставь у себя, мало ли что. А правда всё-таки должна быть одна. Бояться жуликов я не буду, но на твою помощь рассчитываю. На том и разошлись.
В деревне тайн не бывает. Скоро уже все знали, что Палагины завалили Борьку и Семён с ними заодно. Мясо забрали в больницу, дело передали в суд.

VI. ПОЖАР
В понедельник, 8 августа, на «пятачке» собралось не так много ребят, но гуляли почти до полночи. Хотели расходиться, как вдруг один парень воскликнул:
- Глядите, никак пожар!
Все посмотрели, куда он указывал – на высокую сторону Сторожихи, там где-то почти в середине порядка, напротив въезжей дороги пылал огонь. Митя, бывший тоже на гулянье, вскрикнул:
- Да, это ж наш двор горит, бежим скорее. Звоните в набат, - приказал девчонкам и ещё на бегу, - Пошлите за Семёном Шинкарёвым, чтобы бочку гнал.
Звонко, тревожно зазвенел набат. Всё ошеломлённо выскакивали из домов.
- Батюшка! Пожар разгорается!
Бежали к пожару. Вскоре Шинкарёв пригнал пожарную телегу с бочкой и помпой, тащили вёдра с водой, но во всеобщей сумятице никак не могли по-настоящему организовать работу.
Кричали каждый своё:
- Багры, багры берите! Раскатать брёвна надо.
- Нельзя, нельзя! Соседей подпалим, а так ветра нет, огонь далеко не пойдёт.
- Ребят на крыши к соседям с водой, скомандовал Шинкарёв.
- Скотину выпустить надо!
- Бесполезно. Не пойдёт. Да и поздно.
- Митя, Митя! Ребята ведь в избе!
Митя опомнился от оцепенения.
- Вовка, иди за мамой – она близко в передних сенях. Я пойду за ребятами.
Митя одел на голову сложенный углом толстый мешок – его стали обильно поливать водой. В это время Володя вывел ничего не понимающую Валю. Она шла за ним как слепая и, вдруг осознав происходящее, схватилась за голову и закричала:
- Вася! Стёпа! Пустите, пустите! Они же там, рвалась она из удерживающих её рук. И вдруг, охнув, схватилась за живот и осела на траву. Её оттащили от пожарища через дорогу под деревья. Между тем огонь охватил уже жилой дом и гудел, рассыпая искры и вскидывая вверх яркие багровые языки; и при каждой такой вспышке все бывшие здесь вскрикивали, не в силах отвести взгляд, как зачарованные глядя на эту буйную силу огня.
Митя поспешил в дом и, как только открыл дверь из сеней в избу, жаркая дымная мгла ослепила и обожгла его. Задыхаясь, он опустился на пол и пополз на ощупь в ближнюю спаленку. По счастью оба мальчика лежали на кровати. Митя схватил их, выскочил в горницу к двери, но путь в сени был отрезан – там уже полыхал огонь. Задыхаясь, плохо видя, он добрался до окна, положил ребят на пол и изо всех сил ударил ногой в раму. Старая рама вылетела, но стекло рвануло Митину ногу, он вскрикнул, и почти теряя сознание,  поднял ребят к окну – их быстро схватили чьи-то руки и в то же время потянули и Митю – он вывалился из окна. А огонь, вдохнув свежего воздуха, охватил яркой вспышкой избу; грохнула на пол балка, рассыпая стаи искр. Ядовито зашипел пар от струй воды.
Митю поливали водой. У него сильно обожжены плечи, руки, нижняя часть лица и сильно кровоточила нога. Соседка – бабка Устинья, принесла горшок простокваши и мазала ему обожжённые места, ребята всё время поили его водой. Ему казалось, что пламя пылает внутри него и никак невозможно его залить. Как только Валентин понял, что разгорается серьёзный пожар, он бросился к своему дому за телогрейкой, в рубашке сразу обгоришь. На вешалке телогрейки не было, висела только отцова. « Да куда же она делась, или я забыл где», - думал Валя и окликнул мать:
- Ма, ты не спишь? В Сторожихе пожар. Где батя?
- Не знаю, может на сеновале спит.
 Валя выбежал в сени, телогрейки не было и здесь. Вдруг показалось кто-то стоит у сарая, быстро выскочил:
- Батя, это ты? Чего делаешь?
