Белый

Жил-был кусок масла.

Которую неделю он лежал на холодной полке, хлеба не просил, но старческими желтушными пятнами покрывался. Внутри он был тем же ароматным и белотелым сливочным бруском, что и много дней назад.

Отсутствие острого лезвия и голодного языка не щадило ни одного обитателя белой коробки – ни справную толстушку «Докторскую», ни зелёного здоровяка огурца с соседской дачи. Только скорлупочиники, бронированные, как называл их шмат сала, с оловянной стойкостью переносили вынужденное отрешение. Все почти знали –  без тех не начнут. Ни утро, ни ночь, ни когда зелёное чудище с разукрашенными лапами, важнее мандаринов. Иголки – мандаринов! Смеху! Морковки же стройно лежали в нижних крытых полках и открыто флиртовали с кудрявым педантом сельдереем, по случаю чего ревностный имбирь сально отшучивался. Свекла кокетничала с томатами, и впустую, неприступные плотные багрянцы, не стесняясь, попрекали простушку пыльным происхождением. Неприступность краснощеких исчезала в обществе чужестранных пузатых перцев. Напыщенная важность и не скрываемая полнотелость подчеркивали избыточный авторитет, и неумолкающие рты то и дело судачили, что с ними в тарелке не пропадёшь, и в кастрюле не утонешь. Банки давились стеклянным цоканьем звонкого смеха и зачастую слали приветы на верхушку масличку.

Под мутной крышкой подмерзающей маслёнки, без сна лежал кусочек масла цвета летней луны. Он выжидал, что загорится свет, тёплая тень скроет его и вызволит масличко из холодного ада белой камеры и отправит его к ранее ушедшим родственникам. Родителей он не видел почти вечность, а прародителей не вспомнить и сохранившимся мутным остатком вечности. Сквозь липкий, не часто загорающийся свет, кусочек масличка уловил проносящегося призрака. Тот скрыл собой неизменное направление искусственного светила. Каждое появление цепкого дьявола, казалось маслу охотой ненасытного скомороха в саванне. В воображении не было интереса. Возникновения сравнительно-чёткого образа не мог объяснить  масляный прадед, которого унесла та самая мгла много времени назад. И когда загорелся свет, эхом раздались звуки трескучих ссохшихся деревьев горячей саванны. Быстрые движения крыльев летучего хищника подняли пыль, скрутили суховей в земляной вихрь. Солнце пристально выжгло пропёкшуюся землю. Но едва свет гас, кусочек масла остался в леденящей ночи белого одиночества. И лишь разорванные пасти железных банок угрожающе скрежетали в дальнем углу. Они масличку напоминали стаю пыльных гиен с голодными детёнышами.

Спонтанно восходящая звезда, п;лнила кусочка под крышкой надеждой о светлом. «Лучшее надо вытерпеть», - слова крутились и крутились ореолом над маслом. Богобоязненный же выскочка половник находил сходства верхнего огня с божком и тихонько всхлипывал при появлении оного.

Божок не решал ничего. И ни одно едкое предсказание по свету древней, смрадной редьки не сбылось. Кусочек и сам сопоставлял появление яркого огня в зените с уходом обывателей. Совпадения случались, как тогда с полу пустой банкой огурцов. С течением времени отследить хоть какой-то порядок кусочку не удавалось – жители уходили и возвращались не похожие на себя. Тень забирала одних и не трогала других. «Уйти, иногда означает вернуться», - горьковато ухмылялось маслице. «Вот только выпадет мне случай, - жеманно тянуло тесто – я, во что бы ни стало, не вернусь в белый мрак. Хоть в лепёшку расшибусь» - доскрипывало оно из отвердевшего пакета. Раз за разом поднимались не радостные разговоры о возвращении, всякий раз обрастая присказками и, вселяющими страх, суевериями. Этим и жили.

