Репарации

Репарации



1
В последние годы перед    умерщвлением мать традиционно не только дружно не посещали, ей и  согласованно не звонили. Гнобили. Её любимый внук Марик просил: “Не привозите бабушку Женю [в мой дом]”. Вообще-то он звал свою зажившуюся и бесполезную бабушку девушкой, но иногда вдруг скатывался в детство и произносил слово “бабушка”, этот буржуй Марик со своим словцом “кибалькусь”.
И вдруг в мегаполисе-москвополисе запахло не сумой, а суммой,  настоящими евро, а не монгольскими тугриками. Немцы решили раскошелиться и кинуть мучившимся-перемучившимся, но выжившим и дожившим евреям СССР порядка двух-трёх тысяч настоящих валютных ассигнаций. Каждому зажившемуся и оставшемуся.
Понаостававшиеся музыканты-мухтоним,* возглавлявшиеся патриархом Михаилом, супругом Милы-Людмилы и отцом Марика и Елизаветы, вдруг зашевелились, даже появились в “хатке матери” и помогли ей заполнить необходимые бумаги.
Мать была одномоментно счастлива возникшим вниманием. “В кои-то веки!” Она так мечтала, что всё изменится к лучшему и её станут привечать и обласкают каждодневным уважением и заботой. Ведь изоляция обрекает на нездоровье и ускоренный выкидрон из череды лет и зим.
А вот неискренность участливости, помноженная на неискренность неподдельного интереса, может дать положительный результат в смысле геронтологии.

Жил-был мамульчик маленький,
он ездил с сундучком...
А к старости, а к старости
он стал бурундучком.

И день настал!
Внучка Елизавета прибыла на своём автомобиле, посадила Женю (так мать обычно звали, опуская титул “бабушка”) и повезла её за деньгами.
Когда любимая Лиза-внучка взяла конверт с банкнотами и положила в свою сумочку, объявив: “Никому твои деньги не нужны! Ты их можешь получить в любой момент!”, старушка слегка напряглась, но внучка, мягкое сиденье в машине и роскошь человеческого общения успокоили подозрительную бабушку. Доверия к 89-летней вдове ни у кого не было; она уже проштрафилась в свои восемьдесят пять, опустошив свои сберкнижки и вручив аферистке сотни тысяч рублей. Белокурая бестия сумела загипнотизировать бредущую в поликлинику на укол престарелую одиночку и обобрать её, попугав тем, что любимый внук Марик-сударик находится в угрожающем положении.
А тут пачка бумажной валюты... Где её хранить? Что с ней делать? Далёкий телефонный тенор одобрил Лизино решение и посоветовал бережливой матери тратить больше гелт** на еду и обслугу. А затем запросить заначку на мелкие расходы.
И всё на время успокоилось. Лишь соседке-антисемитке мамушечка тенора жаловалась, что денежки как-то уплыли. Таким макаром, стало быть, но их, этих евро, не стало в распоряжении получательницы. Но ведь в банке мы тоже вверяем нужные и ненужные средства каким-то надёжным людям... Дышите ровно... Живите долго...

2
Но тут иконописная Лиза решила прошвырнуться в Чехию, произвести фурор на тамошних туземцев. В Праге жила родная сестра отставной бабушки и разросшаяся семья этой беглой сестры Марии, люди иностранные и чуждые. Сама сестра какая-то неискренняя, деланная, отрывистая. Но чёртовски красивая эта Манечка и сумела и хорошего мужа отхватить, и двоих детей поднять с помощью своей матери Бейли, то есть, бабушоньки далёкого тенора. Маня и в музее Ленина работала, и испанский изучала... И в богемском бомонде  тёрлась. И к католическому рождеству прилипла.
И вот, лёгкая на подъём Лизбета прибыла к родственникам и все погнали на свадьбу куда-то в отель в Моравии. Прожигать жизнь по немецким трафаретам вообще-то, но всё же как-то весело. Чувствуешь, что ты не у Пронькиных. Praha—srdce Evropy. Житуха... Бабушка, злополучная Женя, заброшена и родителями Лизы, и всеми из-за её прижимистости, хитростей и плохой службы, когда вся молодая семья жила у неё на голове в брежневской двушке, но сестра-то бабушки-прабабушки Маня вызвезднулась и блистает в Богемии, отобранной у бошей. И возвращённой им онемеченными чехами.
А по возвращении в Москву Лизанька осознала, что грядёт 90-летие весьма неинтересной, но фигурирующей ещё бабушки и решила, что надо тоже как-то шикануть и, заодно, свести сестёр-пенсионерок и пригласить кодлу, или кодло, из Евросоюза в Москву. И гульнуть в столице, настоящей сокровищнице культуры!
И семейно обозначиться, и благодеяние осуществить, мицву.***