Семён быстро раздевался, на земле валялась Валина телогрейка.
- Спать иду на сеновал.
Как спать?! Ведь пожар, Нестеровы горят, бежим скорее! Он поднял с земли телогрейку от неё сильно пахло  керосином. И тут страшная догадка мелькнула в уме:
 - Это ты, ты?! – вскрикнул он, тряся телогрейкой.
- Подумаешь, дровяной сарай сгорит. Степана давно попужать надо было. Зазнался здорово: в лесу он хозяин – брёвнышка не возьмёшь, зайца не стрельнёшь – только он всё могёт.
Валентин мгновенье онемело глядел на отца, потом закричал:
- Дом, дом горит! Там же дети!
- Тише ты, или отцу зла желаешь?
- Какой же ты отец? Подлец ты, подлец!
И Валентин изо всех сил двинул Семёна в ухо. Тот устоял, схватил от стены кол и бросился на Валентина.
- Ах, гадёныш. Так-то ты отца за всё моё добро благодаришь?
Валька успел увернуться
- Добро? Это такое твоё добро? Ты и мать изводишь, от тебя никому житья нет. Но попомни, этого я тебе никогда не прощу!
Валентин убежал на пожарище. На шум вышла Клавдия:
- Чего шумите, всё вам неймётся.
- Ладно, не шебурши. Собери мне побыстрее смену белья, харчей. Уйду я пока от греха.
- Так это правда, ты? – ужаснулась Клавдия.- Детва ведь там, - и заплакала.
- Посадят же тебя. Куда я с детьми денусь, ведь мне здесь житья не дадут.
- Чтобы посадить ещё поймать надо и доказать, что это я. Вот Валька может донести – предупреди – убью и его, и девчонку Нестерову. Пусть поостережётся. Тебя о дальнейшем извещу. А пока собери поесть.
Рассветало. Люди разошлись по домам. В Шинкарихе было тихо. Суд над Палагиными состоялся в понедельник, 8 августа. Степан приехал с утра и долго маялся в ожидании. Рассматриваемое дело было не первым на очереди, и начался только в 2 часа дня. Правда, само дело рассмотрено было быстро – очевидный факт хищения социалистической собственности и соответственно приговор – братьям Василию и Матвею Палагиным по 8 лет. Заключение, сперва в тюрьме, потом в лагере с конфискацией имущества. Семён Никаноров, вызванный как свидетель, на суд не явился, суд состоялся без него.
Судья дочитывал последние строки, а в дальнем конце зала громко закричала Марья Палагина:
- Ах, батюшки, что же это будет-то? Ведь шесть ребяток у нас, как же быть-то? И громко, горестно заплакала.
Марью вывели. Суд закончился.
Степан не сразу поехал домой, надо было ещё зайти в лесхоз, потом в мастерские. Да и ехать сейчас не хотелось, не хотелось видеть Палагиных. Но разве он виноват, что они украли? Разве у него тоже не шесть детей? Пять, поправил он себя, но Валя должна скоро родить. На душе всё равно было скверно, и в ушах всё звучал истошный крик Марьи.
Устав от суматошного дня, он привязал лошадь у коновязи лесхоза, дал ей сена и лёг в телегу отдохнуть и сразу крепко заснул. В полной темноте он вдруг ошалело вскочил, не сразу поняв, где он, сколько времени. Огляделся, пошёл к сторожу, спросил который час – уже 10 вечера, и Степан поспешил домой. Он настёгивал лошадь, и она бежала в меру своих небольших сил, а его всё гнало нетерпение и злоба на себя, на этот тяжкий день. И чувство вины и вроде бы беспричинного беспокойства заставляло его всё сильнее понукать лошадь. И вот странный звук услышал он будто бы быстрый частый звон набата.
- Ну, вот, мерещиться стало, - недовольно подумал он, но звук был всё яснее. В гору, к деревне лошадь уже еле шла, а над деревней ярко рдело зарево; пожар, понял он, и бросив подводу, побежал к деревне. Но бежать в гору он тоже не мог, шёл, торопясь, потом уже карабкался на косогор чуть ли не на четвереньках. И вот, наконец, с ужасом увидел шатёр огня над своим домом и странные звуки – как будто какое-то громадное, лохматое чудовище жадно, с хрустом грызло старые стены его дома и подвывало, утробно урча и отплёвываясь искрами. Он уже не мог больше идти. Тяжёлое удушье сдавило ему горло, он шарил рукой по груди, выпучив глаза и шатаясь, когда к нему подбежал Вовка.
