Сибирский пленник

Не знаю уж, поверите ли? Я, грешным делом, и сам поначалу сомневался, потом вроде перестал. Но лучше я вам расскажу, а вы уж сами решите. Может и меня образумите.
Возвращался с Севера. В Ярцеве рейс притормозили на четыре часа. Порт забит, дух портяночный крепче перегара, детишки орут, женщины матерятся, у мужиков морды линялые — с тоски очумеешь, и двинул я на бережок отдохнуть от этого дурдома. Подхожу, смотрю — человек возле лодки на бревнышке сидит. Сидит ну и ладно, прогу¬ливаюсь дальше, а он окликает:
"Купи, парень, лодку, — говорит, —  по дешевке отдам".
А куда мне ее? В самолет, что ли тащить? Хотя "Казанка" поч¬ти новенькая, но если по дешевке, значит, ворованную продает. Да и тип слишком подозрительный: в штормовке с чужого плеча, острижен под горшок и бороденка по два кустика на квадратном дециметре, но длинная, как у тибетского монаха, только бичеват он для монаха, а для хипаря —  староват.
 А чего лодку-то продаешь, спрашиваю.
" До Москвы добраться надо и кушать шибко хочется ", — го¬ворит, а у самого ресницы от голода трясутся.
У меня в сумке банка свиной тушенки лежала. Так он ее за две минуты без хлеба смолотил. А потом уже рассказал такое, что у меня брови на лоб выползли, и больше недели сползти не могли.
Судите сами.
Отслужил парень срочную и зажил в свое удовольствие. Летом на танцах веселился, зимой на хоккее нервы щекотал. Болел за армейцев. В те годы Фирсов, Викулов и Полупанов чудеса на пло¬щадке творили, а порою и не только на площадке. Их тройка по анекдотам на втором месте после Василия Ивановича шла. Потом их Брежнев обогнал, но это потом, когда они играть перестали, уже при Харламове. Парень к тому времени далеко от Москвы ску¬чал. А тогда только и разговоров — Фирсов, Викулов, Полупанов. Короче, пришел парень на игру, то ли последнюю, то ли предпос¬леднюю — чемпион был уже известен, выбрался просто отдохнуть и посмотреть на любимую тройку. Для веселья чекушку прихватил. А заруба получилась приличная. Не то чтобы скучать — выпить неког¬да. И вдруг в начале второго периода Полупанова удаляют на де¬сять минут. И, главное, за ерунду. Ну, подумаешь, кому-то в ро¬жу заехал. Другим можно, а ему нельзя? И всегда так — чуть что — Полупанов. Одним словом — сломали парню кайф. Достал чекушку, стаканчик раздвижной продул, не успел наполнить, а сосед по три¬буне кусок рыбы копченой протягивает. Нежнейшая рыбка, парень отродясь такой не пробовал. Сосед весь из себя коренастый, в бородище — то ли геолог, то ли боцман с траулера. А с ним второй, помоложе, в белой нейлоновой рубашке и при галстуке. Облизал па¬рень пальцы после жирной рыбки, ну и в ответ на угощение им на¬лил. Первому протянул бородачу, но интеллигентный перехватил и сказал, что после антабуса нельзя. А сам тяпнул. Потом из сум¬ки собственную настоечку достал и балычок к ней. Балычок аппе¬титный, а настоечка еще аппетитнее. Выпил парень стакан, про¬дохнуть не успел, душа уже второй просит, а третий — потребо¬вала. Выпил и поплыл: исчезли трибуны, исчезла площадка, а вме¬сто них открытое море и лунная дорожка на черной воде. Долго плыл. Очень долго. А когда землю под ногами почувствовал, проморгался — а вокруг него зеленое море тайги. Да и время уже не весеннее, а вроде как самое настоящее лето.
Вот вам и наливочка. Вот вам и боцман с траулера, похожий на геолога.
