Выхухоль повесть в новеллах

                2. 6.Объяли меня воды до души моей,
                бездна заключила меня;
                морскою травою обвита была голова моя.
                7.До основания гор я нисшел,
                земля своими запорами навек заградила меня;
                но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада.
                8.Когда изнемогла во мне душа моя,
                я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя,
                до храма святого Твоего.
                Библия. Ветхий завет. Книга пророка Ионы.


Дедушкина верба

Дед снарядился за сюрпризом на ранней весенней зорьке. И все - ради нее, внучки Людмилки. Заскучала она вдруг, за¬печалилась, что нет у нее ни братца Иванушки, ни сестрицы Аленушки, а мама Поля, геолог, уехала в долгую экспедицию на север. Папа же Людмилки и того раньше навсегда поселился в другом далеком доме.
Не один десяток золотистых блинов в топлёном масле испекла бабушка Анна. Вынула из печи налевочные румяные шаньги, кашу из пареной репы с изюмом, картофельную запеканку с яйцами, когда дед уже возвратился назад, подкатив к завалинке груженую тачку. Бабушка неслышно появилась у кровати внучки, певучим голосом помогла ей открыть глаза. Людмилка сразу почувствовала: бабушка держит про запас какую-то загадку.
- Ну, бабуля, а что у нас сегодня    будет? — Затомилась Людмилка, обнимая ее.
- С добрым утром! А вот что: дедушка привез из лесу вербочку.
Людмилка мгновенно   оделась   и выкатилась   на улицу. С любопытством заглянула в свежую яму: там колыхалась ключевая вода, чтобы корни вербы сразу после дороги   могли искупаться. Дерн вокруг вербы аккуратно подходил под размеры выкопанной яме, а по краям оставалось свободное место, чтобы полить еще раз.             
- Вот и подружка тебе, - подытожил довольный дед и потрепал Людмилку по плечу. – Похоже, - ровесница. Растите себе, доверяйте секреты. Помогайте в жизни. - Он засмеялся рассыпчатым смехом и, сооружая козью ножку, полез в карман за махоркой.
- Марушко! - Вплетается в распахнутое окно голова бабки Анны. - Марушко!    Иди, похлебай    щей. И ты, Людмилка, айда в избу, блинчики-то остывают...
Странное имя у деда.    В дореволюционную    пору  поп окрестил    его, выбрав по месяцеслову   внушительно-редкое имя - Марк. Но дедушка нисколько не важный, а даже наоборот, поскольку по соседству прилепилось мягко-русское отчество - Михайлович.
На новом месте тяжко перемогалась верба: теряла серебристые почки, уныло    опускала поникшие листы. Ее нежную кору пробовали глодать наглые соседские козы, а лесную травку на дерне чуть было не сжали    под корень цепкие языки уличных коров. Дед Марк отгонял от вербы всякую напасть. Соорудил для нее высокую изгородь, подкармливал, рыхлил почву, белил обглоданный ствол. Вербу он любил  больше всего, хотя в палисаднике и огороде буйствовали - плодоносили  более ценные деревья и кустарники.
А через год…Нежится на солнце, выстреливает серебряными почками в синее мартовское небо молодая верба. На¬бежит ветерок, и она, словно строптивый барашек, бодается беззаботно, выпускает рожки, курчавится золотым пушком. Такая озорница: каждую минуту жди от нее причуд. Совсем, как Людмилка.
Подружились они. Людмила каждый день делится с вербой новостями. Понимают они друг друга. Бывало, зашумит верба, а Людмилка - бабушке:
- Что-то загрустила вербочка - к дождику.
А задрожит, закачается в воздухе крона - жди недалекого снега. Сжимаются  жгутиками свечки – сережки, - скоро жара.
Однажды, на исходе лета, закатное солнце щедро окропило вербу золотыми лучами, и заструился вокруг чистый полы¬хающий свет. Вышел за ворота дед Марк, стоит, дивится ее красоте. Потом вздохнул и признался Людмиле: « Вот когда вырастет верба, что из ее ствола можно будет сделать черенок для лопаты, тогда мне и помирать...» Сказал и удалился тихо.
«Непростую, видно, вербу посадил дед», — частенько думает Людмила, вспоминая свою подружку детства. Сама она уже давно выросла, окончила университет и уехала вместе с мужем жить и работать в центральную Россию. А как затоскует по дому, так и видится ей во сне старая верба и дед возле нее, добродушный и веселый.
     Когда  Людмила стала взрослой, у нее усилились предчувствия: верба, когда-то посаженная дедом,  через сны рассказывает ей о близких: вот бабушка Анна приболела,  мама Маруся беспокоится. Потом приходит письмо из дома: все точно так, как верба предсказывала.
     Однажды вещунья поведала и совсем страшную весть. Упала к темно-зеленому стволу старой вербы Людмила: та бьется, трепещет на ветру траурной ленточкой, заплетенной в ветвях, заглядывает в грустные распахнутые ворота, из которых недавно вынесли на погост домину. Кто кого пережил: верба деда или оба они в единую  древесную плоть обратились? С этой мыслью  проснулась Людмила среди ночи и не может избавиться от ощущения, что нет больше на свете деда Марка.
