Мелодия Свободы. Джазовая поэма. 15 - Храм

                *   *   *

     Всю ночь на 1 августа 1976 года мы со Светкой просидели на Бауманской у Славки. Он только что женился на Ритке, и они пребывали в состоянии медового месяца. Мы много болтали, смеялись, и вообще эта ночь была какой-то легкой и непринужденной. Мы спорили о Гиллеспи, о Колтрейне, о том, кто из них круче, хотя непонятно, как их можно было сравнивать. Девчата ушли спать, а мы со Славкой сели на нашего конька и заговорили об истории.

     — Нет, старичок, ты неправ. Вот ты все: «Наполеон, Наполеон…» А чего хорошего он сделал-то, твой Наполеон? — спрашивал Славка. — Всех завоевывал, всех порабощал, а что толку? Все равно потом сослан был за все за это на остров.

     — Знаешь, Слав, когда Наполеона спросили, что он считает своим наивысшим завоеванием, как думаешь, что он ответил? — спросил я.

     — Не знаю, — озадачился Славка.

     — «Гражданский кодекс» был для него наивысшим завоеванием, — сказал я. — Ты понимаешь, он ведь был избран народом и нес идеи Французской революции — «Свобода. Равенство. Братство». Правда, все об этом уже забыли. Он заложил основу всех европейских конституций. Нам пока что все это не светит, как ты понимаешь. Вот так! А ты говоришь: завоеватель, поработитель. Просто ни один правитель, ни одна чиновничья машина ни в одной стране не захочет отказаться от тех привилегий, которые они имеют. Они кровно заинтересованы, чтобы общество не развивалось, чтобы население пребывало в том же своем скотском состоянии. Такими массами, безграмотными и так далее, проще управлять. Это же все очевидно, Слав. Согласись?

     — Это, что ж, по-твоему, и Александр Македонский не был завоевателем? — продолжал мой друг.

     — С ним-то вообще все просто, — ответил я.

     — В каком смысле? — спросил он.

     — Филипп, отец Александра, не подпустил к нему никого из учителей, кроме одного — Аристотеля, — сказал радостно я. — А с Аристотеля начинается практически вся наша современная европейская философия. Александр нес новую культуру в порабощенные регионы. Он поднял все народы, живущие на этих территориях, на новый уровень. Не зря его там до сих пор считают Богом. Вот так.

     — Не знаю… По-твоему, получается, что все несли что-то новое, — сказал раздосадованный Славка. — А Чингис-хан? Тоже нес что-то новое или как?

     — Чингис-хан призывал всех верить в единого бога Тенгри, — начал я. — Покоренные им племена были язычниками, поэтому вера в единого Бога для них была совершенно новым этапом, кстати, если ты помнишь, он на порабощенных территориях оставлял людям возможность исповедовать их веру. Чингис-хан, кстати, первым создал империю, в которой были единая денежная система, единые законы и т.д.

     — Да, Ник, тяжело с тобой, — сказал Славка. — На все ты как-то по-своему смотришь. Как ты дальше жить собираешься, не знаю… У тебя же Светка… Скоро, наверно, дети будут, а ты поперек всего идешь.

     — Слав, я хочу дальше жить, долго и счастливо. Чего и тебе желаю, — ответил я. — А главное, мы родились здесь и сейчас, значит, мы должны что-то сделать, чтобы те, кто вокруг нас, да и мы тоже, стали бы жить немного лучше. Вот я хочу играть музыку, ту, которая мне нравится, и приносить людям радость.

     — С этим-то я согласен, но пока что мне как-то страшновато за нас, — начал испуганно Славка. — Я ведь уже в ответе не только за себя, но и за Ритку, за наших будущих детей. Открытый конфликт с властью я, наверно, не потяну, хотя, если сложатся обстоятельства, кто знает, как я себя поведу. Страшно, Сереж. Что дальше будет?

     — Да все нормально будет, — ответил я. — Будем играть музыку, любить женщин, рожать детей… А что нам еще остается? Давай-ка лучше закроем эту грустную тему и Высоцкого послушаем. Давно мы его с тобой не крутили.

     Славка поставил пленку на магнитофон, и оттуда донесся родной голос Володи.

     — Ты посмотри, Слав, сколько в нем силы. Какая у него мощь! Он всем понятен. Это мы с тобой играем «музыку не для всех», а он, видишь, какую форму простую нашел для выражения своих идей. Он, несомненно — явление. Его и через 20 лет слушать будут. Вот увидишь, поверь мне.