Тенор из-за бугра заскрипел:

белая ночь...
московская молодёжь в за-
гуле по-чрному****

Плодотворная дебютная идея возникла у бизнесвумен Элизабет! И реализуемая!
А то, что бабушка-божий одуванчик причитает, что не нужен ей никакой юбилей, что ей тяжело принимать гостей и даже гостьей быть ужасно, так это мы согласованно похерим. Тем более, что и денежки есть для семейного празднества. Не для поправки здоровья, не для диеты, не для визитов врачей-специалистов...
А для семейного сабантуя с гоями в синагоге. Во, дадим шороху!

3
И далёкий тенор материализовался в зимней, но тёплой Москве и  пытался быть и защитником матери, и покладистым малым. Сын своего отца, сын всё-таки, хоть и блудный.
Для удобства иностранцев день рождения был перенесён на неделю позже, поэтому мать была почти что одна и на третью свечку хануки, когда она фактически появилась на свет в кондовой Руси, в Великолуцкой области, вошедшей в Калининский регион...

Себеж... Пустошка...
от выгребной ямы вок-
зала к озёрам

И московская семья забыла о последнем оставшемся предке, оглохшей матери, и на Новый Год, и на день регистрации.
По мере приближения экзекуции мать начала названивать своему любимому зятю и просить, чтобы её репарационные деньжата не трогали, а расплатились бы рублями её детей. Свои люди—сочтёмся. Выслушали и постановили—проигнорировать выжившую из ума мамашу-ветераншу.
Деньги ваши не будут наши, они уже наши. Но всё для вас, по первой просьбе вручим...

4
В ресторан, укомплектованный какими-то шиитами (в синагоге!) прибыли не все. Благоразумно не прилетели ни муж Манечки трудаголик Степан, ни её бесшабашная дочь Илона.
В самом начале кошерного застолья первой вскочила голосистая дочь виновницы торжества Людмила, но не для того, чтобы предоставить слово старшим по возрасту, хоть и не не по чину. Директриса-чиновница Людмила Леонидовна стала исполнять дифирамбы не матери, а... своему супругу-сладкопевцу Михаилу.
Да и то верно, никто и внимания не обратил, все были заняты рассматриванием яств.
Мать сидела как кукла.
Тенор, присевший рядом с матерью, опупел. На правах старшего брата, как водится, он мог бы что-то вякнуть первым.
Озвучить, так сказать, свои бредни. Или же сестра потерпевшей Манюлька могла бы что-то такое душеподъёмное проквакать. Но нет, Людмила произвела рейдерский захват медийного пространства. Пришлось тенору удовольствоваться №2.
Подняв фужер, тенор нервно заверещал: “Несмотря на ужасных детей, мама сумела достичь девяноста...”
Кто-то взялся за перевод на чешский.
Мать осталась почти невозмутима.
Когда потребовали объяснений, мать поддержала тенора, жалуясь на нечуткость потомков, на их молчание и отсутствие помощи с их стороны.
Людмила отчеканила: “Пусть не скупердяйничает и купит себе еду, которую хочет.”
“А как? Мать не в состоянии попасть в магазины и она не может попросить малооплачиваемого соцработника покупать дорогие продукты в далёких точках. Особенно зимой.”
Официанты-азербайджанцы профессионально оценили и заказчицу Лизу, и собравшихся: стали по-быстрому забирать поданные блюда—самим поесть хотца и фруктов, и икры, и лаваша. Руки никто не мыл да и ритуального бассейна для нетиллат ядаим***** не было рядом.
И сделали едокам козу—подали рыбу после мяса. Злостное нарушение законов иудейского шариата.
Сделавшийся ближним далёкий тенор погнал к блюстителю-еврею, но тот нагло посоветовал полоскать рты после мяса.
Нервы у тенора расшалились совсем, голос спёрло, он обмяк, альтировать начал: “Эх, мама, мама, осталась с фоняками, и теперь развязка. Добить недобитых... И добьют же.”
Но тут прибыл приятель тенора, скульптор, и тенор представил его собравшимся, но не всем, больно уж разношёрстны они были.
Скульптор оценил высоко внешние данные Лизы, но она слила скульптора в отстой и он утёк...
(Какая хорошая девочка, наша иконописная Лиза! Пробуют, пробуют, но не берут.)
И дочка тенора тоже умница-ровесница, к бабушке и не думала красной шапочкой прибыть или там письмецо прислать с открыточкой...
У патриарха-сладкопевца Михаила присказка: “Ох-ох, почему же я малюсеньким не сдох?!”

