Алишер. Глава 6

Глава 6

     Алишер знал, что Ева просыпается позже него, спускается в кухню, забирает в комнату салат и сок, завтракая в одиночестве. И до вечера - чаще с Громовым - работает в саду, возвращаясь уже по темноте, берёт на кухне ужин - чай и сыр - и поднимается наверх. Обед себе и ей Громов приносил прямо в оранжерею, где у него был крошечный закуток - столик и кушетка.
     Алишер хорошо освоил этот порядок вещей.
     Он вставал очень рано, ложился поздно, засиживаясь за компьютером или за книгой. Днями же - кружил вокруг Евы, оставаясь ею незамеченным.  Ему физически нужно было видеть её, ходить по её следам, думать на её волне, засыпая, знать, что в её комнате погашен свет.
    
     Домработнице Гале было около тридцати, но казалось - гораздо больше. Появилась она в доме года полтора назад, когда мать стала работать. Родом Галя была из Игирмы, деревни где-то на севере. Будучи выдающейся приспособленкой, она мгновенно вписалась в образ жизни дома - мечтательный ипохондрик с ярким румянцем на щеках, вечным укором в круглых глазах, удивлённо раскрытым безвольным ртом, плоским верхом и объёмным низом. Алишер относился к ней с подозрением: его природное дружелюбие впервые в жизни давало сбой, но с присутствием домработницы приходилось мириться, так как мать за Галю стояла горой, жалела и всячески одаривала. Отец Галю старательно терпел и называл Галиной Леонидовной. Стирала и убирала она сносно, готовила поначалу несъедобно, затем освоила с Натальиной помощью несколько блюд. Алишера Галя без конца пыталась опекать. Будь её воля, она носила бы ему кашки в постель и рассказывала на ночь сказки.

«Утром, перед тем, как отправиться в школу писать сочинение, я говорил с Галей о Еве. Долго думал, как начать (и стоит ли?) - ничего не могу с собой поделать, я должен с кем-то говорить о ней, иначе меня просто порвёт. За завтраком я спросил Галю, когда просыпается Ева. Поджав губы, Галя ответила, что не раньше девяти. По тону, каким было сказано, я понял, что Гале Ева не нравится, чему сильно обрадовался. Сразу было ясно, что Галя попросту завидует. «Муж её, - продолжила Галя, - настоящий лопух! Разве ж такую звезду можно оставлять без присмотра?» - на этом месте Галя приподняла над головой растопыренную ладонь, что, по видимости, изображало крепкие ветвистые рога - было смешно.
Однако же какими-то задворками разума высвечивает: А ВЕДЬ ГАЛЯ-ТО ПРАВА! В серых глазах Евы горит огонь, перед которым содрогнётся любой: половина бросится навстречу, остальные попытаются спастись бегством - инстинкт самосохранения, которого, кажется, у меня нет. Или я просто не хочу сопротивляться потоку?»

     Садовник Громов - неопределённого возраста старик цыганистого вида, крепкий, с орлиным носом и густыми бровями. Пиратское впечатление усиливалось золотым кольцом в ухе. Алишер был несколько удивлён дружбе загадочного садовника с Евой, но со временем привык видеть их вдвоём, занимающихся розами в оранжерее, или подстригающих газон, или ухаживающих за деревьями в геометрическом парке.
     От отца Алишер знал, что когда-то давно Громов был кадровым офицером и участвовал в военных действиях в Африке. Ещё он знал, что тринадцать лет назад Громов вышел из тюрьмы, отсидев немалый срок, после чего три года жил в Непале, откуда вернулся с 17-летним монахом-сиротой, усыновил и назвал Климентием. Алишер догадывался, что в судьбе полковника отец участвовал - и участвовал активно.
     Землю Громов любил, она платила ему тем же: парк выглядел картинкой со страниц английского пособия 17 века по садоводческому искусству, теплица обеспечивала витаминами круглогодично. Раз в неделю - по понедельникам - Громов с Галей возили оранжерейные цветы в город и сдавали в магазин «Сибирская роза» на продажу.


                * * *


     Галя сидела на кухне в слезах. Спустившемуся завтракать Алишеру она, всхлипывая и сморкаясь, поведала, что сегодня - понедельник, магазинный день, Громов повёз в город цветы, а вместо Гали взял с собой Еву. Негодованию старой девы не было предела. Алишер не спеша съел свою яичницу, внимательно выслушав при этом Галины причитания («…собиралась купить себе сабо, знаешь, такие босоножки на каблуке и без пятки, а теперь из-за этой звезды…» и т. д.), выпил воды и вышел на воздух. Ему хотелось немного тишины перед тем, как ехать писать контрольную по математике.
     Июньское утро одурманило сознание: любить, желать! - шептали молодые листья, трава - нежнее пуха, ветер - легче вздоха, ветер с юго-востока… Алишер лежал на изумруде газона - лицом в небо -, вдыхая запах раннего лета, вбирая в себя небо небом глаз.