     Славка согласился со мной.

     — Но ты знаешь, Ник, в нем мало блюза, — сказал Славка.

     — Может быть, — ответил я. — Хотя все-таки блюз – это душа, а с ней, мне кажется, у него все в порядке. Хотя… Я могу и ошибаться…

     А из магнитофона неслось:

     «Идет охота на волков, идет охота
     На серых хищников матерых и щенков.
     Кричат загонщики и лают псы до рвоты,
     Кровь на снегу и пятна красные флажков».

     Мы сидели, пили портвейн и молча слушали песни, думая об одном и том же. Что нас ждет впереди? Каким оно будет, это наше будущее? Что хорошего оно нам преподнесет?

     Легли мы поздно и проспали до 11 утра. После легкого завтрака мы со Светкой начали собираться домой.

     — Ладно, вечером на концерте встретимся, — сказал я подошедшим к нам Славке и Рите.

     — Давайте, ребята, не ссорьтесь, — сказала радостная Рита.

     Мы вышли на улицу. На дворе стояла настоящая летняя жара. Город был почти пуст. Кто будет сидеть в раскаленном бетоне да еще в воскресенье? Мы шли по тротуару, взявшись за руки, и строили планы на будущее. Светка была в прекрасном настроении. Вдруг подул сильный ветер, поднялись клубы пыли и появились черные грозовые тучи. Начался ливень. Я искал глазами место, где бы можно было укрыться от этой стихии, и, увидев чуть правее Елоховский собор, предложил Светке:

     — Бежим туда.

     Потоки дождя хлестали нас по лицу. За те секунды, которые мы бежали под дождем, мы промокли до нитки. Взлетев на ступеньки храма, я открыл дверь, и мы проскользнули вовнутрь. В храме никого не было. Служба, видимо, недавно закончилась, и лишь одна старушка мыла полы и убирала остатки свечек.

     — Вы насчет венчания, милочки? — вдруг спросила она, глядя на нас.

     Мы переглянулись и улыбнулись друг другу.

     — Да нет, бабушка, мы пока об этом не думали, — ответил ей я. — Мы от дождя прячемся. А можно по храму походить?

     — Походить-то можно, но лучше… Нате, возьмите платочек, — сказала бабушка и протянула Светке платок на голову. — Возьмите свечки и поставьте их к Николаю Угоднику и Сергию Радонежскому. Пусть они о душах ваших пред Отцом Нашим Небесным словечко замолвят.
 
     Я пошел взять свечек, а Светка в этот момент встала напротив иконы Преподобного Сергия. Я, взяв свечи, аккуратно, очень тихо, подошел и встал около нее так, чтобы можно было видеть ее лицо в свете свечей. Как же она была прекрасна в этом обычном русском платке! Ни доли сомнения, ни тревоги, ни грусти не было на ее лице. Она была спокойна, и на ее устах светилась едва заметная легкая улыбка. Светка стояла и смотрела на икону с какой-то детской наивностью и простотой. Она впервые прикоснулась к этому новому и непонятному пока что ей миру христианства. Отец ее был атеист, а мать, хоть и крестила ее тайно в детстве, все равно старалась обходить эту тему стороной. Так вот, такую Светку —  очень искреннюю, с широко раскрытыми, святящимися неземным светом глазами, я видел только дважды в своей жизни. Первый раз в ЦДЛ на вечере у Маэстро, а второй  — сейчас. И то в первый раз она была просто поражена тем, что видела на сцене, а сейчас она общалась с Ним, с Тем, которого знала всегда, но не ведала, как Его найти. Я смотрел на нее и думал:  как же мне все-таки повезло, что мы повстречались. Как бы я без нее жил, не знаю…  Как же все-таки я ее люблю!
В храм вошел пожилой человек в черной рясе и в черной шапке на голове. За ним проследовало несколько человек в таких же рясах. Бабушка засуетилась и начала еще с большим усердием убирать вверенное ей храмовое хозяйство. Этот человек снял свою шапку и отдал ее одному из людей, пришедших с ним. Затем подошел к большой старой иконе и, опустившись перед ней на колени, начал молиться. Мы стояли, как завороженные, и смотрели на него. Прочитав молитву, он сделал земной поклон, встал и перекрестился. Потом приложился к иконе и поцеловал ее. Отойдя от нее, он опять согнулся в земном поклоне и снова перекрестился, затем подошел к своей свите и взял свою шапку обратно. Бабушка в этот момент подошла к нам и сказала очень тихо и очень быстро:

     — Быстрее! Быстрее за благословением!

