Книга первая Первая глава Стефания

Стефания была четвертой дочерью сапожника Илии Антонеску. Семья сапожника была  не слишком богатой, но и не бедной, просто нормальной, трудовой семьей, каких много было в ту пору в округе. Жили Антонеску в многонациональном предместье, в котором все семьи похожи друг на друга, несмотря на разность происхождения, типов культур и верований, родов занятий и привычек: здесь изначально бок о бок проживали румыны, евреи, цыгане, албанцы, молдаване, даже русские старообрядцы, и те ко всему притерпелись и стали своими в этом котле народов.

Там часто слышался привычные окрики мамаш и небрежные замечания  отцов:
-Марта, уроки выучила?
-Нику, бездельник, вечно ты с кем-то дерешься! Марш домой!
-Мирчо, не трогай чужой велосипед!
-Фанька, опять платье порвала!

Дети сапожника – двое задиристых мальчиков, освоивших науку пускать в ход кулаки в случае любого столкновения, и две звонкоголосые девчушки – стояли друг за друга горой в бесконечных уличных играх, потасовках  с такими же, как и они, отчаянными представителями многодетных семейств, обладающими богатой палитрой талантов, характеров и физической красоты. Подобное изобилие человеческой породы могло родиться только здесь, на пересечении сотен дорог в этом благословенном и  этнически пестром регионе  Европы, называемом Романией.

Мальчики, старший и младший, не давали в обиду сестер, которые, если и не действовали так успешно кулаками, как братья, зато оскорбительными насмешками в адрес противной стороны, выкрикиваемыми на редкость пронзительно, заставляли дрогнуть, а то и отступить с поля боя любого противника.

Детство младших представителей клана Антонеску было самым обычным – не всегда веселым, чаще  заполненным постылой работой по дому и бесполезными  посещениями нудных школьных занятий, чем праздников, однако ж и не совсем беспросветным,  поскольку в семье случались дни рождения и положенные подарки к ним, каникулы, скромные пикники или поездки в большой город,  визиты в гости к родственникам и знакомым за Дунай, в Карпаты или на морское побережье, в небогатые семейные пансионаты.

Глава семейства Илия Антонеску, был для детей един в двух лицах и ипостасях: отец и мать, мудрый наставник и добрый учитель, заботливый кормилец и самоотверженный заступник. У матери, Пины Антонеску,  была своя отдельная жизнь, в которую она не пускала никого, даже детей, и к которым, надо сказать откровенно, относилась с философическим спокойствием.

Привычное понятие родного дома, очага, любви и тепла, связанного с ними, держалось на Илье, или, по-гречески, Элиасе, маленьком, трогательно худом, сгорбленном человечке, который неустанно трудился и в своей сапожной мастерской, и – после работы – дома, выполняя абсолютно все хозяйственные обязанности. Он приносил для членов фамилии еду и сладости, покупал одежду и обувь, делал подарки и запасы впрок. Отец, а не мать, кормил обедами собственного приготовления голодную детскую ораву.  С годами научился управляться с мясом, птицей – со всеми продуктами, которые с трудом доставал в сложное и голодное время, причем делал все отлично, с фантазией. Коллекционировал кулинарные книги и редкие рецепты, любил печь пироги с рыбой, с овощами и сыром, справлялся даже с праздничными тортами.

Когда дома или в полупустых магазинчиках городка не оказывалось пшеничного хлеба, он заменял его кукурузными лепешками, легко, как заправская экономная хозяйка, решал любой вопрос продовольствия своей семьи, в особенности прокорма быстро растущих прожорливых детей.

Элиас самозабвенно любил свою жену Пину, высокую, бело-розовую красавицу, с очень густыми рыжими волосами, едва заметными веснушками и с сахарной завлекательной улыбкой кинодивы, которой она небрежно, со  щедрым равнодушием одаривала всех – мужчин, женщин, детей, даже животных, если те ее забавляли. Конечно, муж Пину боготворил, превозносил физические достоинства жены до высот совершенства, как нередко это делают маленькие, неказистые и не очень удачливые мужья.

Он женился на ней, оставшись вдовцом с двумя детьми, мальчиком четырех и девочкой  двух лет от роду. Был он греком по национальности, представителем многочисленного рода, члены которого кучно осели с незапамятных времен в радиусе семисот километров в трех республиках – в Болгарии, Румынии и соседней Молдове.

Пнина Горовиц была дочерью хозяина небольшой сапожной мастерской Шломо Горовица, которого все в предместье называли звучным именем Залман. Пнине тоже не нравилось  ее библейское имя, и она, вслед за отцом, стала зваться Пиной, производной формой то ли от романтической Резерпины, то ли от итальянской Джузеппины. Во всяком случае, новое имя казалось ей легким, игривым и не таким ветхозаветным, а главное, далеким от иудейских традиций.
 
Пина решилась на брак с маленьким некрасивым Элиасом, который был старше ее на десять лет и имел двух детей, потому что рано разочаровалась в любви. А еще  потому, что Шломо, уверовавший в преданность грека семье, настоял на их союзе. Именно Горовицу-отцу  дочь была обязана счастьем получить в мужья трудолюбивого вдовца.

Хотя в то время Пнине было все равно, за кого  выходить – сердце девушки уже было разбито, или почти что разбито. С гимназической поры у нее случился стремительный роман с юным выпускником офицерского училища Иштваном Марешом. Иштван был высок и строен, и Пнине казалось, что для любви этих качеств довольно, и очень скоро ее девичье сердце стало учащенно биться в его присутствии. 

Молодые люди тайно встречались, ходили до поздних сумерек, держась за ручку, по извилистым дорожкам старого городского парка, крепко прижимались друг к другу и изредка целовались. Иштван старался нашептывать что-нибудь немудреное, но сладкое для неопытных ушек девушки  и, в общем, приличествующее ситуации. Не будешь же молчать, как дурак, если девушка позволила себя поцеловать!
 
Узнай о таком свободном поведении Пнины, папаша Залман прибил бы свою нерадивую глупую дочь, а вслед за ней – и ее воздыхателя без всякой жалости. Для него профессия военного была категорически неприемлема из-за странного давнего предубеждения. Будто что-то предчувствуя, Шломо часто восклицал, потрясая поднятыми вверх руками:
 -Все офицеры, дочь моя, даже господин полковник, - бабники, пьяницы, картежники и моты! Держись от них подальше!

Дальше следовали библейские рассуждения о средоточии  зла на земле в общем и конкретные примеры бесстыдного соблазна для молоденьких еврейских девушек  в образе военных.

Разумеется, Шломо желал бы отдать любимое дитя  за солидного представителя родственной древней крови, но приличного парня в пределах видимости, как на грех, не оказалось: многие отпрыски еврейских семейств спешно подались либо в столицу к коммунистам, бросив отцовскую торговлю или честный труд мелкого ремесленника, либо в города и веси других стран и континентов.

Так что надежных женихов в округе на тот момент не наблюдалось, не считая выпускников офицерского училища, но  такую партию для дочери отец мог  представить разве что в кошмарном сне. К тому же его мудрая жена Раша не раз говорила:
-Не пори-таки горячку, Шломо! Судьба сама найдет нашу дочь, пусть она хоть из касы носа не кажет!

Самой Раше, по причине ее тайного романтизма, офицеры тоже очень нравились: видимо, в юности и ее сердце было ранено каким-нибудь брюнетом-подпоручиком. Тем не менее, супругу тоже пугало возможное безденежье потенциального зятя. Но разве можно признаться в позорной симпатии к военным  Пнине или – не дай, Господь! – мужу! Так и молчала мать, не смея рта раскрыть и надеясь на лучшую судьбу для своей единственной дочери.

Главной причиной предубеждения осторожного папаши против офицерского сословия были соображения не столько морально-этического плана, сколько чисто практического, экономического характера: военные при новой власти получали смехотворное жалованье, не то, что при короле Михае! На эти жалкие крохи нельзя было содержать молодую жену, а уж откладывать какой-никакой грош на черный день или детей заводить было решительно невозможно, да и вообще преступно.

Для прозорливого, битого жизнью Горовица выпускник военного училища представлял собой совершенно безнадежный гешефт и оскорбительную партию, и такую кандидатуру Залман жестоко отверг бы, даже не принимая в расчет возможных переживаний дочери из-за каких-то пылких чувств ее самой или оскорбленного самолюбия жениха.

Вероятно, дочь знала о предубеждениях отца, или догадывалась о возможном наказании за свое легкомыслие и непослушание, но гуляли они с Марешем всегда далеко и от ее дома, и от казарм училища. Влюбленные выбирали безлюдные окраинные местечки, тенистые улочки, скрытые от любопытных глаз раскидистыми деревьями, густой лещиной или зарослями сирени.

Два года все шло замечательно, тайно, приятно и романтично и для молодых людей, и для отца девушки, пока не наступил конец. Ведь всему же бывает конец!
Окончилась учеба Иштвана в военном училище, завершились четырехгодичные занятия по превращению его из скромного гимназиста, единственного и обожаемого сыночка бедной вдовы служащего почтового ведомства, в армейского офицера, готового к суровым и аскетическим будням защитника мира и покоя граждан своей маленькой гордой страны. 

Мудрый отец Пнины оказался провидцем в том плане, что тайный избранник явил-таки личину обманщика: он исчез из поля зрения девушки совершенно неожиданно, в один из дней. Просто не явился на очередное свидание – и все! Ни предупреждений, ни объяснений от новоиспеченного лейтенанта так и не последовало. Такого коварства от дорогого Иштвана Пнина совсем не ожидала, это был жестокий удар. В самое сердце доверчивой возлюбленной!
 
Конечно, наивной девушке и в голову не могло прийти, что причина исчезновения Мареша лежала не в нем самом, а в обстоятельствах жестокой действительности, в соображениях высшего порядка, например, связанных с материальными, так сказать, экономическими, интересами. Повторяем: именно экономические соображения начальства стали причиной разрыва двух славных молодых людей. Именно гастрономическая подоплека дела и сломала их судьбу.

Дело в том, что руководство училища приняло решение: аккордно, в кратчайшие сроки  завершить церемонию выпуска дипломированных военных специалистов. То есть выдать на руки курсантам положенные документы и предписания и немедленно отправить всех к новым местам службы. Офицеры-наставники в воспитательных и мобилизационных целях превратили торжественный выпуск в репетицию действий в экстрамажорных обстоятельствах: всех новоиспеченных лейтенантов сразу после выдачи офицерских книжек экстренно, как при военном положении, рассредоточили по местам назначения, дав на сборы ровно два часа времени.

Будущие командиры только и успели, что сдать коменданту военной альма-матер курсантское обмундирование, кроме нательного белья, получить новую форму, к ней сухой паек, пару сотен лей на непредвиденные расходы и новые офицерские ботинки вместо сапог, как тут и они – крытые зеленым брезентом списанные грузовики советского производства, готовые  немедленно везти их к местам новой взрослой службы. Конечно, такие темпы не позволили никому из выпускников ни обнять мать на прощание, ни выслушать наставления отца, ни поцеловать любимую девушку.

Курсанты оперативно покинули свое учебное заведение. А вечером того же дня руководство и офицеры училища негромко отметили очередной выпуск, выпив и плотно поужинав в офицерской столовой. Неучтенные комплекты скромного курсантского белья и обуви распределили между собой, согласно званиям. Две мясные туши, говяжью и свиную, и несколько ящиков провизии ночью привезли на дом начальнику училища, полковнику Золтану Радличке. Доставленные запасы, поступив в распоряжение старательной жены полковника, впоследствии превратились в несколько десятков стеклянных банок мясной тушенки. Из овощей  госпожа полковница приготовила любимые мужем и детьми  баночки с острыми лечо, корнишонами, пикантными же огурчиками и прочими прелестями и вкусностями, на которые она, как светская дама, была большой мастерицей. Фрукты послужили основой для сладких компотов, конфитюров и варенья.

Нельзя сказать, что господин полковник нагло обделил  коллег: нет, офицеры тоже не остались внакладе: каждый получил по паре килограммов свинины для приготовления зельца с паприкой да баранины на жаркое. Остальное мясо интендант по приказу начальника продал по рыночной цене в один из ресторанов соседнего города.

Вот такая жизненная гастрономическая коллизия и разбила сердца двух влюбленных, а вовсе не коварство бедного Иштвана.
Злосчастного лейтенанта Мареша направили в очень маленький гарнизон в окрестностях Недлака. Новое место службы находилось не в городе и не в поселке, не на равнине и не в горах,  а в секретной стратегической точке на границе с Венгрией. Эта мирная, по-своему романтическая, местность  называлась по-военному сурово и кратко: «укрепрайон».

Тайный для гражданского населения пограничный пункт располагался на высоком скалистом уступе, нависшем над лесистой местностью, подобно огромному козырьку, какие надевают на пляжах девушки, чтобы от солнца не обгорел и не облез нос. Материальные следы дислокации погранзоны отыскались в месте бывших королевских конюшен, которые благополучно сохранились до наших дней. Высокие, просторные  здания конюшен были построены почти сто лет назад из красивого и прочного красного кирпича и имели вид свежий и нарядный вопреки разрушительному действию десятилетий.

Архитектурный комплекс с манежами, удобными стойлами и жилыми помещениями для конюхов, тренеров и уборщиков окружал столетний же пышный сад с едва угадываемыми аллеями, хранившими кое-где кирпичную узорную кладку в виде запекшихся красноватых проплешин, и с остатками гипсовых бельведеров без крыш, поросших кругом крапивой и лопухами. Королевский сад без должного присмотра и ухода садовников превратился с течением времени  в густой лесопарк, в котором соседствовали одичавшие, и, вследствие этого, необычайно жизнестойкие растительные особи и обычные среднеевропейские деревья и кустарники.