- Батя, батя! Не пужайся, все целы. Мы все живы, прокричал он, чья-то рука протянула Степану кружку воды. Он, давясь, расплёскивая воду, пил, медленно оседая на землю. Хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова, потом только вскрикнул:
- А как?
- Вовка позвал Захарова. Иван Михалыч обняв Степана за плечи, как мог спокойнее сказал:
Ничего, ничего, Стёпа. Ведь все живы, иди к Вале, вон она под деревьями. Валя лежала на расстеленной ряднине и тихо стонала, у неё начались схватки.
- Вот уж беда, - тихо говорили бабы, - не время ей рожать.
- Да с такого перепугу, когда не надо родишь.
- Тише, Степан идёт.
Степан подошёл, опустился на колени.
- Прости меня, не уберёг вот, - тихо сказал.
А Валя, увидев Степана, потянулась к нему, обхватила руками за шею и завыла в голос.
- Да как же мы теперь будем? Да что же нам делать, Степанушка?
И её крик опять ударил его в сердце, как в зале суда крик Марьи Палагиной.
- Ничего, ничего, всё образуется. Сейчас вот поедешь в город, в больницу.
- Ой, да ведь не ко времени, не поеду я никуда!
- Всё будет хорошо, не плачь! Ну, не под берёзой же тебе рожать, - он вытирал жёсткой ладонью её щёки, нетерпеливо оглядываясь.
Наконец пригнали подводу. Степан уложил Валю на сено. Рядом сел Митя, бледный и дрожащий, нога сильно кровоточила. Под ногу сделали скатку повыше.
- Спасибо, Митрий, за детей, спасибо, прошептал Степан, осторожно прикасаясь к его руке. Митя охнул от боли.
- Ну, прости, меня.
Поехали с ними Вовка и сноха бабки Устиньи. Народ стал расходиться. А огонь лениво дожёвывал остатки стен, бесстыдно обнажив интимное нутро жилища; ухваты чудом уцелевшие у печки на цементном полу. И теперь открытая всем взорам, печь, как будто руками прикрывала стыдливо ими чрево своё с несколькими чугунками, у ног её валялся расплющенный, растерзанный огнём самовар. От головешек ещё шёл горячий белый пар.
Иван Михалыч повёл Степана к себе.
- Степан, сядь, отдохни пока. Поля, собери ему поесть – он же с утра на ногах.
Поля поставила на стол миску картошки и крынку молока. Степан молча, отрешённо жевал картошку, запивая молоком, и всё ел, пока Поля не убрала миску.
- Не в себе он, есть всё без разбора. Надо спать уложить.
Степану постелили шубу на широкой лавке, и он сразу провалился то ли в сон, то ли в забытье.
На улице уже посветлело, загорелась узкая полоска зари. Едко пахло дымом, горелым мясом, жжёным хлебом. Степан с трудом встал, не сразу сообразив, где находится, и застонал, сжав голову руками, вспомнив всё происшедшее. Захаровы ещё спали, Он тихонько вышел из дома.
Да, вот он, напротив, стоял его дом, а сейчас куча головешек, до которых до сих пор идёт пар. Он пошёл посмотреть. Вот отсюда шёл огонь – со двора, от проулка, накрыл двор и сразу перекинулся на избу – всё сухое, звонкое – для огня весёлая пляска. Степан пошёл со стороны Устиньи, вот толстые столбы ворот обгорели, но уцелели, и вдруг он увидел вонзившиеся в столб рога.
- Это же Милка! – воскликнул он. – Не успела или не захотела уйти. Вцепилась рогами в столб и сгорела. Степан плакал, прислонившись к столбу. Левый внутренний угол двора не сгорел, только упавшие стропила. Как то странно проскочил огонь.
 - А я тебя ищу, окликнул его Захаров.
- Да вот, гляжу какое у меня хозяйство осталось. Вон, на задах ,баня да сенной сарай. Да Ваня, лихо мне отплатили, Ты прав, свой враг страшнее.
- Пойдём Стёпа, что я тебе покажу. Они вернулись в проулок.
- Вот, видишь, огонь отсюда шёл, смотри, здесь и земля выгорела, чуешь как керосином пахнет?