Потом бородач признался ему, что приезжал в Москву угова¬ривать беглого сына вернуться. А у того уже и жена чья-то доч¬ка, и в партию вступил — никак в тайгу невозможно. Вот и сгово¬рились они выкрасть работника взамен. И план, между прочим, го-родской сынок придумал, все по науке. Вывезли одурманенного в Сибирь. Потом в укромном месте выждали, пока речка вскроется, Наливочку силком в рот наливали, чтобы в себя раньше времени не пришел. Ледоход еще не закончился, а старшая дочка, рискуя жиз¬нью, между льдинами лодку пригнала. Работник-то, кроме всего, и в мужья намечался. У бородача две дочери на выданье сохли. До¬кументов на них не было, но лицо достоверней любой метрики. И родились они, по всей вероятности, ненамного позднее полной коллективизации. Бородач уточнил, что старшая появилась на свет божий ранней весной, а младшая через два года — осенью. Так что старшая жениху чуть ли не в мамочки годилась. А что — в Индии тринадцатилетние мамаши совсем не редкость. Но отец разделил жениха по справедливости: старшая лодку пригнала, значит, сердцем чувствовала, что суженый ждет, потом, когда все сроки прошли, а приплода не появилось — отобрал и женил на младшей. Но и от перестановки слагаемых сумма не изменилась. Тогда он снова вернул пленника старшей дочери. Но парень оказался из тех орлов, что в неволе не размножаются. А неволя была лютая.
 Вы можете представить жизнь столичного мальчика без танцев, без пива и, главное, без хоккея?
И я не могу.
Развлечений — ноль, а работы девять десятых, от восхода до заката, без выходных и без отгулов за сверхурочные. Какие к че¬рту отгулы, когда у бородача две коровы, бык, пара гнедых и ого¬род без забора, то есть — паши, копай, а до края не докопаешься. Весной пахота, осенью уборка, летом сенокос и сверх плана шишки, ягоды, охота... Хозяин его с первого дня впряг. А когда заподозрил, что парень по ночам сачкует в постели, увеличил дневную выработку в два раза. Разжаловал двукратного зятя в батраки. А собственное здоровье начал старательно беречь, что бы хватило силенки на случай батрацкого бунта. Идут, к примеру, шишкарить — зятек с колотом уродуется, а он шишечки подбирает. Надо дровину перенести — сам за хвост берется, а ему комель ос¬тавляет. В долгожители нацелился, а туда можно въехать только на чужом горбу. Коня жалеть — себя истомить. Единственное дело, от которого освободил зятька — это рыбалка. Боялся, что утопит. Или убежит. Он и лодку на цепь посадил, а ключ от замка в под¬штанники на ночь прятал, не хуже Кащея Бессмертного, а возле кровати собака спала, шаг сделаешь — и сразу же предупреждающий рык. И решил парень плотик связать. Работы вроде на три дня, а пришлось целое лето угробить. Пока сухостоины выбрал, пока под¬рубил, пока до берега доволок... А все ведь тайком, да урывка-ми, под двойной слежкой: с одной стороны тесть караулит, чтобы работник не отлучался, с другой — жена от сестры бережет. Бре¬вна собрал, а связать нечем. Скоб в хозяйстве нет, гвоздя лиш¬него выдрать неоткуда. Думал, думал пока не догадался взять ло¬синую шкуру, разрезать на тонкие полоски и сплести из них канат. На сколько бы хватило такого плота? Если бы на первом приличном перекате не развалился, на втором — как пить дать. Нахлебался бы. Только не успел опробовать. Выследил его бородач и посадил в погреб на пятнадцать суток с карающим режимом. Оставил его наедине с бочкой соленой рыбы, а воду давал два раза в сутки. И сидел бедняга в яме совсем, как Жилин и Костылин. Хорошо еще младшая сестра то водички, то ягод через отдушину спускала, нащупывала подступы к сердцу за спиной у старшей. А бородач — кре¬мень, спустился к нему только на тринадцатый день срока и не за¬тем, чтобы амнистию объявить, пришел для воспитательной беседы на тему  "Не зная броду, не суйся в воду". И убедил. А куда де¬нешься. Речку-то парень действительно не знал. Сколько плыть? Куда речка вынесет — в Обь или в Амур, а может быть и в Ледовитый океан? И опять же — опыта никакого. Если он видел, как плы¬ла, качалась лодочка по Яузе-реке, это еще не значит, что суме¬ет сплавиться по воде кипящей в шиверах и перекатах. Не говоря уже о порогах... Так что сиди и не рыпайся, если жить хочешь.
И он не рыпался. Около пятнадцати лет сидел. Такой срок только за хищение в особо крупных размерах полагается, даже за изнасилование меньше дают.
Раз пять за это время вертолет прилетал. Но бородача врас¬плох не застанешь, только в небе винтокрылая птица застрекочет, он пленника в подполье, а на люк — ларь со шкурами.