Дикий сад изобиловал птицами и некрупными животными: в теплое время года множество птах пело и свиристело в его зарослях, будя и развлекая обитателей казарм; еноты, барсуки, зайцы, лисы и разнообразные мелкие грызуны невидного людям происхождения прятались в многочисленных подземных ходах и норках, деловито шуршали под толстым слоем лежалой листвы в непроходимых кустах; рыжие белки бесстрашно спускались по стволам деревьев, стремительно перебегали через заросшие аллеи и так же стремглав  вновь возносились на самый верх вековых деревьев; бурундуки, проверив свои подземные кладовые, заботливо просушивали на солнце заготовленные прошлым летом и осенью  запасы желудей, орехов, сушеных ягод и грибов.

При известном старании из отловленных обитателей можно было бы создать зоопарк и, развлекая ребятню, даже зарабатывать деньги.  По счастью, такие кощунственные мысли никому из интендантов не приходили в голову, к тому же гражданские семьи с детьми вблизи казарменного комплекса не проживали, а немногие офицеры с женами с рождением отпрысков почему-то не спешили. Поэтому  животный мир королевского лесопарка оказался брошенным на милость природы: все на воле счастливо плодилось и размножалось в большом количестве.

Бывшие конюшни, основательно выстроенные добросовестными каменщиками и расположенные буквой «П», были снабжены великолепным плацем, мощенным базальтовыми плитами вперемешку с декоративными дорожками из того же красного кирпича. Этот райский, хотя и глухой, уголок земли  сразу после революции захватили в свое распоряжение военные власти и, настроенные патриотически, превратили место бывшего плезира и отдыха в заставу с тремя полупустыми казармами.

На гражданских географических картах точка отмечена не была, а  на секретных штабных картах вооруженных сил республики  строго именовалась  «стратегический пункт №9».

Новоиспеченный лейтенант, как и остальные однокашники, не успел встретиться с возлюбленной Пиной и договориться по поводу строительства совместного будущего, – не посмев ослушаться приказа начальника офицерского училища, он забрался в крытый грузовик, и тот умчал его с двумя другими юными командирами к месту новой службы.

По счастью, Мареш не разбил девушке сердца, для этого она оказалась недостаточно мечтательной натурой, хотя мундир офицера, овеянный ореолом романтики, с тех пор навсегда запечатлелся в нем как символ благородного, но склонного к измене мужества.

Иштван страдал по своей возлюбленной чуть дольше, чем Пнина, примерно около года, однако отправить письмо молодой человек так и не решился. Не сумел по той простой причине, что не знал не только почтового адреса девушки, но даже ее фамилии – ведь любовь не нуждается в паспортных данных! Когда они с Пиной без устали бродили по безлюдным окраинным улочкам городка, тесно прижавшись и чувствуя волнующие удары сердец друг  друга, им было не до адресов и фамилий. Обмениваясь же жгучими поцелуями, молодые люди тем более забывали обо всем на свете, кроме упоительных ощущений любви. В тот момент было не до предусмотрительности. А теперь что ж горевать?!

Постепенно Иштван успокоился, бережно спрятал облик любимой в глубины своего сердца и с жадностью молодости начал присматриваться к другим особам женского пола, которые появлялись в поле его острого зрения. Обстановка в гарнизоне оказалась  дико скучной. Танцев не было совсем, лишь два раза в неделю в солдатском клубе показывали старые фильмы, при этом не раз клеенная кинопленка рвалась в самых неожиданных местах, что вызывало взрывы недовольных криков, свистов и естественного мужского мата. Пожилой киномеханик, привыкший к подобным казусом за годы службы, не торопясь, кое-как скреплял разрозненные части кинофильмов и вновь запускал свой трескучий агрегат. Он нарочно испытывал терпение горластых зрителей, мстя тем за свое маленькое жалованье и жизнь, наполненную прозябанием.

Больше ничего интересного в гарнизоне не происходило: укрепрайон № 9 находился в безлюдном месте, казармы его прятались в изолированной гористой местности. В пределах двадцати километров вокруг не было ни одной женщины, кроме толстых, ленивых жен командиров, лишь внизу под горой, километрах в пяти от казарм, расположилась небольшая деревушка, состоящая из шести-восьми живописных домишек. Достопримечательностью ее была старая  облезлая колокольня, колокол которой утром и вечером отбивал несколько ударов, да дом крестьянина Ивана Литника, отца трех незамужних дочерей. 

Видимо, в дочерях Ивана текла часть славянской крови, потому что все они были белокурые и пышногрудые. Работали девушки по найму посудомойками в офицерской столовой и казались вожделенным призом для нескольких десятков молодых ребят солдатско-офицерского состава,  изголодавшихся по женскому вниманию и ласкам. Однако папаша Литник зорко следил за своими дочками и не менее внимательно приглядывал и за всеми военными, кто пытался оказывать тем знаки внимания, не поставив в известность его, отца. Во избежание неприятностей,  предусмотрительный крестьянин каждый вечер увозил дочек на своей телеге вниз, в деревню.

Иштван положил глаз на среднюю из сестер, Ядзю, и вскорости  женился на ней, испросив, как и положено, разрешения, а потом и благословения у Ивана. Ядвига, в отличие от слегка начитанной Пины, оказалась начисто лишенной романтики и книжной поэтичности. Надо прямо сказать: девушка в своей жизни вообще ничего не читала, кроме нескольких школьных учебников. Но зато практичная крестьянская дочь умела отлично шить, стряпать мужу вкуснейшие обильные обеды, создавать уют и содержать его небогатый гардероб в таком идеальном порядке, что среди офицеров гарнизона Мареш прослыл франтом. На подобные чудеса  не была способна даже родная матушка, не чаявшая души в сыночке. Иштвану ничего не осталось, как полюбить свою белотелую, полненькую и хозяйственную женушку любовью зрелого и познавшего жизнь мужчины.

Командование предоставило молодоженам две комнаты здесь же, на территории гарнизона, в одной из казарм, и этот акт окончательно отгородил офицера от призрачных надежд милого прошлого.
Так, украшенный романтическими воспоминаниями, образ бывшей возлюбленной со временем выветрился у него из памяти.

Скоропалительный отъезд Иштвана бедная Пнина, естественно, восприняла как предательство. Она беззвучно плакала несколько вечеров кряду, прежде чем заснуть, шептала в подушку:
-Не понимаю, как Иштван мог так жестоко поступить со мной? Он же клялся, что любит и женится только на мне! Каким негодяем он оказался в действительности!
Еще немного поплакав и повздыхав, Пина засыпала с грустной мыслью:
-Видно, прав отец: этим офицерам верить нельзя!

Конечно, оскорбленная души девушка горько переживала обман возлюбленного, однако пойти в военное училище и спросить в канцелярии, куда подевался лейтенант Мареш, стеснялась. Ведь для этого надо было открывать чужим людям их тайну, рассказывать посторонним о таких личных, секретных вещах, как любовь… Этого гордая Пина категорически не желала. Никого чужого пускать в свою душу она не собиралась. Несколько дней, сторонясь отца, ходила с опухшими от слез глазами.
Но постепенно новые мысли, заботы отвлекли ее от печальных воспоминаний, и Пина вновь почувствовала интерес к жизни, тем более что папаша Залман надумал отдать свою девочку замуж.

Случилось так, что в дом Залмана и Раши явились с серьезным визитом Элиас Антонеску и брат его Коста. Естественно, проницательный Шломо тотчас же смекнул, о чем пойдет речь, поэтому с лица его не сходило кислое выражение. Не о такой партии для единственной дочери отец мечтал.
 
Родной брат Элиаса приехал в город ради сватовства откуда-то издалека, из-за самого Дуная. Коста на правах старшего тут же взял процедуру сговора в свои руки и просветил Горовица насчет вдовьего положении Элиаса.
- Мой брат Илья, надо вам сказать, господин Залман, вдовец.

Залман сочувственно покивал головой, приговаривая:
- Поверьте, домнуле, я знаю, что такое горе!

Коста старался вовсю: подробно поведал о сложных жизненных перипетиях брата, не забыл представить того в выгодном свете, похвалил трудолюбие и покладистый характер Ильи. Периодически он переводил свои крупные выразительные глаза на брата в знак подтверждения правоты сказанного, на что Элиас  издавал какие-то невнятные звуки.

В качестве самого веского аргумента воскликнул:
-Жена его, Ифиджения, сильная была, покойница – мир ее праху! – такая сильная, ну прямо, как ее имя!

Залман с недоуменным видом лишь поднял брови и пожевал губами, но ничего не спросил: видимо, тайны чужого имени оставили его равнодушным.
Элиас  сидел с напряженным видом, преданно вскидываясь на речи Косты, но помалкивал, предоставив тому вести переговоры. Один раз, прокашлявшись,  неловко и не к месту подал голос:

-Правду брат говорит: истинный Бог – выносливая была женщина, но…
И горестно развел руками.
 -Да, - Коста вежливо смолкнул, пока брат выговаривал фразу, затем продолжил:
- Молодая еще была и вдруг померла! Совсем неожиданно, уважаемый сосед! Сгорела в одночасье от ветряной оспы…
 
Горовиц всплеснул руками в ответ на признание, не стараясь придать физиономии выражения соболезнования.
-Прививки, видно, не было! Ай-яй-яй! – И покачал осуждающе головой.

Коста гнул свое:
- Оставила, понимаете,  брата одного с двумя несчастными детками на руках, Ираклемоном и Стефанией.

Услышав о детях, Шломо непроизвольно нахмурился, и на уксусном лице его стала проявляться досадливая гримаса.
Элиас опустил голову, будто именно он оказался виновником и в скоропостижной смерти жены, и в том, что на его попечении остались двое ребятишек.
-Мне глянется ваша дочь, господин Залман! – робко вставил он, взглянув в кислую физиономию хозяина. – Мне бы такую жену и мать малышам! А я уж расстараюсь…

Он конфузливо махнул рукой: дескать, не мастак я речи говорить, однако в голосе его прорвалось сильное чувство. И Шломо тут же навострил уши: ложь от правды он хорошо умел отличать. Греку действительно нравилась его Пнина.
-Не отдашь ли, брат, свою дочку в жену Элиасу? – поставил ребром вопрос прямой по характеру Коста. – Весь род Антонеску с чистым сердцем примет вас: тебя, Залман, твоих жену и дочь, - в нашу дружную семью, и будем мы вам всем надежной защитой и опорой. – Коста вскочил с места и, сверкая большими карими глазами, добавил горячо:

-Никто не посмеет слова бросить в вашу сторону или – не дай Бог! – взглянуть косо! Клянусь честью!

В волнении он положил тяжелую руку Залману на плечо, хилое тело еврея тотчас резко согнулось, и тот закашлялся. Хотел сказать, что его семью и так никто не задевает, однако не успел.
-Ах, прости, дорогой! Волнуюсь за брата! – поспешил извиниться гость, отодвигаясь от Залмана, вскочившего в раздражении от непрошеной фамильярности. Элиас тоже вскочил, он испугался за исход переговоров, которые могли сорваться  из-за оплошности Косты. Спеша замять неловкость брата, заговорил с почтением:
-Entschuldigung, Herr Salman!

Он не знал, как на идише звучит «господин», и обратился к Шломо по-немецки. Но тому, видно, понравилось уважительное обращение, и торопливая угодливость Элиаса тоже бальзамом пролилась  на душу. Незаметно усмехнулся, скривив толстую губу:
-Полный  шлемиль, простак грецкий! Тыквенная голова!
Тихий Элиас отбросил стеснительность и,  взяв инициативу на себя,  проникновенно, хотя и с запинками, закончил:

- Дом у нас хороший, просторный, новый. Сад тоже хорош. Ребята послушные. Думаю, Пнине понравится …
 
Помолчал, переводя дух, взглянул на брата,  показывая, что не знает, о чем еще говорить.
Коста, недолго думая, подвел черту:
-В общем, как хочешь, а мы присылаем сватов! Пусть твоя дочка сама решит, как ей поступить! Но веру нашу христианскую она должна принять!

Такой поворот огорошил обоих – и Залмана, и Элиаса, оба замолкли от неожиданности. Залман тотчас насупился, услышав о вере. Маленький, худенький Элиас, поняв, что все потеряно и теперь ему не видать Пнины, как своих ушей, покорно, без слов, поплелся за Костой вон со двора. Залман тоже ничего не обещал своим гостям.
 
Но, наверное, Коста избрал самый верный тон для переговоров с Горовицом о свадьбе, потому что рано утром Залман прислал братьям записку, в которой сообщал, что согласен выдать дочь за Элиаса.

Повенчались в церкви – Пнина не возражала против крещения: Бог един – это все знают, хоть христианский, хоть какой другой. Еврейская родня, чуть пороптав, затихла: безбожные времена наступили для всех – для иудеев, православных, католиков, даже для цыган, исповедующих религиозный конформизм. Новая власть объединила народы в новую социалистическую общность, где не было ни  национальностей, ни конфессий, ни даже родных языков. Дух безверия плотно витал в воздухе.