Последний случай выдался памятным. Тонкие сосиски, иностранки. Загорелые и румяные прибыли из Германии с праздника, где по их словам, песни льются и бокалы поют. Озорницы! Прибыли дамочки поздно вечером и, нарушив тишину сонного мрака, шутили и заигрывали с обывателями. Европейский, ласкающий слух, акцент звучал дружелюбно и привлекал внимание. В тот вечер кетчуп, всеми известный любитель хорошеньких форм, едва не выпрыгнул из бутылки. А ведь который год был неразлучен с дамой сердца «Дижонской» горчичикой. Она имела взрывной, но отнюдь не прескверный характер, и была горяча темпераментом. Её солнечное гражданство наполняло округлые формы и подсказывало, что спорить с ней дорого стоит. Здоровяк майонез застенчиво булькал из белого непрозрачного ведра и простецки улыбался беззубым ртом. Стесняясь, он прикрывался крышкой глупого желтого цвета, что никогда ему не шла. Темного стекла бутыли приязненно приветствовали ярких девчоночек и созвучными голосами напомнили о неповторимости иностранных красоток. Разгорячились и обещали устроить безвозвратный отпуск, который они не забудут. Девчата с готовностью слушали, дальнейшая жизнь им представлялась в компании харизматичной армянской пены.

Время брало своё. Решающий миг света летел быстрее ветра. Промозглый мрак постоянным присутствием владел вечностью. Ожидая чуда каждый день, жители не согревающегося небоскрёба всё чаще молчали, занятые похожими думами. Мысли соседствующих сходились в одном, а, именно, хотелось исчезнуть. Нет, не умереть, а прекратить всё раз и навсегда.

Орлиная тень внезапно заполнила дремлющее пространство и растворила мысли. Движимая извне, она тянулась молчаливой змеёй поперёк камеры, огибала вернувшихся вчерашним вечером не всех высоченных иностранок и  скользила дальше. Забористый смех чуть срывающихся голосов больше не звучал в уголках белой льдины, а сами гостьи безмолвно лежали на спинах. По их возвращении только полная горчиха брякнула что-то напоминающее самоуверенный возглас в прорицании: «Ну кому, кому такие нужны?! Они же деревянные!» - и пару раз довольная собой прихлопнула крышкой по звонким бочинам. «Девочки мои дорогие, время пустой красоты прошло, как вчерашний день. Сейчас смотрят на содержание, внутрь, так сказать,» - и уверенно округлила и без того не скромные формы. Девочки не ответили. А спустя несколько часов, все знали, что не заговорят они уже никогда. Страшнее всего было смотреть на повисшее сухожилие одной из них. Ребят с гор с ними уже не было. Они не вернулись. Весёлые и горячие увлекут кого хочешь.

Вчерашние воспоминания улетели вольной птицей, покинули разум масличка, только загорелся бесполезный фонарь вверху. Маслице проявлял кроткое безразличие к происхождению – где оно встаёт и куда исчезает, он позволил себе не считать огонь Богом, а тень – смертью. Со времени последнего появления света, кусок масла уверовал – следующее появление для него и его маслёнки станет последним, поставит точку в истории о белом отчуждении. Необъяснимое чутьё, или как называла его мать, интуиция, не подводило масличко. Он угадал и в этот раз. Вязкий мрак нового мира ластился добрую половину холодной пустыни, на миг замер и опустился к непрозрачному колпаку, скрывающему масло, приподнял его сначала над трёхполочной обителью, а затем вытащил наружу. Возгласы удивления оставались позади вместе с короткими едва уловимыми мольбами старожилов – пиалы с вареньем и банки с мёдом. Они всегда сетовали об уходе жителей и скорбели, как матери над детьми, и почти никогда не верили в невозвратность.

Дверь стального гиганта закрылась с немотой, и кусочек уже не вспоминал с кем ему приходилось делить затворившееся безвоздушное пространство, и кто бубнил по соседству. В первые секунды, как поднялась крышка, обрушился невыносимый жар. Звуки, доносившиеся с каждого сантиметра нового пространства, оглушали непохожестью и природой происхождения. Расстояние не умаляло объёма звуков, щелчков, треска, случающихся каждый миг. Масличко, забывая дышать, слушал шум и распознавал их принадлежность. Всё было в новинку – никакому закону, господствующему в белом холоде, звуки не подчинялись. Казалось, они были произвольны и происходили по своей собственной воле, избегая системы.