     Мы со Светкой, ничего не понимающие, поспешили за ней. Человек этот надел шапку и поспешил к выходу. Мы с бабулей преградили ему дорогу. Бабуля подошла к нему первой.

     — Благословите меня, грешную, — сказала она и сложила руки перед собой.

     Он перекрестил ее и благословил. Она, радостная, отошла в сторону. Этот человек подошел к нам. Страх и небольшая паника охватили меня от несуразности ситуации, в которую мы попали. Это была какая-то совершенно не советская сцена. Стоят два молодых человека и рядом с ними служитель культа, а за окном Советская власть. Наши взгляды встретились. Какой же это был взгляд! Сейчас, прожив столько лет и много чего повидав, много чего узнав, я могу с полной уверенностью сказать, что в этом взгляде были и несгибаемая воля, и любовь, и мудрость. Он подошел к нам, поняв, что мы не знаем, что и как надо делать, обернулся к своей свите и показал рукой, чтобы они оставались в стороне и ждали его, пока он не освободится.

     — Крещеные ли вы, дети мои? — спросил он нас.

     Мы не могли вымолвить ни слова. У Светки вообще, похоже, подкашивались ноги, и я придерживал ее от окончательного падения. Я мотнул головой, показывая тем, что мы крещеные. Он увидел это мое движение и улыбнулся. После этой улыбки, в которой было столько любви, мы поняли, что нам бояться нечего и все дальше будет хорошо.

     — Веруете ли в Бога? — продолжал он.

     — Наверное, да, — несмело ответил я.

     Он обернулся опять на свою свиту, потом на бабулю, а затем, повернувшись к нам, сказал:

     — Тогда я вам вот что скажу. Во-первых, возьмите Библию и прочитайте о Христе. Он всею своею жизнью показал нам, как надо жить! Во-вторых, помните, что Господь не дает нам испытаний, которых бы мы не могли вынести, и в этом заключена наша надежда на будущее. А в-третьих, если сможете, то возлюбите ближнего своего, как самого себя, — сказал он, и немного помедлив, с любовью добавил: помните:

             Все Мы Вечны, и Все Мы Едины.

     И был полдень, и была радость, и все преобразилось. Последняя фраза прозвучала, как тот раскат грома, который прогремел сегодня над Москвой. Мы со Светкой в одночасье стали совсем иными, услышав эти простые, но очень сложные для исполнения слова. А ведь я это все уже знал давным-давно, но только это сидело у меня где-то глубоко внутри. Я бродил по закоулкам сознания, забирался в густые дебри, пересекал пустыни и переплывал целые океаны, но все никак не мог найти врата в ту тайную комнату, где были сокрыты эти простые истины. А врата были так близко… Оказалось, что они так просто открываются. Эх, как же сложно было прийти к самому себе! И то, что «Все Мы Едины», я уже знал давно, ведь моя Светка, моя родная Светка, ее глаза сказали мне об этом тогда в ЦДЛ, только я не осознал этого. Ведь все это уже было в нас с самого начала, еще задолго до нашей первой встречи, и теперь  останется в нас навсегда. Теперь-то это уже наше достояние. Совершенно обалдевшие, мы стояли перед этим человеком, который за одну минуту перевернул всю нашу жизнь. Он сказал нам то, чего так долго мы со Светкой ждали, но не могли ни от кого услышать. Мы сложили свои руки перед собой, как это делала бабушка.

     — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, — сказал он, перекрестил нас троекратно и быстро пошел к воротам храма, за которыми и скрылся. К нам подошла горящая, как печатный пряник, бабуля.

     — Везучие же вы, — сказала она.

     — А кто это был-то, бабушка? — спросила Светка с любопытством.

     — Ну, вы даете, ребятушки… Вас сам Патриарх благословил, а вы так и не поняли, кто это был. Да, молодежь, — сказала она, улыбаясь и прищуривая глаза. — Видать, что-то в вашей жизни серьезное произойдет, коль сам Патриарх вас благословил. Ладно, заболталась я с вами. Надо идти работать. Бог любит тех, кто трудится.