Свадьбу благополучно сыграли на интернациональный лад – со скрипками и  аккордеоном, с флейтами и бузуки. Греки со стороны жениха с чувством исполнили несколько своих народных песен, без которых в окрестностях Балкан не обходится  ни одно приличное застолье: конечно, пропели «Мило му коккино» - «Яблочко ты моё красное»,  обязательную «Аман, Мария», что значит «Мария, я тебя люблю и решил на тебе жениться». Со свистом и выкриками несколько раз вставали в хоровод и плясали сиртос и сиртаки. Пнина охотно с ними танцевала, одаривая гостей чарующей своей, никому не предназначавшейся улыбкой. Евреи тоже, не уступая грекам, с шумом и гамом пропели зажигательные фрейлексы, идишские песни, протанцевали «Семь сорок» и любимую «Хаву нагилу».

Пнина со своими не танцевала.  Соседи тут же осудили невесту:
-Смотри ты, стыдится своей культуры! Нашими танцами и песнями брезгует! Пропащая дочка Раши!

Тем не менее, свадьба запомнилась, и долгое время в предместье обсуждали то нерадивую дочь Пнину, то вдовца-грека с двумя малышами, то  его говорливого, веселого брата.
 
Сам Коста, удачно устроив судьбу младшего Элии, вернулся домой за Дунай к жене и детям, а Пнина Горовиц стала Пиной Антонеску.
Шломо Горовиц недолго размышлял о предложении старшего брата Антонеску и о преимуществах будущего родства с многочисленным и сильным греческим кланом.

Пожалуй, быстрее всего к положительному ответу его подтолкнула сама жизнь. Вокруг старый еврей видел только пьяниц. Пили все: румыны, цыгане, старообрядцы-русские, даже турки-мусульмане, и те тянули горькую  попеременно с кальянной черняшкой, а потом, упившись до непотребства, валялись до утра под чужими заборами, пока несчастные жены или дети не выволакивали кормильцев из-под заборов. 

Наблюдая такие картины человеческого ничтожества, Залман предпочел отдать дочь за трезвого и благодарного вдовца, а не за молодого бездельника. Залман был прозорлив и не ошибся в выборе жениха. Тот оказался заботливым человеком, искренне полюбил Пнину и все заработанные деньги приносил в дом. Деньги, к сожалению, были совсем небольшие, поэтому папаша Горовиц решил посодействовать детям.

Чтобы обеспечить зятю с молодой женой верный заработок, он научил Элиаса Антонеску сапожничать – шить из сэкономленных материалов модные дамские туфли и босоножки, тачать немудреную мужскую обувь, кроить и шить мягкие пинетки и ботиночки для малышей. В общем, вовлек зятя в сложный и важный процесс экономического гешефта и сапожного ремесла, которое бывший старательный подмастерье – надо отдать ему должное – постепенно превратил в искусство. Этим он завоевал если не любовь, то уж уважение и признательность – точно! – многих достойных глав семейств своего городка. 

Собственную мастерскую Горовиц со временем завещал зятю. Не подозревая о грядущих социальных переменах, папаша Залман неожиданно скончался от ишемической болезни сердца, так и не увидев, по счастью, как  новая власть экспроприировала его доходную сапожную мастерскую. Раша затосковала в одиночестве, с трудом переживая разрушение мира, который так заботливо выстраиивал ее Шломо, и через три года умерла от кишечной инфекции.

По новому закону мастерскую у бывшего хозяина отобрали чисто номинально, то есть на бумаге. Антонеску оставили на прежнем рабочем месте, однако уже в новом  качестве – наемного мастера, который обязан был трудиться на благо народа. На этих условиях Элиас выполнял так называемый госзаказ – шил обувь на нужды общества, а  заработанные деньги сдавал в городскую казну. Элиас стал выполнять план, возложенный на пункт бытового обслуживания, и за это получал от государства зарплату. Конечно, она была значительно ниже той, которую он имел бы, оставаясь хозяином-ремесленником.
 
Все эти экономические изменения мало сказались на семейной жизни Антонеску. Жена оказалась на редкость бескорыстной или даже беспечной натурой – по неизвестной причине деньги ее мало интересовали.  Женщина являла пример истинного и редкого в природе бессребреничества, что было, наверное,  в духе наступившего нового порядка.

Пнина рожала два раза с промежутком в два года, но сохранила фигуру редкостной красоты, которую подчеркивала обтягивающими платьями.
С замужеством и рождением детей она поразительно похорошела, расцвела, как дивная редкая роза. Ее тонкая талия, литая шея и грудь, темные бархатные глаза, которыми она умела бросать длинные убийственные взоры,  поражали мужчин, как удар в висок цыганским кастетом. И редко кто из мужчин спокойно проходил мимо. Обязательно либо замирал в восхищении, а затем продолжал движение и  оглядывался, пока не налетал на какое-либо препятствие в виде прохожего или столба, либо восклицал первое пришедшее на ум междометие и отпускал незатейливый комплимент, воздействующая сила которого зависела от природного ума и чувства меры пораженного. Было даже, что некоторые молча мечтали о ней всю последующую жизнь.

Красивые еврейки, белокожие, темноглазые и с рыжими волосами, не редкость в наших краях. Многие женихи с Южных и Восточных Карпат, даже с Балкан или Татр до сих пор приезжают сюда свататься. Пнина Горовиц слыла редким украшением  этой великолепной природной коллекции человеческих материалов, и, если б в те времена ей разрешили участвовать в первенстве на звание какой-нибудь «мисс очарование», да хоть бы и «мисс мира», она ею непременно бы стала.

Любая домашняя работа – всякая готовка, стирка, уборка – были для Пины делом низким и оскорбительным. Она обожала красивые мероприятия вроде бальных танцев, кино и ресторанов. А еще любила, чтобы мужчины из-за нее дрались.

Когда драки в самом деле случались, она была на седьмом небе от счастья. Об этом событии моментально узнавали все ее подруги, приятельницы и просто знакомые. Несколько раз она оказывалась причиной потасовок, постоянным участником которых был некий Аурел Згырчиту, долговязый заведующий заготовительной базой, к которому Пина относилась совершенно индифферентно: он ведь не был военным. К тому же ей очень не нравилось, что дорогой костюм на нем болтался, как на огородном пугале, особенно сзади.

Аурел заготавливал фрукты, вернее, принимал и загружал в холодильные камеры урожай фруктов садоводческих хозяйств со всего района. Как он дальше распоряжался этим сладким богатством, мало кто знал. Но доподлинно было известно, что каждый прием и последующую передачу товара на реализацию другим заготовителям-посредникам он отмечал в ресторанах.

Последствия ресторанных застолий с участием Згырчиту оказывались ужасными: в трезвом состоянии он был спокойным, рассудительным и уравновешенным парнем. Но стоило Аурелу принять хотя бы одну рюмку водки, как он превращался в разнузданного буяна и драчуна. Этого представителя милой, домашней профессии словно кто подменял: кулаки его длинных рук вдруг наливались дикой силой, и он ими легко крошил барные стойки, ресторанные столешницы, бывало,  и человеческие головы. 

Находясь в подпитии, заведующий фруктозаготовительной базой чувствовал себя влюбленным во всех женщин сразу. Его темные глаза  заволакивал туман, и сквозь эту мутную дымку любая дама казалась ему юной  красавицей, похожей на Пину Горовиц, которая для всех мужчин города была эталоном женской неотразимости. 
Как известно, рестораны – хотя и культурные, но все-таки питейные заведения, и, хотя жена Элиаса в них бывало редко, посещения эти, благодаря присутствию злосчастного Згырчиту, превращались в истории. Впоследствии люди взахлеб, со множеством мелких, но пикантных подробностей передавали эти истории друг другу: в очередях за хлебом, в мясных лавках - да мало ли в каких местах болтают люди! Бывает, даже в бане, например…   

Беда в том, что, испытав однажды сладкое чувство королевы турнира, ради которой ее рыцари устраивали побоища, Пина стремилась мордобои провоцировать. Это легко удавалось, если там же оказывался, как мы уже  сказали, пьяный и неистовый Аурел либо другой, такой же самоуверенный осел.  Видимо, в Пине и в Аврелии Згырчиту таилась ненасытная страсть к интригам и мелким социальным потрясениям. Им обоим нравилось эпатировать публику и превращать свое пребывание в заведениях досуга в маленькие спектакли с интригующими скандалами, а еще лучше – с зуботычинами, подбитыми глазами или разбитыми в кровь физиономиями. Если бы оба оказались более честолюбивыми, то вполне смогли бы произвести какой-нибудь политический переворот.

Обычно Пина садилась за столик, расположенный где-нибудь недалеко от входа. И пока ела свое пирожное и пила кофе – на большее у нее никогда не было денег, - она забавлялась тем, что, заметив повернутые к ней головы, начинала раздавать авансы в виде длинных и томных взглядов, обещающих и завораживающих белозубых улыбок нескольким посетителям мужского пола сразу. Всем тем, кому посчастливилось или не повезло оказаться в поле действия мощной ауры ее женской привлекательности, точнее, вблизи ее столика.

Женщина дарила свои шикарные улыбки мужчинам так, что каждому в самом деле казалось: они предназначаются только ему и никому более. И каждый, кто видел Пину в первый раз, готов был биться за нее насмерть, или, в крайнем случае, готов был подраться с посетителем за соседним столиком. Если первое было все-таки уголовно наказуемо, зато второе обычно давалось легко. Зачинщики находились мгновенно, чаше всего их число умножали  Аврелий и его собутыльники.

Поскольку Пина бывала здесь без сопровождения, то счастливчик, на кого падал свет ее бархатных глаз, а падал он на военных, как правило, офицеров,  старался тут же и подцепить красавицу. Конечно, завсегдатаям был известен нрав Пины и ее природная страсть к интригам. Многие доподлинно знали, что жена Элиаса – простая кокетка и им ничего не обломится, даже не стоит и стараться…Однако не тут-то было: стоило ей появиться в ресторане, как даже хорошо ее знавшие мужчины, в том числе Аурел, начинали думать: может быть, я ошибаюсь, и стоит попробовать приударить за красоткой? Вдруг в этот раз повезет?

Разумеется, все искатели если не любви, то хотя бы внимания несравненной Пины, к моменту ее прихода бывали уже в нужной кондиции, или в восторженном состоянии духа вследствие приема ударных доз алкоголя. Естественно, красивая улыбка молоденькой женщины, ее томный, с придыханием голос, точеная фигурка оказывали на гормональное состояние подвыпивших посетителей добавочное воздействие, примерно такое, какое оказывает факел на бидон со спиртом.

Некоторые горячие головы готовы были ради нее тут же горы свернуть, а не то что какого-нибудь щеголеватого офицеришку или назойливого Аурела, которому в такие моменты напрочь сносило башку и парню начинало казаться, что все хотят понюхать его жилистый, жесткий кулак.

Естественно,  лихие пьяные головы сворачивали все, что попадалось на пути к прекрасной Пине: столы, стулья, бутылки, фигуры конкурентов, даже официантов. Когда  потасовка приобретала вид вульгарного побоища вместо рыцарского поединка, Пина незаметно выскальзывала из этого средоточия зла и удалялась, не дожидаясь полиции.

Видимо, такие шумные турниры, или, проще говоря, драки,  в которые с помощью Аурела и офицеров вовлекались время от времени и другие случайные посетители, заменяли ей будоражащий воображение мир любовных приключений; так, иному трудяге-мечтателю голливудские фильмы об опасностях и чудесах в джунглях Амазонки или в пустынях Африки скрашивают жизнь и придают смысл его бесконечно однообразному рутинному существованию, главными событиями которого оказываются выпивки по случаю рождения очередного крикливого дитяти, ссоры с назойливой женой по вечерам, игры в карты в баре или в сквере напротив дома с приятелями или, если повезет, крошечный флирт с молоденькими неопытными женщинами.

Почему первой красавице уезда  нравилось выяснять отношения с окружавшими ее мужчинами обязательно громко, публично и – желательно,  со значительным резонансом, – интересовало всех. Хотя, справедливости ради, следует повторить, Пина питала презрение и брезгливость к адюльтеру, Аурела не ставила ни в грош и, кроме кокетливых улыбок и ласковых взоров очарованным ее красотой поклонникам, ни о чем грешном не помышляла. Она решительно пресекала любые попытки продолжить ухаживания за порогом ресторана в иной, интимной,  обстановке. Как опытный режиссер, умело ставила себя в центр интриги, манипулируя мужчинами разных возрастов, играючи вызывала ревность, особенно у молодых воздыхателей,  а зрелых стравливала между собой, неравномерно распределяя между ними обещающие взгляды в упор.

После очередного скандала, когда штатским поклонникам замужней дамы жены дома устраивали допросы со скалками в руках, а военным  полковое начальство сыпало на головы выговоры и даже грозилось разжалованием, Пина, как в крепости, отсиживалась дома. С искренним интересом занималась разведением цветов в маленьком садике, искала отраду в вышивании цветным шелком сказочных сюжетов с замками, принцессами и всадниками на белых конях, причем, все принцессы походили на нее, а кавалеры – неизвестно на кого. Они бывали всегда разными, под стать тем военным, кому в тот или иной момент женщина пыталась внушить, как говорят итальянцы,  «gli sognni nel cassette», неосуществленные мечты, или, проще говоря, надежду на свидание.

Пина любила регулярно посещать парикмахерскую, навещать  портниху, рассматривать новые товары в магазинах модной одежды. Она ни одного дня в жизни не работала, поэтому и денег, как мы уже сказали, у нее не было. Да  она и не хотела ничего покупать, ей хватало тех эмоций, которые захватывали глубины ее женского естества, когда она прикасалась к дивным, чудным импортным вещам, прибывшим из богатого и недостижимого мира. 