     Через три дня, к обеду, и телеграмма подоспела. Развернула ее Людмила и обмерла.  Предчувствие, связанное с видением вербы, не обмануло и на этот раз. Родственники написали, что дед Марк снарядился в тот мир в день, когда сам и предсказал. А не вызвали ее на  похороны, потому что пожалели правнука: ему тогда всего четыре месяца исполнилось, и он крепко держался за грудь мамы. Февральские холода и дальние расстояния довершали картину невозможности скорейшего приезда на траурную церемонию.
Отец
     Однажды, так же во сне, видение вербы прояснило Людмиле картину далекого   младенческого детства, напрочь, казалось, забытую… Крохотные молочные ее ботиночки бежали по сафьяновой дорожке между одуванчиков и усиков подорожника, когда сильный порыв ветра встревожил головы гигантских тополей,  свисающих прямо с небес. Они яростно забились и стали рушиться вниз, роняя вместе с каплями дождя пушистые и колючие сережки на тоненькие ее ручки.  Людочка успела только удивленно охнуть, а мать подхватила ее невесомое полуторагодовалое тельце и,  покачав в воздухе и покружившись  вместе с дочерью, засмеялась, прижала ее к себе и побежала вперед. Белая панамочка полетела  с головы  бабочкой, но мать успела ее подхватить. Дом бабушки Нюси был совсем рядом, и когда грянули грозовые раскаты и дождь стал сыпать дробью по пыльной дороге,  они уже были на крашеном бордовом крылечке.
Вечером, когда полусон стал слипать длинные  Людмилкины  реснички,  в маленькой спаленке выросла высокая худощавая фигура отца. Он стал на колени перед постелью дочери, гладил ее пушистые волосики и осторожно прикладывался пальцем к марлевой ее повязке на лбу, просвечивающей желтыми разводами лекарств. Сон смежил Людмилке глазенки, но те ночные шепоты расстающихся навсегда родителей остались в памяти.
– Маша, вы ходите на УВЧ, вроде, опухоль-то спала, помогает, – начал отец виновато, поглядывая на жену.
– Ну, спала, спала, а сколько я намучилась-то,  – заворчала Мария.– И надо же было засыпать рану ребенку пеплом…Твоя мать с ума спятила. Захотела извести внучку и сотворила немыслимое. Зачем она оставила крохотулю Людочку одну на печи, да еще привязала платком  к вьюшке  за ручонку? А голбец почему забыла закрыть? Думала, упадет туда и  насмерть разобьется ребенок? Совсем сдурела старая твоя мать, чтоб ей было тошно… Не прощу ей такое… Переходи жить к моим родителям, если хочешь, чтобы мы не расстались, а я туда  больше не пойду. Отец Марк сказал, что завтра на телеге приедет за моими вещами…
–Ты ведь знаешь, я обязан матери своей жизнью. Она отыскала меня, полуживого,  израненного после форсирования Днепра, продала корову,  домой привезла – умер бы я там, в гнойном госпитале, не до раненых тогда было по большому счету. Все думали только о здоровых воинах, о победе, - шептал горячо отец.
   Он говорил  что-то еще о той  далекой войне, о которой Людмила узнает потом из отцовских рассказов и книг, но мать свою не посмел обидеть, ибо она поставила ему ультиматум: или я, или твоя Мария. Отец был подавлен. Долго приходил к свекру, просил совета. Дедушка Марк был непреклонен:
 –Уходи от матери, раз она не принимает сноху, ревнует, значит. Переходите жить пока в нашу малуху, а через год на том месте новый  дом вам поставим. Ну, да я тебя уговаривать не собираюсь, сам разбирайся со своими женщинами.  Только я тебе напоследок вот что скажу, Владимир: Маруся  найдет себе мужа, она молода и красива. А как же дочь, ее хочешь осиротить? Но я тебе ответственно заявляю, что буду ей отцом и в обиду никогда не дам…
Отец ушел расстроенный к своей матери, а дед пожалел его:
–Видать, здорово задела его война, раз серьезные решения сам принять не может. Понятно, ослабел сердцем, ведь пулю-то только недавно вынули из легких…Все бродила, сука, внутри, думала, совсем сломить. Тело-то живо, а вот душа ослабла. Но  ведь мы здесь, в тылу, тоже  несладкую жизнь проживали,  боролись с фашистами, в мартене…Не зря ведь мне эти три дорогих ордена  за войну дали…– Он махнул рукой в ответ на молчаливый взгляд бабки Нюси и выскочил во двор, чтобы она не видела, как у него на глазах наворачиваются слезы.
Позднее, подрастая в доме у деда Марка, Людмила поняла: война так расставила пешки на шахматном поле, что отец вынужден был поступиться семьей ради благодарности к матери,- вскоре она нашла сыну другую жену, обрела двух новых внучек, а о Людмиле и вспоминать перестала. В ответ дед Марк удвоил свою заботу по отношению к внучке Людочке, заменив ей отца. Мать Маруся позднее вышла замуж вторично, за молодого скромного парня, вернувшегося из Японии, где и закончилась та страшная война, родила еще сына и дочь, а Людочку дед Марк оставил у себя в доме – такой он был человек: сильный, добрый, работоспособный, не сломленный нелегкими жизненными перипетиями.

