Просрочка

Вахту устроили сразу после входа в широкие стеклянные двери магазинного комплекса, слева, в закутке.
     Корней не любил быть на виду. А тут всё казалось, что он, за своей стойкой из ДСП с отделениями для Журнала Учёта, будильника, термоса и съестных припасов, подземное потайное насекомое, по чьей-то прихоти вытащенное наружу и помещённое, как под увеличительное стекло, на чистую ровную поверхность вестибюля магазинного комплекса.
     А вообще-то Корней блаженствовал. Года два до этого не получалось найти постоянную работу, и чтобы она при этом вполне устраивала его.
     То надо было ехать на окружную, причём — в дальнюю её часть, и только в ночные смены, и мыть там магниты: тяжёлые неказистые железяки по пять-семь килограммов весом. Работа грязная и утомительная. Поначалу, первые пять — десять магнитов, ничего. А потом магнит делается всё тяжелее и тяжелее. Грязь кругом. После смены можно и не отмываться. Валился он, добравшись поутру до своей койки в малосемейном общежитии, и не пытался оттереть с рук жирную копоть, и всё время за это корил себя последними словами.
     Потом довелось охранять склад, тоже за городом, и тоже — по ночам. Сложность состояла в том, что к складу то и дело подъезжали машины. Чертовски трудно было понять, следует пропустить машину к складу, да ещё и помочь таскать мешки, или, наоборот, не пускать ни под каким видом, и при этом строгим голосом отваживать.
     В конце концов Корней не пропустил тех, кого надо было пропустить, получил по лицу и рёбрам и, отлежавшись, уволился по собственному, хотя решиться на такое было не так просто: найти работу, чтобы была приличная, с каждым месяцем становилось всё труднее.
     Когда-то давно, лет уже семь или восемь тому, работал он в охране тепличного комплекса. Вот где работа была — так работа! Все сами всё знают, делать практически нечего, знай сиди себе на вахте, поглядывай на проезжающие сквозь ворота машины. Ворота, что интересно, и отпирались, и растворялись автоматически. Вернее, отпирал ворота электромагнит, а отворял — электромотор. Из сторожки только кнопки оставалось нажимать, и не ходить на ветер, а то и снег с бураном, если дело было зимнее.
     Сперва полагалось нажать на белую кнопку, раздавался у ворот щелчок, и запор освобождал ворота. Затем Корней нажимал зелёную кнопку, приводил в движение электролебёдку, и она медленно открывала обе створки ворот, и машина въезжала внутрь. Ну, или, наоборот, выезжала.
     А как миновала машина ворота, тут-то и нажимай красную кнопку, и ворота снова съезжаются. Причём, автоматически после этого щёлкал запор, так что даже и кнопку нажимать не требовалось.
     Зарплату там платили белую, раз в полмесяца можно было сходить в сауну — словом, условия были самые великолепные.
     Но в те годы Корней сильно зашибал, и погнали его с такой отличной работы за пьянку. Очень жалел Корней об этом, и только года два-три назад притухла в нём жаркая обида на начальника охраны, который не разобрался — а и кто не пьёт и без косяков?! — и вытурил Корнея из теплицы на улицу.
     Встречал Корней иной раз и одноклассников, и некоторые из них работали инженерами, врачами, учителями, но не заметно было, чтобы очень довольны были жизнью. У всех свои заморочки, как говаривал, не помнил уже Корней, кто, и на какой работе, помнил только, что напарник по охране.
     И выходило, что, хоть учись ты в вузе, хоть сразу на завод иди, всё одно. Везде свои заморочки. Иногда даже похуже работа оказывается у тех, кто пять лет в вузе учился. И вот ради чего такое мучение? — думал Корней.
     Сам он после школы никогда не сомневался: надо сразу идти на работу. Главный стимул у него был — позарез требовалось стать независимым от родителей. Мать-то жалела его, да и обе сестры старшие обиходили и помогали иногда — так, по мелочи, а вот отец... С каждым новым сроком становился он, вернувшись домой, всё страшнее. Под руку ему лучше было не попадаться. Средняя, Иришка, недаром слегка заикалась. Ну, да дело прошлое.
     Отслужив в армии, поработал он курьером, работа суетливая и бестолковая, зато познакомился с девушкой. И женился, получается, чуть больше чем через год после дембеля. Любил Женьку без памяти, и она его. И дочка родилась через год после свадьбы. А в четыре года напала на дочку страшная неизлечимая болезнь и в три месяца сглодала её. После смерти дочки — её он, кстати, не мог никак теперь называть по имени: дочка, и всё — у них с Женькой пошло наперекосяк. Да и не то чтобы наперекосяк, а просто: как отрубили что-то главное, что у них было общее. Стали они чужими людьми, и вскоре с облегчением разбежались.