Но самым любимым занятием Пины был просмотр заграничных мелодрам с душераздирающими страстями. После таких просмотров всегда следовал  самый тщательный анализ всех деталей выдуманных романтических историй с такими же мечтательными приятельницами.

Видимо, в городе, в обход официально действующему культурно-просветительскому сектору, образовался стихийный дамский киноклуб, или дружное сообщество поклонниц мелодрам. Туда входили Пина и ее незамужние подруги, у которых она была вроде гуру, проповедующего культ эстетики неразделенной и несчастной любви. Женщины с завистью и обожанием сопровождали Пину и глядели той в рот, как будто ждали от нее, как от оракула,  небесного откровения.

Обычно дамы собирались у кого-нибудь из них дома за чашечкой кофе и с увлечением, перебивая друг друга, вспоминали эпизоды и подробности экранной жизни. Они всерьез обсуждали ошибки красавиц, которые полюбили грязных негодяев, а благородных, но бедных или нерешительных поклонников оставили без внимания, повторяли запомнившиеся красивые фразы, обменивались впечатлениями о нарядах героинь и способах макияжа, и прочее, и прочее. Тем бывало бесконечное множество.
Пина во время таких разборок в порыве искреннего переживания или праведного негодования восклицала:
- Ах, мне бы такую любовь! Я бы никогда в жизни не изменила ему!

Знала об этом женщина или не знала, но такая любовь у нее была. Вернее, так безоговорочно и самоотрешенно любил Пину муж. Но маленький и некрасивый Элиас абсолютно не походил на киношных героев, а жена и не подозревала о его благородстве и о том, что ее коснулась удивительная, редкая и трепетная любовь, даром что тлела в груди бывшего вдовца и отца четверых детей.
К сожалению, при всей своей красоте Пина была весьма ограниченной и эгоистичной женщиной.

Элиаса окружающие называли Муравейчиком за нескончаемое трудолюбие и желание все тащить в дом:  подарки жене, детям - продукты, недорогую одежду или обувь,  купленные по дешевке или по случаю.
Жене всегда доставались самые качественные и красивые вещи. Правда, их было не так много.

Элиас любил приносить в дом нечто неожиданное, такое, что надолго оставалось в памяти домочадцев. Для него было ни с чем не сравнимым удовольствием видеть радость на лицах детей и удивление на прозрачно-белом, как папиросная бумага, лице жены, когда он, в окружении семьи, ставил на стол очередной сюрприз в гофрированной фасонной обертке с обязательным шелковым бантом посередине.

Мальчики в нетерпении дергали его за рукав, выкрикивая по очереди: «Папа, что это?», «Ну папа!», а он не отвечал, сохраняя до поры до времени невозмутимость на худом некрасивом лице;  девочки, Стефка и маленькая Марта, повизгивали в ожидании чуда, а их мать, стоя в сторонке с загадочной улыбкой моны Лизы, делала вид, что вся эта пустая суета не стоит ее драгоценного внимания, однако ж тоже была заинтригована и довольна общим радостным оживлением. Как и дети, Пина обожала сюрпризы.

Отец семейства в такие моменты  испытывал, наверное, самое настоящее счастье. Он бесконечно любил свою семью, отдавал ей свое доброе сердце без остатка. Он так радовался, если угождал близким! Его лицо светилось от сдерживаемой гордости, лохматые брови нервно взлетали и опадали, а в мелких морщинках по всему лицу пряталось лукавство и предчувствие триумфа.

В памяти детей остались замечательные вещи, которыми отец любил их баловать:  экзотические плоды с непонятными наклейками чужих далеких стран,  громадные прозрачные яблоки и груши, яркие  и красивые, их жаль было сразу съедать, поэтому некоторое время они красовались в вазочке посередине стола и лишь затем незаметно исчезали неизвестно куда; заграничные конфеты в фантастически яркой обертке с золотой и серебряной фольгой, девочки складывали ее в стопочки и какое-то время играли с этими красивыми фантиками, потом тоже выбрасывали.

Немногие, но памятные игрушки отец выбирал особенные: движущиеся, с заводом – и это был фурор и для его собственных детей, и для всей окрестной детворы, которая с восторженной завистью наблюдала эти чудеса прогресса. У Элиаса была страсть к диковинкам.

Игрушки очень быстро ломались под пытливыми руками молодого поколения Антонеску, конфеты и сласти исчезали. Съев чужеземные орехи и фрукты, дети приклеивали их яркие ярлычки на твердые и кислые яблоки, которые подбирали в своем саду, налепляли, как памятные знаки, на ученические ручки или карандаши и приносили в школу похвастаться.

Любимой Пине муж иногда доставал эксклюзивные вещи: например, белье, духи, обувь. Он старался, чтобы товар был французский. Расшибался в лепешку, но где-то путем каких-то телефонных звонков и сложных переговоров с незнакомыми людьми, отправляющимися за рубеж, раздобывал эти большие и малые коробки, выложенные шелком или бархатом, при виде которых млеют от восторга все женщины на свете. Он испытывал громадное удовольствие, когда торжествующе ставил подарок в центр стола и небрежно бросал супруге:

-Вот, достал по случаю. Владей!

Она тоже не без удовольствия разыгрывала семейный ритуал: с предосторожностью, отставив длинные наманикюренные пальчики, чтобы, не дай Бог, не помять, не разбить сюрприз, медленно открывала коробочку и торжественно показывала домашним ее сияющее нутро с толстым хрустальным флакончиком в центре или с нижним бельем, состоящим из пены нежнейших кружев. Благоговейно вдыхала их запахи, духи давала понюхать детям, белье тоже демонстрировала, правда, издали. Но детей эти капли жидкости и бесполезные кружева, пахнущие роскошью и богатством, оставляли равнодушными.

Мальчишки прямо выражали свое недовольство:
-Опять отец на барахло все жалованье просадил!
- Потратил на бабские безделушки прорву денег, лучше б еды вдоволь купил!
- На велосипед лучше дал бы! 
 
Девочки тактично пропускали мимо ушей их высказывания, они очень переживали за отца и осуждали мать.
-Просто папа очень добрый! – вступалась за Элиаса Стефка.
-И маму любит, - добавляла Марта. – А вам бы только поесть!

Элиас в такие дни легко сносил недовольство детей, давая себе обещание: завтра он обязательно порадует и их. Сегодня же ему было важно, чтобы тщеславная Пина с гордостью  показывала его подарки своим подругам, а те завистливо ахали, осторожно щупая тонкое белье и прося хоть чуточку подушиться дивными духами.

Элиас знал: подруги жены будут рассказывать всем знакомым, как удачно Пнина Горовиц вышла замуж, какой у нее заботливый муж,  и как он ее любит. Именно такой резонанс, хотя бы и среди женской части города, был чрезвычайно важен для него!
Возможно, он надеялся, что жена, наконец, похвалит его перед женщинами и скажет, как она счастлива с ним…
 
 Ну, а то, что всей семье приходилось потуже затягивать пояса на целый месяц, обоих супругов не очень тревожило: главное – состоялся праздник души.
Когда Элиас приносил в подарок жене обувь, он превращал это событие в незабываемый праздник. В обуви муж разбирался как профессионал, то есть лучше, чем кто бы то ни был в городке. Его приводили в трепет эти изящные изделия, с гладкой подошвой из светлой кожи, с узкими носами и  тонкими высокими каблуками.

Он подолгу, бывало, копил нужные суммы на эту обувь. Зная в туфлях толк, предпочитал  очень дорогие,  итальянские или голландские. Это бывали фантастические экземпляры: благородного цвета, из лака, тонкой замши или кожи, с бантами, фасонной брошью или застежкой, и непременно на высокой шпильке.

Обувь отечественную или других соцстран Элиас категорически отвергал. Иногда по пути домой он заходил в бар и, выпив рюмочку ликеру, говорил знакомым посетителям, к примеру, так:
-Богдан! Никогда не покупай жене чешскую обувь фабрики «Красный партизан»!

Богдан соглашался, кивая и приговаривая:
-Ладно, Ильчо! Будь спокоен, я жене вообще ничего не покупаю! Присутствующие здесь же добрые завсегдатаи Корнел, Санду или Мирча поддерживали приятеля:
-Боимся не угодить их вкусу! – ржали мужики, поднимая рюмки.
 
Он же громогласно, с размахиванием рук пускался в разъяснения:
- На этой фабрике работают неучи, друзья мои! Их колодки топорные! Наверное, эти мастера не любят женщин, представляете? Они просто выполняют план! Если наши жены проносят их обувь несколько лет, то у них будет плоскостопие.

Трудолюбивого и доброго Элиаса все любили. Во-первых, он никогда не отказывал знакомым дать взаймы сотню-другую лей, также, бывало, подбивал всем членам их семейств башмаки в долг и никогда не напоминал, чтоб его вернули. Во-вторых, был незлобивым человеком, прямо как доверчивый ребенок. В-третьих, романтически любил свою жену, и эта особенность как-то приподнимала скромного сапожника над всеми остальными отцами семейств. Эти простые люди интуитивно чувствовали поэтичность и чистоту его натуры: тем не менее, некоторым казалось, что Элиас чуток помутился в рассудке из-за Пины и поругивали ее, другие считали сапожника чудаком, оторвавшимся от жизни; такие полагали, что у бедного человека любви никакой не может быть; ну, а третьими  его преданность ветреной жене воспринималась как блажь или бзик, который почему-то еще не прошел.

Как бы там ни было, но Элиаса жалели и пытались подбодрить. Ну, не обижать же наивного простака, свихнувшегося на любовной почве к собственной жене!
Всякий раз после выпитой на голодный желудок рюмочки ликера Элиаса чуть развозило, и он с воодушевлением начинал просвещать завсегдатаев бара новостями из мира обувной индустрии. Те благосклонно выслушивали забавные сетования безвредного мастера и, стараясь не огорчать, тактично поддерживали не совсем понятные для них высказывания.

По мнению приятелей-выпивох, Элиас был интеллигентом, почти близким к миру моды, а значит, и к миру культуры, поэтому при нем почти не матерились и старались уважить трудолюбивого грека, отвечая тоже как-то солидно и без привычных заковыристых выражений на его чудаческие разглагольствования.
-Ты видел женщину с плоскостопием, Санду? – с искренним участием интересовался
Элиас, уставив детский взор на толстого усатого пьяницу.

Санду, с трудом вспомнив корявые ступни своей супруги, согласно махал лохматой башкой и тут же давал себе обещание зайти завтра в магазин и купить жене тапочки.

А Элиас продолжал забавлять компанию под необидный смех и краткие заздравные пожелания:
 -Никогда не покупайте свинью, Санду и ты, Мирчу! Свиная кожа слишком жесткая и совсем не годится для женских туфелек.
-Это еще почему? – тут же строго интересовался кто-нибудь из любопытствующих выпивох. Санду и Мирчу тоже поддерживали спорщика.

-Да, Илья, почему нам нельзя купить свинью? Может, мы хотим ее осмолить и зажарить! – ухал басом  Мирчо, довольный своим немудреным каламбуром.
Элиас торжествовал, пропуская грубости мимо ушей:
-Э-э, друзья мои! Никак не советую! От нее на больших пальцах у женщин вырастают уродливые шишки.

Посетители бара, как правило, начинали шуметь, с увлечением обсуждая женские ноги. Эта тема всякий раз воодушевляла почти всех присутствующих, и мужчины, перебивая друг друга, стараясь во что бы то ни стало перекричать соседа, изливали свои соображения и массу накопившихся за всю жизнь впечатлений по поводу ног, фигуры и прочих красот женского организма.

Сапожник продолжал развивать свою тему, но его уже не слушали. Тема женских ног чрезвычайно волновала посетителей, даже самых пьяных из них. Публики было битком, и мужчины начали поднимать тосты за женскую красоту.
-Ты видел такое? – теребил собеседников Элиас, тщетно пытаясь вернуть потерянное внимание слушателей.

В один из таких дней незнакомый молодой голос вдруг шумно выкрикнул:
-Ты лучше скажи, Илия, как сделать, чтобы женские ноги не были кривыми и волосатыми?
 
Народ загоготал, а незнакомый парень, довольный, подбавил жару:
 - Я путу одну снял… Не возьмешься ей выпрямить ноги, как специалист? Уж больно страшна! Я тебе заплачу!

Видно было: парень нарывался на скандал.
Чуть протрезвев после чашки крепкого кофе, Элиас засобирался домой, он не любил надолго задерживаться в баре.

Он прекрасно улавливал интонации завсегдатаев. От последнего вопроса незнакомого молодца, который ошибочно принял  Элиаса за пьяненького чудика, над которым не грех хорошенько поиздеваться, ему стало неприятно. Выражение лица тоже не ускользнуло: хамская мина заезжего циника. В последнее время много таких ничтожеств развелось вокруг: безответственные и бездомные перекати-поле, ничего делать в жизни не умеют - ни работать, как следует, ни любить свою жену, ни страдать из-за нее.

 Вопрос парня многим тоже не понравился.
-Ты кто такой? Ну-ка заткнись сейчас же! Пошел отсюда! – раздались голоса.

Собравшийся в баре пьющий народ не одобрял излишней жестокости, особенно со стороны тех, кто обижал безобидных людей. Доброго Элиаса уважали, он был свой человек, поэтому в обиду его здесь никто не дал бы, и откровенно хамскую выходку спускать мужчины не собирались. Особенно многих задело желание чужака покуражиться над маленьким сапожником.