- Ох, Иван, да что теперь искать. Зима на носу, а мы под открытым небом.
- Да у нас поживёте, разместимся как-нибудь.
- Нас целая команда. Да вот беда – как там Валя? Захаров оглядел остатки двора.
- Послушай, Степан, вот этот угол огнём не тронут. Тут брёвна справные. Если подрубить ещё – можно сделать хотя бы подходящую времянку.
- Да, пожалуй можно, если успеем. В баньке ещё место – только там уже очень тесно.
В эту ночь Шурке Шинкарёвой не спалось: то Тимофей храпел в самое ухо, то вроде блохи кусались. И откуда они? Вчера пол намыла чисто, да ещё веником полынным подмела. На пожар она не ходила – далеко, вроде, ноги болят. Встала, потянулась с хрустом, пошла в кухню, выпила холодной воды, оделась, села у окна, глянула на улицу на «локотках». Напротив Шинкарёвых дом Семёна Никанорова: Шурка заметила там какую-то суету:
- Это чего они такую рань туда-сюда снуют? Надо поглядеть.
Накинула телогрейку, платок, вышла, увидела, что в одних чулках, сплюнула, в сердцах, вернулась, одела калоши, быстро переметнулась через улицу и едва успела отскочить за пышный сиреневый куст, как на крыльцо вышел Семён, за ним Клавдия. Говорили тихо. Семён вскинул «сидор» на плечо, пошёл к калитке. Клавдия просила:
- Отпиши, как там, как быть.
Семён молча кивнул и пошёл, не оглядываясь, к тропинке через поле. Выждав немного, Шурка пошла к Клавдии. Та затопляла печь, возилась с чугунками. Удивлённо посмотрела на Шурку.
- Клань, а я к Семёну.
- Дак что, не спится что ли, что в такую рань?
- Да дело есть, вот хотела попросить…
- нечего просить, он в город пошёл, опоздала… И она зло пнула вязанку хвороста. – Ишь, просители объявились.
- Ну, нет, так нет. – И Шурка поспешно ушла. Но не домой. Прямиком пошла к Захаровым в Сторожиху и, подходя ещё, ужаснулась.
- Вот это спалили, так спалили! Подчистую. Как раз Захаров со Степаном возвращались из своего первого обхода.
- Шура, ты то ли рано идёшь, то ли поздно – не пойму, удивился Иван Михалыч.
- Нет, в самый раз. На тушение я не ходила – силы не те. А вот сейчас сказать пришла. Семён Никаноров уже утёк. Его теперь не достанешь.
- Ну, не мы его ловить будем. Да и толку-то что, ничего не вернёшь. Ну, уж как-нибудь, будем Степану помогать. Обустроимся. Вон города рушились, да отстроились. И мы сдюжаем.
 Поздно утром из города вернулся Вовка, сообщил, что мама родила сестрёнку, но, говорят, что они в больнице будут ещё долго. А Митя очень болеет – и ожоги, и нога сильно болит.
Сперва вернулась из больницы Валя с Танечкой. Захаровы отвели им свою спаленку. Куда деваться – уже осень на дворе.
В сентябре выписали и Митю. Не спеша, чуть прихрамывая, возвращался он домой. Куда – домой? Дома нет, всё что осталось было их единственным домом – банька да сарай. С пригорка навстречу ему быстро шёл парень. Ванька Никаноров – узнал его Митя и Сердце нехорошо дрогнуло. Они почти поровнялись, не глядя друг на друга, как вдруг Валентин остановился и окликнул:
- Митя! Подожди!
- Ну, чего тебе?
Валентин, глядя в землю, скороговоркой выпалил:
- Попрощаться хочу, уезжаю я.
- Это куда же ещё?
- В армию, вот в военкомат иду, - он дёрнул за лямку вещмешка и, подняв, наконец, глаза, взглянул на Митю твёрдо:
- Я знаю, на нас на всех вы зло держите, тут уж ничего не поделаешь. Ну, вот хотел сказать – прости, коли сможешь, хотя я не виноват, и, прощай.
- Почему же прощай, отслужишь – вернёшься, тогда и поговорим.
- Вряд ли вернусь сюда. Хотя -  кто знает.
- Ну, прощай, так прощай.
- Ещё просьба одна – Кате пожелать хочу большого счастья. Передай, пожалуйста.
- Передам.