Два раза в год хозяин уходил на лодке за припасами: соль, мука, патроны и по мелочам кое-что. Дней по десять тратил на эти командировки. Может быть, и специально где-нибудь отсиживался, чтобы парень почувствовал, как далеко до человеческого жилья. Пока старик путешествовал, пленника стерегли дочки. Одну-то уго¬ворить можно, а двоих — бесполезно. Соперницы. Друг дружку бо¬ятся и шпионят одна за другой. А потом отцу ябедничают. Одна хочет назад мужа вернуть, а другой отдавать жалко. При батюшке воевать боялись, а чуть вдвоем останутся, сразу за волосы, одна в другую вцепятся  и молчат. А он рядом стоит и подзуживает, — иного-то развлечения нет.
Так вот и жили. Солнце встанет, потом зайдет. Снег выпадет, потом растает. Лето раз в году, а зима каждый год...
И пошел он однажды на охоту, выбрался размяться, без всяких задних мыслей, но хозяин как раз был в отъезде. Поэтому и забрел далеко. И вдруг — выстрел. Поначалу он даже не понял, подумал, что померещилось. И если бы еще раз не пальнули, так бы и возвратился. Но два раза подряд одно и то же не мерещится. Подхва¬тился и напропалую. Бежит и орет: "Люди, помогите!" Летел, земли, под собой не чуя, а в северной тайге такие полеты обязательно кончаются падением и ссадинами, если повезет, и не сломаешь ногу. Но день был везучий. Уткнулся носом в мох, только штаны на коленке порвал.  Хотел вскочить, а над ним мужик с карабином на изготовку.
"А ну-ка, — говорит, — без крику, рассказывай, кто за тобой гонится, только не ври, и  покороче".
"Никто, — кричит, — не гонится".
“А чего же тогда убегаешь? — удивляется. — Рассказывай, Только слезы сначала вытри, не люблю я плачущих мужиков".
А у того и впрямь слезы без остановки, вытирает, а они все равно ручьем. Кое-как выплакал свою историю, но охотник попался недоверчивый. Оно и понятно — мало ли в тайге темных людишек бродит, иному дай только ногу поставить, а весь он и сам вле¬зет. Охотник глаз щурит, а парень на колени перед ним — что угодно, мол, делай только назад к бородачу и его дочкам не сдавай, И охотник сжалился, пообещал разобраться. У него рядышком лодка стояла. Поднялись вверх по реке, а там — избушка, точнее, насто¬ящий дом, совсем новенький. Хоромину эту построили для какого-то очень большого начальника, а охотник ее караулил, вроде как егерем считался. И чего только в этой избушке не было: баня, ка¬мин, два мягких дивана, даже телевизор, правда, не работающий. А консервов в подполе — за пятилетку не пережуешь, даже война не страшна –– ни гражданская, ни экономическая. И такие консервы, которые он и не видал, и не едал. Только выпивки не было. Но он и от консервов опьянел. Так объелся, что три дня пластом лежал. Вот до чего натуральная пища обрыдла.
Егерь присмотрелся, успокоился и проникся сочувствием, принес хозяйский охотничий костюм, велел примерить, а потом и носить разрешил. И начался для бывшего узника настоящий курорт — на работу никто не гонит, никто не шпионит, никто не сторожит — валяйся на диванчике и книжечки почи¬тывай. В Москве вроде и не любитель был, но после отсидки у бо¬родача, где даже газет не было, тягу к печатному слову почувст¬вовал, а в избушке целая библиотека: Карл Маркс, Фридрих Энгельс, детективы про Штирлица и стихов целая полка. Сначала он, конечно, Штирлицем занялся. Потом, совсем случайно, снял с полки книжку стихов и офонарел. Глядит на обложку, а там написано — Фирсов. Его любимый нападающий стихи начал  сочинять. Берет другую кни¬гу и видит — Викулов. Ничего себе, думает, ребятишки: и в форме соколы, и на гражданке соловьи. Отвоевали с честью и в поэты вы¬шли. Так-то вот! Знайте наших! Он и третью книгу снял, потом четвертую — Полупанова искал — всю полку перерыл. А Полупанова нет. Ну, сколько можно человека преследовать? И на площадке штрафовали больше других, и на базе песочили, будто кроме него ник¬то режим не нарушал, а теперь еще и в поэты не пускают. Ну лад¬но, хоккеисту пить нельзя, а поэту — сам Пушкин велел. Вон Есенин, как чудил... и ничего, никаких претензий, лишь бы стихи за душу хватали. Пусть даже и в вытрезвитель загремел — виноват, кто бы спорил, выговор объявите, лишите Государственной премии, но книгу-то напечатайте, чтобы вместе с Фирсовым и Викуловым, что¬бы тройку не разрушать. Обидно. Играл-то не слабее.