Элиас надел свою видавшую виды шляпу и подошел к наглецу. Бесстрашно глядя снизу вверх в красное широкое лицо, серьезно произнес с неожиданно прорезавшимся греческим акцентом:

-Ты никогда никого не любил, парень! Поэтому до конца твоих дней тебе будут попадаться женщины только с кривыми и волосатыми ногами!
Неожиданно проявившийся акцент придал особую вескость и мудрую значимость словам скромного мастера.

Кулаки парня сжались, он скривил, было, рот, пытаясь прореветь что-то уничижительное и тут же пригвоздить маленького Элиаса, как муху, к барной стойке, но слева и справа на его плечи тяжело опустились руки Санду и Мирчу, а Богдан угрожающе покачал головой.

-Благодарю за компанию, друзья! – притронувшись к шляпе, попрощался Элиас с приятелями и, оглядев напоследок всех присутствующих, добавил:
-Ребята, давайте купим женам туфли на шпильках! Их ножки сразу станут прямыми и гладкими! Правда, Мирчу?- подмигнул он, открывая дверь.
-Твоя правда, Ильчо! – проревело несколько довольных глоток. 
-Понял, козел, в чем красота женских ног? – обратился Богдан к чужаку.
И добавил  мудро:

– Женщину любить надо, тогда и ноги ее для тебя будут красивыми. А теперь вали отсюда, пока не получил!

После ухода Элиаса из бара некоторое время разговор  вертелся вокруг женщин, но поскольку никто таким кругозором и красноречием, как супруг Пины, не обладал, то он быстро иссяк, и эту приятную тему сменили другие, уже не столь приятные.
Мужчины заговорили о способах засолки свиного шпика, приготовления кровяной колбасы со шкварками из нутряного сала, о секретах копчения рыбы и домашней птицы.

К огорчению хозяина Козмину Дабежа, народ, раздосадованный проснувшимся аппетитом и отсутствием всех этих продуктов в магазинах и на своих столах, покинул бар и поспешил домой, чтобы перекусить если и не кровяной колбасой или копченой рыбой, то хотя бы кукурузной кашей с куриными шкварками.

Супруги Антонеску в дни сюрпризов, когда муж доставал очередные дорогущие туфли, вечерние часы проводили только вдвоем. Пина звонким криком прогоняла детей вон из дома:
-Папа устал после работы! Идите гулять!

Оставшись наедине, родители разыгрывали милый для главного участника семейный спектакль. Кому какое дело, как они играли свои роли! Известно лишь, что Элиас опускался перед женой  на колени, надевал сначала на ее ноги с тонкими щиколотками шелковые чулки, а затем, боясь дышать, вставлял их в нежную внутренность туфель, как в драгоценный футляр, предварительно поцеловав каждую.
Что вызывало у него больше умиления и трепета – туфли или ноги в них, тоже было неизвестно, да и неважно. Главное, супруги проводили чудесный, незабываемый  вечер вдвоем.

Почему невысокому Элиасу нравилось подчеркивать разницу в росте между собой и женой, которая и без каблуков возвышалась над ним на полголовы, как башня, было загадкой. Однако, когда оба в воскресенье направлялись под руку в кинотеатр и Пина в новых туфлях на высоченной шпильке вышагивала рядом, маленький Элиас сиял. Он гордо приветствовал всех своих знакомых, всякий раз снимая шляпу, и чуть не лопался от важности, даже малознакомых людей он стремился вовлечь в атмосферу своего счастья и поделиться им.

Для себя он никогда ничего не покупал. Ему довольно было скромной работы, небольшого, но стабильного заработка и любви к семье. Ради нее экономил во всем. Дома ходил в таком старье, что домашним было стыдно за него, когда кто-либо из посторонних заставал Элиаса в этой одежде. Лишь для выхода он одевался опрятно. Это были неизменная пиджачная пара серого или горчичного с искрой цвета и скромная велюровая шляпа, которая со временем так же, как и ее хозяин, осела, съежилась и покрылась патиной благородной старости. Он не обращал на такие пустяки никакого внимания. Элиас всю жизнь был счастлив чужой радостью.

От своих трудов праведных он отдыхал, погружаясь в мир американской фантастики и боевиков. Среди однообразного репертуара отечественных телефильмов он предпочитал мультики и растворялся в их незатейливых сюжетах, искренне веселился и по-детски громко, самозабвенно смеялся, наблюдая приключения движущихся существ.
Самым странным было то, что никто и никогда в городе  не смеялся над доверчивостью Элиаса. Его беззаветная любовь и преданность семье вызывали уважение. И даже последний городской пьяница, напивавшийся от безысходности в свой единственный выходной, не разевал рта, чтобы указать ему на ветреность жены.

В конце концов, она, уставшая от вечно голодных, канючащих детей и скучного некрасивого мужа, все-таки сбежала с одним отчаянным офицером неизвестно куда. Расквартированный в их городе полк, полный грубых офицеров и солдат-сверхсрочников, и военное училище – рассадник нежной мужественности – оказали сильное воздействие на прирост народонаселения их жудеца. Красивую жену сапожника знали все военные – от солдата  до полковника.

Стефка была еще слишком мала, чтобы помнить о тех событиях и что-либо понимать. Два ее брата едва подросли, презирая все на свете: родителей, социализм, бедность – тоже через какое-то время подались вон из города. Кажется, они эмигрировали в Америку, как и тысячи им подобных искателей счастья и лучшей доли. Во всяком случае, с тех пор никаких вестей о себе братья не подавали.

Сестра Марта, не успев достигнуть совершеннолетия, тоже ушла из дома. Нанялась прислугой в богатую семью, которая  переселилась затем в столицу, прихватив с собой и служанку. Следы сестры вскоре затерялись, как и обоих братьев.
Самой Стефке пришлось рано начинать взрослую жизнь, помогая отцу. Она недолго ходила в школу, научилась кое-как читать, считать и писать. С четырнадцати лет стала работать в сельскохозяйственном кооперативе на виноградниках. Была Стефка старательна, энергична и скоро добилась определенных успехов и признания.

Она умела организовать людей на общественные бесплатные мероприятия, например, на субботники и воскресники по раскорчевке участка под новый виноградник или на строительство городской народной библиотеки, обладала способностью так воздействовать на разум какого-нибудь идеологически несознательного крестьянина, что начальство кооператива с облегчением переложило на ее еще юные плечи задачи воспитания зрелого и молодого поколения.

Ее назначили бригадиром и заведующей агитпунктом. Стефания Антонеску многим служила примером самоотверженной преданности делу социализма, она искренне верила, что власть трудящихся в республике  – навсегда. Проповедовала людям жить на благо социалистического хозяйства, направлять трудовые усилия ради будущего, а не настоящего, безжалостно разоблачала и громила всех несогласных с политикой компартии своей страны и Советского Союза. Рано вступила в партию коммунистов, занялась ответственной идеологической работой. Ее, как особо доверенное лицо, заслужившее повышения, послали на высшие партийные курсы. Она училась в столице, затем в Советском Союзе, в Москве.

Из замкнутой, несмелой девочки постепенно превратилась в громкоголосую, уверенную, даже безапелляционную особу. Всю свою безграничную молодую энергию
Стефка отдавала службе, карьере, мало  интересуясь домом и оставляя небольшое хозяйство без присмотра.
Отец, угаснув от стыда и непереносимой тоски по своей обожаемой Пине и бросившим родителя детям,  тихо ушел из жизни, оставив после себя чистый удобный  домик, с любовью возделанные сад, огород, кошку и собаку. Собака тоже отошла в мир иной вслед за хозяином, оставшись без любви и внимания, а кошка уцелела, даже  привела потомство.

Стефания совсем не утруждала себя тем, как прокормить голодное существо. Когда та с мяуканьем приходила в дом и терлась о ее ноги, прося пропитания, ворчливо прогоняла:
-Отстать, не до тебя! Лови мышей!
И, действительно, самка уходила в обиде прочь, где-то ловила мышь, а потом приносила ее на показ и демонстративно съедала в присутствии хозяйки. Та в задумчивости наблюдала за животным. Когда кошка бывала беременной, часто от голода у нее недоставало молока, и она мышами же выкармливала и свое потомство. 
Заглядывая в ящик с новорожденными котятами, молодая хозяйка замечала внутри располосованные окровавленные тушки мышей, которыми малыши, за неимением другой пищи, видимо, как-то питались.

Все котята выживали, превращались в сильных, выносливых и изворотливых зверьков, подъедавшихся там и сям всем, что смело и находчиво воровали по всей округе. Они, вслед за матерью, наплодили великое множество своих отпрысков, которым передали смелую предприимчивость и жизнестойкость.

Некоторое развлечение в однообразную домашнюю жизнь Стефки вносила швейная машинка, которую Элиас как-то принес ей в подарок. У него были золотые руки, хотя с возрастом начали сильно дрожать. И вот этими дрожащими, много чего переделавшими за всю жизнь руками он показывал дочке, как заправлять нить в иглу, делать швы, даже вышивать, меняя насадки швейной машинки.

Возможность самой одевать себя чрезвычайно увлекла Стефанию. Она выучилась, благодаря толстому журналу для домохозяек, искусству самостоятельно делать выкройки, и с той поры обшивала отца, пока он был жив, и себя. Сама она, проявляя редкостное постоянство вкуса, ходила в узких юбках делового покроя до середины колена, хотя ноги у нее были стройные и красивые, и в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Несмотря на однообразие, наряд ее всегда был опрятен и ловко, даже щеголевато, сидел на ней, как выставочный экземпляр кутюрье на топ-модели.

Так она и жила в просторном своем доме вместе с кошкой, видя лишь работу, заседания правления и привычные лица, пока однажды на очередном совещании в столице не встретила Александра.

Он сидел в последнем ряду конференц-зала, отдельно от всех делегатов, и, казалось, существовал в своем особом мире, абсолютно чуждом окружающим, равно как и окружающие были чужды ему. Стефания обратила на него внимание, потому что он совсем не походил ни на одного из знакомых или когда-либо встреченных ею людей.

Сначала девушка отметила необычный не то камзол, не то халат лилово-бордового цвета с жесткой стойкой вместо воротника, такой, на ее взгляд, не приличествовало носить молодому мужику. Потом увидела на нем высокие сапоги из черной кожи с замшевой отделкой. Отвернулась, сердито нахмурившись. Она не любила непонятных вольностей в одежде. Ее знакомые парни не носили странных халатов и предпочитали модные узкие брюки, пиджаки с подбитыми плечами или свитера с ромбовидным орнаментом на груди. Никто из них, кроме военных, не носил сапог, напротив, все щеголяли в нафабренных узконосых туфлях и ботинках.

Если бы у Стефки был кое-какой жизненный и социальный опыт, она сказала бы: незнакомый парень одет, как монгольский пастух-арат. Но у малообразованной девушки  никакого опыта не было, и она подумала, что парень прибыл откуда-то с другой стороны границы – то ли спустился с Кодр, то ли заявился с Балкан.

После окончания совещания снова столкнулась с ним в столовой, куда делегатов пригласили на бесплатный обед. Села со своим подносом за столик чудного незнакомца, попросив разрешения и обращаясь к нему, как и ко всем товарищам по партии, на «ты». Молодой человек равнодушно кивнул, не взглянув на нее.

От нечего делать, дружелюбно поинтересовалась:
-Тебя какой жудец направил на семинар?
 Парень буркнул что-то неразборчивое.

А Стефка, с аппетитом поедая комплексный обед, вновь спросила:
-Здесь хорошо кормят, правда?
 Тут же захотела уточнить род его занятий и произнесла с набитым ртом:
-Ты в каком секторе хозяйства трудишься? А?

Затем осведомилась, понравилось ли ему сегодняшнее собрание и достаточную ли принципиальность проявлял председатель, чтобы задеть делегатов за живое.
Бесцеремонная девушка засыпала парня вопросами, успевая быстро работать ложкой, жевать, прихлебывать компот и приветственно махать рукой знакомым, стоявшим в очереди за обедом.

И тогда он поднял на нее глаза. Они были глубокого синего, почти черного, цвета и такие болезненные, что у нее от жалости моментально сжалось сердце.
-Ты не заболел? Может, тебе к врачу надо? – забеспокоилась она. Собственные сострадание и участие, не свойственные ей от природы, удивили девушку,  а нежно прозвучавший голос заставил оробеть. Не к таким интонациям Стефка привыкла, громогласно выкрикивая призывы и слоганы на собраниях. 

- Чегой-то со мной? – подумала чуть испуганно.

Молодой человек перестал есть, отложил вилку и уставил на чересчур энергичную соседку по столу хмурый, страдальческий взгляд. Мельком скосил взгляд на ее тарелку с едой, чуть задержался на стакане, будто его на самом деле заинтересовало, какую жидкость пьет эта беспокойная девушка. Долго и со вниманием осматривал ее волосы, лицо, задержался чуть дольше на носе, так что она даже засмущалась и потерла пальцем его спинку, потом  быстро перевел глаза вниз, бросив взгляд на ее ступни в черных туфлях на невысоком каблуке, которые она широко и свободно расставила. Непонятная гримаса мгновенно исказила его лицо, углы красивых губ поползли вниз.

Она до сих пор не уверена: было ли то выражением отвращения или просто нервной усмешкой на ее вопрос.
Не говоря ни слова, странный парень встал и, резко отодвинув стул, отправился вон из столовой. Она осталась за столом, не зная, заплакать ли ей от обиды, или засмеяться.