Из  дневника  Людмилы  1972 года

   Добрые воспоминания о настоящем мужчине связаны у меня  с дедом, Марком Михайловичем Кармановым, который был мне отцом. В  годы Великой Отечественной войны ему дали своеобразную индульгенцию, так называемую «бронь». Он трудился в мартеновском цехе Северского металлургического завода, отливавшем сталь для фронта. Люди в цехах, работавшие по жесткому распорядку, там же и спали по несколько тревожных часов и, отобедав в столовой по талонам, продолжали свою тяжелую вахту, думая о родных, которым на фронте приходилось в сто раз труднее. В аварийном режиме устраняли технические и технологические неполадки, усилием воли совершали чудеса сверхпроизводительности. О них с подробностями мне рассказывал потом сам дед. Эти воспоминания я записала в тетради, и когда-нибудь как документальный достоверный  материал вставлю их в повесть.
   После войны, как только дед сшил себе парадный китель  наподобие военного, из серого сукна, на его лацканах  красовались три ордена: Ленина, Знак Почета и Трудового Красного Знамени – в числе первых заводчан он был награжден по заслугам за доблестный труд в тылу. Мы  сразу же сфотографировались на память  потомкам с дедом и бабушкой Анной (она тоже работала в войну на заводе, как и мои мама Маша, дядя  Борис и тетя  Шура – подростки).  Я тогда не расставалась со  своим любимым плюшевым Мишкой, подаренным дедом, и он был на этом фото был  четвертым. К тому же в своей руке я зажала шоколад «Линкор», который  дед всегда приносил мне после получки  или премии.
       После заводских смен  он занимался домашним хозяйством: содержал корову, овец, свинью, кур, строил роскошные парники под открытым небом, которые рожали пупырчатые огурцы два сезона; ходил в лес с ружьем на зайца и рябчика; любил ловить хариусов и щук; солил с бабушкой по бочке грибов и капусты и еще умел выполнять массу полезных дел, распевая привольные песни – он обладал хорошим баритоном и до революции пел в церковном хоре.  В летнее время меня брали на  покос и рыбалку, учили  собирать травы и ягоды. Но самое главное, по вечерам дед рассказывал нам с бабушкой поучительные истории, которые он прочитал в книгах - в домашней библиотеке была вся классика,  романы русских и зарубежных писателей, количество которых пополнялось из книжного киоска возле заводской проходной.
   У меня было счастливое детство. Дед был громоотводом всех бед всего семейства.  К нам в гости приходили его дети. Моя бабушка, имея на руках  малолетнюю дочь, мою мать,  вышла замуж за Марка Михайловича Карманова, когда он овдовел, и стала воспитывать его троих детей ( моя  мама осиротела, когда ее отец затерялся на фронтах гражданской войны).  Его родные внуки завидовали мне, потому что я жила в большом дедовом доме и была его любимой внучкой, хотя и не родной по крови. Я его так беззаветно любила, что никакие посылы сводных двоюродных братьев, сестер-завистников не стали иметь никакого значения. Дед принимал меня, как родную кровиночку.
   Напряженный ритм военного расписания завода, ритм усталости агрегатов, отзывался потом сбоями и авариями. Однажды случился взрыв  на газоспасательной станции мартеновского цеха, и дед сильно пострадал. Сначала  с болями в позвоночнике и онемением ног он сел в инвалидное кресло, а затем  в течение тринадцати лет был прикован к постели. Но никогда не показывал своей слабости: читал книги, пел песни, смотрел телевизор, давал наставления своей жене, моей  бабушке Анне, которая ухаживала за ним и усадьбой, наставлял внуков, изредка заглядывавших в гости.
   Ветеранов тыла стали забывать, и моя мать Мария Павловна, всю жизнь трудившаяся в центральной заводской лаборатории и занимавшаяся общественной работой, певунья и великолепная рассказчица,  накануне  дня рождения деда Марка (он родился 7 февраля, а моя мама – 8 февраля) и дня победы  всегда ходила в заводской комитет профсоюза и просила, чтобы  навестили его хотя бы с недорогими гостинцами, ведь он и живет этой надеждой, что не зря трудился на благо победы. Иногда мать посылала в областное радио заявку, чтобы деда поздравили  в эфире его любимой песней. Дед, ничего не подозревая, радовался до слез, просил бабушку его приодеть  и, лежа, надевал свои награды, напевая при этом: «Из-за острова, на стрежень, на простор речной волны…». Бабушка при этом отворачивалась и смахивала в платок слезы.
   Мой любимый  дед попрощался со мной во сне в час, когда ушел в другой мир. Он до сих пор – мой духовный наставник.

Старые легенды

Людмила сидела на высоком берегу родного Северского пруда и дивилась. Так долго она стремилась сюда в мыслях, тянулась памятью к этим  пряным запахам июльского луга, что все казалось несбыточным. Солнце щедро грело  лицо, его лучи  переливались в широкий разрез легкого, в зеленый  горошек, сарафана, обжигали ноги. А это небо, теплое и глубокое, как озеро! У горизонта  толпятся родные Уральские горы, прикрываемые нетерпеливыми летящими облаками, и вызывают воспоминания.
Терпкий ветер взметает траву на крутояре, и от этого на губах - сладкий привкус. Возле руки ласкаются головки ромашек. Людмила прищуривает глаза и среди стебельков замечает  черные бусинки глаз незнакомого зверька. Они с любопытством смотрят на нее. Забавная, вытянутая в хоботок, мордочка, длинный, отороченный щетинками и сжатый с боков хвост, перепончатые  лапки. А мех, что за чудо серебристый мех! Людмила даже зажмурилась от его блеска. Вы-ху-холь! Кто вложил в ее уста это чудное название? Она опять не произнесла, а будто выдохнула: вы-ху-холь! Зверек блеснул на солнце и бултыхнулся в воду: наверное, за моллюсками и червячками.
Людмила слышала: выхухоль называют «живым ископаемым», ведь это животное дошло до нашего времени из древней третичной геологической эпохи. Поразительно! Впервые открыл ей это чудо дед Марк. Она часто по теплым  выходным дням ходила с ним в излучину старого пруда.
 Дед торжественно и неторопливо разматывал удочку, нацеплял на крючок жирного червячка их коллекции двух-трех десятков шевелящихся,  выкопанных с края открытого парника в большом огороде его усадьбы и любовно уложенных в красно-розовую жестяную коробочку из-под американской ветчины, продаваемой после войны во всех магазинах. Он, игриво, с улыбкой, забрасывал леску, укреплял конец отполированной удочки на песочно-иловом берегу и сворачивал козью ножку из старой газетки, засыпав в нее душистой махорки. Рыбалка для деда была скорее радостным ритуалом, а не способом принести домой богатый улов. Отдельную жерлицу он ставил на щуку и предавался созерцанию природы.
Людмила садилась рядом с дедом на ранее сооруженные подмостки из обласканных ветром и солнцем ивовых прутьев и наблюдала неспешную и интересную жизнь водяных обитателей.  У берега мельтешили забавные зеленовато-стальные личинки стрекозы; скользили по поверхности различного ранга водомерки – ранатры, золотились в лучах солнца личинки поденки, смешно шевелил усиками и ножками бокоплав, переворачивались вверх брюшком светло-кофейный гладыш и иссиня-черная вертячка, а окаймленный плавунец  и водяной скорпион уверенно рассекали воду тяжелыми корпусами. У самого берега барахтались лягушки, выпрыгивая из осоки на обточенные волнами камушки. В нескольких метрах от берега сабельно извивались  водяные змеи.
        Однажды, обернувшись на тихий шелест, Людмилка увидела необыкновенного зверька с длинным носом-хоботком. Она так обомлела от неожиданности, что тихо затеребила деда за рукав, мимикой прося его обернуться. Но когда дед Марк повернулся, зверек шмыгнул обратно в еле заметную нору у берега.
– Это выхухоль, - сказал он и хитро улыбнулся.– Она жила еще до всемирного потопа. Вот раньше, когда тебя еще не было, до революции я пел в церковном хоре –  нравилось мне это. Звук в церкви летит высоко, звенит и, кажется, соединяясь с боем колоколов, устремляется в верхний мир, к самому Господу. Но церковь-то при советской власти закрыли, а сейчас там находится ваш Дом пионеров. Тоже неплохо, но Библию забывать не стоит. Вот, послушай, из Ветхого Завета, «Бытие», глава 7, я когда-то пел в церковном хоре, много знал на память из Библии:

15. И вошли к Ною в ковчег по паре [мужеского пола и женского] от всякой плоти, в которой есть дух жизни;
16. и вошедшие [к Ною в ковчег] мужеский и женский пол всякой плоти вошли, как повелел ему [Господь] Бог. И затворил Господь [Бог] за ним [ковчег].
17. И продолжалось на земле наводнение сорок дней [и сорок ночей], и умножилась вода, и подняла ковчег, и он возвысился над землею;
18. вода же усиливалась и весьма умножалась на земле, и ковчег плавал по поверхности вод.
19. И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом;
20. на пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись [все высокие] горы.
21. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди;
22. все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло.
23. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности [всей] земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, - все истребилось с земли, остался только Ной и что было с ним в ковчеге.
24. Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.

–А знаешь, Людмилка, сколько потом легенд пошло, как восставала земля после
потопа,– заговорил дед.– Как-то пошли мы на охоту, на «козла», на северный Урал. Выписали, как полагается, нужную бумагу. Пошли скорее из любопытства, а не из-за мяса – дома-то у всех, коровы, овцы, свиньи и прочая живность всегда была в избытке. Ну, забили одного лося на трех мужиков, на месте и поделили.  В избушке,  старого эскимоса. Чего он нам только не порассказывал! Его предки жили в старые времена на Аляске. А она тогда, до 1867 года, была еще нашей территорией в Северной Америке, ее и открыли-то наши путешественники Гвоздев и Федоров в 1732 году.
А генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьев–Амурский вдруг забеспокоился, что станет, мол, она, Аляска, нам скоро обузой и камнем преткновения, ведь за  канадские владения Британской империи, граничащие с Аляской, будет воевать Америка. Убедил-таки всех, идиот. Вот и продали на 7 миллионов долларов. А потом оказалось, что там – несметные богатства: золото, нефть… Так и опростоволосились, не думая о государственных делах… Ну, да ты по истории это, наверное, не будешь изучать…Слишком многое скрывают, историю переписывают, да и сказы идут из народных уст, один краше другого, порой и факты не сходятся…  А нам в тот раз старик-эскимос еще и легенду индейцев племени кри из Северной Канады и Аляски поведал о сотворении земли после потопа.
Легенда эта уже почти христианская. Так вот, по мнению некоторых индейцев,  продолжал дед, потоп был вызван обильным выпадением снега в сентябре. Один старик предвидел катастрофу,  предупредил о ней своих близких, но безрезультатно. Люди надеялись спастись  в горах, но все потонули. Ной же построил себе лодку, и когда начался потоп, поплыл в ней, спасая всех попадавшихся по пути животных. Долго ли, коротко ли плавал он по воде, потом стал действовать. Он спускал  в воду бобра, выдру, северную утку, велев им отыскать затопленную землю. Потом спустил выхухоль – только она вернулась назад с комочком тины. Этот человек – Ной положил комочек на воду и стал дуть на него, постепенно комочек разросся в целый остров. Шесть дней человек выпускал животных на растущий остров, а на седьмой сам ступил на берег.
 Другие индейцы однако утверждают, что Ной выпустил сперва ворона, который принялся жадно клевать плавающие на воде трупы и не вернулся назад, потом послал горлицу, которая дважды облетела вокруг земли. В третий раз горлица принесла в клюве еловую ветку, и жизнь снова зацвела. Однако выхухоль сделала главное, принесла кусочек земли, с которой возродилась вся жизнь.  За эти старания была награждена Богом: она до сих пор живет на земле, хотя и занесена в Красную книгу редких животных под гордым именем «русская выхухоль»– символ надежности.
Забытое интервью
Когда Людмила училась на журфаке, решила однажды взять интервью у деда, чтобы через некоторое время вернуться к этому материалу и сделать из него «конфетку». Дед давно лежал парализованный, но не сдавшийся в плен судьбе,– читал, пел, смотрел телевизор, давал ценные наставления по хозяйству бабушке, которая ухаживала за ним  и за усадьбой- огородом, иногда давал полезные советы внукам, заглянувшим в гости, и таким образом продолжал выполнять свою миссию главы семейства. Марина записала его рассказ об аварии в мартеновском  цехе, навсегда пригвоздившем его к инвалидному креслу:
– Настали мирные дни. На заводе было уже четыре мартеновские печи: две –по 90 и две –по 50 тонн. Цех работал полным ходом. После войны произошла полная реконструкция мартеновского цеха.: три добавочных садочных крана вместо одного. Кроме того, поставили два литейных крана по 120 тонн- отечественное оборудование, смонтированное нашими специалистами.В течение двух лет изменился облик мартеновского цеха. Если сравнить с довоенным временем, цех вырабатывал в пределах 8-9 тысяч тонн стали в месяц., а в послевоенное время  стали вырабатывать до 30 тысяч тонн. В 60-х годах реконструировали все печи. Стали садить по 200 тонн в каждую печь: 1600 тонн в сутки, 720 тысяч тонн в год.. Реконструкция : перевели печи с генераторного газа на мазут, а потом на природный газ, и полностью механизировали процесс.
Начали работать по-иному. Платили вознаграждение за выслугу лет, мне за 15 лет – 30%. В 1951 году  на Северский металлургический завод приезжал Министр черной металлургии Федор Николаевич Меркулов. Его свита жила недели полторы  в двух зеленых вагончиках на территории завода, за первым складом. Готовили им  свои повара. Федор Михайлович был среднего роста, русые волосы, полное лицо, длинное пальто и шляпа.
Его заместитель, Коробов, внешне – полная противоположность: высокого роста, черные смоляные волосы, приезжал раньше, в 1948 году. Помню, пришел он на нашу газогенераторную станцию, осмотрел хозяйство и спрашивает меня:
– Давно работаешь? Хорошо знаешь газификацию?
– Четырнадцать лет, говорю. В процессе разбираюсь…
–Почему яма не закрыта?
– Так ведь пока светло, все видно.
–Впредь закрывай…
На шихтовом дворе заметил, что набросаны тычки. Стал ругаться.
Когда приезжал министр Меркулов, дела на заводе шли неважно..Начальство, чтобы закрыть план, по несколько раз сдавали один и тот же металл. Стали разбираться, и приписки вылезли наружу. Цех не выполнял план, а по отчетам выходило все нормально, за  что и шли премии. В с толовой комиссия нашла три порожних бутылки из-под коньяка. На собрании ИТР мартена заслушав отчет о работе цеха, сняли начальника цеха Гончарова.