     Светка молчала, и я не хотел ее тревожить. Я понял, что внутри у нее что-то изменилось. Теперь нам надо было понять, как дальше со всем этим жить. Светка отдала платок бабушке, и мы вышли из храма. Краем глаза, когда мы выходили, я увидел, как эта бабулька перекрестила нас «на дорожку», и я был очень благодарен ей за это. Ее губы шептали нам вслед:

     — И да хранит вас Господь!

     Дождь перестал лить, и восстановилась прекрасная летняя погода. Светило солнце, и все было обновленное после дождя — и деревья, и трава, и даже мы сами. Я взял Светку за руку. Она посмотрела на меня и  отстраненно улыбнулась. Мы шли по улице, и я подумал, что когда Патриарх нас благословлял, кто-то наверняка родился в эти минуты. Интересно, кем станет этот малыш? Что его ждет в жизни? Кем он будет? Как же мне хочется, чтобы он стал Человеком. Настоящим Человеком, который ничего не боится в отличие от меня. Человеком, который будет легко преодолевать все преграды. Мне хочется, чтобы он стал настоящим, ведь он мог бы быть моим сыном, и я смог бы ему все это объяснить. Я бы обязательно сказал ему, что у каждого человека есть душа. Правда, многие прячут ее за разными одеждами, не давая прорваться наружу, другие постоянно носят толстый слой грима. Но мы не вправе их за это корить, они ведь сами выбрали такой путь.

      Патриарх говорил нам про Христа… А что же еще он нам говорил?… Ага, про Крест и про то, что нет испытаний, которые бы мы не могли вынести. Точно, Крест есть у каждого из нас — и у меня, и у Светки, и у Маэстро, и у самого Патриарха, только его Крест намного тяжелее, ведь он несет его не только за себя или за несколько человек, как я, а за всю православную паству. И у этого мальчика, который сегодня родился, тоже есть свой Крест, иначе ему не было смысла рождаться здесь и сейчас. И мне теперь ясно, что Христос всегда рядом с нами, и он дает нам силы нести этот Крест достойно. И мы, глядя на то, как Он прожил свою земную жизнь, понимаем, что сначала мы должны родиться в «Доме Хлеба», затем принять Крещение в священной реке Иордан, потом взойти на гору Фавор с тремя Апостолами, а затем, после встречи там Илии и Моисея, преобразиться, чтобы воссияв ярким светом и взяв свой Крест, понести его, сознательно служа людям, и в конце концов, приняв распятье на Кресте на горе Голгофе, воскреснуть в Жизни Вечной, как сделал это Он, наш пастырь и водитель, Иисус Христос. И это все произойдет, хотим ли мы этого или нет, и только от нас зависит, как скоро мы встанем на этот путь, насколько сознательно мы начнем жить, возлюбив ближнего своего, как самого себя, насколько эффективно мы перестанем сеять вражду и ненависть и начнем любить всех Деятельной Сознательной Любовью.

     Пока я рассуждал об этом, мы дошли по Яузской набережной до высотки на Котельнической. Я остановился. Светка молчала и смотрела на меня глазами растерянного ребенка. Я бросил взгляд на это величественное здание и сказал:

     — Знаешь, Светка, мы когда-нибудь здесь будем жить.

     Она посмотрела на меня и, ничего не говоря, просто улыбнулась, приблизилась ко мне и крепко обняла. Вот так мы и стояли с ней, два любящих друг друга человека, обнявшись и молча вспоминая все, что было хорошего в нашей совместной жизни, напротив центрального входа в этот дворец.