Стефания не считала себя красавицей, но и уродиной тоже не была. У нее были темно-каштановые, с блеском, длинные волосы, слегка вьющиеся на висках, которые она укладывала в тугой незамысловатый узел, яркая кожа лица и губ. Когда она кричала на собраниях, доказывая правоту учения коммунистов, ее румяный рот, белые зубы, складная фигурка действовали на мужскую часть коллектива так сексуально агитационно, что она всегда добивалась принятия любых, даже заведомо абсурдных решений.

А тут это непонятное разглядывание. Кажется, она все-таки ему не понравилась.
Вскоре девушка забыла этот досадный для женского самолюбия инцидент и выбросила непонятного парня из головы.
Совещание подошло к концу, бурные обсуждения накипевших вопросов постепенно стихли. Люди собрались уезжать по своим жудецам для решения новых неотложных дел, которые безжалостно ставила перед ними бедная действительность.

Стефанию окликнул директор конезавода, расположенного в их местах. Это был толстый громкоголосый человек, лет сорока, ветеринар по профессии. У него было множество обязанностей, связанных с разведением и содержанием лошадей, поэтому он старался сохранять вид внушительный и важный. На республиканских совещаниях держался всегда шумно и нервно-суетливо, как это делают многие ответственные работники, выбившиеся в начальство из низов. Он обильно потел, и ему приходилось без конца вытирать пот с лица и  бордовой лысины.

-Антонеску, ты уже домой? – громко крикнул директор девушке. – Что, не пойдешь за покупками? А то, я видел,  наши женщины уже побежали по магазинам… Хочешь, поедем в моей в машине?

Конечно, она хотела. И кивнула обрадованно. Личный автомобиль директора – это не то, что старый, дребезжащий автобус, который будет тащиться по пыльной грунтовке в их городок до самой ночи. Хорошо еще,   если по пути не сломается и чертыхающийся водитель не начнет его чинить и не затянет ремонт часа на полтора. А так, на машине, – красота! Пожалуй, доберутся еще засветло.

Она благодарно заулыбалась и, подпрыгивая, как девочка, подскочила к нему. Тот, тоже не без удовольствия, поглядывал на молодую бригадиршу, предложил руку, и так, под руку, они и подошли к автомобилю. Личный шофер директора лениво сполз с сиденья и открыл молодой бригадирше заднюю дверцу, директор занял привычное место впереди.

Оба молчали: Петре Романо, возможно, оттого что говорил много на совещании или по другой какой причине, а Стефанию молчание и не тяготило вовсе. Она спокойно погрузилась в свои мысли, планируя, что она сделает завтра прежде всего.
-Послушай, Антонеску! – прервал вдруг  ее размышления директор.

Она подняла голову, удивленная. Тот колебался, не зная, как приступить к трудному разговору. Начал издалека.
-У тебя дом, говорят, просторный?
-Ну, не жалуюсь… Хороший дом, - словоохотливо заговорила она, все-таки скучно ехать молча. – Пока был жив отец, он все его обустраивал, прилаживал. Сейчас хуже стало: краска повыцвела, пергола просела, вот-вот рухнет, да и сад травой зарастает, будь он неладен!

Она сердито вздохнула, опустила глаза и сделала вид, что тщательно разглаживает юбку на коленях.
-А мне некогда все! Да и неспособная я к этим делам. Мне все равно, где жить.

Девушке было неприятно признаться директору, что дома по хозяйству она ничего не делает.
-Это плохо. Ты женщина – должна уют создавать, теплоту и красоту в доме, - с шумом выдохнул Петре и поделился личным опытом:
- Вот моя Тодорка, ты бы хоть у нее поучилась…Успевает и  готовить, и огород содержать в порядке. Ребятишки тоже  аккуратные, она их на музыку водит.
-Так она же не работает! – возразила справедливо возмущенная Стефания. – А я целый день верчусь, как белка в колесе: то на виноградниках, то  в районе, то на совещаниях разных. К ночи только и возвращаюсь. Когда ж мне уютом заниматься? Да и не для кого.

-Вот я и говорю, - подвел заключение директор и еще раз шумно вздохнул. – Пора тебе о других заботиться, а то все одна да одна…
Толстому Петре было тяжело оглядываться на заднее сиденье, где разместилась девушка. От усилий лицо и шея его налились сочной розоватостью, как это бывает у блондинов, вынужденных подолгу оставаться на солнцепеке. Он по привычке сидел рядом с шофером, высунув локоть в боковое окно автомобиля и наблюдая за дорогой. Густые белые брови и желтоватый хохолок на макушке делали директора похожим на симпатичного поросенка, который всюду сует свой любопытный подвижный пятачок. 

Она хотела было нагрубить ему: мол, это не твое дело, как я живу. Но мысленно махнула на него рукой: не стоит ссориться по пустякам.
Романо  тоже сердито отвернулся к окну. С этой Антонеску приходится придерживать себя: остра на язык, зубаста, а то может и на смех поднять.  Стал внимательно наблюдать, как в этот момент стадо коров преграждает проезд автомобилю через невысокий деревянный мостик.

Местечковый пастух, стараясь казаться вежливым, вовсю щелкал в воздухе длинным бичом, будто поторапливал животных. Его подопечные, позвякивая колокольцами на шеях, неохотно раздавались в центре на два неравномерных косяка, бестолково и лениво теснились к обочине. К препятствиям в виде транспорта коровы давно привыкли и, мученически мыча, пропускали очередную машину.

Водитель, увидев неуважение лично к нему со стороны такого поведения глупых коров, не желающих быстрее освободить проезд, притормозил и с недовольным видом бросил что-то пастуху, явно нелицеприятное,  на что тот выругался матом и замахнулся в ответ кнутом, то ли на него, то ли на автомобиль.

-А если я попрошу тебя взять постояльца в дом? – неожиданно выпалил директор. Ему надоело подъезжать к девушке с вежливыми, но бесполезными речами, и он без обиняков задал единственный интересовавший его вопрос.
Она вытаращилась на него: кажется, у них в коммуне посторонних и нет вовсе.
-То есть сдать ему комнату, какую захочешь…
-Кому, ему? – грубовато уточнила она.

Тот поморщился.
-К нам направили нового коневода. Знаешь, очень хороший специалист! – к собственному неудовольствию заторопился Петре. – Изучал разведение коней аж в самой Монголии! Или в Китае? Ну ладно, не важно... Квартира ему нужна. Возьмешь к себе на постой?

Он всхрапнул от усилий и досады на себя, и, отвернув от попутчицы красное лицо, вытер его платком.
Стефания была разочарована таким поворотом событий. Оказывается, Романо печется о неведомом квартиранте, а ее взял с собой не по доброте и не из уважения вовсе, а лишь бы уговорить сдать комнату неизвестному приезжему.
-Вот еще! – огрызнулась она. – Возьму мужика на квартиру, а потом весь город начнет сплетничать, сочинять про меня всякие небылицы.
-Да, как же, начнет!- тоже огрызнулся директор. – Все говорят, что у тебя вместо юбки скафандр! Не подступишься…

Это было правдой, она была девушкой самых строгих правил. С ярким лицом и милой ребячьей улыбкой во весь рот, Стефка очень нравилась парням, и среди них многие нашлись бы, чтобы приударить за ней всерьез и сделать предложение руки и сердца.
Но вот  характер у молодой бригадирши оказался слишком неуступчивым, да и манеры задиристыми, как у драчливого мальчишки!

Стоило какому-нибудь чересчур предприимчивому парню оказаться рядом с ней на улице и начать, как положено, ухаживать за девушкой: ну, там, как водится, погладить рукой круглый упругий задик или ненароком задеть аккуратненькую грудь, как ее маленький, но жесткий кулак, натренированный в детских драках, подобно поршню, мгновенно устремлялся в самое видное и болезненное место на лице бедняги – в глаз, в нос, в губы. А то могла и в пах коленом засадить – боевая девка, ничего не скажешь! Защищаться Стефания умела с детства, братья научили оборону держать!

В домашнем ежедневном общении с подрастающими мужчинами она приобрела завидное психологическое равновесие и умение свободно и смело с ними держаться. В отличие от барышень ее возраста, взрастающих в условиях исключительно женской нежной опеки и романтического взгляда на отношения полов, она прекрасно знала все  мужские устремления и нисколько не  обманывалась насчет истинных помыслов представителей сильного пола.

Она научилась в детстве безжалостно драться с соседскими мальчишками и незамедлительно давать сдачи любому, умела бросить вслед обидчикам бьющие по самолюбию колючие слова, легко поднимала на смех.

Многие нежелательные для нее ухаживания недотеп-кавалеров Стефка обрывала решительно и эффективно. Она не была скандалисткой, напротив, нрав имела довольно мирный и даже жалостливый. Но в пикантных и нежелательных для себя ситуациях абсолютно не стеснялась и ехидно комментировала  поведение парня, выражая свое отношение к его персоне так зычно, будто держала рупор у рта.
Возможно, она делала это из воспитательных соображений. Кто знает?

На ее голос моментально собиралось сразу не менее четырех-пяти, а то и шести голов: обитатели близлежащих домов спешили к своим заборам понаблюдать в деталях, как бой-девка отошьет очередного ухажера.

Развлечений в городке не было никаких, поэтому ее отпоры ребятам обсуждались населением шумно и с увлечением. Ладно бы, дома, за забором. Так нет же: об афронтах парней, как и в бытность о мачехе Пине, болтали везде – в продуктовом магазине, в парикмахерской за бритьем и стрижкой, а то и просто в баре за рюмочкой.

Жаль было того беднягу, который присутствовал при этом: он оказывался мишенью острот и дурацкого гогота всех присутствующих. И напрасно парень оправдывался:
-Ну, зачем же она так сразу в морду? Я же со всей серьезностью, честное слово! Жениться могу!
Это только подливало масла в огонь.
-Нет, брат, не для тебя Стефка!
-Да? А для кого? – терялся кавалер.

Стефания оторопела, услышав сравнение своей юбки со скафандром, потом рассмеялась:
-Что? Так и говорят? Ну, это, знаете ли, лучше, чем, если будут говорить, что я какая-нибудь гулящая или никудышняя девка.

Романо усмехнулся, услышав такое предположение, а Стефка закатилась в кокетливо-шаловливом смехе, обнажив розовый, как у котенка, рот с двумя рядами белейших зубов. Из озорства хотела даже толкнуть Петре в бок, да остереглась: ну, не дай Бог, подумает, что она с ним заигрывает. Нужен он ей больно, боров толстый, как прошлогодний снег!

Романо тут же почуял уступку и решил закрепить свой успех.
-Ну, так я приведу его к тебе завтра утром?
-А что, я должна ему еще и готовить? А то и обстирывать? – снова
раздражаясь, задиристо спросила девушка.

Но Петре Романо ее удивил. Не обращая внимания на детскую грубость попутчицы, серьезно попросил:
-Ты его обогрей, Стефка! Он какой-то потерянный. Не от мира сего. Беда, наверное, какая-то с ним приключилась, не иначе. Он не говорит ничего, а по лицу видно: страдает человек. Ты там сама посмотри: может, и покормишь когда – мужчина ведь, одинокий.

-Старый или молодой? – спросила она, уже поддаваясь на уговоры и невольно раздумывая, кто бы это мог быть, что за неприкаянный бедолага прибился к ним в город?
-Молодой, мальчишка еще совсем, - заворочавшись на сидении, отчего жесткая кожа жалобно заскрипела под его грузным телом, охотно поделился директор.  – Но большой умница, видать. Министр лично показывал мне его университетские дипломы. Я так понял, он и сам гордится этим парнем. В его бумагах я только два слова и разобрал: «магистр», «лауреат», а больше ничего не понял – языки-то чужие, иностранные.

Директор вздохнул, досадуя не то  на неизвестного специалиста со многими дипломами, не то на себя за свое невежество и незнание иностранных языков.
Ему, крестьянскому сыну, не довелось в институтах учиться: надо было семье помогать, потом, как члену партии, поднимать отрасль коневодства вместо проштрафившихся бывших директоров. Лишь через много лет, будучи женатым и имея взрослого сына, Петре заочно окончил зооветеринарный техникум. 

Оба помолчали какую-ту часть пути, думая каждый о своем.
-Подозрительно мне что-то, - вновь заговорил Романо, почесав  затылок. – Много их слишком, дипломов-то. Зачем нормальному человеку столько?

Задав Стефке столь праздный вопрос, директор устыдился и торопливо добавил:
-Время сегодня такое, - он даже  покрутил рукой  в воздухе, подыскивая нужное слово, - может, фальшивые?..
-Ну, ты ж сам говоришь: министр,…- успокоила она его.

Романо взбодрился и подхватил:
-Да, лично товарищ министр послал к нам в хозяйство такого специалиста! Для укрепления отрасли.

Он поднял указательный палец в знак серьезности произнесенной фразы.
Так, рассуждая о наступивших не простых временах и перспективах виноградарства и разведения лошадей, они и доехали до своего городка, в окнах которого уже зажглись кое-где приветливые огни.

Назавтра утром, не успели они с кошкой позавтракать – Стефания чашкой  кофе вприкуску с хлебом и брынзой, а кошка – кусочком хлеба, милостиво брошенным хозяйкой, - как с улицы раздался гудок автомобиля и у ворот прозвенел звонок. Не прожевав, она вприпрыжку побежала открывать и обмерла. У входа стояли директор Романо и тот парень в монгольском халате, который так невежливо долго ее рассматривал.