Выхухоль

…Людмила лежала в траве  и смотрела в бездонное и небо: там колыхались, деловито кричали стрижи. Только что она вспомнила своего незабвенного деда и истории, которые он рассказывал ей в детстве. Как будто все это было вчера. Тихо нашептывал старые мотивы ветер.
 Вдруг Людмила услышала чьи-то шаги. Массивные кроссовки остановились возле ее лица. Она подняла голову, изумилась: знакомая полузабытая улыбка, блеск синих глаз.
Он присел рядом, на траву, улыбнулся:
—  Здравствуй!
Память круто вернулась к ней и обожгла остро, пронзительно.
—  Ты? Господи, неужели? — Вздрогнула Людмила.
—   Еще спрашиваешь? Он властно потянулся к ней, быстро расстегнул молнию сарафана. Чудовищный водоворот вовлек Людмилу в свою стихию, и она не сопротивлялась сильным и нежным рукам, ласкавшим ее. Природа неистовствовала вокруг, и они были ее частичкой, горячей судорожной волной. Но это длилось всего  мгновение, как блаженный сон. Людмилаа приподнялась на локте, и ей показалось: серебристая змейка скрылась в траве. Она улыбнулась:
—  Видишь, это — выхухоль. Редкий зверек. Говорят, при¬носит счастье.               
- А помнишь, — сказал Он, поцеловать ее в пупок,— как мы в последний раз стоя¬ли в темном скупом и узком переулке? Я уезжал в техникум. Протянул тебе на прощанье руку, даже поцеловать постеснялся. А потом этот несбывшийся поцелуй всю жизнь мучил меня, хоть и перецеловал я баб...
—  Ну и хвастун!
—  Да, ладно, не корчи...   Так вот, в ту пору,   когда начал забывать твой голос, стал искать женщину, похожую на тебя. И встретил Зойку. Вначале показалось: твои глаза, такие же глубокие, с чудинкой. А спохватился, примчался в наш поселок и обезумел, услышав о твоем замужестве.
—  Врешь ты все... Ведь сам первый женился, - перебила Людмила.
—  Подумаешь, принцесса! Ну, я, я! — Обозлился Он.
—  У тебя кто, дочка?
—  Да, Аленка, — глухо отозвался Он. — В художественной школе учится. Знаешь, на тебя похожа: такая же восторженная.
— Неужели?   Сейчас ведь подростки не сентиментальны...
—  Подожди, не перебивай.    Иногда    мне кажется, что не Зойка, а ты ее мать. А что, все логично: я - ее отец, а когда хо¬тел, чтобы она появилась, думал о тебе...
—  Интересная      теория, — усмехнулась      Людмила. — Завел дочь с другой женщиной, а думал, что со мной...
Дура ты все-таки, баба. Ну, вот, ошибся тогда, рассчитывая гарантийную формулу. Ненадежной она оказалась...
-    Расскажи,  — заинтересовалась Людмила.
-    Так вот: перед выпуском из    летного училища узнал я, что есть перспективное место для молодого младшего лейтенанта. Предпочтение - женатому. Понятно: семейный человек –серьезнее. Я тогда на красный диплом тянул. Ты ж  где-то в своем горном институте застряла. Ну, а Зойка уже год, как закончила  университет, и просто изнывала от безделья в своем музее. К тому же папочка ей в приданое «Мерседес» отвалил. Я же тогда рвался в генералы. Думал: жена, само собой, приложится, ан, нет! Жизнь — штука справедливая, все равно сведет с то-бой счеты. Думал образованной женой поразить начальство. А она погрязла в тряпках. Решил ее «проучить». А она, тварь, - в партком... Мне тогда выразили недоверие: мол, если не могу разобраться в своей семье, смогу ли я осваивать новую машину? Пошли скандалы... Так вот и застрял на одной большой звездочке...
—  Как это? — Не поняла Людмила.
—   В майорах, говорю, хожу,    благодаря семейным обстоятельствам.
—  А я слышала, в   подполковниках   ты уже, — съязвила Людмила.
—  Еще издеваешься? Выскочила замуж за своего учителишку и счастлива. Смешно, право. Уважающий себя мужик дол¬жен или бизнесменом быть, или новую технику осваивать, или идеи двигать в науке, или, на худой конец, администрировать.    Ты тоже    хороша... Развлекаешься с чужими мужиками...
—  Как это - с чужими? — Испугалась Людмила. — Да я своему Стаське... Да чтоб с другим... Да он у меня чудной, единственный...
—  Что чудной — это точно, а вот насчет верности, так это ты прихвастнула. — Усмехнулся Он. — А кто это полчаса на¬зад со мной в траве обнимался?
Людмила вспыхнула и почувствовала,    что в груди не хватает воздуха.
—  Так это же с тобой... Это же во сне. Сам видел: выхухоль. Благодаря ей мы и встретились...
—  Какая, к черту, выхухоль! — Рассердился Он. — Фантазия это.    Перебежала мне дорогу тварь — черная кошка, от нее все неприятности... — Он зашнуровал кроссовки и, не прощаясь, пошел по тропинке, к лесу, где уже клубились, настаиваясь грозой, облака.
      Горький ветер   вспенил траву.   И Людмиле показалось: серебристый зверек мелькнул в зеленом ковре. Необыкновенный его мех блеснул на солнце. Людмила закрыла глаза, а когда их открыла, то никакой выхухоли и в помине не было. Неужели это было во сне?