                * * *


     …Он толкнул дверь - открыто - и мгновение помедлил на пороге, унимая дрожь в теле. Заставил себя  войти и запереться изнутри. В комнате пахло солнцем (кремовые шторы и тюль широко раздвинуты) и женщиной - запах, от которого дрожь усилилась до стука зубов, - Алишеру пришлось сесть на пуф возле туалетного столика. Успокаивая дыхание, он огляделся: встроенный шкаф с зеркальной дверью, белое покрывало на кровати, в углу у окна - финиковая пальма в терракотовом кашпо. На столике Алишер увидел потрёпанный том Софокла из домашней библиотеки. Закладка на середине. То, что Ева читала Софокла, не удивило: «Было бы дико, интересуйся она, скажем, Эдуардом Лимоновым», - пронеслось в голове Алишера, и он вздрогнул, увидев своё отражение в зеркале: глаза на бледном лице чернели ямами зрачков. Он встал, покружил по комнате, посмотрел в окно, выходившее на бор (над вершинами сосен монументально белела гряда кучевых облаков), потом шагнул к шкафу и отодвинул дверь…

«Не знаю, что я там собирался искать: вся эта затея - оказаться в её комнате - была полнейшим бредом. Меня всегда раздражали глупые фильмы с притянутыми за уши сюжетными линиями и жалкими актёрскими работами: отвратительно блеющими героями-любовниками, вымогающими каплю чувства у роковых красавиц… И вот кусок моей собственной жизни оказывался нелепее самого плохого мыла, а сам я, стоя посреди наполненного Евой пространства, где воздух звенел от напряжения, физически чувствовал, как легко, оказывается, сойти с ума: достаточно на микрон ослабить волю и нырнуть в бездну. И я решил сначала сосредоточиться на деталях, а уже потом спасаться бегством. В шкафу висели её платья, длинные, мерцающие, в серо-сиреневых, розоватых тонах, отливающие серебром. Куда она собиралась выходить в них? Я сжал в кулаках нежную ткань, утопил лицо, я хотел спрятать в ней свою дрожь, свой панический страх перед собственной ночью, свою страсть и рёв крови, рвущейся из вен. Потом я сиганул в ванную, сунул голову под ледяную воду, вернулся назад, стал лихорадочно выдвигать ящики - кружевная пена - меня снова бросило в жар, плавился мозг, всё качалось перед глазами; вскочив, я задел стоящую на полке коробку, она упала и раскрылась: я увидел туфли цвета голубого перламутра на высокой шпильке. Не знаю, зачем я взял одну туфельку и прижал к губам, кажется, я не владел собой. Почувствовав озноб, я понял, что стою в совершенно мокрой рубашке, снял её и отбросил, сел на кровать: от слабости кружилась голова, всё в ней путалось. Я глубоко вздохнул, закрыл глаза и провалился в темноту… Очнувшись, понял, что уже поздний вечер, следовательно, я проспал не меньше десяти часов. Сам я лежал на кровати голый, голубая шпилька стояла у меня на груди, на полу валялись мои джинсы, рубахи нигде не было видно. Мечась как угорелый, я задвигал ящики, закрывал дверцы, поправлял постель: мысль, что сейчас вернётся Ева и застанет меня у себя И В ТАКОМ ВИДЕ, сделала меня Дэвидом Копперфилдом.
Уже потом, стоя под холодным душем у себя, я понял, что рубашка-то моя осталась в комнате у Евы.
Всю ночь я не мог думать ни о чём, кроме этой чёртовой рубахи и забылся под утро - как умер. Едва открыв глаза (в окне вовсю синело небо), увидел, что рубашка моя, чистая и отглаженная, висит на стуле. Возникла подлая, но утешающая мысль, что случившееся накануне было сном. Спустившись в кухню, я спросил Галю, давно ли она видела мою чёрную шёлковую рубаху. «На прошлой неделе», - ответила Галя.
Теперь я знаю, что ночью ко мне приходила Ева.
Господи, Боже мой! Никогда больше я не назову ни одно кино нелепицей - даже чёртов боевик. Буду сидеть и сочувствовать, пока мозги не расплавятся и не потекут через уши, потому что теперь я знаю: возможно всё; мы совершаем дурацкие поступки и не хотим знать объяснения - оно не понравится. Остаётся только задыхаться от срама и завидовать Апулеевскому ослу.»

     Стыд и досада сделали его больным. Привезённый Громовым из города врач определил пневмонию и пытался выяснить, где пациент простудился. Алишер, кашляя и вспоминая прохладу купален, помалкивал. Молчала и Ева.