Она смутилась окончательно, покраснела, как свекла. Стояла молча, жуя и потерянно глядя на сапоги своих гостей. Кошка тоже прискакала: любопытно же, кто это посетил их одинокий дом?
-Ну, что стоишь, Антонеску? Встречай гостя! Позволь  представить: Александр Беллонеску, главный специалист по коневодству! Александр, это Стефания – наша активистка, так сказать, глава молодежи!

Она робко протянула руку. К удивлению обоих, гость наклонился и поцеловал ее жесткую, не знавшую маникюра руку. Это было так неожиданно! Петре даже рот разинул, а Стефания просто сомлела. Никто из ребят их города, района, да что там – самой столицы! – и не подумал бы руку ей целовать.
Оказывается, есть на свете настоящие мужчины!
-Господи! – мысленно взмолилась она. - Какими же должны быть те дамы, которым делают это каждый день?

Романо быстро оправился от изумления, крякнул неопределенно и бесцеремонно распорядился:
-Ну, располагайся тут, Александр! Я думаю, Стефка тебя уже не обидит. – И быстренько убрался, посигналив на прощанье.

Стефания не успела еще приготовить гостевую  комнату, поэтому, извинившись, сказала, обращаясь к нему почему-то на вы:
-Я вам оставлю постельное белье, а потом, если нужно будет, помогу еще что-нибудь сделать.

Чуть стесненно – помнил все-таки, как невежливо ее разглядывал в столичной столовой, - он теплым голосом поблагодарил хозяйку:
-Вы очень любезны! Спасибо за заботу!
В общем, старался вести себя так, как будто никакого эпизода в столовой и не было.

Она поинтересовалась:
- Может, отведаете  кофе и бутерброда с брынзой?
На что он ответил отказом.

Она перестала беспокоить его своим вниманием, извинилась и помчалась по многочисленным делам, которые ожидали ее в этот день.

Так они стали жить в одном доме, но, как она потом убедилась, в совершенно разных мирах. Поначалу, удивляясь самой себе, предложила готовить ему еду и помогать в уборке жилища. Он искренне поблагодарил, но твердо отказался, сказал:
-Дорогая Стефи! – она моментально растаяла, уши покраснели: с самого детства все звали ее  то Стефка, то Фанька. Но никто и никогда не подумал произнести слова «дорогая»! Даже отец.
- Я ни в коем случае не хочу обременять вас в вашем милом доме! Давно привык все делать сам. Прошу вас, не беспокойтесь!

Таких изысканных речей в свой адрес она и не слыхала никогда. Видно, парень в самом деле был образованным и культурным. Однако последняя фраза была им произнесена, хоть и крайне вежливо, но сухо, и Стефка ее поняла, как «отстань от меня!»

Оба  рано покидали дом, поздно возвращались. Она, набегавшись за день, и поесть забывала, иногда падала на постель, даже не приняв душа.

Ее заботливый покойник отец построил в конце садового участка одно жизненно важное конусовидное сооружение в турецком стиле: в одной его половине разместилось сиденье над оцементированным отверстием, здесь на полочках стояли  турецкие же узкогорлые кувшины с водой для гигиенических целей, а в другой, отгороженной невысокой стеной в три четверти человеческого роста,  был вделан  водопроводный кран со шлангом, оканчивающийся обычной дырчатой лейкой.

В этом незамысловатом домике, совмещающем туалет с душевой кабиной, можно было наскоро искупаться под струей холодной воды или просто освежиться водой в жаркий день: пол был покрыт керамической плиткой и проведена, хотя и примитивная, но канализация. Все в этом сервизном помещении было вполне опрятно и прилично.
Надо сказать, в те времена не у всех соседей были даже такие удобства. Если хозяин – умелец и мастеровой человек, то другое дело: у таких бывали и канализация, и душевая кабина, и ладный дом, обложенный расписной керамической плиткой. А у безрукого да ленивого соседа – так и ничего не было, одна пыль да лопухи в пустом дворе, а если собака, да и та тощая и грязная. Таким горе-хозяевам приходилось довольствоваться общественной баней! Ничего не поделаешь: социализм, бедность.

Каждый вечер по возвращении домой беспокойный постоялец  долго купался, стоя под холодным душем, потом что-то готовил на ночь глядя. Засыпая, молодая хозяйка различала шумы, которые он производил, хлопоча по хозяйству, слышала, как стучал в ее комнату. Хотел, видно, покормить и ее: невесело ужинать в одиночестве, всякий знает! Но молодой сон крепко брал девушку в свои объятия, и она ни на что уже не реагировала.

В выходные дни  Стефка с удовольствием делала уборку во всем доме, выпалывала сорную траву в саду или копала грядки в огороде. Даже просевшие дощечки  перголы аккуратно подбила мелкими гвоздями, ее постепенно оплели фиолетовые вьюнки, и во дворе стало очень красиво, почти как при жизни отца.
 
С появлением интересного постояльца выполнять скучную и грязную работу в саду стало гораздо легче и веселее. Убираясь в комнате квартиранта, Стефания замечала там новые непривычные для себя вещи: то войлочную расписную кошму на кровати, то на стенах какие-то узкие, длинные вымпелы из шелка, скрепленные лакированными палочками, на которых что-то было написано столбиками.
-Видно, по-китайски, - догадалась девушка.

На подоконниках и на полу вдруг появились стопки книг, перетянутые шпагатом.
Осторожно протирая корешки книжек, думала:
-И когда успел столько книг натащить? Неужели ж такую уйму литературы можно осилить? Разве что за всю жизнь…

Сама она читала очень мало, а толстых книг даже побаивалась.
Попыталась прочесть заглавия – да куда там! Все написано было на чужом языке, незнамо на каком, а, может, и на разных речениях.

Последнее обстоятельство поразило наивную девушку так, что она стала посматривать на Александра с глубоким почтением, чуть ли не со  страхом: это ж сколько лет надо учиться, чтоб понимать чужие языки!
-Какой он умный, необыкновенный человек! А книги какие  читает! Толстые,  непонятные, – думала с уважением, оглядывая спальню Александра.
В комнате однажды появилась картина, она ее рассмотрела во всех подробностях с большим вниманием. Стефанию почему-то стало интересовать все, связанное с неожиданным квартирантом.

На картине неизвестный художник изобразил красивую молодую женщину в светлом платье. На согнутой руке красавицы лежал роскошный букет  цветов, почти закрывший половину ее тоненькой фигурки. Розовый отсвет падал на лицо, делая его нежным и загадочным. Она стояла в свете солнечного, радостного дня и с такой озорной улыбкой щурилась на зрителя, что Стефания тоже улыбнулась в ответ. Подумала  о постояльце:
-Чудак какой! Картину зачем-то купил …

Но мысленно одобрила:
- Хорошая картина!  Настроение поднимает… Пускай себе висит!

Александр продолжал щеголять в своем немыслимом монгольском халате и в вытертых добела джинсах, заправленных в сапоги. С одной стороны, она знала, что он нимало не страдает от любопытных или насмешливых взглядов, какими его провожала местная молодежь и даже те, кто постарше. С другой – ей было слишком обидно, что такой умный специалист, видный и красивый парень, который к тому же живет теперь  у нее в доме, должен терпеть от всяких идиотов косые взгляды или – не дай Бог! - насмешки.

Стефания решила придать квартиранту благообразный вид – сшить ему рубаху. Кто-то же должен позаботиться о неженатом мужике! Да и о себе тоже не мешало подумать: давно обнов не покупала. К собственному удивлению, идея заняться непривычным делом – шитьем для мужчины – захватила ее с головой.

С любопытством взглянула на себя в зеркало, расположенное между окнами в большой, полупустой гостиной. Постаралась осмотреть себя критическим  мужским взглядом, так, как сделал бы это квартирант. С обратной стороны зеркала  Стефка увидела крепкую,  загорелую девушку, одетую так скучно и буднично, что с досадой топнула на нее ногой.

Побежала решительно в магазин тканей и принялась выбирать материал для мужской сорочки и на свои женские обновы. Быстро выбрала себе на новое платье легкий расписной шелк. С неожиданно появившейся обидой вспомнила: у нее же нет ни платья, ни сарафана приличного.
- Так и молодость пройдет, в одной юбке с клетчатой кофтой – смотреть тошно! - вынесла себе приговор:

Постояльцу материю на сорочку выбирала намного дольше, чем себе. Полчаса расхаживала по магазину, все щупала и прикидывала, подойдет ли, стоит ли брать? Каким-то чутьем понимала: парень-то непростой, не ей чета! Но ни на чем не могла остановиться: то материал казался слишком грубым, то цена дешевой, то расцветка дурацкой – не брать же всякое барахло!
 
Наконец, нашла именно то, что нужно: тонкую ткань сероватого цвета, в бледно-зеленую  клетку с тонким контуром. Только она показалась подходящей – симпатичной и не дешевой.

Подошла к кассе и, когда уже расплачивалась, вдруг обратила внимание еще на один тугой рулон ткани, лежащий на нижней полке под свертками искусственного шелка.
Это был розовый, с неброским узором материал, похожий на атлас. Стефания вернулась к полкам и остановилась в задумчивости, поглаживая материю. Почему вдруг так решила, сама не могла понять, но попросила отрезать этого шелка, как ей подумалось, на нарядное домашнее платье.
 
Она медленно возвращалась домой и мысленно оправдывалась перед собой за необычное расточительство:
-Должна же я, как хозяйка дома, в выходной день показаться перед интересным парнем в красивой одежде! А то хожу перед ним ворона-вороной… Черная лицом и в черном старом платье!
 С осуждением покачала головой и принялась за работу.

Стефка шила две вещи всю неделю, выкраивая для занятий вечерние часы перед сном. Сделала из газеты выкройку мужской сорочки. Утром, когда Александр ушел на работу, сбегала в его комнату и промерила сантиметром ширину плеч, длину рукава и талию на его монгольской хламиде, которую он таскал всю зиму, а весной, слава Богу, сбросил.

Нашла в своем шкафу плотную ткань, прошила вдоль и поперек несколько раз и подложила под воротничок, чтоб держал форму, не мялся. Выкроила короткие рукава, пристрочила манжеты. Потом закрепила спереди уголки воротника маленькими перламутровыми пуговицами, еще две такие же пришила к манжетам.

Она выгладила свое изделие и повесила на плечиках на зеркало полюбоваться. Опыт оказался удачным: сшила парню рубаху с планочкой, фасонными воротничком и рукавами – загляденье!

Затем девушка принялась за свой наряд. Из розового шелка у нее вышло платье с  длинными разрезами по бокам, короткими рукавчиками, а ворот с маленькой стоечкой сделала глухим и косым, на манер его любимой хламиды, и по этому вороту, тоже косо, пришила три прозрачные выпуклые пуговицы в виде опаловых капель. Примерила и сама себя похвалила: шить не разучилась. Вот жаль только, что этим приятным занятием редко занимается. Пообещала себе:
-Все: теперь буду чаще обновы шить. Пусть видит меня красивой!

Стефания нисколько не обманывалась насчет своей скромной внешности, но справедливо полагала: девушка в ее возрасте  должна одеваться, если и не кокетливо, то  нарядно.
-Успею еще старухой побыть!

Утром следующего дня она выдраила все полы в комнатах, собрала полевые цветы, которыми зарос сад, и разместила их в вазах по всему дому, а в комнате постояльца поставила самый красивый букет. Вымыла отросшие за сезон волосы, высушила на солнце и туго заплела в одну косу набок, закрепив ее на конце резинкой. Надела новое розовое платье. Полюбовалась на себя в зеркало – там отразилась прелестная девушка с роскошной косой!

Это было совсем другое дело! У Стефки сразу поднялось настроение, захлестнуло желание петь, танцевать, как никогда в жизни. Попробовала было напеть какую-то старинную местную мелодию, но тут же себя оборвала. Она оказалась такой нудной! Что делать? Ну, не петь же те бравурные песни, что грохочут каждый день по радио или звучат по телевизору в праздники! Их может петь только полный идиот!
 
Сейчас Стефании хотелось чего-то романтического, нежного: необыкновенной, возвышенной музыки, в которой говорилось бы об искренних чувствах, о несказанной любви! Ее сильное молодое тело и душа просили тихих задушевных блюзов, нежных, красивых слов, далеких от всех собраний, знамен, призывов, громкоголосых и пустых обещаний. В мечтах  ей хотелось переместиться из своей простенькой и монотонной действительности в чудесные, сказочно-счастливые дали.

В заросшем саду было замечательно! Яркая сочная зелень пробилась сквозь щели между плитками, которыми были выложены дорожки, превратила их в приятный живой ковер. У забора на солнечной стороне высоко поднялась сорная трава, указывая хозяйке сада, что давно пора высадить кое-какие овощи, полезные травы: петрушку, например, или базилик, латук или рукколу, на худой конец. 
Теплые солнечные лучи пронизывали листву плодовых деревьев, покрывая землю легкой узорчатой тенью, по всему саду стлался щемящий, сладостный  аромат розовых пышных пионов, жасмина, белого и синего дельфиниума, львиного зева – всего того нехитрого набора садовых цветов, которые разводили женщины в этих краях.
Но и их было достаточно: роскошные травы и цветы дурманяще, призывно благоухали. Множество насекомых, вроде золотых пчел, ос, полосатых шмелей, летали внутри этого царства, уютно устраивались в чашечках цветков для сбора нектара. Их умиротворяющее гудение сообщало о наступлении лета – самого прекрасного времени года – поры жаркой настоящей любви.
 
Девушке страстно захотелось, закрыв глаза,  закружиться среди буйно цветущей флоры, вдыхать аромат растений, забыться, вообразив, что находится в объятиях его крепких рук. Чьих «его», она еще не осознала, не додумала до конца. Но смутное желание – ощутить эти теплые объятия – было непреодолимым и томило ее незнаемой прежде силой.