Память

      Пепельно-призрачный старик прорастает руками через окно. Хрупкие веточки его волос и бороды тянутся, растекаются по стенам, словно щупальца спрута. Это все, что осталось от неукротимой жизнелюбивой его плоти. Но и этот воображаемый всплеск — лишь секундное видение. Накрепко впитался старик в родные стены дома, зацепился в них нервными иголочками щелей, трещин, бугорков известки, пророс в теплом саду горькими кустарниками, еще уцелевшими от топора новых хозяев.
    От этого буйного черемушника они уже начинают избавляться. Чувствуют, что не совладать им с неистребимой дерзостью старика, который напоминает о себе каждой мелочью, каждым выступом дома. Вот и кудрявые черемушные ветки по весне, словно осы, вьются вокруг старых потрескавшихся рам и в ветряную ночь раскрывают их с шальным упорством, так что упруго отскакивают отполированные стариковскими руками расшатанные щеколды.
  Новые хозяева (он и она), уже не молодые, но и совсем не старые, чутко просыпаются, поспешно закрывают окна. Давно уяснили они истинную причину странного самооткрывания. Надо вообще заменить рамы. Эти чересчур подвижны. Видимо, старый хозяин позволял им по весне и летом беспрепятствен¬но и свободно плескаться всю ночь от прикосновения черемуховых веток. Но ведь старика давно нет. А есть они, не принимающие чужие символы и звуки. Они, истинные хозяева дома, который упорно помнит единственного властелина с сутулой, но так и не согнувшейся спиной.
     Вскоре после того, как супруги приобрели этот огромный дом со скрипучими дверями и половицами, стали обследовать сундук старых вещей — от чугунной ступы, в которой толкли черемуху на пироги, хромовых выходных сапог старика, сухой охотничьей дроби, угольков иссушенной моркови в сатиновом мешочке, жестяного короба из-под отрубей и прочих материальных подробностей некогда обитавшей здесь семьи. Все это пред¬стояло сбросить в открытое чердачное окно и вывезти прочь, на свалку.
     Невесть откуда взявшийся сквозняк вдруг выхватил из угла фотографию старика с цепким упрямым    взглядом, подержал ее в невесомости перед онемевшей хозяйкой и развеял в неизвестном направлении.
     Фотография не давала покоя женщине. Вот и в ту душную ночь проснулась она от смутного видения — отшатнувшегося от изголовья пепельного профиля, отмахнулась от него, как от никотинового облачка, так и не заставившая себя снова заснуть, принялась тихо плакать. Муж не знал, как утешить жену. Он и сам, признаться, человек далеко не впечатлительный, ощущал на себе незримое влияние старика. Он понимал: с этим не совладать. И дом, и сад, и огород — плоть и кровь человека, его живая душа, сумевшая удержаться в незримом бытие даже после смерти. Это необыкновенное свойство лишь сильных и ярких натур. По-видимому, такой был и старик.
     По пятницам, когда неотложные домашние дела сами по себе истончались, хозяева спешили на электричку — к детям и внукам, в город. Те тоже не любили бывать в доме, роль которого сразу была определена при покупке, — быть дачей по выходным дням. Но коль скоро новые хозяева не могли совладать со строптивым его норовом, то и дети не утруждали себя пере¬делать дом на свой манер. Более того, они поддались другому искушению - побыстрей продать его и купить другой, где-нибудь поближе к их микрорайону.
     ...Хозяева торопились замкнуть входные ворота, когда к дому подошла старшая дочь старика Мария. Она и раньше изредка приезжала сюда, и хозяева с удовольствием принимали ее, так как вместе с ней исчезало то ощущение мистической отчужденности, которое источал дом.
     Долго не была в доме Мария — дела одолели. Но без прикосновения к нему она не могла жить. Он будоражил ее мысли, встревал горой даже тогда, когда ей было не по пути, и она с полдороги поворачивала к нему, чтобы успокоить, напоить памятью душу, надолго зарядить. Казалось, он узнавал ее, и все становилось на свои места.
     –Посмотрите, на какой ноте звучит эта половица! — Слов¬но девчонка, восторгалась Мария и ритмично переступала по знакомым доскам в сенках.
  Потом доставала из чулана какие-то пересохшие стебельки и загадочно улыбалась:               
  — Сейчас заварю вам целебный чай — все печали снимет.
     И действительно, напоенные необыкновенным напитком, хозяева в эту ночь благодарно и спокойно засыпали. На этот раз они не отказались от своего путешествия, равнодушно протянули Марии ключи: «Отдыхай без нас. Закроешь потом...» и решительно двинулись к электричке.
     Мария оставила па крыльце вещи, сняла туфли и по нагретым камням двора прошла под повети, распахнула широкие двери в огород. В них, как и сети, сразу же попал и затрепыхался свистящий ветер и поток несущихся навстречу машин. За стальной оградой с вычурным узором, отделявшей просторный огород, стремительно развертывалась и неслась перпендикулярно к дому шоссейная магистраль и в сорока метрах от него круто поворачивала влево. Казалось, дом гасил скорость, переправлял автомобильный поток и поэтому был до предела напряжен.
     Мария провела рукой по его теплым морщинистым бревнам, прислонилась к ним спиной и ощутила их надежную опору. Сразу же стали растекаться перед глазами родные картины. Вот отец, молодой, широкоплечий и веселый, перекрывает крышу, а они с матерью, сестрой и братом помогают ему, стоя внизу. Вот они копают огород, сажают картошку, и снова приходит праздник, а осенний сбор овощей — настоящий ритуал. Здесь же, в огороде и в саду, обсуждают они свои дела: дети — школьные, родители - заводские. А дом был их благодарным соучастником, членом их семейства: боли и обиды, синяки и награды принимал он в себя и копил впечатления. И вот теперь, когда хозяев уж нет, а детей развела в стороны своя судьба, дом остался единственным сторожем счастливой жизни и никак не хотел свое тепло отдавать чужим и пришлым.
     Это Мария понимала, как и то, что ей никуда не деться от грандиозного ощущения потери. Чувствовала она и растерян¬ость новых хозяев. Знала секрет их несчастной жизни, но ждала, когда хозяева сами поймут это. Сейчас она приехала, чтобы предложить свою услугу: дом хотят приобрести дальние родственники отца. Пепельно-серый, теплый и покладистый, дом часто будоражил ее. А еще виделся в снах и другим. Рас¬тет, желчно клубится и глухо взрывается по-над крышей рыже-огненный гриб. Колышет волной родные стены, а потом бездонно и тихо оседает, со свистом разрывая воздух. Этот смерч над домом, являющийся в цветном сне, потрясает Марию до самого донышка, и тогда она мчится к нему на свидание. В эти мгновения ей кажется, что если вдруг этот дом исчезнет, то где-нибудь там, на свистящем перекрестке Вселенной, некогда воз¬никнет вновь, смоделированный ее прапраправнуками. Иначе она бы не чувствовала так остро его незаменимость и вечное притяжение.