Расстроился парень, рассовал книги обратно по полкам и к егерю — может, он слышал где-нибудь про поэта Полупанова. А егерь мужик серьезный, он каждый вечер перед сном Фридриха Энгельса изучал, философией интересовался, а поэтов, кроме Есенина и Вы-соцкого, не признавал. Кстати, егерь и сообщил ему, что Высоцкий уже умер. Он ему много чего про жизнь рассказал: и про смерть Леонида Ильича, и про то, как Андропов в Ростове миллионное дело раскрутил. Грамотный егерь попался. Только про хоккей ничего не знал и даже не интересовался. Но это было, чуть ли не единствен¬ное место, где они согласия не находили. А так жили душа в душу, наслаждались тишиной и ждали весны. По весне егерь собирался  сходить к бородачу и выиграть в карты свободу для пленника, что¬бы все по закону было, а заодно и на дочек посмотреть, авось какая и приглянется, соскучился как-никак. Парень отговаривал, уверял, что бородач в карты не играет и дочки у него страшнее атомной войны... Но егеря заусило. Надо посмотреть, говорил, посмотрю, пощупаю, разберусь. Упрямого не переупрямишь. И па¬рень от греха подальше, не стал спорить, затаился. Надеялся, что появится хозяин избушки, большой начальник, и заберет его с собой, а заодно и про Полупанова все расскажет. Только хо¬зяин не торопился.
Дождались весны. Гуси пролетели. Потом черемша пошла. Ха¬риус поднялся.
Стояли на бережку, рыбачили... и вдруг вертолет. Издалека услышали. Но егерь почему-то не обрадовался, наоборот, вместо того чтобы сигнальную ракету пускать, он полные карманы патронами с картечью набил, а потом наводит на пленника ружье и приказывает бежать в лес. И сам за ним со взведенными курка¬ми. Загнал под валежину и велел не рыпаться, проглотить язык и лежать. Но паника оказалась напрасной. Вертолет завис над из-бушкой, помахал лопастями и полетел дальше, даже письма не сбро¬сил. Может на разведку прилетал, может случайный — спросить не у кого. Зато егерьку пришлось раскалываться. И оказалось, что он самый натуральный зэк. Пронюхал у геологических бичей про эту хазу, ну и отсиживался в ней после побега, отъедался на дармовых консервах. Но прилетела винтокрылая птица и кончилась лафа. Настало время в дорогу собираться. Только вот, что с плен¬ником делать? Для безопасности надо бы и пришить. Да полюбился  ему горемыка. И опять же — не мокрушник он — не его специальность живых людей жизни лишать. Сказал:
«Нагрянут гости, сознавайся, что был тут беглый каторжник, да утонул, зараза, в ледоход. Они погорюют и перестанут, но ес¬ли продашь..." — уточнять не стал, понадеялся на догадли¬вость, не зря же Фридриха Энгельса изучал. Проинструктировал на сон грядущий, а поутряночке сел в лодку и скрылся в тумане.
Только зря он сбежал. Но с другой  стороны, откуда бы ему знать, что у хозяев таких вот хитрых домиков настали не самые лучшие времена и не до охоты им.
Пленник прождал еще месяц. Целыми днями на небо смотрел, а там только птицы и тучи. И затосковал. Даже у бородача такой тоски не было. В одиночке жутко, но там хоть надсмотрщик есть. А тут — никого.
Подождал второй месяц. И понял, что если до тре¬тьего дотянет — придется куковать всю зиму. Так лучше уж в по¬рогах утонуть. Лишняя лодка у запасливого хозяина содержалась в состоянии готовности. Набрал парень три мешка харчей и двинулся навстре¬чу новым приключениям. А речка жалостливой оказалась, как тот зэк, правда, на полпути лодчонку перевернула и лишила всех кон¬сервов, но все-таки не убила, вынесла к людям.
А что с ним дальше сталось — не знаю. Добрался ли до Москвы? Узнал ли, почему у поэта Полупанова книги не выходят. Он, кстати, первое, что спросил, когда жевать кончил, —  что новенько¬го слышно о поэте Полупанове.
А мне, откуда знать? Для меня это темный лес.
Придурялся, говорите.
Да кто его знает. Я и сам сначала решил, что травит мужи¬чок. Но потом, думаю, а с какой стати ради несчастной банки консервов такой извилистый огород городить?