Про еду

С самого раннего детства и вплоть до шестнадцати лет я была худющей худышкой. Да и росла я не очень. Я всегда была самой низенькой в классе. Тянулась вверх я до такой степени незаметно, что моих темпов хватало только на то, чтобы зрительно не слишком-то кардинально увеличивать разрыв между мной и вымахивающими после каждого лета одноклассниками.
Но самое интересное во мне была всё-таки моя почти анорексичная худоба. Перед купанием мама всякий раз сетовала, что можно на глаз посчитать все мои рёбра.
Если давать оценку на вид, то можно было и вправду подумать, что я регулярно недоедаю. Я выглядела как беспризорница или узница какого-нибудь концлагеря. И это было необъяснимо. Потому что сколь-нибудь обозримых причин для этого – не было.
Дефицита в денежных средствах наша семья никогда не испытывала. Мама часами возилась на кухне, что-то приготовляя в сковородах и огромных кастрюлях. Папа любил сало и борщ – я не ела такого, и мама, тратя лишнее время и деньги, всегда приготовляла мне отдельный макаронный суп и отдельную порцию тушёного мяса (надо заметить, немаленькую). Еда была свежей и вкусной. Но впихнуть её в меня сверх некоего количества – было решительно невозможно.
Сколько себя помню, я старалась как можно меньше есть. Во-первых, потому, что я страшно боялась начать походить на папу, чьё раздутое как воздушный шар тело внушало мне крайнее отвращение. Моя единственная бабушка Саша как-то сказала мне: «Будешь много есть – станешь как папа!». Я на тот момент времени даже не подозревала, что подобная перспектива для меня настолько реалистична. Но раз уж это так – то её, несомненно, следовало начать опасаться.
А во-вторых, проходило так потому, что с младых ногтей та же бабушка Саша, подавая мне тарелку супа к обеду, с негодованием говорила: «Объедаешь родителей!». А иногда добавляла ещё и страшное «По миру их пустишь!». И я с ужасом представляла себе, как из-за меня голодают мои мама и папа. Как моя махонькая тарелочка супа против двух огромных лоханей, подаваемых мамой отцу за каждым обедом, лишает их всех-превсех напрочь денежных средств, потому что она не только гораздо меньше, но к тому же ещё и отдельна от этих лоханей… А уж после того, как родителям нечего станет кушать самим, и исчезнут кастрюли с борщом для моего папы – тогда уж наверняка пропадут и мои мисочки с супом. И случится самое страшное: все мы медленно умрём жестокой голодной смертью.
Что такая смерть существует, и что она страшна, я узнала не понаслышке ещё в младенчестве, когда под бабушкиным надзором меня кормили исключительно по часам, а не по моему голодному крику.
От подобных картин мне становилось жутко. Поэтому за негласное правило я взяла себе: съедать ровно столько, чтобы уже не мучиться голодом. А всё, что свыше того – считать пресыщением, и не допускать во избежание завтрашней голодовки, которая, как я твёрдо была уверена в этом, будет предсмертной.
Иногда знакомая формулировка заменялась следующей: «Родителей по миру пустишь!» – и я твёрдо верила, что даже папин автомобиль, который в девяностые годы считался роскошью, сможет из-за моих маленьких порций супчика в одно прекрасное утро уехать сам. Что наша квартира исчезнет. И что все мы окажемся на улице, в холоде и пугающем до смерти голоде.
Бесспорность этих двух утверждений из уст бабушки была такой же, как то, что на каждой руке у меня по пять пальцев.

Однажды я заболела расстройством желудка. Бабушка сварила мне суп, но меня вырвало. Увидев это, бабушка Саша сказала:
– Только продукты на тебя переводишь!..
Я ужасно расстроилась, вместо утешения (ведь мне было действительно плохо!) услышав такое. Я почувствовала себя ужасно виноватой за то, что во мне не держатся их продукты, специальным образом превращённые в суп именно для меня… Даже когда я выздоровела, и аппетит вернулся ко мне, я два дня отказывалась есть, вспоминая слова моей бабушки и боясь, что меня снова вырвет, и продукты от этого – страшное дело!!! – переведутся.

Только к окончанию школы, к семнадцати годам, я начала походить вместо жертвы Освенцима на более или менее обычного человека. Но всё равно осталась сохранила неестественную бледность кожи и осталась тощей, хотя худосочных среди моей родни никого нет.