     Многие могут упрекнуть меня, что получается какая-топрямо-таки идеальная пара. Что сказать? Все было не так просто. Но я вспоминаю только хорошее, уж так устроен мой внутренний механизм. Нам повезло, что Господь даровал нам возможность быть вместе, спать обнявшись, легко просыпаться по утрам и пить кофе, слушать любимый джаз, встречаться с дорогими друзьями, общаться с Василием Павловичем и его Таей, смотреть Феллини и Лелуша, любить родителей и всех, кто окружал нас в те годы. Мне посчастливилось прожить небольшое количество времени со Светкой, с этим удивительным человечком, и я знаю точно, что я очень многому благодаря ей научился. Я вряд ли бы стал тем, кто я есть, если бы не Светка, вряд ли бы написал столько удачных музыкальных пьес, которые потом стали основой нашего нового «Аякса», вряд ли бы вообще добился того, чего я смог добиться в жизни. Она вдохновляла меня, тянула вверх, заставляла работать над собой, стремиться к лучшему, расширяла мои горизонты, как в музыке, так и вообще в жизни. Откуда в этой маленькой и хрупкой девушке было столько всего, чего не бывает даже у взрослых и умудренных опытом людей? И самое главное — она все делала легко и непринужденно, как бы мимоходом, почти не заостряя на всем на этом внимания. Она просто считала такой ход вещей, когда мы стремимся к лучшему, абсолютно естественным. А сколько в ней было радости! Она была какой-то неземной, но в то же время очень практичной и четкой, когда этого требовали обстоятельства. И я повторюсь уже в сотый раз, что это была та юная женщина, которая сама выбрала меня, и я надеюсь, что не пожалела об этом потом ни разу, хотя судьба не дала нам возможности остаться вдвоем навсегда. Мы предполагаем, а Господь располагает. Все случилось так, как оно должно было быть. Жизнь — непростая штука, мы не знаем, куда и в какую сторону она повернет, но в любом случае я благодарен судьбе за то, что она дала нам возможность прожить небольшой кусочек жизни вместе.

     А пока мы шли по нашей любимой Москве в гости к Маэстро, в жаркое воскресенье, 1 августа 1976 года, и не подозревали, что в этот вечер судьба преподнесет нам еще один, на этот раз уже последний, совместный сюрприз.

     Мы пришли к Василию Павловичу. У него была его любимая Тая, та самая Тая, которой он посвятил свой новый на тот момент автобиографический роман «Поджог». Она была как  всегда красива, легка и весела.
А моя Светка пребывала все в том же «странном» состоянии. Василий Павлович, будучи хорошим психологом (иначе бы он не был таким прекрасным писателем), сразу понял, что что-то произошло.

     — У вас все в порядке? — спросил он.

     — Да. Все хорошо, — начал я, показывая, что не стоит дальше говорить на эту тему. — Просто Света немного устала. Мы почти всю ночь не спали, были у Дубницких.

     — Ладно, ребята, проходите, — сказала Тая, и мы вошли в комнату.

     С Василием Павловичем и Таей у нас со Светкой сложились интересные отношения. Было такое впечатление, что они к нам относятся, как к своим детям. Они были искренне рады, что мы можем быть вместе, ведь у них у самих в то время была сложная ситуация. Василий Павлович познакомился с Таей и влюбился в нее сразу. Таин муж был намного старше ее и уже имел немало старческих болезней. Он сказал, что пока он живой, пусть она останется с ним, и Тая пообещала ему это. Так и получилось, что уже не первый год Тая и Василий Павлович не могли быть вместе, хотя всем было понятно, что это не игра, а настоящая любовь. Так вот, они были рады, что мы так рано повстречали друг друга. Да и нам самим нравилось, что они так трепетно относились к нам и что с их стороны есть неподдельная заинтересованность в нашей судьбе. Василий Павлович пригласил нас в комнату. Видя, что Светке тяжеловато, сказал:

     — Светлана, возьми, почитай, — и протянул ей рукопись «Поджога». Она, молча взяла и начала листать.

     Тая тоже решила Светку не тревожить и пошла на кухню, чтобы приготовить для нас что-нибудь перекусить. Так мы и остались в комнате — я с Маэстро и Светка. Она сидела, положив рукопись на колени, и казалось, что она просто переворачивает листы, не вчитываясь в то, что на них начертано. Ее взгляд блуждал, не фиксируясь ни на чем, но, что самое интересное, даже в этом состоянии какого-то неведомого для меня внутреннего напряжения она была прекрасна. В комнату вошла Тая и села рядом со Светкой на диван.
.
     — А помнишь, Ник, — начала было она, — как я вас впервые всех….

     И, не слушая того, что говорила Тая, Светка встала с кровати и спокойно, немного дрожащим голосом начала читать. Все замолчали и смотрели на нее.