И они разошлись. И подходя уже к деревне, Митя всё ещё ощущал неприятное, даже злобное чувство: ишь, прощаться надумал, родственничек! Целую семью без угла оставили, и вроде как с гуся вода. Но ведь он же не виноват, - говорил другой голос, что ж ему из-за отца всю жизнь эту кару нести. Да на пожаре он больше всех помогал. Конечно, помогал – знал, знал ведь, кто виноват! На душе было муторно.
А над полем  стелились дымы – ещё копали картошку.

VII. ТРУДНЫЕ  ГОДЫ
Уже почти десять лет живут Нестеровы в новом доме. Дом большой – на две половины, но всё ещё есть недоделки. Правду говорят, строительство дома – это на всю жизнь.
Стал Степан сдавать, уже 60, пора на пенсию, дорабатывал последнее время, но никак не хотел расставаться с лесом. Старшие дети разлетелись - Катя замужем в городе, внучат привозит, Митя – офицер, служит далеко, учится в военном училище Володя. Скоро в армию и Васе. Хлопочет суетиться по хозяйству Валя. Её помощница Танечка ещё мала, главный помощник  Степан Степаныч – парень очень уж серьёзный.
И стареет и обновляется Старожиха.
Сереньким декабрьским днём, когда в лесу и среди дня сумеречно, Степан размечал деревья для порубщиков. Три больших ели уже спиленные и очищенные лежали в снегу на поляне.
 - Степан, ну, давай нам ещё одну – чтоб четыре хлыста было, просили рабочие.
 Степан подошёл к высокой, стройной ели, раскидистые нижние лапы прикрывали строптивый подрост. Он подумал и кивнул:
- Ну, вот, пожалуй, ещё эту можно, тут молоди много.
Ребята подошли к ели, сделали зарубку, стали пилить. Степан, помогавший им, приготовил топор – обрубать сучья. Пашка Комягин привстал:
- Что-то подрубили мало, надо бы ещё.
- Сейчас, сейчас, сказал Степан, но топор неожиданно выскользнул из его рук и нырнул в снег.
- Сейчас, сейчас, повторил он, наклоняясь за топором, но кто-то крикнул:
 Не надо, не надо, пошла, пошла!
Ель сперва нехотя наклонилась, потом всё быстрее и быстрее стала падать.
Но, упершись крупными лапами в землю, спружинила и как-то незаметно, крутнулась на оставшемся куске кожуры и легко комлем качнулась влево, где как раз Степан распрямлялся, найдя наконец в снегу топор. Удар пришёлся Степану как раз в висок – он осел в снег. Никто сначала ничего не понял. Мужики взяли топоры и застучали по сучьям. Лишь Пашка вдруг закричал:
Степана, Степана убило.
Все бросились к нему: вроде бы несильный удар, но тяжёлым комлем ему размозжило голову, снег вокруг медленно краснел. Парнишка из бригады бросился в деревню за лошадью и скоро повстречался с посланными за рабочими санями. Степана положили на сено, накрыли попоной. Все были растеряны. Как могло это случиться? Как быть теперь – куда везти, домой или в больницу? Это ж в город, потом обратно, Надо врача домой…
- Господи, что жене сказать? Там же дети. Напугаем сейчас всех. Было уже почти темно, когда медленно выехали из леса, приехали к Правлению и послали к Нестеровым  предупредить о беде. В доме были все  в сборе. Из старших – приехал Владимир. Ждали отца.
- Дядя Паша, - обратилась Таня, - идите к нам, сейчас папа приедет, будем ужинать.
Павел отозвал Валю.
- Валентина, со Степаном беда, пойдём со мной.
- Да что такое? Встрепенулась она.
- Деревом задело. Сильно.
- Как сильно, плохо ему?
- Очень плохо, пойдём со мной к правлению.
Встал Вовка, он сразу почувствовал что-то неладное.
- Я пойду, что, если надо, я помогу.
И только тут Павел сказал:
- Поздно, ему не поможешь.
Прошли похороны. Разъехались старшие дети. И наступила в доме тишина.