Стефания без стеснения прошла в комнату постояльца  - тот не появлялся дома уже два дня - взять магнитофон, своего у нее не было. Отсутствие Александра хозяйку не беспокоило: она примерно представляла, что может удерживать того на конезаводе.

Известно, процесс селекции новых пород – дело хлопотное и долгое. Специалист должен проследить, как жеребая кобыла освободится от бремени, как конюхи выгуливают молодняк, как тренер тренирует беговых лошадей.

Вот и сейчас она предположила: наверное, у какой-то лошади дорогой породы оказались слишком тяжелыми роды. А может, жеребенок родился слабеньким и за ним надо последить: поддержать, выпоить, чтоб не сдох. Конечно, квартирант – человек ответственный, заботливый, вот и остался при лошадях. Такое с ним и раньше случалось: совсем не приходил домой, даже ночевать оставался в хозяйстве.
 
У Александра в комнате хранилось много записей восточной музыки, которую он часто слушал перед сном.  Под эти нежные причудливые мелодии, исполняемые на незнакомых инструментах, она и засыпала. Думала только про себя:
-Что он в них находит? Другие слушают американских, итальянских исполнителей.
Ей, например, нравились песни Джо Дассена, Далиды, Альбано…
- А у этого – все не как у людей! Восток, дудки…

Стефания открыла окно в сад, поставила магнитофон Александра на подоконник и включила запись. Полились чарующие, нездешние переливы свирели, которым вторили два струнных инструмента. Почему-то в этот раз восточная музыка показалась ей фантастически прекрасной!

Мелодия ощутимо манила в сияющие, чужедальние страны, нездешние поля и рощи на другом краю земли, где небо прозрачнее и выше, чем у нас, где лежит снег и сверкает, не тая,  на острых вершинах гор под черным от зноя солнцем.

Закрыв глаза, девушка расправила руки в стороны и поплыла в импровизированном своем танце, огибая кусты сладко пахнущих розовых пионов. Она чувствовала себя яркой дивной птицей, прилетевшей из далеких краев. 

Он застал ее в самый разгар танца, когда она легко кружилась среди цветов, невесомо взлетая над  землей. Она услышала, как он потрясенно воскликнул:
-На ши ни ма,И Линь? Во де юэ лянг!

Она резво обернулась и подивилась сиянию его глаз: в них полыхала такая невиданная любовь, такое счастье!
Одним прыжком преодолел расстояние между ними, жадно схватил в объятья. С остановившимся вдруг сердцем, не сопротивляясь, она ощутила магические его руки, трепетные, страстные.  Как в бреду, он поцеловал ее косу и хрипло выдохнул:
-Во де юэ лянг!

Она отстранилась, воскликнув:
-Александр! Что…?

Он застыл. Словно от удара головой о стену. Открыл усталые глаза с красной каймой бессонницы на веках и резко отодвинулся. Вид у него был потрясенный и раздавленный.
 
Стефания поразилась:  разочарование его было столь велико и так  болезненно, будто из него выпустили  всю энергию жизни. Синие глаза померкли, плечи опустились.

Произнес глухо, с тоскливой безнадежностью:
-Простите, мне показалось…Не спал три дня!

Он тяжело осел на узенькую лавочку, вкопанную рядом с цветущим кустом. Закрыл лицо худыми руками, потом крепко провел сверху вниз по щекам, будто стирая наваждение. Стесненно поднял глаза на девушку и досадливо хмыкнул.
- Так глупо!

И еще непонятное прибавил:
-Благословенный цикл лися…
Стефания подошла и положила руку ему на плечо, желая то ли пожалеть, то ли спросить о чем-то. А он снова схватил ее косу и поцеловал. А она почему-то заплакала.

После этого случая молодые люди целую неделю не виделись. Они смущались, старательно избегали друг друга.

Девушка с того дня не спала ночами почти до утра, слушая, как он ходит у себя за стеной, двигает что-то. Китайскую музыку он больше не включал. А через некоторое время из дома исчезли шелковые вымпелы с рядами иероглифов и все его книжки. Она даже подумала: его ли они были? Может, они предназначались для директора, Романо? Этот, по словам жены Тодорки, любил почитать на ночь. Хотя вряд ли Петру умел читать не по-нашему. И картину постоялец убрал зачем-то. То ли унес куда, то ли спрятал. Ее было жаль.

Стефания перестала спать спокойно, потому что влюбилась в своего квартиранта без памяти и навсегда. Влюбилась в тот самый  миг, когда он обнял ее и прижал к себе с такой тоской и отчаянием, что у нее захолонуло сердце. Она украдкой плакала от непонятной жалости к нему.

Через месяц Александр  постучался в ее комнату. Она открыла дверь мгновенно, так что он даже отпрянул. Стоял молча на пороге, а она не сводила с него завороженных глаз, полуоткрыв рот, улыбаясь своей ребячьей улыбкой.

Молодой человек засмеялся, глядя на эту особенную ее улыбку, и поцеловал девушку прямо в призывный, веселый рот. Потом произнес решительно, будто отрубая все, что было у него в прежней жизни:
-Милая Стефи! Я прошу вас стать моей женой!

А она снова заплакала. От счастья. И от жалости к нему: она поняла – он не полюбит ее никогда.

Молодые люди сыграли скромную свадьбу. Пригласили нескольких приятелей и друзей, позвали ближайших соседей. В управу расписываться не пошли, решили, что домашнего свадебного обряда будет достаточно для их любовного союза. Стефания надела новое белое платье, покрыла голову тонкой кисеей, укрепив на ней небольшой веночек из белых живых цветов, которые собрала в своем саду. Александр щеголял в сшитой ею шелковой белой рубахе, торжественно-задумчивый и молчаливый.

Хозяева и гости посидели за свадебным столом, спели несколько праздничных песен, Стефания тоже охотно подпевала. Радость и гордость распирали ее, теплые  карие глаза светились от сдерживаемого чувства любви, лицо и уши рдели, как ягоды рябины.

Александр молчал, он шепнул ей на ухо, что не знает ни одной песни. Ей было все равно, поет он или молчит: она млела от сладостного ощущения близости к первому своему мужчине, любимому и дорогому.

А потом жених с невестой танцевали вдвоем, и был этот долгий медленный танец для Стефании самым чудесным и незабываемым. Она запомнила его на всю жизнь.  Александр улыбался красивой нежной улыбкой, осторожно и бережно ведя свою невесту в танце. Их тела двигались в такт легко и слаженно, будто они не раз репетировали этот танец вдвоем. Гости поаплодировали им на прощанье и, пожелав крепкого семейного счастья, разошлись по своим домам.

Через год у них родился сын. Она хотела назвать его как-нибудь красиво, звучно: Леоном или Думитрием. Но Александр сказал, что выбрал для мальчика имя Ион Виктор. Так звали его деда. И она согласилась, хоть первое имя Ион ей и не очень понравилось.

Как гордилась мать своим сыночком! Он был самым красивым мальчиком: волосики беленькие, личико смуглое, а глаза синие, отцовские.

Молодая жена была счастлива вполне. Александр тоже переменился. Его угрюмая задумчивость прошла, тоска растворилась в простых радостях семейной жизни. Он посвежел, стал приветливее с людьми.

Его уважали все знакомые и незнакомые люди в городе. За глубокие, взвешенные высказывания, за честность, порядочность. За ум и знания.

Он упрямо не хотел вспоминать о своем прошлом. Даже ей, своей жене, ничего не рассказал о странствиях по свету, об учебе в разных университетах, о своих родителях и родственниках. Будто отрезал все, что случилось с ним в прошлом, и не вспоминал и не рассказывал своей юной жене ничего: ни о семье, ни о работе.

Редкие свободные часы проводил в саду, увлеченно возясь с  саженцами деревьев. Подрезал растения, формируя причудливую крону, ветви привязывал шпагатом по натянутой проволоке, вокруг импровизированного сада выложил какие-то громадные голыши, покрыл зеленым мхом лужайку.

Деревца почему-то не подросли ни через год, ни через два, да и не плодоносили, как она ожидала, а будто застыли. В общем, пользы от них не было никакой, зато там, где у нее вечно росли сорняки, стало непривычно красиво. Муж объяснил, что это специальный сад, называется «бонсай», деревья в нем и должны оставаться карликовыми. Стефания не противоречила: пусть муж забавляется – красоту создает.
 
К ним в дом стали часто приходить   люди, но шли они не к Стефании, а к Александру: кто за советом, кто – просто так, побеседовать, послушать бывалого человека, который много чего повидал и разузнал полезного в чужих, далеких странах.

Она научилась быстро накрывать стол пестрой шелковой скатертью, заваривать нежно пахнущий чай с цветами, который любил Александр, молча, не переча, угощать бесчисленных гостей мужа.

Тот выпивок не признавал и резко отрицал, а гости вскоре и сами привыкли к здоровым долгим посиделкам. Гости, благодаря хозяину, научились ценить не спиртное, а интересные и умные беседы, привыкли к дискуссиям о современной жизни, о политике, об экономике их маленькой страны.

Мужчины перестали болтать о женщинах и о ценах, уже не вели дурацких разговоров о выпивке, а заговорили об урожае винограда в стране, о ценах на знаменитые сорта вин на мировых аукционах, о рысистых скакунах, о дерби, о препотентных лошадях и прочих не совсем понятных, но приятных для ее серьезного нрава вещах.

Он близко сошелся с директором гимназии Марчелом Ливиану, с начальником почты Цехановичем, завхоз управы Корнел Бырцой  тоже иногда захаживал, и впоследствии они вчетвером часто просиживали или за шахматами или  просто за разговорами, выпивая чашку за чашкой крепкий чай, который Александр сам заваривал по-китайски.

Гостям нравились и необычная музыка, которую хозяин наигрывал на незнакомых инструментах, и песни его на непонятных языках.

С директором конезавода у него были чисто служебные отношения, однако сам Романо считал его своим единомышленником и товарищем и чрезвычайно гордился тем, что в его хозяйстве работает такой умный и образованный человек. С Корнелом Бырцою, получившим повышение по службе в управе, по неизвестным обстоятельствам, дружбы  не получилось: какое-то неприятное выражение пробегало по лицу Корнела, когда тот исподтишка бросал косые взгляды на Александра. С годами отношения обоих мужчин сошли на нет.

Муж мало оставался дома, предпочитая переночевать там же на конезаводе, где подолгу оставался из-за множества дел. Сначала  регулярно  возвращаться в супружеский дом мешали опыты по скрещиванию пород, восстановлению поголовья, затем изматывающая, но приносящая удовлетворение творческая работа по выведению элиты, их содержание и тренинг. Конечно, он испытывал огромные психологические и физические нагрузки. Жена это хорошо понимала, потому что и сама была фанатично предана делу.

Александр был человеком увлеченным, очень ответственным и обязательным. Засиживался в кабинете за полночь, делал расчеты, писал научные статьи. Возвращаться среди ночи домой, беспокоить и будить жену с маленьким сыном не решался: слишком жалел их и оберегал покой.

К сожалению, постепенно между ними стало нарастать недопонимание. Это огорчало: он был очень одинок и Стефания стала для него единственным родным человеком. Он чувствовал к ней теплое расположение и благодарность: ведь теперь у него была семья, ребенок, собственный дом. Он очень хотел, чтобы жена его понимала, разделяла интересы, радовалась достижениям… Что говорить: каждый человек нуждается если не в совете, то хотя бы в одобрении своих действий.

Со временем успехи Александра в селекции, закрепление новой румынской породы были признаны и одобрены всеми компетентными европейскими организациями. Благодаря  именно его неустанным заботам важная отрасль животноводства была вновь поднята на нужную высоту.

До его возвращения на родину коневодство из-за нехватки, а то и отсутствия хороших специалистов, было доведено до упадка, положение усугубляли халатность руководителей отрасли и тупость работников социалистического способа хозяйствования.  Лошади в стране выродились окончательно, будто и не было всего несколько десятилетий назад знаменитых королевских хозяйств, великолепных образцов рысистых пород, которые Румыния продавала в разные страны.

Конечно, как любой муж, Александр хотел бы делить с любимой женой все: вместе переносить житейские невзгоды и радости, вместе заниматься воспитанием и образованием сына. Но, к сожалению, Стефания не всегда понимала его, а он чувствовал бессилие, а то  и досаду на себя. Оба все более замыкались.

К тому же разница, изначально существовавшая между ними, оказалась непреодолимой: жена не постигала устремлений мужа. 

Она трепетно, до дрожи в коленках, боялась показаться Александру некультурной и невежественной. Скорее всего,  Стефка просто идеализировала супруга. Воображала: он не обычный мужик со всеми достоинствами и недостатками, а какой-то заморский принц или аристократ голубых кровей. Такому она, бедная, необразованная крестьянка, совсем не пара.
 
Как ни билась, наивная женщина не понимала строгой сосредоточенности мужа на работе, ошибочно принимала усталое выражение его лица за угрюмость, обычную сдержанность – за дурное расположение духа. Жена страдала и в детской наивности думала:
-Я глупая и  неуклюжая! Я виновата, что ему тоскливо и скучно со мной! 

Он наблюдал ее неуверенность, понимал: жена отдаляется. Ему было ее жаль.
Они все реже и реже разговаривали друг с другом.
Стефания так и не сумела разобраться в своих непростых отношениях с мужем. С головой ушла в работу, лишь в ней находя утешение.