Симфония горной страны

      В то утро и последующие сутки Алексей жил в тревожном  ожидании результатов голосования: он впервые в жизни баллотировался в депутаты городской Думы от своего Железнодорожного района. И не жажда будущей карьеры заставила его пойти на столь ответственный шаг, а желание доказать, прежде всего, себе, что депутат – это слуга народа., и не стерся первоначальный смысл, заложенный в эту фразу еще в доперестроечное время.
      Эта фразеологический оборот, словно надоедливая муха, кружил во время выборных компаний еще с советских времен, поистерся, потерял смысл и воспринимался большинством электората, как повседневный юмор. Алексей Дронов злился, когда, уже имея в кармане  законный мандат, какой–нибудь избиратель на встрече начинал вопрос со старого шаблона: «Вот вы – слуга народа, а что наслужили уже…»
      Алексей внутренне напрягался, но сдерживал себя и начинал рассказывать о своей социальной программе, на которую уже частично выделили средства из городского бюджета. Основная часть выступления сводилась к тому, что многие пункты программы должны по–новому учитывать тарифы ЖКХ в зависимости от качества предлагаемых услуг и влиять на их стоимость при оплате горожанами, а образовавшийся резерв сразу же направлялся на конкретный ремонт жилого фонда, который раньше оседал, неизвестно, где. Это было больной проблемой, на которую охотно отзывались избиратели, пришедшие на встречу, и даже высказывали интересные предложения, которые Дронов сразу записывал себе в ноутбук.
     И вот теперь скорый поезд увозил его, Алексея Дронова, депутата городской Думы, на всероссийский семинар по технологиям современных выборов. Он любил ездить в поездах, наблюдая из окна поезда за убегающими пейзажами, отмечая красоту родных мест, вспоминая важные куски жизни.
      Урал уже клубился  в окнах грубыми срезами древних скал. Они нависали сверху каменными террасами, на крутых гранях которых зияли надписи отважных смельчаков, неведомым образом  взобравшихся на неприступные выступы и украсившие их своими банальными откровениями: «Здесь был Сережа!», «Привет землякам!», «Горная страна, я тебя люблю!»
      Многоярусные своды деревьев то кудрявились косами ивняка, то причудливо извивались  березовыми стволами, то подпирали каменные своды величественными колоннами сосен. Вся эта зелено–изумрудная почти инопланетная живопись заглядывала в зеркала озер,  отражалась в лазоревых горных ручьях, издавая  звуки разнообразных струн, натянутых ветром и скоростью на эту фантастическую флору.
      Морщинистые деревянные дома горных улиц, частично разрушенные былыми временами, порой встревали над гордыми лесными бликами и поражали настойчивой тягой к небу. Напоенный густым лесным духом и скалистой непроходимостью, небосвод  созерцал многовековую нелегкую жизнь обитателей горно–уральской тайги, знал и накапливал все их тайны. Алексею хотелось сжаться в крохотную энергетическую точку, каплю солнца и проникнуть в далекое прошлое, где когда–то жили его предки.
     Поезд набирал скорость, разрезая пространство  на прошлую и будущую жизнь, а настоящее затаилось внутри неприступной формой, прикрываясь живописными картинами. Давнее, будоражащее сердце теплыми думами, откликалось стариной, выпорхнувшей из памяти. И если время – это стрела, летящая в пространстве, думал Алексей, то она на  своем конце несет сгусток прошлого, настоящего и будущего.
      Скорый поезд зарывался чутким стальным хребтом в дальность дорог, мчась навстречу неизвеcтному. Алексей не мог спокойно созерцать эту маяту зеленой жизни в неистовом движении. В окнах стали мелькать ярко–оранжевые куртки путевых рабочих, которые сообщали: день продолжает свой бег в этом неуемном крае. Вот путейская бригада  разбирает старые шпалы, грейдером равняет полосу отчуждения и провожает взглядом их поезд. Получалось, что эти люди на мгновение становятся участниками поездки и присоединяют часть своей энергии к движущемуся составу.
      Насыпь новой полосы, движущейся за поездом, меняла цвета: то черная, то яркий глинозем вперемежку со щебнем. На горизонте поле  перебежало за опушку леса и озарило взор светлой охрой. А в отдалении – новые постройки коровников, мастерские, выкрашенные в желто–зеленые тона  заборы  домов некогда процветающего колхоза, а сейчас, видимо, поддерживаемые чьей–то заботливой предпринимательской жилкой. Почему так ноет сердце и отзывается на ностальгический посвист души? Что было там, в прошлой, уже забытой жизни, какие страсти остались за поворотом десятков и сотен лет?