     — Бог не карает, и сила его не во власти. Бог — это только добро и только любовь и никогда не зло. Знай, что когда чувствуешь добро, или любовь, или восторг, или жалость, или что-нибудь высокое, ты приближаешься к Богу. Знай, что когда чувствуешь злость или что-нибудь еще низкое, ты уходишь от Бога. В несчастье Бог дает тебе надежду. Отчаявшись, ты отталкиваешься от Бога. Бог — это всегда радость, величие, красота. Нерадивость, низость, некрасота — вне Бога. Ты наделен волей — быть близко к Богу или уйти от Него, потому что ты человек. Сейчас ты отпал и окружен страшными символами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль о Себе, и это надежда. Ждите, как все. Кто ждет Его Сына, ждите и молитесь…, — прочитала Светка. Потом посмотрела на нас детским растерянным взглядом, и мне стало страшно за нее. Я никогда не видел ее такой. Казалось, что она приготовилась к последнему в своей жизни, решающему прыжку. Она посмотрела на меня, потом на Маэстро с Таей, затем, глубоко вздохнув, очень быстро, как будто желая быстрее донести до нас свои мысли, сказала:

     — И Я Буду За Вас За Всех Молиться, — и, на секунду задержавшись, продолжила. — Потому что Я Вас Всех Люблю! — и, упав на постель рядом с Таей, взорвалась рыданием.

     Она плакала навзрыд, как плачут только маленькие дети. Она рыдала не от обиды, а от радости того, что обрела себя. От радости, что ей рассказали и про Него, про Сына Человеческого, и про то, что всех надо возлюбить, как самого себя. Она плакала оттого, что ей сегодня открылся истинный смыл Любви. Оттого, что поняла: радость — это и есть Бог, что любовь невозможна без радости, ибо там, где есть страх, — нет радости. Она плакала — ведь она ощутила величие Бога, его бескрайность и бесконечность, а также осознала, что она так же, как и Он, бесконечна. Она плакала, увидев всю красоту и мудрость задуманного Богом, всю красоту Его мысли. Плакала, осознав, что все, что ей нужно было понять, чтобы жить в радости, все поместилось в одной простой, на первый взгляд, фразе:

              Все Мы Вечны, и Все Мы Едины!

     Это плакала моя железная Светка. Я видел такое в первый и последний раз в жизни. Тая сидела рядом с ней и нежно гладила по голове, и слезы сострадания беззвучно текли из ее глаз.

     — Иди, Сереж, — сказала Тая. — Тебе на концерт сегодня. Не переживай. Теперь все будет хорошо. Мы придем вечером вместе.

     Меня проводил до дверей Василий Павлович, и я пошел на концерт. В тот вечер мы играли все свои лучшие пьесы. Народ был в восторге. Зал был полон. Мы отыграли все, что было запланировано, а потом на сцену вышел Маэстро. Все в зале замолчали. Он не стал говорить никаких вступительных речей, а просто начал читать стихи:

В Софии Киевской опять
Стою один посередине.
Отматывая время вспять,
Листаю прошлого картины.

Мне видится седой старик,
Согбенный, волевой, разумный.
Он смотрит вверх на ясный лик
Той, что мы все зовем Премудрой.

Он молится в тиши ночной,
Прося за Русь всем сердцем жарко,
Чтоб были радость и покой,
И путь страны был светлым, ярким.

Чтоб молодой великий князь
Был смелым, искренним и честным,
Презревшим суету и грязь,
Да к Богу шел дорогой крестной.

Чтобы Спаситель наш Христос
Давал по силам испытанья,
И чтоб не мучил нас вопрос:
За что даруешь нам страданья?

Он молится, хоть мало сил,
Дыханье прерывает кашель…
И так уж много попросил…
И потянулись губы к чаше.

Испил воды… не встать с колен…
Совсем немного сил осталось…
Ах, да! Поменьше бы измен
Земле родной! И чтобы старость

Мои потомки бы смогли
Спокойно встретить, точно зная,
Что далеко от них враги
И что близки ворота рая.

Чтоб Анна, девочка моя,
Такой же оставалось честной,
Чтоб век жила, душой горя,
И стала на весь свет известной.

Чтоб там, в далеком далеке,
Русь призывала как подмогу,
Чтоб опочила налегке,
Оставив горечь и тревогу.

Старик согбенный, чуть дыша,
Главу устало поднимает.
Он понимает, что душа
Его — уже все точно знает.

Известен день, назначен час…
Недолго здесь ему томиться.
И слезы радости из глаз
На сеть морщин спешат разлиться.

И в этой грусти — трудность лет,
Потери близких, пораженья…
И найденный давно ответ:
Да! Есть гора преображенья.

И всяк найдет в себе Христа,
Пусть кто-то раньше, кто-то позже.
Все, у кого душа чиста,
Взойдут на крест и скажут: Боже!

Мы все воскреснем, это факт,
И будет яркое сиянье,
Исчезнет страх, и сгинет мрак,
Все боли наши и страданья.