Страх покинул первым. Новая среда определила его новую форму, а с ней и изменённое содержание его былого. Существо противилось  новым ощущениям, но он, огибая себя, улавливал наслаждение новизной. Поблизости с вечной маслянистой скорлупой раздался металлический звон. Тонкий мельхиоровый сплав с тяжёлой рукоятью распластался яркой молнией подле него. Лучи, исходившие от гладкой поверхности, зарябили на кусочке масла, заставляя плавиться ещё быстрее. Быстрее и ярче. Новый сосед не проронил ни слова. «Иностранец», - рассудил кусочек и погрузился в наблюдения. Клацающие щелчки, раздававшиеся и тут, и там, продолжали обрывать слух. Вместе со звуками обретала вид местность. Напротив него в доступной дали покоился серебристый чемоданчик с чёрной отделкой по бокам. На фронтальной поверхности был точно обозначен небольшой круглый рычаг и долгий шнур, уходящий глубоко в стену. «Бесконечный», - промелькнуло в сознании масла, когда он увидел свою смерть. Не было сомнения, что это не она. И она обворожительна. Совершенной формы квадрат величественного белого цвета, с румяными боковинами поместился в чемоданчик. Скоморох, что появлялся временами в стране холодных снов, уже не казался кусочку маслица страшным и пугающим. Он опустил квадрат в чемодан и плавно провернул рычаг.

Время замерло. Происходящее не становилось историей, звуки бренчали второстепенно и почти не разнились для маслица. Вся его готовая вот-вот растечься природа уставилась на всепоглощающие красноватые врата, узкий вход, в который не за что ему не попасть в этой жизни. Остановившееся время топающими стрелками часов неумолимо превращало настоящее в будущее. Казалось, что никогда не было ни холода, и вечной темноты. Отступили мутные воспоминания о соседях и их похожих мечтах в одинаковых словах. Память воскресала лишь образ яркого куска хлеба, идеализированное маслицем: «Сплошной квадрат непорочного цвета и естества. Я слышу его».

Раздался щелчок. Он знал, знал, когда его ещё совсем не было, он знал, как всё будет. Из разгорячённого чемоданчика показалась незначительная часть квадрата. В нём больше не было различий цвета, он предстал одинаково румяным, как все его боковины. Светящиеся крошки горели светилами. Разогретые до красна спирали выжгли некогда на белом куске чёткие геометрические линии, разделяя жизнь масла на две части: до их появления и после. Горячность перекрыла кислород маслицу, отяжелевшие слова таяли и цепко плыли по воздуху. Маслице мешалось с ним, становясь дыханием. Время окончательно перестало править, а с ним звуки. Не было боли, смерть не сулила неприятностей. Сладкое забытие приторно рождалось внутри, спускалось сверху и не удерживалось бочинами. «Если бы однажды учёные мужи придумали науку о телах, - разошлось маслице, - я бы разлетелся». Эта мысль не давала окончательно потерять разум и на время вернула к реальности, в которой нестерпимый острый холод гулял внутри масла. Переворачивая внутренности и равняя верхние части с нижними, масло, не щадя законы природы и Коперников, разлеталось искрами.

Ему не удавалось сохранить себя. Едва он пытался ухватиться за бессменный белый, плоский дом с крышкой, как почувствовал плавящий жар снизу, а сверху холодный металлический узкий нос плотно удерживал его. Под маслом полыхал, как песок Сахары, вынутый ароматный ломоть белого хлеба. Свежее обогретый хлеб дышал горячим, сдобным воздухом и выдыхал порами горячие пары, отправляя плавящееся масло вниз, течь в неизвестность.

Покинуло сознание. Несвязные слова вперемешку вертелись с готовой взорваться субстанцией. И она теряла свет, и она наполнялась светом. Острый осколок стали ребристым пластом летел по воздуху по заданному направлению. Ровное парение в вечности завершилось колючим ударом. Новая горячая планета измельчила в пыль историю и вечность. Ничего и не было. Масло всегда было на хлебе, плавилось по кратерам горячей поверхности, протекая в углубления и вытекая насквозь. Видоизменение совершило ощущения. Изменившаяся материя плотно и ровно заполнила на остывающей поверхности, поглотив неровности. Как разлетелась спираль истории в момент соединения масла с горячим куском другого мира, так и перестали существовать они по отдельности. Соединившее их, уничтожилось вместе с чёртовой историей. Впереди была жизнь.