      Южный Урал – колыбель древних ариев, незабвенный Аркаим, страна городов, откуда началось восхождение  русичей к культуре и осознание своей  родовой значимости. Вот выглянуло солнце, и пейзаж за окном заблистал золотыми красками. Промелькнула станция Бердяуш. На выбеленном здании еще  мерцает облупившийся герб молоткастого и серпастого Союза.  Но сбоку уже приставлена лестница, возле которой – мешки с цементом: видимо, приготовились отбивать старую эмблему и заштукатуривать. А впереди уже бежит у вагона мелкий березняк, и глыбы упрямого известняка укрупняют картину. Миниатюрные уточки преспокойно рябили гладь болотца, поросшего  густой ряской. Сухостой сменился камышом, осокой, зонтичным папоротником. Показались черные колышки столбов,   разделявшие  возделанные клочки земли, по–хозяйски засаженные  картошкой. Милые сердцу картины…
     Впереди   подступала станция Вязовая, поднимаясь новыми горными кряжами и размежевывая Урал от Башкирии. Теперь уже поезд мчался на высоте, а внизу лежала другая неизведанная страна, окутанная таинственной дымкой тумана, у которого была своя история и свои родовые корни.
      Теплым воспоминанием горной старины был прадед, Марк Карманов. Когда Алексею было четыре месяца от роду, когда он умер. Но мать  Людмила, журналистка и писатель, которая давно уже вышла на пенсию, но без своей беспокойной профессии не могла обойтись, и все время работала, выполняя заказы для разных изданий, так часто рассказывала о нем, показывала записанные при его жизни воспоминания, перебирала с сыном старые фотографии, что Алексею казалось, что он воочию знал этого сильного и доброго человека. Тот представал перед ним, как живой. Вот он выходит из той, крепко сбитой деревянной избы, навстречу ветру и горячему поезду, и машет Алексею рукой:
      –Внучек мой-правнучек, рад приветствовать тебя. Давно не виделись. Разреши, пристроюсь на время рядом…
       – Что же, оттуда, сверху, ты разве не наблюдаешь за мной, не даешь наставления?– Совсем не удивляется Алексей, он ждал этой встречи.
      – Как же, – щурится в улыбке дед, оказавшись рядом с Алексеем, на купейной скамейке. Его прозрачная фигура  чуть подрагивает, переливаясь разноцветными искрами. – Да ты не бойся, я же твой ангел–хранитель, иногда материализуюсь вот такой энергией…Так, значит, ты – теперь депутат и едешь в Москву на учебу по этим самым выборным технологиям? Не думай, мы ведь там, в заоблачных высотах, тоже не отстаем от времени, в курсе всех новостей…
      – Вот ты скажи, – продолжает дед, – я честно трудился мастером на заводе, сам знаешь, и в войну был на броне, варил сталь для танков, потом тоже избирался в горсовет, но у нас ведь такого не было, чтобы прикарманивать народное добро и еще виллы за границей покупать, как, например,  бывший мэр Первопрестольной Лужков со своей супружницей…
      – И про это тоже знаешь, дед, Интернет, что ли, подключен к тому миру?
      – Не перебивай старика. Вот что я тебе скажу. Когда приедешь в Москву, может, придется слушать речи президента. Спроси, что они думают делать с такими шустрыми казнокрадами, как хотят в дальнейшем защищать народные ресурсы, которые мы с таким трудом отстояли и в Отечественной войне и после города отстраивали. А теперь на весь мир гремим этой самой коррупцией – не дело это. У народа должен быть выбор, кого куда назначать. Испокон веков Россия славилась силой и добротой воинов–русичей. Они умели защищать свое Отечество от врагов и ценили красоту жизни. Давай, наводи уж порядок в нашем крае, раз тебя избрали всенародно на выборах. Я уж не владею телом, но душа жива, как ты знаешь, никуда не девается, все  чувствует. Может, со временем в твоего внука вселится. Прощай уже… 
      Алексей смахнул с век слезинки и в тот же миг понял, что прадед Марк уже отлетел в свой верхний мир, только маленькие искры сыпанули сверху. И когда Алексей сморгнул и  снова посмотрел в набегающую даль, день, наливаясь событиями, стал похожим на теплое золотистое облако. С него–то, видимо, и соскользнула на мгновение душа деда Марка, с которым и состоялся столь примечательный диалог. И Алексей понял, что он всегда должен держать ответ как перед предками, так и перед своими потомками. Он задумчиво смотрел в окно поезда и снова стал слушать тихую симфонию  родной горной страны. Над тайгой однако стал накрапывать утренний мелкий дождик.…