Старик встает, наверх идет…
Ступеньки тяжело даются…
Душа ликует и поет!
Эх, как непросто разогнуться…

Ну, вот второй этаж… В окне
Забрезжил первый луч рассвета.
Свеча затухла в кулаке,
Но не важна в сей час примета.

Встает он прямо посреди
Балкона... распрямляет плечи
И пред собою впереди
Софию видит. Что же? Речи

Уже все сказаны... Пора
Нам расставаться... Сердцу грустно...
Я вижу: вдалеке гора
И место свЯтое не пусто.

Там много наших собралось
Людей на праздник Воскрешенья,
И мне, похоже, там нашлось
Местечко — новое Рожденье.

Ну, все, София, отпусти!
Я делал то, что ты велела.
И думал только о Руси.
Вперед вела меня лишь Вера

И понимание того,
Что ты — Премудрая, а значит,
Что не покинет нас удача,
Хоть будет очень нелегко.

Благодарю тебя, поверь:
Я ухожу! На сердце радость.
Я, закрывая тихо дверь,
Твержу, что прожил жизнь и старость

Я встретил рядышком с тобой,
Тебе воздвигнув храм прекрасный.
И на душе моей покой,
Поскольку труд мой — не напрасный.

     Ребята, совершенно потрясенные, смотрели на него, а я разглядывал мою любимую Светку и старался запомнить текущее мгновение. Она была очень спокойна, уверенна. Она смотрела на Маэстро, на Таю, на меня, и в ее глазах светилась благодарность всем нам за то, что мы у нее есть. Я смотрел на нее и говорил спасибо Богу, что он тогда свалил на меня этот прекрасный комочек любви и тепла. А со сцены неслось:


Я мечтаю с тобой встретить старость
Под горою в заснеженном доме,
Чтобы все было искренно в радость,
Чтобы помнили Души о Боге.

Чтобы в праздники нас навещали
Наши дружные дети и внуки,
Чтоб они никогда не страдали
И не мучились бы от разлуки.

Чтобы в дом к нам друзья забредали,
Чтобы рады мы были тем встречам,
Чтобы их мы за дар принимали
И вино находилось бы к речам.

Чтоб друг друга мы сердцем любили
И являлись опорою вечной,
Чтоб о нашей любви говорили
Не стесняясь, ведь жизнь скоротечна.

Я мечтаю с тобой встретить старость,
Чтобы жизнь мы красиво прожили,
Чтобы даже за малую радость
Благодарны Всевышнему были.



     Сергей, первый восстановившийся от шока, начал подыгрывать на клавишных Василию Павловичу. Это была его импровизация на заданную тему. Затем подключились Андрей, Тоха и Сергей — очень аккуратно, чтобы не  помешать настроению, сложившемуся на сцене и в зале.

Заклеенные окна,
Февраль застыл на лицах.
Унылый Питер просит:
«Ты в Лавру помолиться
Зайди под утро рано,
Свечу поставь, покайся,
И в самом сокровенном
Ты сам себе признайся.

И вспомни про соборность,
Про матушку Россию,
Про сердце и свободу,
Про вечность и Мессию.
Про князя Александра,
Про все его деянья,
Приняв, что вечно будут
И радость, и страданья.

Ступай оттуда к Ксении
Да поклонись ей низко,
Проси ее о главном —
Чтоб небо стало близко,
Чтоб дал Господь нам разум
И мудрость, и свободу,
Чтоб не винили больше
Мы никогда погоду.

Потом иди на речку,
Что Карповкой зовется.
В то время будет людно,
Народ уже проснется.
Там встретишь Иоанна,
Присядьте, помолчите
И про себя заздравную
Молитву прошепчите.

Тебя прошу об этом!
Я знаю, что ты — сможешь.
Нам надо это сделать,
Я верю: ты поможешь».
Заклеенные окна...
Я сделал все, как надо,
Все, как меня просил ты...
И сердце мое — радо.