     До того, как решил никуда после школы не поступать, Корней в средних классах проводил каждый июнь у деда.
     Дед жил на юге, у моря, в небольшом местечке между Сочи и Адлером, где по странной прихоти провидения не свила себе гнездо ни одна турфирма.
     Днём Корней пропадал на пляже. Местные пацаны научили ловить бычков, доставать рапан, ловить квадратным куском марли жирную кильку, которая время от времени подплывала к берегу огромными косяками, и пацаны называли её тюлькой. Вечером они с дедом, когда килька была, варили на костре во дворе уху. В котелке после того, как его снимали с огня и ставили остыть неподалёку, было на два пальца жёлтого рыбьего жира. Дед аккуратно вычерпывал его и сбрасывал в костёр. Запах горящего рыбьего жира был и противен Корнею, и приятен.
     — Представь, как себя чувствовали люди, — продолжал дед, тщательно дуя в ложку с ухой. — Из области приехало начальство. А когда работяги пришли к ним и сказали, что после повышения цены на мясо они не смогут прокормить семьи, какой-то начальник ответил им: «Нет денег на пирожки с мясом — будете жрать с ливером!» Представляешь?
     Корней краем уха слушал дедовские рассказы о прошлом. Преподаватель истории на пенсии, дед не мог ещё угомониться и время от времени вываливал на внука горы сведений, что накопились у него за годы преподавания. А кое-что он втолковывал внуку именно потому, что в своё время не мог рассказывать об этом вещи ученикам. Не положено было.
     — И вообще Никита, — вспоминал Корней слова деда, — был большой баламут. Ну кто его за язык тянул сообщать во всеуслышание, что к восьмидесятому году нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме? Что там ему мешало тихо сидеть, управлять потихоньку?
     — Дед, а что такое коммунизм? — спрашивал Корней; не оттого, что не знал, а чтобы дед воодушевился, рассказывая что-нибудь историческое. Дед тогда добрел, и Корней любил его в такие минуты.
     — Это когда капитализм отомрёт, — начинал рассказывать дед, — а он обязательно отомрёт, но, конечно, позже гораздо. Ленин, ясно теперь, поторопился сто лет назад со своей теорией слабого звена. У себя, мол, развалим капитализм, а там и главные, развитые в промышленном отношении страны подтянутся. Тут, конечно, война подсуропила: уж очень немцев к семнадцатому году прижало, и они были готовы ставить хоть на чёрта, лишь бы Россия вышла из войны. Были деньги, были от Генштаба немецкого у Ленина! Но Ленин-то хотел использовать германские деньги в своих целях! Ударить потом и по тем, кто дал ему эти деньги. Тактик был великий. И вот по наущению немецкому и оказался среди первых двух декретов новой власти — декрет о мире. Не знаю, где больше радовались: в Берлине, узнав о перевороте в Питере в семнадцатом, или в Вашингтоне, когда им позвонил Горбачёв и сообщил, что Советского Союза больше нет. Но не будем забегать вперёд. Ленин после революции попытался сразу насадить повсюду коммунизм. Не вышло! И не могло выйти. Но он был не дурак, и в двадцать втором году коммунизм свой отменил. Будем, говорит, всерьёз и надолго строить. Но ты спрашивал о коммунизме. Так вот, при первой стадии коммунизма, при социализме, лозунг в обществе такой: от каждого по способностям, каждому — по труду. Работаешь? — получай за свой труд и приобретай товары народного потребления. Ну, конечно, инвалиды, старики — они на обеспечении государства. А те, кто не работает, называются тунеядцы и сидят в тюрьме. И там работают! Это первая стадия коммунизма. А полный коммунизм наступает тогда, когда входит в силу другой лозунг: от каждого по способностям, каждому — по потребностям. Понимаешь? По потребностям! Ты, допустим, наработал, условно говоря, на сто денег. А потребность у тебя — на тысячу: ну, например, хочется тебе съездить в библиотеку Конгресса США. Ну или там я не знаю: на Бали слетать и прочувствовать на своей шкуре, что это такое: валяться под пальмами, когда всё включено. Или, наоборот: ты задумал построить революционную по задумке машину. И тебе нужны материалы. Так вот, тебе государство даёт по потребности, по любой, понимаешь? Только, понятное дело, по такой, которая не выходит за рамки закона.
     Да, не дожил Хрущёв до Горбачёва, а то сильно бы удивился. Разломали социализм; уж не будем сейчас уточнять, какой он был, но факт: был. И вот что больше всего обидно: сколько жертв было ради построения этого строя принесено, сколько людей погибло. Миллионы! И ведь верили, что гибнут не зря! Что всё это — ради нас, их потомков, которые будут жить при справедливом общественном строе. А Горбачёв со своими присными сделал все эти жертвы бессмысленными. Зря люди гибли, получается теперь.