5
Подали торт со свечами, пирожные и тут же проворные азеры стали их уносить.
Но неожиданно проклюнувшимся баритоном тенор сумел отстоять пару изделий кошерных кондитеров.
Появился начальник обслуги и Лизок без книксена встала перед ним—расплачиваться.
Мать увезли на такси. Присутствие сестры бодрило её. Когда-то они с бабушонькой шутили и смеялись вместе, лёжа втроём в двухспальной кровати. И на крошечной кухне рождались шедевры—тейглех,****** сухари с корицей, рубленая селёдочка, паштет, фаршированная рыба...
Но дружная жизнь давно отлетела, как будто и не было её...
А ведь правильно, смерть индивидуума гасит всю Вселенную на веки вечные.
Ничего не было и уже ничегошеньки и не будет.
Мандала разрушается навсегда.
Тенор пытался вернуть смех, снискать расположение, отвлечь внимание и дать матери покой, но это было невозможно, сидели опять на её голове, но уже глухой и больной.

январская ночь
вокруг ущербной луны
так кругл ореол

Через пару дней, в результате всех этих торжественных издевательств, мать занемогла, села на лекарства, брала понижающее давление снадобье, а сестра её Маня-Мария поила страдалицу кофе, несмотря на протесты тенора.
Тенор пытался снова рассмешить сестёр рассказом о весьма подкованном раввине Маневиче, который выслал старую жену в Израиль, перевёл шиксу-молодуху в иудаизм и женился на ней. Но не расцвели, как прежде, улыбки, а Маня звонко и сухо заметила тенору, что он тоже может так поступить.
Тенор улыбался, шаркал ножкой...
И тогда поступила сногсшибательная мемориальная идея от тётушки Мани—поехать всем на кладбище, чтобы почтить прах бабушоньки. Ну, какой уж там прах? Вопреки еврейскому закону, сожгли сёстры по дешёвке тело своей родительницы Бейли, урну с пеплом, бог знает, чьим и из какого крематория закопали рядом с могилой отца, который тёщу шугал и прописывать её не желал...
“На такси поедем”, решила Маня, щедро...
И по рыхлому снегу засеменили все трое к калиточке, завязанной тенором на верёвочку прошедшей осенью.
А за ней зарыты отжившие тела и деда Хаима Залмана (1883-1955), и бабушки Хаси (1891-1965), и отца (1912-1979).
Кости ещё не истлели, хотя мать и говорила, что закопанные в Вострякове останки плывут под землёй.
И пепел его сестры Сарры-Сони (1918-1981), но без всякой надписи. А вот для бабушоньки Бейли-Беллы (1904-1991) есть каменная доска, прикрученная к металлической ограде.
Тенор сделал снимок и его пронзило, слабая мать, вся в чёрном... Зачем тенор услужливо согласился с Маней тащить мать, ехать в этот заснеженный некрополь с закрытыми воротами, брести к участку и долго, слишком долго, ждать— и стоя!— возвращения такси?!
Ну и подлец! “Паршивец!”
На матери всегда воду возили, она крепенькая. Мать возникала: “Не рвите с меня куски!” Но мать уже напичкана лекарствами, она уже не та. Понял, гад! Бесчувственный, бесхарактерный придурок, а не сын!
У Кремля тенор выскочил из такси.
Сёстры покатили домой.