     И вдруг меня осенило. Я начал играть совершенно простое, нежное соло на скрипке. От пронзительности этого соло мне самому стало как-то не по себе. Я понял, что прощаюсь со Светкой, но не с ее вечной душой, ибо она всегда пребудет со мной, а вот с этими родными для меня глазами, с этими волосами, которые даже растрепанными были красивы; прощаюсь с ее улыбкой, ее фигурой, и этот процесс уже не остановить, потому, что так решено на небесах, и происходит это потому, что мы теперь уже знаем, что «не моя воля, но Твоя да будет». Я играл соло, и во мне не было ни печали, ни обиды, а было лишь состояние светлой и всеобъемлющей радости оттого, что мы все сейчас еще пока что вместе. Зал молчал и слушал нас, не хлопая и затаив дыхание. Мы прощались со своей молодостью, со всем, чем были наполнены эти наши совместно прожитые годы — с этой безмятежной, вечно голодной Москвой, с друзьями и с музыкой, которую мы уже больше никогда не сыграем вместе. А Маэстро продолжал:

Делись собой спокойно, не спеша,
Всем раздавая поровну, по сердцу,
В заветный мир приоткрывая дверцу
К тому, что называется «душа».

Твердя слова, давай себе отчет,
Что в них большая сила затаилась,
И чье-то сердце, может быть, забилось
От них быстрей, или — наоборот.

Делись собой открыто, не боясь,
Что кто-то, может быть, тебя осудит.
На то их право: «Пусть у вас все будет
Отлично», — ты скажи, перекрестясь.

Делись собой уверенно и нежно,
Старайся людям дать хоть горсть тепла.
А видя, если в ком-то нет огня,
Его зажечь старайся непременно.



     Все, что было после, описывать особенно не хочется, но придется, дабы не нарушать ход повествования. Сразу после концерта к нам в гримерку зашли работники органов Государственной безопасности и сказали, что я арестован. Не дав ни с кем попрощаться, меня увезли в «Матросскую Тишину», где и предъявили обвинение. Оказалось, что кто-то продавал наши пригласительные билеты у входа в зал за деньги, и работники органов их приобрели. Мне дали 4 года, сказав, что я организатор беспорядков, и отправили за решетку. Светка поначалу рвалась ко мне, но отец из лучших побуждений запретил ей со мной встречаться. Через Киру я передал,  что буду любить ее всегда, но что будет со мной дальше, —  неизвестно, и ей надо, если она, конечно, любит меня, устраивать свою жизнь. Светка попала с нервным срывом в больницу. Пролежав там до начала сентября, она пришла в себя и вернулась в институт доучиваться. Она закончила его с красным дипломом. В 1978  году она поехала в Америку — ее отца снова направили налаживать экономические отношения, и он пристроил ее к себе. А я мотал срок. В тюрьме было много разного: и плохого, и хорошего. Про плохое говорить не хочется, а вот  о хорошем скажу. Во-первых, там сидел знаменитый аферист Ефим Московский, оказавшийся очень интересным человеком. Он был настоящим гурманом от джаза и даже присутствовал на том вечере в ЦДЛ у Маэстро. Узнав, что я тот самый Никитский, дал мне свое покровительство. В это время в тюрьме я сочинил много пьес, но так как записывать на бумаге я их не мог, то они все оставались у меня в голове. Все, что я придумывал в эти годы, потом станет золотым фондом нашего музыкального коллектива. Все время, проведенное в тюрьме, мне помогали две вещи: первое, это слова Патриарха о том, что нет креста не по силам нашим, а второе — безграничная  Светкина любовь.

     23 июля 1980 года я вышел на свободу. У ворот меня встречал Кира, который на днях отправил Маэстро с Таей в Америку, как думали многие, навсегда. У Киры была новая «Волга». Москва была оцеплена перед Олимпиадой, да и мне в нее было нельзя, и мы рванули в Питер, где я встал на учет. Были проблемы с жильем и работой, но с грехом пополам все уладились. Я начал работать ночным сторожем в детском саду, а потом в моей жизни внезапно  появилась Иринка. Она, настоящая петербурженка, подобрала меня, нищего и оборванного, но с тонкой, как она потом мне говорила, музыкальной душой.  Иринка интуитивно увидела во мне будущего известного музыканта. Она была совсем не такая, как Светка, но при этом у них было много общего. Иринка тоже была небольшого роста, тоже брюнетка. Голос у нее был немного странный, с хрипотцой; такой голос обычно бывает у тех, кто рано начинает курить. Она была очень красивая, всегда элегантная, искренняя и умная, хоть иногда и слишком эмоциональная. Оказалось, что у нас много общего, так же, как тогда было со Светкой. Поженились мы с ней на пятый день после знакомства. Мама ее была человек интеллигентный и приняла решение дочери с уважением и  достоинством. В апреле 1981-го у нас родился Игорек.