Она окутывала и давила Валентину со всех сторон и боль не отпускала ни днём, ни ночью. И, если днём ещё отвлекала череда обычных дел, но ночь вставала перед ней чёрной безмолвной стеной и не давала ни сна, ни отдыха: Болело сердце, болело, кажется всё в её исхудавшем постаревшем теле. Иногда она что-то вспомнив, отрешённо улыбаясь, остановившись среди кухни, или комнаты, забыв, куда и зачем шла. Приезжала Катя, подбрасывала ей внучат – пусть в заботах отвлечётся. Всё равно ей было плохо. С приходом весны Валю действительно отвлекли семейные заботы – проводили Васю в армию. Её старшему уже 18 лет, скоро и Степан подрастёт и останется она совсем одна. И опять плакало и сжималось сердце.
Как-то пошла на кладбище – посмотреть оттаяла наверно могилка, покрасить надо. Нет, на кладбище ещё лежал снег и рухнула в этот сугроб и рыдала в голос, горько и безнадёжно. Показалось, снег хрустит рядом и вдруг чья-то рука опустилась на её плечо. Она вскрикнула и обернулась. Рядом стояла Зинаида Водопьянова. Худая, высокая, вся в чёрном. Даже не узнаешь сразу.
- Хватит плакать, Валентина, хватит. Ничего слезами не воротишь. Вставай, идём домой. Она подняла Валю и они пошли вместе в деревню.
Зинаида рассказывала:
- Вот доживать приехала, теперь на пенсии. Подлатаю избу, здесь мне спокойнее. Надоел город – жизни мне и там не получилось.
Они стали изредка встречаться – у них были такие горькие и радостные воспоминания.
Однажды они разговорились о прошлом – о том, что было с ними всегда в душе, в мыслях.
- Валя, а ты того военного сильно любила, как же за Степана пошла?
- Любила. Даже и рассказать не могу, как любила, Да уехал он и не сказал ничего толком, письма писал, но и приехать не обещал. Да так поняла – это любовь для него пустяк, случайность – ну, я была, потом другая такая же дура будет. И знаешь, всё в душе перегорело, ничего я больше не ждала и не хотела. А тут у Степана ребятишки одни и я одна – так и осталась. Уже потом любовь пришла, совсем другая. С Серёжей это просто как  бы игра в любовь, юность моя запоздалая, а со Степаном я совсем другая стала, я тело своё ощутила, силу женскую. Это совсем другое! Я счастливая была…- Валя заплакала. -  А теперь – мне всего 43, не старая ещё, а работой измотана и радости не осталось, вроде и жить стало незачем.
- Напрасно ты так. У тебя дети, все тебя любят, жалеют. Это вот у меня пустота вокруг. Да, ничего уже не вернёшь. Молодость она обманщица, всё манит, обещает – будет счастье, совсем особенное, А оглянешься – и молодости нет, и счастье стороной.
- Но ведь ты со Степаном гуляла, замуж собиралась, вроде всё ладно. Как же матрос-то, к чему?
- Эх, Валя, молодая я была – красивая, смелая, - Зина невольно выпрямилась. – Думала – захочу – любой парень, любой мужик мой будет, силу свою пробовала, а и правда, стоило поманить, и любой бы моим стал. А матрос-то, красавчик, клеша колышутся. Ленточки по ветру летят, как же я упущу, не проверю – ведь все на него глаза пялят – а я увела – за один вечер.
- А как же Степан – не жалко было?
- Нет. А чего жалеть, Степан очень крепкий Мужик, за него замуж хорошо идти, а завоевать его нет азарта, ну, скучный он что ли, не знаю как объяснить. Думала, а куда денется, краше меня девки во всей деревне нет. Уж никак не думала что Полинка, тихоня эта из под носа у меня его уведёт.
- Да ведь не Полина его увела, а он её, разве мог простить тебе измену?
- Не мог наверно, если на такой шаг решился. Это надо же, без любви, без интереса, себя охомутать, я бы так не смогла. Вот когда Степан от меня откачнулся, я поняла, что глупость сделала, но и не переживала очень, в город уехала, жила вольно, а счастья не нашла. Это ведь казалось – все мои, а зачем они мне все, когда нужен один, да надёжный. Это ты выиграла, но только, знай и я помогла, если бы я тогда настояла, вернула бы Степана.
Валя покачала головой.
- Нет Зина, хоть ты и долго гуляла, а Степана не знала – сердце у него верное и Полину он любил, по-другому, но любил. И от меня к тебе он  бы никогда не вернулся, это я знаю, только чего теперь делить – нет Степана, одни мы.
Они тихонько плакали, вспоминая каждая своё.