она глубоко во мне и я глубоко в ней—
моя дождливая родина

Через день ноги матери опухли, “стали как тумбы”.
И никаких вралей-врачей, никаких лекарей, никаких профессоров из НИИ... Марик бы сказал дяде: “Ты и вызывай докторов, заботься, а на нас ты не рассчитывай!”
“Но она же именно на вас годами ишачила, а не на меня или мою дщерь! Я не рыба в воде первопрестольной, не знаю, куда сунуться.”
“Лоханулся ты, дядёк! Жми-ка в свой ты уголок, чтоб никто не уволок! Кибалькусь, кибалькусь, не смогу, не дозвонюсь. Кибалькусь, кибалькусь, никуда я не попрусь!”
И, как на совещании жюри несправедливого суда над беззащитной истицей, тенор тоже злился на мать, которая предпочла зятя в Москве, а не сына за пределами России. А у сынка-колонка обострилось чутьё, интуичил как шаман и ругал как хулиган, предрекал унижение немощностью и живописал ужас преждевременной смерти. Но мать не внимала его предупреждениям об исподволь готовящейся расправе. Она была в своём скукоженном мирке, зловеще освещённом телевизором.
Как будто ведомые самим сатаной, все стакнулись измочалить, ухайдакать мать, ополчились сжить последнюю учащуюся школы на языке идиш (Пустошка) со света. В каком-то наваждении, в какой-то фатальной сомнамбуле исключали приговорённую из мира живых.

Еле-еле душа в теле. Озверели.

Спевшийся хор греческой трагедии...

Мать причитала: “Зачем ты меня к ним лезешь? Они не люди. Готов зарыть в землю. Мои дети заставят меня могилу себе копать. Я найду людей, которые за меня заступятся. Какие люди страшные... Надо саму себя убить.”
А племянница Лиза кружила головы и в Италии, и в Новом Свете, и в Нидерландах, собиралась поселиться в Падании, снимала скальпы в Америке и присылала скайпы с фотками Голландии: “Бабушке—поля тюльпанов.”
Дотошный тенор фальцетно попросил Лизу черкнуть отчёт о репарационных деньгах, дать статьи расходов. Лиза обещала сообщить цифры.
А тенор объявил, что будет жаловаться на машгиаха.*******
“Ума не приложу,— говорил тенор отрешённо молчавшей матери,— как так можно на Бронной, в цитадели иудаизма, рядом с памятником Шолом Алейхему, рядом с театром Михоэлса?”

конец антракта
на щеках исчезают
тени серёжек


Прошёл год и ещё год, но Лиза так и не вышла на связь с тенором-жмотом. Ишь какой контролёр нашёлся!
Загребать жар чужими руками хочет... Не обжухаешь!
Ждёт-пождёт жухлый тенор простой записки, но так и не дождётся, жадина-говядина. Жалкий жлоб. Без него, жучилы, разберутся.
А тенора дочка чирикала: “Папа-жулик, папа-жулик... Чив-чив-чив, жив-не жив, жив-нежив!”


*)             мухтоним—родственники, идиш/иврит

**)       мицва—благодеяние, иврит.
***)     гелт—деньги, на идиш.

****)   белая ночь...
московская молодёжь в за-
гуле по-чрному

5-7-5! Слоги хокку соблюдены.

И русский, как сербско-хорватский или иврит, можно записывать без гласных, «по-чёрному».

*****)   нетиллат ядаим—ритуально обязательное омовение рук, иврит

******) тейглех, или тейглах—жареные катышки в меду, идиш.

*******)м а ш г и' а х—наблюдатель за соблюдением кошерности и правильностью обрядов, иврит.
(Рифмуется с  м а ш и' а х, то есть, с самим мессией.)