     И ещё хотел бы я посмотреть на Хрущёва с тележкой в современном супермаркете. Где-нибудь за окружной, в магазине покрупнее, где тележку катать полдня можно, и не объехать все полки. Вот он, коммунизм! — наверное, решил бы Никита Сергеич. Но на кассе с него потребовали бы денег. Ага! — смекнул бы он. — Ещё пока социализм!
     А на самом-то деле что у нас, а, Корней? У нас самый настоящий дикий капитализм. Всё как у классиков: богатеи жируют и бесятся с жиру, нищие стоят в очереди за бесплатным супом.
     Разговоры эти помнил Корней хорошо, хоть прошло уже лет двадцать с тех пор. Ни разу не был Корней на могиле дела, и всё собирался, собирался поехать туда, но никак не складывалось; в основном по причине отсутствия средств. Да и до отпуска обычно не успевал он дорабатывать, приходилось менять работу, по разным обстоятельствам.
     Магазинный комплекс затихал, близился вечер.
     Корней прислушался к организму. После обеда его капитально прослабило. Причина понятна. Пообедал на помойке. Помойкой магазинные работники называли неприметное строение в конце огромного двора-стоянки, куда свозили к концу дня просроченные продукты.
     Ключ от помойки выдавался не всем. Иметь этот ключ было заметной привилегией. Корней получил дубликат на третьем месяце работы. Проявили доверие! И теперь можно было в минуты затишья прогуляться неспешно в сторону неприметного здания, как бы невзначай, как бы по делу какому, открыть простенький замок, войти. И выбрать себе что-нибудь.
     Просроченные товары в полутьме строения лежали на супермаркетовских тележках. Больше десятка их обычно стояло в дальнем углу. Тут — молочка, тут — хлебобулочные, тут — колбасы и прочее мясо.
     Корнея предупреждали, чтобы был осторожен. Мяса лучше вообще не брать, особенно летом, а налегать на недавно просроченные йогурты, инструктировал сменщик. А то с горшка не слезешь, и это — в лучшем случае. В случае похуже — беги в подземный туалет и блюй там сколько душе угодно. А пару-тройку человек и в реанимацию отсюда увозили. Так что тут, как на минном поле, запомни! Ошибся — пеняй на себя!
     Корней учился выбирать среди просрочки только то, что не вызывало неясной тошноты, а то и немедленных спазмов и желания бежать в подземный туалет. Со временем отбор сделался автоматическим; ненужные, хоть и аппетитно выглядевшие продукты он перестал замечать, брал только проверенное. И всё обходилось.
     Всё, доработаю до отпуска — и к деду слетаю, сказал себе Корней, устраиваясь на раскладушке, стоявшей прямо тут, за местом дежурства. Раскладушка немилосердно скрипела, но и это было уже привычно и не мешало. Съезжу, посмотрю, как там на море. Как там под пальмами, при коммунизме... Хотя, ни пальм, ни коммунизма в сельце, где похоронен дед, конечно же, не существует.
     А ведь я, неожиданно для себя подумал Корней, я-то ведь и живу при коммунизме. Работа — не бей лежачего. Еда — иди и выбирай бесплатно. Что ещё? Одежда? Знакомые ребята из секонд-хенда по бартеру пускали в свою просрочку. Телевизор был у Корнея старый, холодильник и стиральная машина — стояли в малосемейке на каждом этаже в холле. И почему-то всё больше пустовали, так что Корней пользовался ими совершенно свободно.
     Ну, вот я живу при коммунизме, как мечтал дед, думал дальше Корней. И что? Что дальше-то? Что я должен делать? Почему у меня такая бывает тоска? И чем сытее я, тем тоска чаще наваливается. Сытый человек — скучный человек, ничего ему не надо, только дождаться, пока снова сможет наесться. И так по кругу.
     А зачем же жизнь? — думал дальше Корней, поворачиваясь на скрипящей раскладушке в своём закутке за пунктом охраны. А это не нашего ума дело, отвечал он себе.
     Уволюсь, подумалось ему, когда уж засыпал. Уволюсь к чёртовой матери. Уеду отсюда к деду, на берег. Буду ловить бычков, искать рапаны. А когда накатит килька, то есть, тюлька, буду ловить её квадратом марли, как с дедом. И варить на берегу уху, и стряхивать два пальца рыбьего жёлтого жира в пламя костра.
     Но ведь квадрат марли-то держать должны двое, подумалось ему. И, раздумывая над этой сложностью, он незаметно для себя уснул.